2

Как радостно было их утреннее пробуждение! Бувар закурил трубку, Пекюше втянул понюшку табаку, и оба воскликнули, что никогда в жизни не испытывали такого удовольствия. Потом они подошли к окну полюбоваться пейзажем.

Прямо перед ними расстилались поля, справа виднелись рига и церковная колокольня, слева — ряды тополей.

Две главные аллеи, пересекаясь крест-накрест, разделяли сад на четыре части. Среди грядок с овощами росли кое-где карликовые кипарисы и кусты. С одной стороны стояла на пригорке беседка, увитая виноградом, с другой — стена, подпиравшая шпалерник, а в глубине, в просветах изгороди, открывался широкий вид на поля. По ту сторону стены раскинулся фруктовый сад, дальше шла буковая аллея, роща; за изгородью тянулась тропинка.

Пока они обозревали окрестности, какой-то господин с проседью, в чёрном пальто, прошёл по дорожке, колотя палкой по всем жердям изгороди. Старуха служанка сообщила, что это господин Вокорбей, известный в округе врач.

Другими именитыми гражданами были: граф де Фаверж, бывший депутат, владелец образцового скотного двора; Фуро, здешний мэр, который торговал лесом, извёсткой и всем, чем угодно; нотариус Мареско, аббат Жефруа и г

Когда они вошли во двор, фермер, дядя Гуи, орал на какого-то мальчишку, а фермерша сидела на табуретке, зажав между колен индюшку и кормила её мучными клецками. Мужчина был широкоплечий, низколобый, с острым носом и хитрым недоверчивым взглядом. Жена — светло-русая, с веснушками на щеках, простоватого вида — похожа была на крестьянок, изображённых на церковных витражах.

На кухне с потолка свисали связки пеньки. У высокого камина стояли три старых ружья. Середину стены занимал буфет с расписной фаянсовой посудой; сквозь окна бутылочного стекла падал тусклый свет на кухонную утварь из жести и красной меди.

Двое парижан, которые только раз, мельком, видели своё поместье, пожелали подробно всё осмотреть. Дядя Гуи с женой пошли их провожать, и начался бесконечный поток жалоб.

Все строения, от сарая до винокурни, нуждаются в починке. Надо бы пристроить ещё сыроварню, обновить железные скрепы на воротах, поднять ограду в загоне, вырыть канавы и пересадить множество яблонь во всех трёх дворах.

После этого они осмотрели посевы; дядя Гуи не одобрял здешней земли. Она требует много навозу, возить его накладно, повсюду мелкие камешки, луга зарастают сорняком. Такое охаивание земельных угодий отравляло удовольствие, с каким Бувар обходил свои поля.

Обратно они вернулись ложбиной, ведущей в буковую аллею. С этой стороны был виден парадный двор и фасад дома.

Дом был белого цвета с жёлтыми лепными украшениями. Каретник и кладовая, пекарня и дровяной сарай примыкали к нему с боков в виде двух низеньких крыльев. Кухня выходила в маленькую залу. Дальше шла прихожая, вторая зала побольше и гостиная. Четыре комнаты во втором этаже соединялись коридором, выходившим окнами во двор. Пекюше занял одну из них для своих коллекций; в последней комнате они решили разместить библиотеку; отпирая шкафы, они обнаружили ещё какие-то книги, но даже не удосужились прочитать заглавия. Им не терпелось заняться садом.

Проходя по буковой аллее, Бувар вдруг заметил среди ветвей гипсовую женскую статую. Склонив головку набок, согнув колени, она двумя пальцами придерживала юбку, словно боясь, что её застигнут врасплох.

— Ах, извините! Пожалуйста, не стесняйтесь!

Эта шутка так их позабавила, что они повторяли её раз двадцать на дню несколько недель подряд.

Между тем жители Шавиньоля жаждали познакомиться с новыми соседями, даже подглядывали за ними через калитку. Когда они забили калитку досками, это всех возмутило.

Чтобы защититься от солнца, Бувар обматывал голову платком в виде тюрбана. Пекюше надевал картуз; он носил длинный фартук с карманом на животе, засунув туда садовые ножницы, платок и табакерку. Бок о бок, засучив рукава, они без устали копали, пололи, подстригали, понукая друг друга, едва успевая поесть, но кофе всегда пили на пригорке, в увитой виноградом беседке, чтобы любоваться видом.

