1

Джульетта изо всех сил старалась сдержать дрожь.

Она нервно озиралась по сторонам, затравленно вглядываясь в лица пассажиров терминала Б в цюрихском аэропорту. В желудке ныло, словно она наглоталась какой-то кислоты. Сердце бешено колотилось, и не будь она совершенно уверена, что вчера днем села в самолет в Берлине абсолютно здоровой, по крайней мере внешне, она бы заподозрила у себя лихорадку.

В животе урчало. Хотелось есть, но она знала – желудок не справится. Желудок балерины. Она провела десять лет в балетной школе. И досконально изучила свое тело вместе со всеми его болями. А вот чего она до сих пор в нем не подозревала, так это способности целиком и полностью сосредоточиться на одной-единственной боли. С того момента, как ее жизнь разбилась о невидимую стену, прошло двадцать семь часов, но она все еще ощущала зуд, изжогу и озноб, особенно усиливающиеся при мысли о нем – о Дамиане.

Долгое ожидание тоже сыграло свою роль. Вчера, записываясь в лист ожидания, она еще надеялась улететь в тот же вечер. Ее заверили: если не получится в пятницу, то в субботу-то уж точно. И последние наличные она отдала за бессонную ночь в гостинице возле аэропорта. Сейчас у нее осталось два или три швейцарских франка и чужая кредитная карточка. Впрочем, ей было все равно. В субботнем самолете на Буэнос-Айрес место для нее нашлось. И это главное. Только это.

Она встала, подошла к стойке бара и попросила бутылку простой воды. Официант бросил на нее заинтересованный взгляд. Очевидно, выглядела она гораздо лучше, чем ощущала себя. Она не ответила на его призыв, стараясь вообще ни на кого не смотреть. Она привыкла, что мужчины пялятся на нее, и научилась не обращать внимания. Только бы никто здесь ее не узнал. Хотя это глупо. Кто? Но все равно. Она бежала, сама до конца не понимая, от чего или от кого.

Вернувшись на место, она посмотрела на табло, боясь пропустить приглашение на посадку, потом подняла бутылку и сделала несколько глотков. Мысль о предстоящем двенадцатичасовом перелете пугала ее, но еще больше она боялась, что здесь вдруг объявится отец. Хотя это было маловероятно. Нет, невозможно. Откуда ему знать, в каком европейском аэропорту она ожидает рейса на Буэнос-Айрес. Это может быть где угодно: в Лондоне, Мадриде или Амстердаме. Да и вряд ли он сейчас уедет из Берлина. Год столицы и все такое. В последние месяцы он по двенадцать – четырнадцать часов в день разрабатывает свою концепцию безопасности. И, конечно, не сможет сейчас все бросить. Нет. По крайней мере не сразу.

Интересно, а можно ли вообще установить, кто, когда и в какой аэропорт вылетел? В полиции могут, это точно. Тогда ее пришлось бы объявить в розыск. Но только если она совершила какое-то преступление. А она ничего не совершала. Она взрослый человек, ей девятнадцать лет. И никто не имеет права разыскивать ее с помощью полиции. Даже родители. Или все-таки имеют?

Она нервничала при виде любого человека, одетого в форму. Но ее никто не беспокоил. Люди вокруг были погружены в собственные заботы, скучая, перелистывали журналы или болтались по магазинам «Дьюти фри». Одни деловито стучали по клавишам своих ноутбуков, другие играли с мобильными телефонами. Джульетта закрыла глаза: глубокий вдох, медленный выдох. Ей стало чуть лучше после глотка воды. Но спокойнее станет, только когда она окажется в самолете. С каждым километром, сокращающим расстояние между нею и Дамианом, ее спокойствие будет расти. У нее только одна цель. Она найдет его, и все прояснится. Не может быть, чтобы его поступок нельзя было объяснить. И еще ее любовь, которая сильнее любых объяснений.

Мимо прошла пожилая пара. Они говорили между собой по-испански. Джульетта не понимала этого языка, но от одного его напевного звучания ее бросило в дрожь. Женский голос показался ей жестким и холодным. Дама говорила в точности как Нифес, партнерша Дамиана. В суете последних дней Джульетта совсем не думала о ней. Нифес. Снег. У женщины, которую она ненавидит, очень красивое имя. Интересно, она осталась в Берлине? Может, как-то во всем этом замешана? И знает разгадку?

Сорок минут до посадки. Завтра в одиннадцать утра по местному времени самолет сядет в аэропорту Буэнос-Айреса. Она ничего не знает об этом городе, о стране, куда направляется. Все это ей совершенно безразлично. Точно так же она полетела бы в Токио или в Дакар. Дамиан в Буэнос-Айресе. И остальное значения не имеет.

Из аэропорта она поедет в город, попросит таксиста высадить ее в центре возле лучшего бара, где танцуют танго. Там она расспросит всех танцоров о Дамиане. Он ведь один из самых известных. Звезда. Конечно, все знают, где он живет. В балете ведь все точно так же. Все друг друга знают. Балет – это маленький мир. И танго, конечно, тоже.

Она найдет его улицу, дом, поднимется по лестнице, позвонит в дверь, и он откроет. А может быть, не откроет. Может, его не окажется дома. Кто знает? Возможно, у него как раз какая-нибудь встреча или репетиция. Тогда она будет ждать его возле двери или на лестнице. Сядет и будет сидеть, вслушиваясь в звуки, доносящиеся снизу. Надушится его любимыми духами, и запах полетит ему навстречу, опережая ее саму. И, прежде чем увидеть ее, он уже будет знать: она приехала и ждет его. Она пересекла земной шар для того только, чтобы он обнял ее; и ей наплевать на то, что произошло в Берлине. Все, что было раньше, гораздо важнее – это настолько уникально и потрясающе, что все остальное уже не может ни на что повлиять.

На глазах у нее выступили слезы, и она закрыла лицо ладонями. Нельзя сейчас думать об этой встрече. Двенадцать часов полета. И еще, может быть, целый день, прежде чем она отыщет его. А если она его не найдет? Он вылетел в Буэнос-Айрес. Полиция установила это. Но остался ли там? Ведь он прибыл туда еще позавчера утром, в четверг. А она доберется лишь в воскресенье. Три дня. Хотя, конечно, он еще в городе. Он должен быть в городе. Где же ему еще быть? Джульетта и сама знала, что существует море других возможностей. Но что бы ни случилось, она останется там, пока его не найдет.

Она встала и пошла в туалетную комнату. Даже не взглянув в зеркало, вымыла лицо холодной водой и не стала вытирать – оставила капли стекать по подбородку. По крайней мере не так заметно, что она плачет. Успокоиться ей удалось лишь через несколько минут. Она высморкалась, обтерла лицо, стараясь по-прежнему на себя не смотреть. То, что она увидит, снова причинит ей боль. Ведь каждую черточку ее лица он одушевлял. Своей любовью. Нижние веки восхищали его, потому что были горизонтальны. Он говорил, что это большая редкость.

Даже собственное лицо напоминает ей только о нем.

Она вскинула на плечо сумку с вещами и зашагала кругами по залу ожидания. В мозгу проносились картины последних двух дней. Разговор с госпожой Баллестьери, главным балетмейстером Государственного оперного театра. В четверг после репетиции. Стажерка собирается в отпуск? Проработав в коллективе столь короткий срок? Да мыслимое ли это дело? Пусть уж тогда прямо сейчас забирает документы. Множество балерин мечтают об этом месте. Поначалу Джульетта решила соврать, начала бормотать что-то о травме, но директриса сразу заметила, что в ее истории концы с концами не сходятся. И тогда она рассказала правду. Правду? Джульетта сама не знала, что на самом деле произошло между Дамианом и ее отцом. И как, скажите на милость, могла она объяснить этой женщине то, что случилось? Она попыталась, вышло сбивчиво, непонятно. Директриса выслушала ее, задала несколько уточняющих вопросов, на которые Джульетта не смогла ответить. Она пыталась объяснить, что вовсе не любовная неудача гонит ее в путь, заставляя все бросить, а ощущение, будто собственные чувства обманывают ее. Ее мир разрушен. И ей необходимо вновь обрести доверие к собственным чувствам. Одно из двух: или мир сошел с ума, или она сама.

Госпожа Баллестьери сделала ей строгий выговор. Балетный коллектив – единый организм, его нельзя так вот просто оставить. Corps de Balett 12. То, что она собирается сделать, разрушит ее карьеру, прежде чем та успела начаться. Если пойдут слухи, что она человек ненадежный, ее больше никогда не возьмут в театр. Личной жизни в балете отводится даже не второе, а последнее место. И, разумеется, госпожа главный балетмейстер не может допустить столь вопиющего нарушения всех мыслимых правил. К тому же Джульетте это не поможет. Госпожа Баллестьери готова пойти ей навстречу только в том, что касается безболезненного досрочного расторжения договора по личным причинам. В конце концов, испытательный срок еще не закончился. Такое иногда случается, и она хотя бы не будет скомпрометирована. На ее место возьмут другую балерину. Больше она ничего для Джульетты сделать не может.

Джульетту охватило отчаяние. Это конец. Она готова была на все, чтобы получить это место. Первый и самый важный шаг на пути к осуществлению ее мечты – стать постоянным членом балетного ансамбля в хорошем оперном театре. Именно эта мечта и надежда на ее осуществление дали ей силы продержаться все эти годы в балетной школе, помогали переносить боль, придирки, окровавленные ступни, раздавленные ногти на ногах и, не в последнюю очередь, выдерживать постоянную борьбу с собственной матерью в бесконечных дискуссиях о необходимости и осмысленности подобного образования. А потом мечта отчасти стала реальностью: ее взяли на стажировку не куда-нибудь, а в Государственный оперный театр. Как она может с такой легкостью ставить на кон столь уникальный шанс?

Цена, которую ей пришлось заплатить за решение последовать за Дамианом, оказалась выше, чем она могла себе представить. Но у нее не было выбора. Словно в трансе она коротко кивнула и поблагодарила директрису за то, что та пошла ей навстречу. Потом попыталась встать и выйти из комнаты, но голова закружилась, и она упала обратно в кресло. Директриса велела ей сидеть и принесла стакан воды. Пока Джульетта пила, госпожа Баллестьери, откинувшись назад, молча смотрела на нее. Последние слова директрисы до сих пор звучали у нее в ушах. «Джульетта, в вас есть что-то, что пока не проявляется в танце. Когда-нибудь это раскроется, и я бы хотела при сем присутствовать. То, что я вам сейчас скажу, останется между нами. Обещайте мне. Даю вам неделю. Если шестого декабря вы появитесь на утренней репетиции, я забуду о том, что вас не было. В противном случае не хочу вас больше видеть».

Неделя. Время лежало перед ней как незнакомый континент, который предстоит пересечь. Пока она сидит в Цюрихе, в театре проходят пробы на сольные партии в «Вердиане» и «Щелкунчике». На сегодняшней тренировке можно отсутствовать, хотя, будь она в Берлине, конечно же, пошла бы и не отрываясь смотрела, как занимаются примы. Вместо этого она стоит в магазине «Дьюти фри» и покупает прокладки, потому что ей внезапно пришло в голову, что в чужой стране, возможно, не так-то просто найти подобную вещь. Потом она отыскала газетный киоск и обрадовалась, увидев целую полку изданий для путешественников. Немного подумав, она купила путеводитель по Аргентине, впервые расплатившись кредитной картой, прихваченной вчера утром в доме родителей. Аппарат без промедления заглотил пластиковую карточку и через пару секунд выплюнул вместе с чеком. Джульетта расписалась подписью матери и бережно убрала карточку. Конечно, мать может ее заблокировать, и тогда она останется без денег. Решатся ли родители на такой шаг? Обратный билет у нее на четвертое декабря. До этого срока нужно как-то продержаться. Нет, мать не станет блокировать карточку. Иначе Джульетта окажется в очень сложном положении. Она позвонит матери, как только доберется до места. Только не домой. К телефону может подойти отец, а с ним ей сейчас совсем не хочется разговаривать. Хотя ей самой плохо от подобных мыслей. Как она может? Отец, которого она всегда боготворила, вдруг становится чужим, и она почти готова его возненавидеть. Концы с концами не сходятся. Должно же быть хоть какое-то объяснение! Почему вдруг все так переменилось.

Она затолкала покупки в сумку из парусины и села на скамейку прямо перед нужным выходом. Две девушки, служащие «Свисс Эйр» 13, уже вводили информацию в компьютер, а самые нетерпеливые пассажиры выстроились перед ними в быстро растущую очередь. Джульетта тоже встала. Прозвучало сообщение о начале посадки, и стеклянная дверь в коридор открылась. Чем ближе Джульетта подходила к компьютеру, считывающему информацию с билетов, тем сильнее нервничала. Может быть, все подобные приборы связаны в общую сеть? Что, если отец все-таки поднял на ноги полицию? Она затравленно огляделась по сторонам, еще раз взглянула на девушек у компьютера, но возле них не было ни одного полицейского, который мог бы ее схватить. Она медленно продвигалась вперед. Перед ней еще двое пассажиров. Их билеты прошелестели в автомате, выплюнувшем назад лишь небольшую часть проглоченных бумажек. Ее очередь. Одна из девушек взяла билет, коротко на него взглянула, вставила в щель автомата и с улыбкой вернула назад посадочный талон с указанием места.

– Спасибо. Приятного полета.

Час спустя она уже летела над облаками, проплывавшими над Францией, – информация высвечивалась на экране, установленном на задней стенке кабины пилотов. Самолет полон. Джульетте досталось место у окна. Рядом сидели две пожилые дамы и разговаривали между собой на совершенно непонятном Джульетте языке. После приветственных кивков и улыбок они обменялись с ней несколькими фразами на ломаном английском. Но и только. По счастью, рядом не было мужчин, зато они все как один таращились на нее, двигаясь по проходу. Конечно, у нее уже есть некоторый навык передвижения по минному полю заинтересованных мужских взглядов, но в самолете не так уж много возможностей укрыться от их чрезмерного внимания. И она смотрела в окно на освещенные солнцем, сверкающие крылья, и мысли улетали за горизонт, где, так и не оформившись окончательно, бесследно растворялись.

2

С Дамианом она познакомилась 24 сентября. Был пасмурный дождливый день. Но по большому счету разве не все дни в Берлине пасмурные и дождливые? По крайней мере в воспоминаниях. Неделя оказалась очень тяжелой. В театре непрерывно шли репетиции. «Щелкунчик» и «Вердиана». Она держалась стойко, но после каждого выхода присаживалась в углу, чтобы отдохнуть и привести в порядок ноги: отрезать клейкую полоску пластыря, приклеить ее, залатать пуанты или заново перевязать ленты. При взгляде на балерин у постороннего человека вполне могло бы сложиться впечатление, что балетная труппа состоит преимущественно из белошвеек. В ту пятницу все выбились из сил, но программу нужно было пройти до конца. После обычной тренировки с десяти до половины двенадцатого начался прогон второго действия «Вердианы». В половине первого – «Щелкунчик»: снежинки и Снежная королева, а в половине второго – вальс цветов. В половине третьего – «танец флейт», и после него, наконец, перерыв, потому что с половины четвертого репетировали Дроссельмайер, Мари и принц, а потом Дроссельмайер и герцогиня. Наутро должен был состояться спектакль, в котором Джульетта, как обычно, не примет участия, если только во время репетиции сразу несколько балерин не растянут вдруг связки, что представляется весьма маловероятным.

В четыре она вышла из здания и отправилась к дворикам Хакеше Хофе 14. Она и теперь еще хорошо помнит свое настроение в тот день. Она была совершенно измотана, но ощущала и некоторую эйфорию. Опытные балерины во время репетиции подбадривали ее взглядами. Несколько раз сверху смотрела директриса, а после репетиции с одобрением ей подмигнула. Подобные знаки внимания льют бальзам на душу. Коллектив пока не проявлял к ней враждебности. Семь солисток и четыре первых солистки, не говоря уже о приме-балерине, живут совсем в другом мире. Джульетте нечего их опасаться, потому что и им, в свою очередь, нечего опасаться ее. Пройдут годы, прежде чем она, может быть, сумеет достичь их уровня. Но для членов кордебалета стажерка представляет определенную опасность, особенно если она талантлива.

Джульетта была талантлива, но неудачи последних месяцев что-то в ней надломили. Отличная техника всегда считалась ее сильной и одновременно слабой стороной. Чем неувереннее она себя ощущала, тем больше пускала все на самотек, рассчитывая на доведенную до автоматизма технику. Ее танец был холоден. Она ничем не выделялась, когда вместе с тридцатью другими стояла у станка и выполняла упражнения. Она прошла семнадцать просмотров, но только один раз ее пригласили в середину зала. В остальных случаях сразу же после упражнений у станка отправляли домой. И теперь, несмотря на очевидный успех – в конце концов, ее взяли на стажировку не куда-нибудь, а в Государственный оперный театр, – ее уверенность в себе основательно подорвана. Она танцует без воодушевления. Танцует технично и точно, но без особого чувства, даже с некоторой опаской. Именно в таком состоянии на выручку приходит доведенная до автоматизма техника, и Джульетта благодарила Бога за то, что училась в непревзойденной по преподаванию балетной техники Государственной балетной школе, которую теперь критикуют все, кому не лень. Бывшая элитная балетная школа ГДР. Одна из самых распространенных претензий, высказываемых в последнее время в ее адрес, состоит в том, что она-де выпускает балетные автоматы. Джульетта до сих пор помнит, как расстраивалась мать, когда в десять лет она приняла решение учиться именно в этой школе. Подслушанный ею разговор родителей по этому поводу явно не предназначался для ее ушей, хотя через приоткрытую дверь все было слышно.

– Они превратят твою дочь в машину для танцев, – сказала мать и добавила: – Держу пари, в первый же год они начинают колоть девочек гормонами.

– Что за чушь, – возразил отец. Хотя на самом деле ему тоже было не по себе при мысли, что обожаемая дочурка пойдет в балетную школу бывшей Восточной Германии – страны, ненавидимой им больше всего на свете. Балет ведь тот же большой спорт, а жизнь большого спорта в ГДР хорошо известна. Классический танец, разумеется, преподавался там по русской методике. Школа Вагановой. Анита раздобыла учебник и прочла его от корки до корки. Потом возразила Маркусу:

– Только послушай. «Упражнения требуют такой же борьбы со своим организмом, как и преодоление болезни». Понимаешь, что это значит? Они обращаются со здоровым организмом как с больным.

Вопрос некоторое время оставался открытым.

– Ты погубишь себя, изуродуешь свое тело, – как-то сказала мать. Джульетте исполнилось семнадцать, и конец обучения был не за горами.

– Ерунда. Сходи в дискотеку, где дым стоит коромыслом, или на футбольную площадку. Спорт в десять раз опаснее танца.

– Посмотри на свои ступни! Это же вредно.

– Конечно, мама. Это вредно. А миллионы людей сидят по восемь – десять часов в день абсолютно неподвижно и зарабатывают искривление позвоночника или смещение межпозвоночных дисков. Или катаются на горных лыжах и ломают себе все на свете. Или курят по двадцать сигарет в день, как ты, например. И пока ты куришь, не тебе говорить о моих ступнях.

Через две недели ей вырвали все четыре зуба мудрости одновременно – чтобы лишний раз не пропускать тренировок. Почти неделю она пролежала с флюсом, глотая болеутоляющие и антибиотики, но тренироваться стала еще прежде, чем сняли швы. Анита всерьез собиралась подать на стоматолога в суд.

– Танцорами становятся люди, по-настоящему одержимые, – говорил Маркус. – Иначе ничего не получится. Радуйся же, что твоя дочь чего-то хочет в этой жизни.

Маркус разделял беспокойство ее матери лишь отчасти. Хотя физическая выдержка дочери приводила его в изумление, но одновременно и восхищала та непреклонность, с которой ребенок посвящает свою жизнь выбранной профессии. Поэтому разговоры Аниты и Маркуса на эту тему проходили всегда по одному сценарию.

– Она слишком молода, чтобы знать, чего хочет.

– Подобные рассуждения верны для среднестатистического человека. Но твоя дочь не среднестатистический человек.

– Каждый ребенок имеет право на детство.

– Но каждый талант имеет право быть реализованным.

– Гэдээровская ментальность. Успех, успех, успех.

– Нет. Закон природы. Если хочешь играть на скрипке, нужно действительно на ней играть. Часто и помногу, в противном случае лучше сразу отказаться от этой идеи. Эти ваши западные хиппи и иже с ними – конечно, это все очень мило, но в итоге ничего стоящего из них не вышло, так, школьные учителя да несколько не признающих галстука парламентариев.

– Однако наша страна все еще существует. В то время как другая исчезла с лица земли.

– Не отклоняйся от темы.

– Ты подстегиваешь свою дочь, потому что у тебя самого на подобное не хватает мужества.

– В точку. Не хватает. Ни мужества, ни таланта. Но я никого не подстегиваю. Она сама подстегивает себя.

И в этом матери приходилось с ним соглашаться. Она надеялась, что Джульетта вскоре сдастся, не выдержав гонки за результатом. Но та слишком хорошо знала, что Анита ждет малейшего проявления слабости с ее стороны, чтобы усилить давление. И держала себя в руках. Даже вернувшись домой в десять вечера и рухнув в кровать совершенно без сил, на следующее утро в четверть восьмого она как ни в чем не бывало сидела за кухонным столом, с довольным видом чистила фрукты и с нетерпением ожидала момента, когда, обмазав ступни оленьим жиром, обмотав пальцы пластырем и обложив ватой, наденет пуанты и начнет день с арабески.

В мае 1999 года Джульетта сдала выпускной экзамен на «отлично», но это, как оказалось, ничего не значит. Она не понимала, чего ей не хватает. Хотя после семнадцатого просмотра стало ясно, что не хватает чего-то очень существенного. Из четырнадцати девочек ее класса к началу июня постоянного контракта не было только у трех, в том числе у Джульетты. Две недели спустя, после того как две оставшиеся однокашницы приняли предложение танцевать в Кайзерслаутерне и Нойштрелице 15 соответственно, она осталась одна. Конечно, у нее тоже были предложения, но они казались ей недостаточно хорошими.

– Чего тебе действительно не хватает, так это скромности, – сказала одна из ее одноклассниц.

– Уж лучше поступить в школу бизнеса, чем согласиться ехать в Кайзерслаутерн, – отвечала Джульетта.

– Тогда пора покупать карманный компьютер, – возражали подруги.

В июле ее охватила паника. Она окончила школу одной из лучших, и ей казалось просто немыслимым ехать в глухую провинцию, пусть даже и с самым прекрасным контрактом. Но ведь через шесть недель начнется новый сезон, все балетные коллективы давно репетируют. Пока она может тренироваться в школе. Правда, поступило два или три приглашения из-за границы, к которым можно отнестись серьезно. Но она ощущала себя все неувереннее с каждым днем. Тренировкам в школе скоро настанет конец. Ей, как и другим безработным танцорам, придется ходить по утрам на тренировку в какую-нибудь частную балетную школу, да еще и платить за это удовольствие, а в остальное время размышлять о том, как сложится ее дальнейшая жизнь. Мрачная картина. Однако реальность оказалась еще хуже. Первая же такая тренировка открыла ей ее темное будущее. Глядя на других танцоров, занимавшихся вместе с ней, она воочию убедилась, как быстро утрачиваются навыки, стоит лишь ненадолго выпасть из обоймы. И страшно расстроилась. Сразу после тренировки вернулась в свою студию на Гзовскиштрассе, включила диск Римского-Корсакова и пятьдесят минут танцевала в комнате одна. Она поняла, что боится по-настоящему. Страх одолевал ее, и она могла противопоставить ему только танец – единственное, что умела в этой жизни, – и она танцевала, вытесняя свой собственный страх.

В который раз она просматривала журнал «Балет интернэшнл», подчеркивая объявления теперь даже и о тех просмотрах, на которые прежде не обращала внимания. В театрах федеральных земель и небольших городов – пусть даже она не знает, где эти города находятся. Компания «Уорнер бразерз муви ворлд» набирала танцоров для какого-то мюзикла в Оберхаузене. Разумеется, куча предложений от частных компаний. Ужасно. Она хочет танцевать «Жизель» и «Лебединое озеро», а не участвовать в каком-нибудь современном балагане или дешевом американском мюзикле.

И тут произошло чудо. Ассистент главного балетмейстера Государственного оперного театра позвонил ей и сказал, что хотя весной после просмотра ей было отказано, теперь по ряду причин им удалось отвоевать место стажерки, и оно может быть предложено ей, если, конечно, ее это интересует. Платить ей, правда, не будут даже в случае замены кого-то из труппы в спектакле, зато она сможет тренироваться вместе с труппой и осваивать репертуар.

Она сразу же согласилась и дала себе слово использовать время стажировки для того, чтобы получить хороший постоянный контракт. Это произошло в конце июля. Уже через две недели она приступила к тренировкам, вскоре начались и репетиции.

А потом она встретила Дамиана.

3

Она прошла пешком от театра до площади Хакешер Маркт и около половины пятого добралась до Хакеше Хофе. Уже смеркалось. В этом театре она никогда не бывала и ничего не знала о нем, но, увидев рядом кассы предварительной продажи билетов, спросила, куда идти, и кассирша ей рассказала.

Вход в театр она нашла легко. Пробираясь между ящиками пива и минеральной воды, сложенными прямо на дороге, поднялась по изогнутой лестнице.

Валери, танцовщица из Лейпцига, два года уже работавшая в балетной труппе Государственного оперного театра, посоветовала ей сходить сюда. Недавно они заговорили о балете, запланированном в Театре немецкой оперы на следующий сезон: «Танго-сюите» Джона Бекмана 16. Из чистого любопытства Джульетта просмотрела видеозапись фрагментов более ранней постановки. Музыка привела ее в восхищение, ей захотелось узнать о танго побольше. Но в ее окружении никто ничего о танго не знал.

– Если хочешь узнать о танго, пообщайся с кем-нибудь из аргентинской труппы, приехавшей сюда на гастроли. Они сейчас танцуют в каком-то театре. Насколько я знаю, репетируют спектакль и осенью покажут его. Не пойму только, почему эта музыка кажется тебе трудной?

– Не трудной, – возразила Джульетта, – странной. И потом, по-моему, пытаться танцевать под музыку, о которой ничего не знаешь, просто смешно. Ты разве так не считаешь?

– Да что интересного можно узнать о танго? Музыка мачо. Чувственная до омерзения и страшно грустная.

– Я тоже так думала раньше. Но эта музыка совсем другая. Напоминает джаз. Совсем не похожа на танго. Ты слушала хоть раз?

– Нет, и не собираюсь. В конце концов, спектакль ставится у них, в Театре немецкой оперы, а не у нас, в Государственном оперном.

Джульетта отметила про себя лексику прошлых лет. У них! Интересно, когда-нибудь это изменится?

– Как они называются, эта труппа?

– Танцовщики танго? Понятия не имею. Но могу узнать, если хочешь. Завтра скажу.

Вечером на автоответчике Джульетту ждало сообщение:

– Ну, слушай: они называются «Неотанго». Репетируют по вторникам и пятницам в театре «Хамелеон» на Розенталерплац. Такой театр-кабаре во двориках Хакеше Хофе. Спроси Дамиана. Он говорит по-немецки, хотя сам аргентинец. Ах да, поговаривают, он красавец. Так что осторожней, милочка, с этими латиносами никогда не знаешь наверняка… да еще танго, вау! …хм, да, да… чао-о-о.

О последнем замечании Валери в ту пятницу она даже не вспомнила. Заранее никак себе этого Дамиана не представляла. Даже не знала, сколько ему лет. Словосочетание «танцовщики танго» не пробуждало никаких приятных ассоциаций. В этом Валери была совершенно права. В танго есть что-то грязное, плаксивое и одновременно фатовское. Так что она была готова к чему угодно, кроме той встречи, которая ее ожидала.

Створки двери с легким скрипом подались назад, и она вошла в фойе. Никого не было. У стены стояло несколько кресел. На одном лежали пальто, темно-красный шелковый шарф и черная кожаная перчатка. Рядом – пара модных полуботинок с тупыми носами. Начищенных до блеска. На другом кресле лежала спортивная сумка с серым шерстяным свитером и джинсами. Под креслом валялись стоптанные кроссовки.

Джульетта двинулась через зал и на полпути вдруг услышала музыку. Она остановилась и прислушалась. Легкий намек на то, что должно случиться дальше. Музыка звала танцевать. Джульетта прикрыла глаза, пытаясь представить, как бы сама танцевала под эту музыку. Но странным образом ничего не почувствовала, кроме сильного желания танцевать – без малейшего представления, как именно. В музыке было что-то тяжелое, совершенно невыразимое в танце. Она ощутила приток энергии, полностью лишенной четкого направления. Сквозь музыку прорывалось что-то африканское – ритмическая монотонность заклинания, вводящая в транс. В ней таилось настроение, вызывавшее у Джульетты растерянность. Балет ориентирован на внешнее восприятие, он рационален, воздушен. А эта музыка показалась ей обращенной вовнутрь, пропитанной рефлексией, иррациональной, но при этом изначально естественной, природной словно мотыга. Она несла утешение. В ней было что-то от Дворжака, Рахманинова 17, что-то от цыганской музыки. Какое-то природное волшебство, присущее многим венгерским и русским народным песням. Но и это еще не все. Впрочем, потому она сюда и пришла. Хотела знать, из чего сделана эта музыка.

Войдя в зал, она это увидела. Одну из возможных трактовок. И зрелище удивило ее. Не своей необычностью, хотя и было несколько необычным, а, напротив, тем, что казалось совершенно естественным. У нее возникло странное ощущение, будто ей удалось доказать нечто, чего она прежде даже не предполагала.

Перед сценой, в освобожденном от кресел партере, танцевали двое мужчин.

Похоже, они работали уже давно – футболки промокли от пота. Они были разного роста, оба в темных брюках на подтяжках. У более высокого на щеках пробивалась щетина, местами тронутая сединой. Хорошая фигура, хотя, пожалуй, слишком мускулистая для танцора классического балета, но мышцы развиты гармонично, а линия позвоночника прямая и красивая. У второго были длинные темно-каштановые волосы, разделенные на прямой пробор и собранные сзади в конский хвост. Он обладал более тонкой конституцией и рядом со своим атлетически сложенным партнером казался едва ли не хрупким. Его движения были сильны, но сдержанны. Скрытая в них энергия заставила Джульетту остановиться. Изящный теснил атлета. Они не касались друг друга, просто выполняли одни движения в зеркальном отражении. И это только подчеркивало разницу между ними. Тонкий двигался с грацией дикой кошки. Атлет противостоял ему самим фактом присутствия своего тела.

Джульетта присела на один из мраморных столиков, расставленных вдоль стены, и молча следила за действом, разворачивавшимся у нее перед глазами. Кроме этих двоих, здесь, кажется, никого больше не было. Театр, похоже, знавал лучшие времена – несмотря на свисающие куски кабеля и полинялые стены, он сохранил определенный шарм. У противоположной стены угадывались очертания стойки бара. В торце была сцена, скрытая темно-красным бархатным занавесом. И хотя потолочные панели почти полностью обвалились, набор укрепленных на потолке сценических прожекторов по-настоящему впечатлял. К стулу возле занавеса коричневой липкой лентой была прикреплена видеокамера, нацеленная на площадку перед сценой, где танцевали мужчины. Красная лампочка горела, и значит, камера работала.

«Я вбежала прямо в кадр», – подумала она. И почувствовала смущение. Ворвалась в зал, без всякой предварительной договоренности, даже не спросив разрешения. Танцоры репетировали, а она уселась и таращится на них. Но встать и выйти теперь показалось бы еще более странным. Изящный танцор заметил ее. Бросил быстрый взгляд. Лицо его казалось серьезным, недружелюбным, даже недовольным. Хотя, возможно, было просто сосредоточенным. Нет бы подождать снаружи и постучать, после того как смолкнет музыка, а не врываться в зал в разгар репетиции!

Но сейчас она уже здесь – замерла на столике, не сводя глаз с танцоров. По своему опыту она знала, что чувствуешь, когда во время репетиции появляется неожиданный зритель. Поначалу это немного мешает, но потом, напротив, подстегивает как-то совершенно автоматически. Она с любопытством следила за движениями танцоров и слушала музыку.

В музыке звучало что-то головокружительное, нетерпеливое, стремительное, порождающее странную уверенность: то, что они изображают, может иметь только плохой конец. Двое мужчин боролись друг с другом. Молодой преследовал старшего, словно рассерженный зверь. Грубые, жесткие аккорды бандониона 18 казались злобным жужжанием огромного шмеля, шершня, готовящегося ужалить. Старший тоже чего-то хотел от младшего, но тот не соглашался. Она пока не понимала, в чем, собственно, дело, но сложившуюся ситуацию, похоже, невозможно было уладить простыми извинениями. Каждый хотел одержать верх и не собирался уступать. Музыка тоже вносила свою лепту, накаляя обстановку. Нервозная, трепетная, преувеличенно ритмизованная мелодия, которую то и дело пронзали яркие, подчеркнуто диссонирующие пассажи скрипок, сменялась недолгими гармоничными и умиротворяющими фрагментами. Но общее настроение смертельной опасности не исчезало ни на минуту.

Джульетта с восторгом следила за молодым танцором, все заметнее теснившим старшего, восхищаясь коварной элегантностью его движений. Он кружил возле противника, словно голодный волк, пресекал все попытки к бегству, полный решимости во что бы то ни стало довести дело до конца. В чем причина конфликта, Джульетта догадалась, когда музыка вдруг смолкла и пара на несколько мгновений замерла во вполне однозначной позе: старший обнимал младшего сзади, медленно скользя руками вдоль его тела сверху вниз. Но вот уже младший вырвался и, отбросив старшего, исполнил впечатляющий танец-угрозу, немного напоминавший фламенко. Может быть, она пришла не в тот театр? Если это танго, то ее представления об этом танце весьма далеки от истины.

Старший танцор обиженно отвернулся, но тут же взял себя в руки. И следующие па объяснили, какого рода сделка стала причиной их ссоры. Молодой нуждался в деньгах, старший готов был помочь, если тот переспит с ним, – дерзость, приводившая молодого в ярость. Однако деньги нужны ему срочно. Время не ждет, счет идет на минуты. Он двигался так, словно слышал тиканье часов. Потом вдруг успокоился, расслабился, подпустил старшего поближе, будто заманивая в сети, – и зритель ни секунды не сомневался, что это «примирение» – на самом деле ловушка. Сцена обмана была полна истинного напряжения – атлет слепо двигался прямо в западню.

Джульетта слышала музыку впервые. И понятия не имела, о чем идет речь в этой сцене. Но ей казалось, что драма, разыгрываемая у нее перед глазами, выросла непосредственно из музыки, которая и писалась именно об этом. Скрипка и бандонион словно подогревали друг друга, напряжение достигло невероятного накала: оба инструмента звучали все громче, пока скрипка вдруг не одержала победу – на невероятном фортиссимо мелодия бандониона резко закончилась и, вспыхнув еще несколько раз, оборвалась окончательно. Старший танцор упал на колени, воздев руки в мольбе. Теперь звучала только скрипка. Холодная безжалостная мелодия, отчего-то пробуждавшая мысль о змее, заполнила пространство и, заглушая последние стоны бандониона, словно добила умирающего: несколько молниеносных ударов, и молодой танцор в ярости вонзил кинжал в грудь противнику одновременно с финальным аккордом.

По спине побежали мурашки.

Несколько секунд ничего не происходило. Оба, тяжело дыша, в изнеможении лежали на полу. Потом раздался щелчок и, словно по мановению волшебной палочки, погас красный огонек в видеокамере. В верхнем ярусе послышались шаги, и Джульетта услышала голос:

– Vaya. Bien 19.

Молодой танцор встал и показал невидимому человеку поднятый вверх большой палец. Потом пошел прямиком к Джульетте, подхватив на ходу платок, сброшенный сверху, с балкона, вытер им пот со лба и обвязал вокруг головы. Джульетта встала. Он остановился перед ней. Он вовсе не был таким миниатюрным и тонким, как ей показалось сначала. Должно быть, второй – настоящий богатырь.

– Hola, – сказал он, – vos sos de la tele? 20

– Простите, я не говорю по-испански.

– Ага. Значит, не с телевидения. Тем лучше.

Он улыбнулся во весь рот самоуверенной улыбкой человека, знающего, что у него безукоризненные зубы.

– Я? Телевидение? Нет-нет! – Она застенчиво улыбнулась. Что с ней такое? Почему просто не объяснить ему, зачем она пришла? Ей захотелось смахнуть волосы со лба, хотя они были схвачены узлом на затылке, и это не имело никакого смысла. Она попыталась что-то сказать, невольно продолжая разглядывать его во все глаза. Но ничего не вышло. Почему-то она не чувствовала расстояния, отделявшего от нее этого чужого человека. Встревоженный внутренний голос забил тревогу: «Немедленно беги! Сейчас же!» Но бежать она тоже не могла.

– Простите, что я так бесцеремонно вломилась…

Он остановил ее, подняв ладонь.

– Дамиан Альсина, – сказал он, протягивая руку.

– Меня зовут Джульетта, – быстро представилась она, – Джульетта Баттин. Я танцую в Государственном оперном театре. Валери, коллега, сказала мне, что вы репетируете танго…

Он мягко взял ее за руку и повел в зал. Джульетта чувствовала рядом его разгоряченное тело. Он неотрывно смотрел на нее, хотя она старательно отводила взгляд. Второй танцор, все еще лежавший на полу, быстро поднялся и теперь тоже смотрел на них.

– …а поскольку мы собираемся ставить балет на музыку танго, я подумала, что было бы, наверное, неплохо…

– …посмотреть, как танцуют аргентинское танго. Очень хорошая идея. Лутц. Позвольте представить: Sefiorita Giulietta, bailarina clasica. Senor Lutz 21.

Потом он улыбнулся, и у нее не осталось сомнений: он прекрасно знает, какое впечатление произвел на нее. Она протянула руку другому танцору.

– Привет, – сказал тот не слишком дружелюбно, хотя и без всякой враждебности. Больше он не произнес ни слова, глядя на нее с некоторым удивлением. Он был действительно высок. Метр девяносто как минимум.

– А там наверху – наш осветитель, Чарли.

Тот, скрестив руки, перегнулся через перила и равнодушно кивнул.

– Ну что, танцуем снова или перерыв? – спросил он.

– Думаю, мне лучше подождать, пока вы закончите, – неуверенно вымолвила Джульетта. – Я ни в коем случае не хотела бы вам мешать.

Мужчина по имени Лутц уселся на один из стульев и натянул шерстяной пуловер.

– Значит, ты тоже делаешь номер с танго. Тогда мы конкуренты, – сказал Дамиан. – Это интересно. Побудь здесь еще немного, мы просмотрим видеозапись, а потом ты расскажешь мне о танго в оперном театре, договорились? Лутц, ты идешь наверх?

Не дожидаясь ответа, он развернулся, подошел к видеокамере и вытащил пленку. Потом направился к лестнице на балкон и скрылся из поля зрения Джульетты.

Джульетта в нерешительности осталась на месте. Этот Дамиан прекрасно говорит по-немецки, хотя и с небольшим акцентом. Наверное, уже какое-то время живет в Германии.

Лутц встал и вытер лицо.

– Ты танцуешь в группе или соло? – сухо спросил он.

– Пока только в группе, – пояснила она, не желая особенно приукрашивать истинное положение вещей. – Вообще-то я даже не постоянный член труппы. Я на стажировке, но иногда выхожу на замену. Вот и все.

Теперь он улыбнулся.

– Да я вовсе не об этом. Просто тоже когда-то танцевал в Государственном оперном театре. У вас новая директриса, не так ли?

Джульетта кивнула.

– А когда ты танцевал там?

– Довольно давно, да и не слишком долго. Я жертва воссоединения.

Он провел пальцем по горлу.

– Хотя на самом деле мне это не больно-то подходило – танцевать принцев, поддерживать нимф и все такое. Не мое. Одно только могу сказать: танго и балет объединить невозможно – ничего из этого не получится. Что собираетесь ставить?

– Джон Бекман. «Танго-сюита». Но не в Государственном театре. В Театре немецкой оперы.

Он поднял брови.

– Я слышал об этой вещи, но ни разу не видел.

– А вы сейчас танцевали… танго?

– Разные люди ответили бы по-разному.

– Но хотя бы музыка – танго?

– И на этот счет есть разные мнения. Дамиан расскажет лучше, чем я.

– Как называется эта вещь?

– Музыка, под которую мы танцевали, или вся опера?

– Опера?

– Ну да, Дамиан называет ее опереттой. Маленькая опера. Это был отрывок. Музыка называется Escualo. Автор – Пьяццола 22. Ты знаешь испанский?

Джульетта покачала головой.

– О чем ты думала, слушая эту музыку? – спросил он.

– О шершнях, – не задумываясь ответила она.

– Совсем не плохо, – согласился Лутц.

– А что такое Escualo?

– Акула, – ответил он. – Мне нужно наверх. До скорого.

Проводив его взглядом, пока он шел через зал, она села.

Потом подняла глаза к балкону. Увидела спину Чарли, склонившегося над каким-то аппаратом. Рядом с ним опирался о перила Дамиан, глядя вниз, на нее. Встретившись с ней взглядом, он скрестил руки, не меняя выражения лица. Джульетта почему-то не сомневалась, что все это время он наблюдал за ней, и только когда появился Лутц, повернулся к нему.

Джульетта встала, медленно подошла к столику, на котором сидела сначала. Взяла свою сумку и вышла в фойе. Быстрым шагом пересекла его и вдруг побежала: вниз по лестнице, через двор, до самой Розенталерштрассе, остановила там первое же такси и прыгнула внутрь. Обычно днем она не пользовалась такси. Но сейчас вдруг захотела почувствовать себя в безопасности. Казалось, она переплывает озеро или море, из глубины которого в любой момент может всплыть нечто неведомое и схватить ее.

Хуже всего было то, что сама она не могла дождаться, когда это наконец произойдет.

4

Вопрос, что она предпочитает на ужин, говядину или цыпленка, вывел ее из задумчивости. Она выбрала курицу, хотя еще не чувствовала голода. Когда алюминиевая плошка с заказанной едой оказалась перед ней на столике, аппетит улетучился совершенно, и она ограничилась лишь небольшим кусочком хлеба с маслом и солью. Потом попробовала «фруктовый салат» – смесь неведомых корешков желтого и оранжевого цвета в сладком студенистом соусе. Осилив всего три ложки, она с отвращением накрыла поднос развернутой салфеткой и заказала томатный сок.

Снаружи было еще светло, хотя ее часы показывали девять вечера. Маленький самолетик на экране только что пролетел Иберийский полуостров и готовился углубиться в Атлантический океан. Джульетта попыталась представить, как растягивается время, когда летишь на запад. Строго говоря, никогда нельзя утверждать, что стрелки показывают точное время – ведь за каждые два-три часа полета время уходит на час назад. Она смутно припоминала взаимосвязь между временем и скоростью: время течет тем медленнее, чем быстрее движется в пространстве воспринимающий его человек, и значит, если двигаться достаточно быстро, то теоретически можно оказаться и в прошлом.

А именно этого ей и хотелось сейчас больше всего на свете: закрыть глаза, пролетая сквозь мерцающее ускоряющееся пространство, и вернуться в тот день, 24 сентября. Вот она вышла из такси на Гзовскиштрассе, где находится ее дом, поднялась по лестнице, вошла в квартиру, бросила в угол сумку и включила на полную громкость «You've got the power» 23. Пошла в ванную, стянула джинсы, пуловер, майку и приняла горячий душ. Потом в тренировочных штанах и футболке, с мокрыми волосами танцевала босиком в гостиной, нажав на проигрывателе кнопку повтора, потом выудила из керамической вазы возле дивана киви, очистила его и, громко подпевая, уселась в кухонном уголке на стул. Ей хотелось с кем-нибудь поболтать, но, позвонив по трем номерам, она каждый раз нарывалась на автоответчик. Хотя и сама толком не понимала, почему ее так тянуло позвонить подругам. Да нет же, совсем не тянуло. Лучше куда-нибудь сходить, встретиться с Арией или Ксенией где-нибудь в кафе, выпить вина и танцевать до полного изнеможения. Она упала на диван, зажав между плечом и ухом трубку мобильного, а половинку киви – во рту, держа в левой руке журнал-афишу. На мобильном у Ксении тоже был включен автоответчик. Ария, ее старая подруга из Целендорфа, работавшая теперь в Министерстве печати и часто сопровождавшая зарубежных гостей, сняла трубку.

– Сегодня вечером не могу. Я сейчас с группой из двадцати тоголезцев на пути в Потсдам. Мы вернемся не раньше одиннадцати.

– Черт.

– Что-то случилось?

– Да нет. Просто хочется куда-нибудь сходить, а никто не может.

– Если вернусь пораньше, позвоню. Куда сходим?

– Без разницы. В «WMF» 24 или еще куда-нибудь.

– Я позвоню попозже, ладно? Сейчас не могу. Пока. Она бесшумно положила трубку на тумбочку возле дивана и принялась разбирать шкаф. Бросила взгляд на часы. Скоро шесть. Раньше семи, даже половины восьмого, домой никто не вернется. Прекрасная возможность разобрать одежду, принять нормальную ванну, сделать маникюр, вымыть волосы и посмотреть по телевизору «You've got the power» 25.

Она стояла в трусиках перед диваном, разглядывая вываленные на него вещи: блузки, пуловеры, рубашки, брюки, разодранный полиэтиленовый пакет, из которого торчат черные нейлоновые колготки. Отдельно лежит совершенно убойное боди, которое она как раз собиралась примерить, и тут раздался звонок. Она быстро натянула майку, пошла к двери, сняла трубку домофона. Это может быть только отец. Только он иногда появлялся без предупреждения.

– Да. Пап?

– Сеньорита Джульетта. Это Дамиан.

Чувства, охватившие ее в это мгновение, останутся в памяти до последнего вздоха. В ужасе закрыв лицо руками, она на несколько секунд замерла, а потом, так ничего и не сказав, уверенно и спокойно нажала кнопку. У нее оставалось меньше минуты, чтобы подумать, правильно ли она поступила, одновременно запихивая в шкаф сваленные на диване шмотки, закрывая дверцы и снова открывая их, чтобы вытащить свитер, натянуть его сверху на майку, потом еще раз – чтобы схватить брюки… Но какие? Джинсы!.. Помчаться в ванную и успеть еще бросить быстрый взгляд на себя в зеркало, выдавить в рот немного зубной пасты и тщательно прополоскать… Потом вдруг рассердиться – да как он посмел ни с того ни с сего сюда заявиться! – удивиться, как быстро он нашел ее, спросить себя, чего ему от нее надо, хотя вообще-то ей совершенно очевидно чего, и она сама тоже этого хочет, да еще этот страх, эта нервозность – как так, пустить чужого человека в свою квартиру! Потом снова звонок, на этот раз у входной двери, и она пошла, чтобы открыть ее, но сначала собралась было поставить другую музыку… Нет, все равно, пусть остается эта, а то подумает, что она хочет что-то приукрасить, последний взгляд в зеркало – достаточно ли хороша? И пока все это проносилось в голове, она успела еще вспомнить бабушку, ее слова о родителях, то есть прежде всего о Маркусе, отце Джульетты. «Маркус красивый мужчина, – сказала она. Ее дочь, мама Джульетты, тоже, по общему мнению, красивая женщина. – Встретить красивую женщину приятно, встретить красивого мужчину – маленькое чудо».

Остальные мысли как-то стерлись из ее памяти. Когда она открыла дверь, у нее перехватило дыхание: бояться следует не его, а себя. Это было чудо. Ей захотелось его поцеловать. Захотелось, чтобы он поцеловал ее. Хотя это было совершенно невозможно. Она совсем не знает его. А он ее – еще меньше. Почему он так самоуверенно улыбается, глядя на нее своими светлыми глазами, то ли зелеными, то ли голубыми, о которых ей наверняка известно только одно: она не может от них оторваться.

Внешность Дамиана не так-то просто классифицировать. Он не похож на латиноамериканца. Ни смуглости, ни темных волос. Кожа, напротив, светлая до прозрачности. Или все дело в его бровях, более темных, чем волосы? Может, у нее в голове слишком стереотипный образ латиноамериканца? Он примерно на голову выше ее, около метра восьмидесяти пяти. Его фигура, еще в «Хамелеоне» поразившая ее изяществом, теперь скрыта плащом. Она очень хорошо помнила его грациозный и одновременно мужской торс, обтянутый мокрой от пота белой футболкой. По его фигуре невозможно догадаться, что он танцор. Но каждое движение – даже самое небрежное и легкое – ритмично и музыкально.

Впрочем, то, что покорило ее в нем, лишь отчасти связано с внешностью. Конечно, он красив, но сколько красивых мужчин пытались уже добиться ее благосклонности? Да, черты лица действительно хороши, хоть и не слишком правильны, оно кажется юным и одновременно мужским. Но есть и еще что-то, притягивающее и одновременно пугающее ее. Вот он стоит перед ней в застегнутом плаще, концы красного шелкового шарфа разбросаны по плечам, перчатки зажаты в левой руке, капля пота над верхней губой.

– Прости, – сказал он, – тебе могло показаться, что я прогнал тебя. Ты ведь так подумала? Прости. Я не хотел. Про конкуренцию я просто так ляпнул – конечно же, это чушь. Если хочешь узнать что-то о танго, вот тебе моя карточка. Звони когда захочешь, хорошо?

– Как вы… Откуда у тебя мой адрес?

Он усмехнулся:

– Я ясновидящий.

– Ах вот как.

– Espezislist 26 по нестандартным ситуациям. Джульетта Ваттин. Гзовскиштрассе, тридцать один. В Берлине такая одна. – Он постучал себя по лбу. – Телефонная книга.

Он протянул ей визитку. Она взглянула на карточку, потом на его лицо. Внезапно ее охватило странное спокойствие. Его акцент стал заметнее. Espezislist? И «р» раскатистое.

– Хочешь поесть? – У нее просто вырвалась эта фраза. Она сделала шаг в сторону, открывая ему проход. Поесть? Почему поесть? Она же собиралась сказать «выпить»?

Он наклонил голову.

– Bueno 27… – неуверенно сказал он.

Он тоже нервничал. На свой лад. И ей захотелось обнять его. Его голос слегка дрожал. В висках стучало. И он вспотел. Собрав все свое мужество, она развернулась и пошла в комнату. Потом, уже из кухни, услышала, как тихо защелкнулась дверь. Открыла холодильник, достала бутылку белого вина, наполнила два бокала. Обернувшись, увидела, что он стоит к ней спиной и осматривается. Он уже снял плащ и небрежно зажал его под мышкой. Темно-зеленая рубашка с засученными рукавами. Брюки обтягивают бедра и нисколько не мешают составить довольно точное представление о его фигуре.

Джульетта сглотнула. Как сама она выглядела в тот момент, ей и по сей день неизвестно. Сердце вдруг начало бешено колотиться. Атмосфера в комнате вмиг стала какой-то странной. Дело было не только в том, что мужчина, который очень ей нравился, вдруг возник прямо посреди ее комнаты, будто с неба свалился. Было во всем этом что-то особенное. В животе затрепетали крылышками множество мотыльков, ей захотелось немедленно утопить их в вине. Дамиан вошел в комнату. Его движения пробуждали в ней какие-то смутные воспоминания, оказавшиеся, правда, слишком мимолетными и растаявшие, словно круги на воде.

Дамиан положил плащ на диван, подошел к ней, взял из ее рук бокал. Они чокнулись и выпили.

– Мне стыдно, что я так бесцеремонно вломилась к вам во время репетиции, простите, – сказала она, только чтобы что-нибудь сказать. – Поэтому я и ушла. Еще?

– Да, с удовольствием.

Он сел на диван. Она принесла бутылку, снова наполнила бокалы. Он пригубил. Почему-то она не могла спокойно смотреть на его мускулистый торс. То ли природа оказалась очень щедра к нему, то ли он сам потратил много времени и сил на тренировки.

Джульетта устроилась на безопасном расстоянии, на табурете в виде верблюда, привезенном родителями из Египта, и приступила к расспросам. Откуда он, что тут делает, давно ли в Германии, где так хорошо выучил немецкий? На первые три вопроса он ответил не задумываясь, четвертый проигнорировал, встал, подошел к ней, взял из руки бокал, поставил на пол, обхватил ее голову ладонями и поцеловал в губы.

Она отпрянула.

Он остановился.

– Но… – начала было она.

Он, ничего не говоря, снова поцеловал ее. На этот раз поцелуй оказался более долгим. Потом он снова остановился, глядя ей в глаза. Его лицо оказалось так близко, что ей пришлось несколько раз моргнуть, чтобы поймать его взгляд. Цвет его глаз невозможно было определить даже с такого расстояния. Серо-зеленые, с очень яркими темными зрачками, они просто парализовали ее.

Его левая рука коснулась ее бедра, правая гладила щеки, затылок, мягко притягивая голову. Она закрыла глаза. Дыхание стало прерывистым. Если он еще раз поцелует ее, она задохнется. Нет, кажется, все наоборот. Похоже, она задохнется, если он перестанет ее целовать. Хорошо, что он не перестает. Он нежно провел нижней губой по ее губам. Она почувствовала прикосновение его языка и чуть-чуть приоткрыла рот. Его язык исследовал мягкие своды ее нёба. Она приоткрыла рот шире и вдруг обхватила руками его шею. Пальцы скользили по его волосам, она искала в нем опору, потеряв ощущение реальности. Ей хотелось что-то сказать, но язык жестов выглядел уместнее. С нежным любопытством она исследовала его затылок, прижимаясь к нему, пока его руки, забравшиеся к ней под майку, гладили ее спину. Она почувствовала, что он поднял ее. Закрыла глаза, крепко сжимая его шею, будто ища в этом объятии защиты от него же. Он бережно положил ее на диван, и одним движением стянул с нее свитер и майку.

Она открыла глаза и взглянула на свое обнаженное тело. Плечи и грудь до самых сосков покрылись гусиной кожей. Дамиан жадно смотрел на нее. Джульетта лежала неподвижно, парализованная желанием и страхом. Мышцы влагалища сжимались помимо воли. Она искала подходящие слова, но таких даже не существовало. Руки все еще стягивали рукава пуловера. Она и не пыталась их высвободить, просто неподвижно лежала, отдавшись его рукам, губам и глазам, томимая ожиданием, что он каким-то образом избавит ее от невыносимого напряжения. Она зажмурилась и ощутила его губы на своей груди. Ей хотелось чувствовать его каждой клеточкой своего тела. Его рука потянулась к пуговицам на джинсах. Она распахнула глаза и посмотрела на него. Он наклонился и припал к ее губам долгим нежным поцелуем, расстегивая при этом пуговицы одну за другой. Когда он снял с нее джинсы, она с ужасом ощутила мокрое пятно у себя на трусиках. Ей было неприятно, что он это видит, и она сдвинула ноги. Но он раздвинул их, высвободил наконец ее ладони из рукавов и притянул их к воротнику своей рубашки. Пока она расстегивала пуговицы, он заговорил по-испански. Она не понимала, что он говорит, но интонации заставляли действовать быстрее. Когда она стянула с него рубашку, он встал и сам снял носки и брюки. Теперь он стоял перед ней в одних трусах, которые топорщились спереди и тоже слегка увлажнились. Джульетта откинулась назад. Происходящее казалось полнейшим безумием, хотя с самой первой секунды, едва увидев его в театре, она не сомневалась, что хочет отдаться именно ему. При этом рассудок не мог примириться с абсурдностью ситуации. Что происходит? Она никогда в жизни никого не хотела так, как этого полураздетого танцора, стоящего сейчас перед ней, хотя три часа назад даже не подозревала о его существовании. Может, она еще слишком молода? Или молодость только мешает? Хотя вообще-то ей не нужен сейчас никакой ответ. Впереди целая жизнь, чтобы его найти.

Дамиан опустился на колени, приподнял ее ноги и снял трусики. Сердце перестало биться. Нагота превратилась в прохладное одеяние, по которому глаза Дамиана скользили, словно невидимые руки. Он развел ее ноги в стороны и стал целовать. Она закричала, оттолкнула его. Но в следующий же миг притянула к себе и, обхватив ногами, прижалась к нему. Он не двигался, только гладил ее.

– Стань моей женой, – тихо сказал он. – Давай, стань моей женой, сейчас.

Дыхание сделалось глубоким, свободным, ровным. Весь мир сосредоточился у нее в лоне и постепенно превращался во что-то неописуемое.

Потом они тихо лежали рядом. Его дыхание шевелило волосы у нее на затылке, она чувствовала капли его пота на своей груди. Открыв глаза, она удивленно уставилась в потолок. Рассудок пытался вернуть ее назад, заполняя сознание неприятными мыслями. Дамиан уткнулся лицом в ее шею и нежно покусывал. Она засмеялась, пытаясь вывернуться и его объятий. Он поднял голову, оперся подбородком о ладони с любопытством посмотрел на нее. Она поцеловала его брови, щеки, кончик носа.

– Я люблю тебя, – сказал он.

Она ладонью закрыла его рот и покачала головой:

– Не говори ничего. Ты меня совсем не знаешь.

– Я знаю о тебе все.

– Ты ничего не знаешь.

– Я люблю тебя.

– Раз ты так легко говоришь об этом, значит, слово «лю бовь» ничего для тебя не значит. Нельзя любить человеке которого знаешь всего несколько часов.

– Я люблю тебя уже двадцать три года, – отозвался он. Она улыбнулась.

– И скольким женщинам ты это говорил?

– Ни одной. До сих пор я не любил ни одной женщины.

Джульетта наморщила лоб.

– Перестань. Такие слова все портят.

Он коснулся ладонью ее лба, провел пальцем вдоль лини бровей.

– No importa. Ya vera 28, – прошептал он.

– Что ты сказал?

– Не важно.

– Почему ты говоришь по-испански, хотя знаешь, что не понимаю этого языка?

– Но немецкого ты тоже не понимаешь, так что я с тем же успехом могу говорить и по-испански.

– Откуда ты так хорошо знаешь немецкий?

– Учил.

– Где?

– В школе.

– Разве в аргентинских школах изучают немецкий?

– Нет, вообще-то нет.

– Но ты учил?

– Да.

– Зачем? Ну, это ведь трудный язык и все такое…

– Немецкий? Нет. Почему?

– Мне часто приходилось слышать, что немецкий труден для иностранцев.

– Чушь. Это вы сами придумали, потому что немцы страшные перфекционисты.

– У тебя немецкие корни?

– С чего ты взяла?

– Ты говоришь почти без акцента.

– У меня был хороший учитель. Господин Ортман из Ботропа. И потом, у нас есть немецкий телеканал.

– Из Ботропа? Забавно.

– Почему?

– Звучит так обыденно. Приехал бог весть откуда и, оказывается, знаешь, где Ботроп.

– Я знаю еще Херксхайм и Випперфюрт 29.

Он раскатывал «р», выговаривая слова так, словно, сам того не желая, произносит скороговорку. Джульетта улыбнулась.

– Почему тебя назвали Джульеттой? – спросил он. – Совсем не немецкое имя.

– Папа хотел окрестить меня Юлией. Но мама не согласилась. Ей казалось, что это имя приносит несчастье. Джульетта – компромиссное решение.

– Маленькая Джулия… – прошептал он, обжигая взглядом. И ее накрыла вдруг такая мощная волна нежности, что она просто обхватила ладонями его голову, притянула к себе и жадно прижалась губами к его губам. Они целовались долго, сжимая друг друга в объятиях. Она чувствовала его усиливающуюся эрекцию, растущее напряжение. И начала ритмично прижиматься к его бедрам. Разум восстал, но Джульетта отказывалась внимать ему, предавшись совсем иным силам, бушевавшим сейчас в ее теле.

– Я люблю тебя, – снова прошептал он. – Даже если ты мне не веришь. Вот увидишь… Ты моя жена. Мой ясный светик…

Она не имела понятия, куда заведут ее эти движения. Пока он рядом, разуму места не было. Ей хотелось наслаждаться каждой секундой. То, что случилось, было так необычно и так чудесно, что она боялась испортить ощущения непрошеными мыслями. «Ты для него девочка на один день, – говорил противный голос внутри. – И ты заплатишь за это, дорого заплатишь. У такого мужчины просто не может не быть женщины. Валери предупреждала тебя: будь осторожна с этими латиносами. А он захватил тебя врасплох». Нет, неправда! Она сама захотела. И только поэтому убежала из театра.

Они провели вместе ночь, следующий день, следующую ночь и половину наступившего воскресенья. В какой-то момент матрац с кушетки оказался посреди комнаты, обложенный со всех сторон подушками и одеялами. Ночью, около трех, им вдруг захотелось есть, и они сообразили что-то условно съедобное из консервированного тунца, томатного соуса и спагетти. Потом выпили чаю, потому что вина не осталось. Потом вместе приняли ванну и еще долго лежали на своем ложе, намазывая друг друга кремом, пока за окном не забрезжил рассвет.

Суббота прошла почти так же. Проснувшись, они бесконечно ласкали друг друга, пока от возбуждения не свалились с матраца, а потом чувствовали себя слишком усталыми, чтобы предпринять что-нибудь за пределами постели. В какой-то момент Джульетта умудрилась даже сварить кофе и отыскала пару кексов. Ее мобильник несколько раз звонил, но она, бросив взгляд на экран, не отвечала. Ближе к вечеру они добрались все-таки до греческого ресторанчика в соседнем доме и немного поели – почему-то оба особо не проголодались, потом купили бутылку вина и, крепко обнявшись, поднялись по лестнице обратно к ней.

Вторая ночь была еще лучше первой. Не стоит сейчас о ней вспоминать! То, что он делал и говорил… А ей тогда было все равно, действительно ли происходящее означает именно то, что ей кажется, или таким образом просто проявляются его желание и потенция. Вторая ночь околдовала ее. Когда в воскресенье после поцелуя он все-таки ушел и она осталась одна, то чувствовала себя совершенно опустошенной. Все тело болело как большая рана. Она привела в порядок квартиру, приняла ванну, по-прежнему не отвечая на телефонные звонки, становившиеся все настойчивее. У нее было ощущение, что она только что пережила кораблекрушение.

Так девять недель назад все это началось. А закончилось той самой историей с отцом.

5

Она задремала. По телевизору передавали новости, но звук был приглушен. Звонок в дверь испугал ее, в первый момент она не могла понять, где находится.

Теперь, сидя в самолете, она спрашивала себя, не произошло ли уже тогда что-то такое, что могло бы пролить свет на дальнейшие события? Должно же быть какое-то объяснение! Она сняла трубку домофона и спросила, кто там.

– Это я. Папка. Ты уже спишь?

– Нет-нет. Открываю.

Все как обычно. Они с матерью были в Лейпциге на ярмарке антиквариата. Джульетта вдруг смутно припомнила, что они туда собирались. В субботу отцу надо было работать, и мама с подругой отправилась в какой-то Розенцюхтер. А в воскресенье они собирались на ярмарку в Лейпциг. И вот вернулись. Маркус отвез Аниту домой, а сам ненадолго зашел в офис, убедиться, что все в порядке. На обратном пути заглянул к ней. Все как обычно.

Чем же она недовольна?

Но чем-то она явно недовольна. Сказать бы ему, чтобы пришел завтра вечером. Сейчас ей совсем не хочется его видеть. Вообще никого. Она только что убрала следы последних двух ночей и любое вторжение ощущала как укол в самое сердце. К холодильнику прикреплена визитка Дамиана с адресом и телефоном. Хотя расстались они всего несколько часов назад. И сегодня она не станет ему звонить, пусть даже мысль об этом не оставляет ее ни на секунду. К тому же сейчас в любом случае уже поздно. Завтра в десять утра начнется тренировка, и все пойдет своим чередом до четырех часов без перерыва. Нужно успокоиться, взять себя в руки.

Она оценивающе посмотрела на себя в зеркало и пошла к двери. Когда подъехал лифт, отец стоял в кабине к ней спиной. Он бросил взгляд через плечо, увидел в дверях дочь, подмигнул ей, быстро повернулся и крикнул:

– Сюрприз! – В руках у него был старый граммофон. Джульетта улыбнулась.

– И это все? – спросил он. – Я целый час потратил, уговаривая отдать его мне. Думал, ты будешь прыгать до потолка.

– Я и так каждый день это делаю.

Она подошла к нему и стала разглядывать аппарат.

– Замечательный. Это мне?

– Ну конечно. Кому же еще?

– Входи же. Тут холодно.

Она пропустила его вперед и осторожно заперла дверь. Секунду или две он стоял в нерешительности в прихожей, потом поставил граммофон на кухонный стол, повернулся к дочери, поцеловал ее в обе щеки и повесил пальто на вешалку возле двери.

– Я ненадолго. Хотел только увидеть твое лицо: завтра я не смогу зайти. Как дела, малышка, все в порядке? Ты выглядишь усталой. Как провела выходные?

Продолжая говорить, он медленно двигался в глубь ее квартирки и закончил, остановившись в ожидании возле кушетки.

– Отдыхала. Хочешь чего-нибудь выпить?

Он засунул руки в карманы и бросил быстрый взгляд на покрывало, будто ожидая увидеть там винную карту.

– Разве что винишка?

Она покачала головой и сказала с усмешкой, воскрешая их давнее общее воспоминание:

– Нема. Чай подойдет? Ты ведь за рулем?

Джульетта включила электрический чайник в кухне. Он стал рассказывать. Он всегда рассказывал. Можно сказать, был прирожденным рассказчиком, почти писателем. В отличие от мамы, очень умной, но суховатой женщины. Она восхищалась своей матерью, втайне гордилась ею, но, не будь отца, никогда не стала бы тем, кем была сейчас. Мать категорически возражала против ее занятий балетом и использовала все доступные средства, чтобы помешать ей следовать по избранному пути. Начиная с дурацкого аргумента, какой, мол, идиотизм доводить себя до полусмерти ради карьеры, которая, даже в самом лучшем случае, завершится уже через несколько лет, и заканчивая пугающими статейками из медицинских журналов, где в красках описывалось, как балетные педагоги измываются над телами юных воспитанниц – примерно так же, как японские садовники над деревьями. Кроме того, мать вбила себе в голову, что, поступив в балетную школу, дочь вырастет невеждой, и ее мозг в конце концов станет пригоден лишь к управлению моторикой тела. Правда, все возражения Аниты, как и вообще любая дискуссия на эту тему, являлись совершенно бессмысленными, ибо Джульетта была балериной еще до того, как исполнила у станка свое первое деми-плие 30. Даже если бы весь мир ополчился на нее, принуждая стать зубным врачом, журналисткой, адвокатом или продавщицей, она все равно осталась бы балериной по той простой причине, что именно в этом ощущала свое предназначение. А для отца это оказалось чем-то само собой разумеющимся. В то время как мать страшно злилась – ей трудно было признать, что в некоторых людях есть нечто непонятное, присущее им одним, чему порой нельзя дать объяснения. Это противоречило представлениям Аниты о человечестве.

– Искусство – не коллективное занятие, – сказал отец.

– Что за глупость, – возразила мать. – Ты говоришь так только потому, что в тебе не изжит еще до конца комплекс «Востока». Кроме того, меня волнует вовсе не искусство, а то, что моя дочь получит образование, ни в коей мере не заслуживающее такого названия. Чему их вообще там учат, кроме приседаний?

– Тому, чего тебе не понять, Анита. Это балетная школа.

– Именно. И мне это не нравится. Что она там узнает? У нее не будет никакого представления о реальности. Никакого понятия об истории и политике. Она вырастет в уверенности, что весь мир – это театральные подмостки.

– Для балерины несколько минут на сцене – самая настоящая реальность.

– Да. Это-то и плохо.

Представления Аниты о балете сводились к тому, что это придворное искусство, придуманное для развлечения высшего общества. В ее личной системе ценностей балету отводилось едва ли не последнее место и, уж во всяком случае, это занятие, по ее мнению, совершенно не годилось для женщины: ей надлежало стремиться к чему-то большему, чем потребность сначала искалечить собственное тело, а потом еще и выставить на всеобщее обозрение.

– Искалечишь ее ты, если не разрешишь танцевать, – ответил тогда ей отец.

Сейчас, поминутно воскрешая в памяти тот воскресный сентябрьский вечер, Джульетта вдруг с удивлением осознала, что, увидев отца посреди своей комнаты, испытала какое-то неприятное чувство. Он стоял к ней спиной. Похоже, его внимание привлекли телевизионные «Новости». Во всяком случае, он вдруг оглянулся, бросил заинтересованный взгляд на экран и прошелся по комнате в поисках пульта – видимо, хотел прибавить звук. Это почему-то разозлило ее и, должно быть, отпечаталось где-то в глубинах подсознания, не проникнув в мысли, иначе как бы она могла сейчас это вспомнить? В тот вечер отец показался ей вдруг чужим. В нем было что-то странное, неродное, отразившееся в его движениях. Но она не поддалась этому ощущению. Слишком усталой и растерянной себя чувствовала. Все длилось, наверное, не более двух секунд. Отец стоял посреди комнаты спиной к ней, искал пульт и вдруг показался ей кем-то другим. Будто близкий человек произнес несколько слов не своим голосом.

