10

До трех часов ночи она просидела на диване. По стеклам барабанил дождь. В берлинской модификации. Горизонтальный дождь. Из четырех бра горели только три. Перед ней на столе лежал нераспакованный пакет с видеокассетами, присланными Линдсей. И письмо, которое она только что перечитала.

Удивительно, насколько простыми оказываются многие вещи, если делать их не задумываясь. Не прошло и минуты, как она уже знала нужное имя.

– Альбертсхаген. Возле Верта?

– Поблизости от Ростока, – отозвалась Джульетта.

– У меня только один человек с такой фамилией. Лоэсс, говорите? С двойным «с»?

– Да.

– Лоэсс Конрад?

– Да, его номер, пожалуйста.

Что-то в трубке щелкнуло. И электронный голос назвал телефонный номер. Невероятно, но факт. Значит, у него были там родственники.

11

Иногда она оставалась позже всех и танцевала «Эскуало».

Специально дожидалась, пока все разойдутся, возвращалась в репетиционный зал, ставила запись и вся отдавалась музыке. В течение дня ей приходилось сдерживаться, следуя стилизованным балетным движениям, не имеющим ничего общего с этой музыкой. Гнев, ярость, животное насилие физически ощущались в ней, а Джульетте приходилось довольствоваться арабесками и глиссадами 173.

Этот балет ей не нравился. Она не видела смысла в попытке связать балет и танго в единое целое. Или уж, во всяком случае, не так. Это ведь земля и воздух. Они прямо противоположны друг другу. Хореография Бекманна неверна. Пока Джульетта, закрыв глаза, стояла в репетиционном зале, прислушиваясь к первым тактам «Эскуало», ей пришла на ум фраза, сказанная как-то Линдсей: «Целых тридцать лет танго защищалось от Пьяццолы. Народ не хотел его. В него даже плевали на улице. И Пьяццола изгнал из танго народ: певцов и танцоров».

Это наблюдение носило не менее сумбурный характер, чем все остальные. Но отчасти было верным. Музыку Пьяццолы с балетом роднило именно «изгнание народа», удаленность от истоков, огромная дистанция от этнической культуры, откуда оба эти искусства вели свое происхождение. И то и другое оставались элитарными искусствами, но занимали при этом противоположные полюса элитарности. Так возможно ли перебросить мост?

Интересно, Дамиан тоже чувствовал это? Танцевал свои собственные шаги. Шаги Джулиана. Шаги из того па-де-де, которое разучивал с Лутцем. Закрыв глаза, она все так же ясно видела ту сцену. Его движения тогда околдовали ее. И теперь она знала почему. Потому что перед ней предстал другой полюс в той же нише: полная противоположность балету. И вот она сама в это ввязалась. Так хотелось думать о Дамиане без этой боли, без чувственной глухоты. Она вспомнила, что он говорил ей той ночью после поездки на Шлахтензее. Закрыв глаза, представила, что пол – это магнит, а ее ноги сделаны из железа. Колени и бедра сведены вместе. Торс прямой и почти недвижный. Грудь гордо торчит вперед. И начала движение – крадущаяся, кошачья походка. Иногда она часами танцевала под эту музыку. Импровизировала переходы между обеими партиями и, таким образом, исполняла всю пьесу одна. Двигалась, словно в трансе, ведя непрерывный немой диалог с ним. На какое-то время это помогало. Она чувствовала его близость.

Но случались дни, когда она была настолько подавлена, что не могла задерживаться в театре ни на минуту: сразу же после репетиции мчалась домой и падала на кровать. Как-то раз отчаяние ее оказалось настолько сильным, что она решилась вставить в магнитофон одну из видеокассет, присланных Линдсей. Вдруг это поможет ей поскорее забыть его. Она пересмотрела в записи «Эскуало» – ту копию, что сделал для нее Лутц и отослал тогда в Аргентину. Но скоро не выдержала. Села на пол прямо перед телевизором и безудержно зарыдала. Пора с этим заканчивать. Почему он так подло поступил с ней? Ушел, не сказав ни слова? После такой прекрасной ночи… Потому что он черствый, бездушный человек и у него помутился рассудок! Она заставляла себя смотреть на экран. Потом внутренне собралась и сунула в магнитофон другую кассету.