Если им попадалась улитка, они подбегали и давили её каблуком, скривив рот, точно щёлкая орехи. С заступом они не расставались и с такой силой рассекали им надвое белых червей, что железо уходило в землю на три дюйма.

Чтобы избавиться от гусениц, они яростно колотили палкой по деревьям.

Бувар посадил посреди лужайки пионы, а по стенам беседки — помидоры, чтобы они свисали со сводов, как фонарики.

Пекюше велел вырыть возле кухни глубокую яму с тремя отделениями, куда собирался закладывать компост; из отбросов вырастут всевозможные побеги, их перегной даст новые ростки, те опять обратятся в удобрение, и так до бесконечности; стоя на краю ямы, он мечтал о будущем и уже представлял себе горы фруктов, море цветов, груды овощей. Но ему не хватало лошадиного навоза, столь полезного для парников. Земледельцы не продавали, на постоялых дворах его нельзя было достать. Наконец, после долгих поисков, несмотря на уговоры Бувара, Пекюше махнул рукой на приличия и, потеряв всякий стыд, решил сам собирать навоз на дорогах.

За этим занятием и застала его однажды на большаке г

После любезных приветствий она спросила, как поживает его друг. Чёрные блестящие глазки этой дамы, яркий румянец и самоуверенные манеры (у неё даже пробивались усики) напугали Пекюше. Он что-то пробурчал и повернулся к ней спиной. За такую невежливость ему попало от Бувара.

Вскоре наступили ненастные дни, сильные холода, пошёл снег. Они укрылись в доме; мастерили трельяжи на кухне, расхаживали по комнатам, болтали у камелька, глядели в окно на дождь.

Со средины поста они с нетерпением ждали весну, каждое утро повторяя «Всё проходит!». Но весна запаздывала, и они старались утешиться словами: «Всё пройдёт!»

Наконец на грядках появился зелёный горошек. Пошла в рост спаржа. Виноградные лозы давали надежду на урожай.

Друзья решили, что раз они так хорошо разбираются в садоводстве, им должно удастся и земледелие; ими овладело стремление заняться обработкой земли на ферме. Руководясь здравым смыслом да немного подучившись, они без сомнения добьются успеха.

Прежде всего следовало посмотреть, как поставлено дело в других хозяйствах, и они отправили письмо г

Пройдя около часу, они поднялись по склону холма, возвышавшегося над долиной Орна. Река текла глубоко внизу, извиваясь змеёй. Глыбы красного песчаника, торчавшие там и сям, и камни покрупнее, образуя вдали как бы скалистую гряду, обрамляли поле зрелых хлебов. На другом холме, напротив, среди разросшейся зелёной листвы прятались дома. Ряды деревьев делили холм на неравные квадраты, вырисовываясь тёмными линиями среди лугов.

Дальше перед ними вдруг открылся общий вид на поместье. По черепичным кровлям можно было узнать строения фермы. Замок с белым фасадом находился справа, на фоне леса; от него спускалась лужайка к реке, в которой отражались ряды платанов.

Приятели вышли на луг, где сушилась люцерна. Работницы в соломенных шляпах, ситцевых косынках, бумажных повязках ворошили граблями скошенную траву, а на другом конце луга, возле стогов, сено быстро навивали на длинные возы, запряженные тройкой лошадей. Хозяин вышел навстречу гостям в сопровождении управляющего.

Подтянутый, прямой, в канифасовом костюме, с бачками в форме котлет, граф был похож и на судейского чиновника и на светского денди. Лицо его, даже когда он говорил, оставалось совершенно неподвижным.

После обмена любезностями граф ознакомил посетителей со своей системой травосеяния. Ряды скошенного сена надо ворошить, не раскидывая; в копны сгребать сразу, на месте, затем собирать их десятками, стоги складывать в форме конуса. Английские грабли здесь не годятся — местность для них слишком неровная.

Какая-то девчушка в туфлях на босу ногу, в дырявом платье, сквозь которое просвечивало голое тело, упирая кувшин в бедро, поила женщин сидром. Граф спросил, откуда взялся этот ребёнок, но никто ничего не знал. Работницы приютили её на время покоса, и она им прислуживала. Он удалился, пожимая плечами и возмущаясь безнравственностью деревенских жителей.