– Что-то ты сегодня не слишком разговорчива, – сказал он через некоторое время.

– Я устала. А завтра такой длинный день.

– Намек понял. Можно мне все-таки допить чай?

– Не выдумывай! Конечно.

– Что у вас завтра?

– То же, что и на прошлой неделе. «Вердиана», «Щелкунчик».

– А у тебя есть шанс участвовать в спектакле?

– Едва ли. В основной состав я попытаюсь попасть в январе в Театре немецкой оперы. Там будут набирать труппу для танго-балета.

– Может, поговорить с директрисой?

– Что? Ни в коем случае!

– В подобных делах я весьма искусен.

Она яростно затрясла головой.

– Если ты это сделаешь, я вообще не стану больше с тобой разговаривать.

Он внимательно посмотрел на нее.

– Почему ты такая усталая, если все выходные отдыхала?

Щеки ее вспыхнули огненным румянцем. И тут она ничего не могла поделать. Вопрос застал врасплох. Спасло ее слабое освещение. Он, конечно, ничего не заметил.

– Потому что я всю неделю много работала. Ты не поверишь, работа в труппе очень сильно отличается от занятий в балетной школе.

До сих пор он стоял напротив нее. Теперь сел рядом на диван. На телеэкране мелькали кадры массовых захоронений в Косове. Журналист что-то говорил, держа в руке микрофон. На заднем плане виднелись сожженные дома и разрытая могила, набитая завернутыми в мешки телами.

Он взял ее руку и сказал:

– Ты уж постарайся, Джульетта. Я знаю, тебе трудно. Но сейчас у тебя нет никаких причин уходить в себя.

– Да я и не ухожу. Оставь меня в покое. Со мной все в порядке. Как мама?

Она выдернула руку. Он серьезно посмотрел на нее, потом улыбнулся и взялся за чашку с чаем.

– Она много работает. Как и я. Выходные пошли нам на пользу. Лейпциг стал очень красивым городом. Тебе стоило поехать с нами.

– Вам нужно больше путешествовать. Если бы у меня был собственный дом и взрослая дочь, я бы работала в два раза меньше и старалась проводить больше времени с партнером.

– С партнером? Что еще за партнер?

Он поставил чашку и скрестил руки на груди.

– Я говорю о вас с мамой! Почему бы тебе не купить тур на Барбадосские острова? Мама мечтает о них вот уже два года! На твоем месте я бы непременно купила.

Он наморщил лоб и покачал головой.

– Ну и идеи у тебя! Пока правительство переезжает в Берлин, у меня праздник, когда удается поспать шесть часов подряд! В жизни вообще приходится думать и о других вещах, кроме отпуска. Когда просмотр в Театре немецкой оперы?

Джульетта соскочила с дивана.

– Просмотр, просмотр, просмотр! Господи, я всего полтора месяца в этом театре. Дай мне передохнуть! – Она подбежала к телевизору и выключила его.

– Скажи, с тобой все в порядке?

– Все со мной в порядке. Что со мной может быть? Просто мне не нравится, когда меня постоянно расспрашивают, что, да когда, да как я буду делать. Я уже в норме. Не волнуйся. То, что было летом, прошло.

Она видела, как он взял себя в руки. И посмотрел на нее таким знакомым взглядом! Она подошла, опустилась на пол и положила руки к нему на колени.

– Прости, папа, я не хотела тебя обидеть, но ты иногда слишком… слишком беспокоишься.

На мгновение он поднял руку и уронил. Рефлекторно. Он хотел погладить ее. Раньше он всегда так делал. Когда она сидела у него на коленях, а он читал ей на ночь сказку. Он всегда читал ей на ночь. У него прекрасно получалось изображать разные персонажи. Но гладить ее по голове продолжал и потом, когда она давно уже не нуждалась в вечерней сказке. Ей это не нравилось. Некоторые его движения и прикосновения были ей неприятны. Довольно долго она не решалась сказать ему об этом. Чувствовала себя виноватой. Пыталась дать ему понять жестами и недовольными гримасами, но он то ли ничего не замечал, то ли не хотел замечать. Наконец она прямо сказала ему, очень строго, без обиняков: «Мне не нравится, когда ты трогаешь мои волосы. Пожалуйста, не делай так больше, ладно?»

Он перестал, но она часто замечала это короткое движение его руки.

Она знала, что в их с отцом отношениях есть какая-то проблема. Как он смотрит иногда на нее! Такой взгляд выходит за рамки отцовской привязанности и интереса. Она стала жаловаться, что ей далеко до школы, и добилась того, что для нее нашли эту квартиру. Казалось, он и сам понимает, что лучше ей жить отдельно. Интересно, мама что-нибудь замечает? Трудно сказать, что у нее на уме. Однажды вечером Джульетта даже решила написать ей письмо. «Дорогая мамочка, – начала было она, – хочу, чтобы ты знала: я очень люблю папу, но все-таки не так сильно, как ему следует любить тебя». Дальше она так и не написала, но и не выбросила листок. Он до сих пор лежал где-то в ее старых вещах.

Около полуночи отец ушел.

6

Следующий день оказался трудным. С утра она чувствовала себя совершенно разбитой и после утренней тренировки с трудом представляла, как сможет продержаться весь день. Тяжело дыша, она стояла у окна, смотрела на улицу, на деревья, покрытые желтыми листьями, и ощущала страшную тоску по совсем чужому мужчине, который уже знает о ней все: запах кожи, губ, влагалища. Интересно, по ней видно, что с ней произошло?

Четко исполнив свою партию, она старалась держаться позади, пристроившись на корточках среди других балерин и танцоров – в перерывах между репетициями все они располагались по краям репетиционного зала, чтобы перевязать пуанты или подколоть пачку. Некоторые делали друг другу массаж, другие листали журналы или просто стояли, прислонившись к стене, будто выключенные автоматы. Повсюду валялись футболки и свитера, рюкзачки и пакеты, откуда торчали пластиковые бутылки с водой. Взгляд то и дело натыкался на модные синтетические ботинки на теплой подкладке, синие или красные, ибо нет ничего приятнее, чем сменить после репетиции пуанты на изящную мягкую теплую обувь. Кто завел у них эту моду? Раньше все они носили шлепанцы. Другая новая фенька состояла в том, что мужчины подворачивали левую штанину тренировочных брюк выше колена. Джульетта никак не могла взять в толк, что в этом такого шикарного, однако приверженцы моды, похоже, полагали, что подобным образом противопоставляют себя чересчур регламентированному балетному бизнесу. Закрученная штанина символизировала критическое отношение к строгим законам классического балета, как писаным, так и неписаным, а подобные жесты в определенной степени отражали истинное положение дел в этом искусстве.

Строжайшая, почти военная регламентация, пронизывающая балет, особенно бросилась ей в глаза в тот понедельник. Нет, в самом балете Джульетта не усомнилась. Танец прекрасен, только когда совершенен. И никакие уступки, иные мнения и интерпретации здесь неуместны. Балетное па сродни звуку скрипки: ясному и чистому (или фальшивому).

С этим приходится смириться. Хотя бывает, что магия совершенства почти не ощущается, зато приметы тяжких его поисков видны повсюду. Поисков механических, автоматических, повторяемых многократно, словно все они и в самом деле просто заводные куклы, – как по сей день продолжает думать ее мать. Танцующие автоматы. Присутствуя на репетиции, сложно отделаться от такого ощущения. Совершенство движений является результатом строгой дисциплины, индивидуальная свобода каждого полностью подчинена идее достижения вершины мастерства всем коллективом.

– Клаудиа, рука, черт побери! Все! Добавьте наконец напряжения в торсе, когда встаете в пятой позиции!

Неясно, правда, зачем подобное искусство миру, в котором царят индивидуализм, субъективизм и натурализм? Некоторые возможности для индивидуального самовыражения есть только у солистов, но и у тех они ограничены строгими рамками. Что отличает, например, нынешний танец от хореографии времен Петипа? Лебеди из «Лебединого озера» сегодня порхают по сцене так же, как и сто лет назад. Ничего не изменилось. А если бы изменилось? Может, люди сегодня страдают от несчастной любви иначе, чем раньше? Может, слезы современных Зигфрида и Одетты – простая водичка? Интересно, меняется ли вообще что-нибудь в этих вещах? В нескольких метрах впереди скользит в круазе 31 прима-балерина. Разве мыслима более достойная, совершенная, прекрасная форма для человеческого тела?

Но почему у нее в голове вообще вертятся все эти мысли, пока она сидит на корточках у стены и разглядывает вросший ноготь на большом пальце сидящей рядом балерины, отрезающей все новые полоски пластыря и осторожно приклеивающей их на раны, напихав между пальцами комки ваты? Почему сегодня Джульетта чувствует себя не у дел и не может дождаться конца репетиции, чтобы переодеться, принять душ и попытаться отыскать Дамиана?

Когда она вернулась домой, автоответчик мигал. Три сообщения от него. Она слушала голос, едва не задохнувшись от охватившего ее ликования. Спустя два часа он был у нее. Чуть не задушил поцелуями, объятиями, ласками и пятьюдесятью темно-красными розами. Они занимались любовью на шерстяном ковре между диваном и пуфиком, почти не разговаривали, только смотрели друг на друга и пытались найти хоть какое-то объяснение тому, что происходит. Но объяснения не было, по крайней мере такого, которое можно и нужно было бы облекать в слова. Потом несколько часов лежали рядом, рассказывая друг другу о том, что пережили за последние семьдесят два часа – вспоминая каждую мелочь, каждое отдельное ощущение. Джульетте непременно хотелось знать, что он подумал, когда в пятницу увидел ее в театре. Что бросилось ему в глаза? Почему, как он утверждает, он влюбился с первого взгляда? Их общее прошлое насчитывало к тому моменту всего три дня, но тем для разговоров с избытком хватило на весь вечер и полночи. Она узнала, чем он тут занимается. Оказывается, он в Берлине уже три месяца: репетирует танго-шоу и одновременно дает уроки танго. Его всегда интересовала Германия, еще со школы. Казалась ему страной, полной противоречий, прекрасной и пугающей одновременно. Такие вещи его всегда занимали. Гений и злодейство.

– Интереснейшая страна. Жизнь. Люди. Манеры.

– Что ты имеешь в виду?

Он рассказал о поразившем его безмолвии. О тишине в домах, молчании в автобусах, покое в парках. В берлинском парке можно пережить незабываемые ощущения, наблюдая, как люди одеваются и, особенно, как раздеваются. Публично. В Буэнос-Айресе слышал, что в Берлине голышом лежат на траве, но не мог себе этого представить. Только увидев собственными глазами, понял, почему они это делают. Здесь никто не боится показаться смешным.

– В Германии чувство стыда у людей сосредоточено на другом.

– Что ты имеешь в виду?

– Сказать глупость они стыдятся сильнее, чем показаться смешными. У нас наоборот. Вот, например, в парке, в Кройцберге 32. Молодой человек загорает голышом. Постепенно солнце сдвигается, и он оказывается в тени. Он встает, натягивает футболку и, так и не надев трусы, проходит несколько метров, снова раскладывает вещи, снимает футболку и ложится. Аргентинец скорее бы застрелился, чем стал разгуливать по парку в футболке, но без трусов.

Джульетта засмеялась.

Он рассказывал обо всем, что его удивило. Как люди непринужденно запихивают в себя жареную картошку и сосиски прямо на улице, не обращая внимания на то, что половина лица вымазана горчицей или майонезом. Как безвкусно оформлены многие магазины. Что в такой высокоразвитой стране до сих пор есть квартиры без туалетов и жильцам приходится бегать в клозет на улице. А квартиры без ванны? С печкой, которая топится углем. В столице одной из самых богатых стран мира. Раньше он не мог себе этого представить. Впрочем, не менее удивительно и то, что люди вовремя приходят на встречи и ожидают того же от других.

– А разве у вас не так?

– Нет, каждый договаривается о нескольких встречах на одно и то же время.

– А если обе состоятся?

– Так бывает сплошь и рядом. Тогда одну из них приходится переносить. Все так делают, поэтому и договариваются о «запасной» встрече.

Он рассказал, как однажды ехал в метро, в вагоне, набитом возвращавшимися с матча футбольными болельщиками. Сочетание несовместимого занимало его больше всего: прогресс во многих отраслях науки и техники и полнейшее пренебрежение другими вещами зачастую соседствуют друг с другом. Образованные, уверенные в себе студентки с волосатыми ногами и лохматыми подмышками. Чистый поезд берлинского метро, идущий строго по расписанию, и в нем толпа орущих, ревущих, плюющихся фанатов, глядя на которых вспоминаешь о тех временах, когда Европа дрожала от страха перед немцами. Бизнесмен, вылезающий из «мерседеса» за восемьдесят тысяч марок, одетый в купленный на распродаже костюм. Шестьдесят семь сортов выпечки – и совершенно несъедобный растворимый кофе. Немыслимая забота о природе и защите окружающей среды, распределение мусора по четырем разным контейнерам, отказ от автомобилей в городе – и полное пренебрежение собственным телом вплоть до сознательного уродования – прокалывания дырок в носу и в бровях.

– Раньше, когда стояла стена, было еще хуже, – сказала Джульетта. – Отец рассказывал, что, перебравшись на Запад, просто не поверил своим глазам. Имея гораздо больше денег и возможностей, западные немцы совершенно не заботились о своей внешности. И выглядели одинаково. Не все, конечно, но многие, особенно молодежь. Женщина в платье тогда казалась реакционеркой. А мужчины! Прямо как в Америке. Ходили в магазины в тренировочных костюмах.

– Твой отец из ГДР?

Она кивнула.

– И он оттуда сбежал?

– Его лишили гражданства. У него было много проблем.

– Интересно. Он рассказывал тебе?

– Нет. Почти ничего. Он не любит об этом говорить. Я только знаю, что он ярый антикоммунист. Ненавидит этот режим. Впрочем, это вполне можно понять. Даже когда кажется, что он слегка преувеличивает.

– А мама? Тоже с Востока?

– Нет. Она из Хайльбронна. В шестидесятые во время студенческого движения перебралась в Берлин. Тогда она придерживалась левых взглядов.

– И вышла замуж за ярого антикоммуниста?

– Да. Забавно, правда? А ты что, тоже коммунист?

– Я? Я танцор танго.

– Тогда поцелуй меня.

7

Первым южноамериканским городом на ее пути стал Рио-де-Жанейро, где была промежуточная посадка. Она устало выползла из самолета вслед за другими пассажирами и оказалась в зале ожидания. У нее был выбор: устроиться на одном из коричневых пластмассовых сидений или же возле импровизированной стойки бара, где столпилось довольно много пассажиров ее самолета, впервые за двенадцать часов получивших возможность закурить и теперь с жадностью затягивавшихся.

Джульетта решила потерпеть дым ради чашечки кофе, но заметила в другом конце зала несколько окон с тонированными стеклами и захотела взглянуть на страну, в которую попала. Какая она, Бразилия? Вокруг здания простиралось летное поле, тянулись рулежные дорожки, сквозь тонированное стекло невозможно было понять, насколько яркий свет заливает эту часть мира. Часы показывали шесть пятьдесят утра. Восход солнца. За окном все выглядело как на выцветшей фотографии: ангары и гаражи, мачты линии электропередачи вдоль подъездных путей. Ничего особенного. Но ведь все в мире аэропорты строятся не в самых красивых местах.

Постепенно ее охватило чувство неосознанного неприятия. Здесь все ей чужое. В уши врываются обрывки португальских фраз. Или это испанский? Лица у людей совсем другие, хотя она вряд ли смогла бы объяснить, в чем именно состоит отличие. В их одежде, движениях, поведении есть что-то симпатичное и старомодное. Жесткие накрахмаленные белые рубашки обслуживающего персонала; мужчины в огромных роговых очках, обвешанные золотом; тихие изящные пожилые женщины, тоже увешанные украшениями, спокойно сидящие на своих местах с платками в руках и сумками на коленях, – все они, казалось, пришли из другого времени. Она неуверенно огляделась по сторонам и почувствовала, что нервничает все сильнее: через несколько часов ее самолет приземлится в Буэнос-Айресе. И что она станет делать? Прежний план – отправиться в город и зайти в какой-нибудь известный клуб танго – вдруг показался абсурдным. И потом, она прилетает утром. А клуб вполне может работать только по вечерам. А ведь она даже не забронировала гостиницу. Как вообще она собирается искать Дамиана?

Она достала из сумки путеводитель, купленный в цюрихском аэропорту, и стала его листать. На нескольких страницах давались рекомендации по поводу гостиницы. Но прочитанное только усилило ее нервозность. Похоже, сами авторы не особенно высокого мнения об этом городе. Иначе как объяснить, что книга начинается с телефонов, по которым следует звонить в экстренных случаях? Если верить им, Буэнос-Айрес находится на последнем издыхании, раздавленный последствиями экономического спада и огромного притока в столицу разорившихся крестьян, ищущих работу. Угроза жизни и здоровью туриста таится повсюду. Например, в лифтах, которые не ремонтировались уже несколько десятилетий и теперь с завидной регулярностью падают вниз. Каждые два часа где-нибудь в городе лифт вместе с пассажирами срывается в шахту и разбивается. Это едва ли не основной фактор смертности в сегодняшнем Буэнос-Айресе. Правда, зайти куда-нибудь поесть не менее опасно. Потому что если до последнего времени бандиты дежурили только возле дорогих ресторанов и, угрожая гостю пистолетом, во время ужина избавляли его от денег и кредиток, то теперь в сферу их интересов попали и заведения средней руки. Владельцы же ресторанов не только не выставляют охрану, а, напротив, обыскивают посетителей и изымают у них оружие, чтобы во время такого рода эксцессов не началась стрельба. Узнав же, что на каждого жителя сегодняшнего Буэнос-Айреса приходится приблизительно восемь крыс, Джульетта с отвращением захлопнула книгу. Громкоговоритель под потолком сообщил время посадки и ожидаемого прибытия в Буэнос-Айрес. Лететь оставалось два часа. А она-то думала, что от Рио уже рукой подать. Все-таки Аргентина немыслимо далеко! Она снова раскрыла путеводитель, нашла карту и удивилась еще больше. Буэнос-Айрес отделяли от Рио всего несколько сантиметров. Два часа полета? Континент простирался к югу еще на тысячи километров, занимая целую страницу – огромное, заостренное книзу пространство с редкими точками городов. Она прочитала, что половина населения страны живет в столице. А огромные площади, можно сказать, пустуют. Да тут вполне могла бы разместиться половина Европы!

Она подумала о Дамиане, об охватившем его удивлении, когда он впервые приземлился во франкфуртском аэропорту. Восемь тысяч пятьсот метров вниз в тумане. Невозможно себе представить. Она улыбнулась, вспомнив его лицо с выражением бесконечного удивления в глазах. Слой плотных облаков толщиной восемь с половиной километров над страной, в которую он прилетел, произвел на него сильное впечатление. Если бы он был сейчас здесь, она спросила бы его, как получилось, что в стране, которая больше Германии, Франции, Испании и Италии, вместе взятых, половина населения набилась в один-единственный город? Нет-нет, она задала бы совсем другие вопросы. Почему он чуть не сорвал представление? Как он мог вообще устроить такое? Неужели из-за ссоры с Нифес? Нифес! Она приехала в ноябре. Седьмого. Джульетта помнит, словно это было вчера. Дамиан очень лаконично объяснил ей, кто такая Нифес: «Моя партнерша по танго. И только. Наши отношения уже больше года носят исключительно профессиональный характер».

Впрочем, такие слова, как «больше года» и «исключительно», свидетельствовали, что раньше между ними что-то было. Они танцуют вместе с 1995 года. Когда они познакомились, Нифес было двадцать три, а ему как раз исполнилось восемнадцать. Первое же упоминание о ней выбило Джульетту из колеи. Это произошло однажды вечером, после репетиции. Джульетта приехала за Дамианом в «Хамелеон», и Лутц как-то между прочим спросил его, когда приедет Нифес. Дамиан пропустил вопрос мимо ушей, сказав что-то об общей репетиции, срок которой необходимо назначить. Лутц объяснил, что все уже распланировано, и снова спросил, когда приедет Нифес, чтобы можно было начать первый прогон.

– В воскресенье, – пробормотал Дамиан и скрылся в гардеробе.

Лутц посмотрел на Джульетту и высоко поднял брови.

– Эти аргентинцы, – сказал он. – Иногда они по-настоящему действуют мне на нервы.

– Кто это, Нифес? – спросила она.

– Партнерша Дамиана. По танцу. Вот она, смотри.

Он указал на столик в фойе, на котором лежали плакаты. Красными, широко расставленными буквами на черном фоне было написано «Джулиан и Джулиана». Поза танцоров, в которой угадывалось танцевальное па, символизировала последнее мгновение перед окончательным соединением тел. Лица мужчины нельзя было разглядеть, его закрывал профиль женщины. Только по напечатанным под изображением именам можно было догадаться, что на плакате Дамиан Альсина и Нифес Кабрал.

Глаза Нифес прикрыты, рот чуть приоткрыт. Черные как смоль волосы безукоризненно уложены, губы – блестящие, ярко красные, лицо – прелестно, с белой кожей и мушкой на щеке. От ее изящества просто перехватывало дыхание! Джульетта с завистью рассматривала полные груди, совершенной формы ноги, безукоризненные бедра. И хотя Джульетте не нравилось это словосочетание, в данном случае оно подходило как нельзя лучше: Нифес была женщиной мечты. Фотограф запечатлел ее в момент наивысшего воодушевления, когда противостояние превращается в самоотдачу. Одна бретелька платья по моде тридцатых годов слегка приспущена, плечи обнажены. Прядь волос выбилась из безупречной прически и упрямо завивается над виском. Вот какая она, Нифес. Чтоб ей никогда не приезжать в Берлин!

– Она тоже танцует в спектакле?

– Естественно. – Казалось, Лутц наблюдает за ней. – На них обоих держится вся постановка. Они вместе над этим работали. Неужели ты думаешь, что люди попадают в спектакль по моей прихоти или по прихоти какого-то берлинского танцора? Они оба – звезды, с ними никто не сравнится.

– А о чем, собственно, спектакль?

– Он тебе не рассказывал?

– Нет.

– Ну, все как обычно в танго. Несчастная любовь и классовые противоречия. Boy meets girl 33. Дело происходит в Буэнос-Айресе на рубеже веков. Джулиан беден как церковная мышь и работает на скотобойне. Однажды, танцуя танго, он встречает Джулиану.

– И что дальше?

– Отец Джулианы из высших слоев общества, он против их отношений. Отправляет дочь в Париж, где ей вскоре предстоит выйти замуж за другого. Джулиан, бедный рабочий из предместий, естественно, не может последовать за ней. Я играю злого гомосексуалиста: я богат и склоняю Джулиана уступить мне ради денег. Та самая сцена, которую ты видела. Джулиан, то есть Дамиан, хочет получить от меня деньги. Я согласен дать их, только если он станет со мной спать. Кстати, этот сюжетный ход типичен для Дамиана. Он все время придумывает нечто подобное, потому-то аргентинца на мою роль найти так и не удалось.

– Вот как?

– Ну да, в балете же половина танцоров – голубые. Но в мире танго у голубых большие проблемы. Поэтому хороший танцор не согласится на такую роль. Мужчина с мужчиной в контексте сексуальных взаимоотношений. Немыслимо.

– Что ты имел в виду, когда сказал, что он всегда придумывает нечто похожее?

– Дамиан делает смешные вещи. Выдумывает необычные новые шаги. Все так говорят. Может, от зависти. Танго – это замкнутый мир. Ведь лучшие танцоры, я имею в виду действительно хорошие, совсем не ангелы. Из-за конкуренции. Примерно так же, как у нас в балете. Вспомни, как было у Бежара 34. Или Баланчина 35. На любого, кто решится на что-нибудь новое, немедленно набрасываются конкуренты. А Дамиан действительно чертовски хорош. Но иногда делает смешные вещи. Поэтому вызывает раздражение у себя в Буэнос-Айресе. Кроме того, он совершенно не подходит для танго на сцене. И это чувствуется.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ну, сгущая краски, скажем так: он умеет читать и писать. В некотором роде интеллектуал. А миру танго это несвойственно. Танго идет снизу, из бараков, из грязи. С большинством танцоров танго старшего поколения, которые зарабатывали этим на жизнь, невозможно сказать и двух слов. Они работают, что называется, на другой частоте. Совсем на другой. Пойми меня правильно. Часто это очень милые люди. Но если ты знаешь их язык, то довольно скоро поймешь, что мыслями они весьма далеки от тебя.

– Так, значит, ты уже бывал там?

– Конечно. Не побывав в Аргентине, понять этот танец невозможно. Мне кажется, на свете вообще существует не так уж много вещей, которые были бы столь же сильно привязаны к месту, как танго. И не только танец. Прежде всего музыка. На самом деле территориальная привязка могла бы быть еще более узкой. Несколько перекрестков, напичканных кафешками и барами, несколько сотен рифмованных строчек и набор мелодий – вот что такое танго. Но если ты не знаешь всех этих тайных уголков, можешь проторчать в Буэнос-Айресе две недели и никак с этой средой не соприкоснуться. Параллельный мир со своими собственными законами. Пятнадцать лет назад казалось, что танец полностью вымер, но никого это особенно не волновало.

– Чем же заканчивается история?

– Джулиан закалывает меня – ты это видела – и оказывается в тюрьме. Джулиана беременна от него, но он об этом не знает. Он узнает только, что в Париже она вышла замуж, и проклинает ее.

– Как-то слишком уж мрачно.

– Дальше еще хуже. Через двадцать лет он выходит из тюрьмы, снова начинает танцевать и каким-то образом оказывается в Париже, где тем временем начинается бум танго. На одном из балов встречает молодую девушку, которая танцует так, как было принято двадцать лет назад. Он спрашивает ее, откуда она знает эти шаги. Та отвечает, мол, от матери. Он хочет познакомиться с ее матерью, и voila 36: это Джулиана. Джулиан танцевал с собственной дочерью и узнал ее по стилю танца.

– Ага, значит, все-таки happy end 37?

– Нет, в танго такое невозможно. Разумеется, Джулиан и Джулиана все еще любят друг друга, к тому же Джулиан очарован собственной дочерью. Он хочет, чтобы они обе убежали с ним. Но Джулиана связана традиционными представлениями о том, что можно и чего нельзя. Она не может решиться на неопределенное будущее. Они танцуют прощальное танго, танго несбывшейся любви. Потом Джулиан уходит и лишает себя жизни.

– Да, ужасно.

– Я тоже так думаю. Но я не хореограф. С точки зрения танца все поставлено гениально. Никто не сделал бы лучше. Сцена узнавания дочери просто сказочная. За это-то они все его и ненавидят, я думаю. Обычное танго-шоу через пятнадцать минут становится невыносимо скучным. Я видел несколько десятков. Все время одно и то же. Дамиан же делает что-то особенное, изобретает свои фигуры, вкладывает в них собственный смысл. И это действует, да еще как. Ты все видишь и чувствуешь, хотя и совершенно не понимаешь, каков механизм воздействия. Дамиан работает почти как Вагнер в «Кольце Нибелунгов» – на лейтмотивах, которые все время чуть-чуть изменяются. Для этого нужен ум, а в мире танго им обладают немногие…

Одно предложение поразило ее: «За это-то они все его и ненавидят»… За три недели знакомства она кое-что узнала о Дамиане: он настоящий трудоголик, любит макароны, терпеть не может телевизор; ему нравятся дорогие вещи, особенно одежда. Он не любит готовить, но уж если делает это, то на продуктах не экономит; принимает душ три раза в день, едва ли не помешан на чистоте собственного тела; предпочитает заниматься любовью во второй половине дня при особом освещении, окрашивающем ее тело в пастельные тона. Она наслаждалась тем, что он ведет себя с ней так, словно она принцесса – придерживает для нее дверь, подает пальто, помогает сесть за стол. Но ничуть не меньше наслаждалась она прямотой и искренностью его желаний – они занимались любовью в местах, совершенно для этого не предназначенных: в раздевалке бассейна или в ее машине по пути домой с вечеринки. Его образ, сложившийся у нее в голове, имел, конечно, пробелы и белые пятна. Но никоим образом не сочетался с этой фразой: «За это-то они все его и ненавидят»…

Как можно его ненавидеть?

8

Об этом она узнала от Клаудии, державшей танцевальную школу в Штеглице. Дамиан преподавал у нее.

– Зайди ненадолго, – предложил он однажды, когда она подвезла его туда.

– Зачем?

– Познакомишься с Клаудией. Она симпатичная, тебе понравится.

Клаудиа оказалась высокой худощавой женщиной с коротко стриженными черными волосами и голубыми глазами. Когда Джульетта с Дамианом вошли в здание, она стояла, облокотившись о конторку, и разговаривала по телефону. На ней была узкая черная футболка, оставлявшая открытым живот, и широкие синие шелковые брюки. По ее виду можно было бы предположить, что она преподает йогу или китайскую гимнастику. Сквозь огромные стеклянные двери, отделявшие холл от танцевального зала, были видны десять – двенадцать пар, танцующих танго. Клаудиа повесила трубку, поздоровалась с Дамианом, поцеловав его в обе щеки, и протянула руку Джульетте. Дамиан представил их друг другу.

– Она хочет посмотреть, – с улыбкой сказал он и исчез в раздевалке.

Клаудиа улыбнулась.

– Садись в кресло, отсюда тебе будет виден весь зал. Хочешь что-нибудь выпить? Колу? Чай? Кофе?

Голос у нее был хрипловатый, немного приглушенный, Джульетта не могла понять, сколько ей лет.

– Чаю выпила бы с удовольствием, – отозвалась Джульетта. – Много людей хотят научиться танцевать танго?

– Хм, все больше и больше, – ответила Клаудиа и добавила: – Мне было любопытно посмотреть на тебя.

Джульетта удивленно приподняла брови, не зная, что ответить. Дамиан тем временем надел танцевальные туфли и принялся расхаживать между парами, исправляя ошибки.

– И за что мне такая честь?

Клаудиа дружелюбно смотрела на нее, никак не отреагировав на резковатую реплику.

– Я дружу с Лутцем. – Она протянула ей чашку и пакетик с чаем. – Он рассказал, как ты появилась на репетиции, и знаешь, что еще сказал? «В тот день он заколол меня так, как никогда ни до, ни после. Словно ожившая Джулиана собственной персоной появилась в дверях. Эта женщина сразила его наповал». Конец цитаты. По-моему, здорово. Сахару?

Она села рядом с Джульеттой и развернула свой пакетик.

– Меня это, конечно, не касается. Просто я рада. Как в кино. Поэтому мне было страшно любопытно.

Джульетта вслушивалась в каждое слово. Женщина говорила слишком прямо, но, очевидно, не хотела ее разозлить или обидеть.

– Спасибо, – сказала она и улыбнулась. – Эта часть истории до сих пор была мне неизвестна. Ты давно знаешь Дамиана?

– Три года. С тысяча девятьсот девяносто шестого.

Джульетта попыталась взять себя в руки. Ей не хотелось расспрашивать малознакомую женщину о Дамиане, но искушение было слишком велико.

– А почему вы только сейчас его пригласили?

– Раньше всегда приезжал Эктор, его бывший учитель. Теперь они разругались в пух и прах. Дамиан начал преподавать сам, и вскоре пошла молва, что он великолепный учитель. Ученики, в конце концов, наши клиенты, и они требуют Дамиана.

– А Эктор…

– Не приезжает с тех пор, как мы стали работать с Дамианом. Глупо, конечно, но они все такие. Здешний спрос вполне достаточен для нескольких учителей танго, но места для двух несовместимых эго слишком мало.

– Лутц сказал мне, что Дамиана не очень-то любят в Буэнос-Айресе. Но он считает, что все дело в его стиле.

– И в этом тоже. Поэтому Эктор его и вышвырнул. Типичный конфликт поколений. Старшие блюдут чистоту жанра. Танго включает в себя множество кодов и последовательностей, лишь отчасти имеющих отношение к танцу как таковому, однако с течением времени они приобретают статус незыблемых. Молодые танцоры, естественно, задаются вопросом, почему это так, а не иначе. Дамиан пошел еще дальше. Он шаржирует в танце эти традиции, провоцируя старую гвардию. При этом он действительно один из лучших за последнее время.

– А зачем он это делает?

– Одному Богу известно. Иногда он просто что-то выдумывает. Взгляни, например, что он сейчас делает.

Джульетта посмотрела в зал. Ученики встали по кругу, а Дамиан показывал им последовательность шагов. Здесь, в холле, не было слышно, что он говорит, но характерные особенности движения были хорошо видны. Ему помогала одна из учениц. Дамиан мягко толкал девушку впереди себя, умудряясь между шагами носками туфель попеременно выписывать на полу круги, что придавало движению пластичность и мягкость. Потом мгновенно перешел к вращению и вдруг замер, оставив девушку в ведущей позиции.

– Шаги Луиса Дарото. Их знает каждый – как позу рыбы из «Спящей красавицы». Комбинация называется «примера хунта», как станция метро, где, если верить молве, ранним утром в ожидании поезда Дарото ее и придумал. Луис Дарото был одним из самых великих танцоров танго. Он умер всего три года назад. Среди танцоров он знаменит не меньше, чем Гардель.

– Гардель?

– Да, Карлос Гардель 38. Певец танго. Почти в каждом такси в Буэнос-Айресе на заднем стекле висит его фотография. А теперь посмотри, что показывает Дамиан.

Он повторил упражнение несколько раз, время от времени останавливаясь и что-то объясняя, пояснил, как делать не надо, и, чтобы закрепить правильное движение, продемонстрировал нужное положение тела и еще дважды показал последовательность шагов. Потом отпустил девушку к другим ученикам и, щелкнув пультом, включил музыку. Пары неуверенно задвигались, и Джульетта только теперь осознала, насколько сложным было на самом деле движение, показавшееся ей вначале таким простым. Ни у кого ничего не вышло.

– Как в балете, – с удовольствием отметила она. – Кажется, все просто, а на самом деле чертовски сложно.

– Да, – сказала Клаудиа. – Но начнем с того, что это неправильные движения.

– Неправильные? Как это – неправильные?

– А вот так. Заметить это может лишь тот, кто хорошо знает исходную последовательность шагов. Круговое движение носком ботинка на полу, ты заметила?

– Конечно.

– Эта фигура по-испански называется lapiz. Означает «карандаш», потому что каблук рисует на полу. Благодаря этой фигуре движение кажется мягким, текучим, почти женственным. Но Дарото стремился к чему угодно, только не к женственности. Наоборот. Его стиль был точным, жестким, почти военным. Он вел весь танец, партнерша не имела никакой свободы выбора. Он определял каждое движение. Настоящий мужчина. И вот Дамиан берет одно из самых известных его построений, вставляет парочку lapiz, да еще и завершает вращение parada 39 и sacada 40 для партнерши.

– Sacada?.. – переспросила сбитая с толку Джульетта.

– Так называется заключительная позиция фигуры вращения. Как правило, женщина оказывается в положении стоя в пятой позиции, то есть со скрещенными ногами впереди мужчины. Вершина ее беспомощности. Она может раскрутиться, только когда партнер примет такое решение. Дамиан же оборвал вращение на середине, и теперь, наоборот, женщина останавливает вращение мужчины – parada – и отталкивает его ногу – sacada. Устремленная вперед нога, проникающая в чужое пространство, называется sacada. Посмотри, те двое, сзади, у них кое-что получается.

Теперь Джульетта воочию увидела, что имела в виду Клаудиа: мужчина потерял равновесие, потому что не рассчитывал, что инициатива перейдет к партнерше. Он едва не упал.

– Исходная последовательность шагов, – продолжала Клаудиа, – сама по себе достаточно сложна. А чтобы проделать эти lapiz, мужчине приходится дважды нарушить ритм, в котором танцует женщина. Это дьявольски трудно: вести-то ее он должен в прежнем ритме, одновременно двигаясь вопреки ему, выписывая мягкие круги.

– Зачем же он это делает?

– Не знаю. Некоторые считают – чтобы спровоцировать приверженцев традиции. То он феминизирует Дарото, то шокирует публику, представляясь негром.

– Негром?

– Да. На новогоднем балу в тысяча девятьсот девяносто шестом году. В «Альмагро», одном из самых известных танцевальных клубов Буэнос-Айреса. Молодые дарования демонстрируют там свои возможности. В то время Дамиан еще не был так известен, но слухи о нем уже ходили. И я пришла тогда в «Альмагро» именно из-за него. Говорили, что с ним начал заниматься Эктор, а это автоматически означало, что у него талант. Нифес вышла первой и несколько тактов танцевала одна. Потом появился Дамиан. Лицо выкрашено черной краской, на голове – парик. После танца наступила мертвая тишина. Несколько человек захлопали – скорее всего туристы. Но большинство сидели с каменными лицами. Я до сих пор не понимаю, зачем он так поступил, но, похоже, в этом был какой-то тайный смысл. Эктор ушел и с тех пор с Дамианом не общался. Нифес кипела от ярости и, кажется, потом надавала Дамиану пощечин, во всяком случае, ходили такие слухи.

Джульетта снова бросила взгляд сквозь стекло на Дамиана. Прислонившись к стене, он наблюдал за танцующими. Немного прищурил глаза, словно пытался понять, на каком именно месте застопорились его прилежные ученики и ученицы. Потом заметил ее за стеклом. Его лицо посветлело, он послал ей воздушный поцелуй. Она ответила. Снова посмотрела на Клаудию, смущенно приподняв брови, словно извиняясь.

Клаудиа улыбнулась.

– Lindo 41, – сказала она.

Джульетта бросила на нее непонимающий взгляд. Но Клаудиа только покачала головой.

– Непереводимо. Придется тебе научиться танцевать танго… И выучить испанский.

9

Объявление о начале посадки вырвало ее из плена беспорядочных воспоминаний. На последнем отрезке самолет оставался полупустым, и Джульетта радовалась, что может расположиться с комфортом. Правда, с вылетом, похоже, начались какие-то проблемы, потому что, проехав несколько метров по взлетной полосе, самолет остановился и заглохли двигатели. Через несколько минут в салоне стало жарко и влажно. Первый непосредственный контакт с этим континентом – проникающая сквозь обшивку самолета жара. Разница во времени тоже постепенно давала о себе знать. В Европе давно полдень. Снова вернулись неуверенность и страх перед скорым прибытием в незнакомый город. Салон самолета оставался последним островком привычного. Стюардессы говорили по-немецки. Лайнер вылетел из цюрихского аэропорта. И значит, был причастен к ее миру, Европе. Покинув его, она окажется предоставленной исключительно себе самой. В ее памяти еще свежи вычитанные в путеводителе истории. И эта жара! Джульетта расстегнула пуговицу на блузке и стала обмахиваться руками, глядя из окна самолета на летное поле. Внимание ее привлекла желтая бабочка.

Чем дольше она размышляла о событиях последних недель, тем больше находила в них непонятного. Седьмого ноября приехала не только Нифес. В последний момент продюсер нанял еще две пары танцоров.

– После одной из репетиций, – рассказал Дамиан, – он просто из кожи вон полез, чтобы пригласить профессионалов на важнейшие роли второго плана. Я предлагал ему это еще несколько недель назад, но тогда он и слушать ничего не хотел. Слишком дорого. А теперь перепугался. Разница уж очень бросалась в глаза.

Между двумя профессиональными танцорами и пятью парами любителей к тому времени установились уже вполне гармоничные отношения. Самостоятельную роль играл только Лутц, который хоть и был профессионалом, но не в области танго. Впрочем, и сама сцена между ним и Дамианом граничила с современным балетом, а в других эпизодах спектакля он не участвовал. В танце ансамбль стал гораздо сильнее, однако настроение во время репетиций царило ужасное. До седьмого ноября в коллективе преобладала атмосфера нервной деловитости. После он стал походить на ведьмин котел, в любой момент готовый взорваться.

Шесть любителей, выброшенных из спектакля, чувствовали себя неуютно в компании новоприбывших звезд. Четверо новичков держались поначалу сдержанно, но вскоре воздух уже звенел от их амбиций, и Джульетте вдруг вспомнилось одно из замечаний Лутца об аргентинцах: «Как аргентинец кончает с собой? Взбирается на верхушку своих амбиций и прыгает вниз».

Сантьяго Эрковиц и Фабио Киркорян, партнеры Селины Ианнельо и Вероники Оласабаль соответственно, постоянно жевали резинку. Оба были невысокого роста, с наметившимися брюшками, носили усы и благодаря своим напомаженным волосам цвета воронова крыла выглядели словно сытые коты. Казалось, они пребывают в постоянном удивлении, что никто, завидев их, не падает в обморок от восторга или уж в крайнем случае не выказывает подобающих знаков высочайшего почтения. Дамиан обращался к ним с подчеркнутой предупредительностью, но Джульетта знала: он действует так не по внутреннему убеждению, просто понимает – терпения у Сантьяго и Фабио меньше, чем у стаи изголодавшихся пираний. Они не говорили ни по-английски, ни по-французски, выкрикивали какие-то испанские фразы, когда что-то в постановке Дамиана их не устраивало, и лишь в малой степени занимались тем, для чего их, собственно, пригласили. Большую же часть времени проводили, сидя в уголке театрального зала, посасывая свой травяной чай из выдолбленной тыквы и презрительно наблюдая за отчаянными стараниями Дамиана усилить групповые сцены с участием любителей. Когда подходила их очередь, вставали, хватали своих женщин и выполняли то, что от них требовалось. Дамиан спокойно объяснял, что ему представляется важным, они как бы примеривались, и потом с завидной регулярностью происходило маленькое чудо. Джульетта наблюдала это неоднократно, и каждый раз не могла понять, как это получается. Оба мужчины, представлявшие собой нечто среднее между Диего Марадоной и помощником мясника, превращались на сцене в воплощенный танец. Куда-то исчезали неприятные петушино-мужицкие замашки, а их место занимала неожиданная элегантность и обольстительность, от которой перехватывало дыхание. С трудом верилось, что это те же самые люди. С женщинами происходило похожее превращение, но на несколько ином уровне. Селина и Вероника являли собой две версии – рыжеволосую и черноволосую – одного и того же образа: нечто среднее между женщиной-вамп и куколкой. Обе красотки широко разевали рты, когда смеялись, и беспрерывно курили; их вульгарные манеры раздражали Джульетту. Они могли сказать несколько слов по-английски, – впрочем, это не слишком облегчало общение, поскольку говорили обе с таким ужасным акцентом, что один из осветителей как-то раз полюбопытствовал, на какой разновидности латыни изъясняется рыжеволосая куколка.

– Почему латыни? – удивился Лутц.

– Ну-у, они же латиноамериканки, верно?

Все в них было чрезмерным, особенно страсть к украшениям.

– Наверное, их предки откуда-нибудь из Перу или Боливии, – язвительно заметил Лутц. – Иначе им не требовалось бы столько пудры.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Чарли.

– Ну, чтобы осветлить природный цвет лица. Красный, как у индейцев. Они же все боятся, что выглядят недостаточно по-европейски. И уж наверняка за плечами у них не одна операция на носу.

– Ты считаешь, они не настоящие аргентинки?

– Да что ты, забудь!

Джульетта стояла на балконе возле пульта и рассеянно прислушивалась к разговору. И отвлеклась, ибо то, что эти четверо делали там, внизу, было великолепно. Они репетировали сцену перед первой встречей Джулиана и Джулианы, изображая одну из распространенных на рубеже веков разновидностей танцевальных пар, сутенера с проституткой, которые развлекаются в баре, показывая группе гуляк из высшего общества, из любопытства заглянувших в бедные кварталы, как надо танцевать. Это было невероятно! Джульетта не знала, на чем сосредоточить внимание. Музыка была веселой и легкой, совсем не такой, как в той сцене между Дамианом и Лутцем. Можно было даже различить звуки флейты – верный знак отсутствия подлинного драматизма. А вот что бросалось в глаза, так это полные страсти движения ног. Они не знали покоя: вклинивались между ногами партнера, скользили по ним, раздвигались, сдвигались снова, сжимались его коленями и вновь провокационно скользили вверх до самых бедер.

– Знаешь, что якобы сказала английская королева, когда впервые увидела новый скандальный танец? – спросил Лутц, оказавшись вдруг рядом с ней.

– Наверное, что-то вроде «полцарства за учителя танцев»? – предположила Джульетта.

– Возможно, но про себя. Вслух спросила, неужели это действительно танцуют стоя.

– Тоже неплохо. Вот это, значит, и есть настоящее аргентинское танго?

– Нет. Это милонга 42, но вот как раз сейчас она перейдет в танго.

– А в чем разница?

– В ритме. В такте милонги четыре четверти, а в танго – две. И естественно, есть разница в шагах и в настроении. В милонге присутствует что-то крестьянское, как в польке или вальсе. А танго – урбанистический танец, меланхолический и насквозь искусственный, с глубоким внутренним надрывом, заставляющий вспомнить первых исполнителей – безработных ковбоев и мошенников в украденных или взятых напрокат смокингах.

«Прежде всего безрадостный», – подумала она, когда музыка вдруг изменилась и движения обеих пар стали вдруг резкими, угловатыми, несколько тяжеловесными, как и сильно синкопированный ритм музыки, сопровождавшей танец. Внизу, на сцене, будто возникли воображаемые линии, обозначавшие непреодолимые классовые различия. На одной стороне подмостков – танцоры предместья, неудачники, живущие в бараках; на другой – гуляки из верхних слоев общества, спустившиеся на один вечер в провонявшую отбросами часть города, чтобы поглазеть на танцевальное шоу «этих недоносков». Между двумя социальными группами нет и не может быть никакой связи, за одним исключением – Джулиана и Джулиан. Следующая сцена будет принадлежать им – Дамиану и Нифес. Они уже ждут за кулисами, украдкой приглядываются друг к другу, пока пролетарии и богатеи, подгоняемые вечной жаждой экзотики, меняют у рампы секс на деньги.

Джульетта впервые видела Нифес на сцене. Вернее, вообще впервые по-настоящему увидела ее. С тех пор как приехала Нифес, Джульетта старалась поменьше бывать в театре. Дамиан и Клаудиа ждали ее и остальных в аэропорту и развезли по квартирам. Вечером весь коллектив в новом составе встретился с продюсером. Джульетта приехала туда ближе к концу, чтобы забрать Дамиана. Там, в просторной квартире на Ноллендорферплац, собралось не меньше шестидесяти человек – слишком много, чтобы с каждым по-настоящему познакомиться. Дамиан представил ее хозяину квартиры и тут же предложил уйти. Нифес стояла в углу огромной гостиной, беседуя с берлинским танцором-любителем. В жизни она оказалась еще красивее, чем на плакате. Уже уходя с Дамианом, Джульетта почувствовала на себе ее взгляд. Нифес заметила ее.

А сейчас она сидела там, внизу, чтобы через несколько мгновений танцевать с Дамианом. Джульетте отчего-то совсем не хотелось на это смотреть.

– Я не хочу с ней встречаться, – сказала она в какой-то момент Дамиану.

– Хорошо. Нет проблем, – ответил он.

– И я больше не буду приходить на репетиции.

– Жаль. Но нет – значит нет.

Потом она все-таки пришла на первый прогон. Две недели назад. Оба короля танго и их несравненные дамы закончили выступление: дамы вспрыгнули мужчинам на бедра и остались сидеть со скрещенными ногами. Такая концовка чем-то напоминала водевиль.

Музыка вдруг резко переменилась. Свет погас, лишь два световых конуса блуждали по сцене, пока не остановились, выхватив из темноты Нифес и Дамиана – оба словно мерили взглядами то огромное расстояние, разделявшее их даже здесь, в этом бутафорском баре. Тревожная музыка: запели струнные. Дамиан поднялся. Нет, это Джулиан. В несколько шагов оказался рядом с ней. Вот поднялась и Джулиана, с неподражаемой небрежностью набросила себе на плечи шаль и остановилась, ожидая его приглашения.

Музыка напоминала хор блуждающих огоньков, влекущий влюбленных друг к другу: тревожная и одновременно исполненная надежды мелодия, построенная на ритмических поисках чистых гармонических разрешений. Джульетта спросила Лутца, как называется эта вещь.

– Тангуэра, – прошептал он. – Нечто среднее между танго и вальсом.

Тангуэра. Господи, они ведь уже миллион раз это танцевали. Джульетта просто не в состоянии объективно оценить их танец, но если сравнить с Селиной и Вероникой, то по точности и выразительности движений Нифес на голову выше их. Джульетта сразу поняла, что причин тому – две. Одна лежит на поверхности: Нифес – прекрасная танцовщица. О второй догадалась уже к третьему такту: Нифес любит его. Это казалось столь очевидным, что больше всего на свете Джульетте захотелось выключить музыку. Что бы там ни было между ними прежде, для Нифес ничего еще не закончилось. Каждое движение выдавало ее чувство. Нужно быть слепым, чтобы этого не заметить. Джульетте вдруг стало дурно. Эта женщина никогда не отпустит Дамиана. Совершенная, прекрасная пара! Нифес под тридцать. Но тело ее безупречно. А какая спокойная эротическая энергетика, даже в самых сложных танцевальных па. Джульетте было очень трудно взять себя в руки. Чарующая музыка, и мужчина, ни на секунду не выходивший из ее головы в последние месяцы, пребывает в объятиях другой женщины, которая любит его ничуть не меньше, чем она сама. Да еще и женщина эта одной с ним культуры, приехала из той же страны, из того же города. Не надо было приходить на просмотр. Любовь ослепила ее, она не видит реальности. Но это зрелище вернуло с небес на землю. Он поедет обратно в свою Аргентину, и женщины вроде Нифес будут бороться за право с ним танцевать, с ним работать. А что она может ему предложить? Да, он очарован Джульеттой, и это длится уже несколько недель. Но закончится, потому что иначе просто не может быть.

Неужели она забыла? Что она вообще делает в самолете, несущем ее на самый край земли? Все дело в том, что у Дамиана произошла какая-то непостижимая ссора с ее отцом? Отец говорит, что не имеет понятия, чего хотел от него Дамиан. «Спроси отца. Он все знает», – было в наспех накорябанной записке. Но отец утверждает, что ему ничего не известно. Совсем ничего. Она не верит, она убеждена: отец что-то утаивает, между ним и Дамианом что-то произошло. Отец всегда ревновал ее, а в случае с Дамианом, должно быть, почувствовал, что тот занял особое место в ее жизни, чего никогда не случалось прежде. Более важное, чем даже он сам, ее отец. У Дамиана должна быть какая-то причина. Но как выглядит ее поведение со стороны? Погналась за фантомом? За каким-то неуравновешенным, возможно сумасшедшим, молодым человеком, чья привлекательная внешность полностью поработила ее, разве не так?

10

Если точно, ее счастье с Дамианом закончилось как раз седьмого ноября. До этого дня они провели вместе незабываемые выходные, часами гуляя по осеннему парку Грюневальд, наслаждаясь последними лучами теплого солнца на берегу Шлахтензее, ездили в Веймар, устроили пикник на заброшенной просеке где-то в Бранденбурге, в таком местечке, которое она теперь и найти-то вряд ли сумеет. Потом она взяла его с собой на «Лебединое озеро». Рассказала, о чем там речь, назвала все па и фигуры, на которые следует обратить внимание, но интерес Дамиана к гениальным шестнадцати диагональным шагам Иванова – pas de chat 43 – и тридцати двум grand fouettйs 44, очевидно, не шел ни в какое сравнение с восхищением, пробуждаемым в нем самой Джульеттой. Он весь вечер не сводил с нее влюбленных глаз. Руки их были сплетены. Джульетта попыталась было сосредоточиться на балете, но всякий раз, поворачиваясь к Дамиану, чтобы прошептать ему на ухо очередное пояснение или обратить его внимание на что-то, чего сам он заметить не мог, встречала его взгляд, неизменно направленный на нее, словно на какое-то бесценное сокровище.

В антракте они отправились за кулисы, и она все ему там показала. Некоторые танцоры выражали недовольство знаменитым дирижером.

– Хорошо, я согласен, он гений, – сказал кто-то, – но «Лебединым озером» дирижировать не умеет. Для солистов его темп слишком медлен, а для кордебалета – чертовски быстр.

На второе действие они не остались, вышли из театра и отправились домой. Джульетта расставила по комнате три десятка свечей, Дамиан неотступно следовал за ней, одновременно снимая с себя одежду. Она поставила Чайковского, и под музыку второго акта они занимались любовью. Потом он попросил ее показать некоторые па, и она станцевала несколько пассажей из танца лебедей.

– А теперь ты, – сказала она. – Покажи мне шаг танго.

Он встал, подошел к ней – она стояла голая посреди комнаты, – взял обе ее руки в свои и показал восемь основных шагов. Они повторили их несколько раз, пока она не запомнила. Потом он велел ей закрыть глаза и представить, что ноги приросли к полу, что пол магнитный, а ноги сделаны из железа. Колени и бедра сжаты, будто противишься чьей-то руке, стремящейся пробраться между ними к самым сокровенным местам, торс прямой и спокойный, груди гордо торчат вперед – все ее существо обращено к нему, к мужчине, которому она невольно доверилась на время танца. Она должна наслаждаться тем, что она женщина, ощутить в себе это наслаждение и на пять минут разделить его с ним. Танго не что иное, как стремление мужчины сделать женщину максимально красивой, вновь и вновь подчеркивая совершенство ее форм, зажигать ее и заставлять сиять. Танго создано мужчинами, чтобы воспеть женщину.

Так чего же удивляться, что в этом месте она вдруг задалась вопросом: как же он репетирует с Нифес?

– Ты не понимаешь меня?

– Нет.

– Боже. Ты был с ней вместе пять лет. Ну, мы-то с тобой знакомы всего полтора месяца.

– Мы знакомы с тобой уже полтора месяца, а с ней я расстался больше двенадцати месяцев назад.

– Она так же на это смотрит?

– Господи, мы просто партнеры по танго. Все личное в прошлом. Неделю назад она еще была в Бразилии, где завела шуры-муры с одним из учеников. Мы окончательно расстались.

– Мне не нравится, когда ты так говоришь.

– Прости. И почему это женщины всегда ревнуют к прошлому?

– Я не женщины. Я – это я.

– Так зачем ты ревнуешь к прошлому? Если бы я встретился с тобой раньше, никакой Нифес вообще бы не было.

– Расскажи мне о ней. Где вы познакомились?

– Это долгая история.

– Все равно расскажи. Я хочу знать. Сколько тебе было лет?

– Семнадцать.

– И ты умел танцевать так, как сейчас?

– Нет. Прекрасное было время. Я был новичком.

– А она?

– Она уже хорошо танцевала.

– И с чего же вдруг начала танцевать с тобой?

– А она и не начала. Мне понадобилось полгода, чтобы она стала со мной танцевать.

– Что? Полгода?

– Ну да. Танго – это не так просто.

– И что же ты делал все эти полгода? То и дело спрашивал ее, согласна она уже или еще нет?

– Что? Нет, конечно. Она вообще не подозревала тогда о моем существовании. Я просто наблюдал за ней.

– Просто наблюдал?

– Да, наблюдал и старался выучить ее шаги.

– Отчего же ты не спросил, не согласится ли она танцевать с тобой?

– Я не особенно стремился. Для меня она была просто одной из лучших танцовщиц. Я хотел танцевать с ней, а не разговаривать. В танго есть одно важное правило. Никогда не приглашай танцевать того, кто танцует много лучше тебя или много хуже. Для портено нет ничего страшнее, чем показаться смешным.

– Кто такой портено?

– Так называют жителей Буэнос-Айреса. Из-за порта, хотя никто из горожан никогда даже не приближается к нему. Порта вообще никто никогда не видит. Не видят и залива Ла-Плата, если, конечно, специально не прилагают к этому усилий.

– Ты хотел танцевать с Нифес и, чтобы добиться этого, полгода тренировался. Со мной все получилось гораздо проще.

– Господи, Нифес просто привлекла мое внимание. Ты же свалила с ног. Я никогда бы не смог ждать полгода. Я бы с ума сошел, съел бы от отчаяния розовый куст и закончил свои жалкие дни в зоопарке из-за неосуществленной любви.

– Дурак.

– Клянусь тебе, Джульетта. Нифес была для меня вызовом. Я хотел танцевать с лучшей женщиной в Буэнос-Айресе. Танцевать. Потом все сошлось одно к одному, и я, ну да, допустил ошибку, типичную ошибку танцоров. Я был еще слишком молод и не мог воспротивиться. Но теперь я все понял. В танго все маскарад, ритуал, симуляция. Ничего подлинного – ни единого жеста, ни одного чувства. И это прекрасно – свобода в игре, свобода под маской. Свобода ведь существует только в ритуалах. Но правила нужно соблюдать. Того, кто воспринимает это слишком серьезно, ждут страшные разочарования.

– Она тоже так думает?

– Это ее проблемы.

– И через полгода ты предложил Нифес с тобой танцевать?

– Нет. Я показался ей.

– Показался ей?

– Если ты будешь в Буэнос-Айресе и зайдешь в милонгу…

– В милонгу? Я думала, это такой танец.

– Ну да, и танец тоже. Прелюдия к танго. Но те заведения, где люди встречаются, чтобы танцевать танго, тоже называют милонгами. Каждый вечер их никак не меньше дюжины. Так вот, там всегда просто яблоку негде упасть. Все гудит от людей, но не только: еще и от жестких неписаных правил. Можно было бы целую книгу об этом написать. Естественно, Нифес тогда не воспринимала меня всерьез.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что я постоянно наблюдал за ней, а она за шесть месяцев ни разу на меня не взглянула. И это понятно. Партнеры ищут друг друга взглядами. Когда заканчивается музыка, все возвращаются на места и начинают поиски партнера на следующий танец. Когда я чувствую на себе взгляд женщины, с которой не хочу танцевать, я просто на нее не смотрю. И она понимает, что не нужна мне. И наоборот. Представь себе, что я пересек танцевальный зал, подошел к Нифес и спросил, не согласится ли она со мной танцевать. Она, естественно, отказала бы мне, потому что своим приглашением я нарушил сразу три, а то и четыре неписаных закона.

– Да, у вас там все действительно очень сложно. Удивительно, что люди вообще умудряются как-то найти себе партнера.

– Я же сказал, об этом можно было бы написать книгу. Но во всем этом есть смысл. Тем, что она на меня не смотрит, она избавляет меня от унижения – получить отказ и возвращаться на свое место с видом побитой собаки. Ведь все остальные женщины тут же подумают: ну, раз Нифес не хочет с ним танцевать, пожалуй, и я тоже не буду. А поединок взглядов остается тайным, невидимым, скрытым от других. Мы большие мастера играть в прятки. Чтобы понять аргентинца, нужно помнить о двух вещах: они скрывают все, что может нанести им урон в глазах других, и пойдут на то, лишь бы не выглядеть смешными. Это доходит до полного безумия. Если ты готова провести со мной жизнь и состариться бок о бок, тебе нужно это знать, мое солнышко, моя радость, моя любимая.

– Не уклоняйся от темы. Скажи наконец, как ты все-таки добился ее?

– Тренировался с Мириам. Я знал, что Нифес часто посматривает на нее, потому что наблюдал за Нифес. Мириам танцевала еще не очень хорошо, но явно обладала талантом. Я знал, что, если нам с ней удастся исполнить несколько интересных комбинаций, Нифес меня заметит. Так вот, некоторое время я преследовал Мириам, посещал занятия в тех клубах, куда ходила она. Со временем мы с ней сблизились – видишь, все это довольно сложно, потому что я-то ведь положил глаз на Нифес, а Мириам была только ступенькой…

– Подлец.

– Что в этом подлого? Я всегда уважительно относился к Мириам и соблюдал дистанцию.

– Господи, как все запутанно! И женщина у вас никогда не знает наверняка, почему тот или иной мужчина стремится с ней танцевать. Вполне возможно, он просто хочет показаться с ней в паре, чтобы произвести впечатление на другую. А это ведь не так уж приятно.

– Большая часть жителей Буэнос-Айреса заняты исключительно тем, что стараются произвести впечатление на других.

– Я думала, они танцуют, потому что получают от этого удовольствие.

– Удовольствие? От танго? Скажи, пожалуйста, балет для тебя – удовольствие?

– Ну, я согласна, «удовольствие» не слишком подходящее слово. Но танго-то все же не балет.

– Не балет. Это точно. В балете существуют правила.

– Мне показалось, ты сказал, что о правилах танго можно было бы написать целую книгу. Или я не так тебя поняла?

– Нет. То есть да, в каком-то смысле. Но вообще-то нет. Объяснить это действительно сложно. Правил не существует, есть своего рода кодекс. Как в сказке, в волшебном лесу. Ты можешь пройти по этому лесу, ничего, кроме деревьев, не увидев. Вроде бы ты все делаешь правильно, но с тобой ничего не происходит. Но если тебе известен тайный язык, то за каждым деревом ожидает сюрприз, открывается отдельный маленький мир, о существовании которого ты и не подозревала. Но, не зная тайного языка, попасть туда невозможно. Это игра, больше ничего.

«Игра? – подумала она. – А я, я тоже только игра? Небольшой сюрприз в его блужданиях по Берлину?» Дальше она слушала его вполуха. Он начал рассуждать о европейцах и американцах, толпами приезжающих в Буэнос-Айрес, чтобы потанцевать настоящее танго. По мнению Дамиана, они приезжают как раз потому, что у них на родине этот тайный язык утрачен: у мужчин и женщин в силу их равноправия совсем не осталось пространства для игры. В Европе флиртовать невозможно. Здесь все воспринимают всерьез. А у них наоборот. У них все это – театр. Никто никогда не знает, кто чего хочет на самом деле. Президент – автогонщик, вся страна – театральные кулисы. На самом деле это вообще не страна, а своего рода ценная бумага с печатями, постмодернистская колония, находящаяся под защитой международных организаций, а именно – немцев, французов, американцев и японцев. Аргентинцы арендуют у них свою собственную страну, и если с чем-то не соглашаются, то только с размером арендной платы.

Все эти рассуждения она слушала не слишком внимательно, да и не очень-то поняла. А вот замечания о тайном языке остались в памяти. Лутц тоже говорил об этом. И Клаудиа. И вот что она еще слышала: танго Дамиана состоит из кодов. И не была ли его попытка сорвать последнее представление как раз одним из таких кодов? Может, он внезапно решил ввести в постановку некий шифр? После того случая она часто вспоминала слова Лутца: «Иногда Дамиан делает в танце смешные вещи». Может быть. Хотя вряд ли это слово применимо к последнему представлению… В последнем акте, в кульминации всей постановки? А ведь критика была прекрасной. Поговаривали даже о продлении гастролей. Эта постановка, несомненно, еще долго приносила бы хороший доход. Весной в Европе проходят всякие фестивали. Все могло бы быть так здорово! Театральный сезон в Берлине, потом турне. Им бы не пришлось расставаться, уж во всяком случае их не разделяло бы такое огромное расстояние. Но в последний вечер Дамиан все разрушил.

11

Пока Джульетта пыталась разгадать загадки последних недель, кондиционер заработал, и самолет медленно тронулся. Весь спектакль прошел без сучка без задоринки. Во время тангуэры ей стало нехорошо. Не только от ревности, скорее потому, что сцена по-настоящему удалась: драматизм спектакля нашел в ней свой страшный выход. Похоже, публика это почувствовала: несколько мгновений после танца в зале стояла полная тишина, а потом разразились бурные аплодисменты. Когда настала очередь эскуало, атмосфера накалилась. Сама по себе музыка уже никого не могла оставить равнодушным, но то, что в тот вечер выделывали эти двое, сделало бы честь любому танцевальному коллективу. Сложнейшую хореографию в исполнении Лутца и Дамиана публика встретила настоящей овацией.

Джульетта стояла на балконе возле режиссерского пульта и снимала на видеокамеру. Когда конец был уже близок, Чарли кивнул ей и что-то прошептал, но она не поняла. Подошла к нему в надежде расслышать, но разобрала только два слова: «Изменение программы». Она озадаченно покачала головой. Он пожал плечами и сделал ей знак дальше снимать. Все произошло, прежде чем она успела понять, что к чему. Началась последняя сцена, танцоры заняли позиции. В центре группы расположились Дамиан и Нифес, то есть Джулиан и Джулиана, которые теперь должны были танцевать свое прощальное танго через двадцать лет. Несколько тактов из тангуэры в последний раз напомнили об утерянном счастье, потом Дамиану следовало убежать, а убитая горем Джулиана на фоне продолжающей танцевать группы должна была подойти к окну и жестом ужаса сообщить о его самоубийстве. Затем сцена озарилась бы белым светом, тут же погрузилась в сочный красный и – в полную темноту, которую прорезал бы одинокий, жалобный стон бандониона.

Но едва танцоры и оба солиста заняли свои позиции, зазвучала совсем другая музыка. Джульетта с ужасом посмотрела на Чарли. Но тот молча таращился на сцену.

– Не та запись, – прошептала она.

Он не отреагировал, и она бросилась к нему.

– Чарли, не та музыка, черт тебя подери.

– Я же сказал, изменение в программе. Я тут ни при чем.

– Кто велел?

– Дамиан.

– Когда?

– Сегодня.

– Сегодня? И что, была репетиция?

– Нет.

– Но это же невозможно! Что они все будут сейчас делать?

– Посмотри, что-то они делают.

Все было как в страшном сне. Участники спектакля просто ушли со сцены. Нифес вывернулась из объятий Дамиана, отошла на несколько шагов и вперила в него взгляд, полный ненависти. Инструментальную музыку, пассажи струнных и мощный фортепианный аккорд прорезал вдруг сильный пронзительный женский голос: Renacerй en Buenos Aires... 45 Дамиан начал танцевать. Мягко, по-кошачьи подошел к Нифес, обнял за талию, бережно взял ее правую руку… Она невольно повиновалась. Он заскользил с ней в танце.

Джульетта в растерянности смотрела на сцену. Что все это значит? Похоже, для Нифес это тоже полная неожиданность… Вот она остановила вращение Дамиана, замерев возле его левой ноги, и с вызовом посмотрела на него. Дамиан продвинул ногу между ее ног, заставил принять пятую позицию, из которой она не могла вывернуться без его помощи. Дамиан открыл фигуру влево. У Нифес не было выбора, пришлось подчиниться. Теперь Джульетта не сомневалась, что на сцене подобное происходит впервые. Через пару шагов Нифес снова остановила Дамиана, едва ли не вопреки музыке, выгнула шею, словно разгневанный лебедь, мгновенно развернулась, заблокировав партнера, которому ничего не оставалось, как начать движение в обратную сторону. Было очевидно: она не понимает, чего он от нее хочет. Он импровизировал, и это было похоже на ссору влюбленных. Но через какое-то время она начала слушаться его. По крайней мере у Джульетты возникло чувство, что она пытается под него подладиться. Или все так и было задумано? Может, другие пары снова выйдут на сцену? Может, их уход, как и упрямство Нифес, – часть сценического замысла, своего рода сюрприз?

Казалось, они оба отдались захватывающей музыке. Что это была за музыка! Словно для певицы речь шла о жизни и смерти. В ее песне сошлось все: упрямство, ярость, надежда, отвращение. Джульетта не могла разобрать слов за исключением одного, повторявшегося снова и снова в начале каждого припева и теперь звучавшего эхом в ее воспоминаниях: Renacerй. Снова и снова повторял его удивительный голос певицы, доносившийся из репродуктора – все настойчивее, требовательнее, нетерпеливее и увереннее.

Двое продолжали танцевать, но никто из ансамбля так и не вернулся. Впрочем, танец Нифес и Дамиана стал постепенно самодостаточным, заполнил все пространство. Это было нечто. Как могут двое целиком занять собой огромную сцену? Но им это удалось. И Джульетта поняла почему. Нифес была женщиной до мозга костей, и она послушно кружилась в объятиях партнера, чьи магические, кошачьи движения отвечали самым тайным ее желаниям. Джульетта ощутила нечто похожее на зависть, ее опять захлестнула мощная волна ревности. Но шокирующий финальный танец вновь приковал к себе все ее чувства.

Дамиан неожиданно шагнул вперед, так что Нифес чуть не упала. Потом ловко подхватил, угодливо закружился вокруг нее, пока она изо всех сил старалась вновь обрести равновесие. И тут произошло непостижимое: Нифес вдруг оказалась на полу. Посреди сложнейшего вращения Дамиан просто отпустил ее. Джульетта ощутила во рту горький привкус. Чарли вскочил с места и ухватился за перила балкона. Но Дамиан продолжал танцевать. «Renacerй», – пел голос. Нифес неподвижно сидела на сцене.

Являлось ли ее падение запланированным? Без сомнения, они танцевали настоящий балет, современное па-де-де. Или Дамиан окончательно потерял рассудок? Если его движения и были как-то хореографически взаимосвязаны с неподвижностью лежащей Нифес, эта связь так и не прояснилась. Однако оба они все еще оставались соединенными. Дамиан снова подошел к ней, быстрым движением поднял на ноги и обнял сзади. Она гневно вырвалась из его объятий, хотела было уйти в сторону, но он преградил ей путь. Даже если они импровизировали, а Джульетта в этом больше не сомневалась, все равно их действия были исполнены огромной выразительной силы. Особенно движения Нифес – настолько, что сама ее растерянность выглядела элегантной. Дамиан чего-то явно хотел от нее, но она, похоже, не понимала, чего именно. Он то нападал, то отступал. То вел ее основным шагом, хотя она едва переставляла ноги, то выпускал из рук, делал несколько пируэтов и вновь преследовал. Переходил, словно в насмешку, на шаг танго, тут же бросал, застывал вместе с ней в заключительной фигуре, переводил ее в основную позицию и вновь бросал, танцуя в нескольких шагах от нее.