На коробке стояло: «1, 1995». На экране сразу же замелькали кадры. Это было одно из первых его выступлений в паре с Нифес. Линдсей приложила записку, где стояло время и место съемки. «Салон Каннин». Съемка явно любительская, сделанная, возможно, кем-то из публики. Каждый раз, когда камера дергалась – а это случалось нередко, – в кадр попадали зрители, плотными рядами сомкнувшиеся вокруг танцплощадки. Атмосфера напоминала представление Эктора и Бьянки в «Альмагро». Не специальное шоу, просто выступление в рамках обычного танцевального вечера. Нифес и Дамиан представлялись зрителям в качестве новой пары.

Какая потрясающая хореография!

Она не могла оторвать взгляд от экрана, где в бешеном темпе сменялись разнообразные фигуры в исполнении Дамиана и Нифес. Потом переключила внимание на него: его лицо, его точные движения. Постепенно ей удалось взять себя в руки и следить не столько за танцором, сколько за танцем. Временами ей казалось, что он танцует вовсе не с Нифес – между ними есть что-то третье, невидимое, угрожающее, вызывающее у него глубокую ненависть. Дамиан преследовал Нифес, постоянно разбивал ее движения, но при этом дело было как бы вовсе и не в ней. Он двигался с ожесточением, словно охваченный какой-то нездоровой энергией, не находя ей выхода. Закончив, они, вместо того чтобы замереть в общепринятой позе, разбежались в разные стороны.

Она перемотала пленку назад и просмотрела еще раз. Интересно, тогда он тоже танцевал слова? Взяв в руки листочки Линдсей, она отыскала список фигур и букв. Потом включила замедленный просмотр. На экране появилось лицо Дамиана крупным планом. Она сглотнула. Он очень серьезно смотрел вниз через плечо Нифес, потом исполнил вдруг странную последовательность шагов. Lapiz, отметила Джульетта.

Нужно искать необычные фигуры. Тогда он еще пользовался старым кодом. Использовал начальные буквы в названиях фигур. А странности в его танце были: и в начале, и в конце. Это она заметила. Партнеры не заканчивают танго порознь. Линдсей говорила ей об этом и тогда же назвала соответствующее понятие. Партнеры никогда не заканчивают separados. Внизу на листочке она записала это слово: «separados». Значит, если в первом танце Дамиана зашифровано какое-то слово, оно начинается на «л» и заканчивается «с». А между ними?

Она снова пересмотрела запись, внимательно наблюдая за Нифес, ее реакцией. Но зацепиться было не за что. Лицо его партнерши оставалось непроницаемым. Джульетта опять отмотала назад и включила запись в третий раз, невольно задаваясь вопросом, как ему вообще пришла в голову идея использовать фигуры в качестве букв, в соответствии с их названиями? 1995 год. Ему девятнадцать. Джульетта теперь достаточно разбиралась в танго, чтобы понять, насколько невероятно столь быстрое восхождение с нуля к самым вершинам этого искусства, к завоеванию Нифес. Чтобы добиться этого, он скорее всего тренировался как одержимый: методично, продуманно. И чтобы не потеряться во всем многообразии возможных фигур и их вариаций, ему, конечно же, приходилось записывать названия. Танго и математика. Вполне отвечает его сути. Может, поначалу он просто играл с возможностью перевести какие-то знаки своей жизни на язык танца. Или пришел к этому неосознанно? Цепочки фигур настолько вошли в его плоть и кровь, что, думая о том или ином слове, он непроизвольно подыскивал возможное выражение в танце? Реально такое вообще или нет?