Бувар отозвался с похвалой о его люцерне. Граф признал, что она хорошо уродилась, хотя повилика принесла ей большой вред (будущие агрономы вытаращили глаза, впервые услыхав о повилике). Чтобы прокормить стада, он особенно заботится о разведении кормовых трав; к тому же это полезно для севооборота, который не всегда удаётся на лугах с естественной растительностью.

— Это уж не подлежит сомнению.

Бувар и Пекюше дружно подхватили:

— О, разумеется, не подлежит сомнению!

Они подошли к тщательно возделанному полю; лошадь, которую вели под уздцы, тащила широкую тележку на трёх колесах. Снизу семь лемехов распахивали тонкие параллельные борозды, куда через трубки, свисавшие до земли, падали семена.

— Здесь я сажаю турнепс, — сказал граф. — Турнепс — основа моей четырёхпольной системы.

Он начал объяснять устройство сеялки. Но тут за ним пришёл слуга. Его вызывали в замок.

Графа заменил управляющий, тщедушный человечек, угодливый и льстивый.

Он повёл «почтенных господ» на другое поле, где четырнадцать работников с обнажённой грудью, широко расставив ноги, косили рожь. Железные косы со свистом срезали колосья, ложившиеся направо. Каждый широким взмахом описывал перед собою полукруг, и все, выстроившись в ряд, шагали вперёд в ногу.

Могучие руки косарей восхитили парижан; их обоих охватило чуть ли не религиозное благоговение перед плодородием земли.

Они обошли ещё несколько возделанных участков. Надвигались сумерки, на вспаханные поля садились вороны.

Дальше им повстречалось стадо. Овцы разбрелись по лугу; было слышно, как они щиплют траву. Пастух, сидя на пне, вязал шерстяной чулок, а у его ног лежала собака.

Управляющий помог Бувару и Пекюше перелезть через изгородь, и, пройдя мимо двух лачуг, они очутились во дворе, где коровы жевали жвачку под яблонями.

Все постройки фермы, примыкая друг к другу, окружали двор с трёх сторон. Работы производились при помощи водяной турбины, к которой нарочно подвели русло ручья. Кожаные приводные ремни протянулись с одной крыши на другую; посреди навозной кучи работал железный насос.

Управляющий показал им низенькие отверстия в стенах овчарни, а в свинарнике — замысловатые дверцы, запиравшиеся автоматически.

В риге потолок был сводчатым, как в соборе, с кирпичными арками, возведёнными на каменных стенах.

Чтобы развлечь господ, птичница бросила курам пригоршню овса. Давильный станок поразил двух друзей своими гигантскими размерами; потом они взобрались на голубятню. Особенно восхитила их молочная ферма. Из кранов, расположенных по углам, стекала вода на каменные плиты пола, и, едва войдя, они ощутили прохладу. На полках рядами стояли тёмные глиняные кувшины, до краёв полные молока, и крынки поменьше со сливками. Круги масла лежали, точно обрубки медной колонны, а в жестяных подойниках, только что поставленных на пол, пенилось парное молоко. Красой и гордостью фермы был воловий хлев. Вмазанные в стену деревянные перекладины делили его по всей длине на два помещения: одно для волов, другое для скотников. Там стояла полутьма, так как отдушины были закрыты. Привязанные на цепях волы жевали, похрустывая, под низким потолком; от их боков валил пар. Вдруг кто-то отворил дверь, и струя воды разлилась по желобу вдоль кормушек. Послышалось мычанье; с треском и стуком сталкиваясь рогами, волы вытянули морды из стойла и начали медленно пить.

В ворота въехали большие телеги, заржали жеребцы. В нижнем этаже зажглись два-три фонаря, потом погасли. По двору прошли работники, стуча по камням деревянными башмаками, зазвонил колокол, сзывая к ужину.

Оба посетителя отправились домой.

Все, что они видели, привело их в восторг, и они утвердились в своём решении. В тот же вечер они разыскали в библиотеке четыре тома Сельской усадьбы, выписали курс Гаспарена и подписались на агрономическую газету.

Чтобы удобнее было ездить на ярмарку, они купили одноколку, которой правил Бувар.