На какое-то мгновение Джульетта прониклась к ней сочувствием. Казалось, Дамиан сошел с ума прямо на сцене и мог ее серьезно скомпрометировать. Не дай Бог, чтобы с ней самой когда-нибудь произошло нечто подобное! Она бы тут же ушла со сцены. А Нифес до последнего пыталась танцевать вместе с ним, делала все, чтобы спасти ситуацию. Действовала заодно, а не против. Дамиан как актер повел себя по отношению к ней наихудшим образом: выбил почву из-под ног на глазах у всего зала. Как же она должна любить его, чтобы вытерпеть такое унижение и не поддаться на провокацию? И тут музыка кончилась. И Нифес ушла со сцены. Она шла очень прямо. Дамиан позволил ей уйти. Потом поднял руки и предстал перед публикой в полный рост.

«Renacer?! Renacer?! Renacer?!» – прогрохотали динамики.

И наступила тишина.

12

В зале ничто не шелохнулось. Никто не хлопал. Дамиан один стоял на сцене и смотрел поверх голов вверх, на балкон. Видел ли он ее? Нет, его слепил свет прожекторов. Взгляд в никуда.

Сдержанные аплодисменты постепенно нарушили мучительную тишину. Дамиан развел руки в стороны и поклонился. Но несмотря на то, что аплодисменты постепенно набирали силу, никто из танцоров так и не появился. Дамиан пошел влево, потом вправо, поклонился еще раз, послал в зал воздушный поцелуй и исчез.

Зрители так и не поняли, почему не захотели выйти другие танцоры, и захлопали еще настойчивее.

Кто-то кричал: «Виват Нифес!» Другие скандировали: «Браво, Дамиан!»

Но раздавались и свистки.

Сцена оставалась пустой, постепенно погружаясь во тьму. Занавес закрылся, и за столиками принялись с удивлением обсуждать странный финал.

Дальнейшее больше походило на кошмар. Когда Джульетта добралась до раздевалки в подвале, Фабио и Сантьяго были готовы избить Дамиана. Она не понимала, о чем они говорят. Все орали друг на друга по-испански за исключением Нифес и Дамиана, которые сидели на скамье в самом дальнем углу раздевалки, враждебно сверля друг друга глазами. Дамиан молча слушал упреки, только раз бросив короткую фразу по-испански в ответ на все более яростные нападки аргентинских танцоров. Немецких танцоров он игнорировал вовсе – они тоже в основном молчали или пытались удержать от драки разошедшихся Фабио и Сантьяго. Лицо Нифес было белым как мел, она словно окаменела. Когда Джульетта вошла в раздевалку, Нифес поднялась и пошла прямо на нее. Остальные замерли и уставились на них. В полушаге от Джульетты Нифес остановилась и влепила ей звонкую пощечину. Джульетта была настолько удивлена, что несколько секунд стояла как вкопанная, пока перед ее глазами разыгрывалась уже по-настоящему безумная сцена. Дамиан с громкой бранью рванулся к Нифес, Фабио и Лутц навалились на него, пытаясь удержать. В ту же секунду между ним и Нифес встал Сантьяго, чтобы помешать ей выцарапать ему глаза, что непременно случилось бы, не оттаскивай ее изо всех сил от его лица. Дамиан орал на Нифес, а та отвечала ему пожеланиями, смысл которых был ясен и без знания испанского. Джульетта с отвращением развернулась, собираясь уйти, и столкнулась с Чарли, который тащил за рукав продюсера вниз по лестнице, отчаянно убеждая в своей невиновности. Лицо ее горело, сердце бешено колотилось. Она чувствовала в себе только ненависть. Ненависть к этой женщине. Ненависть к Дамиану. Ненависть к себе самой и к тому, что она сама себя ненавидит.

Даже теперь, только лишь воскрешая в памяти этот эпизод, она задыхалась от гнева. Эта шлюха дала ей пощечину. На глазах у всех. Дамиан ее унизил, и первое, что пришло в голову этой вульгарной сучке, увлечь с собой вниз и ее, Джульетту, в их примитивный мир танго, состоявший из чулок в сеточку, слишком узких бюстгальтеров, непристойных задниц и женщин, которые дерутся из-за мужчины. Если это фундамент, на котором зиждется их дурацкая аргентинская культура, то она вообще ничего о ней знать не желает! И о Дамиане тоже!

Но злоба была недолгой. Дамиан скоро приехал к ней. Он был совершенно не в себе, говорил странные вещи, плакал, цеплялся за нее, умолял не оставлять его и не спрашивать ничего о сегодняшнем спектакле. Он должен был так поступить, и он обязательно объяснит ей почему, только не сейчас. Он любит ее, пусть она всегда помнит об этом. Он никогда еще никого не любил так, как ее. Она может от него требовать все, что угодно, только пусть не запрещает любить себя. Он хочет прожить с ней всю жизнь и не может ждать больше ни одного часа, чтобы назвать ее своей женой.

И где же он теперь? Почему уехал? Что произошло через два дня? Ведь когда он все это говорил ей, он уже знал, что скоро оставит ее, уехав из Берлина без объяснений. Что же, ради всего святого, случилось с ним за эту неделю? Она должна это выяснить. Горло сжалось при воспоминании об их последней ночи в воскресенье после спектакля. На следующее утро они виделись в последний раз. Уходя, он снова умолял ее верить ему и ответить на его любовь. Как она могла не ответить? Он был в ней, повсюду вокруг нее. Изменилось бы что-нибудь, попытайся она сказать ему об этом? Но как? В то утро она еще не совсем оправилась от потрясения. Вчерашнее происшествие шокировало ее. Хотя никакой шок не мог уже изменить ее чувства. Надо было сказать ему это. Почему же она не сказала?

Вместо того они просто договорились встретиться у нее в квартире вечером в среду. Отец звонил ей в понедельник пять раз, поэтому она оставила телефон дома, уехав во вторник с утра к Арии в Брауншвейг. В последнее время беспокойство отца превратилось в настоящий телефонный надзор. Он хотел знать, как продвигается подготовка к просмотру в Театре немецкой оперы. Он всегда за нее переживал, поддерживал ее. Но сейчас это действовало на нервы. Хоть ненадолго оставил бы ее в покое, но он на это не соглашался. Узнав, что она помогает Арии с переездом, он бы просто рехнулся.

А потом мир затрещал по швам.

Отец словно заложник, привязанный к стулу в ее квартире.

Мать вне себя от страха и беспокойства.

Дамиан, исчезнувший без объяснений.

Да еще и полиция: чужие мужчины в форме с серьезными лицами у нее в квартире, желающие расспросить ее о Дамиане.

Джульетта закусила губу. Двигатели завыли, самолет стал набирать скорость. Она ощущала ускорение всем телом. «Еще один шанс, – твердила она про себя. – Пожалуйста, Господи, дай нам еще один шанс».

Потом самолет оторвался от земли и взмыл в сияющее синее небо. Джульетта сложила столик, демонстрируя, что не нуждается в завтраке. Сложила подушку пополам, подложила под голову и вскоре забылась в тревожной дреме, наполненной падающими лифтами и пустынными ландшафтами.

Лицо разгладилось. Прядь волос упала со лба на уголок губ и ритмично подрагивала в такт дыханию. Далеко внизу блеклыми тонами светился незнакомый континент. Но она не видела ни бразильского побережья, ни зеленых равнин Уругвая, ни сияющей ленты залива Ла-Плата.

Впервые за последние пятнадцать часов Джульетта глубоко заснула и даже не почувствовала, что самолет слегка изменил курс, а его правое крыло мягко наклонилось, словно плохо укрепленная декорация, и вся огромная машина дрогнула. Шум выдвигающихся шасси тоже не разбудил ее. Самолет заходил на посадку.

1

И вот она едет по городу-призраку.

Чем ближе к центру Буэнос-Айреса, тем менее реальным кажется пейзаж за затемненным окном. Улицы совершенно пусты. Навстречу попалось лишь десять – двенадцать машин, почти все – черно-желтые такси, ползающие по огромному бульвару в поисках пассажиров. Одинокий прохожий вспугнул стайку воробьев на тротуаре: птицы разлетелись врассыпную, но за его спиной тут же снова опустились на землю. Когда они ехали по эстакаде мимо окраинных районов, она ожидала, что скоро окажется в толчее людей и машин многомиллионного города. Но и позднее, на одной из центральных улиц – авенида 9 Июля – заметив очертания знаменитого обелиска 47, Джульетта испытывала ощущение, что все еще спит в самолете и видит сон. Неужели такой огромный город может быть до такой степени пустым?

Самолет приземлился около одиннадцати. Двадцать минут спустя она отыскала на движущейся ленте свой желтый чемодан, прошла с ним через раздвижные стеклянные двери, вопреки здравому смыслу напряженно вглядываясь в лица встречающих. Разумеется, лица, которое она искала, среди них не было. Зато к ней подходили другие мужчины в белых рубашках и черных брюках и, хватаясь за чемодан, повторяли заученные фразы на разных языках, предлагая услуги такси или комнату в гостинице. Она решительно отвергала их предложения и, стремясь как можно быстрее покинуть точку первого столкновения приезжих и таксистов, внимательно оглядывала зал прилета в поисках банкомата. Отыскав его, внимательно изучила таблицу обменных курсов и порадовалась, что ориентироваться в этих деньгах будет несложно – один песо равнялся примерно доллару США. С тяжелым сердцем сунула в банкомат кредитку и набрала пин-код. Если не сработает, она окажется в отчаянном положении! Но беспокойство оказалось напрасным. Аппарат без возражений выплюнул двести песо.

Автобус шел в центр города полупустым. На переднем сиденье, сразу же за водителем устроилась девушка азиатской наружности. В нескольких рядах от нее – мужчина неопределенного возраста с коротко стриженными волосами. Он бросил взгляд на Джульетту и уставился в окно. Взгляд его показался ей сердитым. Еще через два ряда сидела пожилая женщина с малышом, а через проход от нее – пара туристов в возрасте: они громко разговаривали друг с другом по-английски, и по выговору в них безошибочно угадывались американцы. Мужчина в бежевой рубашке, состоявшей, казалось, из одних карманов, и в джинсах; его спутница, довольно приятная женщина, тоже в джинсах и футболке, надпись на которой гордо возвещала, что ее владелица скорее всего четыре года назад побывала на концерте Брюса Спрингстина 48. Джульетта устроилась через ряд позади нее.

Теперь ей было жаль, что она проспала посадку и не видела город сверху. Из окон автобуса ландшафт казался плоским и неинтересным. Вот они едут по асфальтовой дороге мимо полей, деревьев, лугов. Вот шоссе превращается в магистраль, и вскоре в поле зрения оказываются десяти-двенадцатиэтажные жилые дома. На крышах – леса из телевизионных антенн. Почти на всех балконах – спутниковые тарелки.

Автобус вскарабкался на пандус. Из своего окна Джульетта увидела строящийся участок дорожного полотна: из бетона повсюду торчали ржавые железные штыри. Водитель резко повернул руль вправо, потом влево. Они оказались достаточно высоко. Дорога, по которой они только что ехали, осталась метрах в двадцати внизу. Джульетта закрыла глаза, надеясь, что пандус, по которому они двинутся, не оборвется.

Вскоре автобус уже тащился по узким центральным улочкам мимо закрытых магазинов и припаркованных машин, с трудом вписываясь в узкие повороты, и наконец остановился на площади, где росли огромные деревья.

Она взяла багаж и направилась к офису автобусной фирмы. Девушка, поднявшаяся ей навстречу, по счастью, хорошо говорила на французском – в этом языке Джульетта чувствовала себя все же несколько увереннее, чем в английском. Она спросила, не посоветуют ли ей приличную гостиницу где-нибудь неподалеку по умеренной цене. Девушка сделала два звонка, и дело было улажено: Джульетта получила записку с адресом, которую следовало показать таксисту. Девушка продолжала вопросительно смотреть на нее.

– Encore quelque chose? 49

– Oui, bon... je cherche un endroit o? les gens dansent le tango 50, – сказала Джульетта.

Девушка посмотрела на нее с сомнением.

– Des shows? 51

– Non, pas ?a. Une Milonga. Je cherche une Milonga 52.

– A-ha.

Она, смеясь, обернулась к коллегам и прокричала им что-то по-испански. Обе с любопытством посмотрели на Джульетту и перекинулись совершенно ей непонятными словами. Она почувствовала себя так, словно задала неприличный вопрос.

Потом девушка снова обернулась к ней и объяснила, что лично она не знает, где сегодня милонга. Но есть одно кафе в центре города, где, насколько ей известно, вечером в воскресенье танцуют танго. Джульетта получила вторую записку с адресом и поспешила покинуть офис.

Поездка на такси заняла несколько минут. Город по-прежнему казался вымершим. Такси пересекло бульвар с обелиском, который она видела из автобуса, и вскоре остановилось перед невзрачной гостиницей на улице Бартоломе Митре. Таксист не позволил ей взять багаж, сам внес его внутрь и даже подождал, пока спустится лифт.

Гостиница находилась на пятом этаже доходного дома, построенного, если судить по лифту, в самом начале двадцатого века. Пышно отделанная деревом и мрамором кабина, увешанная внутри зеркалами и украшенная литьем, с отчаянным скрипом поползла вверх и очень медленно, хоть и без признаков неизбежного падения, достигла пятого этажа. Тучный пожилой господин с густо заросшими ушными раковинами, явно страдавший одышкой, повел ее по длинному коридору к небольшому столику. Там тщательно перенес данные из ее паспорта в весьма запутанный формуляр, потом показал ей ванную и туалет, находившиеся этажом ниже, попасть в которые можно было только через прихожую, открыл дверь ее комнаты и, оставив ключ в замке и пробормотав что-то непонятное, поковылял прочь. Джульетта втащила вещи в маленькую комнатку, закрыла дверь и повалилась на постель.

Несколько минут она лежала неподвижно, пытаясь упорядочить впечатления: украшенный лепниной потолок в добрых пяти метрах над головой, платяной шкаф из ДСП, выкрашенный белой краской, натертый до блеска паркет в елочку. Она подошла к окну, открыла стеклянную дверь и оказалась на крошечном балкончике. Теплый ветер обдувал лицо, гладил руки, сжимающие кованую чугунную решетку. Над океаном домов, крыш, дворов сияло синее небо. Где-то там был Дамиан, понятия не имевший, что она приехала. Может, он идет сейчас по улице в каких-нибудь пятистах метрах от нее или тоже стоит у окна, глядя в небо и вдыхая тот же самый теплый воздух. Только как его найти? Что нужно для этого сделать?

И вдруг опять нахлынула боль, сдавившая грудь изнутри. Джульетта вернулась в комнату и опустилась на кровать в надежде, что скоро отпустит. Но не тут-то было: боль усиливалась – Джульетта уже не могла вздохнуть, вся верхняя половина тела ныла так сильно, что пришлось согнуться пополам. Она увидела в зеркале свое лицо – бледное, перекошенное, в глазах слезы, губы дрожат, пока она безуспешно пытается сжать их, чтобы подавить всхлип. Она закрыла лицо руками, стараясь отвлечься. Откуда вдруг эта боль? От того, что она меньше двигается? От того, что приехала в незнакомую страну и понятия не имеет, что делать дальше? Она вытащила из сумочки записку, полученную от девушки на автобусной станции, и уставилась на нее: ConfiteriaIdeal.Suipacha384. 16.00. Она посмотрела на часы. Надо принять душ и часок поспать. А вдруг он придет туда? Конечно, придет. Она распаковала чемодан, взяла с кровати одно из полотенец и направилась в ванную. Ванна напомнила ей те, что она видела в Англии. Душевая насадка огромная – размером со сковородку. От горячей воды стало лучше. Но, выбравшись из-под душа, она сразу почувствовала, как в ней нарастает парализующая усталость. Она вернулась к себе, повалилась на кровать и, едва успев переставить красную стрелку будильника на три часа, провалилась в сон.

2

Когда она снова пришла в себя, была глубокая ночь. В горле пересохло. Она поднялась. Будильник показывал без четверти три. Как это может быть? Почему темно? Джульетта схватила наручные часы. Без четверти одиннадцать. Что за шум? Разве она не дома? Постепенно она вспомнила, где находится. Взгляд скользил по гостиничной комнатенке, в которой теперь, при свете луны, появилось нечто таинственное и пугающее. Так вот в чем дело: она не перевела будильник на местное время. И проснулась без четверти одиннадцать в полной темноте. Проспала девять часов. Джульетта вскочила с кровати, кинулась к раковине в углу и стала жадно пить прямо из-под крана. Ужасная жара! Она подошла к окну, распахнула обе створки. В лицо ударил теплый воздух, в уши – уличный шум. То, что она поначалу приняла за луну, оказалось неоновым фонарем, непонятно зачем освещавшим часть двора-колодца. Снаружи шумели машины. Именно эти звуки, должно быть, и разбудили ее. Вдруг, словно удар тока, вернулось воспоминание: она проспала что-то ужасно важное! Бар, где танцуют танго! Она все пропустила! В полной растерянности она сделала несколько шагов по комнате, снова вышла на маленький балкончик. Заколдованный город. Днем казался вымершим и пустым. Сейчас, когда близится полночь, по улице движется нескончаемый поток машин. Нестройный шум многих сотен моторов то и дело перебивается гудками. Очертания близлежащих домов темными контурами выделяются на ночном небе. Рядом с ней промелькнула тень. Джульетта вздрогнула. «Птица», – подумала она, но за первой тотчас последовала вторая, потом третья. Тени проносились беззвучно, с каждым разом все ближе подбираясь к ее лицу. Лишь через некоторое время она догадалась, что это летучие мыши. Отступила назад, в комнату, и с отвращением закрыла окно.

Сон как рукой сняло. Единственную возможность действовать по плану – связаться с танцорами танго – она проспала. Как теперь искать Дамиана? Ну почему она не узнала у него адрес? Джульетта включила свет, снова подошла к раковине, умылась. Стоит ли выходить из гостиницы? Одной, среди ночи? Но ведь в том кафе могли остаться еще несколько танцоров. Не исключено, что эти самые милонги вообще продолжаются всю ночь… Она чувствовала страх. Такой огромный город. Что за люди живут здесь? Может ли женщина одна ходить ночью по улицам? Из осторожности она надела белую футболку и собрала волосы в пучок. Привычное движение отрезвило ее. Что она вообще здесь делает? Она должна быть сейчас в театре, в раздевалке, и оттуда, подобрав волосы, идти в зал заниматься у станка. Какого черта ей понадобилось в этом городе?

Она пыталась запомнить, куда поворачивало такси, но через несколько минут сдалась, совершенно потеряв ориентацию. Внезапно перед ней опять возник обелиск, виденный утром. Огромный бульвар, в центре которого он возвышался, оказался теперь забит машинами в обе стороны. Такси удалось его пересечь лишь на одиннадцатый светофор. Джульетта заплатила шестнадцать песо.

Вот каков его город. Здесь он вырос, здесь ходил в школу, с матерью за руку переходил дороги, здесь поцеловал свою первую девушку. Где-то тут должна быть его школа, его любимое кафе. На какой-то из этих улиц, здесь, в центре, состоялся его первый урок танго. Судя по его рассказам, все это происходило в строжайшей тайне. Она хотела тогда расспросить его о причинах такой скрытности, но он явно не желал говорить об этом и сменил тему.

– Почему твои родители были против того, чтобы ты занимался танго?

– Они вообще об этом не знали.

– Почему же ты им не рассказал?

– Потому что они были против.

– Откуда ты знаешь, если они об этом даже не знали?

– Сын Фернандо Альсины не должен танцевать танго. Вот и весь сказ.

– Мне это непонятно.

– Не важно. Слишком долго объяснять.

– Но в конце концов они узнали?

– Да.

– И что?

Он пожал плечами, и ей показалось, что вопрос ему неприятен. Поэтому она заговорила о себе.

– Вот я никогда бы не стала балериной, если бы не отец.

– Не верю.

– Правда! Мама запретила бы мне учиться.

– И что? Ты бы послушалась?

– Нет. Но тогда, наверное, начала бы заниматься слишком поздно.

– Как и я.

– Ты? Разве?

– Поэтому я никогда не стану по-настоящему хорошим танцором. Слишком поздно начал. Как раз то, о чем ты говоришь.

– Глупости, я же говорю о балете… это ведь не танго.

– Вот как?

– Нет, я не то хотела сказать… Просто их же нельзя сравнивать.

Он холодно посмотрел на нее. Потом улыбнулся и покачал головой:

– Ангел мой, даже дьявола лучше тренировать с детства.

Она не хотела его обидеть, но после этого разговора настроение у него упало, хоть он и старался всячески себя перебороть. Она больше не поднимала эту тему. О некоторых вещах с ним невозможно было разговаривать. Или только так, как хотел он. Что, по большому счету, она знала об этом странном человеке?

Ничего.

3

Такси остановилось на темной узкой улочке. Красное табло с цифрами возле зеркала заднего вида показывало 3.85. Джульетта отдала четыре песо. Таксист поблагодарил, даже вышел из машины и открыл дверцу. Потом указал на освещенный вход на другой стороне улицы, разразившись на прощание нескончаемым водопадом слов, из которого ей удалось выхватить единственное – «Идеал».

Джульетта перешла улицу и подошла к входу. Что бы ни скрывалось за этой дверью – кафе, кондитерская или то и другое одновременно, – слабое освещение не предвещало ничего хорошего. Высокие кованые чугунные ворота распахнуты настежь. Джульетта не очень уверенно поставила ногу на мраморный порог и вошла в холл, служивший также своеобразным гардеробом. Изогнутая мраморная лестница слева вела на следующий этаж, но вход был закрыт темно-красным бархатным занавесом. За ним простиралось само помещение – размером с хороший бальный зал. Ощущение, будто она оказалась где-то в окрестностях Вены. Заняты только три столика. У стойки четыре официанта в белых рубашках и черных пиджаках с галстуками-бабочками безучастно смотрят по сторонам. Похоже, время здесь остановилось.

Потом она увидела фотографию на высоте человеческого роста как раз напротив лестницы наверх. На самом деле это была просто дешевая копия фотографии, но Джульетта сразу узнала пару. Плакат висел среди других афиш и объявлений: на одних были изображены танцоры, на других – только бандонион. Под объявлениями стояли имена учителей и номера телефонов. Под той фотографией было написано Dami?n у Nieves, ниже: Mi?rcoles 53 17.30—19.00, а поперек плаката приклеена широкая лента с надписью: En gira en Europa hasta dec 1999 54.

И никакого телефонного номера.

Джульетта оглядела всю стену. Не меньше десятка пар предлагают свои услуги. Серхио и Сильвия, Хуан и Сюзанна. Многие проделали в плакате разрез, куда вставили визитные карточки. Одни ничего особенного не обещали, другие сулили специальные знания и особую технику. Aprenda estilo milonguero. Curso especial mujeres. Ochosуgiros55. Некоторые объявления предлагали индивидуальный пошив специальных туфель. Одна Tanguera Japonesa56 искала учителя танцев «в обмен» на уроки английского языка.

«Especial», – подумала она. Голос Дамиана во время их первой встречи еще звучал у нее в ушах. «Я especialista по особым случаям. Джульетта Баттин. В Берлине только одна».

Дамиан и Нифес. В европейском турне.

Она записала телефонный номер другой пары. Потом увидела отдельное объявление, с расписанием занятий и танцев в этом кафе. Ей повезло и не повезло одновременно. Сегодняшние танцы она проспала. Domingos, de15 а 21hs, Tango yotros Ritmos57— было там написано. Но во вторник снова начинались занятия. Она переписала, когда и что тут танцуют, и вновь посмотрела на фотографию, привлекшую ее внимание. Снимок был сделан скорее всего несколько лет назад. Дамиан казался худым и бледным. Волосы длиннее, чем теперь. Движения мужские, но тело еще совсем юное, и это производило необычное впечатление. Нифес, напротив, почти не изменилась с тех пор. Безукоризненно красивое лицо, изящная линия плеч. Больше ничего не видно. Похоже, в Дамиане тогда уже было нечто особенное – то, что заставило ее выбрать молодого партнера. А он продуманно добивался цели, подготавливая победу в течение полугода. Наверное, именно это нравится ей в нем больше всего. Слепое желание в сочетании с продуманной тактикой. Но разве не отбросил он к черту всякую методику в том, что касалось ее? Разве согласился потерять хоть один-единственный день? Сердце ее сжалось, и она погрузилась в раздумье. Время танцев она пропустила, значит, больше ей тут нечего делать. Она бросила взгляд внутрь почти пустого кафе. Несмотря на венский лоск, вид малопривлекательный. И хотя она голодна, есть в этой призрачной атмосфере ей совершенно не хотелось. Она развернулась, собираясь уходить, и чуть не столкнулась с пожилым мужчиной.

– Те gus?a el tango? 58 – спросил тот и добавил еще пару предложений, столь же непонятных, как и первое.

– I'm sorry… no Spanish 59, – растерянно пробормотала она. Старика это не смутило. Тыкая пальцем то в одно, то в другое объявление на стене, он весьма живописно комментировал их словами и жестами. Джульетта не могла понять, откуда он вообще взялся, пока не увидела стул в темной нише, где он, по-видимому, сидел все это время, наблюдая за ней. Невысокий пожилой мужчина, нет – пожилой господин. Несмотря на жару, в костюме, хоть и самом простом, в белой рубашке и даже галстуке. Лицо излучает тепло, и Джульетте вдруг стало так хорошо и комфортно, что она раздумала уходить, продолжая слушать его пространные объяснения и не понимая ни слова. Позволила ему ласково взять себя за руку, подвести к стене и рассказать обо всем, что там есть. Постепенно до него дошло, что она и в самом деле не понимает ни слова, тогда он жестами стал показывать, что думает о той или иной паре преподавателей. Глаза его при этом то расширялись от невыразимого восторга, то сужались до презрительных щелочек. Один раз он даже провел ладонью по лысине, в слабом свете отливавшей серебром, а потом покачал головой – чтобы предостеречь ее от особенно бездарного учителя.

– Vos de donde sos? 60 – спросил он наконец.

– Sorry? 61 – переспросила Джульетта.

– Vos de donde… Amerikana?62

– Ah no, Germany, Berlin 63.

– Ah, alemana. Mateus.

– What?64

– Lotario Mateus.

– Ah, ja, yes, and Beckenbauer.

– Si, si. Bayan Munitsch 65.

Больше всего ей хотелось обнять старика. Он доставал ей как раз до плеча. И смотрел на нее сияющими карими глазами. От него пахло туалетной водой, руки выглядели ухоженными, а черты лица наводили на мысль, что он один из тех, кто меняет прожитые годы на мудрость. Лицо, на котором, несмотря на возраст, явственно читалось нечто похожее на детское любопытство.

– Sorry, – прервала она наконец поток его слов, – no speak Spanisch. Non capisco niente 66.

Она растерянно пожала плечами, изображая непонимание. Он наклонил голову, снова взглянул на нее сияющими глазами, приподнял плечи и сказал:

– Martes vienes a bailar Tango, no? 67

Она покачала головой. Что он имеет в виду, этот старик?

– Tusday… dance… Tango 68, – выдал он наконец.

– Si, – ответила она. – I'll come 69. – И указав на себя, добавила: – Джульетта.

– Ah. Que lindo. Yo soy Alfredo. Pregunta por Alfredo. Asi no pagas entrada 70.

Его большой и указательный пальцы сложились в универсальный знак, обозначающий «деньги», за ним последовали еще несколько жестов, и Джульетте стало понятно, что благодаря знакомству с ним она может рассчитывать на бесплатный вход. Она кивнула и сказала.

– Да. Альфредо. Gracias 71.

Потом снова повернулась к стене, показала пальцем на фотографию Дамиана и спросила:

– Tu connais Damiвn? 72

Он развел руки в стороны и посмотрел в небеса – так, словно она спросила его о том, знает ли он, что Земля круглая.

– Nieves у el loco. Claro. Pero no estдn. Estдn en Europa 73. – Он указал на ленту поверх фотографии. И подтвердил еще раз: – Europa.

– Si, – кивнула Джульетта. – I know 74.

Как объяснить ему, чего она хочет? Она показала на телефонные номера под рекламными объявлениями других танцоров, а потом снова на плакат с Дамианом и Нифес, под которым не было номера. Старик понял ее, но лишь озадаченно пожал плечами.

– No se, – сказал он, всем своим видом выражая крайнее сожаление, – no conozco su numйro. Pero martes, preguntas por el loco, ya alguiйn lo sabra 75.

Она старалась изо всех сил уловить смысл его слов. Очевидно, он не знает телефона Дамиана. Это она поняла. Martes, возможно, значит «вторник». Но все остальное? Preguntasporelloco?

– Martes?.. – неуверенно повторила она. – Дамиан… martes?

– Si, si. Martes 76. El loco.

Джульетта покачала головой.

– El loco no, no 77, – сказала она. – Дамиан!

Он засмеялся.

– Si, si. Dami?n 78. El loco.

Она поблагодарила Альфредо. Он попытался было ее уговорить выпить с ним чего-нибудь в баре, но она вежливо отказалась. Он не настаивал, и за это ей снова захотелось обнять его. Впрочем, об этом он позаботился сам – обнял ее, поцеловал в правую щеку и пожелал спокойной ночи.

«El loco», – тихо повторила она, не имея никакого представления о том, что это значит. Ну ладно, во вторник она придет сюда и попытается выяснить, не знает ли кто-нибудь адреса или телефона. Во вторник. Через два бесконечно долгих дня.

– Buenas noches, mi amor, que te vaya bien 79.

– Gracias. Buenas noches 80.

4

Она буквально вылетела из клуба и пошла вверх по улице. Движение немного успокоило ее. Она чувствовала себя уже не такой подавленной, как прежде, даже чуть было не вернулась, чтобы пропустить по стаканчику вместе с Альфредо. Но внезапно ее вынесло на оживленный бульвар, и взгляд упал на освещенный переговорный пункт. Искушение оказалось слишком велико. Она пересекла аллею. «Avenida Corrientes», – было написано на табличке. Джульетта прошла еще несколько метров и вошла в павильон. В углу лежал телефонный справочник, и вскоре она уже скользила взглядом по бесконечным столбцам с фамилией Альсина. Список таких людей занимал семь страниц. Дамианов по фамилии Альсина она насчитала четырнадцать. И почти столько же Д. Альсина. Как звали его отца? Фернандо. Ничуть не лучше. Восемь Фернандо и еще двадцать три Ф. Альсины. И вообще, как она собирается разговаривать по телефону на совершенно неизвестном ей языке? Вдруг справочник случайно раскрылся на букве «О», и ее указательный палец замер возле фамилии, оказавшейся в книге единственной: К. Ортман. Она записала номер. Но решится ли она позвонить его бывшему учителю немецкого? Отложив телефонную книгу, она посмотрела на часы, развешенные над дверью: они показывали время в разных частях света. В том числе во Франкфурте. Там шесть утра. В Германии начинается понедельник. Отец проснулся и принял душ, мама еще досыпает последние минутки. Позвонить им? Коротко сообщить, что с ней все в порядке. Разве это честно – просто исчезнуть, ничего им не сказав?

Приняв решение, она подошла к стойке и заказала разговор. Получив деревянный кружок с номером, прошла в указанную кабину. Два гудка, и раздался голос отца:

– Джульетта?

– Да.

– Ну наконец-то, дорогая. Где ты?

– Со мной все в порядке, папа. Не бес…

– Джульетта?

Голос матери. Она сняла трубку другого аппарата – в спальне.

– Доброе утро, мама.

– Ты где? С тобой все в порядке? – Судя по голосу, Анита уже не спала.

– В Буэнос-Айресе. Мама, папа, у меня все нормально. Простите, что пришлось так поступить, но иначе я не могла. Все хорошо. Не волнуйтесь. Я…

– Джульетта, послушай… – Это был отец.

– Маркус, дай ей договорить.

– Джульетта, не встречайся с Дамианом, он сумасшедший, его действия совершенно непредсказуемы…

– Маркус, прекрати…

– Заткнись, Анита, черт возьми. Джульетта, ты слышишь?

У нее на глаза навернулись слезы.

– Да, – сказала она упавшим голосом.

– Ты поняла, что я говорю? Ты ошиблась. Этот человек опасен. Садись в первый же самолет и возвращайся. Подумай о театре. О работе, которая ждет тебя здесь. Хочешь все разрушить? Из-за этого психа?

– Маркус, Боже мой, оставь ее наконец в покое…

Она повесила трубку, присела на небольшую деревянную скамеечку внутри кабины и закрыла лицо руками. Голова раскалывалась от боли. Внезапно ей стало страшно, очень страшно. Хотя сама она не понимала, чего боится – этого города, одиночества или своей растерянности и полной беспомощности. Где он? Что нужно сделать, чтобы увидеть его хотя бы один-единственный раз на одно-единственное мгновение? Увидеть лицо и услышать, как его губы произносят слова – те слова, после которых расставание с ним станет возможным: «Я не хочу тебя больше видеть». Ему придется это сказать ей, уж это точно. «Я не хочу тебя больше видеть, потому что не люблю тебя». Тогда она уйдет, вернется в свою старую жизнь, и все как-нибудь наладится. Пока она не знает, как именно, но как-нибудь, это уж наверняка. Только для этого нужно его найти.

Внезапно телефонный аппарат над ее головой зазвонил. Джульетта растерянно уставилась на него. «Определитель номера», – с испугом подумала она. Он установил номер, с которого она звонила. В ней поднялась вдруг мощная волна ненависти к отцу. Откуда она вдруг? Что вообще с ней происходит? Она больше не контролирует себя? Или так было все-гда? Почему он не сказал ей правду о том, что произошло между ним и Дамианом? Он что-то скрывает. Дамиан опасен? Никогда в жизни! Она на мгновение приподняла трубку и снова опустила на рычаг. Потом вылетела из кабинки, расплатилась и выбежала из переговорного пункта.

Джульетта пошла вверх по улице Корриентес. Было почти два часа ночи, прохожих стало заметно меньше, и те немногие, кто еще бродил по улицам, не внушали особого доверия. Она остановила такси, прыгнула в машину и протянула водителю карточку с адресом гостиницы.

В лифте Джульетта столкнулась с американкой. Женщина оказалась весьма разговорчивой, и они на несколько минут задержались поболтать в коридоре. Джульетта сказала, что приехала в гости. Американка принимала участие в проходившем здесь конгрессе. На следующий день должна была возвращаться в США. Они обменялись несколькими фразами и стали прощаться.

– Было приятно с вами побеседовать, – сказала дама, протягивая Джульетте на прощание руку. – Счастливо оставаться.

– Спасибо. Доброго пути. Ой, простите, могу я задать вам один вопрос?

– Конечно.

– Вы говорите по-испански?

– Да.

– Не могли бы вы мне объяснить, что значит loco?

Американка засмеялась.

– Конечно. Здесь это самое главное слово. Оно означает «сумасшедший».

Джульетта молча смотрела на нее.

– Это все, что вы хотели узнать?

– Да, спасибо. Простите. Глупый вопрос, да?

– Глупых вопросов не бывает. Вы выглядите подавленной. Надеюсь, я не обидела вас?

– Нет, что вы. Спасибо. Спокойной ночи и счастливого пути.

– Всего хорошего.

Джульетта медленно побрела к своей комнате, тихонько толкнула дверь, заперла ее за собой, не зажигая света, прислонилась к стене и сползла по ней вниз. Звуки автомобильных гудков все еще раздавались в ночи. Только к половине третьего все более или менее успокоилось. Она подошла к окну, распахнула его, впуская в комнату воздух. И вдруг почувствовала острую зависть к американке, которая завтра улетает домой.

Потом села на край кровати, уставилась в темноту, словно чего-то ожидая. Но ничего не произошло. Только в висках у нее стучало все громче и громче: Loco.Loco.Loco.

5

– Si?

– Сеньор Ортман?

– Si? Qui?n es? 81

– Могу я говорить по-немецки? – Пауза.

– Да, пожалуйста. Кто говорит?

Правильный литературный немецкий. В голосе слышится недоверие.

– Вы меня не знаете. Меня зовут Джульетта Баттин. Я из Берлина.

Пауза.

– Чем я могу вам помочь?

– Простите, пожалуйста, за беспокойство. Речь идет о Дамиане Альсине, одном из ваших бывших учеников. Я хотела спросить вас, не знаете ли вы случайно, как я могу с ним связаться?

Она сотню раз прокручивала в мозгу эту фразу и все-таки чувствовала: слова звучат фальшиво, подозрительно. Пауза.

– Откуда у вас мой номер телефона?

– Из телефонной книги. Я приехала в Буэнос-Айрес на несколько дней, по делу. Года два назад я переписывалась с Дамианом, но потом контакт прервался. По последнему известному мне адресу он больше не живет, а вы единственный из знакомых, о ком он рассказывал мне. Он называл ваше имя и говорил, что вы учили его немецкому. Я нашла вас в телефонном справочнике. Вы ведь знаете Дамиана?.. Дамиана Альсину?

Пауза.

Она услышала, что на том конце положили трубку на стол. Потом словно с того света раздалась быстрая речь – говорили по-испански. Где-то вдалеке звучал второй голос – женский. Потом раздался щелчок, и мужской голос вернулся.

– Как, вы сказали, ваша фамилия?

– Баттин. Джульетта Баттин.

– И вы звоните из Буэнос-Айреса?

– Да. Из гостиницы.

Разговор слушал кто-то еще. Джульетта угадывала чье-то дыхание.

– Простите, – сказала она, – я и сама понимаю, что это несколько необычно. Вот так ни с того ни с сего позвонить… Просто я подумала, что, может быть, вам известно, как с ним связаться. Извините. Я приехала всего на несколько дней и думаю, он был бы рад со мной встретиться. Но это не так уж и важно. Простите за беспокойство.

– Нет-нет. Погодите. Как называется ваша гостиница? – Она назвала.

– Какой у вас номер?

– Вы имеете в виду номер дома?

– Нет. Номер телефона.

Она прочитала телефонный номер с карточки.

– Можно перезвонить вам через несколько минут?

Джульетта дала согласие и повесила трубку. Потом сделала глубокий вдох и поставила телефон обратно на журнальный столик.

Она проснулась в шесть утра и, словно парализованная, застряла в кровати, глядя в потолок и размышляя, что делать сегодня. За окном простирался огромный город, и можно было бы его посмотреть, но приблизит ли это ее к Дамиану? Что-то ведь можно предпринять, чтобы выяснить его адрес? Во вторник будут эти танцы, и там она, возможно, встретит кого-то, кто его знает. Значит, сегодняшний день просто вычеркнуть? Она встала, отодвинула кровать от стены и выполнила несколько упражнений на растяжку. И тут же почувствовала, что три дня не тренировалась. Ее охватила паника. Что она здесь делает? Не танцевать неделю – уже очень плохо, но даже и не тренироваться – настоящая катастрофа.

Крепко держась за спинку кровати, она встала в демиплие, поставила свободную руку во вторую позицию и повернула голову в сторону. Места как раз хватило: через несколько минут она уже делала первый батман тандю 82. Ее спасение всегда было в этом. Постоянной тренировкой удавалось держать в узде хаос окружающего мира. Сегодня она при каждом движении ощущала сопротивление мышц, ленность собственного двигательного аппарата, который и всегда-то не сразу поддавался воздействию ее воли. Ей необходимо это ощущение. Она радуется, преодолевая себя. Тренируясь, она пришла в отчаяние, но, выйдя из этого состояния, почувствовала, что тело стало другим, а настроение заметно улучшилось. Иначе у нее никогда не хватило бы мужества набрать этот номер.

И вот она сидит возле телефона, нервно кусая губы. Разговор получился более чем странный. Она соврала. Надо ведь было как-то обосновать свою просьбу? Рассказывать подлинную историю нелепо. И вообще, маловероятно, что бывший учитель знает, где находится сейчас один из множества его учеников. На что она надеялась? Поговорить хоть с кем-нибудь, кто понимает ее язык? Да, уже кое-что. Поговорить вообще хоть с кем-нибудь. Ситуация совершенно бредовая. Ей никогда еще не было так одиноко.

Зазвонил телефон.

– Да!

– Госпожа Баттин. Не могли бы вы сегодня заглянуть ко мне в школу? Около двух часов. Вам удобно?

– С удовольствием. Вы очень любезны.

– Школа находится недалеко от вашей гостиницы. Возьмите карандаш, я поясню, как добраться.

Голос, объяснявший ей дорогу, звучал гораздо дружелюбнее. Недоверие полностью не исчезло, но собеседник, похоже, был заинтересован, чтобы она нашла эту школу – объяснения оказались чрезвычайно подробными.

– Приходите около двух, скажите на вахте, что я вас жду. Мне сообщат, я спущусь и проведу вас к себе. Договорились?

– Да. Спасибо.

– Вы говорите по-испански?

– Нет, к сожалению.

– Тогда просто назовите мое имя.

– Хорошо. Спасибо.

– Когда вы в последний раз получали известия от Дамиана?

Вопрос застал ее врасплох.

– Примерно два года назад, – соврала Джульетта. Тишина.

– Вы с ним переписывались? По-немецки?

– Да.

– И что, он наконец усвоил, когда следует писать «эс-цет» 83?

Джульетта опять начала нервничать. Ее не покидало чувство, что человек на том конце провода не верит ей. И тем не менее хочет встретиться. Иначе зачем начинать расспросы прямо сейчас?

– В его письмах почти не было ошибок, – сказала она. – Хотя я, конечно, не знаю, сколько времени он тратил на их написание. А вы по-прежнему общаетесь с ним?

Тишина.

– Нет, скорее нет. Но, может быть, я все же смогу вам помочь. Жду вас в два часа в нашем Национальном колледже. Постарайтесь, пожалуйста, не опоздать.

В нем заговорил учитель. Учитель немецкого. Она вежливо поблагодарила и повесила трубку. Господин Ортман из Ботропа. Интересно, давно ли он живет в этой стране?

6

Все утро она бесцельно шаталась по Буэнос-Айресу. После воскресного запустения и последующего полуночного столпотворения город наконец показался ей нормальным: вполне приемлемое скопление машин, автобусов, пешеходов. Несколько раз ей попадались на глаза подростки, ловко балансирующие между автомобилями с подносами в руках, на которых дымились чашки кофе, – скорее всего курьеры, доставлявшие завтрак в конторы. Она разглядывала лица людей, их одежду, жесты и никак не могла решить, есть в них хоть что-то близкое и родное или все это совершенно ей чуждо. В одном странный путеводитель оказался прав: город и его жители вели себя совершенно по-европейски. Различия проявлялись лишь в незначительных мелочах: например, в одежде, на которую она обратила внимание еще в аэропорту. Их платье нельзя было назвать старомодным. Просто возникало ощущение, что время течет здесь, преодолевая чуть большее сопротивление. Может, в мире действует особая теория относительности времени, согласно которой оно идет тем медленнее, чем дальше от центров мирового могущества и моды приходится продираться сквозь десятилетия или столетия? То и дело она с удивлением отмечала какую-нибудь архитектурную деталь – эркер или лепнину – в точности такую же, какой та могла бы быть в Берлине или Париже. Мраморные столики в многочисленных кафе, светильники, стулья – все казалось таким знакомым, словно город этот много лет назад был целиком перенесен сюда откуда-то из Европы и лишь постепенно за счет местных особенностей приобрел некоторое своеобразие.

Мужчины смотрели на нее бесцеремонно и недвусмысленно. Угрызения совести были им явно совершенно чужды.

Она не понимала, что они говорят, намеренно проходя совсем близко, но тон их замечаний не оставлял сомнений. Один долго посылал ей вслед смачные воздушные поцелуи и даже схватил за руку. Она среагировала мгновенно, громко закричав по-немецки. Он был настолько удивлен, что тут же ее отпустил, даже не проводив взглядом. Правда, она не сразу пришла в себя от испуга: похоже, здешние мужчины станут для нее большой проблемой.

Она поехала в центр на метро. По вагону ходил маленький мальчик, пытаясь всучить пассажирам букетики жасмина. Никто не обращал на него внимания. Люди стояли почти вплотную, но, казалось, это никого не смущало. Инстинктивно Джульетта вела себя как другие женщины. Она чувствовала оценивающие взгляды. Ничего не попишешь. Она и так сделала все, что могла: подобрала волосы, надела темные очки, блузку с высоким воротником, широкие летние брюки и спортивные туфли. Но лицо и шею не спрячешь. Как и балетную осанку. Ей отлично известно, что такая осанка притягивает мужчин. Они выделяют ее из толпы прежде, чем видят лицо. И лишь немногие спокойно отводят взгляд.

К счастью, ехать пришлось недолго. Она постаралась поскорее выбраться из подземки на улицу и пошла к старому городу пешком. Из-за удушливой жары центр опустел. Немногочисленные магазинчики, мимо которых она проходила, казались какими-то убогими, дома – однообразными и кособокими. Приятным сюрпризом стала прелестная церковь за кованым забором, преобразившая своим обликом целый квартал. За ней – несколько малоэтажных домов. Глядя на них, можно было предположить, что когда-то этот район производил совсем иное впечатление. Джульетта остановилась, разглядывая обветшалые фасады с высокими окнами, красивой формы фризами, балконами и архитектурными орнаментами, от которых отвалились целые куски. Под определенным ракурсом можно было представить, как все это выглядело когда-то, но стоило сдвинуться на пару шагов, иллюзия красоты рассыпалась в прах.

Ближе к авениде Индепендесия ее внимание привлекли разрисованные стены, хотя вообще-то она давно научилась не замечать граффити. Однако теперь к рисункам добавились фотографии. В основном – юношей и девушек. Как на паспорт. Все они были очень молоды. Некоторые улыбались прямо в объектив. Другие безучастно смотрели куда-то вдаль. Под снимками стояли имена. Один из плакатов, поблекший от времени, содержал несколько сотен таких фотографий, наклеенных в форме человеческого черепа. Бледно-розовые буквы под ним гласили: «No hay perdon!» 84

Джульетта остановилась, разглядывая странный плакат. Кто эти молодые люди? Она подошла поближе, чтобы рассмотреть лица. Похоже, снимки сделаны давно. Прически, рубашки и блузки наводили на мысль о семидесятых годах. Они кажутся участниками студенческого движения шестьдесят восьмого года. Свитера с высокими воротниками. Очки в роговой оправе. Стрижки «паж».

Эта часть города слегка пугала и одновременно восхищала ее. Улица пошла вниз. Следующий квартал располагался в низине, но и здесь сохранилась какая-то живописность. Застройка в основном двух– или трехэтажная. Многие дома недавно отреставрированы. Небольшие ресторанчики перемежаются антикварными магазинчиками, чьи витрины красноречиво свидетельствуют об источниках пришедшего в упадок богатства. Большинство выставленных на продажу предметов выглядят так, словно попали в лавку прямиком с потерпевшего крушение судна, перевозившего богатых европейцев в двадцатые годы. Чайные сервизы, трости с серебряными набалдашниками, даже волынка. Каждая вещь – будь то шляпная коробка, кожаный саквояж, люстра или темно-коричневые деревянные лыжи, дамская шпилька или парфюмерный флакон – несет на себе отпечаток удивительной ауры старого мира.

Улица влилась в красивую площадь. Стулья и столики угловых кафе выставлены на улицу. Хотя полуденная жара в этот час кажется невыносимой даже в тени зонтика, большинство столиков пустует. «Пласа Доррего», – прочитала Джульетта на одной из табличек.

Она вошла в кафе и заказала эспрессо. Официант сказал что-то, она не поняла – просто дважды кивнула в надежде, что уж какой-нибудь кофе все-таки получит. Вскоре официант появился вновь и действительно поставил перед ней маленькую чашечку с кофе, однако после этого не ушел, а принялся сгружать на ее стол кучу всяких маленьких дополнений. Сперва появилось блюдечко с крошечным круассанчиком и миниатюрным пирожным, потом стаканчик со взбитыми сливками, еще один стаканчик – с апельсиновым соком, третий – с зубочистками, белый фарфоровый кувшинчик со взбитым подогретым молоком, что-то вроде перечницы с корицей внутри, потом еще одно блюдечко – сахар и сахарозаменители, и последний стаканчик – с водой. Наконец – заботливо расправленные бумажные салфетки. Джульетта растерянно улыбнулась, однако официант, сохраняя полную невозмутимость, отыскал на мраморном столике место еще и для алюминиевой подставки с шипом, на который потом аккуратно насадил счет.

Джульетта с восхищением наблюдала, как перед ней разворачивается эта интернациональная кофейная церемония. Потом попробовала корицы, бросила взгляд на счет – не больше, чем цена на эспрессо, указанная в меню, – и, проигнорировав взбитые сливки, аккуратно вылила в чашку с кофе молочную пену. Что за город!

Еще в метро она прочитала, что находится в Сан-Тельмо, а на той площади, где оказалась, по воскресеньям устраиваются весьма популярные ярмарки антиквариата. Сейчас, открыв путеводитель, она выяснила, что на этой улице танцуют также и танго. Как и остальные главы в этой книге, статья о Сан-Тельмо заканчивалась пессимистически: оказывается, цены на антиквариат здесь немыслимо высоки, а танго-шоу рассчитаны на туристов, которые, засмотревшись, нередко лишаются своих портмоне. Она пролистала еще раз всю главу и выяснила: квартал, расположенный в низине, когда-то был излюбленным местом проживания высших слоев общества. Однако эпидемия желтой лихорадки, случившаяся в девятнадцатом веке, привела к массовому бегству оттуда. Все, кто мог себе позволить, перебрались повыше, в районы, лучше защищенные от затоплений, – например, в нынешний район Палермо. А в Сан-Тельмо хлынули пролетарии из припортовых кварталов Ла-Бока. И что теперь делать с этой обветшалой частью старого Буэнос-Айреса, не решено до сих пор.

Следующий абзац поверг ее в шок:

«Фотографии так называемых „исчезнувших“, вывешенные на стенах Сан-Тельмо, напоминают прохожим, что именно Аргентине принадлежит печальный рекорд по количеству разгуливающих на свободе серийных убийц и психопатов-садистов. Почти никто из прислужников аргентинского государственного терроризма, продолжавшегося с 1976 по 1983 год, не был признан виновным. Немалая часть убийц и поныне живут в домах тех, кого они при поддержке режима сперва выселили, а потом уничтожили. Немногим выжившим в садистских условиях концлагерей приходится быть готовыми к тому, что на улицах родного города они запросто могут столкнуться со своими тогдашними мучителями. После выхода закона об амнистии, подписанного президентом Менемом 85, юридически законное их преследование невозможно. Матери и бабушки «исчезнувших», большинству из которых было тогда от двадцати до тридцати, каждый четверг приходят на Пласаде-Майо перед зданием правительства, чтобы требовать справедливости для своих украденных, замученных и убитых в лагерях детей и внуков. В народе их сочувственно называют las locas, «сумасшедшие».

Las locas. El loco.

Джульетта откинулась назад, опершись затылком о деревянную стенную обшивку, и включила вентилятор на потолке. Потом вытерла пот со лба и жестом попросила официанта принести еще стакан воды. Эта книга пробуждала в ней ненависть.

1976 год. Ее еще не было на свете. Она понятия не имеет, каким образом здесь установилась диктатура. Честно говоря, она вообще ничего не знает ни об этой стране, ни о соседних. Бразилия, Чили, Парагвай, Уругвай. Ассоциации, всплывавшие в мозгу, представляют собой беспорядочную смесь из рассказов друзей, побывавших в Латинской Америке, и безликих газетных сообщений. Как раз сейчас из-за ареста Пиночета очень много пишут про Чили. Кроме того, чилийские беженцы в Берлине ведут себя весьма активно. Отзвуки их деятельности в виде листовок и приглашений на благотворительные концерты, устраиваемые организациями по борьбе за права человека, доходили даже до их закрытой балетной школы. Она что-то слышала об Альенде 86. Когда-то даже видела фильм про американца, сын которого был убит в Чили во время путча. Каждому знакомы кадры футбольных стадионов Сантьяго, превращенных в тюрьмы. Но с Аргентиной подобных ассоциаций у нее нет.

Эвита 87. Танго. Марадона.

Вот и все, что приходит в голову в связи с Аргентиной. Известный танцор Морис Бежар родом отсюда. И все же эта картина – матери в белых платках на голове ходят по кругу на площади – кажется смутно знакомой. Только она не помнит откуда. Но знакомой, это точно. Вспомнила: стандартизованное дежа-вю, как и все телевизионные воспоминания.

Las locas.

7

В конце концов Джульетта взяла такси, чтобы доехать до школы. К счастью, в машине оказался кондиционер, и она обрадовалась, что не предстанет перед Ортманом в промокшем насквозь платье. Интересно, как долго ей удастся придерживаться выдуманной истории о дружбе по переписке, не запутавшись в собственной лжи? Она ведь вообще сегодня не думала о том, что ему скажет. Как и о цели своего приезда в Буэнос-Айрес и о предстоящей встрече с Дамианом. Но прежде чем она успела углубиться в свои мысли, машина остановилась перед величественным зданием в стиле неоклассицизма, занимавшим целый квартал. Перед входом росло несколько деревьев, дававших спасительную тень. Похоже, занятия только что закончились: на улицу как раз хлынул поток учеников. Она пришла на пять минут позже. Бросив беглый взгляд на роскошный фасад, Джульетта поспешила вверх по ступеням. Потом на секунду остановилась. Парадный вход сделал бы честь любому музею! В холле – колонны до потолка. На второй этаж ведут широкие мраморные лестницы, покрытые красными ковровыми дорожками. Но только она хотела пройти, ее окликнул охранник.

– Aqui no puede entrar 88.

– Sorry? 89

– Aqui no puede entrar, – повторил мужчина, сурово глядя на нее. И указал пальцем на улицу.

Он сидел за деревянным столом, на котором лежали какие-то тетради. В углу был укреплен список телефонов, а рядом стоял телефонный аппарат. Джульетта подошла к столу и сказала:

– Senor Ortmann, por favor? 90

Имя подействовало. Лицо охранника моментально расплылось в широкой улыбке, выдававшей желание как-то загладить недавнюю грубость. Джульетта не поняла ни слова из того, что он сказал, но тот уже набрал номер и что-то прошепелявил в трубку.

Не прошло и двух минут, как вверху лестницы возник высокий худой мужчина. Он заметил ее издалека и, пока спускался, сверлил взглядом не отрываясь, так что она никак не могла его рассмотреть, не встретившись с ним глазами, а это казалось ей неудобным. Поэтому она подождала, пока он подойдет, и только тогда с надеждой на него посмотрела.

Оказывается, он не просто худой, а тощий как скелет. Ввалившиеся щеки. На широком лбу отчетливо просвечивают вены. Пегие волосы причесаны небрежно, что создавало бы впечатление рассеянности, если бы не сияющие голубые глаза, кажущиеся чужеродными на усталом лице с печатью разочарования. Контраст между бледностью лица, тонким носом, узкими губами и интенсивным сиянием глаз сбивал с толку. Господин Ортман был облачен в брюки, сорочку и жилет, сочетавшиеся по цвету очень условно, хотя, возможно, он просто спешил на работу. Дальнейшие суждения о нем Джульетта отложила на потом, потому что этот Ортман, похоже, из тех людей, чья наружность говорит о них не больше, чем дверца шкафа о его содержимом.

Он остановился прямо перед ней и протянул руку. Оказалось, он выше ее почти на целую голову.

– Госпожа Баттин? Рад познакомиться.

У Джульетты возникли сомнения, так ли это. Он ведь даже не улыбнулся.

– Добрый день.

– Пройдем ко мне в кабинет?

Он сделал шаг в сторону, пропуская ее, и махнул рукой в направлении лестницы.

– Жарко сегодня, правда? Вы легко нашли?

– Да, спасибо. С вашей стороны очень любезно уделить мне время.

Они бок о бок поднимались по лестнице. Несколько школьников робко поздоровались с учителем, с любопытством скосив на нее глаза.

– Учебный год почти закончился. Зачеты, считайте, сданы. Так что вам повезло. Через неделю вы бы никого уже не застали.

– Вот как? – удивилась Джульетта.

– Учебный год начинается в феврале и заканчивается в ноябре. Потом становится слишком жарко, чтобы учиться. Вы сюда надолго?

– На несколько дней. В субботу улетаю.

– Ну, значит, самой жуткой жары не застанете. Наверх, пожалуйста.

На втором этаже царила та же пышность, что и внизу. Высокие окна, выходящие во внутренние дворы, которых было два. В центре одного из них – каменный фонтан. Возле лестницы, ведущей наверх, Джульетта заметила библиотеку. Проходя мимо, бросила внутрь беглый взгляд, но увиденного вполне хватило, чтобы удивление возросло многократно. Украшенные изысканной резьбой шкафы до потолка, массивные письменные столы с наклонной поверхностью, обтянутой зеленой кожей, больше подошли бы монастырю или дворцовой библиотеке, но никак не гимназии. Когда через пару минут она наконец вошла в учительскую, ей стало совершенно ясно, что это, по-видимому, какая-то из ряда вон выходящая школа. Учительская напоминала банкетный зал, и не только размерами – когда-то она, по-видимому, таковым и служила. Джульетта с удивлением рассматривала высокий лепной потолок и декоративные деревянные панели на стенах, изображавшие неведомые ландшафты. Центр помещения занимал массивный стол, окруженный двадцатью или даже тридцатью стульями. На нем лежали бумаги, книги, ксерокопии и прочие учительские принадлежности. За столом сидели несколько учителей, погруженных в работу. Во всяком случае, они никак не отреагировали на появление Джульетты и Ортмана. Через закрытые из-за жары створки окон в комнату проникал уличный шум.

Проследив за взглядом Джульетты, направленным на картины, Ортман тихо сказал:

– Это Патагония. Чудесные места. Почти как в Альпах. И, к сожалению, почти так же далеко. Впрочем, я, конечно, слегка преувеличиваю.

Джульетта не знала, что сказать. Тем временем он провел ее через учительскую, открыл дверь в небольшую комнату и пригласил войти. Потом закрыл дверь и, указав на два массивных кресла, предложил сесть. Но стоило ей опуститься в кресло, как внимательные глаза снова принялись буравить ее. Впрочем, это длилось лишь несколько секунд. Что послужило тому причиной – ее внешность? Хотя ей казалось, что его взгляд стремится проникнуть как раз внутрь – высветить, прочитать ее мысли.

– Вы давно живете в Аргентине? – спросила Джульетта.

– Я здесь родился. Дамиан не писал вам об этом?

– Нет. Он просто несколько раз упомянул вас, объясняя, откуда знает немецкий.

Ортман достал из небольшого холодильника в углу бутылку воды, снял с полки два бокала, сел и наполнил их.

– Вы, конечно же, хотите пить?

– Да, спасибо.

Не надо было ей приходить. Глупейшая ситуация. Собеседник почему-то заранее на нее злится. Может, лучше было сразу сказать ему правду? Но тут же ей показалось, что Ортман стал вести себя мягче.

– Мои родители эмигрировали незадолго до Второй мировой войны, – сказал он. – У них был магазин ковров в Ботропе. Моя мать еврейка. Другим магазином в том же городе владели немцы. После «хрустальной ночи» 91 наш магазин перестал существовать. Его сожгли. Как бы то ни было, сами они выжили. Но вы, конечно, читали о таких вещах в учебниках.

В его голосе сквозила насмешка.

– Слушать рассказ человека, которого это коснулось, совсем другое дело.

– Тут вы правы. Вы сказали, что живете в Берлине?

– Да.

– Сильно он изменился после падения стены?

– Совсем другой город.

– Лучше или хуже?

– Смотря чье мнение вас интересует.

– Восточных немцев или западных? – спросил он, впервые чуть заметно улыбнувшись.

Джульетта пригубила воду и ответила:

– Нет. Пессимистов или оптимистов. А они есть везде. Вы знаете Берлин?

– Только Западный, – ответил он. – В последний раз я был в Германии в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году.

Он замолчал, снова не сводя с нее глаз.

– Но расскажите, что привело вас в Буэнос-Айрес?

Вот оно. Хотя она, конечно, понимала, что этот вопрос прозвучит.

– Балетная мастерская, – быстро сказала она. – В театре «Колон» 92. Я балерина.

Впервые за весь разговор Джульетта ощутила, что собеседник удивлен. По-настоящему. Несколько мгновений спустя он с усилием придал своему странному лицу нормальное выражение.

– Вы прилетели из Берлина в Буэнос-Айрес, чтобы брать уроки балета?

– Речь вовсе не об уроках. Вы разбираетесь в балете? – Ортман покачал головой.

– Нет, к сожалению.

– Ну, тогда имя мастера вряд ли вам что-нибудь скажет. Попытаюсь объяснить. Тот, кому выпадает счастье побывать в его мастерской, без особых раздумий полетит из Чикаго в Сидней, если понадобится. Это подарок моих родителей к выпускному экзамену. Для этого я прилетела сюда на десять дней.

Господи, только бы он не стал проверять. Нужно скорее сменить тему.

– Вы когда-нибудь видели, как танцует Дамиан?

Тут Ортман во второй раз ненадолго утратил самообладание.

– Танцует? – ошеломленно спросил он. На его замкнутом, недоверчивом лице вновь вспыхнуло нескрываемое удивление. – Как это, танцует?

– Дамиан – танцор танго, – спокойно сказала она, не без удовлетворения сознавая, что вывела собеседника из равновесия.

Господи, что она делает? Кормит его какими-то байками. Правда, Дамиан действительно танцует танго. Хотя бы это. Ортман словно с луны свалился. Совершенно незачем было сюда приходить. Он понятия не имеет, где сейчас Дамиан, несколько лет не виделся с ним, ведать не ведает, кем стал его ученик. Откуда ж ему знать, где его найти? И зачем только он вообще согласился с ней встретиться?

– Вы не знали? Это тоже одна из причин, по которой я хотела бы встретиться с ним, – продолжала она. – Следовательно, вы не в курсе, где его искать?

Учитель покачал головой:

– Нет, я не знаю.

Неприятная пауза. Ортман казался совершенно сбитым с толку. Он смотрел на нее так, словно она только что открыла ему какую-то чудовищную вещь, настолько ужасную, что это просто не может быть правдой.

Джульетта смущенно улыбнулась, встала и сказала:

– Жаль. В любом случае спасибо, что согласились со мной побеседовать.

Он молча смотрел на нее.

– У вас, наверное, много дел, – продолжала она, – мне и самой пора возвращаться в театр.

Она протянула ему руку. Он поднялся. Ни слова не говоря, подошел к столу и взял оттуда какой-то листок.

– Я просмотрел старые записи, – сказал он, – и нашел телефон его родителей. Они, конечно, скажут вам, где его найти. Правда, после выборов отец его, наверное, очень занят, но мать вы скорее всего застанете. Вполне образованные люди. Думаю, они говорят по-английски. Вот их адрес.

Он оторвал желтый клеящийся листочек от одной из папок и протянул его ей. Джульетта бросила на него быстрый взгляд и спрятала в сумку.

– Спасибо, вы очень любезны.

– Не за что, – ответил он. – Простите, что заставил вас за этим прийти, но ваша просьба показалась мне довольно необычной и, прежде чем дать вам адрес этих людей, я хотел составить о вас мнение. Надеюсь, вы на меня не в обиде.

– Что вы, – сказала Джульетта. – Я сама бы поступила точно так же.

– Понимаете, в этой стране все очень сложно…

– Вот как?

– …а семья Альсина – не совсем обычная семья. Дамиан особенный мальчик, то есть теперь уже молодой человек. Если встретитесь с ним, передавайте привет.

– Конечно, передам.

– Танцор танго… вот, значит, как. – Джульетта кивнула.

– По крайней мере так он писал.

– Когда вы в последний раз получали от него известия?

– Летом тысяча девятьсот девяносто седьмого. В августе или в сентябре, примерно так.

Ответ дался ей с трудом. Ее едва не стошнило. Стоило определенных усилий взять себя в руки. Зачем она врет? Совершенно естественно, что он ей не доверяет. У нее ведь могут быть и не самые добрые намерения. И все же она с трудом подавляла чувство разочарования, вызванное этим разговором. Хотя на что она, собственно говоря, рассчитывала?

– Как странно, – сказал вдруг учитель. – Дамиан ведь так и не окончил школу. Не захотел. Я часто спрашивал себя, почему? Он был очень способный, вы, конечно, знаете. Но чтобы танцором! Просто в голове не укладывается. То есть, я хочу сказать, полная противоположность тому, что он… не знаю, как выразить…

Он в недоумении покачал головой.

– Может, это временно, – предположила Джульетта, по-прежнему желая лишь одного – поскорее убраться из этой комнаты.

А вот у Ортмана, похоже, проснулся живой интерес к их беседе. Несмотря на то что она уже стояла, он снова сел и заговорил:

– …Видите ли, я слышал о нем от других учителей еще до того, как он стал у меня учиться. Когда он получил эту премию по астрономии… – Ортман не поднимал глаз, будто просто размышлял вслух. Потом, помолчав недолго, бросил на нее быстрый взгляд и продолжил: – Вы, разумеется, догадались, что это не простая школа. Это элитная гимназия, куда вам не помогут попасть ни деньги, ни связи. Тот, кто хочет здесь учиться, проходит серьезные испытания, зато если вы сдали выпускные экзамены в этой школе, вас автоматически принимают в университет. Пожалуйста, присядьте еще на минутку, или вам в самом деле пора бежать?

Джульетта посмотрела на часы, сделала вид, будто прикидывает, сколько у нее времени, потом села и кивнула ему:

– Я могу еще немного задержаться.

– Дамиан, – продолжал учитель, – был известен в школе. Учитель математики все время расхваливал его. Здесь наверху, на крыше, есть обсерватория, и группы наших школьников каждый год участвуют в международных олимпиадах по астрономии. В тысяча девятьсот девяносто первом году Дамиан был среди них. Задание касалось траектории Юпитера. И наши ребята получили первое место. От учителя математики я знаю, что именно Дамиан решил самую сложную часть задачи. Он был образцовым учеником. Но через год стал вдруг пропускать занятия. Поначалу никто не обращал внимания. Мы решили, что ему скучно и он хочет сдавать экстерном…

– Экстерном?

– Ну да, у нас не обязательно ходить на занятия. Желающие могут записаться в экстернат… как это по-немецки… самоволку…

– Нет. – Джульетта невольно засмеялась. – В самоволку без разрешения уходят солдаты.

– Ах да, конечно. Мой немецкий уже не тот, что когда-то. Но вы меня понимаете?

Его как будто подменили. Лицо заметно оживилось. Джульетта поначалу не могла это объяснить, но со временем ей стало ясно, что учитель, наверное, очень любил Дамиана. Иначе не говорил бы о нем с таким воодушевлением, не помнил таких подробностей. Куда девалось его недоверие? Только потом она поняла: у Ортмана та же проблема, что и у нее. Дамиан так и остался для него загадкой.

– …он вдруг перестал посещать занятия. Только ко мне ходил еще некоторое время. Другие учителя даже спрашивали, не знаю ли я, что с ним. Но я понятия не имел и не видел повода вмешиваться. В конце концов, занятия по немецкому – факультатив. Я не знал, зачем ему немецкий. Предполагал, что он просто проверяет себя – по силам ли ему или нет. Вы же сами сказали, он писал почти без ошибок. Забросил все остальное и занимался только немецким. Я слышал о какой-то ужасной ссоре с родителями. Потом все вроде бы успокоилось, и вдруг он перестал ходить на занятия, на немецкий тоже. В конце девяносто второго не появился на экзаменах и был отчислен. С тех пор я ничего о нем не слышал. Но то, что вы рассказали сегодня… Я никогда не смог бы предположить… Танцор танго. – Он покачал головой. – Никогда не знаешь, что придет человеку в голову, верно?

Джульетта тоже с трудом верила своим ушам. Математика? Астрономия? Образцовый ученик? Неужели они говорят об одном и том же человеке? Она стала считать. 1992 год. Ему шестнадцать. Через два года он завоевал Нифес. Она могла себе представить, чего это стоит – за столь короткий срок достичь в танце такого уровня. Ничего удивительного, что он перестал появляться в школе. Ему приходилось тренироваться круглые сутки. Наверное, увидел, как кто-то танцует танго, и открыл в себе совершенно иную суть. Так бывает, и не очень уж редко. Она слышала о подобных случаях, даже в балете. Порой и настоящие звезды начинали довольно поздно.

– Но школьные друзья, они-то, конечно, знали о его новом увлечении?

– Видимо, нет, иначе кто-нибудь мне сказал бы, – вздохнул Ортман, возвращая наконец на стол папку, которую все это время держал на коленях. – Дамиан не только оставил школу, он перестал общаться со старыми знакомыми. Многие думали, что он переехал в другой город.