Взгляд Джульетты снова приклеился к экрану. Почему она заметила это только сейчас? Она опять перемотала пленку. Вот оба занимают позиции. Первый сбой: Дамиан слегка поднимает голову и бросает быстрый взгляд в глаза Нифес. Сразу же после этого исполняет lapiz и оказывается в задней позиции. Потом следуют невероятно сложные вариации, но они больше ни разу не встречаются взглядами. До определенного момента. Все эти сногсшибательные вращения, зацепы и перехваты они, постоянно меняя темп, исполняют, не обменявшись ни единым взглядом. А потом вдруг снова этот беглый взгляд ей в глаза. Похоже, он должен встретиться с ней глазами: убедиться, что она поняла. Но почему здесь? В этом месте? Что тут происходит? Она немного отмотала пленку назад и на медленной скорости стала вглядываться в нее кадр за кадром. Вот вращение. Правая нога Нифес слетела с его левого бедра назад и некоторое время не двигалась. Нифес стояла не шевелясь, а он пытался расположить свою правую ногу против ее левой, и тут это произошло снова. Он поднял голову, фиксируя партнершу коротким, но властным движением. Она вскинула на него глаза. В замедленной съемке видно, что Нифес хочет перенести свой вес назад, на правую ногу. Но взгляд Дамиана не дает ей этого сделать. И почти сразу Джульетта поняла почему. Он исполнил сложное украшение. Ей пришлось несколько раз просмотреть эти кадры в замедленной съемке, прежде чем она сумела разложить его элегантное, совершенно нормальное на первый взгляд движение на составляющие. «Восьмерка» и сразу за ней «ввертывание». Очевидно, эта фигура здесь не на месте. Нифес не была к ней готова, и Дамиан взглядом предупредил ее. «Восьмерка» и «ввертывание». Она взяла в руки список Линдсей и стала искать испанские названия. Ochso и enrosque.

Листок выпал у нее из рук. Вдруг стало жарко. Lapiz.Ochso.Enrosque. Нет, не может быть! Она схватила коробку из-под кассеты и тут же вновь отбросила ее. Год! Нет, невозможно. 1995-й? Пять лет назад. Как это объяснить?.. Она мучительно соображала. Но все равно не сразу поняла, насколько все странно и ужасно. Пленка продолжала крутиться. Вот и последние секунды танца. Она уже знала, что Дамиан снова посмотрит в глаза партнерше и они разбегутся в разные стороны. Так и есть. Последние такты. Нифес замерла в пятой перекрестной позиции. Он опять коротко взглянул ей в глаза, вращением отодвинул в сторону и отпустил, одновременно отворачиваясь.

Lapiz. Ochso. Enrosque. L…О… E… и, наконец, расхождение. Separados.

Loess. Лоэсс. Настоящая фамилия ее отца.

Это открытие привело ее в ужас. Откуда он мог знать это имя? В 1995 году. За четыре года до того, как они встретились. И потом, это имя… его ведь никто не знал. Кроме нее самой и матери. Откуда же Дамиан?.. В голове родилась тупая боль. Она выключила телевизор. На темно-зеленом матовом стекле осталась белая точка, и крошечное пятно света – на ее собственном бледно-сером лице, отражавшемся в потухшем экране.

12

– Джульетта? Господи, ты знаешь, сколько времени?

– Мне нужна твоя помощь, Лутц. Прошу тебя.

Голос ее срывался. Он снял трубку только после двенадцатого гудка.

– А это не может подождать до завтра?

– Может. Но только до утра. Мне завтра нужно в Росток, и ты поедешь со мной.

– В Росток? Зачем? Что мне делать в Ростоке?

– Это имеет отношение… к Дамиану.

Дамиан. Она не сомневалась, что Лутц поможет ей, ну хотя бы ради того, чтобы узнать, что произошло в БуэносАйресе. После ее возвращения он несколько раз звонил, но она не способна была что бы то ни было рассказывать. Через пару месяцев, отвечала она, если все утрясется.