В синих блузах, широкополых шляпах, гетрах до колен, с палками, какие носят барышники, они обходили торговцев скотом, расспрашивали крестьян, неизменно присутствовали на всех сельскохозяйственных выставках.

Вскоре они до смерти надоели дяде Гуи своими советами; они особенно возмущались тем, что он оставлял землю под паром.

Но фермер вёл хозяйство по старинке. Он попросил господ отсрочить платёж под тем предлогом, что выпал град. Арендной платы он и вовсе не вносил. В ответ на любое замечание, самое справедливое, его жена начинала голосить. В конце концов Бувар объявил, что не желает возобновлять договор.

Тогда дядя Гуи припрятал удобрения, перестал полоть сорняки, растратил все запасы и уехал разъярённый, явно затаив план мести.

Бувар рассчитал, что двадцати тысяч франков, то есть суммы в четыре раза больше арендной платы, вполне хватит на первое время. Его нотариус прислал эти деньги из Парижа.

Их земельные угодья состояли из пятнадцати гектаров лугов и пастбищ, двадцати трёх — пахотной земли и пяти гектаров неудобной земли на каменистом холмике, носившем название Бугор.

Они закупили необходимые орудия, четырёх лошадей, двенадцать коров, шесть поросят, сто шестьдесят овец, наняли двух работников, двух скотниц, одного пастуха, завели большого пса.

Чтобы добыть денег на расходы, они продали все запасы кормов. С ними расплатились на дому: золотые монеты, отсчитанные на ящике с овсом, показались им особенно блестящими, необыкновенными, высшей пробы.

В ноябре они вздумали заготовить сидр. Бувар погонял лошадь хлыстом, а Пекюше, стоя над чаном, помешивал выжимки лопатой.

Пыхтя от натуги, в тяжёлых деревянных башмаках, они зажимали винт, вычёрпывали сусло из кадки, следили за втулками, забавляясь от всей души.

Решив, что выгодней всего получить как можно больше зерна, они заняли под пашню чуть ли не половину своих искусственных лугов, а так как удобрений им не хватало, они закопали жмыхи, не размельчив их, и хлеб уродился плохо.

На следующий год они густо засеяли поле. Разразилась гроза. Колосья полегли.

Невзирая ни на что, они упрямо сеяли пшеницу и задались целью обработать землю на Бугре. Камни вывозили в плетёной повозке. Круглый год с утра до вечера, в дождь и в непогоду всё та же лошадь, погоняемая тем же возчиком, тащила ту же повозку вверх, вниз и снова вверх на маленький холмик. Иногда позади шёл сам Бувар, делая остановку на полдороге, чтобы отдышаться и вытереть пот.

Не доверяя никому, они сами лечили скотину, поили её слабительным, ставили клистиры.

Скоро начались всякие напасти. Птичницу кто-то обрюхатил. Когда они наняли женатых людей, народились дети, понаехали родственники, тётки, дядья, золовки; целая орава жила на их счёт, и друзья решили по очереди ночевать на ферме.

Но по вечерам там было тоскливо. Грязная комната вызывала отвращение, да и Жермена, приносившая ужин в такую даль, всякий раз ворчала. Обманывали их напропалую. Молотильщики набивали зерном кувшины и кружки. Поймав одного из них, Пекюше с криком вытолкал его в спину:

— Мерзавец! Ты позоришь деревню, где родился на свет!

Его здесь никто и в грош не ставил. К тому же его мучила совесть при мысли о саде. Он должен посвятить всё своё время, чтобы привести сад в порядок. Пускай Бувар занимается фермой. Обсудив этот вопрос, они поделили обязанности.

Прежде всего надо было позаботиться о парниках. Пекюше велел построить парник из кирпича. Он сам выкрасил рамы и, опасаясь солнечных лучей, замазал мелом все стёкла.

Подготовляя черенки, он осторожно срезал почку вместе с листьями. Он испробовал разные способы прививки — прививку дудкой, венчиком, щитком, глазком, английским методом. С каким старанием он прилаживал привой к дичку! Как плотно прикручивал мочалой! Как обильно обмазывал садовым варом!

По два раза в день он приносил лейку и размахивал ею над посадками, точно кадилом. Глядя, как растения зеленеют и свежеют под мелкими водяными брызгами, он словно оживал и возрождался вместе с ними. Потом, увлёкшись, он срывал сетку с лейки и поливал прямо из горлышка, обильной струёй.