Теперь она была уверена: Ортман очень любил Дамиана. Он хорошо помнил годы его учебы, хотя много лет не имел от него вестей.

– А многие здесь учат немецкий?

– Нет, не очень. Преподаю его только потому, что больше некому. По образованию я учитель английского. Английский хотят знать все. А с немецким рассчитывать ни на что особенно не приходится.

– А семья Дамиана? У нее были какие-нибудь контакты с Германией? С чего бы ему вдруг захотелось учить немецкий?

Ортман посмотрел на нее. Его подозрительность совершенно исчезла, и Джульетта страдала из-за комедии, которую вынужденно перед ним разыгрывала. Но делать уже нечего. Не может же она забрать назад свои выдумки? Он опять закроется. А ей так хочется услышать еще что-нибудь о Дамиане.

– Несколько поколений предков Дамиана живут здесь. В такой молодой стране, как Аргентина, это означает примерно то же, как если бы ваш род брал начало от Абрахама или от кельтов. Поэтому людей с фамилией Альсина здесь как собак нерезаных.

– Да, – перебила Джульетта. – Я смотрела в телефонной книге. Очень распространенная фамилия.

– После выборов Фернандо Альсина стал государственным секретарем по вопросам экономики. Открыв любую газету, вы наверняка найдете там его фотографию. Ему в жизни удалось почти все, кроме сына… Простите, я как-то нелепо выразился…

– Нет-нет, – успокоила она его, – я поняла, что вы имеете в виду. Наверное, Дамиан сильно огорчил семью тем, что бросил школу и выбрал такое занятие. Он мне никогда не писал об этом.

– А простите меня за нескромность, нельзя ли вообще узнать, о чем он писал вам?

– Нет. То есть ну о чем пишут друг другу такие вот друзья по переписке?

– Я и не думал, что во времена электронной почты друзья по переписке еще существуют, – сказал Ортман, вытаскивая из холодильника еще одну бутылку воды.

– Наверное, вы правы, теперь это редкость.

Надо уходить. А то она выдаст себя. Но Ортман, казалось, не собирается прекращать разговор, напротив, он протянул ей еще один полный стакан воды.

– Альсина живут в Баррио-де-Пилар. Это богатый пригород Буэнос-Айреса – там в основном виллы. До него довольно трудно добираться. Хотя у них, конечно, есть и квартира в центре, в Палермо. Не так уж далеко от вашей гостиницы. Я написал вам оба телефона. Надеюсь, они еще верны. Хотя, возможно, после выборов Альсина получил не только личную охрану, но и новые телефонные номера.

Джульетта перебила его:

– Это не важно. Правда. Я позвоню и…

– Может, лучше я им позвоню?

– Не стоит. Я и так отняла у вас много времени.

Теперь он смотрит на нее так, словно сожалеет о рассказанном. Что с ним такое? Сначала был рассеян и отстранен. Потом вдруг проникся доверием, можно сказать, впал в другую крайность. Теперь почему-то снова выглядит обеспокоенным.

Вдруг он понизил голос и спросил:

– Госпожа Баттин, можете ли вы поклясться, что рассказали мне правду? Зачем вы ищете Дамиана?

Джульетта побледнела. Пот выступил на лбу. Сердце забилось как сумасшедшее. Что взбрело ему в голову? Нет, она не рассказала ему правду, но ведь и не солгала. Она ищет Дамиана по личным причинам, объяснить это очень сложно, и в ее маленькой лжи нет ничего дурного. Но тон собеседника стал вдруг угрожающим, будто он заподозрил ее в каких-то злонамеренных кознях. Она взяла себя в руки, изобразила самую скромную девичью улыбку, на какую была способна, даже покраснела слегка и сказала:

– Потому что мне очень нравился мальчик, писавший мне письма. А сейчас мне действительно надо идти.

Она встала. Ортман тоже поднялся. Он выглядел теперь еще более подавленным, чем в начале разговора.

– Пожалуйста, подождите минутку.

Сказал едва слышно. Даже подошел к двери и выглянул, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Потом снова повернулся к ней.

– Отношения Дамиана с родителями нельзя назвать хорошими. Фернандо Альсина человек очень вспыльчивый. Когда Дамиан был в переходном возрасте, его отец совершил большую ошибку. Думаю, именно этого человека следует винить в том, что Дамиан повел себя вызывающе. И я не могу предсказать, как отнесется его семья к вашему звонку. Насколько я знаю, они не поддерживают отношений с сыном. Я предупреждаю вас, чтобы вы знали, на что идете…

Джульетта кивнула и сделала шаг к двери. Прочь отсюда. Скорее прочь от этого человека, чье поведение пугает ее все сильнее. С ним что-то не так. А у нее нет желания разбираться, что именно. Больше он ничем не может помочь. Семья Дамиана ее не интересует. Она все равно не станет им звонить. Идти к учителю было глупо. Нужно расспросить танцоров, а если встретиться с ним не удастся, в субботу улететь домой. У нее уже просто нет сил. Она устала от всей этой ситуации, этого города и этих странных людей.

– Спасибо за все, – сказала она, протягивая руку. – К сожалению, мне пора в театр.

– Ну да, конечно. Простите.

Так-то лучше. Теперь он извиняется. Ортман прошел вместе с ней через учительскую до двери, коротко пожал на прощание руку и, стоя на пороге, проводил взглядом, пока она спускалась по лестнице. На полпути она оглянулась, увидела долговязый силуэт на прежнем месте и махнула рукой. Он тоже слегка приподнял левую руку, глядя ей вслед, словно привидение, готовое тут же раствориться в воздухе.

Джульетта едва сдерживала слезы. Почему все здесь так странно? Так необычно? Она опять одна. Ей предстоит провести много часов без дела, без ясной цели, без единого человека, с которым можно было бы перемолвиться словом. Она быстро пересекла холл, не обращая внимания на его пышное убранство. Снаружи солнечный день ослепил ее, горячий воздух, словно нагретое полотенце, окутал лицо. Перед зданием никого не было. По улице Болибар ползли вездесущие такси.

Она не представляла, куда ехать. Прошла несколько шагов, перешла через улицу Йоригожьен и вдруг оказалась в прелестном дворике одного из бывших правительственных зданий, как бы воскрешавшем колониальное прошлое страны. Первое место, хотя бы отчасти соответствовавшее сложившемуся у нее стереотипу латиноамериканского города: стены, выкрашенные белой краской, скамейки из темного дерева, яркие цветы и растения, часовня. Джульетта устроилась на одной из скамеек, рассеянно оглядывая высокие стены, окружавшие двор.

Все напрасно. Она ошибается. Дамиан. El loco. Сумасшедший. Танцор танго из такой семьи? Он состоит из каких-то совершенно несовместимых частей. Ей вспомнился Лутц, его замечание, что Дамиан особенный и поэтому многие в Буэнос-Айресе относятся к нему враждебно. Разумеется, Дамиан знатного происхождения. Она попыталась представить себе его юным, очень одаренным и целеустремленным школьником, выигрывавшим олимпиады по математике. Ничего не вышло. Люди меняются. Но, похоже, превращение, произошедшее с Дамианом, оказалось столь резким, что даже родители отдалились от него. Разве такое бывает? Может быть, это необратимые изменения личности? Но почему тогда ей было так хорошо с ним, почему она чувствовала глубинную с ним связь? «Потому что ты очень наивна, – произнес какой-то голос внутри. – Потому что тебе ни в коем случае не надо было идти в тот вечер в театр „Хамелеон“. А теперь какому-то сбежавшему от тебя идиоту ты веришь больше, чем собственному отцу».

Она вскочила, чтобы как-то заглушить голос. «Ну еще недельку! – выкрикнула ему. – Неделю я проведу в поисках. Хочу посмотреть ему в глаза. Я должна знать ответ». Громкий гудок вернул ее с небес на землю. В двадцати сантиметрах от ее лица выросла красная стена. Она сделала шаг назад и ошеломленно уставилась на автобус, в который чуть не влетела. Водитель яростно размахивал руками. Чьи-то усталые лица удивленно взирали на нее сверху через стекло.

8

Зал на втором этаже кафе «Идеал» выглядел еще более замызганным, чем на первом, куда Джульетта заглядывала позавчера. Впрочем, и наверху были заметны остатки былой роскоши – колонны из розового мрамора, светильники артдеко, резной деревянный потолок. Но упадок ощущался еще сильнее: стены пожелтели от никотина, стулья обросли пылью, бело-розовые скатерти с обтрепанной каймой во многих местах были прожжены или прорваны насквозь. Вдоль стен у всех на виду тянулись толстые газовые шланги, крепившиеся к приборам, напоминавшим ламповые радиоприемники. На самом деле это были калильные сетки, подведенные к серым блестящим жестяным рефлекторам; очевидно, зимой они брали на себя функцию отопления. По сравнению с ними вентиляционные отверстия размером с колеса трактора, забранные решетками с отпечатанным на них годом производства – 1937 – казались чересчур современными. Эмалированные таблички на стенах призывали воздерживаться от плевков на пол в гигиенических целях – призыв, по счастью, с течением времени утративший актуальность.

И атмосфера в этом зале казалась какой-то нездоровой. Общее впечатление – нечто среднее между танцами в доме престарелых и балом одиноких сердец – порождало разочарование, чтобы не сказать угнетало. Танцевальные пары изо всех сил старались двигаться в такт музыке со сложным ритмом, доносившейся из динамиков. Партнеры крепко держались друг за друга, чтобы не потерять равновесие в сложных фигурах.

Джульетта отвергла четыре приглашения и теперь с ужасом следила, как к ней приближается пожилой господин в съехавшем набок парике, которого нисколько не испугали неудачи предшественников, – он, похоже, имел твердое намерение, несмотря ни на что, вытащить ее на площадку. Она отказала дружелюбно, но совершенно определенно, опустила глаза и отпила колу. А Дамиан-то рассказывал, что в Аргентине, мол, приглашение на танго предваряется тонкой игрой взглядов и улыбок, чтобы уберечь возможного неудачника от позора! Куда ж ей еще смотреть, чтобы они все поняли наконец, что танцевать она не желает! Не хочет и не может! И вообще через пять минут отсюда сбежит! Удручающее завершение еще одного дня – не продвинувшего ее ни на шаг.

Как же ей выяснить, есть ли тут хоть кто-нибудь из знакомых Дамиана? Перед ней танцуют тридцать, а то и все сорок пар. А она даже не знает, насколько высоко котируется данное заведение в местной тусовке танго! В Берлине ей казалось, что танго популярно среди молодежи, но теперь очевидно, что это совершенно не так. Стараясь избегать ищущих мужских взглядов, она принялась исподтишка рассматривать тех немногих, кто был не намного старше ее. Вот через несколько столиков, возле лесенки, ведущей на площадку, сидят две молодые женщины. Ни та, ни другая пока не танцуют. Джульетта предположила, что они туристки. Как и молодой парень через столик позади них. Кажется, он пришел один. Но танцевал. Не исключено, конечно, что аргентинцы тоже бывают рыжие и с веснушками, но она могла бы поклясться, что парень – американец. Наверное, танцует уже давно, потому что очень уверенно двигается в потоке людей, видимо, обладает каким-то особым умением чувствовать других танцоров. Многие переглядываются, но большинство прямо и недвусмысленно выражают желание потанцевать. То ли те традиции и обычаи, о которых рассказывал Дамиан, понемногу утрачивают актуальность, то ли это место по каким-то причинам нетипично.

Джульетта листала журнальчик, полученный на входе. На обложке было напечатано название – «Тангуата». Похоже, в нем помещают рекламу всех заведений, так или иначе связанных с танго. Конечно, она не понимает ни слова, но многочисленные фотографии и рекламные объявления не оставляют сомнений. Какова бы ни была роль этого кафе в здешнем мире танго, очевидно одно: это всего лишь крохотный мыс огромного континента. В журнальчике рекламируется целая куча других подобных заведений. И пока она сидит в «Идеале», еще шесть клубов борются за внимание поклонников этого танца. На следующей странице приведена сводная таблица всех курсов и практикумов по танго с указанием времени и места. Далее перечисляются все милонги, где по вечерам танцуют танго, – этих заметно меньше. Джульетта с удивлением обнаружила, что в каждый момент времени имеется около дюжины разных возможностей так или иначе прикоснуться к миру танго. К концу недели число их удваивается. Отыскала она и полный список всех заведений, связанных с танго: больше четырех столбцов. Учителей примерно столько же. Через несколько секунд взгляд ее натолкнулся на объявление. Возле названия кафе «Катулл» было написано: Нифес Кабрал. Адрес не указан, зато дан телефонный номер. On parle franзais 93. Дамиан нигде не упоминался.

Через некоторое время подняв глаза, она увидела знакомое лицо. Мужчина, стоящий слева от входной двери. Несмотря на расстояние, она чувствовала, что он за ней наблюдает. Лучистый взгляд. Человек из автобуса. Случайность? Скорее всего. Наверное, тоже узнал ее и удивился, встретив в подобном месте. А может, услышал ее разговор с девушкой на автобусной станции? Они много раз произнесли название кафе… Мужчина развернулся и направился к выходу. Может, он из тех, кто преследует понравившуюся женщину, потому что не решается заговорить? Нет, она сразу отвергла эту мысль. Кажется, она начинает видеть то, чего нет.

Во всяком случае, здесь больше нечего делать. План оказался полным безумием. Не ходить же, в самом деле, от столика к столику, расспрашивая, не знает ли кто Дамиана? Немыслимо. Она снова взяла журнал, положила на стол рядом с чеком три песо и приготовилась уйти, как только закончится музыка. Надо позвонить Лутцу. И почему ей это сразу не пришло в голову? Вдруг он знает адрес Дамиана? Или кого-нибудь, кто поможет найти его здесь… Неужели она так и не найдет его?

Пары скользили мимо, но настроение Джульетты упало, внимание рассеялось, она почти не слышала музыки – просто ждала, когда та закончится, безучастно следя за движениями ног, оказавшихся в ее поле зрения, и размышляя, что еще можно предпринять в этот вечер. Может, в кино сходить или поспать, пока не спадет жара?

Вдруг что-то привлекло ее внимание. В нескольких сантиметрах от ее столика девушка вдруг резким движением остановила партнера посреди вращения, быстро отодвинув его ногу. Шаги Дамиана! Заключительная фигура его варианта «примера хунта» – то, что она видела в студии у Клаудии. Эта женщина танцует его sacada. Джульетта вскинула глаза, чтобы ее запомнить. Но женщина уже сделала шаг в сторону и теперь, сбоку от партнера, двигалась мимо, так что лица не было видно. Потом пару заслонила другая, а когда девушка все же повернулась лицом, расстояние было уже слишком велико.

До сих пор Джульетта не обращала на нее внимания. Но исполненная ею фигура стала единственным светлым пятном в череде огорчений сегодняшнего вечера. И теперь она вытягивала шею, пытаясь не потерять девушку в толпе извивающихся тел, и не могла дождаться момента, когда та снова выпрямится и ее будет видно. Вскоре Джульетте показалось, что знакомая фигура мелькнула в противоположном конце зала, хотя их разделяло множество других пар. Потом появилась на сцене. Ее партнер как раз развернулся к Джульетте спиной и застопорился: не мог двигаться дальше, поскольку дорогу ему преградили две другие пары. В этот момент женщина подняла голову, и Джульетта успела заметить ее загорелое лицо и светлые глаза. Русые волосы коротко подстрижены. Рот и нижняя часть лица спрятаны за плечом партнера. Она разглядела руку на его плече: тонкая кисть с длинными пальцами и массивными кольцами на безымянном и среднем. Вот она прижалась к партнеру, пальцы двинулись вдоль его шеи, и закрыла глаза. Они все еще не продвинулись с места, но при этом странным образом кажется, что они одни в этом зале двигаются в такт музыке. Мягко покачиваясь, они излучали полный покой. И вдруг снова закружились, покоряя пространство, словно в ответ на усиливающееся сопение бандониона, доносившееся из динамиков. Через несколько мгновений они снова промчались мимо Джульетты. Но на этот раз она успела хорошенько их рассмотреть. Глаза женщины закрыты. Верхняя часть тела словно приклеена к груди партнера, а ноги невероятно далеко от его ног, так что в целом пара напоминала перевернутое латинское «V». Одно тело с четырьмя ногами. Лишь изредка, когда движение потока замедлялось, женщина слегка приподнимала левую руку, протягивала ее в зал поверх его плеча и вновь смыкала мягкое объятие. В ее движении ощущалась одновременно инициатива и пассивность, словно она попала в собственноручно расставленную ловушку. Но что бы это ни было на самом деле, очевидно одно: эта женщина получала от происходящего наслаждение. На ней были светлые льняные брюки и тонкая белая блузка, под которой проглядывали контуры бюстгальтера. Стройная девичья фигура, движения очень точные и хорошо продуманные. Правда, танцует она иначе, чем аргентинки, которых Джульетта видела в Берлине, и явно не следует классической традиции. Она танцует гораздо лучше, чем большинство присутствующих, хотя определенно не является профессиональной танцовщицей. Впрочем, это не имело значения. Важно одно: женщина брала уроки у Дамиана. Во всяком случае, это весьма вероятно. Хотя она танцует достаточно хорошо, чтобы запомнить и воспроизвести шаги, просто увидев их один раз в его исполнении.

Джульетта решила выяснить хотя бы это. Возможно, женщина говорит по-английски или по-французски. Нужно спросить, откуда она знает эту фигуру. По крайней мере с этого начать.

Ей на помощь пришел случай. Когда музыка подошла к концу, нужная пара оказалась в нескольких метрах от ее столика. Партнеры разжали объятия, обменялись несколькими словами. Мужчина слегка поклонился – похоже, благодарил даму за танец – и подвел ее к краю танцплощадки, прямо к тому столику, за которым сидела Джульетта. Она расслышала ее слова: «…enjoyed it very much, thank you…» 94. Мужчина в ответ улыбнулся и пошел прочь. Очевидно, они не вместе. Что за странный танец! Такая степень близости между совершенно незнакомыми людьми! Женщина как раз шла мимо столика Джульетты, когда их взгляды на мгновение встретились. Джульетта поднялась и быстро сказала:

– Excuse me, can I ask you something? 95 – Женщина остановилась.

– Sure. Why not? 96

По-английски она говорила безукоризненно. Но это не был британский английский. Впрочем, не походил он и на американский. Джульетта старалась мобилизовать все свои знания, чтобы объяснить, что ей нужно.

– Я смотрела, как вы танцуете… У вас очень приятный стиль.

– Спасибо, – ответила девушка, слегка покраснев.

– Я сама не танцую, – продолжала Джульетта, – но собираюсь учиться. А учителей так много. И когда чей-нибудь танцевальный стиль мне нравится, я спрашиваю, у кого учились.

Ее английский оставлял желать лучшего, но в целом собеседница поняла, что она говорит. И с удивлением на нее посмотрела. Потом сказала:

– Спасибо за комплимент. Ты откуда?

– Из Германии.

– Вот оно что.

Джульетта почувствовала на себе ее оценивающий взгляд. Вопрос показался странным? Они по-прежнему стояли. Танцплощадка тем временем опустела, в зале теперь то и дело вспыхивали огоньки зажигалок.

– В Буэнос-Айресе впервые?

Джульетта кивнула.

К ним подошел старичок в парике, пытавшийся раньше пригласить Джульетту, и что-то сказал по-испански. Девушка покачала головой и ответила ему тоже по-испански. Он разочарованно отвернулся и поковылял дальше.

– Мне нужно покурить. Подходи к нашему столику, там и поболтаем.

– К вашему столику? Спасибо, сейчас. Только схожу умоюсь, – ответила Джульетта.

– Мы сидим там, справа. – Девушка указала рукой на столик, почти примыкавший к половине зала, оккупированной гостями-мужчинами. – До скорого. Как тебя зовут?

Джульетта представилась.

– А тебя?

– Линдсей.

– Из Америки?

– Из Канады. Монреаль.

– Тогда ты, наверное, говоришь по-французски? – с надеждой спросила по-французски Джульетта, используя при этом вместо неопределенного английского «you» вежливое французское «вы».

– Да, конечно.

– Мне так гораздо проще.

– Мне тоже. Но только если ты будешь обращаться ко мне на ты.

– До скорого, Джульетта.

Почему-то ей было приятно слышать свое имя из чужих уст. Линдсей ушла, и чуть ли не все мужчины вокруг проводили ее взглядами.

Джульетта привела в порядок волосы. Вымыла руки, плеснула в лицо водой, потом осторожно промокнула его полотенцем, поправила макияж, одновременно пытаясь привести в порядок мысли. И торопливо отвела взгляд от своего лица в зеркале: слишком много вопросов. Все тех же. «Что ты здесь делаешь? – спрашивал внутренний голос. – Ни один мужчина этого не стоит!» Но что-то в ней продолжало упорствовать: «Я не могла ошибиться».

9

Когда Джульетта вернулась в зал, Линдсей издалека увидела ее и помахала рукой, так что она направилась прямо к ее столику.

– Надеюсь, я не заняла ничье место? – спросила она, прежде чем устроиться на стуле, заметив возле пепельницы вторую пачку сигарет.

– Рахель танцует, – отозвалась Линдсей, не объясняя, кто такая Рахель, протянула ей пачку. – Ты куришь?

– Спасибо, нет.

Джульетта села.

– Ты здесь одна?

Джульетта ожидала подобного вопроса, решив придерживаться своей балетной истории. Соврав один раз, гораздо проще в дальнейшем использовать ту же версию.

– Я балерина, – начала она, – и принимаю участие в мастер-классе. Мне приходилось видеть танго в Берлине. Ну, раз уж я здесь, захотелось увидеть, так сказать, в оригинале.

– В оригинале? – Линдсей поморщилась. – Здесь? В этом кафе?

История с мастер-классом совершенно не удивила ее, гораздо острее она отреагировала на предположение Джульетты, что здесь можно увидеть настоящее танго.

– Скорее уж оригинальное, чем в оригинале, – пояснила она.

Джульетта не знала, что сказать. Словно в подтверждение слов ее новой знакомой, пара, как раз проплывавшая мимо них, изобразила такое вращение, будто мужчина просто хочет сломать партнерше позвоночник. Он остановил левую ногу своей дамы и теперь пытался правой ногой повернуть ее, хотя это было совершенно невозможно, потому что в данный момент женщина опиралась именно на эту ногу и благодаря его неожиданной инициативе чуть не упала. К счастью, вскоре им удалось вновь обрести равновесие. Линдсей наклонилась к Джульетте и, приподняв левую бровь, глазами указала на горе-танцоров. Потом вынула изо рта сигарету, откинулась на сиденье, выпуская в пространство струю дыма, взяла со стола бокал с водой и в два глотка его осушила.

– Я почти никогда не хожу сюда, – сказала она. – Сегодня просто так получилось: договорилась кое с кем поблизости встретиться, но встреча не состоялась.

Джульетта вспомнила теорию Дамиана о «запасных» договоренностях.

– С танцами тут плоховато. Обычный суррогат. Если хочешь брать уроки, ни в коем случае не здесь.

Джульетта с трудом разбирала, что говорит ее новая знакомая. Мешало непривычное французское произношение и сильный шум вокруг. Но она все-таки спросила, к кому и куда посоветовала бы ей обратиться Линдсей. Правда, ответа не поняла.

– …«Альмагро», – повторила Линдсей, наклонившись к ней через стол от грохочущей танцплощадки. – Если есть время, сегодня вечером стоит сходить в «Альмагро».

– «Альмагро»? – переспросила Джульетта. Вытащила из сумочки свой журнал и раскрыла страницу с адресами. Линдсей вместе с ней склонилась над страницами.

– Вот, – сказала она, показывая пальцем на колонку под словом «вторник». – «Альмагро». Улица Медрано, пятьсот двадцать два.

Джульетта пробежала глазами другие названия в этом столбце. Всего их было семь. Одно из оставшихся даже подчеркнуто.

– А остальные что из себя представляют? – спросила она.

– Там тоже что-то происходит, но по вторникам люди ходят в «Альмагро». Только так и никак иначе. Это известно всем. Сейчас, по крайней мере, дело обстоит именно так.

– А куда ходят по средам и четвергам?

– По средам – в «Ла Бирута», а по четвергам – в «Ниньо бьен», – последовал ответ. Линдсей вытащила из сумочки ручку и стала обводить соответствующие названия в журнале Джульетты. – Десять лет назад, – продолжала она, – милонгу было не отыскать днем с огнем. Когда я приехала сюда впервые, ни один человек не мог сказать мне, где собираются любители танго. Их оставалась тогда крохотная группка – тех, чья молодость пришлась на эпоху Перона. Они встречались в каких-то закоулках, бог знает где. Но прошло несколько лет, и все совершенно изменилось. Много молодежи. Туристов. Эта ниша разрастается как на дрожжах. Каждую неделю открывается новое заведение, каждый безработный танцор с аргентинским паспортом так и норовит устроиться учителем танго. Трудно разобраться.

Джульетта удивленно спросила:

– Много молодежи?

– Ну не здесь, конечно, – поправилась Линдсей. – Здесь танцуют ископаемые.

– Ты уже десять лет в Аргентине?

– Нет, с перерывами. Но впервые приехала как раз десять лет назад. На несколько месяцев.

– А зачем?

– Чтобы изучать танго.

– Ты танцовщица?

– Нет, – улыбнулась она и с сожалением пожала плечами. – Хотя порой об этом жалею. Я социолог. Преподаю в университете Монреаля. А здесь работаю над диссертацией.

– О чем?

Она указала рукой на танцплощадку:

– О танго.

Ответ показался одновременно слишком простым и довольно странным. Джульетта примолкла, пытаясь как-то упорядочить свои мысли. Линдсей вновь углубилась в ее журнал, обводя в нем что-то еще. Профессор социологии, которая изучает танго? Сочетание казалось немыслимым. Но сама женщина ей нравилась.

Тем временем канадка убрала ручку и вернула журнал Джульетте.

– В среду лучше всего идти в «Ла Бирута». Не знаю, кто там сейчас преподает, но, как правило, они приглашают людей достойных. Практикум начинается в девять. Потом милонга.

– Что означает звездочка возле названия?

– Каменный пол. Значит, не нужно надевать туфли на кожаной подошве. В четверг иди сначала в «Галериа дель танго». Здесь нет адреса, но я написала тебе ниже, на полях. По вечерам в четверг все ходят в «Ниньо бьен», хотя туда нет смысла приходить раньше двух ночи – слишком много народу.

Джульетта старалась запоминать указания Линдсей, но вскоре отчаялась – их было так много, что все это походило на описание запутанного пути. Потом канадка назвала несколько имен известных танцоров, бывавших, очевидно, в определенные дни в тех или иных местах – похоже, она разбиралась в предпочтениях танго-тусовки. Слушая долгие и подробные объяснения, Джульетта вдруг почувствовала, что добралась лишь до внешней границы огромного параллельного мира, скрытого от посторонних глаз. Перемещения танцоров по разным заведениям Буэнос-Айреса напоминали беспорядочные блуждания по джунглям каких-то не исследованных наукой ночных животных. Повинуясь таинственному закону, никому, похоже, в точности не известному, в этих джунглях ненадолго возникали замысловатые узоры, в любую секунду грозившие вновь бесследно исчезнуть. Несомненно, существовало множество причин для того, чтобы та или иная группа танцоров или танцовщиц появилась сегодня именно в данном заведении, а завтра – в совершенно другом. Ссора с женщиной. Личное или творческое соперничество, имеющее чаще всего те же корни. Известный ведущий или популярный оркестр, приглашенные куда-то, – все это вполне могло заставить целую группу людей сменить привычное место. И потом, продолжала Линдсей, всегда есть так называемые авангардисты, которые из принципа ходят туда, куда не ходит никто, до тех пор пока то место, куда они ходят, не станет модным. В этом мире свои подводные течения и собственная система сигналов, совершенно непонятная непосвященным.

– Все это довольно сложно, но таково сейчас положение вещей, – заметила в заключение Линдсей. – Помню, мне потребовалось несколько недель, чтобы во всем разобраться. В понедельник «Ре-фа-си» едва не лопается от людей, а во вторник там пусто, как ночью на кладбище. Отправляясь в «Крисель», надо помнить, что по пятницам там танцуют старики, по субботам – молодежь, а в это воскресенье вообще почти никого не будет, потому что Омар отмечает свой день рождения. Смотри, «Аргентина», «Италия унита», «Салон Каннин»… и еще пятьдесят или шестьдесят заведений, где в известные дни и часы собираются совершенно определенные группы любителей танго.

– Омар? – спросила Джульетта. – Он тоже учитель?

– С учителями дело сейчас обстоит неважно. Да, Омар преподает. Как и множество других.

Вот теперь Джульетта могла перейти к проблеме, которая действительно ее занимала.

– А у кого ты училась?

Имена, которые Линдсей назвала в ответ, ничего ей не говорили. Но она не могла больше ждать, слишком давно этот вопрос вертелся у нее на языке.

– В Берлине я видела шоу одного молодого танцора из Аргентины, оно мне очень понравилось. Его звали Дамиан Альсина.

– Вот как, el loco. Ну, он не для начинающих. Хотя это, конечно, нечто. До недавнего времени он танцевал с Нифес. Потом они расстались.

Опять Нифес! Это тупик. Ее номер телефона есть в журнале, но даже если она уже вернулась из Берлина, Джульетте это вряд ли поможет. Не может же она позвонить Нифес и спросить, где найти Дамиана!

– А ты брала у него уроки?

– Да. В прошлом году.

Ну конечно! Она у него училась. Иначе откуда бы взяться этим шагам.

– Я слышала, он хороший преподаватель. Не знаешь, где он преподает?

– В «Каса асул». В центре. Но сейчас он в Европе. Вернется только после Рождества.

«Каса асул». Джульетта трижды повторила про себя название, чтобы не забыть. И тут их перебили. Джульетта только хотела спросить, почему все называют Дамиана el loco, как музыка смолкла, и заиграла мелодия, означавшая перерыв между танцами. К столику, тяжело дыша, вернулась Рахель, упитанная русоволосая американка из Огайо, потная и усталая. После короткого приветствия она принялась подробно расписывать Линдсей достоинства и недостатки последнего партнера. Они говорили по-английски, углубляясь в тонкости, понятные только профессионалам, и для Джульетты их разговор оставался тайной за семью печатями. В довершение всего Линдсей поднялась и, положив руку на плечо пожилому мужчине, с которым, очевидно, была знакома, отправилась танцевать, так что Рахель вынуждена была направить свое внимание, а вместе с ним и выдыхаемый сигаретный дым на Джульетту. Однако диалог вскоре угас, ибо по поводу танго Джульетта ничего интересного сказать не могла. В конце концов Рахель не выдержала и пошла к стойке бара, пробормотав, правда, на прощание вежливое «Nice to meet you» 97, прозвучавшее, впрочем, совершенно неуместно после того, как все их попытки наладить общение провалились. Оказавшись, как прежде, одна за столиком, Джульетта вновь принялась следить за переполненной танцплощадкой.

Было шесть вечера. Если верить Линдсей, в «Альмагро» нет смысла идти раньше полуночи. Если Дамиан в городе и куда-нибудь выходит, «Альмагро» – то самое место, где он, вероятнее всего, появится. Джульетта бросила взгляд на изрисованную шариковой ручкой страничку журнала: карта ее перемещений по Буэнос-Айресу на ближайшие дни – план, согласно которому двигаются по городу люди из мира Дамиана. В одном из этих мест он рано или поздно объявится. У нее прибавилось несколько зацепок. Кафе «Каса асул» находилось по адресу: Тукуман, 844. Всего в трех кварталах отсюда. Джульетта уже выяснила, что улицы, ведущие с запада на восток, начинаются в центре города, и следующее за названием улицы трехзначное число обозначает не что иное, как удаленность от начала ее в метрах. Значит, «Каса асул» находится на расстоянии 844 метров от залива, то есть примерно на ее нынешнем уровне. «Каса асул». Отдохнуть в гостинице. Поужинать. «Альмагро». Позвонить Лутцу. Так представлялся ей наступающий вечер. И вдруг что-то произошло.

Изменилась музыка. Зал заполнил меланхолический плач бандониона, принуждая пары двигаться все медленнее, все задумчивее. Джульетте показалось даже, что менее ярким стало освещение. Но, наверное, это игра воображения. Потом зазвучал голос – светлый, мягкий, жалобный женский голос, обволакивающий пространство, словно вечерние сумерки, привлеченные тягучими, прекрасными звуками бандониона: Lourds, soudain semblent lourds les draps, le velours de ton lit… Джульетта прислушалась. Тяжкими, тяжкими покажутся вдруг простыни, бархат постели твоей… Французские слова, удивительный голос в сочетании с магическим, не поддающимся определению звучанием инструмента повергли ее в странное настроение. Джульетту охватило вдруг непреодолимое желание танцевать – под эту мелодию. Чувство, похожее на то, что настигло ее в фойе театра «Хамелеон», когда она услышала музыку, под которую танцевали Дамиан и Лутц. Мелодия затронула в ней нечто, о чем она и сама не подозревала. Странная, необъяснимая тоска по движению, по тому движению вдвоем, какого вообще не бывает в балете. Ее искусство вдруг показалось бездушным в сравнении с полным слиянием тел, которое она видела здесь. Она смотрела на руки мужчин – тяжелые, натруженные руки, нежно покоившиеся на спинах у дам. Смотрела на закрытые глаза женщин, следила за мягким покачиванием одной пары, идеально согласованным шагом другой. Интересно, это из-за музыки? Или из-за ее одиночества, до предела обострившего восприимчивость, совершенно изменившего ее мироощущение? Или из-за слов этой странной песни, звучавших как приговор ее собственной судьбе? Кратким, кратким покажется время вдруг, ночь начинает обратный отсчет, если я, даже я, нашу любовь забуду. Кратким, кратким кажется время вдруг, палец твой скользит вдоль линии моего сердца.

Как по мановению волшебной палочки все вдруг вернулось: боль в груди – тянущая и колющая повсюду и нигде конкретно. Правда, пока Джульетте каким-то образом удавалось еще себя контролировать. Она не заплачет. Боль такая же, как всегда, никаких изменений. Но здесь, среди людей, танцующих танго, разделивших на время танца друг с другом свое одиночество, эта боль воспринимается иначе. Джульетта перестала вдруг замечать неправильные движения танцующих и видела только людей, соединившихся друг с другом, чтобы вместе выразить мучившую их тоску. И ей больше всего на свете захотелось принять в этом участие – положив голову на грудь партнеру, двигаться под музыку, под эти слова через зал. J'oublie, J'oublie98, – пел голос, и песня медленно угасала.

Слабое утешение. Но все-таки.

Забыть. Забыть.

10

Математика? Танго?

Как следует поразмыслив, она увидела в этом ключ к объединению обоих Дамианов.

Она задумчиво брела вверх по улице Бартоломе, направляясь в гостиницу, и вспоминала солнечный октябрьский вечер.

Записки Бенеша!

Дамиан был в восторге. За пару недель до премьеры он заметил у нее на столе эту книгу. Джульетта не помнила, каким образом она там оказалась. Иногда заглядывала в нее, чтобы не забыть окончательно то немногое, что усвоила. Может, когда-нибудь ей придется самой ставить балет, и тогда, конечно, было бы полезно воспользоваться системой Бенеша. Хотя вообще-то все это слишком далеко от нее, слишком сложно, ее гораздо сильней занимает конкретика. Отдавая должное этой технике записи, Джульетта тем не менее испытывала к ней определенное недоверие.

Дамиан же запал на нее с первой секунды. Он никак не хотел переключиться на другую тему, без конца задавал вопросы. Хотя сама Джульетта не очень-то хорошо понимала суть дела. Она купила книгу просто из любопытства, вовсе не собираясь всерьез осваивать сложную систему записи движения тел. Для нее по-прежнему оставалось загадкой, как хореограф у них в театре осуществляет запись. Однажды она полдня просидела возле нее, заглядывая через плечо и наблюдая, как та наносит линии и точки на нечто, напоминающее нотный стан, состоящее из тех же пяти линеек. Это давало возможность реконструировать последовательность движений гораздо точнее, чем на основе видеозаписи.

Дамиан изучал эту книгу часами, даже пытался записать по системе Бенеша некоторые фигуры танго.

– Замечательно, правда? – сказал он как-то. – Линии движений человеческого тела в точности соответствуют линейкам, на которых пишутся ноты. Их тоже пять: голова, плечи, талия, колени, ступни. В балетной школе изучают эту систему?

Она помотала головой. В восьмом классе их несколько часов мучили системой Бенеша, правда, в основном для того, чтобы они просто знали о ее существовании. По мнению ее одноклассниц, система эта имеет примерно такое же отношение к танцу, как периодическая система Менделеева к природе.

– Это же для хореографов, а не для танцоров, – сказала она тогда.

Дамиан был, похоже, другого мнения. Он считал, что каждый танцор должен уметь записывать свои движения. Если бы подобная система была разработана для танго, большая часть истории этого танца не была бы утеряна безвозвратно. Теперь ведь никто не знает, как танцевали в десятые или двадцатые годы минувшего столетия. С танго происходит примерно то же, что с литературой, передававшейся изустно: всегда есть опасность, что часть ее будет искажена или забыта.

– Только посмотри, как точно передается каждое движение, даже положение пальцев на руках! Дамиан восторженно разглядывал знаки.

– Как это читают? – спросил он.

– Как будто ты стоишь позади танцующих, лицом к зрительному залу.

– Это какие шаги? Ты понимаешь? – Джульетта посмотрела на листок.

– Пети па-де-баск ен турнан 99, – сказала она наконец.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, пятая позиция, правая нога впереди… – Указательным пальцем Джульетта вела вдоль линейки. – Демиплие, руки слегка приподняты до второй позиции еще прежде, чем начинается собственно движение.

– А тут где руки? – спросил он.

– Вот здесь, между третьей и четвертой линейками, – показала она на листке. – Потом правая ступня выдвигается вперед, круазе, и описывает полукруг, ан деор 100. Левая нога остается в плие.

– Впечатляет.

– По видеозаписи гораздо проще, – возразила Джульетта. Дамиан не согласился.

– Конечно. Но в записи видно не все. И потом, никогда не знаешь, все ли прошло именно так, как было задумано в тот день, когда делалась запись. Очень часто ведь во время спектакля танцоры выпускают то одно движение, то другое. С помощью видео нельзя полностью восстановить хореографию. Пластинки и си-ди-диски не заменят партитур. Многие вещи становятся видны, только когда они записаны, потому что запись – нечто большее, чем конкретное исполнение. Она отражает структуру произведения в целом. Внутреннюю логику.

– Но ведь сама музыка не содержится в партитуре, – попыталась возразить Джульетта. Ей казалось, что практика исполнения гораздо важнее партитуры. Каждому поколению пришлось бы заново формировать репертуар, даже если бы все библиотеки были завалены хореографическими записями. Импульс для танца поступает из жизни, от конкретного переживания, не из партитуры. Литературу невозможно сравнивать с музыкой или танцем.

– Почему? – не согласился он. – Танец – это ведь тоже особый язык, абстрактный, символический.

Но для Джульетты танец оставался скорее формой самовыражения, особым видом музыки тела.

– Ведь музыка сама по себе достаточно абстрактна. Чистая математика. Вспомни партитуры Шопена. Вид напечатанных нот впечатляет не меньше, чем звуки, которые они вызывают к жизни.

– Может быть. Только то, что я слышу и танцую, не математика. Это музыка.

– Просто ты не хочешь этого слышать.

– Не хочу слышать чего!

– Математику. Отношения между величинами, гармонию. Все это – математика. Если бы силы, удерживающие мир, могли издавать звуки, мы воспринимали бы их как музыку. Точно-точно. Возьми, например, фугу.

Она подняла его на смех.

– Вот именно. Об этом я и говорю. Я не беру фугу, я ее слушаю. Когда я слушаю фугу, я думаю о воде, о ветре или о дожде и небе, и уж конечно, не о квартах и квинтах. А если бы вдруг стала думать обо всем этом, то немедленно бы ее выключила, эту музыку.

Он наморщил лоб и притянул ее к себе, на диван.

– А я все-таки думаю иначе, – прошептал он.

– Ну и как же ты думаешь? – прошептала она в ответ, прикусив мочку его уха. Он тихо засмеялся, откинулся назад, положил ее голову к себе на колени.

– Я стремлюсь к тому, чтобы мои танго можно было читать, как слова.

– На каком же языке?

– На моем собственном. Он, конечно, не такой продуманный, как система Бенеша, но, при желании, и через двадцать лет и даже через пятьдесят можно будет расшифровать то, что я хотел сказать.

Джульетта приподнялась, прижалась лбом к его лбу и принялась расстегивать его рубашку.

– Я бы предпочла расшифровать тебя прямо сейчас, – тихо сказала она, коснувшись тела Дамиана, – а не через пятьдесят лет.

Расстегнув рубашку, Джульетта стянула ее и поцеловала его в плечо.

– Так что там зашифровано в твоих танго?

– «Я люблю Джульетту».

– Нет, я серьезно.

– Я только и делаю, что выписываю на паркете твое имя. Вот посмотри…

Он встал, сделал несколько шагов. Потом остановился и сказал:

– Сначала G и I, как в giroa la izquierda101, – и выполнил вращение влево. Джульетта сидела на диване, глядя на него влюбленными глазами, пока он воплощал буквы ее имени в фигуры танго… – U возьмем из voleo102, a L и I – из lapiz a la izquierda103.

Дамиан отвел влево согнутую в колене ногу, потом той же ногой выполнил легкое крестообразное движение возле пола.

Она следила за игрой его мышц под кожей, восхищалась контролируемым спокойствием обнаженного торса над грациозными перемещениями ног, воплощавшими уже танцевальный эквивалент для Е и двойного Т. Он остановился на мгновение, подумал и сказал:

– Enrosque104 и двойное taconeos105.

Развернулся вокруг своей оси так быстро, что ноги на мгновение переплелись крест-накрест, выпутался при помощи крестообразных шагов, потом дважды ударил пятками друг о друга, словно танцевал фламенко, соскользнул в правостороннее вращение и вернулся в исходную позицию.

– А теперь заключительная буква для самого прекрасного создания на земле: А, как в abanico106… – И он исполнил фигуру – сложное вращение, похожее на движение веера по полу. Потом повторил всю последовательность целиком. Джульетта вскочила с дивана, захлопала в ладоши, обняла его и мягко толкнула назад, на диван, чтобы прибегнуть к помощи совсем другого алфавита, ведомого губам и кончикам пальцев.

Воспоминание заставило ее остановиться посреди улицы.

И это замечание Лутца: «Дамиан танцует странные вещи. Поэтому все его ненавидят».

Если бы у нее была видеокассета с записью последнего представления в Берлине! Может, там он тоже написал что-то на паркете?

Танго и математика.

11

Была почти полночь, когда Джульетта приехала на такси по указанному Линдсей адресу. Пока шофер искал мелочь на сдачу, она рассматривала здание. Решетка ограды сдвинута в сторону. Сквозь нее кое-где пробивается слабый свет из освещенного холла. Здание больше напоминает Дворец спорта или молодежный центр. Джульетта взяла сдачу и вылезла из прохладной машины в удушливую ночную жару. В холле за столиком возле входной двери сидел мужчина. Перед ним стояла самодельная картонная коробка с надписью фломастером: «5 песо». Рядом – объявления и брошюры, рекламирующие все, что имеет отношение к танго: туфли, курсы, учителей. Она положила на стол банкноту и взяла зеленый билетик. Дверь в зал приоткрылась, в холл ворвалась музыка. В дверях стоял другой мужчина: он взял у нее билетик и о чем-то спросил. Среди множества непонятных слов ее слух выхватил нечто похожее на «заказан». Она покачала головой. Мужчина шагнул в сторону, приглашая ее войти.

Глазам понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к слабому освещению. Помещение оказалось не очень большим и безнадежно переполненным. Вокруг квадратной танцплощадки в два ряда разместились столики и стулья. Зажатые в кольцо пары томились в такой тесноте, что большую часть времени стояли на месте, практически не двигаясь. Громкая музыка, спертый воздух. Ей захотелось развернуться и уйти. Но, оказывается, тут были знакомые.

Она вдруг увидела руку, приветственно махавшую издалека. Линдсей. Джульетта аккуратно протиснулась между столиками. Линдсей поднялась ей навстречу и поцеловала в щеку. Рядом с ней за столиком сидели двое полных мужчин в возрасте, которые тоже поднялись, представились как Лео и Чичо и приветствовали ее таким же поцелуем. Линдсей что-то сказала им по-испански и перешла на французский.

– Я объяснила, что ты не понимаешь по-испански. Лео заметил, что тебе бы очень подошло имя «Восход солнца» и спросил, что ты будешь пить.

Джульетта неуверенно посмотрела на Лео, который широко улыбался, обнажив передние зубы, наводившие на мысль о солнечном затмении. Чичо ковырял в зубах зубочисткой, не сводя глаз с танцплощадки.

– Не бойся, – продолжала Линдсей. – Они абсолютно безобидны. Я знаю обоих очень давно. Как ты относишься к белому вину?

Не дожидаясь ответа, она что-то сказала Лео, и тот тут же подозвал официанта. Джульетта изо всех сил старалась приспособиться к этой ситуации. В Берлине ей разве что в страшном сне могло присниться, что она оказалась за одним столом с типами, подобными Лео и Чичо.

– С ними можешь чувствовать себя так же спокойно, ну, или неспокойно, как на коленях у собственного дедушки. Правда-правда. Рано или поздно все они предпринимают попытку, но если ты не хочешь, ничего не произойдет. А комплименты не значат абсолютно ничего. Вот, например, сегодня один тип выкрикнул мне вслед, что хотел бы стать седлом моего велосипеда. Глупость, ничего больше. На самом деле их стоит пожалеть. И потом, многие мужчины приходят сюда тайком.

– Как это тайком?

Линдсей наклонилась к ней, чтобы не приходилось орать, перекрикивая музыку.

– Ну, жены остались дома и, разумеется, не должны знать, что их благоверные таращатся тут на молоденьких девочек. Чичо на прошлой неделе чуть не попался. Он всегда говорил жене, что идет гулять с собакой. Наверное, жена глуповата, потому что безоговорочно верила, что каждый вторник с половины двенадцатого до половины третьего ночи он действительно гуляет с собакой. А на прошлой неделе бедное животное издохло в автомобиле: Чичо забыл, уходя, приоткрыть окно. И ему пришлось переехать мертвую собаку машиной, чтобы было похоже на несчастный случай.

Джульетга с изумлением посмотрела на Линдсей, потом перевела взгляд на мужчину напротив, пытаясь представить себе описанную сцену. Пришел официант и поставил на стол два бокала сухого вина. Они выпили, Лео, глядя на них, улыбался, Чичо продолжал смотреть на танцоров. Линдсей закурила.

Джульетта потихоньку рассматривала людей вокруг, чувствуя на себе изучающие взгляды, причем не только мужские: на нее смотрели и женщины, с которыми эти мужчины пришли, – прикидывая, что нашли в ней их спутники. Джульетта на взгляды не отвечала, оглядывала помещение в надежде заметить фигуру, жест, силуэт, которые тут же узнала бы в любой толпе. Но Дамиана не было видно.

– Совсем другая атмосфера, правда? – сказала Линдсей. – Сейчас еще слишком много народу, но около двух, половины третьего станет гораздо лучше.

– Ты знакома со всеми здешними танцорами?

– С большинством. Видишь приземистого мужичка в полосатой куртке?

– С совсем молоденькой партнершей в коротком топе с открытым животом?

– Да. Это Эктор Гойеча. Один из самых известных. Попозже он выступит. Так принято. Он руководит коммерческим шоу в центре – но это так, для туристов. Настоящее танго они показывают только в своем кругу.

«Эктор! – подумала Джульетта. – Учитель Дамиана». Но Линдсей тем временем продолжала:

– Девушку, с которой он танцует, зовут Эстела. Она племянница Эктора Орезолли. Тоже легенда. Партнер по шоубизнесу Клаудио Сеговии107.

– Прости, никогда не слышала, – сказала Джульетта.

– Ну, ничего удивительного. Настоящие гении возрождения танго никому не известны. А ведь не сделай Клаудио Сеговия и Эктор Орезолли свое шоу аргентинского танго, этот город бы вымер, а взаимоотношения между полами в Америке и Европе были бы гораздо более плачевными, чем сегодня.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно спросила Джульетта.

– Тебе даже сама мысль кажется странной, правда? На протяжении почти сорока лет никто не желал танцевать под эту музыку. И вдруг, в самый разгар эмоционального и сексуального ледникового периода восьмидесятых, на сцену возвращается танго, и танцевальная лихорадка мгновенно охватывает чуть ли не весь мир. Танец мачо в цитадели феминизма. Разве не удивительно?

– Ты пишешь об этом?

Линдсей кивнула.

– Об этом тоже. Хотя больше всего меня, пожалуй, интересуют взгляды. Не устаю наблюдать, как они это делают. Видишь девушку за третьим столиком слева? В черном платье с бретельками, похожими на спагетти?

Джульетта давно уже заметила эту девушку. Она была необычайно красива. Сидела за столиком возле самой танцплощадки с двумя другими женщинами и, казалось, ни в малейшей степени не интересовалась происходящим. Время от времени перебрасывалась парой слов со спутницами, подносила к губам бокал, кажется, с колой, курила и, похоже, ужасно скучала. Очевидно, танцевать не собиралась.

Линдсей продолжала:

– Чичо весь вечер пытается найти к ней подход, но она игнорирует его точно так же, как и всех остальных. Не знаю, кого она ждет, но… Ага, внимание! Пауза. Наверное, кто-нибудь опять попытается.

Прозвучала мелодия, означавшая перерыв, музыку выключили. Танцплощадка опустела. Из громкоговорителя раздался голос диск-жокея.

– Что он говорит? – спросила Джульетта.

– Да просто языком мелет. Кто сегодня здесь, а кого нет. Что нас ждет в выходные. Какая музыка прозвучит еще сегодня…

Отвечая на вопрос Джульетты, Линдсей не переставала разглядывать лица посетителей. Вдруг она запнулась, а потом скороговоркой зашептала:

– Там, впереди, видишь, тот тип в белой рубашке и серых брюках?

Его нельзя было не заметить. Тем более он как раз встал и медленно двинулся в направлении бара.

– Давно уже хочет к ней подойти. Еще до того, как ты пришла, такие кренделя выделывал прямо перед ее столиком. Он действительно хорошо танцует. Сейчас пытается попасть в ее поле зрения. Но она не смотрит. И ему приходится все время менять местоположение.

Джульетта рассмотрела мужчину и перевела глаза на женщину в черном платье. Теперь она заметила, что та искоса поглядывает по сторонам и прекрасно отслеживает, что творится вокруг. С отсутствующим видом. Сидит нога на ногу, верхняя часть тела повернута к спутницам, в противоположную от танцплощадки сторону.

– Ужасно сложно, – продолжала шептать Линдсей. – Если он просто подойдет, то скорее всего получит от ворот поворот. Но и если будет ждать слишком долго, кто-нибудь другой, возможно, опередит его. Ага, теперь он старается оказаться в поле ее зрения. Скорее всего ждет последнего танца в серии – tanda.

– Танда? – переспросила Джульетта.

– Это серия. Три-четыре танго, потом перерыв. Это и называется танда. В конце каждой танды пары расстаются. Обязательное правило. Чтобы, если необходимо, иметь возможность сменить партнера, не пускаясь в мучительные объяснения. Прекрасная недотрога еще не танцевала. Значит, мужчина, который хочет ее пригласить, не знает, как она танцует. Если он пригласит ее в начале танды, может выйти конфуз, потому что танцевать три или четыре танца подряд с неравным партнером – настоящее мучение. Черт, готова поклясться, он пригласит ее на последний танец следующей танды. Поэтому-то так важно знать, какая музыка прозвучит дальше. Триоло или салган танцуют совсем иначе, чем пульез. Нужно знать, какой именно танец замыкает серию.

Джульетта не отрываясь следила за сценой, разыгрывающейся у нее перед глазами. Интересно, они успели договориться глазами? Или Линдсей все придумала? Мужчина сидит недалеко от женщины в черном, на стуле у самой танцплощадки, и разговаривает с соседом. Женщина болтает с подругами. Джульетта не заметила никаких признаков общения между ними. Площадка все еще пуста. Звон бокалов, гул голосов. В дверях появляются все новые посетители. Снова заговорил диск-жокей, и почти сразу зазвучала музыка. Линдсей перевела:

– Четыре танца. Один «Ди Сарли», два салгана и триоло «Quejas de Bandoneon» 108. О нет, Господи! Эти глупые туристы!

Джульетта тоже заметила. Прямо перед столиком неизвестной красотки появился другой мужчина и пригласил ее танцевать. Та энергично помотала головой и отвернулась.

– Не вышло, – сказала она, наблюдая за неудачливым соискателем со странной смесью сострадания и злорадства.

– Конечно, – пожала плечами Линдсей. – Они же ничему не учатся! Приходят сюда и думают, что нужно только запомнить определенную последовательность шагов. А того, что с танго связана целая культура, никак не желают понять.

– Но зачем такие сложности?

– Да ничуть это не сложнее, чем правила поведения в обществе или за столом, которые в разных странах тоже ведь заметно различаются.

– Ну, все-таки как-то слишком запутанно, ты не находишь? – растерянно спросила Джульетта.

Линдсей покачала головой.

– Сложно и запутанно на самом деле у нас, в Америке и в Европе, где не осталось никаких обязательных ритуалов. А ведь без ритуалов сближение с незнакомцем невозможно! Получается, что полная свобода делает тебя несвободным.

Линдсей улыбнулась и затушила сигарету.

– Прости, – сказала она и поднялась. Джульетта поначалу не поняла, что случилось. Словно из ниоткуда возле Линдсей возник вдруг мужчина и повел ее танцевать. Похоже, все это время она вела еще один диалог, не замеченный Джульеттой. И вот они уже стоят друг против друга на краю танцплощадки, пока еще не соприкасаясь. Проходит почти минута, прежде чем Линдсей решается скользнуть в объятия незнакомца и отдаться его движениям.

Джульетта откинулась на спинку стула, отпила немного плохого и к тому же теплого белого вина, скорчила гримасу, потому что Лео как раз уставился на нее, и снова поставила стакан. Потом дружелюбно улыбнулась Лео и углубилась в изучение танцующих. Большинство женщин танцевали, закрыв глаза, и, казалось, дремали на груди у партнеров. Лица мужчин, напротив, выдавали внутреннюю концентрацию – ведь именно им приходилось прокладывать путь через толпу, не потеряв и не повредив при этом ценный груз, который они держали в руках. Столкновений и пробок здесь было не так много, как в кафе «Идеал», хотя на меньшем пространстве собралось гораздо больше народу. Каким-то образом мужчинам удавалось и двигаться, и вращаться, и менять направление, да еще и выписывать удивительные фигуры, не мешая другим, тоже, естественно, погруженным в исполнение того же яркого многоликого танца. Несмотря на кондиционер, в помещении было жарко и душно. Сигаретный дым смешивался с ароматами духов. Удивительно, что не чувствовалось запаха пота. Дамиан рассказывал, что за один такой танцевальный вечер он меняет рубашку дважды, да еще и выливает на себя бог знает сколько флаконов туалетной воды.

Она посмотрела на дверь, откуда появлялись все новые посетители, стараясь разглядеть каждое лицо, насколько позволяло расстояние, но Дамиана не было. Она ведь узнала бы его даже по походке! Но его не было – ни возле входа, где, оглядываясь по сторонам, толпились вновь прибывшие, ни на танцплощадке, забитой, почти как автобус в часы пик. Как им удается танцевать в такой тесноте?

Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд. На нее смотрели глаза, полные ненависти. Джульетта внутренне подобралась. Нифес!

12

Она стояла меньше чем в трех метрах от Джульетты, прислонившись к стене. Тонкий шелковый жакет поверх вечернего платья – очевидно, она только что пришла. Джульетта посмотрела прямо на нее. И Нифес ответила тем же. Потом ее отвлекли: какие-то люди хотели непременно с ней поздороваться. Похоже, она знает здесь всех. Объятия, поцелуи, ничего не значащие фразы. Джульетта попыталась было опять сосредоточиться на танцующих, но ее не покидало чувство, что какой-то хищник не спускает с нее глаз. Снова и снова на ней останавливался ледяной взгляд Нифес. Она пыталась не смотреть в ее сторону. Но только когда кончилась музыка и Линдсей вернулась, Нифес повернулась спиной и пошла прочь, разговаривая с каким-то мужчиной.

– Уф, Бог мой, какая толпа. С места не сдвинуться. – Линдсей вытащила из сумочки платок и обтерла лицо. – Это из-за Эктора. В другие дни народу меньше.

Ведущий снова взял микрофон и заговорил. Все вдруг захлопали.

– Что он сказал? – спросила Джульетта.

– Предлагает поприветствовать особых гостей. Группу «Неотанго», вернувшуюся из Берлина. Ты ведь их представление видела, правда? Он говорит, шоу имело большой успех.

– А про Дамиана говорит что-нибудь?

Линдсей пожала плечами. Но тут из микрофона вполне отчетливо донеслось его имя. Линдсей кивнула:

– Ага, как раз про него говорит. Великолепное шоу, поставленное Дамианом, сумасшедшим, который остался в Берлине, чтобы научить немцев танцевать танго…

– Но это же неправда! – воскликнула Джульетта.

– Что неправда? – Линдсей вытащила из пачки сигарету, пошарила по столу в поисках зажигалки.

– Дамиан. Он вовсе не в Берлине. Он здесь. В БуэносАйресе.

Линдсей удивилась.

– Вот как? Ну, может быть. Феликс не самый осведомленный человек в этом мире.

– Феликс?

Линдсей наконец нашла зажигалку.

– Ведущий. Феликс Пичерна. Похоже, ты неплохо знаешь Дамиана, правда?

Линдсей поджала губы, испытующе глядя на Джульетту, одновременно поднося ко рту сигарету и прикуривая. У Джульетты на глазах вдруг выступили слезы. Линдсей даже испугалась. Но прежде чем она успела что-нибудь сказать, Джульетта вскочила и, опустив голову, побежала через толпу.

Бросив сигарету, канадка последовала за ней. Но догнала только возле туалета. Джульетта растерянно остановилась у входа, разглядывая выложенные там на продажу вещи: ассортименту мог бы позавидовать небольшой магазинчик.

– Я, наверное, что-то не так сказала… – начала было Линдсей.

Джульетта молча покачала головой. Полное безумие. На что она рассчитывала, черт побери, отправляясь в Буэнос-Айрес? Почему не осталась в Берлине, проглотив разочарование, почему не сумела взять себя в руки? И вот теперь она в переполненном аргентинском кафе, где танцуют танго, стоит перед входом в туалет и чувствует себя бесконечно одинокой, потому что не понимает ни слова на этом языке, да еще и ощущает страшную тоску. А снаружи ее ждут эта гадина Нифес и Линдсей, которую она едва знает. Канадка хочет ее утешить, но разве это возможно? Уборщица посмотрела на нее, жестом приглашая выбирать из широкого ассортимента: сигареты, жвачка, пробные флакончики духов, презервативы, гель для волос, шнурки для ботинок. Ошеломляющее впечатление, которое производил этот торговый ряд, легко трансформировалось в комический эффект. Старый-престарый кафель, спертый воздух, под потолком лампочка без абажура, а под ней – эта несчастная старая женщина немного не от мира сего и ее туалетная лавка.

Джульетта вытерла слезы и повернулась к Линдсей.

– Ничего. Просто все очень сложно. Прости меня. Линдсей положила руку ей на плечо.

– Что ты скажешь о местном чайном настое – мате 109? У меня дома? А? Ты пила мате? Вкус ужасный. Но попробовать надо.

От нежной заботы этой женщины Джульетте стало лучше. Захотелось поскорее взять себя в руки. Слишком уж она слаба, неустойчива. Так дальше не может продолжаться.

Из зала послышались аплодисменты.

– Спасибо тебе, – сказала Джульетта.

– Пойдем, – предложила Линдсей, взяв ее под руку. – Чуть-чуть посмотрим на Эктора и поедем ко мне, договорились?

Не дожидаясь ответа, она потащила Джульетту назад, в зал, где посреди танцплощадки как раз появился Эктор со своей партнершей. Нечего было и думать пробиться назад, к своему столику, пришлось наблюдать за танцем из толпы у входа, прислонившись к стене.

– Смотри хорошенько, – прошептала Линдсей ей в ухо. – Такое видишь нечасто. Эктор и Бланка. Это пульез. «Ла Юмба».

Джульетту с первых же тактов захватила музыка своей мощью в комбинации с движениями танцоров. Правда, пока она смотрела, как танцует Эктор Гойеча, учитель Дамиана, ей пришла в голову не самая приятная мысль: едва успев приоткрыть перед ней верхний слой этого искусства, Дамиан исчез с ее горизонта. То, что делает Эктор, гораздо мощнее. Хотя он стар и некрасив. И его фигура меньше всего похожа на фигуру танцора. И все же… какая приземленная, грубоватая элегантность! Какая сила в движениях! Как бережно при этом опутывает он своей силой партнершу! Словно железной рукой тянется погладить цыпленка. Остальное делает музыка. «Ла Юмба». Последовательность жестких аккордов бандониона, похожих на вибрирующие удары парового молота в напоенном ленью воздухе. Но Эктору удается соответствовать этой мощи. «Красавица и Чудовище», – подумала Джульетта. Только Чудовище кажется гораздо совершеннее Красавицы: его избавление, похоже, давно уже состоялось. Вытянув шею, Джульетта следила за его ногами. Самое главное всегда происходит именно там, внизу. Вот он исполнил шаги «примера хунта», но не так, как Дамиан. И она увидела, что изначально эта последовательность сродни литью. Мужчина и женщина играют строго определенные роли, и это смотрится гармонично. В редакции Дамиана фигура в двух местах ломалась. Не годилась для импровизации. Партнерам необходимо было заранее договориться, иначе можно было просто упасть. А здесь все иначе. Исполнение кажется совершенно естественным. Остальные движения танцоров тоже выглядели подлинными, в отличие от многих движений Дамиана. Если Бланке угрожала малейшая опасность сбиться с такта, Эктор тут же приходил на помощь, вновь вовлекая ее в движение, энергия поддерживала их равновесие. Это выглядело поразительно. Партнерша слепо доверяла ему, а он всегда приходил на помощь. Что не мешало им отважно выписывать на паркете все более рискованные фигуры, все более сложные комбинации. Он предлагал, и у нее был выбор: следовать за ним или нет. Так рождалась подлинная красота.

13

– Мужчина ведет и думает, – сказала Линдсей, – а женщина соблазняет и управляет.

Она протянула Джульетте выдолбленную тыкву, из которой торчал серебряный кубок в форме рога.

– Только так, и никак иначе, – добавила она. – Забудь все, что знаешь о танго. Все это чушь.

Джульетта взяла в руки странный сосуд.

– Если станешь спрашивать кого-то из аргентинцев, не узнаешь вообще ничего. У них ведь танго было в загоне, пока вдруг не вошло в моду в Европе. Они как бы импортировали его обратно и стали гордиться, одновременно испытывая стыд. Теперь повторяется то же самое. Аргентина – страна шизофреников, да будет тебе известно. Психоаналитиков здесь больше, чем в Нью-Йорке. Ты уже ездила на метро?

Джульетта с опаской наблюдала, как внутри выдолбленного плода бурлит странный напиток, одновременно пытаясь понять непростые рассуждения Линдсей. Канадка восхищала ее. Только вот непонятно, о чем она говорит…

– Да. Конечно, ездила, – ответила Джульетта, осторожно пригубив содержимое серебряного рога. Напиток совершенно не имел вкуса. – А что?

– Обратила внимание на киоски? Где продают газеты? В здешнем метро можно купить полное собрание сочинений Фрейда. Фрейд и Лакан 110 стоят на витрине между автомобильными журналами и порнографией. Возвращаясь от психоаналитиков, люди по пути домой покупают книги, которые только что видели у доктора на столе.

– Кто такой Лакон?

– Лакан. Вроде Эйнштейна в психоанализе. Его знают во всем мире, хотя никто тебе точно не скажет, что же он утверждал. Тебе не нравится мате?

– Трава, заваренная как чай, – сказала Джульетта.

– Отчасти, – согласилась Линдсей. – Ничего другого здесь нет. Они все импортируют. Подлинно аргентинские вещи можно пересчитать по пальцам. Говядина. Танго. Мате. И dulcede lиche.

– А что это?

– Особое сладкое концентрированное молоко. Вот, попробуй. Клади побольше сахара.

Джульетта последовала совету, и теперь вкус варева напоминал теплую подслащенную воду. Она протянула Линдсей странный сосуд и огляделась. Спартанская обстановка. На письменном столе героически держит оборону раскрытый переносной компьютер, не позволяющий огромным стопкам книг и бумаг окончательно себя засыпать. Стены выкрашены в темно-красный цвет и снизу доверху увешаны фотографиями, постерами, афишами в сопровождении всяких записок. Возле матраца, просто лежащего на полу, стоит алюминиевый каркас, обтянутый материалом, похожим на брезент. Очевидно, это шкаф для одежды. Рядом полка, которая в любой момент может свалиться под тяжестью громоздящихся на ней сверху видеокассет и телевизора со встроенным видеомагнитофоном. Светящееся табло таймера показывает 00:00 и постоянно мигает.

Пока они ехали, в городе ненадолго отключали электричество. Проехав Сан-Тельмо, они вдруг заметили, что вокруг полная темнота. Сверху доносился шум близлежащей автомагистрали. Линдсей сняла один за другим четыре замка, они вошли за ограду, пересекли темный двор и в конце концов оказались в этой комнате. Вскоре замигало табло видеомагнитофона: дали электричество. Однако Линдсей предпочла и дальше сидеть при свечах.

– Зачем же ты постоянно сюда возвращаешься? – спросила Джульетта. – Если тут, по-твоему, все так ужасно?

Линдсей пожала плечами.

– Не знаю, – сказала она. – Тоже своего рода сумасшествие. Все непрерывно жалуются, мол, жизнь ужасна, ничего не работает, но стоит провести тут пару месяцев, и будешь приезжать сюда снова и снова. Есть даже несколько песентанго на эту тему: например, Volver, Sur, Siempre se veulve a Buenos Aires…

– И что это значит?

– Всегда одно и то же. Volver означает «возвращаться». Sur значит «юг», то есть городские предместья. То есть «в Буэнос-Айрес всегда возвращаются…». Город с татуировкой внутри. Трудно объяснить. Вдруг охватывает чувство, что ты повсюду чужой.

Джульетта встала, взяла со стола свечу и подошла к стене, чтобы получше рассмотреть фотографии. Взгляд Линдсей словно ощупывал ее. Похоже, приглашение не было бескорыстным.

– Хочешь вина? – спросила канадка. – У меня есть бутылка. Вино хорошее. Из Мендосы 111. Ничуть не хуже бордо. Хочешь?

– Хм, пожалуй, нет. Уже довольно поздно, ты не находишь? А что это за снимки?

Линдсей подошла к шкафу, нащупала где-то между платьями бутылку вина и принялась искать на письменном столе штопор.

– Для работы. Милонги. Я старалась документировать их жизнь, ведь через десять лет их уже не будет.

Джульетта подняла свечу и осветила несколько фотографий. Почти на всех изображены танцующие пары, преимущественно пожилые. Партнеры танцуют, тесно прижавшись друг к другу и устремив взгляд в никуда. Линдсей приблизилась к ней. Джульетта уловила аромат ее духов и остаточный запах сигарет.

– Я фотографирую только старых танцоров. Привидения… – И после небольшой паузы добавила: – Дамиана ты здесь не найдешь.

Джульетта обернулась и посмотрела на нее в упор. Но Линдсей не отвела глаза, только спросила:

– У тебя с ним что-то было и из-за этого ты приехала, так ведь?

Джульетта опять углубилась в фотографии, ничего не ответив.

– Конечно, это меня не касается. Прости. – Джульетта села на подушку и поставила свечку на стол.

Линдсей вытащила пробку из бутылки и, не спрашивая, налила два полных бокала. Бретельки ее платья соскользнули вниз, сквозь прозрачную кайму просвечивала грудь. Джульетта опустила глаза, стараясь не смотреть.

– А что, по мне видно, что я ищу его?

– По тебе нет, – с усмешкой сказала Линдсей. – А вот по Нифес…

– Ты все замечаешь…

– Зависит от обстоятельств. Но когда одна из лучших танцовщиц в Буэнос-Айресе начинает вдруг буравить ненавидящим взглядом никому не известную балерину из Берлина, в голову приходит только одно объяснение.

– А что, это было так заметно?

Линдсей выудила из пачки сигарету и поднесла ее к свечке.

– Я бы на твоем месте держалась от нее подальше, – сказала она. – То есть я, конечно, не знаю, что там между вами, но мир танго очень мал и прозрачен и, чтобы прочесть столь явные знаки, особой проницательности не требуется.

– Если он так мал, как ты рассказываешь, почему ни один человек не может сказать мне, где Дамиан?

Линдсей пожала плечами.