– Лутц, я не могу туда ехать одна. Мне нужен кто-нибудь… Мужчина. Я все объясню завтра, ладно?

На следующий день он сидел рядом с ней в машине, мчавшейся к северу по шоссе Al9. Глаза у него явно слипались. Была среда. Перед выездом она позвонила в театр и сказалась больной. Один день. Наверное, это можно пережить. Ей вспомнился разговор с Вивианой Дерби. А если та захочет проверить, позвонит ей домой? Придется сказать, что отравилась. И провела весь день у родителей в Целендорфе. Обойдется.

Лутц задремал уже на кольцевой дороге. Едва они проехали озеро Плау, пошел моросящий дождик. Джульетта смотрела через лобовое стекло на черный блестящий асфальт. Совсем новая трасса. Справа и слева пустынный ландшафт то и дело перемежался темно-коричневыми пашнями. Бескрайние поля: несколько деревьев на горизонте, несколько одиноких домиков то тут, то там. Пугающая местность. Она посмотрела на спящего Лутца. В кожаной куртке с короткой стрижкой он тоже выглядел пугающе. И такой огромный рост – метр девяносто. Она почти ничего не рассказала ему, хоть он и пытался ее расспрашивать. В Альбертсхаген. К Конраду Лоэссу. Родственник отца. Возможно, брат. Как он себя поведет? Что он за человек?

В голове крутились все те же мысли. Совпадение? Или Дамиан тогда уже знал о существовании ее отца, еще до того, как они познакомились? Разве это возможно? Откуда он мог знать эту фамилию – Лоэсс? Когда отец носил ее, Дамиана еще не было на свете. Отец жил тогда в ГДР, даже сидел в тюрьме, потому что у него были проблемы с режимом. Что может их связывать?

Спрашивать отца бесполезно. Но она все выяснит сама. Он что-то скрывает. Его поведение после ноябрьского инцидента кажется странным. Зачем он отправился в Буэнос-Айрес? Что за дела у него с Дамианом? Что на самом деле кроется за «похищением»?

Спроси отца. Он все знает.

Но ничего не рассказывает.

А его контакты с Альсина. Может, он был знаком с ними раньше? Почему же тогда Дамиан не захотел ничего ей объяснять? Почему молчал до самого конца? Ему-то уж, наверное, известна причина своего собственного экстремального поведения? И эта переписка. С берлинскими адвокатами. Вздор какой-то. Нужно найти семью Лоэсс. Кем, черт побери, был на самом деле отец?

– Хорошо поспал?

Лутц потянулся.

– Ага. Мы где?

– Осталось километров сорок.

Он попытался вытянуть ноги.

– Куда мы все-таки едем?

– В один поселок неподалеку от Ростока.

Он посмотрел на нее с недоумением.

– Тебе не кажется, что ты могла бы по крайней мере объяснить, зачем я тебе понадобился?

Она улыбнулась.

– Чтобы защищать меня.

– От бандитов?

Она наморщила лоб.

– Чушь. Ты рассуждаешь, как мой отец.

Он потер глаза и осмотрелся. Потом громко выдохнул и произнес:

– Но ведь так и есть. Теперь их стало полно повсюду. После того, как упал «железный занавес»…

– Не преувеличивай. Это все просто чтобы привлечь к себе внимание.

Она включила поворотник, съехала на обочину и спросила:

– Не хочешь повести машину? Я объясню, куда ехать.

Не дожидаясь ответа, вылезла и направилась к туалетам.

Вернувшись, села на освобожденное им пассажирское сиденье и углубилась в изучение карты.

Пиннов. Кобров. Гориц. Царневанц. Гневиц. Откуда только берутся подобные названия? Во всех поселках, которые они проезжали, картина одна и та же: новые автомобили и старые покосившиеся дома. Местность казалась безлюдной. Если верить карте, Альбертсхаген должен находиться между Рекхорстом и Вандорфом. Они проехали весь отрезок три раза туда и обратно и, наконец, свернули на единственное ответвление без указателя. Еще через два километра они въехали в Альбертсхаген.