В глубине буковой аллеи, возле гипсовой статуи, стояла будка из брёвен. Там Пекюше хранил садовые инструменты и проводил блаженные часы, сортируя семена, надписывая этикетки, расставляя в порядке горшочки с отводками. В минуты отдыха он усаживался на ящик у входа и раздумывал, как бы ещё украсить сад.

Перед крыльцом дома, внизу, он разбил две клумбы герани, между кипарисами и кустарником посадил подсолнухи. А так как грядки поросли лютиками и аллеи были заново посыпаны чистым песком, то их сад золотился всеми оттенками жёлтого цвета.

Между тем в парнике развелись личинки и, несмотря на перегной из сухих листьев, под заботливо выкрашенными рамами и замазанными стёклами выросли какие-то жалкие, чахлые стебельки. Черенки на деревьях не привились, обмазка отклеилась, почки засохли, отводки не давали ростков, корни дичков побелели; у сеянцев был самый плачевный вид. Ветер, словно резвясь, опрокидывал подпорки у фасоли. Клубнике повредила излишняя подкормка, томатам — недостаточное пасынкование.

Пекюше загубил спаржевую капусту, брюкву, кресс-салат, которые ему вздумалось выращивать в лохани. После оттепели пропали все артишоки. Единственным утешением была капуста. На один кочан Пекюше возлагал особенно большие надежды. Он разрастался, разбухал, достиг чудовищных размеров, но оказался совершенно несъедобным. Не беда! Пекюше все равно радовался, что вырастил такое диво.

Наконец он попробовал заняться труднейшим, по его мнению, искусством — выращиванием дынь.

Он посадил семена различных сортов в плошки с перегноем и врыл их в землю внутри парника. Потом выстроил другую теплицу и пересадил туда самые сильные ростки, прикрыв их колпаками. Он действовал по всем правилам, как опытный садовод: оставил цветы, дал завязаться плодам, выбрал по одному на каждом стебле, срезав остальные, и когда дыни стали величиной с орех, просунул под кожуру дощечки, чтобы они не сгнили в навозе. Он обогревал их, проветривал, протирал носовым платком запотевшие стекла и, как только погода портилась, бежал за соломенными щитами.

По ночам он не мог заснуть от беспокойства. Случалось, даже вскакивал с постели и, наскоро натянув сапоги на босу ногу, в одной рубашке, дрожа от холода, мчался через весь сад, чтобы накрыть парник своим одеялом.

Канталупы созрели. Попробовав первую, Бувар поморщился. Вторая оказалась не лучше, третья тоже; для каждой из них Пекюше находил оправдание, вплоть до последней, которую он выбросил в окно, заявив, что ровно ничего не понимает.

А дело было в том, что он выращивал рядом разные сорта, и сахарные дыни смешались с обыкновенными, португальские — с монгольскими, соседство помидоров принесло ещё больше вреда, и в результате выросли омерзительные ублюдки, похожие по вкусу на тыкву.

Тогда Пекюше занялся разведением цветов. Он выписал через Дюмушеля саженцы и семена, купил перегною и смело взялся за дело.

Но пассифлоры он посадил в тени, анютины глазки — на солнце, гиацинты удобрил навозом, лилии полил после цветения, погубил рододендроны, обкорнав их, подкормил фуксии костяным клеем и засушил гранатовое деревцо, поставив его на кухне, возле плиты.

Опасаясь холодов, он накрыл кусты шиповника картонными колпаками, обмазанными свечным салом, и получилось нечто вроде сахарных голов на ножках.

Георгины держались на несоразмерно высоких подпорках, а между их рядами торчали кривые ветви японской софоры, которая нисколько не менялась — не гибла и не росла.

Между тем в Шавиньоле самые редкие растения должны были привиться, раз они произрастают в парижских садах, и Пекюше достал индийскую лилию, китайскую розу и эвкалипт, входивший тогда в моду. Все эти опыты провалились. Каждая неудача повергала его в недоумение.

Бувару тоже встречались немалые трудности. Друзья советовались, просматривали одну книгу за другой и, сталкиваясь с противоположными мнениями, не знали, на что решиться.

Взять хотя бы мергель. Пювис его рекомендует, а Роре отвергает.