– Когда они с Нифес расстались – это произошло весной, – в городе целую неделю разговоров было только об этом. Прежде они жили вместе. Потом произошла эта история с Берлином. Дамиан не совсем честно получил контракт: интриги за спиной Эктора. Я считала, что и разошлись они отчасти из-за этого – у Нифес с Эктором довольно близкие отношения. Но, увидев тебя, понимаю, что дело совсем в другом. Значит, это из-за тебя он все перевернул с ног на голову, чтобы добиться приглашения в Берлин…

– О чем ты? – перебила она. – Нет-нет, мы познакомились, когда он уже был там. Какие интриги?

Линдсей подняла бокал и сказала:

– Может, чокнемся? Твое здоровье.

Джульетта ответила и пригубила чуть-чуть вина. Подняв глаза, она увидела взгляд Линдсей, направленный на ее грудь. Платье канадки, удобно устроившейся на подушке, теперь задралось выше колен.

– Дамиан и Нифес за год до этого дали согласие в сентябре – октябре выступать в Бразилии. А в марте пришло приглашение из Берлина. Дамиан поначалу не заинтересовался. И за работу взялся Эктор. Ты ведь знаешь, что они не очень-то любят друг друга?

Джульетта кивнула.

– Эктор стал собирать труппу для поездки, но когда в конце марта созрел для того, чтобы подписать контракт, продюсер вдруг отозвал свое предложение. Дело лопнуло. А еще через пару недель поползли слухи, что контракт подписал Дамиан. Ему вдруг во что бы то ни стало понадобилось в Германию. И он обрабатывал продюсера до тех пор, пока тот не предложил работу именно ему. Можешь себе представить, что тут началось. Все сочли его поступок безобразным. Настолько, что он не мог найти танцоров для шоу. Ему объявили бойкот. И это здесь, в стране, где количество безработных танцоров, перебивающихся с хлеба на воду, поистине огромно! Нифес устроила ему сцену. Они к тому времени и так уже разъехались или, во всяком случае, были на грани. Но танцевали по-прежнему вместе. Никто не мог понять, с чего это вдруг Дамиану понадобилось в Берлин. Предложение из Бразилии было гораздо интереснее, в том числе и с финансовой точки зрения. И потом, по отношению к Эктору это свинство… так себя не ведут.

Джульетта наморщила лоб.

– Откуда тебе известны такие подробности?

– Слухами земля полнится. Дамиан вдвое снизил цену, названную Эктором. Убедил продюсера, что ему удастся поставить шоу, используя в основном берлинских танцоров. Он, мол, приедет на пару месяцев раньше и обучит людей. Придется, конечно, заплатить ему за обучение, таким образом, сам он получит даже больше денег.

– Так все и вышло?

– Конечно. Европейские танцоры даже и мечтать не могли об уроках у Дамиана. А выступать вместе с ним в шоу – огромная честь для любителей. Продюсер счел предложение прекрасным, к тому же стоимость проекта за счет этого заметно снизилась. Нифес отправилась в Бразилию, Дамиан поехал в Берлин, чтобы подыскать подходящих танцоров и начать репетировать. Европейские танцовщики на сцене вместе с Дамианом! Полный бред. Даже смешно.

Джульетта вспомнила свой разговор с Лутцем. У него было другое мнение по поводу того, почему в шоу задействованы берлинские артисты.

– Но ведь Нифес все-таки приехала в Берлин, – возразила Джульетта.

Линдсей лишь многозначительно опустила глаза и изобразила губами поцелуй.

– Тебя это удивляет? – спросила она, щелкнув пальцами. Проигнорировав иронию, Джульетта продолжала:

– Один берлинский танцор сказал мне, что Дамиан потому пригласил европейцев, что в его постановке речь идет о гомосексуалистах.

– Вот как?

– Ни один аргентинец, мол, не согласится такое танцевать.

– Интересная теория. Как же тогда эту пьесу ставили здесь и уже не один раз?

Джульетта пожала плечами.

– Откуда я знаю? Просто рассказываю, что слышала.

Линдсей подняла брови и заговорила:

– Многие великие танцоры танго были голубыми. Начать хотя бы с Карлоса Гардела. Он ведь так никогда и не женился. Почему, интересно?

Имя великого певца прозвучало внушительно.

– Никогда не женился?

– Нет. Не женился. Смешно, правда? Один из самых великих исполнителей танго и женских кумиров в двадцатом веке никогда не имел постоянной подружки.

– Ни одной подружки? За всю жизнь?

– Он умер молодым, как и положено герою мифа. На вершине славы. Авиакатастрофа. Его лучший друг через пятьдесят лет, умирая, сказал в интервью, что Карлито предпочитал делать это с мужчинами. Нация была в шоке. Трансляцию интервью прервали. Через две недели передачу повторили, но старик, похоже, так и не понял, чего от него хотят, и произнес второй раз то же самое. До третьего повторения дело не дошло, потому что он умер. Наверное, так лучше всего. Теперь даже слепому ясно, что танго тесно переплетается с гомосексуальной культурой.

Джульетта открыла от удивления рот:

– Что ты сказала?

– Что сказала, то сказала. Ну, ясно же. Изначально это был чисто мужской танец. Ты разве не знала?

– Нет.

– Около тысяча восемьсот восьмидесятого года, когда этот танец только появился, в Буэнос-Айресе катастрофически не хватало женщин. Типичная ситуация в периоды массовой миграции. Разумеется, происходила жесткая борьба за внимание тех немногих, которые все-таки имелись в наличии. И танго стало одним из способов конкурентной борьбы. У хороших танцоров больше шансов. Но ведь самые лучшие танцоры, просто в силу своей природы, – это негры, которых тут, кстати, было предостаточно. У негров была собственная музыка и танец. Кандомба. Отзвуки этой музыки до сих пор можно уловить в танго. Белые мужчины проигрывали в танцах по сравнению с черными. Но при этом не хотели становиться на одну ступень с ними, стремились к обособлению. И они стали высмеивать черных, передразнивать их. Так скорее всего появился прообраз танго. Недостаточное количество женщин вынуждало мужчин проводить время друг с другом. Вместе стоять в очереди перед борделем, пить и курить, драться, заглушая тоску о потерянной родине, а в остальное время – петь и танцевать танго. Как думаешь, почему танго потом запретили? Уж точно не потому, что оно якобы чересчур сексуально. Отнюдь. Тогда запретили бы и другие танцы. Просто никакой другой танец не пробуждал еще в западном мире столь ярко выраженных иррациональных страхов и такой безысходной тоски. А почему? Уж не потому, что там все, дескать, крутится вокруг женской юбки.

– Почему же?

– Танго показывает грядущее подавление роли белого мужчины. Мужчина становится женственным. Плачет, жалуется, всхлипывает, словно какая-нибудь девица. Только вслушайся в тексты! В восьми из десяти поют о том, как некто, сидя в пивной, надирается и воет, страдая по покинувшей его женщине. Не слишком сочетается с образом мачо, у которого все под контролем, не правда ли? В тридцатые годы один тип написал статью, где излагал примерно те же мысли, что и я сейчас. И почему же, интересно знать, возрождение танго приходится как раз на восьмидесятые годы двадцатого столетия? Как ты полагаешь?

Джульетта только помотала головой. Рассуждения Линдсей казались ей абсурдными, но одновременно и весьма интересными.

– Разумеется, из-за феминизма. Женщина вдруг снова стала редкостью. Выиграв к концу двадцатого века войну полов, она обрела власть и потихоньку приступила к кастрации мужчин. Теперь она работает, сама рожает детей, отказывается от секса, когда ей не хочется, и так далее. И мужчины вновь открывают для себя танго. Как раз в этот период. Особенно смешно становится, если вспомнить, в каких социальных слоях происходит этот процесс. В те времена драма разыгрывалась среди рабочего класса: именно в низших слоях недостаток женщин приводил к тому, что мужчины становились более женственными. И вот почти век спустя все то же самое повторяется в правящих классах, где феминизм одомашнил мужчину. Кто, скажи мне, танцует сегодня танго в Европе и Америке? Исключительно интеллектуалы. Яппи. Странно, правда? Хотя вообще-то я не собиралась читать тебе лекцию. Просто не могла смолчать по поводу гомосексуализма в танго.

Она взяла свой бокал. Джульетта молчала. В рассуждениях Линдсей было что-то завораживающее.

– Но ведь в танго все строится на соблазне…

– Ерунда! – резко перебила ее Линдсей. – Бюргерский подход. Истоки танго там, где женщину не соблазняли, а брали. И точка. Ты вот с трудом можешь это себе представить. Это был мужской мир, и, как любой мужской мир, он был латентно гомосексуален. Но показывать этого было нельзя. Как компенсируется подавление подобной страсти? Унижают женщину, берут ее силой, чтобы установить культ мачо. В той статье тридцатых годов, о которой я говорила, было написано в частности: тот, кто больше десяти минут в день думает о женщине, скрытый гомосексуалист.

– Это мне непонятно.

– Естественно. Мы детки буржуазии. А подлинная мужественность в буржуазном обществе такое же табу, как и подлинная женственность. Почему в голливудском фильме о танго Родольфо Валентино 112 держит в руках кнут?

– Правда держит?

– Конечно, правда. Отсюда и пошел весь этот стереотипный бред о танго. Что мужчина кнутом сбивает женщину с ног. Но не потому, что она угрожает его мужественности. А потому, что разоблачает гомосексуальное начало.

Джульетта постепенно перестала что бы то ни было понимать в рассуждениях Линдсей. Хотя чувствовала, что в ее безумных идеях что-то есть. В милонгах, где ей уже довелось побывать, атмосфера действительно была примечательной. Может, и не гомосексуальной. Но, безусловно, пропитанной какой-то извращенной сексуальностью.

– И ты пишешь об этом?

– Да. От Дамиана, в частности, я узнала много интересного обо всех этих скрытых, подавленных гранях танго.

– Подавленных?

– Ну да. Здесь, в Аргентине, вообще все существует в двух вариантах. Официальная версия – всегда грубая, смешная ложь; и правда – которую никто не хочет слушать. Так же и с танго. Есть легенды о ковбоях, о гаучо, который приходит в город и превращается в компадрито. Все так. Но кое-что важное остается за кадром. Как в голливудском вестерне.

Негры появляются не так уж и часто. Как и в танго. По большому счету это, конечно, бред, но на самом деле правда. Первоначально танго – танец гомосексуалистов и негров. Хотя, если ты станешь рассказывать это кому-нибудь из аргентинцев, тебя просто не поймут. Дамиана эти вопросы тоже интересуют. Пару лет назад в «Альмагро» был такой забавный эпизод…

– Ты имеешь в виду то странное представление, когда Дамиан нарядился негром?

– Ах, так ты слышала?

– Да, мне рассказала одна дама в Берлине. А ты видела своими глазами?

– Да. Просто сказка. В канун Нового года чуть ли не весь город собрался в «Альмагро». Эктор хотел показать лучшего ученика, последние полгода танцевавшего с его самой способной танцовщицей. И вот Дамиан выходит на сцену в парике с выкрашенным черной краской лицом.

– А зачем?

– Чтобы четко обозначить свою позицию; чтобы вывести Эктора из себя. Точно не знаю.

– Какую позицию?

– Я не так уж много знаю о Дамиане, но он мало похож на других представителей этого мира. У него есть какая-то внутренняя причина вести себя так, а не иначе. Подобный выход в «Альмагро» – чистое безумие. Послушай: в тысяча семьсот семидесятом году в Аргентине насчитывалось от двадцати до тридцати процентов черного населения, большинство – рабы. Они были повсюду и кое-где, естественно, смешивались с приезжими европейцами. Если спросить аргентинца, куда подевались все черные, услышишь в ответ: «Перебрались в соседний Уругвай».

Она скривила губы, чтобы мимикой подчеркнуть весь идиотизм последнего утверждения.

– Ты только представь, что получается! Году эдак в тысяча восемьсот пятидесятом все черные дружненько садятся на корабль и отплывают в Монтевидео, или как? Полная ерунда. Большинство черных погибли в войнах с соседями и аборигенами. Хотя определенный след длительного тесного контакта с черными, конечно же, сохранился. Посмотри внимательно на здешние лица. Несомненным свидетельством того, что негры принимали участие в формировании аргентинской нации, можно считать тот факт, что слово «неф» считается здесь оскорблением, хотя близкие друзья в шутку называют так друг друга. Аргентинцы хотят считаться европейцами и в большинстве, так или иначе, являются ими. Но сама страна отнюдь не европейская. Культура «помнит» иное историческое прошлое, которое систематически игнорируется. Танго актуализирует эту двойственность. Ты хочешь быть мужчиной, белым, городским, современным – то есть буржуазным. Но танцующая танго пара являет собой двух черных. Само слово «танго» родом из Эфиопии. «Тангу» обозначает у них определенный ритм, используемый в кандомбе.

– А почему для Эктора этот вопрос стоит так остро?

– Для Эктора остро стоит любой вопрос, таящий в себе ту или иную опасность для имиджа. Ты же видела его. Заметила, как он похож на индейца?

По правде говоря, Джульетта вообще не обратила внимания на то, как он выглядел. Невысокого роста, коренастый, хотя голова, напротив, кажется слишком большой. Кустистые брови и глубоко посаженные, расположенные близко к переносице глаза. Цвет кожи определить трудно, но чем-то похож на цыгана.

– Ну, особенно красивым его не назовешь. Хотя, на мой взгляд, он был сегодня самым красивым мужчиной.

– Конечно. Вот что делает танец. Эктор – гений. Но нельзя забывать, что он из нижних слоев общества: он родом из тех предместий Буэнос-Айреса, у жителей которых мало шансов попасть когда-нибудь в центр. Ему это удалось. С помощью танго. Но он был и остается «морохо», темнокожим. Хотя преподает по всему миру – в Нью-Йорке, в Токио. Откуда я знаю? Это факт. Он не умеет ни читать, ни писать. Выходцы из низов не всегда становятся расистами, но никогда не хотят, чтобы им напоминали о прошлом. Они стремятся стать белыми, европейцами, как Майкл Джексон с его многочисленными операциями на носу…

– И выходка Дамиана оскорбила Эктора.

– Несомненно. Он перестал с ним заниматься.

– Тогда зачем Дамиан это сделал?

– Пытаюсь тебе объяснить. Дамиан сталкивает людей. Провоцирует всех, кто только вступает с ним в контакт. Может, они не сошлись во мнениях по поводу стиля. И Дамиан вернулся к исходной форме, чтобы скомпрометировать учителя. Все знали, что он занимался у Эктора. Это ведь была маленькая сенсация: всего за два года он сделался партнером Нифес.

– Он действительно очень способный.

– Ты видела его в Берлине. Что за шоу?

– Просто замечательное, – сказала Джульетта, хватаясь за пачку сигарет на столе. – Можно?

14

Она с трудом прикурила и несколько раз втянула дым в рот, не вдыхая его.

– Правда, заключительное представление Дамиан сорвал, здорово унизив Нифес, – сказала она и описала последнее действие спектакля в тот памятный берлинский вечер, неожиданную замену музыки, неловкий конец.

Линдсей нисколько не удивилась.

– Вот видишь, – сказала она. – Все время одно и то же. За это его так и прозвали – сумасшедший. Какую же он поставил музыку?

– Не знаю, – ответила Джульетта, выбросив сигарету. – Это была песня, которая берет за душу, пела женщина. Я помню только одно слово, она все время повторяла его в рефрене: renacerй.

Линдсей встала и вытащила из-под телевизора картонную коробку. Раздался характерный звук – CD-диски стукались друг о друга.

– Вот она, эта песня. Preludio para el ano 3001 113

Джульетта рассматривала картинку на футляре: женщина в черном тюлевом платье со скрещенными над головой руками сидит в барочном кресле с красной обшивкой. И почему мир танго до такой степени банален?

Линдсей тем временем поставила диск, и песня полилась. Джульетта отложила коробочку, вслушиваясь в слова. «Renacerй en Buenos Aires…» – начала певица. Музыка оказалась настолько пронзительной, что, даже независимо от воспоминаний о берлинском шоу, оторваться было невозможно. Но из-за того, что она все еще очень остро ощущала связь между музыкой и событиями тех дней, слушать было невыносимо тяжело. После первого же рефрена – ужасного, безнадежного и одновременно исполненного надежды выкрика «renacerй» – Джульетта встала и выключила музыку.

Линдсей посмотрела на нее с удивлением, но ничего не сказала.

Джульетта сделала еще глоток вина.

– Что значит renacerй? – спросила она наконец.

– Я рождаюсь снова, – ответила Линдсей.

– И кто это написал?

– Орасио Феррер. Танго-поэт. Но на самом деле это отнюдь не только танго.

– Вот, значит, как. И о чем же в этой песне поется?

Не отвечая, Линдсей взяла из рук Джульетты листок со словами, лежавший в футляре вместе с диском, поднесла его к свечке и стала читать, сразу переводя на французский:

Она оторвала глаза от текста, но, увидев, что Джульетта внимательно слушает, задумчиво глядя на пламя свечи, продолжила свой импровизированный перевод:

Линдсей остановилась. Джульетта сидела с закрытыми глазами. Она снова была в Берлине, в театре на Хакеше Хофе. Почему Дамиан выбрал именно эту песню для того, чтобы посрамить Нифес? В тот вечер в Берлине имело место все, что угодно, только не новое рождение… Напротив. За пять минут Дамиан разрушил результаты многомесячного труда. Она открыла глаза и спросила:

– Это конец?

Линдсей опустила руки. В комнате стояла полная тишина. Только издалека доносился шум магистрали. Одна из свечек коротко хрустнула, пламя дважды дрогнуло, чуть не погаснув, но потом снова набрало первоначальную высоту.

– Замечательные стихи, – прошептала Джульетта. Канадка посмотрела на нее с раздражением.

– Замечательные? И что же в них замечательного?

– Образы. Например, то место, где герой опускается на колени возле залива, чтобы из соли и ила выцарапать себе новое сердце. Берет за душу. Страшно и одновременно красиво.

Линдсей смотрела на нее с состраданием, и Джульетта почувствовала себя не в своей тарелке.

– Почему ты так странно на меня смотришь?

– Ты ничего не знаешь об Аргентине, верно? – тихо спросила Линдсей.

– Что ты имеешь в виду?

– Даже не представляешь, в какую страну приехала.

Джульетта внутренне напряглась. Больше всего она ненавидела высокомерный язык загадок. Странная все-таки женщина! За одну секунду настроение меняется на прямо противоположное. Ничего не говоря, она схватила листок, который Линдсей все еще держала в руках. И ощутила быстрое пожатие ее пальцев на своей руке. Они нежно скользнули вдоль ее большого пальца и замерли у ногтя. Она с раздражением убрала руку.

– Ты не знаешь, где мне его искать?

Линдсей пристально на нее посмотрела. Потом кивнула, одновременно пожимая плечами.

– Ну?

Выражение лица канадки стало рассеянным. Она села в матерчатое кресло и выудила из пачки новую сигарету.

– Джульетта, послушай. Дамиан сумасшедший. Совершенно сумасшедший.

– Очень может быть. Но я хочу поговорить с ним.

– Любовь ослепляет.

– Ненависть ослепляет еще сильнее.

– Что ты имеешь в виду?

– Все его здесь ненавидят. Почему? Я хочу знать. Это не выходит у меня из головы.

– Потому что он постоянно плетет интриги. И потому что он неосторожен. У него есть какая-то внутренняя проблема, которую он пытается разрешить за счет окружающих. Я, конечно, ничего не знаю о вас, но уже тот факт, что ты пересекла половину земного шара, чтобы его найти…

Выражение лица Джульетты заставило ее замолчать. Линдсей остановилась на полуслове, снова взяла Джульетту за руку и пожала ее, на этот раз дружески. Но Джульетте было неприятно ее прикосновение. Она высвободилась, подобрала ноги и уставилась в потолок.

– Прости, – проговорила Линдсей.

Джульетта покачала головой и взглянула ей прямо в глаза.

– Ты представляешь, что это такое – встретить вдруг человека, о котором знаешь все, хотя вы не перемолвились еще ни единым словом?

Линдсей опустила глаза, играя с сигаретой. Но Джульетта продолжила:

– Тебе знакомо чувство, когда встречаешь его, и душа совершенно успокаивается? Достигает состояния полного, безмятежного покоя?

Линдсей тупо смотрела в пепельницу. Какое-то время они обе молчали. Свечка снова дрогнула. Несколько секунд тревожно гудела чья-то сигнализация. Потом все опять стихло.

– Когда я впервые переходила через улицу под руку с Дамианом… В Берлине… Знаешь, что я чувствовала? Я была не рядом с ним. А в нем. Я провела с ним ночь и приросла к его коже. А теперь все, кого я ни встречу, рассказывают, что мужчина, пробудивший во мне это чувство, сумасшедший. Что ж, может быть. Но тогда и я тоже сумасшедшая. Понимаешь?

Линдсей допила вино и вновь наполнила бокалы. Потом встала, подошла к стопке видеокассет и принялась что-то искать. Нашла то, что хотела, вставила кассету и включила видеомагнитофон. На экране задергалась пара в черно-белых костюмах. Линдсей переключила на нормальную скорость и нажала на «паузу».

– Запись тысяча девятьсот девяносто пятого года, – сказала она. – Посмотри, что он вытворяет.

В первый момент Джульетта испытала шок. Он выглядел так, как на фотографии в кафе «Идеал». Длинные волосы, забранные сзади в конский хвост. Движения точны, но над ними витает еще дух юности и легкомыслия, дух игры. Это тем более заметно в контрасте с Нифес, которая была уже зрелой женщиной – такой же, как теперь.

Джульетта в тот же миг поняла, что значило для нее танцевать с этим способным юнцом. При всем таланте мальчишка, похоже, доводил ее до белого каления своими безумными идеями. Джульетта к тому времени видела достаточно много танго, чтобы понять: Дамиан все время делает что-то такое, что выводит Нифес из равновесия. Несколько безупречных шагов, потом вдруг движение, ломающее естественный ход танца.

– Откуда у тебя эта запись? – спросила Джульетта.

– Я собираю все записи, которые удается достать. Это записано во время их тренировки. У нас тут полно танцоров, которые только тем и занимаются, что шпионят за коллегами. Видела, что он делает? Ну и зачем?

Нифес в ярости оттолкнула Дамиана и отошла от него. Звука не было, и от этого все выглядело еще непонятнее. Запись на время прервалась, потом пара снова появилась на экране. На этот раз со звуком. Очевидно, за то время, пока их не снимали, они сумели прийти к какому-то соглашению, потому что Нифес теперь была готова к необычным шагам Дамиана и танцевала их вместе с ним, хотя по ее лицу было заметно, что дается ей это непросто.

Музыка была странной. Лихорадочной. Пронзительной. Какой-то науськивающей. Как звуки охотничьих рожков в фильмах семидесятых.

– Что за музыка? – спросила Джульетта.

– Tr?s minutos con la realidad.

– Что это значит?

– «Три минуты с реальностью». Пьяццола.

– Странное название.

– Да. Как и хореография. Совсем не похоже на танго, тебе не кажется? – сказала Линдсей. – Почему вдруг в этом месте abanicol я не понимаю. И никто не понимает. Кроме него самого. Он сам все выдумывает.

– А ты знаешь, как называются эти шаги? – спросила Джульетта.

– Конечно.

– Ты не могла бы прокрутить назад?

– На начало?

– Конечно.

Они снова просмотрели весь фрагмент, длившийся почти десять минут. Сбои в танце происходили регулярно. Но в итоге хореография все-таки сложилась в единое целое, хотя Нифес все это явно не нравилось.

– Здесь семь сбоев, – сказала в конце Джульетта.

– Ну и что?

– Перемотай-ка еще раз на начало, пожалуйста.

Линдсей с удивлением посмотрела на Джульетту, заметив, что глаза ее возбужденно сияют.

– Вот. Останови. Первый сбой. Видишь?

– Да. И что? – спросила Линдсей.

– Что здесь такое? Ну, какие фигуры? В какой фигуре возникает проблема?

– Дамиан хочет встроить сюда lapiz, а здесь это сложно. Нифес приходится замедлить вращение, иначе он просто не успеет.

– Значит, «L», – сказала Джульетта. – Ему нужна буква «L».

– Что ты хочешь сказать?

– Погоди. Давай дальше.

Линдсей снова нажала на «пуск». Замелькали кадры. Оба танцора выглядели великолепно. Дамиан начал сложное вращение. Вдруг Нифес резко остановилась и закричала на него. Потом вырвалась из его объятий и в гневе убежала прочь.

– Здесь. Что здесь происходит?

Им пришлось просмотреть это место на меньшей скорости, чтобы узнать шаги.

– Ага. Посмотри-ка. Это americana. Довольно редкая фигура.

– Такая последовательность шагов называется americana

– Да.

– А почему Нифес не хочет ее танцевать?

– Потому что это слишком. Никто не встраивает americana в molinete. Движение становится чрезмерным. Зачем он делает это?

– Потому что ему нужна буква «А».

– Ты что, смеешься? Сначала «L», потом «А». Зачем?

Джульетта вынула у нее из рук пульт дистанционного управления и сама нажала на «пуск».

– Математика, – сказала она. – Сейчас увидишь. Это действительно безумие, но совсем не в том смысле, какой ты вкладываешь в это слово. Смотри! Вот! Снова какая-то проблема.

– Medialuna.

– Значит, «М».

– «LAM»?

– Мы еще не закончили.

Вскоре они дошли до конца. Лицо Джульетты покрылось красными пятнами. Линдсей растерянно смотрела на лист бумаги, лежавший перед ней на столе. Семь букв образовали слово «LAMBARE».

– Что это значит, черт возьми?

Джульетта опять вернулась к началу пленки и просмотрела все еще раз. Линдсей сидела рядом словно приклеенная. Похоже, она решила сама перепроверить последовательность сбоев, потому что до сих пор смотрела только на слово, написанное Джульеттой на листке. Нет, все правильно. Слово в точности отражало все сбои в Дамиановой хореографии.

Джульетта нажала на «паузу», и пара на экране замерла. Линдсей все еще не могла отвести взгляд от мерцающего экрана, она молчала.

– Ну как, сумасшедший? – спросила Джульетта.

15

В гостиницу Джульетта вернулась в половине третьего ночи. Она думала о Линдсей, ее вполне однозначных прикосновениях. А Джульетте-то казалось, что проблемы у нее только с мужчинами! Похоже, в этой стране даже с женщинами все не просто. Нифес в «Альмагро» смотрела на нее так, словно хотела выцарапать глаза. Линдсей, напротив, была чрезмерно любезна, потому что надеялась затащить ее в постель. А теперь появилась еще и третья женщина, чьи мотивы вообще непонятны.

У стойки регистрации ей передали записку на очень тонкой белой бумаге. Увидев подпись, Джульетта по-настоящему растерялась. Как эта женщина разыскала ее? Откуда узнала, в какой она гостинице? Джульетта несколько раз пробежала глазами строчки, и в голову ей пришло единственное логичное объяснение: Ортман!

Джульетта вошла в свою комнату и села на кровать. Учитель немецкого повел себя, мягко говоря, странно! Но больше просто некому. Конечно, он позвонил Альсина, рассказал, что Джульетта приходила к нему, дал адрес ее гостиницы. Ну и ладно, в конце концов, она и в самом деле разыскивает Дамиана. Хотя вообще-то странно. Она же сказала ему, что сама свяжется с его родителями. Перечитав записку, Джульетта удивилась еще сильнее. Почему дама просто не позвонила ей? Или она пыталась?

Ночной портье с трудом сумел объяснить, что какая-то дама, по-видимому, одна и та же, спрашивала ее несколько раз по телефону, и около 23.00 пришла и оставила эту записку. А примерно в половине первого все-таки опять позвонила, да-да, та же самая женщина.

– Fue la misma 114, – сказал он, указывая на записку у Джульетты в руках. – Same lady 115. – Его правая рука возле уха изображала телефонный разговор.

Вернувшись в комнату, Джульетта отыскала в сумочке полученный от Ортмана желтый листок с адресом и телефоном семьи Дамиана и прикрепила к письму его матери. Номер другой. Может быть, это мобильный?

Интересно, зачем она ей понадобилась? И почему так спешно? Джульетта встала, подошла к зеркалу. Боже, как она ужасно выглядит! В правом глазу лопнул сосуд. Наверняка из-за сигареты, выкуренной у Линдсей. Она же не выносит сигареты, особенно когда недоедает и не высыпается по нескольку дней, как сейчас, постоянно страдает от сердцебиений да еще и пьет вино. Она уперлась лбом в стекло, прикрыла глаза, наслаждаясь холодным прикосновением поверхности к коже. Потом отступила на шаг, бросив свирепый взгляд на утомленную перепуганную девушку в зеркале. Нет, это не она. Глубокий вдох, выпрямить спину. После двух глубоких вдохов жизнь стала меняться к лучшему. Джульетта вытянула шею и, сосредоточившись на плечах и спине, замерла в первой позиции. Потом слегка наклонила торс вперед, приподняла левую руку и склонилась в элегантном поклоне. Какая-то сила взяла на себя управление ее телом, и пока в голове беспорядочно кружились имена и вопросы, тело двигалось, постепенно освобождаясь от накопленного напряжения.

Вернув ощущение бодрости, она села на кровать и вытерла пот со лба. «Вторник, – подумала она. – Еще четыре дня». Директриса, конечно же, выполнит ультиматум. Если в следующий понедельник Джульетта не появится на утренней тренировке, ее уволят. Придется в субботу лететь домой, даже если к тому времени она так и не найдет Дамиана. Сердцебиение вернулось. Надо спать. Но в мыслях покоя не было.

Ламбаре?

Дамиан вытворяет странные вещи.

El loco.

Ею овладело странное чувство. Снова надев туфли, она вышла на улицу и отправилась в большую гостиницу неподалеку на авенида Санта-Фе: в холле отеля стоял телефон-автомат, принимавший кредитные карты. Лутц отозвался после третьего гудка и очень удивился, услышав ее голос.

– Ты действительно?..

– …Да, в Буэнос-Айресе…

– Бред какой-то.

– Лутц, у тебя есть адрес Дамиана?

Пауза.

– Ты в самом деле там? Не шутишь?

– Да. Послушай, у меня мало времени. Где живет Дамиан, ты знаешь?

– Так вы не вместе? – изумленно произнес он. Джульетта насторожилась.

– О чем ты?

Лутц шмыгнул носом.

– Ты ставишь меня в сложное положение.

– Ну, говори уж…

– Знаешь, ты не первая, кто задает мне такой вопрос.

– Кто же еще этим интересовался? – спросила она, хотя почему-то уже совершенно точно знала ответ.

– Твой отец. Пауза.

– Вот как… Странно… При чем тут отец?

– Он приходил и хотел, чтобы я дал ему адрес Дамиана.

– Когда?

– В субботу.

– И что ты ему сказал?

– Что не знаю адреса. То есть год назад он жил у Нифес, и ее адрес – единственный, который мне известен. У твоего отца он теперь тоже есть. Я что-то сделал не так?

Джульетта почувствовала подступающую тошноту. Господи, что ему опять взбрело в голову? Неужели нельзя хоть раз в жизни оставить ее в покое, позволить самой разрешить свою проблему?

– Что он сказал? Зачем вообще к тебе пришел? – Ей стоило большого труда не закричать.

– Просто возник перед моей дверью. Утром в субботу. Сказал, что ты ни с того ни с сего улетела вместе с Дамианом в Буэнос-Айрес и не оставила им адреса, по которому с тобой можно связаться. Джульетта, твои родители беспокоятся, вот и все. Позвони им.

Знает ли Лутц вообще что-нибудь о том, что произошло после воскресного представления?

– Что еще он говорил? – Она изо всех сил старалась успокоиться, но слова все равно прозвучали неоправданно резко.

– Он пробыл здесь не больше десяти минут. Что-нибудь не так?

– Послушай, Лутц, – снова заговорила Джульетта. – Тебе, случайно, не известно, кто бы помог мне найти Дамиана? А то все его знают, но адреса ни у кого нет. Бред какой-то!

– Могу себе представить. Танцоры чаще всего знают друг друга под псевдонимами – стараются держать личную жизнь в тайне. Ты была уже в «Альмагро» и в «Ре-фа-си»?

– В «Альмагро». Но он не появлялся.

– Надо поспрашивать. Кто-то ведь должен знать, где он прячется. Спрашивай, как найти elloco. Большинство знают его именно под этим именем.

– Спасибо за совет. Пауза.

– Больше я, кажется, ничего… Постой-ка, я ведь могу спросить у Клаудии.

– У Клаудии?

– Ну да, из студии в Штеглице. Может, у нее есть его адрес.

– Сделай это, пожалуйста, для меня! Прямо сейчас. Перезвоню минут через пять, ладно?

– Хорошо. Только лучше через полчаса.

– Спасибо.

В душе у нее все кипело от ярости. Но Лутц-то тут при чем? Постепенно ей удалось немного взять себя в руки. Резким движением она снова вставила кредитку в аппарат и набрала номер. Прошло почти пять минут, прежде чем мать сняла трубку. Все это время она, едва сдерживаясь, слушала звуки «Маленькой ночной серенады» Моцарта, щелчки и шум параллельных соединений. Зато у нее была возможность поразмышлять о том, что заставило отца заявиться к Лущу. Они ведь даже не знакомы. Впрочем, это как раз на него похоже. Стоит отцу чего-нибудь захотеть, он этого добьется, тут можно не сомневаться. Такая уж профессия. Сейчас он, видимо, стремится узнать то же, что и она: адрес Дамиана. И это может говорить лишь об одном…

После обмена приветствиями мать подтвердила ее догадку.

– Джульетта, послушай, папа вылетает в Буэнос-Айрес.

– Что?.. Зачем?

– Он… Мы боимся за тебя. Он хочет поговорить с тобой. Просил, если ты позвонишь, сказать, что он едет. У тебя есть чем писать? Я продиктую адрес его отеля.

Джульетта опустилась на обитую пластиком скамью и попыталась собраться с мыслями.

– Джульетта, ты слышишь?

– Да… Но, мама… я не могу…

Откуда это чувство омерзения?

– Я не хочу его видеть!

– Послушай, девочка, я тебе верю. Знаю, что ты бы никогда не сделала, если бы не была полностью убеждена, что это необходимо. Но и ты, пожалуйста, верь нам хоть чуть-чуть! Отец хочет поговорить с тобой. Он все тебе объяснит. Найди его там, пожалуйста. Обещаешь?

– Но, мама… я не хочу с ним объясняться, пока не поговорю с Дамианом… а его я не могу найти… он исчез… Что папа сказал, черт возьми… к чему этот театр?

– Джульетта, послушай, папа сделал ошибку. Но теперь хочет ее исправить. Я уверена, он все объяснит. Есть ручка?

– Да, – соврала она. Отец прилетает в Буэнос-Айрес. Меньше чем через сутки. Необходимо срочно найти Дамиана. Сегодня же. Какого, спрашивается, черта ему понадобилось лететь через весь земной шар? Чтобы объяснить ей что-то? Неужели нельзя сказать по телефону? Или дождаться ее возвращения в Берлин?

Отец. Госпожа Альсина. El loco.

– Нашла ручку?

– Да.

– Пиши: в четверг, в одиннадцать тридцать по местному времени. Сегодня вечером вылетает из Парижа. Я уже не увижу его до отъезда, но скажу, что ты звонила и разыщешь его в гостинице, ладно?

Снова какое-то нехорошее чувство. Неспокойная совесть? Нет, в ней бушует ярость. Какого дьявола он преследует ее? Это же ненормально!

Клаудиа знала не больше, чем другие. Номер телефона и факса, которые она сообщила Лущу, Джульетта и так помнила наизусть.

– Все равно спасибо.

– Не за что, – ответил Лутц. – Как Буэнос-Айрес?

– Жарко.

– Ага. Особенно сейчас.

– Лутц, тебе ничего не говорит слово «ламбаре»?

– Ламбада?

– Нет, ламбаре.

– Это не больница Альберта Швейцера где-то в джунглях?

– Нет, она называется «Ламбарене». А я говорю – ламбаре. Может, это танго?

– Никогда не слышал. Откуда вообще ты это взяла?

– Ладно, проехали. Послушай. Мне кое-что пришло в голову. Чарли наверняка записывал на видео последнее представление «Джулиана и Джулианы», так ведь?

– Думаю, да. И что?

– Можешь прислать мне копию?

– Копию записи последнего представления?

– Да.

– В Буэнос-Айрес?

– Лутц, а тебе обязательно все время повторять то, что я говорю? Да. Мне нужна запись последнего представления. Пожалуйста, экспресс-почтой. Деньги отдам сразу же, как вернусь. Можно на тебя рассчитывать?

– Хорошо. Давай адрес.

Повесив трубку, Джульетта еще несколько минут неподвижно сидела на скамейке, разглядывая мраморный пол просторного холла. По дороге домой она, несмотря на усталость, изо всех сил пыталась осмыслить новый поворот в ситуации. Похоже, она ошиблась. У нее гораздо меньше времени, чем она думала. В четверг ее отец будет здесь. Дамиана надо найти раньше. Но как? А тут еще эта Альсина. За последний час записка, лежавшая у нее в комнате на столе, вряд ли стала менее странной.

Пожалуйста, позвоните мне, как только Вам позволит время.

С огромным уважением

Мария Долорес Альсина

С этой мыслью она уснула.

Дама и вправду спешила.

16

За завтраком ей пришла в голову идея. Сидя в ближайшем кафе на углу, она листала свой журнал с объявлениями. Особенно внимательно изучая те, что были обведены шариковой ручкой, и в один прекрасный момент наткнулась на название «Каса асул». Сегодня там дает урок Нифес. Несколько минут Джульетта безотчетно рвала на мелкие кусочки бумажный пакетик из-под сахара, не спуская при этом глаз с объявления. Да, это, наверное, самый простой и прямой путь. Хотя Джульетту уже сейчас тошнило от мысли о необходимости с ней встречаться. Но что еще остается? Придется идти.

Два часа спустя она уже поднималась по мраморной лестнице, ведущей в танцевальный зал «Каса асул». После часовой тренировки у себя в номере Джульетта чувствовала себя почти нормально. Она страшилась предстоящей встречи и потому готовилась к ней – как умела: старалась держаться как можно более прямо. Но войдя в зал, почувствовала боль в животе. К тому же подгибались колени. К счастью, по ней ничего нельзя было заметить.

Ей сразу бросилось в глаза, что это случайный коллектив. Похоже, ученики друг с другом не знакомы. Вдоль стен на стульях сидят мужчины и женщины разного возраста. Пока их немного. Некоторые переобуваются, другие уже готовы: ждут начала занятий. Все, за исключением двух парочек, сидят по одному на расстоянии друг от друга. Джульетта устроилась на самом крайнем стуле в левом ряду и стала переобувать туфли: вместо удобных уличных надела лодочки на высоких каблуках. Постепенно людей становилось все больше, теперь они собирались небольшими группками. Джульетта слышала обрывки фраз на английском и французском, к ее удивлению, здесь говорили даже по-немецки. Неуклюжий бородач в клетчатой сорочке, слишком узких для него джинсах и чересчур заметных полированных до блеска сапогах втолковывал что-то рыжеволосой женщине: «…вот что ты должна почувствовать! Иначе ничего не выйдет. Ведут не руками, ведут грудью». Тут он левой ладонью ударил себя в грудь, выписав при этом торсом какую-то странную фигуру, мало похожую на танцевальную.

Нифес пока не видно.

В дальнем конце зала за маленьким столиком сидела пожилая женщина. Нажимала кнопки проигрывателя. Очевидно, именно ей следовало заплатить пять песо за урок. Джульетта сделала в точности как другие: подошла к старухе и протянула деньги. Та окинула ее довольно дружелюбным взглядом и, сообразив, что по-испански Джульетта не понимает, без труда перешла на французский:

– Je suis Marta 116. Ты в первый раз?

– Да, – сказала Джульетта и тоже представилась.

– C'est beau. Italiana? 117

– Нет, но из Европы.

– Ясно. Одна или с партнером?

– Одна. Вообще-то для начала я хотела бы присмотреться.

– Не пойдет, моя милая. Но ты садись. Найдется и для тебя кто-нибудь подходящий.

С этими словами она отвернулась к проигрывателю и уставилась на его многочисленные кнопки и ручки. Джульетта вернулась на место. Наконец нужная кнопка была найдена, и заиграла музыка. Мужчина в сверкающих сапогах, говоривший по-немецки, одним из первых вышел на паркет и, подхватив свою рыжеволосую партнершу, встал в исходную позицию и начал танец. Это почему-то подействовало на нее успокаивающе. Во-первых, они вместе. Во-вторых, в том, что касается танца, она заведомо не будет выглядеть смешно. Пусть она забыла основной шаг танго, показанный когда-то Дамианом, но даже будучи в стельку пьяной, даже с канцелярскими кнопками в туфлях, она не будет смотреться как эти двое. Другие пары, постепенно выходившие на площадку, старались двигаться спокойно, без лишних выкрутасов. Кое-кто остался сидеть, дожидаясь начала занятий.

Вошла Нифес. И Джульетта сразу же инстинктивно выпрямила спину. Нифес тотчас ее заметила, но на лице ее ничего не отразилось. Она прошла вдоль выстроившихся в ряд учеников, то и дело останавливаясь, чтобы приветствовать того или иного из них поцелуем, и добралась наконец до столика в конце зала. Очевидно, она уже здесь бывала. Некоторое время болтала с Мартой, поглядывая на танцующих, но ни разу не взглянув в сторону Джульетты.

Джульетте вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, Дамиан тоже появится. Кроме того, ее вдруг охватила твердая убежденность, что именно Нифес – одна из главных причин его странного поведения. Она невольно чувствовала растущую неприязнь, но при этом не могла не признать, что ее соперница – восхитительная танцовщица и к тому же красавица. Отказаться от работы с ней – просто безумие с его стороны. Пусть в Берлине они поссорились, пусть даже не на шутку, но не мог же он на самом деле всерьез решиться уйти от такой партнерши. Ведь эти двое связаны совсем на ином уровне, чем когда-либо могли быть связаны Дамиан и Джульетта: их роднило общее искусство, общая культура. Джульетта навсегда осталась бы для него чужой. Дамиан просто использовал ее, чтобы от чего-то освободиться, а потом она ему надоела. По большому счету он всегда принадлежал Нифес – вот этой женщине, которая, откинув голову, выставила свои красивые ноги, лениво приняв позу, подчеркивающую совершенство изящной фигуры, обтянутой узким черным платьем, демонстративно не обращая внимания на то, заметил кто-нибудь ее движение или нет.

Дамиан так и не появился. Нифес начала урок. Она похлопала в ладоши, и ученики выстроились перед ней в два ряда. Джульетта судорожно размышляла, что делать, но пути назад не было. Нифес видела ее, хоть и продолжала полностью игнорировать. И фа началась. Джульетта встала и заняла свободное место в заднем ряду. Их глаза встретились. Ненадолго, но они сказали друг другу все. Скрестив взгляды на несколько секунд, одновременно отвели их. Нифес подняла руку, отбивая пальцами такт, развернулась и показала простейшую последовательность шагов. Группа пришла в движение.

Джульетта даже не старалась повторить то, что та показала. Она вообще старалась не смотреть на Нифес, предпочитая следить за движениями других женщин в большом зеркале на стене. Ритмичная мелодия подсказала, что упражнение учит различать в музыке мелодическую и ритмическую линии. Поначалу ученики двигались, не сходя с места, потом Нифес включила в движение шаги – сперва два влево, потом еще и два вправо, тем самым заметно усложнив упражнение. Большинство то и дело сбивались с такта. Нифес с усмешкой наблюдала за ними и, стараясь выделить ритмический рисунок, с трудом улавливаемый учениками, на удивление громко щелкала пальцами.

Потом развернулась и пошла вдоль рядов, исправляя ошибки. Музыка, стук каблуков, более или менее синхронное перемещение людей по залу в волнообразном движении, и Нифес, то выпрямляющая кому-то руку, то опускающая чье-то плечо, то помогающая вновь поймать потерянный было ритм. Проходя мимо соперницы, она на мгновение остановилась и смерила ее ничего не выражающим взглядом.

В памяти Джульетты воскресли худшие моменты учебы в балетной школе. Помимо воли ее внимание все чаще обращалось к Нифес, и чем дольше продолжалось упражнение, тем острее ощущала она унижение. Каждый взгляд Нифес, казалось, был исполнен насмешки или издевки. С чего ей вдруг вообще пришло в голову явиться сюда? Кто она такая? Одна из мимолетных пассий Дамиана, никак не желающая понять, что для него это всего-навсего эпизод, один из многих. Господи, а она-то – полетела за ним на край света! Не постыдилась даже явиться к Нифес, ради того только, чтобы разыскать бросившего ее любовника! Джульетта несколько раз сглотнула, стараясь не терять самоконтроля. К горлу подступил желудочный сок. Впрочем, в этом ощущении не было ничего нового. Нифес для нее оставалась своего рода абстрактной идеей: училкой из балетной школы, месяцами изводившей ее; безжалостной тысячеглазой публикой, жадно ждавшей первой ошибки, первого проявления слабости; собирательной танцовщицей того же ансамбля, воплощением зависти, конкуренции. И еще – страха, худшего врага тех, кто знает, чего хочет. Страха получить отказ, страха ошибиться, страха перед провалом. Только не у нее! Не у Джульетты! Что бы ни произошло, она станет продолжать! И найдет Дамиана, пусть даже для того, чтобы один-единственный раз посмотреть ему в глаза.

Через полчаса разминка закончилась. Нифес вызвала к себе какую-то девушку, вместе с которой показала несколько по-настоящему сложных движений. Пару раз повторив всю последовательность шагов, разложила движение на отдельные элементы. Потом объяснила мужчинам, какова их роль в этой фигуре. А она здорово танцует мужскую партию! Джульетта чувствовала, как ее неприязнь постепенно уступает место какому-то другому чувству. Нифес дала ей пощечину. Она ее ненавидит. А Джульетта испытывает к ней интерес, который только растет. Ей совсем не хочется враждовать с Нифес. Движения танцовщицы исполнены какой-то особенной выразительной силы, являющейся следствием блестящей техники. В ней есть что-то абсолютное – то, чего не хватает самой Джульетте. И она испытывала невольное уважение, восхищалась этим абсолютным началом.

Вновь заиграла музыка, ученики разбились на пары. К Джульетте направился какой-то юноша. Но прежде чем он успел ее пригласить, между ними возникла Нифес и поставила его в пару с другой женщиной. Джульетта в растерянности встала возле края площадки, наблюдая оттуда, как Нифес строит пары. Когда все пары построились, Джульетта осталась одна. Начали танцевать. Джульетта села, не зная, куда спрятать глаза, нервно сжимала пальцы, учащенно дышала. Изжога мучила все сильнее. В висках стучало. Она сглотнула, смущенно разглядывая паркет. Вдруг перед ней возникла Нифес и протянула руку:

– On dance? 118

Не дожидаясь ответа, осторожно подняла Джульетту, взяла ее правую руку в свою, левую положила себе на плечо и обняла за талию. Внезапная близость выбила Джульетту из колеи. Запах духов ударил ей в нос. Она почувствовала мягкое и одновременно крепкое прикосновение правой руки Нифес к своей спине и инстинктивно опустила глаза, но Нифес сказала:

– Не смотри вниз. Больше в плие.

Джульетта подняла голову. Она была выше Нифес, но ее не покидало чувство, что та смотрит на нее сверху вниз.

– На пятой перекрещиваемся, – вдруг сказала та.

– Как?

Нифес остановилась и начала сначала.

– В танго восемь позиций. Смотри, в первой позиции ты с партнером стоишь параллельно, вторая – ты сбоку, третья – сзади. Пятая – перекрестная. С шестой по восьмую – закрытые. Вот так.

Они протанцевали все позиции подряд несколько раз, потом Нифес объяснила, из какой позиции следовало начинать шаги в предыдущей фигуре. После нескольких попыток комбинация почти удалась. Нифес управляла Джульеттой, мягко надавливая ладонью ей на спину при помощи невидимой силы, которую излучал ее торс. Кроме того, Джульетта то и дело ощущала короткие прикосновения к ногам, однозначно указывающие направление движения. Их щеки соприкасались. Когда музыка кончилась, Нифес внезапно отпустила ее. Джульетта была в полной растерянности. Она смущенно улыбнулась. Нифес холодно на нее взглянула и сказала:

– Танго не для тебя.

Тон ее был жестким, ледяным. Джульетта слегка отступила, но ничего не ответила.

– Зачем ты пришла? Хочешь, чтобы я извинилась? Пощечина предназначалась Дамиану. А ты так, просто под руку подвернулась. – Все это она произнесла без тени сожаления.

Только теперь Джульетта начала понимать, что происходит. Все напрасно. Господи, какая глупость! Странная смесь упрямства и отчаяния заставила ее все же вымолвить следующую фразу:

– Скажи, как его найти. Мне нужно с ним поговорить.

Выражение лица Нифес стало откровенно враждебным.

Музыка заиграла вновь. Но пары прекратили упражнение и стояли, неотрывно глядя на них. Нифес сделала знак продолжать. Потом грубо схватила Джульетту за руку и вытащила с танцплощадки. На мгновение Джульетта по-настоящему испугалась, что Нифес ударит. Но та сразу же выпустила ее, казалось, вновь обретя самообладание.

– Мне наплевать на Дамиана, – сдавленным голосом сказала она. – Так что не воображай себе много. Сколько он с тобой продержался? Три, четыре недели? Он западает на всех, кто похож на тебя.

Джульетта на мгновение закрыла глаза. Потом села на скамейку и стала переобувать туфли. Нифес нервно оглянулась, заметив любопытные взгляды учеников. Они не могут слышать, что она говорит, но видят реакцию Джульетты. Нифес села с ней рядом.

– Думаешь, я ревную к его любовницам? Это отняло бы все мое время.

Джульетта молча надела уличную обувь. Потом встала, намереваясь идти, но Нифес преградила ей путь.

– Да ты вообще понимаешь, с кем связалась? – прошептала она. – Дамиан ненормальный. Он болен. Понимаешь? Болен.

– Я знаю.

– Что ты знаешь? Ты вообще ничего не знаешь!

– Я хотела бы уйти, пусти меня, пожалуйста.

Нифес не отрываясь смотрела на нее, не делая ни малейшего движения, чтобы дать дорогу. Джульетта взглянула ей прямо в глаза. Если кто-то здесь и болен, так это она. Нифес. Хотя не только. Все, кого ни возьми в этом городе, больные. Нифес. Ортман. Дамиан. Страна сумасшедших. Ненормальных. El loco. Las locas. Как сказала та американка в гостинице? Очень важное слово – «сумасшедший».

Вдруг Нифес схватила ее за руку. Джульетта испугалась неожиданного прикосновения, но была слишком ошеломлена, чтобы защищаться. Нифес встала, вывела ее из зала на лестничную площадку. Закрыла дверь. Джульетта побледнела. Хотела убежать, но Нифес опять преградила ей путь. Похоже, любой расчет был совершенно чужд этой женщине. Всякое необдуманное движение могло вывести ее из себя и спровоцировать на неконтролируемые поступки. Джульетта струсила. Не знала, как себя вести. Нифес сильнее. Она все еще чувствовала ее пальцы на своем предплечье. «Ударит ведь опять», – в ужасе подумала она. Что делать? Как защититься? Может, стукнуть ее рюкзаком? Дурацкая ситуация!

Нифес шагнула к ней, но вдруг остановилась, скрестив на груди руки.

– А теперь послушай, – начала она. – Ты понятия не имеешь, во что ввязалась. Сам Дамиан и гребаная история его жизни у меня уже вот где, – провела она рукой по горлу. – Так что топай-ка лучше домой. И у меня больше не появляйся. Лично я понятия не имею, где он. Во всяком случае, не у меня. У нас с ним давно все кончено, ясно тебе?

Нифес дрожала от возбуждения, но пока еще сохраняла над собой контроль. Позднее Джульетта пыталась проанализировать, что все-таки вывело ее из себя – мысль о Дамиане, или, скорее, тот факт, что она, Джульетта, осмелилась открыто появиться у нее на уроке. Самой ей хотелось лишь одного – уйти туда, где она не будет слышать потока слов, исторгаемых Нифес.

– Он же сумасшедший, зомби. Уничтожает каждого, кто подходит к нему слишком близко. Потому что сам разрушен. Он давно уже мертв и питается теми, кто ему близок. И это они все виновны в его несчастье, только сам он ни в чем не виноват, – чертов hijo de puta 119! Вот что такое твой Дамиан с его сраным детством, приемными родителями и прочим психологическим дерьмом, которое он изрыгает на всех и вся, словно только у него на всем белом свете есть проблемы! Hijo de la mierda. Huerfano de la putisima mierda 120. Да если бы все приемыши так носились со своим сиротством, как он…

Джульетта то и дело теряла нить ее излияний. «Она говорит не со мной, – думала она. – Как в Берлине. Опять я просто подвернулась ей под руку и принимаю пощечины, предназначенные Дамиану. Господи! Когда же она замолчит?» Ей становилось все труднее вникать в поток французской речи, щедро пересыпанный испанскими ругательствами. О чем она вообще? Сиротство? Приемные родители? Дамиан сирота? А эти Альсина его усыновили… Но какое отношение все это имеет к ней? Что ей-то с того? Нифес на секунду умолкла, чтобы перевести дух, и Джульетта подняла руку:

– Прекрати!

Нифес шагнула в сторону, освобождая проход. Испанские слова, слетавшие при этом с ее губ, похоже, представляли собой полный перечень органов половой и выделительной систем человеческого организма. Джульетта подождала, пока не иссякнет словесная клоака. Потом просто прошла мимо и опустилась по лестнице. Чудовище, кажется, заткнулось. Дверь со скрипом захлопнулась. Последние ступеньки Джульетта преодолела бегом и пулей вылетела на улицу.

17

Ее впустил Пабло.

Днем дом выглядел гораздо приветливее. Вчера ночью из-за грозы впечатление было совсем другим. Теперь она заметила, что внутренний дворик утопает в зелени. Листья размером с носовой платок свисают с кустов, названия которых Джульетта, конечно же, не знала. Как-то раз она видела в ботаническом саду банановое дерево, но оно было совсем другим. Хотя вообще-то ей все равно, что тут растет. Она хочет просто поговорить с Линдсей. Но той нет дома. Пабло, молодой человек довольно приятной наружности – она уже слышала о нем от Линдсей, – сдает комнаты любителям танго. Он настоял, чтобы она вошла и выпила хотя бы чашку травяного чая мате. Сейчас, мол, слишком жарко, чтобы болтаться по городу.

Она приняла приглашение, но вместо мате попросила соку. Может, Линдсей скоро вернется? Пабло не знает, где она. Он не следит, как проводят время жильцы. Чаще всего они спят до полудня. Потом завтракают часов до двух и повторяют в саду выученные накануне шаги. Затем идут на свои курсы, дальше – на ту или иную «практику», ужинают где-нибудь в городе и вскоре после полуночи заваливаются в самую модную на данный день милонгу. Почти никогда не возвращаются домой раньше пяти утра. Сегодня, правда, все испарились уже в три часа дня, и он понятия не имеет почему.

– Тоже танцуешь танго? – спросил он.

Джульетта покачала головой, залпом опустошив стакан яблочного сока, предложенный Пабло.

– Нет-нет, вовсе нет. Я здесь в отпуске.

Пабло смотрел на нее с недоверием, но не настаивал.

– Ты из Берлина. Линдсей сказала мне.

– Да. А у тебя тут гости со всего света?

Пабло усмехнулся.

– Танго в моде везде. Япония, США, Голландия, Германия, Турция, Израиль. Правда, вот эскимосов и вьетнамцев пока не было. Но все впереди. Скоро придется расширяться.

– Япония? Танго? Бред!

– Да. Бред. Но, похоже, пользуется популярностью. Еще соку?

И, не дожидаясь ответа, снова наполнил ее стакан.

– А сам ты тоже тангеро 121?

– Do you think I'm crazy? 122 – фыркнул он в ответ.

Ей вдруг пришло в голову: «No. May be not you. But everybody else» 123.

Пабло блондин. У него красивое лицо, но больше всего ей нравилось, что он не проявляет к ней двусмысленного внимания. Просто ведет себя дружелюбно, без всяких задних мыслей. После перекрестного огня липких и скользких взглядов, которому она постоянно подвергалась на улицах, это казалось невероятным. Может, он, как и Линдсей, нетрадиционной ориентации?

Они еще немного поболтали. Зазвонил телефон. Сняв трубку, Пабло заговорил по-испански. Джульетта услышала свое имя. Он протянул ей трубку.

– Джульетта? Линдсей.

– Здорово, что ты зашла. Я вернусь через час. Пабло откроет тебе мою комнату. Тебе стоит на это посмотреть. Кассета еще в магнитофоне. Ты сделала потрясающее открытие!

– Линдсей, я возвращаюсь, завтра поменяю билет.

На том конце провода повисло молчание.

– Дождись меня, ладно? Мне надо с тобой поговорить. И… прости за вчерашнее… Ты такая… А я была пьяна. Больше не повторится. Честно. Пожалуйста, дождись меня, обещаешь? Дай-ка мне Пабло еще разок.

Пять минут спустя она уже находилась в комнате Линдсей. Зачем было вообще ее запирать? Такой хаос, что отыскать что-нибудь ценное можно разве что с помощью детектора металла. Она пробралась к телевизору, перешагивая через подушки, футляры из-под дисков, стопки журналов, переполненные пепельницы, разбросанные по полу вещи и нажала на «пуск». Долго искала пульт дистанционного управления и в конце концов обнаружила его под матрацем. Продолжительность записи – 87 минут. Она перемотала назад до сороковой минуты, снова нажала «пуск» и включила ускоренный просмотр. Танцевальный зал. По нему снуют люди. Некоторые фрагменты записаны явно в кафе «Идеал». Остальных залов она не знает. Изображение ненадолго пропало, но на пятьдесят седьмой минуте в кадре снова появилось большое светлое помещение в стиле барокко. Не сводя глаз с экрана, она установила нормальную скорость просмотра. Камера скользит по залу, пока не выхватывает из толпы фигуру. Джульетта с отвращением закрыла глаза: опять Нифес. Стоит перед большим полукруглым окном, высоко подняв ногу, и возится с кожаными ремешками туфель. Камера качнулась, и в кадре опять появился Дамиан: двумя руками собирает длинные волосы в хвост на затылке. Он кажется старше, чем на вчерашней записи. Дамиан поднимает глаза и смотрит в камеру. Джульетта нажала на «паузу», присев на корточки перед экраном. «Зачем ты это делаешь? – спросила она себя. – Зачем вообще на него смотришь? Все, больше не могу, завтра улетаю в Берлин».

Она провела пальцем по матовому экрану: теперь слой пыли прорезан узкой полоской, внутри которой крупнозернистое изображение Дамиана кажется ярче. Потом подняла с пола грязную футболку и вытерла стекло. Светлые волоски на ее предплечье встают дыбом. Легкий треск. Дамиан улыбается ей, и кажется, что электрический разряд пробежал по всей ее коже. Взгляд упал на футляр от кассеты, лежащий сверху на телевизоре: март 1997 года. Вчерашняя запись была сделана в 1995-м. Прошло два года. Он повзрослел.

Потом они с Нифес начинают танцевать. У Джульетты пересохло во рту. Она прибавила звук. Но услышала лишь шум и треск. Какой идиот снимал танец без звука? На этот раз хореография кажется непрерывной. Сбоев нет. А если и есть, то с ходу Джульетта их не замечает. Можно попытаться отследить, наблюдая за выражением лица Нифес. Кажется, та несколько раз поджимала губы и морщила лоб. Впрочем, может, так выражается ее сосредоточенность. Нет, Джульетта больше не в силах видеть это лицо! Танец заканчивается эффектной фигурой. Нифес опускается на колени перед Дамианом, замерев в этой подчиненной и одновременно стыдливой позе и глядя куда-то в сторону. И вдруг кажется Джульетте хрупкой и ранимой, словно юная девушка. Джульетта яростно нажала на «стоп». Ее по-настоящему тошнило уже от этой рожи!

Она встала и увидела на столе стопку исписанных листов бумаги. Там же стояли вчерашние бокалы – один был все еще полон. Джульетта бегло просмотрела записи. Так вот что хотела показать ей Линдсей! Слова, выписанные в столбик. Чаще всего по четыре-пять слов в столбике. В одном, правда, целых восемь, зато в другом – только три. Похоже, Линдсей всю ночь анализировала видеозаписи. Первые буквы слов в каждом столбике обведены в кружок, но все равно представляют собой лишь загадочную последовательность знаков: Enrosque. Sentada. Moliente.Americana124. Джульетта соединила начальные буквы в одно слово. ESMA? Из второй группы получилось LAPIZ. Опять что-то непонятное. Хотя lapiz, кажется, обозначает одну из фигур танго? Enrosque.Sacada. Medialuna.Abanico125. Еще раз ESMA?

На следующем листке стояло еще несколько полученных таким образом слов, по ее мнению, столь же бессмысленных. Похоже, Линдсей долго ломала голову, что бы это могло значить: переставляла буквы, что-то подчеркивала, пыталась читать как сокращения. ORV. IKSIY. PYENSTE. Джульетта в растерянности смотрела на буквы и линии. Похоже, она невольно пробудила в Линдсей инстинкт ученого. Дамиановы выкрутасы лишили бедняжку сна. Джульетта быстро просмотрела остальные листки, но одна страница сразу привлекла ее внимание: цифры! Тоже в столбик. С краю рукой Линдсей в явной спешке нацарапаны по-французски краткие комментарии. «Sisteme s?quentiel» 126, – прочитала она. А рядом: «Sisteme additionniel» 127. Никакого смысла в странном нагромождении цифр Джульетта не увидела, хотя сама канадка, похоже, считает иначе. «21—2—25—2—16—28—13—26—2», – прочитала Джульетта. Рядом написано «paraluisa» и три восклицательных знака.

Отложив листок, Джульетта подняла взгляд на картинки и фотографии на стене. У Линдсей явно отсутствует стремление к порядку, в ней есть какое-то хаотическое начало. Возможно, потому что в голове у нее крутится целая куча идей одновременно. Внешний мир никак не хочет соответствовать внутреннему. А ее комната выглядит непосредственным продолжением забитого беспорядочными мыслями мозга. Она пыталась расшифровать код Дамиана. Но удалось ли ей? Джульетта снова уставилась на ряды цифр. Как же это понимать? Каким образом Линдсей удалось все же достичь результата? Может, числа соответствуют номерам букв в алфавите? Джульетта не смогла отказать себе в удовольствии проверить свое предположение и перевела первый ряд в буквы. Но дальше не продвинулась. На двадцать первом месте в алфавите стоит «U», а никак не «Р». А на втором месте – «В». У Линдсей же двойке почему-то соответствует «А». А числа 28 не может быть в принципе, однако оно есть. Джульетта вновь и вновь вглядывалась в загадочную таблицу, где были сведены воедино выводы Линдсей, но никак не могла понять связи между столбцами 128.

Таблица растянулась на несколько страниц. Второй столбец понятен. Начальные буквы тех или иных фигур, похоже, служат подвижными буквами загадочного алфавита танго. Но откуда берутся цифры следующего столбца? И как происходит потом возвращение от цифр к буквам? Что вообще это означает? Возможно, именно то, о чем все здесь говорят: у Дамиана не все в порядке с головой. Оказывается, он не танцует, а выписывает на паркете безумные формулы, имеющие смысл, похоже, лишь для него самого. Кто-нибудь еще делает так? Из истории музыки Джульетта знала, что похожими вещами занимались иногда композиторы барокко. Шифровали в партитурах каббалистические послания. Ей, помнится, было интересно слушать об этом, но потом показалось ужасно глупым. В современном танце тоже существовали течения, использующие позы и шифры, чьи значения без специальной подготовки понять невозможно. Такой подход всегда оставался для нее чуждым. В танце ее привлекла в первую очередь красота. А хореографические измышления вызывали неизменное отторжение. Однажды кто-то с воодушевлением прочитал ей отрывок из «Поминок по Финнегану» 129, заметив, что было бы здорово, если бы балеты создавались так, как писал Джойс. Она даже купила эту книгу и честно пыталась понять, что в ней такого замечательного. Читалось, как поле с буквами после партии в скраббл 130, свалившееся со стола. Она одолела страниц десять и в конце концов использовала фолиант как подставку для горшка с азалией, нуждающейся в солнечном свете.

Комната Линдсей действовала на нее удручающе. Она вышла в сад и устроилась в шезлонге под деревом. Издалека доносился шум автомагистрали, но здесь было тихо и спокойно. Все комнаты в доме размещались на первом этаже по периметру внутреннего дворика. В конце корпуса находилась большая удобная кухня, где она недавно пила яблочный сок в компании Пабло. Рядом – две большие ванные. У самого забора огромный гриль – без такого невозможно себе представить дом настоящего аргентинца. Закинув повыше ноги, Джульетта прикрыла глаза. Легкий ветерок скользил по коже, играя ее локонами. Потом вдруг возникло чувство, что на нее беззвучно обрушилась огромная дверь.

18

Когда она снова открыла глаза, рядом, улыбаясь, сидела Линдсей.

– Хорошо поспала?

Она приподнялась. Платье насквозь промокло от пота. Во рту пересохло.

– Не паникуй. Ты, конечно же, успела добраться до самого края света, но пока не свалилась.

– Который час?

– Половина седьмого. Мне понадобилось больше времени, чем я рассчитывала.

Оказывается, она проспала два часа.

– Мне снился кошмар.

– Ясно. Все еще не по себе. Кофе?

Джульетта кивнула и, бросив взгляд на свое платье, спросила:

– Можно мне принять душ?

– Конечно. Все ушли. Так что у тебя есть выбор.

Линдсей встала, ненадолго скрылась в своей комнате и вернулась с полотенцами в руках, еще она принесла неглаженые, но чистые шорты и футболку. Молча положила все это Джульетте на колени и пошла на кухню.

Джульетта приняла холодный душ. От полотенца пахло сигаретами, как и от принесенной одежды, но ее собственное платье насквозь промокло. Преодолев себя, она надела вещи Линдсей. Потом шампунем выстирала платье, расправила на найденных в предбаннике плечиках и вынесла в сад. На солнце высохнет молниеносно. Оказывается, и от жары бывает польза.

Линдсей сидела за столом в кухне, высоко закинув ноги, и обмахивалась руками. Она подвинула Джульетте сахарницу. Чашка кофе с молоком уже стояла на столе.

– Хорошо, что ты поспала. Сегодня ночью мы гуляем допоздна.

– Вот как?

– Ты ведь хочешь увидеть Дамиана, прежде чем улетишь домой?

Джульетта подняла глаза и после небольшой паузы сказала:

– Сегодня я ходила на урок к Нифес.

Линдсей подняла брови:

– И обошлось без фингала?

– Она страшно вульгарна. Конечно, меня она просто терпеть не может. Но такого мне еще слышать не приходилось.

Она рассказала, как прошло занятие и как Нифес в конце истерически кричала на лестнице.

– Похоже, Дамиан – приемыш и, как считает Нифес, крыша у него съехала именно из-за этого. В общем, все ужасно.

У Линдсей вытянулось лицо. Рот приоткрылся. Она тихо выругалась:

– Черт.

– Хм-м, можно и так сказать.

Линдсей смотрела на нее, качая головой. Иногда поведение новой подруги пугало Джульетту. Вот и сейчас канадка вдруг потерла лицо ладонями и, вздохнув, сказала:

– Что ж, мужества тебе не занимать, это ясно. Так почему же ты решила сдаться? Именно сейчас? Сегодня вечером Дамиан скорее всего появится в «Сандерленде». Я поговорила с людьми, которые хорошо его знают.

– «Сандерленд»? Что это?

– Клуб. Один из самых старых в городе. Настоящее ископаемое. Он довольно далеко от центра. Обычно туда ходят по субботам. Но сегодня у Нестора день рождения. У Нестора дель Кампо. Ему за восемьдесят. Дамиан очень трогательно к нему относится. Когда он еще только начинал, делал самые первые шаги в танго, то несколько месяцев сидел в «Сандерленде», наблюдая, как танцует Нестор. Старик проникся к нему симпатией и время от времени рассказывал свои истории. Он просто ходячая энциклопедия танго. Если Дамиан в Буэнос-Айресе, он обязательно туда придет.

Джульетта растерянно смотрела прямо перед собой. Она перестала понимать, как должна поступить. Мысль, что, возможно, она все-таки увидит его, наполнила ее тоской и страхом одновременно. Неделю назад она нашла в своей квартире отца, привязанного к стулу. Девять дней назад они с Дамианом виделись в последний раз. Всего девять дней? А ей кажется, это было в какой-то другой жизни. Берлин. Оперный театр. Поездка в Веймар. Теперь это выглядит невероятным. Внезапно ей захотелось все рассказать Линдсей и таким образом скинуть с себя этот груз. В конце концов, канадка разбирается в тайных кодах. Может, и в людях что-нибудь понимает? Но Джульетта подавила это желание. Зачем? Завтра приезжает отец. Она найдет его, выслушает и вместе с ним улетит домой. Может, он сумеет все объяснить? Конечно, сумеет. У него для всего на свете есть объяснения. Взгляд ее упал на пачку исписанных листов.