В поселке было не больше десятка домов. Закрытый постоялый двор. Небольшой продовольственный магазин. И рядом одна из этих современных серо-фиолетовых телефонных будок, выглядевшая здесь совершенно неуместно. Джульетта попросила Лутца остановиться, вылезла из машины и подошла к будке, чтобы в телефонном справочнике найти адрес. Это оказалось нетрудно. Номер телефона – тот самый, который ей выдали в справочной службе. Она снова села в машину и протянула Лутцу записку:

– Вот адрес. Можешь спросить в магазине, где это?

Лутц послушно взял бумажку из ее рук и вылез из машины. Его вид и в самом деле действовал на Джульетту успокаивающе. Она смотрела ему вслед, пока дверь за ним не закрылась. Через минуту он вернулся:

– Это совсем рядом. Первый поворот налево, через двести метров будет хутор. Он нам и нужен.

Он завел мотор. Через две минуты они стояли перед небольшой усадьбой. Неужели тут вырос ее отец? В этом забытом Богом медвежьем углу? Джульетта чувствовала себя подавленной. Как ей быть? Просто постучать? Здесь живет Конрад Лоэсс. Она посмотрела в серое небо, бросила беглый взгляд на лужи перед домом: по их поверхности было заметно, что дождь все еще идет. Но стоять глупо, это ясно. Машина с берлинскими номерами в этой глуши мгновенно привлечет внимание. На первом этаже дома горел свет. Шевельнулась занавеска. Их заметили. Лутц с любопытством посмотрел на нее.

– И что теперь?

Джульетта быстро выдохнула:

– Подожди меня, пожалуйста. Я сейчас вернусь.

Он отжал сцепление, выключил двигатель и поставил машину на ручной тормоз.

– Условимся о сигнале тревоги? – спросил он шутя. – Белый дым, мерцающий свет? Или, в любом случае, через десять минут звоню в полицию?

– Нет. – Она дотронулась до его руки и попыталась улыбнуться. Хотя явно очень нервничала. – Я сейчас же вернусь. Спасибо тебе, Лутц, правда. Ты очень мне помог.

Она вылезла из машины и пошла к дому. Но, прежде чем добралась до двери, та вдруг распахнулась и из нее выскочил огромный дог: прижав уши к голове, он мчался ей навстречу. Джульетта остановилась как вкопанная. Услышала позади себя стук открывающейся дверцы автомобиля и одновременно резкий оклик: «Текс! Назад!» Собака остановилась, поставила уши торчком, потом повесила голову и развернулась. Джульетта обернулась и увидела Лутца возле машины. Он успел наполовину снять кожаную куртку и обмотать ее вокруг левого рукава, в правой руке был огнетушитель.

Собака скрылась в доме. В дверном проеме появился мужчина и вопросительно посмотрел на Джульетту. Она пошла прямиком к нему. До этой самой секунды она понятия не имела, как станет себя вести. Но сейчас последние сомнения, что перед ней близкий родственник отца, рассеялись. Сходство бросалось в глаза. Прежде чем она подошла достаточно близко, чтобы по-настоящему рассмотреть его лицо, она уже поняла, что пришла по адресу. Скорее всего перед ней ее дядя.

Она подошла к нему и протянула руку.

– Здравствуйте. Вы господин Лоэсс? Меня зовут Джульетта. Я дочь Маркуса Лоэсса… Он ведь ваш брат?

Хозяин смотрел на нее как на привидение. И вымолвил только одно слово:

– Маркус?..

– Можно с вами поговорить?

13

Два часа спустя они все еще сидели за столом в небольшой комнате. Лутц дремал, удобно расположившись неподалеку в кресле возле камина. Поначалу он пытался следить за разговором, но потом его разморило в тепле и он уснул. Дог лежал у его ног, время от времени поводя ушами.