Риефель и Риго не одобряют известь, несмотря на положительный результат, полученный Франклином.

По мнению Бувара, держать землю под паром — средневековый предрассудок. А у Леклерка приводятся случаи, когда это было необходимо. Гаспарен ссылается на некоего лионца, который пятьдесят лет выращивал хлебные злаки на одном и том же поле, что начисто опровергает теорию севооборота. Туль восхваляет вспашку в ущерб удобрению; наконец, майор Битсон отменяет и вспашку и удобрение!

Чтобы научиться предсказывать погоду, друзья стали изучать облака по классификации Льюка Говарда. Они созерцали облака, походившие на конские гривы, на острова или на снеговые горы, и пытались отличить дождевые от перистых, слоистые от кучевых; но формы облаков так быстро менялись, что они не успевали подобрать для них подходящее название.

Барометр их обманул, показания градусника были бесполезны; тогда они прибегли к способу, изобретённому при Людовике XV неким турским священником. Пиявка, помещённая в банку с водой, должна была держаться на поверхности перед дождём, лежать на дне при устойчивой ясной погоде и извиваться в ожидании бури. Но атмосферные явления почти никогда не совпадали с поведением пиявки. Наши исследователи поместили в банку ещё три пиявки. Все четыре вели себя по-разному.

После долгих размышлений Бувар признал, что ошибался. Поместье нуждалось в образцово поставленном хозяйстве, в применении интенсивной системы. И он вложил в это дело весь свой наличный капитал — тридцать тысяч франков.

Поддавшись влиянию Пекюше, он помешался на удобрениях. Компостная яма была заполнена ветками, кровью, требухой, перьями, всем, что попадалось под руку. Он применял в качестве удобрения фекальную жидкость, бельгийскую и швейцарскую, щёлок, копчёную сельдь, водоросли, тряпки; выписал гуано, попытался сам его добывать и дошёл до того, что уничтожил отхожее место — моча и та не должна была пропадать даром. Во двор к нему отовсюду несли дохлых животных. Поля были усеяны кусками падали. Среди всего этого смрада Бувар ходил гоголем. Установленный на повозке насос поливал всходы навозною жижей. А тем, кто морщился от отвращения, он говорил:

— Это же золото, чистое золото!

И сожалел, что у него мало навоза. Счастливы обитатели стран, где встречаются пещеры, полные птичьего помёта!

Сурепица уродилась плохо, овёс вышел посредственный, а пшеницу покупали неохотно из-за неприятного запаха. И странное дело: на Бугре, очищенном, наконец, от камней, урожай был гораздо хуже, чем прежде.

Бувар счёл нужным обновить инвентарь. Купил скарификатор Гильома, экстирпатор Валькура, английскую сеялку и огромный плуг Матье де Домбаля, но работнику плуг не понравился.

— Научись сперва пользоваться им!

— Ну что ж, покажите.

Бувар пытался пахать, у него ничего не получалось, и крестьяне насмехались над ним.

Бувар никак не мог приучить подёнщиков работать по сигналу, по звону колокола. Беспрестанно бранил их, бегал туда, сюда, заносил выговоры в записную книжку, назначал деловые свидания, забывал о них, и голова у него пухла от широких замыслов. Он собирался разводить мак для получения опиума, а главное, астрагал, который можно продавать под названием «домашнего кофе».

Каждые две недели Бувар пускал кровь быкам, чтобы поскорее их откормить.

Он не заколол ни одной свиньи, закармливал их солёным овсом, и они плодились и множились. В свинарнике стало слишком тесно. Свиньи заполонили двор, ломали заборы, кусали людей.

Летом, в самый зной, двадцать пять овец принялись кружить на месте и вскоре околели.

На той же неделе издохло три быка, ослабевших от кровопусканий Бувара.

Для уничтожения личинок майских жуков он приказал двум работникам тащить за плугом клетку на колёсиках, куда посадили несколько кур; все птицы переломали себе лапы.

Он наварил пива из листьев дубровника и напоил им жнецов вместо сидра. Начались желудочные заболевания. Дети плакали, женщины голосили, мужчины ругались. Работники пригрозили Бувару, что возьмут расчёт, и он уступил.