– Ты разгадала тайну Дамиана, правда? – спросила она. Линдсей собрала листочки и протянула их Джульетте.

– До утра пыхтела, пытаясь отыскать ключ. Ничего подобного мне видеть не приходилось. Но сомнений нет. Оказывается, того, что называют собственным стилем, у него нет. Он танцует шифровками.

– Конечно, шифровками. Это я тебе и говорила. В Берлине он показывал мне, как это делает. Но я не понимаю, что там у тебя получилось.

Линдсей нашла листок с таблицей.

– У меня есть несколько записей его танго. А именно – восемь. Они покрывают промежуток в несколько лет: с девяносто пятого по девяносто восьмой. То, что мы с тобой видели вчера, встречается только до девяносто шестого года. Я просмотрела три или четыре записи после девяносто шестого года и убедилась, что вчерашний способ расшифровки в них не работает: получается полная бессмыслица. Он поменял код. И я даже догадываюсь почему.

– Неужели?

– Думаю, ему захотелось писать не слова, а целые фразы. А начальными буквами фигур это невозможно. Танец становится слишком длинным.

– И потом, некоторые комбинации, наверное, просто невозможно воплотить в танце, – предположила Джульетта.

– Очень может быть. Во всяком случае, он переходит к использованию позиций. Перескакивает через те или иные из них и таким образом строит алфавит.

– Что за позиции?

– В танго восемь основных неизменных позиций. Скелет, на котором строятся все фигуры и к которому в обязательном порядке возвращаются более сложные движения. Многие танцоры запоминают сложные фигуры, раскладывая их по позициям.

– С трудом представляю, – сказала Джульетта.

– Ну конечно. Ты же не знаешь шагов. Но его система работает. И именно таким образом. Не знаю уж почему, только Дамиан стремится вербализовать танец. Поначалу он пытался писать слова, используя начальные буквы фигур. Потом возможности такого кода показались ему недостаточными, и он создал настоящий алфавит, основанный на номерах основных позиций.

– Откуда ты знаешь?

– Система работает. На самом деле все просто. Прежде всего нужно было придумать, как воплощать значимые части слов. Ведь в языке, в любом, не все элементы важны одинаково.

– Не понимаю.

– Как в лингвистике. Когда в Африку приехали первые миссионеры и захотели выучить язык аборигенов, они действовали так же. У них ведь не было ни разговорников, ни словарей, они понятия не имели о грамматике и не могли прибегать к помощи других языков. Оставалось только провести анализ фонем. Универсальный метод. Работает всегда. Вот, смотри. Что это? – Линдсей взяла листок бумаги и написала слово.

– Hat 131, – сказала Джульетта.

– Точно. То, что люди носят на голове. А теперь? – Она написала еще одно слово.

– Haat.

– Ага. А теперь?

– Haaat.

– Что приходит тебе в голову, когда ты слышишь такое вот «Haaaat»?

– Что человек плохо говорит по-английски или выкрикивает на базаре: «Шляпы! Покупайте шляпы!»

– Точно. Но ты все же по-прежнему считаешь, что речь идет о шляпе, правда?

– Да. Ну и что?

– Несмотря на то что мы удлинили гласный звук до предела, смысл слова остался неизменным. Просто теперь слово звучит так, словно его произносит приезжий из Северной Каролины. Но стоит нам заменить этот гласный другим, как тут же получится новое слово. Читай.

– Hot 132, – прочитала Джульетта и невольно прыснула. Рассуждения Линдсей показались ей вдруг очень забавными.

Та строго на нее посмотрела.

– Посерьезней, пожалуйста. Что же получается? Тройное «ааа» ничего не меняет, а вот замена «а» на «о» полностью изменяет смысл слова. И даже часть речи. Существительное превращается в прилагательное. Значит, первое правило мы с тобой вывели: растяжение гласного звука в английском языке не изменяет фонему. В других языках все может быть иначе. В китайском, например, замена «L» на «R» ничего не меняет. В каждом языке свои правила. Но именно правила такого рода принципиальны для тех, кто стремится понять, как устроен язык. Первым делом нужно отделить значимые изменения от незначимых.

Джульетте стало вдруг стыдно за свой смех. То, что рассказывала Линдсей, было интересно. Только вот какое отношение это имеет к Дамиану и его танго?

– Прости, звучит как китайская грамота.

– На самом деле все просто. Дамиан использует в танце какие-то странные шаги. Это знают все. Но ведь и Эктор танцует фигуры, которые не танцует никто, кроме него. И другие танцоры имеют свой танцевальный стиль. Однако это все-таки лишь разные диалекты одного языка. Разные стили. А вот у Дамиана – собственный язык.

Джульетта с восхищением смотрела на Линдсей. Неординарная женщина. Сложные теории объясняет словно какой-нибудь кулинарный рецепт. Подперев рукой подбородок, она обратилась в слух.

– Если проследить за переходами и повторами в его танце, все становится ясно. Оказывается, они встречаются только у него. Очень необычно. Именно они помогли мне разгадать, как работает его код.

– То есть некоторые движения имеют «фонемное» значение, и ты поняла какие, так? – подытожила Джульетта.

– Именно. Прежде всего какие не имеют. Кстати, понадобилось довольно много времени, чтобы это понять, зато потом все было просто. В свой язык танго Дамиан встроил алфавит. Как на картинах Арчимбольдо 133. Невозможно понять, то ли перед тобой фрукт или овощ, то ли человеческое лицо. Типичный обман зрения. Так вот, танго Дамиана – такой же обман зрения. Рассмотрим пример. Видишь последовательность чисел: двадцать один—два—двадцать пять—два—шестнадцать—двадцать восемь—тринадцать—двадцать шесть—два? Здесь зашифровано слово «paraluisa».

– С чего ты взяла? – удивилась Джульетта. – Я пробовала. Не выходит.

– Нет, все сходится, – сказала Линдсей. – Нужно только помнить, что не все позиции в танце возможны, и невозможные исключить. Тогда все сходится. Возьмем, например, букву «а». Это первая буква алфавита. Но у Дамиана ее обозначает цифра «два». И это логично. «Один» протанцевать невозможно. Позиция «один» статична – пришлось бы стоять на месте. И он кодирует букву «а» двойкой: из первой позиции переходит в третью, пропуская вторую. Так не делают. Из первой позиции не переходят сразу к третьей. А он делает. Почему? Потому что разность между ними составляет двойку. И это дает букву «а». Отсюда легко выстраивается вся цепочка. «b» – вторая буква алфавита. Но у него двойка уже отдана под букву «а», приходится обозначать «b» тройкой, «с» – четверкой и так далее. При этом выпадают еще некоторые комбинации. Позиций всего восемь. И уже для девятой буквы так или иначе придется выдумывать что-то еще. Я долго ломала голову. Самое простое решение здесь, в третьем столбце. И если расшифровывать в соответствии с этими правилами, получается «paraluisa».

– И что это значит? – удивленно спросила Джульетта.

– Para Luisa. Для Луизы. Луизе. Понятия не имею. Похоже на посвящение какой-то женщине или девушке. Может, у него есть сестра?

– У Дамиана нет сестер.

– Значит, женщине, которая что-то значила для него в девяносто седьмом году.

– Ну и к чему это все? – Джульетта разнервничалась. С яростью отбросила листки и встала из-за стола. – Завтра я улетаю. Больше меня это не интересует.

Линдсей смотрела на нее с сочувствием. Потом пододвинула свои бумажки, склонилась над столом и несколько раз обвела еще одну последовательность цифр.

– Осень девяносто восьмого года, – сказала она. – Он танцевал в Культурном центре.

Джульетта помимо воли бросила взгляд на листок и прочитала фразу, написанную под цифрами: «Nosoyalsina».

– Не понимаю!

Линдсей расставила косые черточки, – теперь там стояло: «no/soy/alsina».

– И что? Что это значит?

– Именно то, что тебе сегодня рассказала Нифес: «Я не Альсина».

– Кого это интересует…

Однако вопрос застрял у нее в горле. Линдсей откинулась на спинку стула, вытащила из сумки новую пачку сигарет. Поставив локти на стол и подперев ладонями голову, Джульетта смотрела на листок.

– Но если… то есть… Зачем делать тайну… это же не порок… Приемных детей на свете не так уж мало, и вообще…

Линдсей затянулась и молча следила за струей выпускаемого дыма.

– Много, – отозвалась она. – Больше, чем мы думаем.

19

Женщина ждала ее в полумраке гостиничного холла, сидя в кресле. Когда Джульетта вошла, она бесшумно встала.

– Мисс Баттин?

Джульетта испуганно остановилась.

– Sorry… – пробормотала она.

Женщина на несколько шагов приблизилась к ней.

– Мария Альсина, – представилась она. – Nice to meet you 134.

Джульетта покраснела. Что, черт возьми, происходит? Зачем она пришла? Интересно, давно она тут торчит?

– Простите, если напугала вас. Я не нарочно.

Она стояла и с любопытством рассматривала Джульетту. Та не знала, как себя вести. Пригласить к себе? Отправиться к ней? Протянуть руку? Нет, пусть сперва объяснит цель визита!

Неловкая пауза длилась несколько секунд. Может, мать такая же сумасшедшая, как ее сын? Но ведь, как установила Джульетта, он вовсе не ее сын. В чертах лица этой женщины она не увидела никаких следов сходства с Дамианом. Дама напоминала итальянку. Когда-то она была красивой. Теперь красивой ее не назовешь. Строгий вид – слишком уж высок лоб, над которым аккуратно разложены на прямой пробор прилизанные черные волосы. От карих глаз сеточкой разбегаются морщинки, под ними наметились мешки. Красивый нос и аккуратно накрашенные губы, казалось, принадлежат еще другому времени, но и они не могут скрыть следов преждевременного старения, выдаваемого глазами. Слегка обвисшие щеки и выступающие вперед скулы лишь усиливают впечатление. Да еще массивные золотые украшения, которые ей совершенно не идут. К светлой коже и иссиня-черным волосам гораздо больше подошли бы изящные изделия из серебра, автоматически отметила Джульетта. С чего вдруг эта мысль вообще пришла ей в голову? Самым неуместным оставался, однако, сам факт ее присутствия здесь, в гостинице.

– Вы, конечно, удивлены, что я разыскиваю вас, – начала было дама, перекладывая сумочку из одной руки в другую. – Вам это кажется странным, правда?

– Вам позвонил господин Ортман? – растерянно спросила Джульетта, чтобы вообще хоть что-нибудь сказать.

Дама опустила глаза, потом снова взглянула на нее.

– Постараюсь быть краткой. Вы для меня – первая весточка от сына за последние шесть лет…

Джульетта хотела заговорить, и госпожа Альсина замолчала на полуслове. Потом попыталась продолжить, но слова, похоже, застряли в горле. Беспомощно озираясь по сторонам, она, очевидно, прекрасно осознавала всю неловкость ситуации, становившуюся от этого лишь очевидней. Похоже, Дамиана окружают одни сумасшедшие!

Поняв, что Джульетта не собирается возражать, госпожа Альсина наконец заговорила вновь:

– …И вот я решила воспользоваться ситуацией… Чтобы не рисковать. Ведь следующий случай может представиться еще через несколько лет… И осмелилась разыскать вас прямо сейчас, пока вы не уехали. Вы, конечно, не обязаны со мной говорить. Мне было трудно найти вас… Пусть мой поступок поможет вам понять всю степень моего отчаяния.

– …Нет-нет… я совсем не… то есть я, конечно, удивлена, но…

Так и не закончив фразу, Джульетта подошла к ней и пожала руку.

– Я бы сама вам позвонила. Мне передали записку. Давайте поговорим… Попозже… Вечером или завтра?

«Отсрочка! – подумала она. – Вот что мне нужно».

– Моя машина внизу. Можем прямо сейчас пойти куда-нибудь перекусить, если у вас есть время…

Если у нее есть время? Конечно, время у нее есть. Но почему так торопится госпожа Альсина? Зачем такая спешка? Джульетта посмотрела на часы. Хотя и так знала, что сейчас половина восьмого вечера. С Линдсей они встречаются только в двенадцать. Вечеринка в танго-клубе, как обычно, не начнется раньше полуночи. Ей нужно подумать. Проанализировать ситуацию, которая все заметнее выходит из-под контроля. Хотя в чем, собственно, состоит ситуация?

– Хорошо, – сказала Джульетта. – Мне только нужно немного привести себя в порядок.

– Спасибо. Жду вас внизу, в машине.

Дама исчезла в дверном проеме. Джульетта подбежала к окну в конце коридора и выглянула на улицу. Прежде чем из дверей вышла госпожа Альсина, к подъезду подкатил серебристый лимузин. Шофер в форме вылез из машины и распахнул заднюю дверцу. Дама скрылась внутри. Водитель вернулся на свое место и включил фары.

Джульетта быстро прошла в комнату и сняла еще влажное платье. Немного подумав, выбрала джинсы и футболку. Потом подвела глаза, нанесла на скулы немного румян. Хотя больше всего ей хотелось натянуть маску.

В машине было холодно: Джульетта почти сразу продрогла.

Госпожа Альсина заметила ее гусиную кожу и что-то сказала водителю. Потом повернулась к ней:

– Тут недалеко. Спасибо, что пришли.

Через пять минут машина остановилась возле небольшого парка. Они вышли, пешком миновали несколько ресторанов, расположенных по его краю. Народу было немного, но дама, очевидно, непременно хотела найти уединенный столик.

– Эта часть города называется Ла-Реколета, – сказала она. – Вы уже бывали здесь?

– Нет, к сожалению. Красивое место.

– Удалось посмотреть город?

Что ответить? Она ничего не видела, но ей ведь и не хотелось.

– Нет, – честно призналась она, тут же вновь прибегнув к своей маленькой лжи: – Я здесь по делу.

Официант принес меню. Сама мысль о еде вызвала у Джульетты тошноту. И пусть последствия этой поездки для ее карьеры окажутся сколь угодно катастрофическими, но одно она знает точно: здесь она не прибавит ни грамма. Наоборот. Пока что ей угрожает другая крайность. Украдкой бросив взгляд на свою спутницу, словно это могло прояснить причины столь странной встречи, Джульетта прочла у нее на лице только усталость и покорность судьбе. При дневном свете, помимо морщин, она заметила пигментные пятна, просвечивавшие сквозь аккуратно наложенный грим.

– Мне только томатный сок, – сказала Джульетта. Дама кивнула, заказала томатный сок для нее, а себе – апельсиновый и вернула официанту меню. Зазвонил мобильный. Госпожа Альсина разговаривала недолго, ограничившись несколькими бесцветными «да» и «нет». Потом убрала телефон в сумку и неожиданно заговорила. Поначалу она смотрела куда-то в стол, лишь постепенно поднимая глаза, пока наконец не поймала взгляд Джульетты.

– Дамиан не родной наш сын. Ему было пятнадцать, когда он узнал, что мы, я и мой муж, не настоящие его родители. Он сирота. Его нашли в сентябре семьдесят шестого года неподалеку от одной из ночлежек на окраине города. Ему было не больше недели.

Подошел официант и поставил на стол напитки. Джульетта взяла в руки стакан с соком, но даже не пригубила. Женщина напротив нее вдруг удивительным образом успокоилась, словно приняла решение исповедаться и после первых же мучительных фраз ощутила заметное облегчение.

– Мы слишком долго скрывали его настоящее происхождение. Это была ошибка, но тогда нам казалось, что так лучше. С какого-то момента приемным родителям трудно признаться, что ребенок, которого они приняли и полюбили, на самом деле им не родной. Сначала мы собирались все рассказать ему, как только он станет достаточно взрослым, чтобы понять, оставаясь в то же время ребенком, чтобы суметь забыть. Но этот момент мы упустили. А может, такого момента просто не бывает. Дамиан все узнал, когда ему было пятнадцать. Можете себе представить, какой он испытал шок?

Джульетта кивнула.

– Пятнадцать лет и так-то не самый простой возраст для мальчика. К тому же муж мой – сложный человек… В этот период между ним и Дамианом начались трения, что в принципе нередко случается между отцом и сыном. Во время одной из таких ссор эта история и вышла наружу. Я и сейчас могу пересказать вам ту сцену во всех подробностях. Она до сих пор снится мне по ночам: вижу Дамиана, он стоит, словно громом пораженный, у нас на кухне. То, что сделал тогда муж, непростительно. Чтобы одержать верх в каком-то глупом споре! Но теперь можно сожалеть сколько угодно, это ничего не изменит.

Она запнулась. До сих пор голос ее был нормальным и спокойным. Теперь стал тише.

– Следующие полтора года были ужасны. Для всех нас. Мы испробовали все, чтобы исправить ошибку. Но это было безнадежно. Когда Дамиан внезапно съехал от нас, я испытала почти облегчение. Я не могла больше выносить ни молчания, ни криков. А с того памятного дня их общение сводилось исключительно к этому. Иногда мне кажется, я смогла бы вернуть его. Но между мужем и Дамианом все было кончено. Они ненавидят друг друга. Разумеется, в том, что ситуация вышла из-под контроля, виноват муж. Но и Дамиан хорош: он всегда точно знал, как побольнее его уязвить, причинить боль, и делал именно это. Без всякой жалости. А мой муж – человек вспыльчивый и несдержанный. Хотя вообще-то неплохой. Он любил Дамиана. На свой лад. Я точно знаю. Хоть и причинил мальчику огромную боль. Правда, Дамиан отплатил ему в тройном размере.

Госпожа Альсина вздохнула и смущенно отвела глаза. Джульетта, по-прежнему нервно теребившая стакан, наконец пригубила свой сок, хотя пить ей абсолютно не хотелось, Но сидеть молча, не совершая вообще никаких движений, было бы, как ей казалось, еще более странно.

– Я сделала все возможное, чтобы сохранить с ним связь, – продолжала приемная мать Дамиана. – Поначалу мне удавалось его разыскать. Тогда он как раз влюбился в свою танцовщицу, и некоторые его школьные товарищи имели еще отдаленное представление о том, где он обитает. Когда из-за неявки на экзамены его исключили из школы, муж счел его потерянным для общества… Он запретил мне поддерживать с ним отношения и вычеркнул его из нашей жизни.

Она умолкла, вздохнула и не сразу сумела продолжить свой монолог. Джульетте вдруг пришло в голову, что разговор с ней дается этой женщине очень непросто. Приходится говорить с незнакомкой, случайно всплывшей в Буэнос-Айресе, словно щепка с давно затонувшего корабля, на котором остался ее сын. И сама Джульетта была для нее не более чем молчаливым напоминанием о нем. В голове у нее опять зазвучали полные ненависти тирады Нифес. Как она назвала его? Зомби! А ведь Джульетта провела с ним почти два месяца. Хотя какое это теперь имеет значение? Ее воспоминания, казалось, касаются какой-то потусторонней жизни. Она не в состоянии помочь этой женщине. Что она может сказать ей? Что ее сын стал знаменитым танцором и отъявленным эгоистом, который только и знает, что распространяет на всех вокруг свою собственную внутреннюю опустошенность? И потом, ей совсем не хотелось отказываться от маленькой лжи, придуманной для Ортмана. Хотя обманывать было противно. Следующий вопрос госпожи Альсина подталкивал ее именно к этому.

– Вы с ним встречались, правда? – тихо спросила она.

Соврать? Ей было жаль эту женщину. Тем более что малейшие колебания все равно выдали бы ее с головой. Она собралась с мыслями и сказала:

– Мы познакомились в Берлине, потом, в результате недоразумения, расстались. Мне не хотелось посвящать во все это господина Ортмана, чужого для меня человека, и я постаралась этого избежать как сумела.

Госпожа Альсина коротко улыбнулась.

– Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю поведение женщин… А вот мужчины, наоборот, кажутся теперь гораздо загадочнее, чем когда мне было столько же лет, сколько сейчас вам. Джульетта… если я могу вас так называть?

– Ну… конечно…

– …Когда я впервые увидела вас в гостинице, у меня возникли два четких впечатления. Первое, как вы только что подтвердили, оказалось верным. Для второго нет вроде бы никаких оснований. Из-за какого такого недоразумения Дамиан мог оставить столь прелестную и очаровательную женщину, как вы?

Джульетта поджала губы, пытаясь овладеть собой: разговор выходил из-под контроля. Эта женщина хочет знать все. Комплимент, по-видимому, должен развязать ей язык. При этом сама госпожа Альсина знает о Дамиане больше, чем кто бы то ни было еще… И все же захотела с ней встретиться… Именно с Джульеттой. Будто у них обеих хранятся две половинки карты, позволяющей найти сокровище. Через несколько часов она, если повезет, увидит его. Хотя, может, и нет. Она ведь и сама уже не знает, хочет ли этого. И ей трудно признаться даже себе, но предстоящая встреча ее пугает. Хотя искушение подобраться к нему кружными путями оставалось сильным.

– Никакого недоразумения, – сказала она и в общих чертах обрисовала историю своего знакомства с Дамианом. Почему он приехал в Берлин и как они встретились. О сорванном представлении и похищении своего отца она не обмолвилась ни словом. – Наверное, он оставил меня из-за Нифес, – заключила она, удивляясь, насколько логичным кажется такой вывод, несмотря на то что сама она не верит в него ни на йоту. – Возможно, я еще увижу его, прежде чем уехать. Но вряд ли это изменит ситуацию. Вообще-то я здесь не только из-за него…

Сказав это, она вдруг почувствовала, что так оно и есть. Пусть она поехала за Дамианом, но на самом деле рассчитывала найти здесь и кое-что иное. Ей даже вдруг показалось, что сами по себе поиски Дамиана для нее вторичны. Перед глазами возник отец – в том странном, невыносимом виде, в каком она нашла его тогда, в своей квартире: привязанным к стулу, с залепленным ртом, беспомощным и одновременно угрожающим. Почему он показался ей угрожающим?

Госпожа Альсина перебила течение ее мыслей.

– Можно задать вам вопрос?

– Пожалуйста.

– Он рассказывал вам о нас? Хоть что-нибудь говорил?

– Нет.

Ей показалось, или на лице госпожи Альсина и вправду мелькнуло облегчение?

– Я прекрасно понимаю ваше беспокойство, – сказала Джульетта. – Но ведь Дамиан нашел свой путь. Не знаю, утешит ли это вас. Он выдающийся танцор. А не будь вас, этого, наверное, не произошло бы. Не сомневаюсь, что в каком-то уголке своей души он благодарен вам, хотя, возможно, никогда так и не сумеет вам этого выразить. Некоторое время я была по-настоящему счастлива с ним. А потом очень несчастна. Но в этом ведь нет ничего необычного. Раньше или позже такое происходит со всеми. Я ничем не могу вам помочь. Понимаю ваши чувства, но… сейчас мне пора идти.

– Подождите, я вызову машину и довезу вас до гостиницы. В руке у нее мгновенно оказалась трубка мобильного, она уже нажимала на клавиши. Джульетта дружелюбно, но твердо отказалась. Ей хотелось пройтись, ощутить свое тело, прогуляться по улицам, которые ни о чем не напоминают. К ней вдруг вернулась тоска. Вспомнилось его лицо, склоненное над ней, первые часы знакомства, тот миг, когда она впервые открыла ему дверь. Ей хотелось уйти. От этой женщины, из этого ресторана. Захотелось услышать танго: она почти радовалась тому, что скоро будет сидеть в милонге, наблюдая за танцующими и стараясь забыться. Ей захотелось снова услышать песню, которую пел по-французски тот прокуренный женский голос: «Lourd, soudain semble lourd…» 135 По крайней мере одну загадку это путешествие помогло ей разрешить: она поняла, из чего рождается музыка танго. Из печали, с которой привыкаешь жить. Эта музыка помогает примириться с собой, даже когда жизнь кажется совершенно невыносимой… Она не заметила, как госпожа Альсина достала из сумочки блокнот и написала на листке телефонный номер.

– Это телефон нашей загородной виллы. Завтра мы уезжаем туда, а мобильный там не принимает. Позвоните мне, пожалуйста, прежде чем улететь, и расскажите, удалось ли вам встретиться с Дамианом. Или дайте ему этот номер. Попросите его обязательно мне позвонить. Обязательно. Вы сделаете это для меня?

Джульетта взяла в руки клочок бумаги и кивнула. Некоторое время она разглядывала записку. Бумага была та самая – тонкая, очень белая, на которой было написано давешнее письмо. Джульетта пообещала позвонить, быстро попрощалась и пошла по направлению к гостинице. Какое ей до всего этого дело? Вечером она поедет в клуб «Сандерленд». И это последнее, что она предпримет. Завтра прилетит отец. Она найдет его, поговорит с ним, и они вместе вернутся в Берлин. И ее тошнота, давление в груди, мельтешение в глазах – все это прекратится. Господи, ей же всего девятнадцать! Да, она испытала первую большую любовь. Но ведь сама сущность первой любви в том, что она проходит, никогда не забываясь до конца. Изгнание из рая, необходимое, чтобы стать человеком.

В раю жить невозможно.

20

Они ехали в такси уже почти полчаса. Линдсей на переднем сиденье болтала с водителем, а Джульетта, сидя сзади, тщетно пыталась запомнить, куда они едут. Машина петляла по каким-то кривым улочкам, потом проехала немного по широкому бульвару, медленно пересекла трамвайные пути и нырнула в переулки, становившиеся все более пустыми и темными и известные, похоже, только самому таксисту, – по крайней мере выражение его лица позволяло предположить: он знает, что делает. На перекрестке он протянул Линдсей визитку с телефоном, по которому всегда можно вызвать такси, демонстрируя таким образом, что ловить машину в этих местах не просто и небезопасно. Вокруг было темно и пусто.

Вскоре машина остановилась возле здания, напоминающего спортивный комплекс. Голубыми неоновыми буквами на фронтоне было написано: «Клуб „Сандерленд“». Линдсей расплатилась, вылезла из машины и открыла дверцу Джульетте. Они купили два входных билета по три песо каждый. Как не без удовольствия установила Джульетта, для мужчин вход стоил вдвое дороже. Потом прошли по выложенному плиткой коридору, протянули свои красные билетики контролеру, насадившему их на длинный острый шип, торчавший откуда-то из стола, миновали засаленный занавес и в конце концов оказались в танцевальном зале.

Войдя, Джульетта невольно остановилась. Так вот как выглядит один из самых старых клубов танго в Буэнос-Айресе! Внутри помещение больше напоминало монтажный цех, где день за днем из отдельных частей собираются автобусы или самолеты. Под огромной крышей из рифленого железа, поддерживаемой лабиринтом ржавых распорок, висели прожекторы, ярким светом заливавшие танцплощадку. Примерно посреди стены по всей длине тянулась широкая металлическая труба. Ржавые подвесные приспособления по краям зияющих в ней дыр свидетельствовали, что в этом месте стальной лист отломался. Над трубой располагались запыленные, затянутые проволокой вентиляторы, чьи лопасти, правда, все равно не крутились.

Джульетта окинула взглядом столики, стоявшие вдоль стен. Прямо на стенах записаны мелом результаты каких-то, возможно спортивных, состязаний. На каменном полу танцплощадки, обрамленной столиками, начерчены эллипсы, похожие на те, что отграничивают штрафную площадку и точку нанесения одиннадцатиметрового удара. Пожалуй, днем здесь все-таки не двигатели собирают, а играют в баскетбол.

Появился официант и проводил их к свободному столику.

– Что будешь пить? – спросила Линдсей, как только они сели.

Джульетта повернулась к официанту – невысокому коренастому мужичку с серьезным лицом и глубокими складками возле рта, надеясь самостоятельно сформулировать свою просьбу:

– Agua sin gas, por favor 136.

Официант кивнул. Линдсей заказала пиво, потом бросила на стол пачку сигарет и придвинула к себе пепельницу.

Перевалило за полночь, но зал только-только начал заполняться. Акустика ужасная, но это, похоже, никому не мешает. Вся атмосфера пробуждала у Джульетты странное чувство. При всей своей бедности и явной неприспособленности для подобных мероприятий заведение обладало каким-то магическим очарованием. Она рассматривала людей за соседним столиком. Старики, на первый взгляд совершенно обыкновенные. По тому, как они приветствовали друг друга – поцелуями и объятиями, – становилось ясно, что их связывает глубокая взаимная привязанность. Проследив за ее взглядом, Линдсей спросила:

– Как в доме престарелых, верно?

– Не думаю, что решилась бы прийти сюда одна, – сказала Джульетта.

– Вот они – тридцать потерянных лет. В истории танго пропущено целое поколение. Танцорам либо меньше тридцати, либо больше шестидесяти.

Снова подошел официант. Он довольно ловко управлялся с круглым металлическим подносом, на котором стояли три банки пива, три пластиковых бутылки с водой, ведерко со льдом и бутылка шампанского – для гостей за соседним столиком. Пока он расставлял напитки, Линдсей обменялась с ним несколькими фразами, но Джульетте удалось разобрать лишь неоднократно слышанное прежде словосочетание mira vos.

– Что значит mira vos? Часто слышишь здесь.

– Да ничего. Что-то вроде «вот-вот, смотри-ка».

– А почему vos? Это же то же самое, что французское vous137? Они что, все тут друг с другом на вы?

– Здесь не говорят tu, только vos. Такова данность. Вместо tu eres они здесь говорят vos sos. Испанский в буэнос-айресской версии. Как, например, это их Che.

– И что же значит «че»?

– Все на свете и ничего одновременно. «Он», «мужчина», что-то вроде того. Слово исключительно здешнее. Все, что имеет здешние корни, может называться «че».

– Че Гевара.

– Да. Он тоже. У меня даже есть теория по этому поводу. Попробуй представить, что происходило давным-давно в квартале Ла-Бока, внизу, у порта, когда прибыли переселенцы. Довольно быстро сформировался новый язык. Представь, по улочкам бродит поляк и ищет девушку, которую, скажем, приметил еще на корабле. Она, разумеется, итальянка. У большинства местных жителей есть итальянские корни. Назовем ее Мария. Поляк пытается расспрашивать о ней, хотя знает лишь несколько слов на ломаном испанском. «Donde Maria?» – спрашивает он. То есть где Мария. Все пожимают плечами. «Non c'и» 138, – скаля зубы, отвечают ему. Поляк запоминает ответ. Мария и звук «че» в его восприятии сливаются. На следующем перекрестке он пытается использовать новые знания. «Мария че? Че Мария?» Итальянцы потешаются над ним. «Привет, че, как дела, че». Частица начинает собственную жизнь и вскоре уже обозначает что угодно и кого угодно. «Как дела, че?» Типичное аргентинское выражение. В память о далеких временах, когда все еще кого-то искали.

– Это и вправду так было?

– Понятия не имею. Что значит «вправду»? Такая страна, как Аргентина, сама по себе просто затянувшийся вымысел. Будто кто-то раскрыл несколько тысяч чемоданов, вывалил их содержимое, перемешал, а потом снова разложил по чемоданам. И невозможно определить, кому что когда-то принадлежало. Как в танго. Стоит попытаться выявить подоплеку чего бы то ни было, и ты сходишь с ума. Есть лишь следы. Или следы следов.

Джульетта нервно впивалась глазами в каждого нового посетителя, появлявшегося из-за занавески у входа, маленькими глотками пила воду и завидовала Линдсей, которая может коротать время за сигаретой. Она вдруг поняла, что Дамиан не придет. Вчерашнее неприятное чувство вернулось. Встреча с госпожой Альсина только усилила его. С ней, похоже, тоже что-то не так. Для чего, скажите на милость, этой даме разыскивать Джульетту? Дамиан живет в Буэнос-Айресе. Он известный танцор. Его мать, как она говорит, хочет наладить с ним контакт. Почему таким странным образом? И почему именно сейчас? Пока Линдсей собиралась, Джульетта ждала ее, сидя на балконе, и разглядывала записку с номером телефона. Случайно посмотрела на свет и обнаружила водяные знаки. МДА. И еще тот странный телефонный разговор:

«Si. No. No. Si».

Ни приветствия, ни имени. Неожиданный звонок знакомого? А ведь после звонка что-то в ней изменилось. Джульетта только что поняла это. Тон голоса. Краткость.

«Si. No. No. Si».

Похоже, госпожа Альсина чего-то боится.

21

Голос ведущего вывел ее из задумчивости. Линдсей с удовольствием слушала, что он говорит, время от времени что-то переводя Джульетте: что здесь сегодня празднуют, кто пришел, кто не пришел, какой главный приз будет разыгран в лотерею (серебряный поднос). Линдсей, похоже, чувствовала себя в своей стихии.

– Вчера было по-другому. Улавливаешь разницу?

– Конечно. Гости старше, свет ярче.

– Нет, посмотри, как одеты мужчины. Вчера даже пожилые танцоры были в спортивной одежде. А сегодня нет.

– Ну и что?

– А вот и то. Всему есть причины. Другое мероприятие, другие правила. Мужчины пришли сюда с женами и стараются вовсю. В «Альмагро» они бегут тайком и потому не могут появиться там при полном параде. Или взять, к примеру, клуб «Италия унита». Там даже есть специальная комната для переодевания. Женщины приходят в спортивных костюмах или леггинсах, а бальные платья и туфли приносят с собой.

– И к чему эти хлопоты?

– Из-за мужей.

– Похоже, аргентинцы любят из всего делать тайну, верно?

– Ну, я бы так не сказала. Это не тайна. Скорее скромность. Стараются защитить себя и других от позора, от глупых и смешных положений. Послушай, что было несколько недель назад!

Она придвинулась к Джульетте поближе, чтобы не приходилось орать, перекрикивая музыку.

– Среда, половина пятого вечера. Танцзал «Италия унита» просто трещит по швам – так много народу. Наверное, около двух сотен человек: старые, молодые, публика самая пестрая. Вдруг являются телевизионщики из передачи «Соло танго».

– «Соло танго»?

– Телепередача такая. День и ночь вещают обо всем, что касается танго: праздники, концерты, шоу, музыка и так далее – все, что связано с танго. Стоило телевизионщикам приблизиться, и танцплощадка мигом опустела. Я была с подругой, но в одиночку нам тоже, ясное дело, танцевать не хотелось. То есть подавляющее большинство посетителей клуба ни при каких обстоятельствах не желают попасть на экран. Телевизионщики были вне себя. И обещали снимать только переднюю часть зала, чтобы те, у кого есть проблемы, могли танцевать позади. Как думаешь, сколько пар осталось в первых рядах?

Джульетта покачала головой.

– Три!

Вдруг Линдсей понизила голос:

– Смотри, это Нестор.

Джульетта взглянула на танцплощадку. Сперва ей показалось, что пожилой мужчина танцует не с живой женщиной, а несет по паркету фарфоровую вазу – настолько осторожны его движения. Джульетта посмотрела на его лицо. Взгляд, направленный в никуда, глубокие морщины на лбу – все говорит о крайней сосредоточенности. Ни с того ни с сего на нее вдруг нахлынуло необъяснимое раздражение на эту атмосферу, этих людей, на их меланхолический ритуал. Линдсей хотела рассказать что-то еще о скрытых пластах культуры танго, но Джульетте стало противно. Она задыхалась. Словно перед этим долго находилась в безвоздушном пространстве. Музыка, полная вечных обещаний, которые никогда не исполняются. Объятия, на самом деле не являющиеся таковыми, прикосновения, проникнутые неизбывной тоской, но и только. Тела, висящие друг на друге, как обломки корабля на прочной балке, несущейся по морю в неизвестном направлении. Ее охватила вдруг неприязнь к безутешным звукам бандониона, плаксивым голосам скрипок, жалобе приглушенного финального аккорда, звучавшего словно последний всхлип, как вынужденное «да», произнесенное на вдохе.

Линдсей говорила без умолку, рассказывая обо всем, чего сама бы она в жизни не заметила. Но чем активнее та пыталась раскрыть ей глаза на культуру танго, тем труднее Джульетте было воспринимать происходящее как реальность. Что-то в ней надорвалось. И исчезло. Ей казалось, она спит, видит сон, зная при этом, что спит и видит сон: болтовня Линдсей, музыка, люди, словно из фильмов Феллини, на сером каменном полу, над ними гирлянды из лампочек, реклама пиццерии «Новый феникс» на противоположной стене зала; поднятые под потолок баскетбольные корзины, а под ними – одинокие женщины за столиками, бабушки по возрасту, которых приводит сюда надежда, что их, может быть, пригласят сегодня хоть на один танец, и они на мгновение вернутся в воспоминания. Мужчины, разгуливающие по краю площадки, стреляя глазами во все стороны в поисках ищущего взгляда, чтобы, найдя, тут же от этого взгляда уклониться.

Вдруг Линдсей в явном смущении уставилась на Джульетту. Та не сразу это заметила. Она все еще пребывала во власти своего странного настроения. Была где-то далеко, не здесь. Все это не имело отношения к ее настоящей жизни. Но как раз потому, что мыслями она находилась далеко, удивление, потом ужас и, наконец, шок, последовательно отразившиеся на лице Линдсей, она заметила слишком поздно, чтобы увидеть своими глазами то, о чем могла теперь только догадываться по выражению лица приятельницы. Куда она смотрит? На вход. Там, у входа, что-то на мгновение приковало к себе ее взгляд, который она тут же перевела на Джульетту, заметившую в конце концов ее смущение. Правда, она была все еще чересчур поглощена собственными мыслями, чтобы сделать единственно правильный вывод. А когда ей это наконец удалось и она все же повернула голову в сторону входа, то увидела уже только силуэт, как раз исчезающий за занавеской. Только спина, но этого оказалось достаточно. Даже если бы Линдсей не смотрела на нее так странно, она все равно узнала бы его – по движениям. Никаких сомнений. Она знает, кто только что вошел в танцзал и тут же его покинул. Его движение: решительное и резкое.

– Джульетта… там был… но почему-то… – пробормотала Линдсей, нервно смеясь и явно пребывая в полной растерянности.

Джульетта вскочила. У входа только что был Дамиан. Наверное, внутренне она это предчувствовала, иначе бы не смогла даже сдвинуться с места. Она побежала к выходу прямо через танцплощадку, пробираясь между танцующими парами и игнорируя неодобрительные взгляды. Вскоре она уже вообще не слышала музыки. На нее нахлынула странная смесь тошноты и ненависти. Он был там, у входа. Он видел ее. Он развернулся и ушел.

Когда она добралась до первого ряда столиков напротив, размышления ее как раз достигли этой фазы. Проталкиваясь к выходу, она несколько раз вытерла глаза, в которых стояли слезы. Наконец, добравшись до грязной занавески, она сдвинула ее в сторону и выбежала в холл. Налетела на входящую пару и, задыхаясь, пробормотала «perdцn» 139, торопясь подхватить закрывающуюся дверь. А как же иначе она сможет его догнать? Распахнула дверь, побежала по коридору и прямо перед собой увидела вдруг мужчину в белом фартуке, вынимавшего поднос со сладкими пирожками из холодильника. Он посмотрел на нее, улыбнулся, собрался что-то сказать. Джульетта резко развернулась, бросилась обратно в холл, а оттуда на улицу. Она вглядывалась в темноту, не в силах отделаться от ощущения, что слышит шаги. Рядом остановилось такси, из которого вышли двое мужчин и женщина. Улица была пуста. Ни звука. Только приглушенная музыка из глубины зала, покрытого рифленым железом. Потом шум стартера. Как будто бы рядом, но все-таки слишком далеко, чтобы точно определить направление. Справа? Слева? Она сделала несколько шагов по тротуару. Но ошиблась. Услышав позади гул мотора, удивленно обернулась, но увидела только пару быстро удаляющихся красных огней.

Линдсей нашла ее на тротуаре. Джульетта не двигалась, словно окаменела. Категорически отказалась возвращаться в зал, даже за вещами, ждала, пока Линдсей принесет ее пиджак с сумочкой и вызовет такси, которое увезет ее прочь. Она чувствовала себя грязной. Будто вывалялась в дерьме. И хотела лишь одного: как можно скорее покинуть эту страну. Вернуться в настоящую жизнь.

Линдсей села в такси рядом с ней, на заднем сиденье. Джульетта смотрела в окно, не произнося ни слова. Линдсей взяла ее за руку. Она не протестовала. И ничего не чувствовала. Ее ничто не раздражало. Линдсей что-то говорила. Такова уж она, эта канадка. Все время говорит. Платье прилипло к телу. Машина умудрилась поймать на дороге все ямы, и один раз они даже ударились головами о крышу, по счастью, обтянутую мягкой обшивкой. Это был старый «рено». «Наверное, мне мозги отшибло таким же вот грузовиком, – в ярости думала Джульетта. – Как последняя идиотка гоняюсь за этим психом». Она чувствовала, как ее мысли разъедают сердце, прогрызая в нем дыры. Но ничего не предпринимала: только через такие вот дырки и можно выбраться из этой ямы. Пусть все теперь будет иначе. Но когда-то она сумеет посмеяться над этим. Над своей наивностью. Упрямством. Правда, еще не скоро. Пока там открытая рана, разрыв, к которому надо привыкнуть. И все из-за какого-то гадкого трусливого борова.

– …Там были двое мужчин, – произнесла рядом Линдсей. Джульетта замахала руками.

– Прекрати! Не хочу ничего слышать! Понимаешь? Ничего.

Линдсей тем не менее продолжила:

– Когда ты вскочила и бросилась вон из зала, за тобой пошли двое мужчин. Они сидели за столиком позади нас. Понятия не имею, кто такие, но могу поклясться: они следили за тобой.

– Мне все равно, понимаешь? Все равно. Нет и не может быть ни одного объяснения, которое могло бы исправить ситуацию. После всего, что он сделал. А ведь Ортман предупреждал меня. И Нифес. И ты. Все. Дамиан сумасшедший. Кончим на этом. Больше ни слова. Иначе я выхожу.

Линдсей замолчала, выпустила ее руку, отодвинулась как можно дальше, глядя с осуждением. Джульетта выдержала ее взгляд: канадка первой опустила глаза. Таксист что-то спросил, Линдсей тихо сказала несколько фраз по-испански. Джульетта расслышала название своей гостиницы и еще какое-то «Бартоломе Митре» 140. Следующие десять минут они в ледяном молчании ехали по ночным улицам. Джульетта больше ни разу не взглянула на Линдсей. Только когда такси остановилось перед отелем, снова повернулась к ней. Но увидела только затылок. Джульетта вылезла из машины и захлопнула за собой дверцу. Машина тронулась. Она пошла к двери и остановилась, роясь в сумочке в поисках ключа. Такси затормозило. Линдсей вышла из него и пошла к ней. Она не подняла головы, пока не оказалась прямо перед Джульеттой. Потом посмотрела ей в глаза, высоко вскинув брови, и протянула руку.

– Прости, – сказала она. – Раз уж ты завтра улетаешь, я решила хотя бы пожать тебе на прощание руку. Мне было интересно с тобой общаться. Желаю удачи. О'кей?

Джульетта вдруг с удивлением осознала, что познакомилась с Линдсей только вчера. Вчера? Чувство времени отказывалось это признать. Ей казалось, что разговор с Ортманом состоялся несколько месяцев назад. А Берлин? А Государственный оперный театр? Когда это было?

– Я не права, прости, – проговорила она. – Надеюсь, мы когда-нибудь увидимся снова, когда я уже стану нормальной… то есть, ну, когда вся эта история закончится.

Линдсей хотела что-то добавить, даже открыла рот. Но вместо этого достала из сумочки листок бумаги и ручку и попросила Джульетту написать свой берлинский адрес. Пока та писала, Линдсей подбежала к ожидавшему ее такси и что-то сказала водителю. Тот завел мотор и включил фары. Линдсей вернулась, протянула Джульетте визитку и взяла листок с адресом.

– Ты правда завтра улетаешь? – спросила она.

– Да. По крайней мере постараюсь… Нифес права. Танго – не для меня. А тангеро тем более.

Она попыталась улыбнуться, но у нее не очень получилось.

– Но я все равно с удовольствием прочитаю твою книгу, когда она выйдет.

– Договорились. Обязательно пришлю тебе экземпляр. Линдсей снова пожала Джульетте руку, потом крепко обняла ее за плечи.

– Ты сказала, там были двое мужчин? Каких?

Линдсей покачала головой.

– Наверное, я все выдумала.

– Выдумала?

– Да… Может, когда-нибудь я увижу тебя на сцене? В балете?

– Может быть.

– Счастливого пути.

– Спасибо. За мате и за все…

Линдсей сделала несколько шагов спиной вперед, спрятав руки в карманы, потом, склонив голову набок, послала ей воздушный поцелуй, развернулась и исчезла внутри машины, больше не оглядываясь. Джульетта смотрела ей вслед, пока такси не скрылось за поворотом. Потом открыла ключом подъезд, вошла внутрь и тут же, совершенно обессилев, прислонилась к железной двери. Она закрыла глаза и вновь увидела силуэт Дамиана, исчезающий за темно-коричневым занавесом. И двоих мужчин, которые поднялись, чтобы последовать за ним.

Выдумала?

Она вошла в холл, и ее остановил портье, протянув плотный конверт. Видеокассета, о которой она уже и думать забыла. Вскрыв пакет, она поискала записку от Лутца, но ее не было. Потом сунула кассету в сумку и вернула портье пустой конверт.

– Basura? – спросил он, красноречиво изображая, что выбрасывает что-то ненужное.

– Basura, – устало подтвердила она и почувствовала, что новое слово прекрасно подходит к ее нынешнему состоянию.

Мусор.

22

Той ночью поднялся ветер.

Но не такой, какой она знала. Это был говорящий ветер. Только о чем он говорит, оставалось тайной. Он кружил над колодцами дворов, как лапа хищного зверя. Правда, сам зверь при этом оставался невидим. Ощущалось лишь его присутствие – где-то южнее, далеко внизу, в лабиринте бесконечных пустых улиц. Ветер был не тот, что в сказках, – никакого веселого лица из облаков, с надутыми щеками, гнавшего перед собой бабочек или осенние листья. Этот ветер был злым и бездушным. Он кашлял, рвал и дергал, шипел и гремел, не смиряясь ни с одной преградой, встречавшейся у него на пути. Под его яростными ударами всю ночь стучало окно. Один раз сверкнула молния, и тотчас раздался удар грома, столь сильный, что Джульетта укрылась с головой одеялом, опасаясь услышать звон разбитого стекла. Несколько часов она лежала без сна, не в силах сомкнуть глаза, ожидая каждого нового порыва как удара плетью.

Под утро присела на корточки возле стены, укутавшись в промокшую от пота простыню. Где-то снаружи оборвавшийся провод или кабель бился о водосточную трубу. Или стучал о стену раскрытый ставень. А может, какой-то демон гвоздями прибивал к циферблатам все стрелки часов в городе, чтобы время остановилось. И никогда не настало утро. Ветер все шипел и фырчал, проносясь над городом, по пути от края земли в самый конец мира.

Память постоянно воскрешала в ее сознании одни и те же картины, в которых не было смысла. Силуэт Дамиана, скрывающийся за занавесом, – вот он, настоящий шок. И не только потому, что тот убежал, едва заметив ее. Снова загадка. Одна из этих проклятых загадок, окружающих ее здесь повсюду. Они скоро сведут ее в могилу. Джульетту шокировали собственные чувства, пробужденные странным происшествием. Оказывается, она по-прежнему в его власти, точно так же, как в их первую встречу. Абсолютно бессильна против него, совершенно беспомощна. Что в нем такого? Что так притягивает ее? Откуда такая тоска, такая потребность в нем? Она не в силах до конца разобраться в собственном чувстве, но твердо знает: оно не сводится к обычным отношениям мужчины и женщины. В нем есть что-то совсем другое. Она ощущает это каждую секунду, когда пытается прислушаться к себе, и не находит объяснения. Что в нем такого, что заставило ее прилететь сюда, в эту открытую всем ветрам, наполовину разрушенную столицу мировой скорби? Что произошло сегодня в зале с крышей из рифленого железа, когда она вскочила с места, надеясь разгадать загадку, сводившую ее с ума?

Наконец началась гроза. Именно ее полночи предрекал зловещий ветер. За окном выросла стена дождя, текучий шлейф уносящихся прочь южных чудовищ. Джульетта открыла балконную дверь, прислушалась к шуму падающей на землю воды и жадно втянула прохладный, свежий ночной воздух. Дождь. Какое все-таки чудо – дождь!

В последний раз она смотрела на часы в половине пятого. Когда очнулась вновь, было уже светло. Она вышла, устроилась в кафе за углом и снова, как в первый день, с удивлением отметила разнообразие блюдец, тарелочек и чашек, остающихся на столике после обыкновенного завтрака. Расплатиться ей удалось, только подойдя к стойке бара, потому что официант, которого она несколько раз подзывала рукой, так и не нашел времени принести счет. Но благодаря этому она увидела фотографию. Возле впечатляющего скопления маленьких сахарниц на прилавке лежала газета «Эль Кларин». Крупный заголовок сообщал о встрече правительства Аргентины с представителями Международного валютного фонда. Ниже помещалась фотография, самая обычная в подобных случаях: в каком-то переговорном зале собрались мужчины в темных костюмах. На переднем плане, глядя в камеру и улыбаясь, пожимают друг другу руки двое из них. Рядом, чуть позади – множество сопровождающих лиц, самые главные из которых названы в подписи поименно. Ей бросилось в глаза одно из имен – Фернандо Альсина, государственный секретарь по экономическим вопросам.

Она взяла газету. Имя набрано третьим по счету, значит, сам он стоит непосредственно за своим президентом. Джульетта долго его разглядывала. Он не смеется. Похоже, и в камеру не смотрит, скорее куда-то внутрь себя. Стоит очень прямо. Полнота только подчеркивает его значимость, которую он, впрочем, умеет выразить даже осанкой. Он не выше да и не особенно шире других мужчин, но места на фотографии занимает на удивление много. Высокий лоб поблескивает. На нем темный костюм с золотыми пуговицами. Светлоголубая рубашка. Темно-красный галстук в бежевую крапинку. Остатки волос черным венцом обрамляют массивный череп. Джульетта перевернула страницу в поисках других фотографий. На второй и третьей полосах напечатаны цифры, характеризующие внешнюю задолженность Аргентины, график погашения долга, фотография американского президента с подписью, которую она так и не смогла расшифровать. И еще карикатура, оставшаяся для нее столь же непонятной. Фотографий Фернандо Альсины больше не было.

Она подошла к ближайшему киоску и купила все газеты, имевшиеся в наличии. «Пахина 12» и «Ла Насьон» напечатали ту же фотографию только без цвета. В других газетах групповых фотографий не было. Как и снимков Фернандо Альсины.

Она вырвала страницы с фотографией из «Эль Кларин» и «Пахина 12», сложила их и убрала в сумочку. Остальное выбросила в урну. Потом направилась в центр. Отец, наверное, уже добрался до гостиницы. Если нет, она подождет его в холле. Ей нечего больше делать в этом городе. Но что сказать отцу, она тоже не представляла. Не знала, как объяснить ему, почему отправилась сюда, только вот оправдываться за свой поступок ей сейчас хотелось меньше всего на свете. Это было необходимо, и все тут. Пусть безумие. Но необходимое безумие. В первый раз, двигаясь по улицам этого города, она ощущала приятное чувство внутреннего освобождения. Тяжесть, давившая на плечи, исчезла. Будто все эти дни она плутала по сумасшедшему дому, и хотя выхода так и не нашла, все же сумела добиться, чтобы наваждение исчезло, рассеялось как туман. А то, что осталось, можно носить в себе, хранить, не подпадая под его влияние. Она будет таить его в душе, может быть, всю жизнь; но эти улицы для нее отныне снова открыты.

Фернандо Альсина – очень влиятельный в городе человек. Его супруга разыскала Джульетту, надеясь с ее помощью восстановить контакт с приемным сыном. В Берлине Дамиан ни с того ни с сего напал на ее отца и теперь прячется от нее. А отец сегодня утром прилетел в Буэнос-Айрес, чтобы доставить ее домой. Полный абсурд. Как, впрочем, и танцевальный алфавит Дамиана, и теории Линдсей. И ей это нужно?

Почему-то никак не получается собрать воедино все эти странные кусочки головоломки. Все попытки ни к чему не приводят. А ей требуется ясность. Порядок. Она хочет назад, в балет. Как можно скорее. Детская травма гложет Дамиана изнутри, заставляя придумывать сумасшедшие знаки, отражающие, как ему кажется, его сущность. И что получается? Карикатура на танец. Ведь эти символические измышления совершенно не нужны танцу. Только мешают. И магия его собственного танца состоит на самом деле именно в том, что из-под этой искусственной чепухи, из-под всех его сложных кодов пробиваются все же отблески естества. Чего-то простого, архаичного, непосредственного. Мужчина и женщина, исполняющие строго регламентированные роли. В своем вечном одиночестве они объединяются в пару. И зачем желать чего-то еще? По большому счету в этом танце ведь нет ничего эротического. Скорее религиозное. Молитва вдвоем. На лицах танцующих, которых она в последние дни видела немало, написана только серьезность, сосредоточенность. Они действуют сплоченно, как единое целое. Высочайшая степень концентрации: складки на лбу, внимание направлено исключительно на партнера. И рождается искусство. Высшая степень концентрации порождает самозабвение. Только выразительность, и никакого значения.

А Дамиан не художник. Он обманщик. Маньерист 141. Самовлюбленный Нарцисс. Неудивительно, что Эктор вышвырнул его. Эктор в «Альмагро» танцевал совсем иначе. Мощнее и одновременно застенчивее, чем Дамиан. Танец, в полной мере осознающий невыразимость главного. Яркий, но совсем в ином роде, чем напичканное шифровками и многозначительными позами танго Дамиана. Хотя надо признать, сумасшедший дом, с которым она здесь столкнулась, открыл ей глаза: она знает теперь, куда ей двигаться. Пусть она так ничего и не узнала о Дамиане, да и сведения о танго оказались весьма противоречивыми, зато о самой себе ей теперь известно гораздо больше: она осознала наконец, за что в свое время полюбила классический балет – за свободу, вырастающую из ограничений, за сопротивление распаду. За отказ от значения в пользу постижения смысла.

23

Добравшись до площади Сен-Мартин, Джульетта опять увидела автобусную станцию, где несколько дней назад впервые ступила на землю Буэнос-Айреса. В окружении огромных, каких-то сказочных деревьев площадь вдруг показалась ей заколдованной. Сине-фиолетовое мерцание ветвей отражалось в стеклах припаркованных автомобилей, падало на тротуары, проезжую часть. Гостиница располагалась на противоположной стороне площади. Регистратор не сразу нашел нужную фамилию, ей пришлось дважды написать ее на листке.

– Four hundred and three, – сказал он наконец. – Checked in twenty minutes ago 142.

Он показал ей телефон. После третьего гудка отец ответил:

– Джульетта? Дорогая…

– Привет, папа.

– Ты где?

– Внизу, в холле.

– Сейчас спущусь.

В ожидании она бесцельно бродила по прохладному холлу: здесь работал кондиционер. Роскошная гостиница. Мраморный пол. Толстые, поглощающие звук ковры. Гости – в основном командированные – с кожаными дипломатами в руках, в сорочках с застегивающимися манжетами. Некоторые мужчины недвусмысленно поглядывали на нее, без смущения рассматривая ее фигуру и беззастенчиво перепроверяя собственные впечатления по взглядам других мужчин – заметили ли они, заинтересовались ли…

Почему он не пригласил ее подняться? Почему заставил ждать внизу?

Откуда такая настороженность?

Она устроилась в кресле возле окна, но и здесь перед ней тотчас возник мужчина, заговоривший сперва по-испански, а затем по-английски: ждет ли кого-нибудь сеньорита или нет. Да, ответила Джульетта, своего мужа. О, простите. По идее это не должно было его остановить, ничего как будто не мешало ему остаться возле нее и продолжить расспросы, но он тем не менее мгновенно испарился из ее поля зрения. Совершенно непредсказуемая реакция! А ведь чего она только не делала, чтобы от нее отвязались! Тем не менее она так и не отважилась поднять глаза, чтобы посмотреть в сторону лифта, не идет ли отец, опасаясь встретить чей-нибудь настойчивый взгляд.

И в результате он возник совершенно для нее неожиданно.

– Джульетта, – тихо произнес отец совсем рядом, взяв ее за руку и заставив подняться. Его внезапное появление испугало ее. Какой-то сюрреализм. Ее отец – здесь. После короткого, почти смущенного объятия ей почему-то стало спокойнее. Она чувствовала запах его туалетной воды, ощущала свежесть только что вымытых волос. Правда, не знала, что сказать, и поэтому стояла, потупив глаза, словно пятнадцатилетняя школьница. Первым, конечно же, заговорил ее отец, Маркус Баттин, близкий и чужой одновременно. Что он тут делает? Усталость явственно читается на его лице. Белки глаз в сетке сосудов, а всегда проницательный взгляд кажется утомленным. В нем ощущается какая-то неуверенность. Что для нее непривычно. Прежде так бывало только с Анитой. Только она умеет пробудить в нем неуверенность, резко давая понять во время дискуссии, что он опять затронул одно из самых святых ее убеждений.

Он спросил, не хочет ли она есть или пить, и они пошли в бар, чтобы выпить кофе. Наверное, нужно было сказать, как ей жаль, что ему пришлось лететь за ней на край света, но язык не поворачивался. Она вообще не могла говорить, даже думать не очень-то получалось. И вообще, пусть сам думает, что сказать. И вот он заговорил. О полете, о Берлине, об Аните, о том, как они беспокоились. Все как всегда. Похоже, он нервничал. Но вдруг она вспомнила, что ей пришлось пережить в последние дни, и, пропустив мимо ушей вопрос о самочувствии, спросила, садясь за столик:

– Папа, зачем ты приехал?

– Я должен с тобой поговорить, – сказал он.

– Но лететь сюда… чтобы поговорить… это, я думаю, все-таки…

– …Немногим лучше, чем твой собственный отъезд на прошлой неделе, так? Я ужасно беспокоился.

Джульетта кивнула подошедшему официанту и сказала:

– Un caf? y un agua sin gas, por favor 143.

– Ты добилась, чего хотела? – спросил отец. – Виделась с ним?

– Ты поэтому приехал? Ищешь его? Хочешь отомстить?

– Нет, – сказал он. Лицо стало серьезным. – Моего мнения о нем это не изменит. Он сумасшедший. Просто я должен кое-что объяснить. Я не все рассказал тебе о том вечере.

– Да? И о чем же ты умолчал?

– Он не сказал? Ничего?

Джульетта пыталась проникнуть в его мысли. То ли ей кажется, то ли этот разговор и в самом деле ничем не отличался от состоявшегося у них неделю назад в Берлине, сразу после странного происшествия. Она внимательно разглядывала его лицо, светлые серо-зеленые глаза, доставшиеся ей от него. Ее подруга Ария всегда считала его красивым, хоть и немного брутальным. Лицо его не выглядит жестоким, просто имеет необычную форму и кажется грубоватым. Из-за веснушек. Он всегда говорил, что они появились из-за плохой еды в государстве рабочих и крестьян, откуда он родом: мол, нефтяной комбинат, подгоняемый государственным планом, весь вырабатываемый яд сливал прямо в почву. Однако из-за этих неровностей и пятен на коже он почему-то, наоборот, выглядел моложе. Хотя нет, скорее все-таки из-за того, что его густые волосы, на которые гэдээровский яд, похоже, не подействовал, до сих пор в целости и сохранности.

– Я встречаюсь с ним сегодня вечером, – солгала она, внимательно глядя ему в глаза. Но ничего особенного так и не заметила. Никакой реакции. Он совершенно спокоен, выражение лица не изменилось.

– Когда? – спросил он.

– В семь.

– Где?

Она покачала головой.

– Я хочу встретиться с ним один на один. Это касается только меня и моих с ним отношений.

– Джульетта, он непредсказуем. У него навязчивые идеи. Почему ты отказываешься признать очевидное? – Он схватил ее руку. Но она вырвала ее. Подошел официант с напитками, и пока он расставлял их, отец молчал. Потом заговорил снова:

– Почему ты мне не веришь?

– Потому что ты не говоришь мне правду. Что произошло в Берлине? Почему Дамиан напал на тебя?

– Неадекватная реакция. Слишком темпераментный. А я… ну да, я, возможно, немного спровоцировал его.

– Спровоцировал. Ты? И как же?

– В тот вечер, во вторник, я сам пришел к тебе. Он… он не звонил мне. Я рассказал это в полиции, потому что… ну должен же я был что-то им рассказать. Весь день пытался с тобой связаться, беспокоился, потому что телефон был отключен…

Джульетта добавила в кофе немного молока и размешала ложечкой. Он запнулся.

– Я слушаю, – сказала она спокойно, откладывая ложечку. Но ее спокойствие было наигранным. Сердце колотилось как сумасшедшее. Она боялась признания, которое и отцу, очевидно, давалось с трудом. Они никогда не говорили об этом. Джульетта переехала на квартиру, за которую он платил. И все. Ушла из его повседневной жизни. Стала вести себя с ним жестко и твердо, и иногда ее мучила совесть. Она знала, что он пытается сказать, и понимала, почему не может. Она и сама не могла об этом говорить. Ей, точно так же как и ему, совсем не хотелось касаться сложной темы. Между ними никогда ничего не было. Но разве это самое главное?

Напряжение, не выразимый словами изнуряющий страх присутствовали всегда. В их отношениях есть что-то ненормальное. И сейчас тоже. Она имеет над ним власть, к которой отнюдь не стремится, от которой ее тошнит. Он может взять себя в руки, когда хочет, но она все равно чувствует это. Так было всегда. Когда он на нее смотрел. Как он на нее смотрит. Неужели придется говорить об этом здесь, в Буэнос-Айресе?

– Проходя через двор, я увидел свет в твоих окнах. Я обрадовался и позвонил в домофон. Никто не ответил. Тогда я вошел в подъезд, поднялся наверх и позвонил уже в твою квартиру. Никакой реакции не последовало, и я открыл дверь своим ключом.

– Там был он.

– Да.

– Что дальше?

– Он сидел на диване… – Отец запнулся, но после небольшой паузы продолжил: – Голый. То есть только что из душа… В полотенце, с мокрыми волосами… Наверное, он ждал тебя.

Она снова почувствовала боль в желудке. И слегка покраснела, проклиная себя за это. Разумеется, он ее не ждал. Она предупредила, что вернется только в среду. Он был в ее квартире, принимал душ, не слышал звонка или же слышал, но решил не открывать. Во всяком случае, не открыл. У них ведь не было общих знакомых. Ее друзей он не знал. И поэтому не открыл. Когда в замке повернулся ключ, он, наверное, подумал, что она вернулась раньше, чем собиралась, сел на диван… и тут появился отец…

– Можешь себе представить, в каком ужасе я был.

– Как ты посмел без спросу войти в мою квартиру? – резко спросила Джульетта.

Он ошеломленно посмотрел на нее.

– Ты шутишь?

– Нисколько. В этом все дело. Ты мог обнаружить там, например, нас с Дамианом в постели. И что тогда? Ты ко всем своим знакомым заходишь в квартиру только потому, что видел свет в окнах, а на звонок никто не ответил?

– Что за дурацкое сравнение! – Он побледнел, нервно облизывая губы. – В конце концов, Дамиан, а не я незаконно проник в твою квартиру…

– Дамиан мог уходить и приходить, когда ему вздумается. Я не раз говорила ему об этом. А вот к тебе это совершенно не относится. И никогда не относилось. Ты это прекрасно знаешь. И знаешь почему.

Откуда вдруг все эти слова и чувства? Презрение, отвращение. Нужно взять себя в руки. Что-то в нем раздражало ее все сильнее. Почему она раньше ничего такого не чувствовала? Невидимые щупальца, растущие отовсюду из его тела. Годами он поддерживал ее, защищал, продвигал, превращая тем самым в куклу с дистанционным управлением. Все в нем излучало потребность в контроле. Только по этой причине ей, видимо, удалось избежать самого худшего: маниакальное стремление к контролю над ситуацией оказалось в нем даже сильнее страсти, столь отвратительной ей, не исчезавшей полностью никогда, даже в присутствии матери. Нужно сохранять ясность мыслей. Слишком много вещей сплелись тут воедино. Наверное, она ошибается. Нет никакой связи между одним и другим. Полное безумие – лететь в Буэнос-Айрес. И с ее стороны, и со стороны отца… В этом-то все и дело. Перекореженная жизнь Дамиана не имела к отцу никакого отношения. Их связывала одна злосчастная встреча – в тот вторник, в ее квартире. Отец был на взводе, потому что целый день не мог с ней связаться. Потому что она ускользнула из-под контроля. А Дамиан? Одному Богу известно, что творилось тогда в его душе! Почему он оказался в ее квартире? Муки совести? Сожаление об испорченном шоу? Или ему просто хотелось побыть одному? Ощутить ее близость? От этой мысли сдавило горло. Во всяком случае, он тоже, видимо, был не в себе. Двое психов встретились. В ее квартире. Вот и все. Надо слушать дальше, постараться вытянуть из него все подробности. Хотя она давно уже догадывалась, что там могло произойти.

Резкая реакция Джульетты выбила у отца почву из-под ног. Он отпил кофе, избегая ее взгляда.

– Последние дни дались мне тяжело, – спокойно сказала Джульетта. – Отчасти я сама виновата. И ни в чем тебя не упрекаю. Но я требую, чтобы ты наконец стал воспринимать меня как взрослого человека. Почему ты не рассказал мне это еще в Берлине? Почему?

Он поднял руку, прося ее замолчать.

– Вижу, сам вижу. Я был не прав. Но позволь мне хоть как-то оправдаться.

Она вдруг обратила внимание на его сильные руки. Он здорово играет в теннис. Его физическая форма просто всем на зависть: само здоровье. В противоположность ей с ее постоянными болями в желудке, изжогой, растяжениями, вывихами. По средам их в школе всегда взвешивали. Поэтому с воскресенья и до среды они голодали, а со среды до следующего воскресенья обжирались. Она по-прежнему ощущала этот ритм, даже когда пыталась есть нормально. Нормально? Что значит для балерины нормально? Нерегулярные месячные, щиколотки, тонкие до прозрачности, словно по ним долго колотили молотком.

– Он встал, скрылся в ванной и вскоре появился полностью одетым. Я спросил, где ты. Он в ответ нахамил. Это привело меня в ярость. Весь день я не находил себе места от беспокойства, а теперь еще вместо тебя обнаружил этого типа. Ну вот, слово за слово, и он набросился на меня, привязал к стулу. Взбесился. А когда привязал, сам не знал, что делать дальше.

– Что ты ему сказал?

– Я уже не помню. Знаю только, что он спросил: «Ищешь свою малышку, да?»

– Он обращался к тебе на ты?

– Да. Хотел меня спровоцировать. Потом произнес еще несколько грязных замечаний, которые я не собираюсь повторять. Он становился все агрессивнее, углубился в какие-то странные рассуждения о европейском декадансе… Ну вот, не знаю, что еще сказать.

Джульетта слушала с трудом, изо всех сил стараясь держать себя в руках. Через это придется пройти. Раз уж ее угораздило оказаться между двумя сумасшедшими.

– Ты ведь знаешь, когда меня провоцируют, я становлюсь неприятен. Потом он потерял над собой контроль и набросился на меня. Как безумный. Связал и полночи нес какой-то бред. В остальном то, что я рассказал полиции, правда.

Джульетта на него не смотрела. Отец продолжал говорить, но она давно не слушала его по-настоящему. Хотя ей нужно знать все. Все подробности. А ее просто выворачивало наизнанку, стоило только представить себе эту сцену. Почему? Что за театральность? Отец в ее квартире, привязанный к стулу словно заложник? Чтобы она нашла его. В таком виде. Значит, это было направлено против нее? Плевок под ноги? Ах шовинистическая задница! Вот почему он бежал от нее как от чумы. Наверное, решил, что извращенное чувство отца каким-то образом пачкает ее, лишает чистоты. Тогда и сам он грязная латиноамериканская свинья.

– Что ты ему сказал? – снова спросила она.

– Он обзывал и оскорблял меня…

– Ты! Что ты ему сказал?!

Он испугался ее крика, замолчал и отвел глаза.

– Ты сказал, чтобы он отцепился от меня, так?

Он кивнул.

– Ты угрожал?

Он пожал плечами.

– Ну, не напрямую, но… кое-что сказал.

– Почему? Почему ты так себя ведешь?

– Я знаю, я не прав.

– Не прав! Черт тебя подери!

– …Ситуация так сложилась. Он меня провоцировал…

Она возвела глаза к небу.

– И сколько еще «ситуация» будет повторяться? Каждый раз, когда я познакомлюсь с интересным мужчиной? Ты больной. Тебе нужен психиатр, черт тебя возьми…

Он играл чашкой и качал головой. «Как я с ним обращаюсь?» – удивилась она. Что вообще за странный разговор? У нее завышенные требования. Ей было больно видеть отца в таком жалком состоянии. И потом, они не могут говорить об этом. Не получается. И она сама себя ненавидела за его слабость. Даже его оправдания звучали невнятно, неискренне.

Тут к их столику подошел портье:

– Senor Battin, disculpe, pero hay una llamada para Listed. Cabina ocho 144.