Джульетта и Конрад Лоэсс сидели друг против друга за столом. Разговор вдруг застопорился. Конрад Лоэсс налил ей кофе и вытащил из пачки на столе сигарету. В пепельнице было восемь окурков, но он, кажется, не собирался выбрасывать их.

Потом он произнес фразу, которую с неизменным удивлением повторял уже несколько раз на протяжении всего разговора:

– И он ничего не рассказывал тебе об этом…

Джульетта рассматривала его: круглое лицо, подбородок опирается о костяшки пальцев, засаленный комбинезон, натруженные руки с грязными ногтями. И все же сходство с отцом очевидно. Кожа на лице точно так же изъедена следами юношеских прыщей. Светлые глаза, квадратный подбородок. Густые волосы.

– Знаешь, – произнес он, – Маркус так и не смог пережить того, что случилось с родителями. Он стал злым, по-настоящему злым, но это не его вина.

– Сколько ему было, когда все это случилось? – спросила Джульетта.

– Тринадцать или четырнадцать. В шестидесятом году. В марте. Пришли эти военные агитаторы из Ростока. Их было трое или четверо. Они ходили из дома в дом и заставляли людей подписывать бумаги. Насильственная коллективизация. Отец отказывался до последнего. Маркус словно окаменел, когда все это произошло с колхозом. Когда-то он тоже хотел быть крестьянином. В те дни я несколько раз видел его в церкви. Он сидел на скамье и плакал как ребенок. Он был гораздо чувствительнее меня. Меня невозможно было ввести в заблуждение. А его можно. Но ведь я был и намного старше.

– А что потом?

– Потом они сказали отцу, мол, если не подпишешь, обнесем все забором и заложим каминную трубу. Они ведь могли сделать все, что угодно.

Джульетта попыталась представить себе отца мальчиком, который заливается слезами, сидя на скамье в церкви. Ничего не вышло.

– Хуже всего было, когда уводили корову. Крестьянин и корова… горожанину этого не понять. Лошади, куры – все теперь принадлежало колхозу. Их кормили дерьмом. На это нельзя было смотреть без слез. А тут еще мать. Рак желудка. За три месяца угасла. Отец так и не смог пережить. В апреле шестьдесят первого повесился.

После небольшой паузы Конрад Лоэсс добавил:

– Маркус нашел его. После этого с ним все было кончено. Он никогда тебе не рассказывал?

Джульетта покачала головой:

– Нет.

– Потом я помню его в пустой конюшне. Он рубил все на дрова. С безумной яростью. Я спросил, что он делает. Он ответил, что рубит головы. Головы коммунистов. Слегка помешался. Ни на что не годился. Он по-прежнему такой?

– Нет. Вообще-то нет…

– Чем он занимается?

– Работает в Берлине в Службе безопасности. И он стал вести себя вызывающе? Я имею в виду, в результате всего этого оказался в тюрьме?

Конрад Лоэсс наморщил лоб.

– В тюрьме? С чего ты взяла? Что ты. Он вступил в партию. Никто не понимал его. Маркус – тот самый, мечтавший крошить черепа коммунистов. И стал хуже многих. Потом, конечно. Лет в двадцать или около того. Когда был в ННА 174.

– ННА?

– Ну да, на военной службе. Служил в армии. Лично меня он никогда не трогал. Не знаю, правда, почему. Может быть, по-родственному. Я даже мог говорить ему, что думаю о том, что он опять донес на кого-то и испортил человеку жизнь. Он просто продолжал этим заниматься. И все его боялись. А он говорил, что наш отец заблуждался. Был реакционером. Ужасно. Но таким образом ему удалось добиться, чего он хотел. Я имею в виду Фрайберг. Все здесь страшно обрадовались, когда он наконец уехал.

— Фрайберг?

— Он хотел во Фрайберг, в горную академию. А когда чего-то хочешь, приходится платить. Партбилет и все, что с ним связано. Он заплатил свою цену. Вместе с налогами. Иначе бы его никогда не отправили на Кубу.