Желая, однако, доказать безвредность своего напитка, он в их присутствии выпил сам несколько бутылок, и хотя почувствовал себя плохо, скрыл недомогание под весёлой улыбкой. Он велел даже отнести это снадобье к себе домой. Вечером они пили его вместе с Пекюше, и оба расхваливали напиток. Впрочем, не выливать же было добро!

Вскоре у Бувара так разболелся живот, что Жермену послали за доктором.

Доктор — сурового вида господин с большим выпуклым лбом — прежде всего напугал Бувара. По всей вероятности, сказал он, это холерина, вызванная тем самым пивом, о котором говорят в округе. Он пожелал узнать состав питья и раскритиковал его, выражаясь по научному и пожимая плечами. Пекюше, давший рецепт снадобья, был посрамлён.

Несмотря на пагубное применение извести, отсутствие вторичной вспашки и несвоевременное выпалывание чертополоха, Бувар получил на следующий год прекрасный урожай пшеницы. Он надумал высушить зерно посредством брожения, по голландской системе Клап-Мейера, а именно — велел скосить всю пшеницу, сложить её в скирды и разметать их для просушки не раньше, чем начнётся выделение газа; распорядившись таким образом, Бувар ушёл домой, нисколько не беспокоясь о дальнейшем.

На следующий день, за обедом, друзья услышали грохот барабана, доносившийся из буковой рощи. Жермена вышла узнать, в чём дело, но глашатай был уже далеко. Почти тотчас же тревожно зазвонил церковный колокол.

Бувара и Пекюше охватило беспокойство. Они вскочили из-за стола и отправились в Шавиньоль, не успев надеть шляпы, — им хотелось поскорее узнать, что случилось.

По дороге им повстречалась старуха. Она ничего не знала. Они остановили подростка.

— Кажется, где-то пожар, — сказал он.

Барабан продолжал грохотать, колокол так и заливался. Наконец, они дошли до первых деревенских домов. Ещё издали лавочник крикнул им:

— У вас горит!

Пекюше заторопился, Бувар побежал рядом с ним.

— Раз, два! Раз, два! — командовал Пекюше по примеру венсенских стрелков и торопил друга.

Дорога шла в гору, возвышенность скрывала от них дали. Они поднялись на гребень, неподалеку от Бугра, и с первого взгляда уяснили себе размеры бедствия.

Все скирды пылали, как вулканы, посреди оголённой равнины, под вечерним небом.

Человек триста собралось возле самого крупного скирда; под руководством мэра Фуро в трёхцветной перевязи парни с шестами и крючьями в руках раскидывали верхние снопы, чтобы спасти остальные.

Запыхавшийся Бувар чуть было не сшиб с ног стоявшую тут же г

Бувар растерялся. Работники окружили его, крича все разом, а он запрещал раскидывать скирды, молил о помощи, просил принести воды, вызвать пожарных.

— Да откуда у нас пожарные? — спросил мэр.

— Если нет, так по вашей вине! — вскричал Бувар.

Он вспылил, наговорил лишнего; присутствующие поражались терпению г

Пожар разгорался; к скирдам уже нельзя было подойти. Солома извивалась, трещала среди ненасытного пламени, зерна пшеницы хлестали по лицу, как дробинки. Затем скирд рушился, превращаясь в огромный костёр, откуда веером разлетались искры; огненные языки пробегали по этой раскалённой массе, то красной как киноварь, то коричневой, как запёкшаяся кровь. Настала ночь, подул ветер; клубы дыма окутали толпу. Только искры время от времени прочерчивали чёрное небо.

Бувар глядел на пожар и тихо плакал. Глаза у него заплыли, всё лицо словно опухло от горя. Перебирая бахрому своей зелёной шали, г

Пекюше не плакал. Очень бледный, даже посеревший, с открытым ртом и слипшимися от холодного пота волосами, он стоял в стороне и о чём-то напряженно думал. Неожиданно появился аббат и вкрадчиво зашептал:

— Это большое несчастье. Прискорбно, весьма прискорбно! Поверьте, я глубоко вам сочувствую!..

Из остальных никто не прикидывался огорчённым. Люди беседовали, улыбались, грея руки у огня. Какой-то старик поднял тлеющий колос, чтобы раскурить трубку. Дети принялись плясать. А какой-то озорник закричал, что пожар — весёлая штука.