Отец посмотрел на него и покачал головой:

– Excuse me? 145

Портье повторил по-английски:

– Вам звонят, пройдите в восьмую кабину.

Отец поднялся.

– Это, конечно, Анита. Я сейчас вернусь, ладно?

Джульетта кивнула.

Портье ушел. Джульетта, скрестив ноги, смотрела ему вслед и пыталась разобраться в собственных мыслях. Вот как, значит, было дело. Сцена ревности. Отец угрожал ему, и Дамиан слетел с катушек. Но почему? Из-за своей собственной семейной истории? В нем скопилось слишком много ненависти. Может, ему вообще не нужно причины, чтобы выйти из себя. Но почему удар направлен против нее? Зачем рвать все сразу окончательно и бесповоротно?

Она смотрела, как отец разговаривает. Он повернулся спиной и что-то записывал. И вдруг перед ее мысленным взором вновь возникло растерянное лицо портье. Похоже, он был удивлен, что его заставили повторить фразу по-английски. «С чего это господин вдруг резко перестал понимать по-испански?» – было написано у него на лице.

Она даже вспотела. Зачем повторять по-английски?

Это могло означать только одно.

Ее отец говорит по-испански.

24

Первым импульсом было вскочить и убежать прочь. Но на это у Джульетты просто не осталось сил. Она очень устала. Слишком много вокруг вещей, которых она не понимает. Вернувшись к столику, отец улыбнулся и сказал, что мама передает привет. Она ничего не ответила, двигая по столу пустой стакан. Он попытался вернуться к разговору, но беседа не клеилась.

– Не хочу об этом говорить, – сказала она наконец. – Когда ты летишь назад?

– У меня билет с открытой датой, – ответил он, немного поколебавшись.

Она посмотрела на него с удивлением и продолжила:

– Я лечу в субботу. Надо сегодня подтвердить вылет.

На это он явно не рассчитывал. Никакого спора. Никакого сопротивления. Интересно, чего он ожидал? Что она месяцами будет болтаться по незнакомому городу?

– Если дашь мне свой билет, я все устрою, – осторожно предложил он.

Она вытащила из сумки конверт и протянула ему.

– Хотя ты ведь, наверное, устал… Может, мне лучше самой этим заняться? Взять твой билет?

– Нет-нет, я сам. – Он посмотрел на конверт, раскрыл его, достал билет и принялся изучать его так, словно впервые видел билет на самолет. – Где предпочитаешь сидеть, у окна или в проходе?

– У окна, – решительно заявила она. – Если, конечно, будут места.

– Где ты остановилась?

– Недалеко отсюда. Я позвоню тебе вечером, договорились? – И она встала.

Он озадаченно посмотрел на нее.

– Вечером?.. Ах, ну да, твоя встреча.

Он тоже встал, хотел обнять ее, но заметил, что она отшатнулась, и отступил.

– Порядок, – сказал он. – Поужинаем вместе?

– Не знаю еще, сколько продлится встреча.

– Здесь ужинают поздно. Как везде на юге.

Откуда он знает?

– Ах, ну да. А ты знаешь здешние обычаи?

Его взгляд посерьезнел. В нем на мгновение появилось умоляющее выражение, и он смущенно спросил:

– Джульетта, почему ты ведешь себя так странно?

– Я позвоню, – твердо сказала она.

Он явно разозлился, но взял себя в руки.

– Хорошо. Как хочешь. Будь осторожна, ладно?

– Конечно. До вечера.

Она развернулась и быстро пошла прочь, чувствуя его взгляд. Но не оглянулась. Она понятия не имела, чем заняться. Но находиться рядом с отцом не могла. Поймав такси, залезла в него и назвала адрес Линдсей.

Что происходит у него в голове? Перелететь через Атлантику, чтобы привезти ее домой! А она взяла и согласилась – мгновенно, только выпив с ним чашку кофе и немного поболтав. Не чрезмерны ли такие затраты ради столь легкой победы? Зачем он приехал? Что на самом деле стоит за его поступком? Отец хорошо ее знает. Она сама бы вернулась. Ему прекрасно известно, что такое для нее балет. Неужели так уж необходимо встречаться на другом конце мира, чтобы обсудить собственные запутанные отношения? Нельзя было сделать это в Берлине?

А зачем он скрывает, что знает испанский? И откуда знает его на самом деле? Оторвав взгляд от черной обивки переднего сиденья, она посмотрела на лицензию водителя. Прочитала его имя, место рождения, номер лицензии. Что она знает о своем отце? О его жизни в ГДР? Может, он учил испанский в школе и просто никогда об этом не рассказывал? Они ни разу не ездили в Испанию. Всегда в Италию – так хотела Анита. Один раз в Грецию, один – в Югославию, когда та еще существовала. А так всегда в Италию. Ее отца выкупили у ГДР в 1976 году. Ему было двадцать девять лет. О его детстве и юности ей ничего не известно. Он никогда не рассказывал, а они и не спрашивали. Тема всем была неприятна. Правда, Анита несколько раз пыталась выяснить, из какой он семьи. Но он не рассказывал. Говорил только: «Коммунисты. Сумасшедшие трусы». Похоже, он оказался единственным инакомыслящим в своей среде. Может, потому и стал учить в школе испанский?

Такси громыхало по улице Кочабамба мимо полуразрушенных, покрытых трещинами фасадов, грязно-зеленых обветренных стен с обломанными карнизами и балконами, огороженными ржавыми решетками. Через боковое окно в салон проникал горячий воздух. До нее попеременно доносились запахи выхлопных газов и жареного мяса. Этот город можно узнать по запаху, даже с закрытыми глазами.

Когда машина остановилась у дома Линдсей, оттуда как раз вышли две женщины и двое мужчин. Джульетта быстро расплатилась и добежала до двери, прежде чем та закрылась за последним из них. Быстро по-английски объяснила, что ей нужна Линдсей. Ее слова, однако, не пробудили у четверки доверия. По нескольким фразам, которыми они обменялись между собой, она поняла, что более молодая пара скорее всего из Баварии, и повторила свои объяснения снова, на этот раз по-немецки. Недоверие исчезло. Зато на лицах мелькнуло что-то похожее на разочарование: ну не досадно ли, приехав на самый край света, в Богом забытую дыру вроде Сан-Тельмо, встретить вдруг соотечественника? Джульетта, напротив, изобразила на лице приятное удивление и, не теряя времени даром, проскользнула во внутренний двор.

Дверь в комнату Линдсей была только притворена, но на ее стук никто не ответил. Джульетта прошла на кухню. На столе стояли полупустые чашки с кофе, но людей не было. Футляр со скрипкой, стоявший прежде в углу, отсутствовал – значит, Пабло тоже ушел. Она вернулась к комнате Линдсей, приоткрыла дверь и заглянула. Как обычно, полный хаос. Только на кровати, пожалуй, беспорядок еще больше, чем обычно. Взгляд упал на стопку видеокассет. На письменном столе валялся блокнот, который Линдсей вчера исписала до конца. Lambare.ESMA.Lapiz. A под ними – nosoyalsina,paraluisa. Несколько мгновений Джульетта в нерешительности постояла возле стола. Потом решительно вытащила из сумочки видеокассету, присланную Лутцем, положила на стол и написала короткую записку. И, сунув в карман листок со странными словами, вышла из комнаты.

На улице поймала такси и назвала адрес гостиницы. Настроение заметно испортилось. Наверное, из-за музыки, звучавшей по радио, – тоскливого танго, одного из тысяч, чьи названия она никогда даже не узнает. Она провела ладонями по лицу, помассировала виски, пытаясь успокоиться. Что в нем такого? Сколько на свете красивых, обаятельных мужчин. И не один еще станет искать ее расположения. Вопрос времени: рано или поздно появится тот, кто освободит ее от этой парализующей тоски. Она ощущала свое горе как пустоту внутри, омертвевшее пятно в легких, вакуум в нижней части тела, распространявшийся оттуда по всему организму и не дававший ей думать ни о чем, кроме его рук, губ, его глаз, звуков его голоса. Почему это не проходит? Отчего она так зациклена на нем? По-прежнему. Вопреки всем событиям последних дней. Почему ее совершенно не трогают заинтересованные взгляды других мужчин? Сама мысль о прикосновениях другого вызывает у нее тошноту. А это, в свою очередь, пробуждает ярость и отчаяние. Почему? Что в нем такого особенного? Может, внешность? Нет, не это. Она-то влюбилась поначалу вовсе не в лицо, а в танец, в движения. А ведь первое никак не связано со вторым, или нет? How can we know the dancer from the dance? Эта фраза была написана в раздевалке балетной школы. Много лет назад чей-то фломастер вывел ее прямо на штукатурке. Женский вопрос. Строчка из стихотворения. Ниже стояло: У.Б. Йейтс. Джульетте всегда нравилась эта фраза, хоть она и не знала точно почему. Сейчас, сидя в стиснутом бамперами других автомобилей такси, в послеполуденной пробке мучительно пробиравшемся вверх по авениде 9 Июля вдоль бульвара, разделявшего две проезжие части, на деревьях которого бездомные развешивали для просушки свою одежду, она вдруг почувствовала, что это вопрос риторический. Знак вопроса в конце – это ирония. Истинный смысл этой фразы таков: we cannot know the dancer from the dance! 146 Танцор и его танец представляют собой единое, неделимое целое. Без танцора танца не существует и наоборот. Но узнать ничего нельзя. И вполне банальное рассуждение в ее восприятии вдруг преисполнилось таинственности. Дамиан – особый способ танцевать танго. Он нашел себя. Но что такое он сам? И как это выяснить? Только через танец. Прочитав его шифровки. Но она не понимала их. Никто их не понимал. Никто?

Она развернула листок, который взяла со стола Линдсей, и углубилась в изучение знаков и букв, полученных канадкой в результате анализа его танцевальных композиций 1997 и 1998 годов. Lambare.ESMA.Lapiz. И что это может значить? Lapiz? Так называется одна из фигур танго. Какой вообще смысл танцевать слова?

Такси остановилось на красный свет. Она узнала начало улицы Бартоломе Митре, ее гостиница – в паре кварталов. То ли от отчаяния – последний крик о помощи, попытка бессмысленного протеста против собственного бессилия, – то ли просто машинально, но она произнесла это слово вслух:

– Ламбаре.

Водитель обернулся, с любопытством посмотрел на нее и спросил:

– Calle Lambar?? 147

25

— Calle Lambar?? – с удивлением повторила Джульетта. И тут же смущенно засмеялась. Она что, попала в какую-то сказку? Мутабор 148. Сезам, откройся. Али-Баба и калиф-аист.

Улица! Это улица, черт побери!

Сзади засигналили. Водитель съехал к обочине. Потом снова повернулся к ней и спросил:

– Estas segura? No quieres ir a Bartolom? Mitre? 149

Она поняла только название – Бартоломе Митре – и покачала головой:

– No. Lambar?, – пробормотала она. – Por favor, Lambar? 150.

Он пожал плечами, включил фары и снова втиснулся в движущийся поток. Джульетта скорчилась на сиденье, пытаясь побороть нервозность. Улица! Оказывается, это просто улица! Может быть, ESMA тоже фамилия или часть адреса, намек на какой-то дом или клуб на этой улице? Выяснит, как только до нее доберется. Она вытащила план города и без труда отыскала в алфавитном указателе нужную улицу. Она оказалась примерно в двадцати кварталах к северу от гостиницы. Нужно проехать вверх по улице Кордоба, и они попадут прямо туда. Улица Ламбаре короткая. Всего семь кварталов. Семьсот метров. Господи, да если понадобится, она обойдет на ней все подъезды! Но нужно ли это? Что она хочет найти? Зачем Дамиану понадобилось встраивать в свои танго названия улиц?

Десять минут спустя они приехали. Район назывался Альмагро. Так вот откуда взялось название клуба, в котором она была позавчера! И находится он поблизости. Может, Дамиан где-то тут и живет? Такси вновь перестроилось в правый ряд, и водитель повернулся к ней.

– Aqui? 151 – спросил он.

Джульетта молчала, напряженно глядя в окно. Но там не было ничего примечательного. Прачечная. Магазин видеокассет. Обыкновенные кафешки, лотки с лотерейными билетами, электротовары, киоски. А чего она ожидала? Она колебалась. Выйти из машины? Идти пешком? Может, где-нибудь наткнется на табличку со словом ESMA? Счетчик показывал девять песо. Водитель выжидательно смотрел на нее. «Наверное, принимает за сумасшедшую, – подумала она. – Сумасшедшую. Loco». Но ей нечего терять, кроме иллюзии, что, разгадав таинственный шифр, она наконец поймет, кто такой Дамиан на самом деле. Она заглянула в блокнот, словно там был записан адрес, и, глядя водителю в глаза, сказала:

– ESMA. I'm looking for ESMA.

Реакция таксиста ее удивила. Сначала он сморщился, словно раскусил зернышко черного перца. Потом возвел глаза к небу и вдруг ударил ладонью по рулевому колесу. Процедил сквозь зубы что-то вроде:

– A la mierda! 152

Остальных слов она не разобрала. Потом отвернулся и, со скрежетом стартовав, вновь стал втискиваться в поток машин. Он резко тормозил и стартовал. Шины скрипели. А он заглушал их скрип невразумительным потоком испанских слов. На какое-то мгновение ей стало страшно. Но машина едет, пусть даже Джульетта понятия не имеет куда.

В шифровках Дамиана нет ничего загадочного. Это какие-то места в Буэнос-Айресе. Последнее, очевидно, не из самых приятных. Как еще объяснить реакцию таксиста? Несколько мгновений спустя она почувствовала воодушевление. Ей казалось, что Дамиан где-то рядом. Она нашла его след, пусть даже первая остановка оказалась ложной. Улица. Потом она вернется сюда и еще раз проверит, не пропустила ли какой-нибудь «указатель». Но приподнятое настроение держалось недолго. Машина снова влилась в поток, таксист теперь бормотал себе под нос ругательства заметно тише, то и дело посматривая на нее в зеркало заднего вида. И мрачнел на глазах. Ах, если бы она умела говорить по-испански!

Красное электронное табло счетчика, укрепленное возле зеркала, показывало восемнадцать песо, потом девятнадцать, двадцать… Что бы это ни было такое – ESMA, похоже, находится оно довольно далеко за городом! Вскоре Джульетта уже совершенно не понимала, куда их занесло. Проезжая часть в шесть рядов, а за окном, по всей видимости, один из промышленных районов. Только что проехали поле для гольфа, и вот уже вид из окна нельзя назвать привлекательным. Мрачный взгляд водителя, то и дело поглядывавшего на нее в зеркало заднего вида, только усиливал гнетущее впечатление от пейзажа по обе стороны дороги. Движение было абсолютно хаотическим. Улица все более походила на настоящее пригородное шоссе, со всех сторон на нее выезжали машины. Куда он везет ее?

Наконец машина остановилась. Счетчик показывал двадцать семь песо. Поза таксиста, когда он встал со своего места, не оставляла сомнений: он хочет, чтобы она немедленно покинула машину. Он что-то прокричал лающим голосом, постукивая пальцем по красным цифрам счетчика. Джульетта дала ему тридцать песо и поспешила вылезти из такси. Она даже не успела захлопнуть дверцу, такси тут же рвануло с места с такой скоростью, что задняя дверца захлопнулась сама.

Джульетта выругалась ему вслед. Потом огляделась. Местность выглядела чуть более привлекательно, чем прежде. Противоположная сторона улицы застроена вполне симпатичными домиками. Она скользнула взглядом по фасадам, остановилась и огляделась по сторонам. Позади раскинулся целый комплекс зданий с общей территорией, напоминающей парк. Она не могла понять, из каких соображений таксист высадил ее именно здесь. Пешеходов не было вовсе. Зато тысячи автомобилей, дымя и грохоча, проносились мимо нее. Спрашивать не у кого. К тому же она еще слишком хорошо помнила реакцию таксиста. Парк вокруг нескольких корпусов выглядел не слишком привлекательно. Она хотела перейти на другую сторону улицы и попытать удачи там. Вдруг отыщется хоть что-нибудь, имеющее отношение к Дамиановым ребусам. Может, так называется эта часть города?

В некотором отдалении она заметила пешеходный переход. Повесила сумку на плечо и направилась к нему. Табличка с названием улицы заставила остановиться и поискать это место на карте. Avenida del Libertador. Если верить плану, она оказалась почти на самой границе Буэнос-Айреса. С помощью карты Джульетта попыталась расшифровать названия близлежащих улиц. Ruiz Huidobro. Correa. Ramallo. Парковая территория с несколькими корпусами прямо перед ней была обозначена как Escuela de Mecanica de la Armada 153. Она пошла к комплексу. Заметила нескольких людей в форме, скрывшихся внутри одного из зданий. На ветру трепыхался аргентинский флаг. Повсюду часовые и пропускные пункты. Очевидно, перед ней военные казармы.

Несколько мгновений спустя загадка была разгадана: E.S.M.A – прочла она на латунной табличке, прибитой к стене главного здания возле центрального входа. Escuela de Mecanica de la Armada. Джульетта в растерянности замерла перед табличкой. За спиной транспортный поток мчался прочь из города, обдавая выхлопными газами. Ее слегка затошнило. Она вытащила носовой платок, закрыла им рот и нос, пытаясь защититься от газов, и двинулась прочь. Теперь ее тошнило по-настоящему, и когда она наконец добралась до перехода, еще и голова заболела. На той стороне улицы она вошла в кафе и залпом осушила стакан воды. Головная боль несколько утихла. Но тошнота осталась. Она прикрыла глаза, опершись подбородком на руки, лежащие на деревянной столешнице. Ей вспомнилась вдруг одна фраза Линдсей. Нужно уметь отделять значимое от незначимого. Правда, в случае с Дамианом все кажется бессмысленным. Он сумасшедший и живет в собственном мире, полном загадок. Один. Один. Это слово вызвало в ее душе какой-то тревожный отклик. Вода. Нужно умыться.

Дверь в туалет находилась позади стойки бара. Она едва успела добраться до раковины, как сильный приступ слабости едва не свалил ее с ног. Она оперлась о среднюю из трех раковин и посмотрела в зеркало: пепельно-серое лицо было покрыто каплями пота. Может, у нее тепловой удар? Тошнота и головная боль. Нет. Это желудок. Наверное, непривычная еда. Она наклонилась над раковиной и умылась. От холодной воды стало лучше. Потом из желудка ко рту поднялась какаято жуткая горечь, и ее вырвало. Она глубоко вдохнула, сглотнула с отвращением и, закрыв глаза, чтобы не видеть, как исчезает в водостоке жижа с тошнотворным запахом, открыла кран до упора. Она все еще тяжело дышала, надежда на то, что ей станет лучше, не оправдалась. Тогда она сунула указательный палец глубоко в горло. «Как тогда, – успела подумать, – как тогда, в самом начале недели».

Она провела в туалете почти полчаса. Несколько месяцев спустя она могла по-прежнему в деталях описать цвет кафельной плитки, форму раковин, мерцание неоновых ламп на потолке. Наверное, все эти мелочи отпечатались в ее памяти столь отчетливо потому, что вошла она сюда с определенным ощущением: поиски подошли к концу, ее вопросы не имеют ответов. Потому ее и вырвало. Организм нуждался в очищении. Она наконец примирилась с таким положением вещей, хотя сама еще этого не знала. А вот тело уже не сомневалось.

И вот, в самом разгаре этого очистительного процесса, который должен был освободить ее от безумия последних дней, дверь туалета на мгновение приоткрылась. Джульетта мало что успела заметить. Бросила быстрый взгляд, ожидая увидеть вошедшего, но никто не вошел. Просто заглянули в щелку, чтобы посмотреть, почему она так долго не выходит. Почему-то страх пришел не сразу. Мешало ощущение нереальности происходящего. Лишь через несколько секунд Джульетта задрожала, осознав вдруг, что с того самого момента, как она впервые ступила на землю Буэнос-Айреса, за каждым ее шагом следили, не слишком даже скрываясь. Мужчина из автобуса, который вез ее из аэропорта. Мужчина с прищуренными глазами из кафе «Идеал». Это снова был он.

Слишком долгое пребывание в туалете, похоже, напугало его. Нет. Чувство страха никак не вяжется с подобным лицом. Скорее уж – раздражение, досада. И мгновенный испуг, оттого что она, подняв глаза, снова узнала его, как тогда, в кафе «Идеал». Она была в таком ужасе, что закричала – довольно громко, и в дверях тут же показался хозяин кафе. Она пробормотала что-то по-английски, извинилась, показала на свой живот и дважды произнесла: «такси». Преследователь как сквозь землю провалился. Приехала машина, она села и поехала обратно в центр, со страхом поглядывая в заднее окно на едущие за ними автомобили. В полной уверенности, что он по-прежнему следует за ней. Разве мог хоть кто-нибудь предположить, что сегодня ее занесет на самую окраину города, к этим казармам? Значит, он все время следил за ней. Но почему? Кто он такой?

Все еще дрожа от страха, она вернулась в гостиницу. Нет, одна она больше ни шагу не сделает в этом городе! Она позвонила отцу – к счастью, тот оказался у себя – и попросила заказать ей номер в том же отеле. Ей хотелось быть к нему поближе, чувствовать его защиту. Он предложил приехать за ней. Она согласилась и назвала адрес. А что с Дамианом? – поинтересовался он. Как же ее договоренность на вечер? Сорвалось, соврала она. Дамиан. Он ее абсолютно не интересует сейчас. Ей хочется одного – поскорее убраться отсюда.

Двадцать минут спустя все ее вещи были собраны. Она расплатилась и ждала отца. Вскоре тот позвонил, и она в последний раз спустилась вниз в кованом лифте. Лестница почему-то напомнила старые доходные дома в Шарлоттенбурге. Только здесь, в отличие от Берлина, мраморные ступени не были покрыты ковровыми дорожками. Остались лишь латунные кольца, к которым прежде крепились стопорные штанги, удерживавшие ковры. Все в этом городе находилось в процессе распада.

Ей здесь больше нечего делать.

26

Кожа на лице горела, хотя утром Джульетта дважды намазала ее кремом. Автобус вез их в аэропорт и уже взобрался на пандус, откуда она несколько дней назад впервые увидела город. Но она не ощущала ни тоски, ни сожаления. Только облегчение. И для чего она так долго блуждала по улицам там, внизу? Выдавив на ладонь немного крема, она снова нанесла его на лоб и щеки.

Вчерашняя поездка за город закончилась для нее солнечными ожогами. Они предприняли эту вылазку по настоянию отца. Ну не сидеть же всю пятницу в городе? И решили прокатиться на кораблике вверх по заливу Ла-Плата и погулять в живописных предместьях, разглядывая домики в колониальном стиле, из-за постоянной опасности наводнений построенные в основном на сваях. Они прогулялись вдоль реки Лухан, впадавшей в залив Ла-Плата. Вся местность была исполнена какого-то болезненного очарования. На противоположном берегу под палящим солнцем валялись проржавевшие рыболовецкие катера. В полуденных лучах металлические корпуса горели коричнево-оранжевым светом, казалось даже, что они вот-вот вспыхнут настоящим пламенем. Правда, от реки шел тошнотворный запах.

Здесь, за городом, очевидно, тоже поработали англичане. Набережная носила имя королевы Виктории и была оборудована телефонными будками, как в Лондоне. По реке скользили лодки, похожие на те, что плавают по Темзе. Лужайки вблизи берегов выглядели ухоженными. Лишь ресторан, куда они зашли пообедать, носил испанское имя – «Дон Рамон», и кухня там тоже, по счастью, оказалась не английской. Отец заказал стейк «Марипоса» – большой кусок мяса, вырезанный в форме бабочки, а она взяла порцию осьминога. Из расположенного неподалеку парка аттракционов доносились звуки, напоминавшие, что даже в этой глуши уже никакая не глушь.

Проведя день на природе, она почувствовала, что немного отдохнула. Говорили они мало, старательно избегая трудных вопросов. Ближе к вечеру поехали обратно на поезде, решив немного отдохнуть, но все равно чувствовали себя настолько усталыми, что поужинали в ресторане своего отеля и рано легли спать. Джульетта позвонила Линдсей, но той не оказалось дома. Скорее всего она уже отправилась куда-то, где танцуют танго. Джульетта не устояла перед искушением заглянуть в свой журнал, где Линдсей пометила, куда стоит ходить в определенные дни. На пятницу кружком был обведен клуб «Торквато Тассо». Там играл оркестр «Короли Танго». Около двух часов ночи. Клуб находился рядом с домом, где жила Линдсей, прямо за углом. Десять минут на такси от отеля Джульетты.

Но она никуда не пошла. Хватит с нее танго. И вот она смотрит из окна автобуса на город, чьи очертания расплываются вдалеке. Зато бросались в глаза антенны и спутниковые тарелки. Одиннадцать утра. Ясный солнечный день. Электронный термометр, попавшийся по пути, показывал тридцать четыре градуса. Четвертое декабря – лето в разгаре. Это не ее мир.

Она то и дело вспоминала своего преследователя. Весь вчерашний день оглядывалась по сторонам, но нигде его не обнаружила. Утром, пока они шли к остановке автобуса, расположенной в двух минутах ходьбы от отеля, сердце у нее колотилось как бешеное. Ей казалось, что за ней наблюдают. Наверное, привиделось. Уже сидя в автобусе и глядя в окно на площадь Сен-Мартин, она вздрогнула: ей почудилось, что в одном из автомобилей, остановившихся на светофоре, мелькнул знакомый профиль. Но автомобиль вырвался вперед и затерялся в потоке кругового движения, а ей так и не удалось еще раз взглянуть на водителя. Потом она чуть не вскрикнула, когда мимо проходил один из пассажиров, чье лицо показалось ей похожим на давешнего преследователя. Похоже, она превращается в настоящую истеричку.

Она скосила глаза на отца, изучавшего билеты. Каким-то образом ему удалось добиться разрешения лететь с ней одним самолетом, хотя сюда они прибыли рейсами разных авиакомпаний. Все улажено, хотя в аэропорту, возможно, придется что-то доплатить.

Народу в автобусе было мало. Джульетта насчитала всего восемь пассажиров. В этой стране вообще много места. Последние дома скрылись вдали, впереди на долгие километры простиралась абсолютно плоская равнина, ведущая в никуда. Над ней – пустое небо. И пустота эта, пожалуй, еще хуже, чем хаос и толкотня в городе. По большому счету все в этой стране наводит ужас!

Почти целый час отец улаживал формальности в аэропорту. Джульетта все это время бесцельно бродила по залу вылета. Она соскучилась по матери и радовалась предстоящей встрече. Испытывала потребность поговорить с ней. Где-то в глубине души она во многом ее винила. Разве мать не несет своей доли ответственности за те нездоровые отношения, которые сложились у Джульетты с отцом? Она давным-давно должна была заметить, что творится под самым ее носом! Неужели она настолько слепа? Или ревнива? Может, она специально держала дочь на расстоянии, чтобы помучить? Или не решалась прямо упрекнуть мужа в неподобающем поведении? Что за отношения связывают ее родителей?

Она не стала ничего покупать, просто села на скамейку и принялась разглядывать отца, все еще беседовавшего со служащими авиакомпании. Вот он что-то подписал и получил наконец посадочные талоны. Потом повернулся и помахал ей рукой, довольно улыбаясь.

– Господи, да они тут бюрократы похлеще нас! – сказал он, подходя. – Погоди-ка минутку.

Он протянул ей билеты, дипломат и исчез. Джульетта снова села. Когда вылет? Открыла один из конвертов с документами. Вытащила билеты. На отдельном листочке был обозначен маршрут: Буэнос-Айрес – Рио-де-Жанейро – Париж – Берлин. Он переоформил ее билеты на «Эр Франс». «Париж, – подумала она. – Словно название далекой звезды». Внимательно рассмотрела посадочный талон. Баттин, М., М-р, 8В. Значит, она открыла его конверт. За талоном лежал еще один листок. Она посмотрела на обороте – какая-то записка. Телефонный номер компании «Эр Франс» в Буэнос-Айресе. И еще что-то, она не могла расшифровать. Название улицы или нечто подобное. Но почему эта бумажка что-то ей напоминает? Джульетта пригляделась повнимательнее, и ей вдруг показалось, что почва уходит у нее из-под ног. Какая-то горечь на языке. Эта записка… Джульетта бросила взгляд в направлении туалетов, но отец еще не вышел. Под мышками у нее выступил пот и теперь струился по телу. Она снова посмотрела в сторону туалетов, убедилась, что его пока не видно, и быстро подняла записку, чтобы посмотреть на свет. Ясные водяные знаки. Большие изящные буквы МДА. Мария Долорес Альсина. Ее отец встречался с госпожой Альсина!

Она растерянно сложила документы обратно в конверт, выпрямилась, закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов. Только ничего не предпринимать! Не сразу. Она заставляла себя ни о чем не думать, хотя в голове непрерывным потоком кружились мысли. «Спокойно, – сказала она себе. – Все в порядке». Но знала, что это не так. В горле стоял ком, грудь сдавило, снова схватило живот. Но она не поддавалась. «Дыши!» – приказала себе. Нужно совершить какой-то поступок. Только один, но правильный. И она точно знала, что надо сделать. Но для этого следует полностью владеть собой. Взять себя в руки. Немедленно. Как можно быстрее. Времени хватит. Отец не должен ни о чем догадаться по ее виду. А ведь он достаточно искушен и коварен и вполне способен заметить малейшее изменение в ее поведении. Хватит думать. Нужно действовать.

– Все в порядке? – спросил он, вернувшись.

Она улыбнулась, протянула конверты с документами и встала.

– Пойдем?

– Сколько у нас времени? – справилась она. Он посмотрел на часы.

– Сорок минут.

– Я хочу позвонить. Ты иди.

Он удивленно посмотрел на нее.

– Приятельнице, Линдсей, – объяснила она. – Хочу с ней попрощаться. Вчера я не застала ее дома. Это недолго.

Он сел на скамейку.

– Хорошо, я подожду.

Она огляделась в поисках телефонной будки.

– Телефоны там, около туалетов, – с готовностью подсказал он. – У тебя деньги остались?

– Да. До скорого.

Телефон она нашла довольно легко. После третьего гудка отозвался Пабло.

– Джульетта, привет, как дела?

– Хорошо. Линдсей дома?

– Она еще спит. Разбудить?

– Да, пожалуйста.

На это у него ушло почти пять минут. Джульетта слушала в трубке, как чирикают птички. Потом закрыла глаза и представила, что сидит у Пабло на кухне, глядя в сад, перед ней шезлонги и странные кусты с огромными листьями.

– Джульетта?

– Привет.

– Ты где?

– В аэропорту.

– Вот как? Я думала, ты улетела еще вчера!

– Нет. D?sol?e 154. Я все еще здесь, но осталось недолго.

– Я вовсе не это имела в виду. Я рада, что ты позвонила.

– Я хотела сказать… В среду вечером все было так странно.

– Забудь. Тебе лучше?

– Ты нашла кассету? – спросила Джульетта.

– Да.

– И что? Что он танцевал в Берлине? Ты выяснила?

Линдсей, помолчав немногу сказала:

– Песню.

– «Renacer?»?

– Да. «Renacer?». Это действительно ужасно. Бедная Нифес.

– Зачем он это делает?

– Понятия не имею.

Джульетта молчала. Линдсей почувствовала, что подругу гложут какие-то сомнения, и решила ее ободрить:

– Джульетта, думаю, ты все делаешь правильно.

– Линдсей, я хотела спросить тебя еще кое о чем.

– Давай.

– Что такое «ЭСМА»?

Пауза.

– Линдсей, я была там. Сначала на улице Ламбаре. а потом возле этих казарм.

– Mon Dieu, mais… 155

– Почему ты мне не сказала, что знаешь, о чем речь?

– Я? Да я понятия не имела. То, что ты говоришь, для меня новость. Ламбаре – название улицы? Никогда о такой не слышала.

– А «ЭСМА»? Ты ведь знаешь это название, правда?

Пауза.

– Линдсей, не молчи!

– Да. Конечно, знаю, черт побери. Каждый здесь знает что такое «ЭСМА».

– Почему же ты мне ничего не сказала?

Линдсей громко втянула носом воздух.

– Ну?

– Хочешь, чтобы я прочитала тебе лекцию по истории?

– А почему так агрессивно?

– Я не агрессивна. Вот представь себе, к примеру, что я приехала в Берлин, к тебе в гости, мы вместе едем в Польщу и случайно проезжаем мимо таблички, на которой написано «Освенцим», и я спрашиваю тебя: «Джульетта, а что такое „Освенцим“?» Что бы ты обо мне подумала?

– Освенцим? Но… я ничего не понимаю, – растерялась она. – Как это… что…

– Вот именно, – перебила ее Линдсей. – Ничего не понимаешь. Потому что ничего не знаешь об этой стране. Поезжай-ка лучше домой, Джульетта. Ты мне очень нравишься, правда. Но здесь тебе совершенно нечего делать…

Джульетта положила трубку и несколько секунд стояла не двигаясь, с закрытыми глазами. «Будь ты проклята, – сказала она себе, – ведешь себя как дура». Прошло не меньше минуты, прежде чем она сумела немного взять себя в руки, с мрачным лицом подошла к кассе, отдала монетку в одно песо и вернулась в зал вылетов.

27

Отец с недоумением наблюдал за ней, пока она шла к нему, однако ему хватило ума не спрашивать, чем она так подавлена.

– Выход четыре, это наверху, – сказал он, махнув рукой в нужном направлении.

Спросить его, чем он занимался в четверг? Они уже приближались к таможенному контролю, перед которым выстроилась длинная очередь. Наконец поставили сумки на движущуюся ленту, потом отец выложил ключи, мелочь и мобильный телефон в пластиковую корзину и благополучно миновал детектор металла.

Джульетта прошла за ним. Лицо у нее все еще пылало, взгляд был отсутствующий. Она забрала с ленты свои вещи и медленно двинулась в сторону паспортного контроля. Отец шел на несколько шагов впереди. Потом оглянулся, улыбнулся и остановился подождать. Заметив, что выражение ее лица не изменилось, приподнял брови, но, так ничего и не сказав, отвернулся.

Перед паспортным контролем людской поток замедлился. Поверх голов других пассажиров Джульетта бросила взгляд на пограничников, присматриваясь, как они работают: проверяют паспорта и проездные документы, потом ставят печать и делают знак рукой, разрешая проход. Стоит ей пройти паспортный контроль, и пути назад не будет. Она нервно кусала губы. Перед ними шесть человек. Вдруг в голову пришла мысль, от которой решимости поубавилось: театр. Если она не сядет сейчас в самолет, то потеряет место. Еще несколько шагов, и все будет в порядке. Завтра примерно в это же время она окажется в Берлине, а в понедельник – в тренировочном зале. «Вердиана» и «Щелкунчик». Директриса отпустила ее ровно на неделю. И она-то уж точно выполнит свой ультиматум. Если Джульетта не вернется к понедельнику, лучше ей вообще больше там не появляться.

Перед ними четверо. Она оглянулась: за таможенным контролем выход в зал. Почему ее не покидает чувство, что оттуда за ней наблюдают? Мужчина с бородой? Нет. Похоже, она и вправду близка к помешательству. Она снова посмотрела на отца. Но глаза ей не повиновались: скользили по его лицу, выхватывая какие-то мелочи – плохо выбритое пятно на подбородке, выпирающее адамово яблоко, некрасивые губы, угловатую нижнюю челюсть с покрасневшими точками воспаленной кожи. Он явно чем-то озабочен. Опять эта невыносимая для нее смесь самодовольства, самоуверенности и контроля. Она с трудом заставляла себя смотреть на него. Двенадцать часов сидеть в самолете с ним рядом? Немыслимо.

Осталось двое. Джульетта снова обернулась. Бородатого не видно. Она сделала шаг вперед и успела заметить, как пограничник проштамповал документы пассажира, стоявшего перед отцом. Очередь отца. Вот он положил документы на стойку и сделал шаг назад. Как официально ведет себя! Будто солдат. Служащий пролистал паспорт в поисках въездного штампа. Похоже, что-то его насторожило, он произнес несколько слов по-испански. Отец покачал головой и сказал:

– Sorry?

Джульетта вдруг обратилась к нему:

– Папа, подержи, пожалуйста, мою сумку, одну минутку.

Пограничник повторил свой вопрос по-испански.

Дальше все происходило очень быстро. Отец хотел повернуться к ней, но пограничник своим вопросом остановил его, требуя внимания.

– English, please, no Spanish 156, – нервно ответил он, машинально принимая сумку из рук Джульетты. – Что случилось?

– Мне нужно в туалет, – сказала она. – Сейчас вернусь.

– When did you arrive? 157 – спрашивал пограничник, когда Джульетта медленно развернулась и пошла в направлении туалетов.

– What? 158 – переспросил отец, переводя недоумевающий взгляд с Джульетты на пограничника и обратно.

– Ah, why, Thursday 159.

– On business? 160 – успела она еще услышать, прежде чем отошла достаточно далеко.

Отец растерянно смотрел ей вслед. Она сделала ему знак, что скоро вернется, и быстро миновала таможенный контроль. Сердце стучало прямо в горле. Что она делает? Если не улетит этим самолетом, все будет кончено. Еще раз оглянулась на паспортный контроль. Отец по-прежнему разговаривал с пограничником. Показывал ему что-то в своем паспорте. Неужели у него проблемы? Вряд ли. Иначе бы его не впустили в страну. Нужно решаться. Сейчас. Ехать назад в город? Или все-таки нет? Линдсей должна помочь. Чемодан улетел, скоро он будет в Европе, сумочка – у отца. У нее только паспорт, билет на пропущенный самолет, кредитная карточка матери и одежда, которая на ней. Назад в этот ужасный город? Из-за него?

Отец все еще стоял у окошка паспортного контроля. Сейчас пограничник поставит штамп, и будет считаться, что он покинул страну. Даже если он захочет, никто не позволит ему вернуться. Одна проблема, таким образом, разрешится. Джульетта свернула в сторону выхода, стараясь, чтобы отец не мог ее видеть. Пограничник сделал нетерпеливый жест: следующий. Отец все еще медлил, сердито морща лоб и растерянно озираясь по сторонам. Но ему все-таки пришлось освободить место. Следующие пассажиры буквально оттеснили его за стойку паспортного контроля. Джульетта беспомощно смотрела в потолок. И что ей теперь делать?

Деньги. Нужны деньги. Она нашла банкомат и вставила в него кредитку. Как неделю назад. Сунула банкноты в карман, вышла на середину зала и пошла к туалетам. На полпути остановилась в нерешительности, кусая ноготь на большом пальце. Она собиралась снова позвонить Линдсей, но разве можно допустить, чтобы ее собственное решение зависело от готовности приятельницы кое-что ей разъяснить? «ЭСМА» – Освенцим? Странная реакция таксиста… Но при чем тут Дамиан и его танго? А ее отец? Неужели это все как-то связано? Она все-таки повернула к выходу. Двери раздвинулись, и в следующий миг на нее навалилась полуденная жара.

Все, что произошло потом, так четко отпечаталось в ее памяти, что спустя месяцы она могла прокрутить эти воспоминания в мозгу как черно-белый фильм. Она смотрела налево: туда подъезжали такси, чтобы высадить пассажиров. Надо взять машину, вернуться в город и прямиком к Линдсей. И вдруг краем глаза заметила справа какое-то быстрое движение, хотя до того не обращала на него внимания, смотрела только на такси. И когда уже почти дошла до машины, поняла: кто-то стремительно к ней приближается. Она невольно замедлила шаг, чтобы не столкнуться с этим человеком, которого поначалу приняла за опоздавшего пассажира. Но он тоже чуть изменил направление и пошел прямо на нее. Только теперь она повернула голову, вздрогнула, словно от удара, и в полной растерянности уставилась на возникшее перед ней лицо. Но, прежде чем успела вскрикнуть, человек оказался уже рядом, крепко схватил ее за руки, и она услышала его голос, исполненный ярости:

– Что ты творишь, черт побери? Почему не летишь домой?

28

Она уставилась на него.

Дамиан!

Боже, как он выглядел! Будто непослушного ребенка, он протащил ее несколько метров в направлении зала, откуда она только что вышла. Джульетта ничего не могла поделать. Она словно оглохла. Все происходило как в замедленной съемке. Потом вдруг споткнулась и, наверное, упала бы, не успей он ее подхватить. Дамиан остановился и, не спуская с нее глаз, прерывисто прошептал:

– Тебе нужно уехать! Уезжай! Уезжай в Берлин, умоляю тебя!

И тут ее начало трясти. Губы задрожали. Она вцепилась ему в волосы. Ей хотелось надавать ему пощечин, сделать больно. Он перехватил ее руки и крепко сжал их. Она почти не видела его лица сквозь пелену слез. Задыхалась. И молчала. Только пыталась вырваться. Но он вдруг обнял ее и крепко прижал к себе, так крепко, что ей нечем стало дышать. Чем от него пахнет? Бензином? И еще довольно сильно потом – от подмышек. Единственное, что она узнала сразу, так это его кожу: едва лишь их щеки соприкоснулись. Постепенно вернулись и остальные ощущения, не имевшие названия.

– Где твой отец? – спросил он вдруг.

Она сделала неопределенное движение в сторону зала вылета.

– Быстрее, – сказал он. – Пойдем.

Она не отдавала себе отчета в том, что делает. Ситуация вышла из-под контроля. Кажется, она очень быстро куда-то шла рядом с ним, а когда он побежал, перешла на бег. Дамиан несколько раз оглядывался. Она тоже бросила взгляд назад, но никого не заметила.

Они взбежали по узкой лестнице и, оказавшись на третьем этаже парковки, заметались среди машин. Потом Дамиан бросился к грязному, слегка помятому «пежо» красного цвета, втиснулся на переднее сиденье и открыл пассажирскую дверь, приглашая ее садиться. Едва она оказалась внутри, машина тронулась и, скрежеща шинами по асфальту, умчалась с места парковки. Подъехав к шлагбауму, он достал из кармана рубашки парковочный билет и торопливо протянул его охраннику вместе с какой-то купюрой. Тот пробормотал:

– la bien, anda 161.

Шлагбаум медленно пополз вверх. Джульетта в полной растерянности смотрела прямо перед собой. Дамиан жал на газ.

— Пристегнись, пожалуйста, – сказал он. Она молча покачала головой.

– Пристегнись! – закричал он.

Она взяла себя в руки и сделала то, что он велел.

– И перестань рыдать, ладно? – раздраженно добавил он. Она плотно сжала губы. Голова отказывалась работать. У нее возникло ощущение, что она смотрит на себя со стороны, отстраненно наблюдая за некоей Джульеттой. Актриса никуда не годилась. И это его она искала целую неделю?! Зачем? Но откуда он взялся, в конце концов?

Дамиан на бешеной скорости несся по шоссе. Джульетта молчала. Отчасти потому, что скорость пугала ее, отчасти опасаясь его совершенно непредсказуемой реакции. И потом, она не знала, с чего начать. О чем спрашивают сумасшедших? Зачем она вообще куда-то с ним едет?

Они свернули на боковую улицу, потом на проселочную дорогу, петлявшую между каких-то сумрачных зданий, по которым невозможно было определить, то ли это городок или поселок, то ли окраинный район Буэнос-Айреса, то ли вообще галлюцинация. Дамиан сосредоточенно следил за дорогой, ни разу даже не взглянув на нее. Объезжал ямы, старался не задавить собак и кошек, выбегавших на проезжую часть, потом свернул к каким-то полуразрушенным домам, глядя на которые она почему-то решила, что это все же один из районов столицы. Дважды звонил его мобильный телефон, и он быстро-быстро говорил с кем-то по-испански.

Потом она увидела изрядно помятую эмалированную табличку с названием улицы: авенида Перон. Проезжую часть обрамляли одноэтажные дома, ни один из которых не был полностью достроен. У переезда Дамиану пришлось сбросить скорость, и некоторое время они едва тащились. Прямо на путях устроился на отдых разносчик напитков. Рядом с ним из болотистой почвы торчала недостроенная будка железнодорожного смотрителя. Оторвавшиеся от стены края предвыборных плакатов трепыхались на ветру. Возле одного из домиков тренировался маленький мальчик: перемещался на руках вдоль стальной балки, торчавшей из бетонного блока.

– Куда ты везешь меня?

– Туда, где безопасно.

– Разве я в опасности?

– Нет. Со мной тебе ничего не грозит.

– А с кем грозило?

– С самой собой.

Она искоса посмотрела на него. Он ответил коротким взглядом. Он выглядел ужасно. Небрит, и это полностью меняло облик. Волосы сальные. Белки болезненно блестящих глаз испещрены красными прожилками. На нем клетчатая фланелевая рубашка и драные, заляпанные жиром хлопчатобумажные штаны. На ногах пластиковые сандалии на босу ногу, ступни невероятно грязные. Кто же он в самом-то деле?

Вдруг они снова выехали на магистраль, но проехав всего несколько сот метров, свернули на ведущую вниз эстакаду и, если верить указателю, опять оказались в черте города. Миновав еще пару кварталов, Дамиан заехал в подземный гараж. Поставил машину и велел ей вылезать.

Они вошли в лифт и поднялись на восемнадцатый этаж. Снова резкий запах бензина и пота. Они стояли друг против друга, но Джульетта упорно смотрела в пол. Он не делал никаких попыток объяснить свое поведение. Она слышала его дыхание. Он явно нервничал. Ужасно нервничал. Кроме того, казался очень усталым. Несколько раз зевнул. Но не произнес ни слова.

Как показалось Джульетте, квартира, куда он ее привел, состояла из единственной комнаты. На двери висела табличка с именем: «Marta Guitierrez». Чья это квартира? Узкий коридорчик вел в кухню, справа виднелась закрытая дверь с застекленным матовым окошком, по-видимому, ванная. Дамиан тщательно запер входную дверь на оба замка и цепочку. Джульетта в ожидании стояла уже посреди комнаты.

– Садись, – спокойно сказал он. – Хочешь пить?

Она кивнула. Он скрылся в кухне и вернулся с бутылкой воды и стаканом в руках.

– Держи. Лед в холодильнике. Я скоро.

И скрылся в ванной, оставив ее стоять посреди комнаты.

Джульетта села, разглядывая просторное, почти пустое помещение. Стены совершенно голые. Под потолком лампочка без абажура. В углу возле окна – открытые чемодан и сумка с его вещами. На сумке валялись несколько толстых коричневых конвертов. Она рассматривала темно-синий диван и коричневый паркет под ногами. Из ванной доносился шум льющейся воды. Она подошла к огромному, во всю стену окну. Отсюда открывался вид на значительную часть города. Но она ничего не узнавала. Дома. Парки. Бульвары. Она понятия не имела, где находится.

Потом села на диван, открыла воду и стала пить. Сколько раз она представляла себе эту встречу! Это могло произойти где угодно и как угодно. Но только не так. И не здесь. За той дверью сейчас – Дамиан? Что произошло в аэропорту? Почему он там оказался? Почему следил за ней? Она зашла на кухню и огляделась: так же пусто и неуютно, как в комнате, – и вернулась. Взгляд упал на конверты. Немецкие почтовые марки. Адрес знакомый. Это адрес Нифес. Господину Альсине Д., госпоже Кабрал. Хуфре, 1342, Буэнос-Айрес. Столица Аргентины. Она склонилась над письмом, пытаясь расшифровать адрес отправителя. Д-р П. Йан и партнеры. Адвокатская контора. Фазаненштрассе 162, 37. Марка проштампована довольно четко, на штемпеле дата: 4.03.99.

Она прислушалась к звукам, доносившимся из ванной. Искушение было очень велико, но она устояла. Она хотела услышать объяснения непосредственно от него. По какому поводу он списывался с берлинским адвокатом? В марте 1999 года.

Она снова устроилась на диване. Несмотря на жару, руки у нее ледяные. Поискала глазами телефон, но его, похоже, здесь не было. Из ванной по-прежнему доносился шум воды. Небо за окном побелело. Свет стал каким-то мутным. Она вспомнила об отце, оставшемся в аэропорту. Интересно, он полетел без нее? Что творится с ними со всеми в последние две недели? Как ее угораздило влипнуть в подобную историю?

Март 1999 года. Ей вспомнился разговор с Линдсей. «И вдруг ему во что бы то ни стало понадобился этот контракт в Германии», – сказала она. Джульетта посмотрела на коричневый конверт, но не притронулась к нему. Воду выключили. Джульетте стало холодно. Завернувшись плотнее в свою вязаную кофту, накинутую поверх легкого платья, она разглядывала пупырышки гусиной кожи у себя на ногах. Потом скинула сандалии, поджала ноги и стала ждать, пока он выйдет из ванной.

29

Мокрые волосы зачесаны назад. Белый купальный халат. Увидев его вдруг чисто выбритым, Джульетта испугалась не меньше, чем давеча, когда он был с бородой. В двух местах на подбородке из порезов слегка сочилась кровь. Поведение его вдруг изменилось – он вел себя чуть ли не робко. Избегал смотреть ей в глаза. Снятую одежду сложил на полу возле ванной, потом сходил на кухню и вернулся со стаканом воды. Она не выпускала его из поля зрения. Когда он наконец сел рядом с ней на диван, Джульетта взяла его за руку. Ей показалось, он хотел отстраниться, но не сделал этого. Пил воду и смотрел на нее. Воротник халата в двух местах касался свежих порезов и окрасился в розовый цвет. Она наклонилась вперед и аккуратно поправила его воротник двумя руками, чтобы не пачкался.

Дамиан позволил ей себя рассмотреть. Потом поставил стакан на колени и уставился на ее руку. Он похудел. Скулы заметно выпирали. На зубах – никотиновые пятна.

– Ты живешь здесь? – спросила она, чтобы прервать наконец неловкое молчание какой-нибудь ничего не значащей фразой.

– Нет. Не совсем.

– Ты давно знаешь, что я прилетела?

Он пожал плечами, но ничего не сказал.

– У меня такое чувство, что все мне здесь лгут. Все без исключения. И ты тоже, правда?

Он молчал, постукивая пальцами по стакану и смущенно глядя в сторону.

Она отняла руку и плотнее завернулась в кофту.

– Тебе холодно? – спросил он.

– Да.

Он вытащил из-под дивана ящик, достал одеяло и набросил ей на плечи.

– Это из-за нее? Из-за Нифес? – осведомилась Джульетта. Она уже знала, что это не так. Но нужно было с чего-то начать. Начать говорить. Чтобы наконец выговориться.

– Мне даже в голову не приходило, что ты можешь поехать за мной, – сказал он. – Никогда.

Какое отношение это имеет к ее вопросу? Она подождала еще немного, но он, похоже, не собирался продолжать, и задала следующий:

– Дамиан, что произошло в Берлине? Между тобой и моим отцом?

– Недоразумение.

Она едва заметно кивнула и щелкнула пальцами.

– Вот как…

Что-то внутри ее вдруг пришло в движение. Захотелось наброситься на него, поколотить, сделать больно – захотелось так сильно, что пришлось даже бороться с искушением немедленно разбить стакан о его голову. Она осторожно поставила стакан на пол.

– Вот как. Просто недоразумение. Ты всегда привязываешь к стульям людей, с которыми у тебя возникают недоразумения?

Он снова пожал плечами.

– Зависит от недоразумения.

Ее бросок оказался слишком быстрым, чтобы он успел защититься. Рука с громким звуком обрушилась на щеку. Его голова дернулась назад, но, прежде чем он успел среагировать, левая рука с размаху впечаталась в другую щеку. А может, ее тихий возглас, сопроводивший нападение, на мгновение парализовал его…

– Я не могу больше выносить эту ложь! – закричала она, барабаня кулаками по его рукам, которые он все-таки выставил, защищая лицо. Он соскользнул с дивана на пол и теперь никак не мог уклониться. Страшнее всего было ее лицо, искаженное яростью и отчаянием.

– Почему ты так поступил со мной, а? Что я тебе сделала? Чертов придурок!

Голос сорвался. Волосы растрепались и упали ей на лицо. Дамиану в конце концов удалось увернуться и откатиться в сторону. Джульетта потеряла равновесие, свалилась рядом с ним, но вскочила быстрее, чем он успел что-нибудь сделать.

– Не трогай меня! – закричала она, отскакивая к стене. Предупреждение оказалось излишним. Дамиан не делал никаких попыток дать сдачи. Он покорно лежал на боку и мрачно смотрел на нее. Когда он падал, халат распахнулся, и он пытался прикрыть наготу. Потом провел ладонью по щекам и облокотился о диван. Джульетта дрожала у стены, глядя на него сверху вниз, – похоже, она сама была в шоке от того, что сделала. Но ни о чем не сожалела.

– Даю тебе пять минут, чтобы все объяснить, подонок, – сказала она. – Все это твое дерьмовое танго не интересует меня ни на грош. И твое чертово детство, или что там еще отравило тебе жизнь, мне по барабану. Я не психотерапевт. Ты так обошелся со мной, как еще никто никогда в моей жизни. И я хочу знать почему. Хочу знать, что и почему ты сделал с моим отцом. И не надо только рассказывать по неврозы и прочее дерьмо. Ты ведь умный мальчик. Мне Ортман сказал.

Услышав это имя, Дамиан наморщил лоб.

– И почему ты вдруг перестал вести себя как нормальные люди. Это мне известно.

Голос снова задрожал. Ей не хватало воздуха. Каждая фраза давалась с огромным трудом, между всхлипами и судорожными вдохами она отчаянно пыталась вбить в эту голову внизу внятные слова, чтобы он наконец ей ответил.

– Не хочу ничего слышать о твоем гребаном приемном отце и невротичке-матери, понял? Я хочу услышать твои объяснения. Почему ты так поступаешь по отношению ко мне? Почему, будь ты проклят, ты ведешь себя так со мной?

Он поднял ладонь, пытаясь ее прервать, но она уже не могла остановиться. Слова сами слетали с губ. Все мысли, которые она передумала в последние дни, все вопросы, так долго остававшиеся без ответа, предположения, размышления вырвались наружу. Она больше не могла держать это в себе. Пусть он сам волочет этот груз. Именно он, виноватый во всем. Она медленно опустилась на колени, продолжая всхлипывать и говорить одновременно. Обхватила голову ладонями, не прерывая потока слов. Щеки его все еще пылали, он молча слушал, не сводя с нее глаз, полных страха и нежности. Нежности? Почему он так смотрит на нее? И почему ничего не говорит, черт бы его побрал?

– Ну скажи что-нибудь наконец, – всхлипывала она снова и снова, – пожалуйста, скажи что-нибудь, Дамиан!

Последний слог был больше похож на вскрик. Он зажал свою голову ладонями и потряс.

– Я не могу, – прошептал он. – Не сейчас. И не здесь.

– А когда же? – закричала она. – И где? И главное, что?

Он снова покачал головой.

– Завтра, – сказал он. – Только не сейчас и не здесь. Я не могу. Если ты не ответишь, я уйду. Понимаешь? Или все еще нет?

Джульетта встала на четвереньки.

– Не делай этого. Не нужно загонять меня в угол, пожалуйста.

Она схватилась за его халат, словно это была его звериная шкура. Он поднял руку и погладил ее по волосам. Она отбросила его руку и отпрянула назад. Потом быстрым движением стянула с дивана одеяло, снова отползла к стене, завернулась в него и вперилась в Дамиана злым взглядом. Что с ней происходит? Что он затронул в ней? «Уходи отсюда сейчас же, – сказала она себе. – Он сумасшедший, совершенно сумасшедший». Но теперь она знала, что это неправда. Раньше, в аэропорту, в машине по пути сюда, она могла еще успокаивать себя тем, что Дамиан сошел с ума. Но не сейчас, когда он сидит на полу рядом с диваном, такой худой и усталый, лишившийся всего своего былого очарования, – как она может считать его сумасшедшим, ненавидеть его?

И тут он заплакал. Молча. Беззвучно. Не стыдясь и не пряча своих слез. И смотрел на нее так, как всегда смотрел на нее. В Берлине в их самые лучшие ночи. Она устояла, выдержала его грустный взгляд. Но на самом деле знала, что бессильна против него. Она любила его. Она сошла с ума. Не он, а она. После всех неприятностей, которые он ей причинил, после всех обманов, недоговоренностей, притворства… чего еще?

– Почему ты убежал… позавчера… ты… почему? Молчание. Только залитое слезами лицо, обращенное к ней, и глаза, которые он прикрыл на мгновение, будто для того, чтобы легче переносить боль.

– Ну почему ты ничего не говоришь? Ну давай, скажи наконец, что тебя не устраивает. Разве я не имею права знать хотя бы, почему ты бегаешь от меня как черт от ладана? Ну хотя бы это? Неужели так трудно?

Он молча покачал головой и закрыл лицо ладонями. Она ждала. Разрываясь между желанием орать на него и прижать к себе, неподвижно сидела, прислонившись к стене и неотрывно следя за каждым его движением. Проходили минуты. Она слышала свое дыхание. Заболела голова. Она потерла лоб и обнаружила, что лицо искажено гримасой. Челюсти сжаты так плотно, что теперь, когда она их разжала, заболели зубы. Она подождет еще минуту. Не больше. Она вдруг снова вспомнила об отце. Может быть, он все-таки прав? Наверное, просто оберегал ее от него, не хотел, чтобы она профукала свою жизнь ради этого человека – там, возле дивана.

Дамиан не шевелился. Когда она встала, одеяло соскользнуло вниз. И этот шум заставил его снова поднять на нее глаза. Быстрым движением она убрала в хвост растрепавшиеся волосы. И опять посмотрела на него сверху вниз. В ожидании ответов. Еще чуть-чуть. Чего она ждет? Слова, намека, знака? Но ничего не происходило. Его лицо абсолютно ничего не выражало.

Она подошла к двери и откинула цепочку. Потом один за другим отперла оба замка и взялась за ручку двери. И тут почувствовала его руки на своем теле. Он стоял сзади и крепко к ней прижимался. Она ощутила затылком его дыхание, его губы на своей шее. И замерла. Потом несколькими резкими движениями попыталась вырваться, но ей это не удалось. Он крепко держал ее.

– Отпусти, – тихо сказала она.

Но он только крепче прижал к себе. Она чувствовала его эрекцию.

– Дамиан, отпусти меня, пожалуйста, – повторила она. Его губы коснулись ее шеи, и влажный язык заскользил снизу вверх. Когда его зубы осторожно коснулись ее кожи, у нее задрожали колени. Она снова попыталась высвободиться, но он не дал ей шевельнуться. Вместо этого его руки двинулись вверх, разорвав ее блузку.

– Нет, – сказала она слабым голосом, растерянно глядя на свои груди и на обхватившие их ладони. Его прикосновения парализовали ее. Она закрыла глаза. Не могла бороться с этим. Не сейчас. Она слишком хотела его, чтобы по-настоящему сопротивляться, и ему легко удалось ее сломить. Правая рука ласкала ее груди, а левая скользнула вдоль тела вниз. Ноги сами собой раздвинулись, открываясь его ласкам. Ее тело отзывалось на его прикосновения так, словно месяцами тщетно стремилось к ним. Единственное, что не изменилось в их отношениях, это полное взаимное доверие тел. Она смотрела на свое тело и ощущала, как ее отзывчивость и чувственность возбуждают Дамиана. Она прижалась ягодицами к его чреслам и ощутила его внутри. Его руки сжимали ее бедра. Опираясь о входную дверь, она отдалась его порыву.

В первый раз его хватило ненадолго. Движения замедлились. Они опустились на пол. Ему удалось как-то притянуть ее к себе, не выпуская из своих объятий. Он смотрел на нее, когда она, сидя на нем, искала самое подходящее для себя положение. Крепко держал ее все то время, пока она все более интенсивными движениями усиливала свое желание. И она, закрыв глаза, позволила наконец огромному, переполнившему ее напряжению, пульсируя, раствориться и, слегка приоткрыв рот, издала на выдохе несколько легких стонов наслаждения.

Когда она открыла глаза, он по-прежнему смотрел на нее. Стояла полная тишина. Ни один из них не произнес ни слова. И в этом молчании было что-то спасительное. Он нежно поцеловал ее, притянул к себе и прижал к груди ее голову. Сколько времени они так пролежали? Позже она не могла вспомнить. Все воспоминания об этом вечере оказались какими-то обрывочными. Только тело помнило все в подробностях. Они любили друг друга снова и снова до полного изнеможения. Один раз она даже испугалась силы своего желания – ведь он может использовать его, причинить ей боль. Границы того, что она хотела бы испытать вместе с ним, простирались в ее фантазии гораздо дальше, чем способен был допустить рассудок. Она бы не стала протестовать. Она могла бы даже сама попросить его не останавливаться. Но он остановился, как раз на границе, которую они чуть было не перешли, и не пытался больше приблизиться к ней, заменив фантазию прежней глубокой нежностью. Было уже очень поздно. Тело изнемогало от усталости. Она лежала, тесно прижавшись к нему, на диване, который каким-то образом оказался разложенным, накрывшись теплым одеялом, и слушала его дыхание. Она чувствовала, как вздымается и опускается его грудь, слышала, как бьется сердце, и постепенно проваливалась в глубокий сон.

30

Она проснулась одна. Постель рядом с ней была холодной и пустой. Нащупала в полутьме часы, валявшиеся на полу. Четыре тридцать. Она вслушалась в темноту. Один раз произнесла: «Дамиан?» Но никто не ответил. Она снова легла, свернулась калачиком под одеялом, словно боялась эха. Она вдыхала его запах. Он был повсюду. На ее коже, внутри. Куда он мог уйти в такое время? Наверное, сейчас вернется… Почему она ничего не слышала?

Джульетта проснулась и обнаружила, что все еще одна. Окно пропускало первые полосы утреннего света. В сумерках начинавшегося дня она осознала, что самое худшее, оказывается, ей еще предстоит: чемодан и сумка исчезли. Вместо них на полу валялся скомканный купальный халат. Она выскользнула из кровати и нащупала выключатель. Голая лампочка под потолком осветила неуютную комнату холодным светом. В ванной его вещей тоже не осталось за исключением использованной одноразовой бритвы и полотенца, брошенного на край ванны. Она вернулась к дивану, бросилась на него и долго лежала, уставившись на разбросанную по полу разорванную одежду. Какая гнетущая тишина!

Она подошла к окну и стала смотреть на город. Первые солнечные лучи уже окрасили золотым блеском крыши и фасады домов. На горизонте сверкала синяя лента залива ЛаПлата. Она открыла дверь, вышла на крошечный балкончик и посмотрела вниз. Ограждение оказалось очень высоким, ей пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Вдыхая теплый воздух, она ощущала неопределенный, бархатный аромат города. Солнечный луч коснулся стены рядом с ней, и она накрыла его ладонью, радуясь теплу, которое ощутила. Потом вернулась в комнату и стала собирать вещи. Все кончилось. Никаких объяснений она так и не услышала, но теперь это точно конец. В мозгу вертелась странная смесь из мыслей и рассуждений. Приводя одежду в порядок, она думала, как пойдет по улице в разодранной блузке и куда ей вообще идти. Потом приняла обжигающий душ, наполнила ванну, долго лежала в горячей воде, почти полностью погрузив туда голову, и слушала подводные звуки.

Только подойдя к зеркалу, чтобы расчесать мокрые волосы, она заметила это. Сначала ей показалось, что волосы просто растрепались. Она несколько раз провела щеткой по одной и той же пряди, и сомнения рассеялись: одного локона не было. Даже не локон, целая прядь волос была полностью выстрижена. Прошло еще какое-то время, прежде чем она наконец поняла: пока она спала, он отстриг у нее прядь волос. Она отшатнулась от зеркала, щетка выпала из рук. Потом в два прыжка вернулась в комнату, быстро оделась, спрятав, насколько это было возможно, разорванную блузку под кофтой, и пулей вылетела из квартиры. Лифта, как ей показалось, пришлось ждать целую вечность. В доме стояла мертвая тишина. Она никого не встретила ни в лифте, ни внизу.

Джульетта понятия не имела, в каком направлении идти, чтобы поймать такси. Улицы были совершенно пусты. Начинался ясный солнечный день. Солнечный и совершенно безлюдный. И все же прошло не так много времени, прежде чем появилась одна из бесчисленного множества желто-черных машин этого города. «Такси здесь как осы, – подумала Джульетта. – Как будто все время ищут корм».

Она назвала водителю адрес гостиницы, где жил отец. Если он не улетел, она найдет его там. На полпути изменила свое решение и дала адрес Линдсей. Город был таким же солнечным и пустым, как в день ее приезда. Странно, но воспоминания о прошлом воскресенье казались более реальными, чем вид из окна. Картинки, мелькавшие перед глазами, ее не затрагивали. Способность к чувственному восприятию почти исчезла. Будто все ее ощущения должны были сперва пройти через защитную мембрану. Она видела нескольких бегунов и продавца цветов, который раскладывал свой товар в зеленом металлическом киоске. На углу на бордюре сидел мальчик и связывал веточки жасмина в небольшие букетики. Танго и жасмин. Повсюду в этом городе.

Куда он ушел? Зачем ждал ее в аэропорту? К чему эта ночь? Куда? Зачем? Почему? Она нервно теребила поредевшие волосы и представляла себе, как его рука с зажатыми в пальцах ножницами парила над ее лицом, пока она спала. Ножницы? Но она не видела там ножниц. Неужели он носит ножницы с собой? Или что это было, нож? Нож всего в нескольких сантиметрах от ее лица. А она спала. Неужели она умеет так крепко спать?

Потом она долго стояла перед дверью Линдсей, не решаясь позвонить. Она опустилась на бордюр и с наслаждением ловила солнечные лучи, с каждой минутой становившиеся все более жаркими, разглядывала уходящую вверх улицу Сан-Тельмо и вдруг ощутила какую-то внутреннюю связь с этим местом. Пусть она совсем не понимала ни этого города, ни его жителей. Ни даже их лиц. Пусть даже, по правде говоря, не понимала их музыку. К примеру, что такое танго? Она бы ни за что не смогла объяснить. Но, глядя на эту убогую улицу, она вдруг вспомнила несколько слышанных раньше мелодий, и те зазвучали для нее совсем по-другому. Утреннее солнце, ароматный воздух, полуразрушенные фасады, болтающиеся электрические провода, что-то потустороннее в облике вцепившихся друг в друга посетителей полутемных баров – все ее прошлые и настоящие впечатления от этого города соединились воедино и отозвались в воспоминаниях о музыке. И она зазвучала иначе. Но у нее не было больше времени, чтобы понять, почему это так. Может, все это очередная галлюцинация? Только почему-то она вдруг совсем по-другому услышала танго. Она слышала его, хотя ни один инструмент не играл. Как там сказала Линдсей? Этот город отмечает каждого изнутри. Она думала о той песне, которую Дамиан выбрал для последнего танго в Берлине: «И преклоню колена у берегов грязного, чудного залива Ла-Плата, из его ила и соли выцарапаю себе новое сердце…» У нее не появилось нового сердца. Но что-то в ней неуловимым образом изменилось. Даже если она сама не может точно сказать, что именно.

31

В конце концов она решила, что еще слишком рано будить Линдсей, и пошла по улице Кочабамба до пересечения с улицей Дефенса. Издалека были видны торговые палатки на площади Доррего. В этот ранний час большинство из них были еще закрыты. Сами торговцы, сбившись небольшими группками, стояли рядом и, пустив по кругу выдолбленную тыкву, поочередно отпивали из нее мате. Джульетта немного побродила между палатками, купила себе дешевенькую белую футболку, в которую тут же переоделась, сняв разодранную блузку – ей надоело постоянно придерживать ворот рукой, – а потом завернула в единственное уже открывшееся кафе. Заказала кофе с тремя обязательными Medialunas163, обмакнула рогалик в форме полумесяца в дымящийся напиток, задумчиво наблюдая в окно, как постепенно оживает блошиный рынок. У нее полно времени. Сегодня пятое декабря.

Все ее прошлое разбилось вдребезги. Но жизнь все равно продолжается. Скоро у нее день рождения. Через две недели ей исполнится двадцать.

Время шло. Она заказала еще один кофе. Постепенно площадь заполнилась туристами. На сцене появилась первая пара тангеро, которые постарались показать, на что способны. И хотя большинство танцевальных пар смотрелись неплохо, их выступления казались ей обыкновенными, начисто лишенными тайны. Но публике нравилось, танцоров щедро одаривали аплодисментами. Джульетта отнюдь не была захвачена зрелищем, но все-таки продолжала сидеть: несмотря на всю гротесковость «туристического» танго, в танце этих бедолаг все же пробивались иногда отблески исходного, настоящего танго – безнадежная тоска по партнеру. Ведь подобные вещи не годятся для сцены. В них таится что-то неприличное, шокирующее. Не в самом танце, который просто служит средством выражения этой тоски. Тоска-то ведь не бывает неприличной. Неприличны при этом наблюдатели, зрители. Взгляд непричастных, тех, кто своими вуайеристскими ожиданиями превращает естественное в экзотическое, питает собственной похотью и, таким образом, разрушает. Взгляд так называемых цивилизованных людей на дикарей, колонизаторов – на аборигенов, европейцев – на остальной мир.

Взгляд публики на танцора.