Джульетта удивленно уставилась на собеседника:

– На Кубу? Почему на Кубу?

– Маркус несколько раз ездил на Кубу. Сначала в семьдесят втором. Потом в семьдесят пятом. Существовало соглашение о сотрудничестве с кубинцами. Там были медные и никелевые рудники. И около трехсот наших инженеров находились там постоянно. Иногда я даже думаю, а не замыслил ли он все это с самого начала. Чтобы отомстить за себя, понимаешь? Весь предыдущий год он был одним из самых непримиримых членов партии, не давал спуску никому, кто не на сто процентов поддерживал генеральную линию. Маркус Лоэсс. В этой стране он был не последним человеком. А потом позволил себя завербовать иностранной разведке и свалил.

– Завербовать? Почему завербовать? Разве его не выкупили?

Конрад Лоэсс скривил губы. Потом посмотрел на Джульетту и потер лоб:

– Просто невозможно поверить, что ты моя племянница. Понимаешь?

– Да, – смущенно улыбнулась Джульетта.

– Если бы не это, я не стал бы ничего тебе рассказывать. Но родство важнее, правда? Он знает, что ты поехала ко мне?

Джульетта отпила кофе из чашки и только потом ответила:

– Нет.

Конрад испытующе взглянул на нее, потом затушил окурок в пепельнице и отвел глаза.

– Ну что ж. Ты его дочь и имеешь право знать. Я ничем ему не обязан и имею право все тебе рассказать.

Он налил себе кофе и выудил кубик сахара из надорванной пачки на столе.

– Маркус был хитрецом. Чем-то он взял их, потому что вообще-то неженатых выпускали не больше чем на год. А его послали сразу на два: с семьдесят второго по семьдесят четвертый. Потом он вернулся, год проучился в университете во Фрайберге, а в семьдесят пятом поехал снова, опять на два года.

– На Кубу?

– Да.

– Значит, он знал испанский?

– Конечно. Всех, кого отправляли работать за границу, специально учили языку страны, в которой предстояло жить. Он несколько месяцев учился в Институте иностранных языков в Плау-ам-Зее. За все эти годы я видел его только однажды, в семьдесят четвертом году. Через четыре месяца после того, как он вернулся с Кубы. Но уже собирался ехать туда снова. В общем-то нам не о чем было говорить. Он сходил на могилу родителей. В остальном совершенно не изменился.

– А он ничего не рассказывал про Кубу? Чем там занимался? Как жил?

– Почти ничего. Говорил только, что там жарко и грязно. Вот и все.

– А потом?

– А потом он исчез. Под Рождество в семьдесят пятом году сюда пришли агенты Штази и перевернули все кверху дном. Так мы узнали, что он смылся. В Гандере.

– В Гандере?

– Да. Понятно, что ты не знаешь. Слишком давно это было. Кстати, можно спросить, сколько тебе лет?

– Двадцать. Я родилась в семьдесят девятом.

Он смотрел в потолок, словно это помогало ему думать.

– Остров Ньюфаундленд, – сказал наконец. – Международные авиарейсы делали там промежуточную посадку. Между Кубой и Восточным Берлином это была единственная возможность выйти из самолета. Но такое происходило редко. Те, кто ездил за границу, и так имели все: возможность путешествовать, деньги, пайки, привилегии. Кроме того, у большинства в ГДР оставались жена и дети, или же на них можно было надавить каким-то иным способом. Поэтому из двух тысяч инженеров, когда-либо работавших на Кубе, убежали только трое. Сама можешь догадаться, насколько проверенных членов партии туда выпускали. Значит, и Маркус был довольно преданным слугой режима, иначе бы его просто не пустили. Не знаю и знать не хочу, чем ему пришлось за это заплатить. Даже для него это было рискованно. Я бы не удивился, если бы Штази пустилась по его следу, и, в конце концов, его уничтожила. Прости, не собирался пугать тебя: все это дела минувших дней и давно уже в прошлом.

Джульетта побледнела. Она стала растерянно оглядываться по сторонам и заметила, что Лутц проснулся и прислушивается к разговору. Но просить его выйти было как-то неудобно. Значит, он тоже все узнает. Ничего не поделаешь.

– Он сменил имя, – сказала она. – Он знал, что нужно скрываться.

Лоэсс пожал плечами.

– Не сомневаюсь, он всегда был умным мальчиком.

– Когда же он убежал?

– В декабре тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Числа двадцать второго. Как раз в это время тут появились агенты Штази и взяли нас в оборот. Скорее всего он возвращался домой на Рождество, а по дороге исчез. Наверняка так и было.

– И с тех пор здесь о нем ничего не слышали?

Он засмеялся.

– Милая девочка, для него было бы просто самоубийством теперь здесь появиться. Ты просто не можешь себе представить, что тогда творилось. Быть связанным родственными узами с тем, кто уехал, само по себе достаточно плохо. Но удрать, занимая такую должность… Это было немыслимо.

Она кивнула.

– И как же его зовут теперь? – спросил он. Джульетта заколебалась. Но потом ей стало неловко. Дядя рассказал ей все. Почему она должна что-то утаивать?

– Баттин, – сказала она. – Маркус Баттин.

– Баттин? – удивленно переспросил он. – Ну конечно… Баттин.

Конрад смотрел в стол, качая головой.

– Вот оно как, – пробормотал он наконец. Потом вытащил какой-то предмет из внутреннего кармана ветровки. Часы на цепочке. Открыл крышку. Зазвучала веселая мелодия. Он положил часы на стол перед Джульеттой. Они казались старыми и довольно ценными. Крышка явно серебряная. Внутренняя сторона ее потемнела. Там была выгравирована какая-то надпись. Джульетта попыталась прочесть, но ничего не получилось. Потом взгляд упал на циферблат. Рука непроизвольно дрогнула, когда она прочитала слова, написанные на эмалированной табличке. Баттин. Жоайе и Орложе. Лион. Она с удивлением взглянула на Конрада Лоэсса. Тот пожал плечами.

– Старые семейные часы. Никто уже не помнит, как они к нам попали.

Джульетта вновь посмотрела на циферблат с таинственной надписью. Ее фамилия восходит к какому-то французскому ювелиру?

– А что означает надпись?

– Не знаю. Она ведь на французском.

Джульетта снова попыталась расшифровать буквы. Море завитушек, а сама поверхность заметно окислилась.

– Может, эти часы попали в наши края с войсками Наполеона, – сказал ее дядя.

Потом замолчал, слушая мелодию, пока она не замерла, разрешившись в мажорное трезвучие.

– Значит, Маркус нас не забыл, так получается?

Джульетта не знала, что сказать. Ее собеседник как-то вдруг погрустнел. Она старалась избегать его взгляда, чувствуя, что нужно как-то нарушить гнетущее молчание.

– Конечно, нет, – сказала она наконец. – Он носит семейные часы, как говорится, в своем сердце… В собственном имени, которое слышит каждый день.

Конрад Лоэсс взял еще сигарету и прикурил.

– Тут ты права, – произнес он, выдувая дым в потолок. И добавил: – Правду, оказывается, говорят: только тот, кто помнит, может забыть.

И он задумчиво уставился в стол прямо перед собой. Потом наклонился в сторону и закашлялся. Джульетта молчала. Последняя его фраза вызвала у нее слезы, которые она теперь пыталась смахнуть.

14

По дороге домой они почти не разговаривали. Машину вел Лутц. Джульетта смотрела в окно, на самом деле совершенно не обращая внимания на окрестности. Она была подавлена и очень устала. Чувствовала себя обманутой и одновременно ощущала укоры совести. Есть ли у нее право копаться в прошлом отца? Судить его? Она ведь не представляет, через что ему пришлось пройти. Почему он стал таким? Как получилось, что даже мать ничего об этом не знает?