Она подумала о Дамиане, о том, как несколько лет назад он вышел на сцену, вымазав лицо черной краской. Она сама не ожидала, что это воспоминание вызовет у нее улыбку. Разве не прекрасный образ? Ведь танго не что иное, как симуляция притворства – музыка, которая словно неустанно убегает от себя самой затравленными синкопами и жалостными пассажами. И если все, что говорила Линдсей, правда, то уже самое первое танго на свете было пародией, попыткой белых уподобиться черным, не становясь ими на самом деле. Воровство, фальшивка, необходимая для того, чтобы никто никогда уже не смог выявить истинного происхождения. И разве не трогательно смотреть, как внуки воров имитируют свою же собственную проекцию, совершенно не замечая, что лак в некоторых местах облупился и истинная суть прорывается наружу?

Линдсей. Может, она уже встала? Половина двенадцатого.

Тут взгляд ее упал на экран телевизора, укрепленного над стойкой бара. Звук был отключен, да она все равно не смогла бы понять ни слова. Но кадры!

Джульетта впилась взглядом в экран. Сюжет состоял из четырех частей. Сначала показали очень серьезного Фернандо Альсину в окружении журналистов. Его лица почти не было видно за микрофонами и камерами. Он отвечал на вопросы. Потом резко отвернулся.

Конец пленки.

Второй сюжет: журналист стоит на недостроенной автомагистрали. Позади него облако черного дыма. Слышен звук сирен, видны отблески синих мигалок. Журналист показывает рукой куда-то вверх, и камера медленно подъезжает к бетонным опорам, скользит по ним, чтобы показать обрыв недостроенной проезжей части, из которой торчат железные штыри. Потом камера снова быстро спускается вниз, выхватывая внизу дымящийся искореженный автомобиль, который, очевидно, свалился с этой недостроенной эстакады и загорелся. Сильный ветер гонит черный дым прямо в камеру. Голос журналиста прерывается.

Конец пленки.

Крупным планом госпожа Альсина, которая садится в машину и тотчас же уезжает.

Конец пленки.

Появляется комментатор и произносит несколько фраз. Еще раз показывают Фернандо Альсину, но тот уже отвернулся от камер. Потом картинка меняется.

Конец сюжета.

Большое наводнение.

Джульетта выбежала из кафе. Протискиваясь между людьми, добралась до улицы Дефенса, пробежала под мостом и чуть не упала на улице Кочабамба. Жара достала ее. И вонь. Здесь все воняет. Выхлопные газы. Мусор. Что произошло, черт возьми? Альсина в «Новостях»? Сгоревший автомобиль? Сегодня утром?

Дамиан?

Она уже звонила и одновременно барабанила в запертую дверь. Дымящийся автомобиль. Вчера в аэропорту. Запах бензина в салоне. И от него. El loco.

– Линдсей! – закричала она. Наконец услышала шум за дверью.

– Пожалуйста, нет. Пожалуйста, только не это, – шептала она, стискивая руки, пока кто-то с той стороны один за другим отпирал запоры.

– Джульетта?

Она сразу все поняла по выражению ее лица. Это правда. Линдсей обняла ее и прижала к себе.

– Джульетта. Боже мой. Откуда ты взялась… Это ужасно, – прошептала она.

Джульетта опустилась на пол прямо у порога. Ноги отказались повиноваться. Она закрыла глаза. Но стало только хуже. Потому что вернулись воспоминания о прошлой ночи. Мгновенно вернулись. Она распахнула глаза и вновь посмотрела на Линдсей, присевшую на корточки рядом ней. Та обняла ее за плечи.

– По телевизору… – пролепетала Джульетта, всхлипывая. – …Это правда… он…

Линдсей кивнула.

– Я не видела. Пабло сказал. Он… – Она не закончила фразу, просто взяла Джульетту за руку и тихо произнесла: – Бедная ты, бедная, мне так жаль.

Ее слова заглушил короткий ужасный крик. Некоторые жильцы в ужасе выглянули в коридор.

– Нет! – кричала Джульетта. – Нет, нет, нет…

Прибежал Пабло. Но, повинуясь знаку Линдсей, остановился на лестнице, удерживая других, не давая им подойти слишком близко к девушке, отчаянно бьющейся в рыданиях на руках у Линдсей.

1

– Тебя вызывает Вивиана.

Джульетта обернулась. Позади нее стояла Тереза Слобода.

– Спишь на ходу, что ли? – спросила хореограф Театра немецкой оперы, высоко подняв брови.

Джульетта покачала головой.

– После репетиции поднимись в ее кабинет, поняла?

Она кивнула. Быстро огляделась, чтобы убедиться: никто ничего не слышал. Впрочем, остальные были заняты либо отработкой прыжков, либо таращились на Надю, солистку второго состава, которая никак не могла справиться с voleo164.

Джульетта остановилась в сторонке, глядя в окно. Над голыми верхушками деревьев висел грязный берлинский февральский вечер.

Двенадцатого января она пришла на просмотр в Театр немецкой оперы, и ее взяли. Четыре недели назад. С ней подписали контракт на участие в той самой «Танго-сюите» Бекманна, пусть и во втором составе. Постепенно стало казаться, что ее даже возьмут в первый. Джульетта понятия не имела, чего хочет от нее главный балетмейстер театра. В любом случае вызов к Вивиане Дерби не сулил ничего хорошего. Либо она в чем-то провинилась, либо у нее что-то не получается, по крайней мере с точки зрения Вивианы, и тогда придется выслушивать критику. Или же речь пойдет о переводе в основной состав. И единственное, что можно будет сказать наверняка в этом случае, это то, что по крайней мере одна из танцовщиц основного состава Театра немецкой оперы после этого станет ненавидеть ее еще сильнее, чем до сих пор. В чем причина этой антипатии, Джульетта не знала. Но чувствовала ее с самого первого дня. Энска Хакунен, финка, испытывала к ней чувство, очень похожее на ненависть. Впрочем, неприязнь была обоюдной, несмотря на то что Энска имела явное преимущество: уже два года была в основном составе балетной труппы.

Хеерт ван Дрисшен, режиссер-постановщик из Нидерландов, специально приглашенный для этого спектакля, был не слишком хорошо знаком с основным балетным составом театра и поэтому все решения по поводу участия того или иного артиста в постановке принимал очень медленно. Судя по его репутации, он распределял роли, руководствуясь исключительно тем, как получается у того или иного танцора данная роль, независимо от сложившейся в театре иерархии. Но не было ничего удивительного в том, что Марина Фрэнсис, лучшая камерная танцовщица, получила соло во второй части сюиты – в «Либертанго». Хотя отдельные перестановки в группе по-прежнему происходили.

Неприятнее всего было то, что об очередном изменении Хеерт сообщал в присутствии всей труппы. Сегодня Джульетта испытала это на собственной шкуре. Ван Дрисшен внезапно подозвал ее. Рядом с ним стояли Мэгги Коулер, репетитор Лондонского городского театра балета, и хореограф Тереза Слобода, вносившая синей ручкой изменения в свои «партитуры».

– Почему ты делаешь не то, что я говорю? – резко спросил он Джульетту.

Она покраснела.

Тереза удивленно на него посмотрела. Мэгги молчала, скрестив руки на груди.

– Разве я неправильно исполняю шаги? – пролепетала она.

– Правильно. Но это единственное, что ты делаешь правильно.

Потом он улыбнулся.

– Я вовсе не ругаю тебя. Откуда ты взяла это движение? Из вращения в четвертую позицию?

Оказывается, он на нее не сердится. Он просто нервничает, потому что не может понять, почему у нее получается не так, как у других.

– Повтори-ка начало второй части.

Джульетта отступила назад, выполнила последовательно chassй, dйgagй, ronde de jambe, adagio… piruette165 и перешла в четвертую позицию. Ей было неловко. На нее с любопытством смотрели другие танцовщицы. «Почему он заставил именно ее повторять эти шаги? – казалось, вопрошали их взгляды. – Почему ее, эту новенькую? Почему не меня?»

– Вот это. Остановись! – Ван Дрисшен подошел к ней. – Тереза, у тебя это записано?

– Да. Именно так, как она делает. Только ты, пожалуй, слишком монотонна, Джульетта. Будто у тебя на голове поднос.

– Точно! – закричал ван Дрисшен. – Именно так. Интересно, почему так лучше смотрится?

Мэгги поморщилась.

– Как это лучше? Это же неправильно.

– В примечаниях говорится… – начала было Тереза. Но ван Дрисшен ее перебил:

– Никаких примечаний. Джульетта, покажи-ка еще разок. Там… дара-там-там… там… да, видите?

Она снова повторила движение и остановилась. Ситуация была ей неприятна. Она оказалась недостаточно внимательна. Конечно, она могла разрешить пируэт в четвертую позицию, не изменяя высоты. Но это уже не балетная позиция. Это танго. А то, что они танцуют, никакое не танго, а тангобалет. Она просто недостаточно собралась. Что часто случается с ней в последнее время. Все вокруг растворилось вдруг в музыке, в ее воспоминаниях.

– Нет, не так, – закричал режиссер. – Как раньше. Она снова начала последовательность, ощущая известное удовлетворение. Вся хореография какая-то разорванная. Она кое-что изменила всего лишь в двух тактах, следуя за мечтательной самоуглубленностью музыки, и эффект сразу же был замечен.

– Как ты до этого додумалась? – спросил Хеерт. – Откуда ты это взяла?

Джульетта пожала плечами.

Мэгги Коулер казалась недовольной.

– Хеерт, ты отклоняешься от оригинала, – сказала она.

– Оригинал, оригинал… Мне нравится это движение. Позови остальных. Хочу посмотреть в группе. Ребятки!..

Ван Дрисшен велел станцевать оба варианта. Первоначальное покачивание голов между позициями придавало движению глубину, явно противоречившую музыке. Изменение тут же все исправило. Сдержанное спокойствие движения в сторону сообщало всей картине определенную напряженность. Но сам эпизод моментально пробудил в коллегах неприязнь. Заметнее всего она проявлялась у Энски, которая стояла в углу, отчаянно кусая ногти.

– Это невозможно, – сказала Мэгги.

– Почему?

– Потому что неправильно. То, что танцует эта девушка, не имеет отношения к балету. Тереза, что там в записях?

– Она права, Хеерт.

Тот резко прервал их:

– Поговорим об этом позже.

2

Дни. Недели. Месяцы.

Время не остановилось тогда, пятого декабря. Просто Джульетта перестала его замечать. Она без труда могла вызвать в памяти последовавшие за тем днем события, но, вспоминая их, ничего не чувствовала. Несколько часов она пролежала в комнате у Линдсей. Потом там словно по волшебству появился ее отец. Похоже, он сходил с ума от беспокойства и, обнаружив ее целой и невредимой, испытал столь сильное облегчение, что даже не стал ни в чем упрекать. Она, правда, понятия не имела, как он ее нашел. Может, Джульетта сама сказала Линдсей, в каком отеле нужно его искать? Обратный перелет. Мать, встречавшая их в аэропорту. День, вечер и ночь в Целендорфе, в ее бывшем доме, в бывшей детской с фотографией Нуриева и Марго Фонтейн 166 на стене. Родители суетились вокруг нее, но не протестовали, когда на следующий день она настояла на том, чтобы вернуться в свою квартиру. Ей хотелось побыть одной.

Каким-то образом время все-таки шло, миновали многочисленные праздники. Она занималась в студии в Шарлоттенбурге, заглушая тренировками мрачные мысли. Вставала в шесть утра и двадцать раз проплывала дорожку в Шпреевальдском бассейне, уходя оттуда еще до того, как в душевой появлялись первые студенты. В день рождения подруги – Ария и Ксения – пригласили ее в новый, только что открывшийся французский ресторан на Лаузитцерплац. Вокруг сиял новый Берлин. Раздавался южнонемецкий говор, обсуждались акции, биржевые сделки. Джульетта не рассказала подругам о том, что произошло в Буэнос-Айресе, да они и не расспрашивали. Ее взаимоотношения с мужчинами до сих пор никогда не были достойной обсуждения темой. Позже подруги пробежались еше по нескольким клубам и разошлись только в три утра. Все происходящее Джульетта видела словно сквозь плотную пелену тумана. Когда перед ее глазами появлялись высокие, хорошо одетые мужчины, болтавшие с элегантными молодыми женщинами, мысли невольно возвращались в интерьеры «Альмагро» и кафе «Идеал». Она вдруг поймала себя на том, что разговаривает с одним из этих мужчин. Его звали Арне, родом он оказался из Дюссельдорфа и в течение получаса подробно объяснял ей, почему Берлин превратился в один из мировых центров интернет-дизайна. Потом предложил потанцевать, а когда она отказалась, принес бокал шампанского, из которого она отпила половину. Потом спросил, не хочет ли она пойти к нему. Она покачала головой, попрощалась с подружками и попросила вызвать такси.

А позже, лежа в кровати, кусала до крови косточки пальцев.

3

Задним числом все, что делал отец, стало казаться логичным и понятным. Да, он вел себя как ревнивый любовник. Но больше ни в чем упрекнуть его было нельзя. Он беспокоился о ней и потому заранее, не уехав еще из Берлина, связался с родителями Дамиана.

– И ты им позвонил?

– Да.

– Когда?

– В субботу.

– С кем ты разговаривал?

– С господином Альсиной.

– Что ты ему сказал?

– Что я беспокоюсь, потому что ты внезапно сорвалась и улетела в Аргентину и мы даже не знаем, как с тобой связаться. Я попросил их передать Дамиану, что ты поехала к нему.

– Ты все ему рассказал?

– Нет.

– А что рассказал?

– Что вы познакомились в Берлине, сблизились, потом поссорились, и ты полетела вслед за ним, не сказав нам ни слова. Он ответил, что прекрасно меня понимает и готов помочь.

– Когда ты встречался с госпожой Альсина?

– В четверг.

– Зачем?

– Я страшно беспокоился. Ты собиралась вечером увидеться с Дамианом. И я за тебя боялся. Можешь ты это понять или нет?

А ведь госпожа Альсина ничего не сказала о том, что ее отец звонил им из Берлина. Почему, интересно?

– Откуда ты знаешь испанский?

– Я его не знаю. Так, пару фраз. Со школьных времен. Со школьных времен. Когда Маркуса Баттина звали еще Маркусом Лоэссом.

– Почему, переехав на Запад, ты поменял имя?

– Многие так делали. В моей ситуации это было только логично. Никогда ведь не знаешь заранее: вдруг они станут преследовать тебя или вообще решат убрать.

– Они?

– Глаза и уши. Штази.

– Но ты же уже был на Западе. Тебя выкупили.

– Ну и что? Людей убивали постоянно. Штази повсюду. Даже на Западе.

– А почему Баттин? Он не ответил.

– Папа, почему ты выбрал себе такое странное имя – Баттин?

– Что? Ах да. Ты про фамилию. Не знаю. Давно это было. Мне предложили выбрать из какого-то списка. И я просто выбрал имя, не имевшее ко мне никакого отношения. Совершенно нейтральное.

Нейтральное.

4

Иногда Джульетта просыпалась по ночам и слушала тишину. Она могла работать, могла сколько угодно тренироваться, а вот спать не могла. Все воскресенье она переставляла мебель и перевешивала картины в своей квартире. Разобрала одежду: сложила все вещи, которые могли напомнить о нем, отнесла в мусорный контейнер и потом несколько часов бродила по городу. За три дня до просмотра в Театре немецкой оперы она обнаружила в почтовом ящике толстый конверт и вскрыла его в метро.

Почерк канадки трудно было назвать разборчивым. Джульетта долго разглядывала вырезки из газет, фотографии сгоревшей машины, пыталась читать сообщения о несчастном случае. Почему-то они не пробудили в ней никаких чувств.

Чужой язык, непонятные подписи под фотографиями, обрывочность сообщений – все это вместе как бы отодвигало описанные события бесконечно далеко от нее. Лишь прочитав его имя, она почувствовала укол в сердце. Потом достала из коробки одну из трех кассет. «2, 1998», – было написано на ней. Как Линдсей могло прийти в голову, что когда-нибудь Джульетта захочет это смотреть?

5

Вивиана раздраженно подняла глаза на Джульетту, когда та вошла в ее кабинет.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала она тоном, выражавшим нечто прямо противоположное любезности, заложенной, казалось бы, в этой фразе.

Потом, отбросив с лица черные пряди волос, буквально рухнула на свой стул у письменного стола и произнесла, обращаясь к Джульетте, совершенно немыслимую фразу:

– Хеерт хочет, чтобы вы танцевали соло в «Либертанго» вместо Марины.

Полный бред.

– Почему же тогда здесь нет Марины и Хеерта? – спросила Джульетта.

– Я вас вызвала для предварительной беседы, – сказала Вивиана, протерев глаза, будто таким образом можно было справиться с проблемой. – Вы ведь понимаете, чем это чревато? Для меня. Для вас. Вы справитесь?

Джульетта в упор смотрела на письменный стол. Простыни факсов, программки, неразобранная почта.

– Нет, – произнесла она наконец.

Откинувшись на спинку стула, Вивиана лихорадочно грызла карандаш.

– Хочу быть откровенной. Несколько дней назад я обедала с госпожой Баллестьери…

Имя главного балетмейстера Государственного оперного театра заставило ее внутренне напрячься. В декабре Джульетта позвонила ей, попросила прощения и отказалась от стажировки. Она не выполнила свою часть их договора – отсутствовала почти две недели вместо одной. Но готова была смириться с последствиями своего поступка.

– От нее вы вряд ли могли услышать обо мне что-то хорошее.

– Вы заблуждаетесь. Ей жаль, что вы ушли. Естественно, я спросила, в чем дело, и она рассказала, почему была вынуждена вас отчислить.

Она немного помолчала.

– Могу ли я полагаться на вас, Джульетта? Вы – член балетного коллектива Театра немецкой оперы. Это уже не практика, вы понимаете?

– Конечно. Даю вам слово.

С ней говорит так сама Вивиана Дерби, бывшая звезда Парижского оперного театра!

– Вернемся к спектаклю. Хеерт хочет, чтобы вы танцевали соло в «Либертанго» вместо Марины. Вы можете это объяснить?

– Нет.

– Подобная замена первой солистки на дебютантку способна превратить вашу жизнь в коллективе в настоящий ад. Я могла бы поговорить с Мариной, но гарантировать ничего не могу. Вам придется самой решать, готовы ли вы пойти на это.

– Нет, – задумчиво сказала Джульетта. – Марина танцует в десять раз лучше. Я не хочу эту роль.

– Вы уверены?

– Да.

– Почему? Хеерт говорит, вы единственная, кто по-настоящему понимает музыку.

– Неправда. Ничего я в ней не понимаю.

Вивиана встала, обошла вокруг стола и закрыла дверь кабинета в приемную, где сидела секретарша. Стук пишущей машинки прекратился.

– Во время репетиции вы показали какое-то движение, понравившееся ему, так?

– Да. Я просто была недостаточно внимательна.

– И он включил его в общую хореографию.

Джульетта молча смотрела в пол.

– Вы понимаете, что это значит?

Она покачала головой.

– Вам известно, чей это балет?

– Конечно. Джона Бекманна.

– И известно также, что он уже умер?

– Да.

– За надлежащим соблюдением авторских прав следит Лондонский городской театр балета. У нас постановку курирует Мэгги Коулер. Мы не имеем права менять ни единого движения, обязаны сохранить все, вплоть до угла наклона мизинца. Именно поэтому Мэгги Коулер здесь. И вдруг вы со своим танцевальным стилем! Задеваете Хеерта за живое и знаете, что происходит дальше?

– Нет.

– Хеерт обходит Мэгги, звонит напрямую сожителю Бекманна, унаследовавшему все права. И тот соглашается со всеми изменениями.

– Я этого не знала.

– Откуда у вас вообще эта идея?

– Из музыки. Я сделала движение танго. Вот и все… Можно идти?

– Вы танцуете танго?

– Нет.

– Но вы сами сказали, что сделали движение танго. Значит, вы разбираетесь в этом танце, не так ли?

– Нет.

– Джульетта, почему вы не хотите танцевать соло?

– Это касается только меня.

– Конечно.

Вивиана Дерби развернулась и медленно опустилась на стул.

– Из-за вас я вчера потратила массу сил, чтобы уговорить хореографа и балетмейстера не отказываться от ваших совместных с Хеертом нововведений. Задача Мэгги Коулер именно в том и состоит, чтобы следить за чистотой постановки, а у Хеерта на самом деле нет никакого права ничего менять, особенно за спиной Мэгги. Просто у него хорошие отношения с наследниками Бекманна, иначе ничего бы не получилось. Но вообще-то он поступил не совсем честно по отношению к Мэгги, вам не кажется?

Мэгги! Эта бюрократка от балета! В расстроенных чувствах…

Джульетта молча кивнула.

– Я хочу только, чтобы вы поняли: существуют определенные правила. Не надо импровизировать во время репетиций. Это может спровоцировать нежелательные поступки. Если же вы все-таки согласитесь танцевать соло вместо Марины, то в числе ваших недоброжелателей, помимо Мэгги, окажется еще и она. Поэтому я совершенно определенно советую вам отклонить его предложение. Даже если он сам вас попросит. Мы поняли друг друга?

– Да.

– И больше никаких движений танго.

– Хорошо. Мне очень жаль, я буду внимательнее.

Джульетта больше не могла оставаться в этой комнате. Не отказаться ли вовсе от участия в этом проекте? Проклятая музыка. Какое вообще отношение она может иметь к опере или к балету?

– Можно идти?

Вместо ответа директриса посмотрела на нее. С любопытством. И Джульетте показалось, что у той осталось еще много вопросов, однако Вивиана молча кивнула, махнув одновременно правой рукой в сторону двери.

6

Репетиции «Танго-сюиты» стали для нее настоящим испытанием на прочность. Музыка казалась совершенно неуместной в этих стенах. Похоже, Бекманн был под большим впечатлением от Пьяццолы, но сам ничего в этой музыке не понимал. Предлагаемые им фигуры не имели к музыке никакого отношения. Сейчас она изучала план репетиций. Произведение состояло из четырех частей:

I. Tr?s minutos con la realidad 167 (группа)

II. Libertango 168 (соло и группа) Novitango 169 (соло)

III. Cite Tango 170 (две пары) Michelangelo'70 (группа)

IV. Mumuki (соло и группа)

Она должна была участвовать в первой и четвертой частях. В составе группы. Во время репетиций сольной партии для второй части она вместе с другими стояла с краю в репетиционном зале и наблюдала за Мариной Фрэнсис. Австралийка была великолепна. Но Хеерт продолжал ее мучить. Джульетта только удивлялась. Он требовал от нее изменений в стиле, совершенно для нее неестественных.

– Отбрось грациозность! – то и дело кричал он. – Глубже! Тяжелее!

И показывал движения так, как себе представлял. Марина нервничала. Совершенно нетипичная ситуация: ей никогда еще не требовалось столько времени, чтобы поймать нужное настроение. Но Хеерт был безжалостен. Все время ее прерывал. Было очевидно, чего он добивается, и на третий день произошел скандал. Марина наорала на него и в ярости покинула зал. Хеерт бросил в угол свой блокнот и пошел за ней. Через двадцать минут вернулся один. Джульетта почувствовала, что пахнет жареным.

– Второй состав для «Либертанго» и «Новитанго»! – крикнул он. – Сольная репетиция. Первая Надя. Потом Джульетта. Поехали. Занять позицию.

Это было как удар тока. Джульетта – солистка второго состава! Она чувствовала направленные на нее со всех сторон взгляды. «Ну это же ничего не значит, – успокаивала она сама себя. – Готовность выйти на замену и только…» Ее все равно никогда не поставят в основной состав – разве что разразится эпидемия гриппа и обойдет стороной именно ее. Но в любом случае это знак. Мэгги Коулер демонстративно покинула зал. Как она узнала пару дней спустя (проговорился психотерапевт), Мэгги прямиком понеслась к Вивиане и еще в приемной начала кричать: «He's just obsessed with her!» 171.

Тереза растерянно уставилась на Хеерта. Джульетта чувствовала себя так, словно ее голой ведут по рыночной площади. Но увидев, как танцует Надя, сразу поняла, что все и в самом деле продумано заранее. Хеерт смотрел, как Надя танцует, почти не исправляя ее. Нетрудно было понять, чего он добивался на самом деле: отстранить Марину и найти возможность утвердить на соло Джульетту. Она не знала, куда спрятать глаза. Тереза странно поглядывала на нее. Была в курсе его планов? Ну конечно. Она знает обо всем, что происходит за кулисами. Да и сам коллектив – это ведь оголенный нерв, который все-все замечает, даже то, чего нет на самом деле, а лишь кому-то привиделось.

Она не хотела этой роли. Не хотела танцевать соло: вдруг оказаться на сцене совершенно незащищенной. Она чувствовала себя одинокой, опустошенной, слабой. У нее сейчас просто не было сил переносить те низости, с которыми неизбежно придется столкнуться при столь быстром взлете на самый верх. А ее кожа словно из бумаги. Малейшее прикосновение, и она порвется. Единственное, что еще держит ее, это танец. Порядок. Дисциплина. Полная самоотдача в заданных границах. Своих границ не осталось. Цели не было. Не было честолюбия. Так как же могло случиться, что именно в таком, абсолютно разобранном состоянии ей придется что-то выражать , что-топоказывать перед многочисленной публикой? Что такого увидел в ее танце Хеерт? Она совершенно пуста, ей нечего высказать. Правда, она сама чувствовала, что предложенная ею трактовка «Либертанго» породила в репетиционном зале особую атмосферу. Видела по лицам танцоров, по тому, как они подходили, занимали места. Услышав первые такты, она вдруг вспомнила Эктора. Между той атмосферой удушливой жары, невольно пробуждаемой музыкой, и филигранной точностью движений, требующейся от нее здесь, лежит непреодолимая пропасть! Танцевать иначе невозможно. Хореография неверна. Это движение оттопыренной ногой с широким размахом под пронзительный вскрик бандониона – попытка палить из пушки по воробьям! Она просто не может иначе: приходится подавлять воздушность движений, приглушать их внешнюю направленность. В ее движениях нет ликования. Да и откуда бы ему взяться? Из музыки? Но эта пьеса в высшей степени двойственна, как ледяной огонь. Марина выбрала страстность. Надя изображала холодность, контроль. Но ни та, ни другая трактовка не была полной.

Добравшись до заключительного пассажа, особого, размеренного пассажа скрипок, Джульетта была словно в трансе – равнодушно скользя мимо мужчин, всех мужчин. У нее было чувство, что в «Либертанго» нашел свое выражение весь спектр смыслов этого танца: тоска одиночества покинутой женщины, спрятанная под небрежной презрительной ухмылкой шлюхи.

Когда она закончила, некоторое время стояла тишина. Потом у входной двери зааплодировали.

Хлопала Марина Фрэнсис.

7

Доктор П. Йан и партнеры. Адвокатская контора. Фазаненштрассе, 37.

Она уже несколько раз проходила мимо этого дома, но войти не решалась. О чем спрашивать? О нем? О его делах? По какому праву? Ее просто выставят вон. Иначе и быть не может.

Но вот она поднялась по широкой лестнице на четвертый этаж и, прежде чем позвонить, долго рассматривала табличку: «Д-р П. Йан, д-р К.-Х. Нойманн, Н. Канненберг. Адвокаты».

Ей открыла женщина. Джульетта затараторила:

– Ваша фирма занимается делами моего знакомого, я хотела бы дать показания.

– Вам назначено?

– Нет.

– Вам известно, кто занимается делом?

– Нет.

Девушка нахмурилась, но все-таки пригласила ее войти и проводила в просторный кабинет. Джульетта устроилась у огромного письменного стола напротив нее. Зазвонил телефон.

– Извините, пожалуйста, минутку, – сказала ей секретарша, снимая трубку.

Джульетта молча озиралась по сторонам. Все стены до самого потолка увешаны книжными полками. Настоящий архив. Обстановка старомодная. Даже запах какой-то затхлый.

– Как зовут вашего знакомого? – спросила девушка, закончив разговор.

– Альсина. Дамиан Альсина.

– О чем идет речь? Штраф? Отцовство? Политическое убежище?

– Нет. Не знаю.

– Ну, хорошо. Посмотрим.

Компьютер каким-то образом сам разобрался со всем этим юридическим хламом.

– Ага. Вот оно. Дело ведет господин Канненберг. Сегодня он в суде. Если хотите, можем назначить встречу.

– Да, пожалуйста, – Джульетта попыталась было бросить взгляд на экран, но ей это не удалось.

– Как ваше имя?

– Баттин. Джульетта Баттин.

– Господин Канненберг назначает встречи после телефонного разговора. Оставьте, пожалуйста, ваш номер, он вам позвонит. Вообще-то он очень занят. Если в ближайшие дни он не объявится, позвоните сами. Вот его рабочий телефон.

Джульетта написала на бумажке свой домашний номер.

– Вы не можете сказать мне в двух словах, как обстоят его дела? – робко поинтересовалась она.

– Я ничего не могу вам сказать. Советую обратиться к господину Канненбергу письменно или по телефону. К сожалению, это все, что я могу для вас сделать.

8

Потом Джульетта поехала в Целендорф и поужинала с матерью. Отца не было дома. Среда. По средам он играет в теннис. Иначе она бы не поехала.

– Счет по твоей кредитной карте уже пришел? – спросила она.

– Джульетта, забудь об этом, ладно?

– Нет. Я заплачу. И точка.

– Поговорим об этом потом.

– Как и обо всем остальном? Потом?

Анита Баттин сложила вилку и нож на тарелке и промокнула салфеткой губы.

– Ты хочешь поговорить? Давай.

Джульетта посмотрела ей в глаза.

– Почему ты не помогаешь мне?

– Что ты имеешь в виду?

– Его. Твоего мужа. Почему ты не сказала ему, чтобы он оставил меня в покое? Не может же быть, чтобы ты ничего не видела.

Нежелание их обеих касаться этой темы ощущалось настолько остро, что, казалось, его можно потрогать.

– Папа хочет меня как женщину, – быстро проговорила она.

Реакция Аниты ее ошеломила:

– А ты? Ты-то сама что?

– Что ты… несешь? – Джульетта встала из-за стола и сделала несколько шагов по направлению к своей комнате.

– Ну вот, сама видишь, насколько это абсурдно, – произнесла мать у нее за спиной. – Да, он ревновал тебя к этому аргентинцу, но совсем не так, как ты думаешь. Отец очень любит тебя и боится, что кто-нибудь или что-нибудь помешает твоей карьере. А остальное ты выдумываешь.

Джульетта не обернулась. Иначе, наверное, закричала бы.

9

Она прошла в свою комнату, чтобы собрать кое-какие вещи, которых ей недоставало. Плюшевый лев. Коробка со старыми школьными тетрадками. Постер с Нуриевым и Фонтейн. Потом поднялась на чердак, чтобы отыскать коробку с зимней одеждой, которую в прошлом году за ненадобностью оставила здесь. Теперь ей вдруг захотелось снова носить эти вещи. И хотя нужный ящик давно нашелся, она продолжала стоять среди всего этого хлама, неотрывно глядя на шкаф, притулившийся возле камина. Мать говорила по телефону. Ее голос доносился через лестничный пролет. Джульетта знала: в этом шкафу отец хранил то, что ему не нужно, но выбросить жалко. Его шкаф. Из замочной скважины торчал ключ. Она заглянула туда, но не обнаружила ничего интересного. Три летних костюма, упакованных в полиэтиленовый пакет, чтобы не пылились. Книги по горному делу. Он изучал его, будучи студентом, в шестидесятые годы. Похоже, после переезда на Запад в 1978 году он попытался снова войти в курс дела. Профессиональные журналы по горному делу датированы 1978 годом. Правда, в Берлине применения его знаниям не нашлось. Он стал экспертом по безопасности и теперь работал на правительство, которое как раз переезжало в Берлин. Потому что он умел мыслить системно. Ходячая государственная тайна. Неплохая карьера для выходца оттуда. Она никогда не понимала его работы. Секретные службы – отдельный замкнутый мир. Он ничего не рассказывал. Настоящей его страстью всегда оставался мир Джульетты. По крайней мере так он утверждал. Балет. Музыка. Высокие материи. Противовес тому миру, к которому он сам принадлежал профессионально. Человек, знающий все въезды и выезды, которыми может проехать лимузин самого канцлера, – это вам не фунт изюму. Такой человек под особым контролем. Контроль. Подлинная страсть отца. Управлять всем и каждым.

Она не нашла в шкафу ничего, что было хоть как-то связано с его прошлым. Маркус Лоэсс. Она попыталась представить, как сочеталось бы с той фамилией ее собственное имя. Джульетта Лоэсс. Почему, интересно, он решился назваться Баттином?

Пока они ехали по кольцевой дороге, она спросила об этом мать. Перед ними как раз открылась панорама корпусов MBU 172, наводящая на мысль о выброшенном на берег огромном корабле.

– По-моему, это как-то связано с его предками.

– А где он родился?

– В небольшой деревушке рядом с Ростоком.

– Не знаешь, как она называется?

– По-моему, на конце «-хаген» или вроде того…

– Недалеко от Ростока, говоришь?

– Да. Поищи в атласе. Может, вспомню, если снова услышу название.

Анита включила свет в салоне и показала на бардачок.

Джульетта выудила оттуда атлас автомобильных дорог Германии и нашла в алфавитном указателе Росток. Открыв нужную страницу, заметила, что названия почти всех населенных пунктов к востоку от Ростока оканчиваются на «-хаген», и стала читать:

– Фолькенсхаген, Кордсхаген, Билленхаген, Виллерсхаген… Она прочитала еще с десяток названий, пока Анита не остановила ее:

– Это Альбертсхаген.

– Ты уверена?

– Да. У меня был друг детства, которого звали Альберт.

Джульетта уставилась на крошечное пятнышко. Населенных пунктов меньше этого просто не бывает на свете.

– Ты была там когда-нибудь?

– Нет. Зачем?

– Ну как… Папа разве никогда туда не ездил? После объединения, конечно.

– Ты же знаешь, он терпеть не может ГДР. Зачем ему туда ездить?

– А ты? Разве не интересно посмотреть, где он вырос?

Мать подняла брови.

– Он никогда не хотел говорить об этом. Да я и не спрашивала.

– И ты… считаешь это нормальным?

– Что ты имеешь в виду?

Джульетта бросила атлас обратно в бардачок.

– Мама! Неужели нельзя хоть раз ответить понятно?

– Только без театральных эффектов, ладно?

– Черт возьми. Что с тобой? Что я тебе сделала, в конце концов?

Мать крутанула руль вправо и отжала сцепление.

– А это, моя дорогая, я тебе с удовольствием объясню. Вот уже десять лет вся жизнь нашей семьи вертится вокруг тебя. Джульетта назад, Джульетта вперед. Балет, балет, балет. Ты и отец. А стоит вашему симбиозу чуть пошатнуться, и ты бежишь ко мне. Ах да, у меня же есть мама…

– Ты всегда мне все запрещала.

– Я ничего тебе не запрещала. Просто апеллировала к твоему разуму.

– Ты совсем не понимаешь меня.

– Тогда не проси меня ничего тебе объяснять, хорошо?

Мать холодно посмотрела на нее. Откуда такая резкая реакция?

– Почему ты так говоришь со мной?

Мать выключила мотор и повернулась к ней.

– Потому что тебе трудно смириться с тем, что ты не центр Вселенной. И еще эти твои инсинуации об отце. Что ты себе напридумывала? Да ты представляешь, как мы испугались, когда ты умчалась в Аргентину? То, что произошло в Буэнос-Айресе, очень печально. Мне жаль этого юношу. Но от общения с ним у тебя, очевидно, помутился рассудок. Я совершенно тебя не узнаю.

Джульетта не нашлась что ответить.

10

До трех часов ночи она просидела на диване. По стеклам барабанил дождь. В берлинской модификации. Горизонтальный дождь. Из четырех бра горели только три. Перед ней на столе лежал нераспакованный пакет с видеокассетами, присланными Линдсей. И письмо, которое она только что перечитала.

Удивительно, насколько простыми оказываются многие вещи, если делать их не задумываясь. Не прошло и минуты, как она уже знала нужное имя.

– Альбертсхаген. Возле Верта?

– Поблизости от Ростока, – отозвалась Джульетта.

– У меня только один человек с такой фамилией. Лоэсс, говорите? С двойным «с»?

– Да.

– Лоэсс Конрад?

– Да, его номер, пожалуйста.

Что-то в трубке щелкнуло. И электронный голос назвал телефонный номер. Невероятно, но факт. Значит, у него были там родственники.

11

Иногда она оставалась позже всех и танцевала «Эскуало».

Специально дожидалась, пока все разойдутся, возвращалась в репетиционный зал, ставила запись и вся отдавалась музыке. В течение дня ей приходилось сдерживаться, следуя стилизованным балетным движениям, не имеющим ничего общего с этой музыкой. Гнев, ярость, животное насилие физически ощущались в ней, а Джульетте приходилось довольствоваться арабесками и глиссадами 173.

Этот балет ей не нравился. Она не видела смысла в попытке связать балет и танго в единое целое. Или уж, во всяком случае, не так. Это ведь земля и воздух. Они прямо противоположны друг другу. Хореография Бекманна неверна. Пока Джульетта, закрыв глаза, стояла в репетиционном зале, прислушиваясь к первым тактам «Эскуало», ей пришла на ум фраза, сказанная как-то Линдсей: «Целых тридцать лет танго защищалось от Пьяццолы. Народ не хотел его. В него даже плевали на улице. И Пьяццола изгнал из танго народ: певцов и танцоров».

Это наблюдение носило не менее сумбурный характер, чем все остальные. Но отчасти было верным. Музыку Пьяццолы с балетом роднило именно «изгнание народа», удаленность от истоков, огромная дистанция от этнической культуры, откуда оба эти искусства вели свое происхождение. И то и другое оставались элитарными искусствами, но занимали при этом противоположные полюса элитарности. Так возможно ли перебросить мост?

Интересно, Дамиан тоже чувствовал это? Танцевал свои собственные шаги. Шаги Джулиана. Шаги из того па-де-де, которое разучивал с Лутцем. Закрыв глаза, она все так же ясно видела ту сцену. Его движения тогда околдовали ее. И теперь она знала почему. Потому что перед ней предстал другой полюс в той же нише: полная противоположность балету. И вот она сама в это ввязалась. Так хотелось думать о Дамиане без этой боли, без чувственной глухоты. Она вспомнила, что он говорил ей той ночью после поездки на Шлахтензее. Закрыв глаза, представила, что пол – это магнит, а ее ноги сделаны из железа. Колени и бедра сведены вместе. Торс прямой и почти недвижный. Грудь гордо торчит вперед. И начала движение – крадущаяся, кошачья походка. Иногда она часами танцевала под эту музыку. Импровизировала переходы между обеими партиями и, таким образом, исполняла всю пьесу одна. Двигалась, словно в трансе, ведя непрерывный немой диалог с ним. На какое-то время это помогало. Она чувствовала его близость.

Но случались дни, когда она была настолько подавлена, что не могла задерживаться в театре ни на минуту: сразу же после репетиции мчалась домой и падала на кровать. Как-то раз отчаяние ее оказалось настолько сильным, что она решилась вставить в магнитофон одну из видеокассет, присланных Линдсей. Вдруг это поможет ей поскорее забыть его. Она пересмотрела в записи «Эскуало» – ту копию, что сделал для нее Лутц и отослал тогда в Аргентину. Но скоро не выдержала. Села на пол прямо перед телевизором и безудержно зарыдала. Пора с этим заканчивать. Почему он так подло поступил с ней? Ушел, не сказав ни слова? После такой прекрасной ночи… Потому что он черствый, бездушный человек и у него помутился рассудок! Она заставляла себя смотреть на экран. Потом внутренне собралась и сунула в магнитофон другую кассету.

На коробке стояло: «1, 1995». На экране сразу же замелькали кадры. Это было одно из первых его выступлений в паре с Нифес. Линдсей приложила записку, где стояло время и место съемки. «Салон Каннин». Съемка явно любительская, сделанная, возможно, кем-то из публики. Каждый раз, когда камера дергалась – а это случалось нередко, – в кадр попадали зрители, плотными рядами сомкнувшиеся вокруг танцплощадки. Атмосфера напоминала представление Эктора и Бьянки в «Альмагро». Не специальное шоу, просто выступление в рамках обычного танцевального вечера. Нифес и Дамиан представлялись зрителям в качестве новой пары.

Какая потрясающая хореография!

Она не могла оторвать взгляд от экрана, где в бешеном темпе сменялись разнообразные фигуры в исполнении Дамиана и Нифес. Потом переключила внимание на него: его лицо, его точные движения. Постепенно ей удалось взять себя в руки и следить не столько за танцором, сколько за танцем. Временами ей казалось, что он танцует вовсе не с Нифес – между ними есть что-то третье, невидимое, угрожающее, вызывающее у него глубокую ненависть. Дамиан преследовал Нифес, постоянно разбивал ее движения, но при этом дело было как бы вовсе и не в ней. Он двигался с ожесточением, словно охваченный какой-то нездоровой энергией, не находя ей выхода. Закончив, они, вместо того чтобы замереть в общепринятой позе, разбежались в разные стороны.

Она перемотала пленку назад и просмотрела еще раз. Интересно, тогда он тоже танцевал слова? Взяв в руки листочки Линдсей, она отыскала список фигур и букв. Потом включила замедленный просмотр. На экране появилось лицо Дамиана крупным планом. Она сглотнула. Он очень серьезно смотрел вниз через плечо Нифес, потом исполнил вдруг странную последовательность шагов. Lapiz, отметила Джульетта.

Нужно искать необычные фигуры. Тогда он еще пользовался старым кодом. Использовал начальные буквы в названиях фигур. А странности в его танце были: и в начале, и в конце. Это она заметила. Партнеры не заканчивают танго порознь. Линдсей говорила ей об этом и тогда же назвала соответствующее понятие. Партнеры никогда не заканчивают separados. Внизу на листочке она записала это слово: «separados». Значит, если в первом танце Дамиана зашифровано какое-то слово, оно начинается на «л» и заканчивается «с». А между ними?

Она снова пересмотрела запись, внимательно наблюдая за Нифес, ее реакцией. Но зацепиться было не за что. Лицо его партнерши оставалось непроницаемым. Джульетта опять отмотала назад и включила запись в третий раз, невольно задаваясь вопросом, как ему вообще пришла в голову идея использовать фигуры в качестве букв, в соответствии с их названиями? 1995 год. Ему девятнадцать. Джульетта теперь достаточно разбиралась в танго, чтобы понять, насколько невероятно столь быстрое восхождение с нуля к самым вершинам этого искусства, к завоеванию Нифес. Чтобы добиться этого, он скорее всего тренировался как одержимый: методично, продуманно. И чтобы не потеряться во всем многообразии возможных фигур и их вариаций, ему, конечно же, приходилось записывать названия. Танго и математика. Вполне отвечает его сути. Может, поначалу он просто играл с возможностью перевести какие-то знаки своей жизни на язык танца. Или пришел к этому неосознанно? Цепочки фигур настолько вошли в его плоть и кровь, что, думая о том или ином слове, он непроизвольно подыскивал возможное выражение в танце? Реально такое вообще или нет?

Взгляд Джульетты снова приклеился к экрану. Почему она заметила это только сейчас? Она опять перемотала пленку. Вот оба занимают позиции. Первый сбой: Дамиан слегка поднимает голову и бросает быстрый взгляд в глаза Нифес. Сразу же после этого исполняет lapiz и оказывается в задней позиции. Потом следуют невероятно сложные вариации, но они больше ни разу не встречаются взглядами. До определенного момента. Все эти сногсшибательные вращения, зацепы и перехваты они, постоянно меняя темп, исполняют, не обменявшись ни единым взглядом. А потом вдруг снова этот беглый взгляд ей в глаза. Похоже, он должен встретиться с ней глазами: убедиться, что она поняла. Но почему здесь? В этом месте? Что тут происходит? Она немного отмотала пленку назад и на медленной скорости стала вглядываться в нее кадр за кадром. Вот вращение. Правая нога Нифес слетела с его левого бедра назад и некоторое время не двигалась. Нифес стояла не шевелясь, а он пытался расположить свою правую ногу против ее левой, и тут это произошло снова. Он поднял голову, фиксируя партнершу коротким, но властным движением. Она вскинула на него глаза. В замедленной съемке видно, что Нифес хочет перенести свой вес назад, на правую ногу. Но взгляд Дамиана не дает ей этого сделать. И почти сразу Джульетта поняла почему. Он исполнил сложное украшение. Ей пришлось несколько раз просмотреть эти кадры в замедленной съемке, прежде чем она сумела разложить его элегантное, совершенно нормальное на первый взгляд движение на составляющие. «Восьмерка» и сразу за ней «ввертывание». Очевидно, эта фигура здесь не на месте. Нифес не была к ней готова, и Дамиан взглядом предупредил ее. «Восьмерка» и «ввертывание». Она взяла в руки список Линдсей и стала искать испанские названия. Ochso и enrosque.

Листок выпал у нее из рук. Вдруг стало жарко. Lapiz.Ochso.Enrosque. Нет, не может быть! Она схватила коробку из-под кассеты и тут же вновь отбросила ее. Год! Нет, невозможно. 1995-й? Пять лет назад. Как это объяснить?.. Она мучительно соображала. Но все равно не сразу поняла, насколько все странно и ужасно. Пленка продолжала крутиться. Вот и последние секунды танца. Она уже знала, что Дамиан снова посмотрит в глаза партнерше и они разбегутся в разные стороны. Так и есть. Последние такты. Нифес замерла в пятой перекрестной позиции. Он опять коротко взглянул ей в глаза, вращением отодвинул в сторону и отпустил, одновременно отворачиваясь.

Lapiz. Ochso. Enrosque. L…О… E… и, наконец, расхождение. Separados.

Loess. Лоэсс. Настоящая фамилия ее отца.

Это открытие привело ее в ужас. Откуда он мог знать это имя? В 1995 году. За четыре года до того, как они встретились. И потом, это имя… его ведь никто не знал. Кроме нее самой и матери. Откуда же Дамиан?.. В голове родилась тупая боль. Она выключила телевизор. На темно-зеленом матовом стекле осталась белая точка, и крошечное пятно света – на ее собственном бледно-сером лице, отражавшемся в потухшем экране.

12

– Джульетта? Господи, ты знаешь, сколько времени?

– Мне нужна твоя помощь, Лутц. Прошу тебя.

Голос ее срывался. Он снял трубку только после двенадцатого гудка.

– А это не может подождать до завтра?

– Может. Но только до утра. Мне завтра нужно в Росток, и ты поедешь со мной.

– В Росток? Зачем? Что мне делать в Ростоке?

– Это имеет отношение… к Дамиану.

Дамиан. Она не сомневалась, что Лутц поможет ей, ну хотя бы ради того, чтобы узнать, что произошло в БуэносАйресе. После ее возвращения он несколько раз звонил, но она не способна была что бы то ни было рассказывать. Через пару месяцев, отвечала она, если все утрясется.

– Лутц, я не могу туда ехать одна. Мне нужен кто-нибудь… Мужчина. Я все объясню завтра, ладно?

На следующий день он сидел рядом с ней в машине, мчавшейся к северу по шоссе Al9. Глаза у него явно слипались. Была среда. Перед выездом она позвонила в театр и сказалась больной. Один день. Наверное, это можно пережить. Ей вспомнился разговор с Вивианой Дерби. А если та захочет проверить, позвонит ей домой? Придется сказать, что отравилась. И провела весь день у родителей в Целендорфе. Обойдется.

Лутц задремал уже на кольцевой дороге. Едва они проехали озеро Плау, пошел моросящий дождик. Джульетта смотрела через лобовое стекло на черный блестящий асфальт. Совсем новая трасса. Справа и слева пустынный ландшафт то и дело перемежался темно-коричневыми пашнями. Бескрайние поля: несколько деревьев на горизонте, несколько одиноких домиков то тут, то там. Пугающая местность. Она посмотрела на спящего Лутца. В кожаной куртке с короткой стрижкой он тоже выглядел пугающе. И такой огромный рост – метр девяносто. Она почти ничего не рассказала ему, хоть он и пытался ее расспрашивать. В Альбертсхаген. К Конраду Лоэссу. Родственник отца. Возможно, брат. Как он себя поведет? Что он за человек?

В голове крутились все те же мысли. Совпадение? Или Дамиан тогда уже знал о существовании ее отца, еще до того, как они познакомились? Разве это возможно? Откуда он мог знать эту фамилию – Лоэсс? Когда отец носил ее, Дамиана еще не было на свете. Отец жил тогда в ГДР, даже сидел в тюрьме, потому что у него были проблемы с режимом. Что может их связывать?

Спрашивать отца бесполезно. Но она все выяснит сама. Он что-то скрывает. Его поведение после ноябрьского инцидента кажется странным. Зачем он отправился в Буэнос-Айрес? Что за дела у него с Дамианом? Что на самом деле кроется за «похищением»?

Спроси отца. Он все знает.

Но ничего не рассказывает.

А его контакты с Альсина. Может, он был знаком с ними раньше? Почему же тогда Дамиан не захотел ничего ей объяснять? Почему молчал до самого конца? Ему-то уж, наверное, известна причина своего собственного экстремального поведения? И эта переписка. С берлинскими адвокатами. Вздор какой-то. Нужно найти семью Лоэсс. Кем, черт побери, был на самом деле отец?

– Хорошо поспал?

Лутц потянулся.

– Ага. Мы где?

– Осталось километров сорок.

Он попытался вытянуть ноги.

– Куда мы все-таки едем?

– В один поселок неподалеку от Ростока.

Он посмотрел на нее с недоумением.

– Тебе не кажется, что ты могла бы по крайней мере объяснить, зачем я тебе понадобился?

Она улыбнулась.

– Чтобы защищать меня.

– От бандитов?

Она наморщила лоб.

– Чушь. Ты рассуждаешь, как мой отец.

Он потер глаза и осмотрелся. Потом громко выдохнул и произнес:

– Но ведь так и есть. Теперь их стало полно повсюду. После того, как упал «железный занавес»…

– Не преувеличивай. Это все просто чтобы привлечь к себе внимание.

Она включила поворотник, съехала на обочину и спросила:

– Не хочешь повести машину? Я объясню, куда ехать.

Не дожидаясь ответа, вылезла и направилась к туалетам.

Вернувшись, села на освобожденное им пассажирское сиденье и углубилась в изучение карты.

Пиннов. Кобров. Гориц. Царневанц. Гневиц. Откуда только берутся подобные названия? Во всех поселках, которые они проезжали, картина одна и та же: новые автомобили и старые покосившиеся дома. Местность казалась безлюдной. Если верить карте, Альбертсхаген должен находиться между Рекхорстом и Вандорфом. Они проехали весь отрезок три раза туда и обратно и, наконец, свернули на единственное ответвление без указателя. Еще через два километра они въехали в Альбертсхаген.

В поселке было не больше десятка домов. Закрытый постоялый двор. Небольшой продовольственный магазин. И рядом одна из этих современных серо-фиолетовых телефонных будок, выглядевшая здесь совершенно неуместно. Джульетта попросила Лутца остановиться, вылезла из машины и подошла к будке, чтобы в телефонном справочнике найти адрес. Это оказалось нетрудно. Номер телефона – тот самый, который ей выдали в справочной службе. Она снова села в машину и протянула Лутцу записку:

– Вот адрес. Можешь спросить в магазине, где это?

Лутц послушно взял бумажку из ее рук и вылез из машины. Его вид и в самом деле действовал на Джульетту успокаивающе. Она смотрела ему вслед, пока дверь за ним не закрылась. Через минуту он вернулся:

– Это совсем рядом. Первый поворот налево, через двести метров будет хутор. Он нам и нужен.

Он завел мотор. Через две минуты они стояли перед небольшой усадьбой. Неужели тут вырос ее отец? В этом забытом Богом медвежьем углу? Джульетта чувствовала себя подавленной. Как ей быть? Просто постучать? Здесь живет Конрад Лоэсс. Она посмотрела в серое небо, бросила беглый взгляд на лужи перед домом: по их поверхности было заметно, что дождь все еще идет. Но стоять глупо, это ясно. Машина с берлинскими номерами в этой глуши мгновенно привлечет внимание. На первом этаже дома горел свет. Шевельнулась занавеска. Их заметили. Лутц с любопытством посмотрел на нее.

– И что теперь?

Джульетта быстро выдохнула:

– Подожди меня, пожалуйста. Я сейчас вернусь.

Он отжал сцепление, выключил двигатель и поставил машину на ручной тормоз.

– Условимся о сигнале тревоги? – спросил он шутя. – Белый дым, мерцающий свет? Или, в любом случае, через десять минут звоню в полицию?

– Нет. – Она дотронулась до его руки и попыталась улыбнуться. Хотя явно очень нервничала. – Я сейчас же вернусь. Спасибо тебе, Лутц, правда. Ты очень мне помог.

Она вылезла из машины и пошла к дому. Но, прежде чем добралась до двери, та вдруг распахнулась и из нее выскочил огромный дог: прижав уши к голове, он мчался ей навстречу. Джульетта остановилась как вкопанная. Услышала позади себя стук открывающейся дверцы автомобиля и одновременно резкий оклик: «Текс! Назад!» Собака остановилась, поставила уши торчком, потом повесила голову и развернулась. Джульетта обернулась и увидела Лутца возле машины. Он успел наполовину снять кожаную куртку и обмотать ее вокруг левого рукава, в правой руке был огнетушитель.

Собака скрылась в доме. В дверном проеме появился мужчина и вопросительно посмотрел на Джульетту. Она пошла прямиком к нему. До этой самой секунды она понятия не имела, как станет себя вести. Но сейчас последние сомнения, что перед ней близкий родственник отца, рассеялись. Сходство бросалось в глаза. Прежде чем она подошла достаточно близко, чтобы по-настоящему рассмотреть его лицо, она уже поняла, что пришла по адресу. Скорее всего перед ней ее дядя.

Она подошла к нему и протянула руку.

– Здравствуйте. Вы господин Лоэсс? Меня зовут Джульетта. Я дочь Маркуса Лоэсса… Он ведь ваш брат?

Хозяин смотрел на нее как на привидение. И вымолвил только одно слово:

– Маркус?..

– Можно с вами поговорить?

13

Два часа спустя они все еще сидели за столом в небольшой комнате. Лутц дремал, удобно расположившись неподалеку в кресле возле камина. Поначалу он пытался следить за разговором, но потом его разморило в тепле и он уснул. Дог лежал у его ног, время от времени поводя ушами.

Джульетта и Конрад Лоэсс сидели друг против друга за столом. Разговор вдруг застопорился. Конрад Лоэсс налил ей кофе и вытащил из пачки на столе сигарету. В пепельнице было восемь окурков, но он, кажется, не собирался выбрасывать их.

Потом он произнес фразу, которую с неизменным удивлением повторял уже несколько раз на протяжении всего разговора:

– И он ничего не рассказывал тебе об этом…

Джульетта рассматривала его: круглое лицо, подбородок опирается о костяшки пальцев, засаленный комбинезон, натруженные руки с грязными ногтями. И все же сходство с отцом очевидно. Кожа на лице точно так же изъедена следами юношеских прыщей. Светлые глаза, квадратный подбородок. Густые волосы.

– Знаешь, – произнес он, – Маркус так и не смог пережить того, что случилось с родителями. Он стал злым, по-настоящему злым, но это не его вина.

– Сколько ему было, когда все это случилось? – спросила Джульетта.

– Тринадцать или четырнадцать. В шестидесятом году. В марте. Пришли эти военные агитаторы из Ростока. Их было трое или четверо. Они ходили из дома в дом и заставляли людей подписывать бумаги. Насильственная коллективизация. Отец отказывался до последнего. Маркус словно окаменел, когда все это произошло с колхозом. Когда-то он тоже хотел быть крестьянином. В те дни я несколько раз видел его в церкви. Он сидел на скамье и плакал как ребенок. Он был гораздо чувствительнее меня. Меня невозможно было ввести в заблуждение. А его можно. Но ведь я был и намного старше.

– А что потом?

– Потом они сказали отцу, мол, если не подпишешь, обнесем все забором и заложим каминную трубу. Они ведь могли сделать все, что угодно.

Джульетта попыталась представить себе отца мальчиком, который заливается слезами, сидя на скамье в церкви. Ничего не вышло.

– Хуже всего было, когда уводили корову. Крестьянин и корова… горожанину этого не понять. Лошади, куры – все теперь принадлежало колхозу. Их кормили дерьмом. На это нельзя было смотреть без слез. А тут еще мать. Рак желудка. За три месяца угасла. Отец так и не смог пережить. В апреле шестьдесят первого повесился.

После небольшой паузы Конрад Лоэсс добавил:

– Маркус нашел его. После этого с ним все было кончено. Он никогда тебе не рассказывал?

Джульетта покачала головой:

– Нет.

– Потом я помню его в пустой конюшне. Он рубил все на дрова. С безумной яростью. Я спросил, что он делает. Он ответил, что рубит головы. Головы коммунистов. Слегка помешался. Ни на что не годился. Он по-прежнему такой?

– Нет. Вообще-то нет…

– Чем он занимается?

– Работает в Берлине в Службе безопасности. И он стал вести себя вызывающе? Я имею в виду, в результате всего этого оказался в тюрьме?

Конрад Лоэсс наморщил лоб.

– В тюрьме? С чего ты взяла? Что ты. Он вступил в партию. Никто не понимал его. Маркус – тот самый, мечтавший крошить черепа коммунистов. И стал хуже многих. Потом, конечно. Лет в двадцать или около того. Когда был в ННА 174.

– ННА?

– Ну да, на военной службе. Служил в армии. Лично меня он никогда не трогал. Не знаю, правда, почему. Может быть, по-родственному. Я даже мог говорить ему, что думаю о том, что он опять донес на кого-то и испортил человеку жизнь. Он просто продолжал этим заниматься. И все его боялись. А он говорил, что наш отец заблуждался. Был реакционером. Ужасно. Но таким образом ему удалось добиться, чего он хотел. Я имею в виду Фрайберг. Все здесь страшно обрадовались, когда он наконец уехал.

— Фрайберг?

— Он хотел во Фрайберг, в горную академию. А когда чего-то хочешь, приходится платить. Партбилет и все, что с ним связано. Он заплатил свою цену. Вместе с налогами. Иначе бы его никогда не отправили на Кубу.

Джульетта удивленно уставилась на собеседника:

– На Кубу? Почему на Кубу?

– Маркус несколько раз ездил на Кубу. Сначала в семьдесят втором. Потом в семьдесят пятом. Существовало соглашение о сотрудничестве с кубинцами. Там были медные и никелевые рудники. И около трехсот наших инженеров находились там постоянно. Иногда я даже думаю, а не замыслил ли он все это с самого начала. Чтобы отомстить за себя, понимаешь? Весь предыдущий год он был одним из самых непримиримых членов партии, не давал спуску никому, кто не на сто процентов поддерживал генеральную линию. Маркус Лоэсс. В этой стране он был не последним человеком. А потом позволил себя завербовать иностранной разведке и свалил.

– Завербовать? Почему завербовать? Разве его не выкупили?

Конрад Лоэсс скривил губы. Потом посмотрел на Джульетту и потер лоб:

– Просто невозможно поверить, что ты моя племянница. Понимаешь?

– Да, – смущенно улыбнулась Джульетта.

– Если бы не это, я не стал бы ничего тебе рассказывать. Но родство важнее, правда? Он знает, что ты поехала ко мне?

Джульетта отпила кофе из чашки и только потом ответила:

– Нет.

Конрад испытующе взглянул на нее, потом затушил окурок в пепельнице и отвел глаза.

– Ну что ж. Ты его дочь и имеешь право знать. Я ничем ему не обязан и имею право все тебе рассказать.

Он налил себе кофе и выудил кубик сахара из надорванной пачки на столе.

– Маркус был хитрецом. Чем-то он взял их, потому что вообще-то неженатых выпускали не больше чем на год. А его послали сразу на два: с семьдесят второго по семьдесят четвертый. Потом он вернулся, год проучился в университете во Фрайберге, а в семьдесят пятом поехал снова, опять на два года.

– На Кубу?

– Да.

– Значит, он знал испанский?

– Конечно. Всех, кого отправляли работать за границу, специально учили языку страны, в которой предстояло жить. Он несколько месяцев учился в Институте иностранных языков в Плау-ам-Зее. За все эти годы я видел его только однажды, в семьдесят четвертом году. Через четыре месяца после того, как он вернулся с Кубы. Но уже собирался ехать туда снова. В общем-то нам не о чем было говорить. Он сходил на могилу родителей. В остальном совершенно не изменился.

– А он ничего не рассказывал про Кубу? Чем там занимался? Как жил?

– Почти ничего. Говорил только, что там жарко и грязно. Вот и все.

– А потом?

– А потом он исчез. Под Рождество в семьдесят пятом году сюда пришли агенты Штази и перевернули все кверху дном. Так мы узнали, что он смылся. В Гандере.

– В Гандере?

– Да. Понятно, что ты не знаешь. Слишком давно это было. Кстати, можно спросить, сколько тебе лет?

– Двадцать. Я родилась в семьдесят девятом.

Он смотрел в потолок, словно это помогало ему думать.

– Остров Ньюфаундленд, – сказал наконец. – Международные авиарейсы делали там промежуточную посадку. Между Кубой и Восточным Берлином это была единственная возможность выйти из самолета. Но такое происходило редко. Те, кто ездил за границу, и так имели все: возможность путешествовать, деньги, пайки, привилегии. Кроме того, у большинства в ГДР оставались жена и дети, или же на них можно было надавить каким-то иным способом. Поэтому из двух тысяч инженеров, когда-либо работавших на Кубе, убежали только трое. Сама можешь догадаться, насколько проверенных членов партии туда выпускали. Значит, и Маркус был довольно преданным слугой режима, иначе бы его просто не пустили. Не знаю и знать не хочу, чем ему пришлось за это заплатить. Даже для него это было рискованно. Я бы не удивился, если бы Штази пустилась по его следу, и, в конце концов, его уничтожила. Прости, не собирался пугать тебя: все это дела минувших дней и давно уже в прошлом.

Джульетта побледнела. Она стала растерянно оглядываться по сторонам и заметила, что Лутц проснулся и прислушивается к разговору. Но просить его выйти было как-то неудобно. Значит, он тоже все узнает. Ничего не поделаешь.

– Он сменил имя, – сказала она. – Он знал, что нужно скрываться.

Лоэсс пожал плечами.

– Не сомневаюсь, он всегда был умным мальчиком.

– Когда же он убежал?

– В декабре тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Числа двадцать второго. Как раз в это время тут появились агенты Штази и взяли нас в оборот. Скорее всего он возвращался домой на Рождество, а по дороге исчез. Наверняка так и было.

– И с тех пор здесь о нем ничего не слышали?

Он засмеялся.

– Милая девочка, для него было бы просто самоубийством теперь здесь появиться. Ты просто не можешь себе представить, что тогда творилось. Быть связанным родственными узами с тем, кто уехал, само по себе достаточно плохо. Но удрать, занимая такую должность… Это было немыслимо.

Она кивнула.

– И как же его зовут теперь? – спросил он. Джульетта заколебалась. Но потом ей стало неловко. Дядя рассказал ей все. Почему она должна что-то утаивать?

– Баттин, – сказала она. – Маркус Баттин.

– Баттин? – удивленно переспросил он. – Ну конечно… Баттин.

Конрад смотрел в стол, качая головой.

– Вот оно как, – пробормотал он наконец. Потом вытащил какой-то предмет из внутреннего кармана ветровки. Часы на цепочке. Открыл крышку. Зазвучала веселая мелодия. Он положил часы на стол перед Джульеттой. Они казались старыми и довольно ценными. Крышка явно серебряная. Внутренняя сторона ее потемнела. Там была выгравирована какая-то надпись. Джульетта попыталась прочесть, но ничего не получилось. Потом взгляд упал на циферблат. Рука непроизвольно дрогнула, когда она прочитала слова, написанные на эмалированной табличке. Баттин. Жоайе и Орложе. Лион. Она с удивлением взглянула на Конрада Лоэсса. Тот пожал плечами.

– Старые семейные часы. Никто уже не помнит, как они к нам попали.

Джульетта вновь посмотрела на циферблат с таинственной надписью. Ее фамилия восходит к какому-то французскому ювелиру?

– А что означает надпись?

– Не знаю. Она ведь на французском.

Джульетта снова попыталась расшифровать буквы. Море завитушек, а сама поверхность заметно окислилась.

– Может, эти часы попали в наши края с войсками Наполеона, – сказал ее дядя.

Потом замолчал, слушая мелодию, пока она не замерла, разрешившись в мажорное трезвучие.

– Значит, Маркус нас не забыл, так получается?

Джульетта не знала, что сказать. Ее собеседник как-то вдруг погрустнел. Она старалась избегать его взгляда, чувствуя, что нужно как-то нарушить гнетущее молчание.

– Конечно, нет, – сказала она наконец. – Он носит семейные часы, как говорится, в своем сердце… В собственном имени, которое слышит каждый день.

Конрад Лоэсс взял еще сигарету и прикурил.

– Тут ты права, – произнес он, выдувая дым в потолок. И добавил: – Правду, оказывается, говорят: только тот, кто помнит, может забыть.

И он задумчиво уставился в стол прямо перед собой. Потом наклонился в сторону и закашлялся. Джульетта молчала. Последняя его фраза вызвала у нее слезы, которые она теперь пыталась смахнуть.

14

По дороге домой они почти не разговаривали. Машину вел Лутц. Джульетта смотрела в окно, на самом деле совершенно не обращая внимания на окрестности. Она была подавлена и очень устала. Чувствовала себя обманутой и одновременно ощущала укоры совести. Есть ли у нее право копаться в прошлом отца? Судить его? Она ведь не представляет, через что ему пришлось пройти. Почему он стал таким? Как получилось, что даже мать ничего об этом не знает? Интересно, она хотя бы догадывается, что за человек ее муж? Разве муж и жена не должны поведать друг другу все, без утайки? Или это романтические бредни? Надо спросить мать. Только осторожнее, без глупостей. А вот выложить все отцу – немыслимо. Интересно, как бы он повел себя? Но разве это приблизило бы ее к разгадке собственной тайны? При чем тут Дамиан? Отец бывал на Кубе. В последний раз в 1975 году. В декабре 1975-го он сбежал. И естественно, скрывает это, как и прочие печальные обстоятельства своей биографии. Отрицает все, что имеет к этому хоть какое-то отношение. Знание испанского – только частный пример. Разве он не имеет на это права? Разве его страхи не обоснованны?

Она опустила оконное стекло, подставляя лицо потоку холодного воздуха.

– Я еду к себе, договорились? – перебил Лутц ее мысли.

– Что? А сколько времени?

– Половина седьмого.

– Ты разве не голоден? Давай сходим куда-нибудь поедим, я тебя приглашаю.

В поисках места для парковки он вырулил на новую улицу Шенхаузерштрассе. Джульетта предоставила Лутцу решать, где они будут ужинать, и теперь, после нескольких часов в машине, отдыхала от мрачных впечатлений от северной провинции, всецело отдавшись благотворному воздействию атмосферы ресторана, хотя стиль его в целом не вполне соответствовал ее вкусам.

– Бред какой-то с моим отцом, ты не находишь? – спросила она, когда принесли еду.

– Да уж. А зачем ты вообще туда поехала? Почему именно сегодня?

– Я хотела все узнать наконец.

Лутц нацепил на вилку кусок лосося и положил сверху веточку укропа. Отправив все это в рот, прожевал, проглотил и сказал:

– К чему такая спешка?

– Есть причина. Слишком сложно объяснять. В любом случае огромное спасибо за то, что поехал со мной.

– Не за что. – Он выпятил губы, будто сам был недоволен своим ответом, однако решил не углубляться и сменил тему. – Как дела в театре?

– Хорошо. Спектакль не совсем по мне, но, похоже, получается у меня неплохо.

Она в общих чертах рассказала ему о событиях последних дней.

– Невероятно! – Лутц не мог скрыть удивления. – Хеерт ван Дрисшен поссорился из-за тебя с Мэгги Коулер?

– Ты ее знаешь?

– Конечно. Она всегда появляется, когда готовится какая-нибудь постановка Бекманна. Она мне нравится, хотя, наверное, чересчур педантична.

– Вот так.

– И что теперь?

– Ничего. Я танцую соло вместо Марины Фрэнсис. У нее танго как-то не пошло.

Лутц отложил нож и вилку.

– Ты не шутишь?

Впервые Джульетта почувствовала, что ей есть чем гордиться. А она о чем думает? Из-за этой мышиной возни чуть было не упустила великолепный шанс. Четыре месяца назад она была обыкновенной стажеркой. А теперь танцует сольный номер, поставленный к тому же в соответствии с ее собственным стилем.

Она рассказала о происшествии во время репетиции и реакции Марины.

– Марина благородный человек, – сказал Лутц. – Это типичное для нее поведение. Джульетта, какой шанс! Когда премьера? Я приду.

Она покраснела.

– Девятого марта. Через восемь дней.

Лутц щелкнул языком, потом вдруг наклонился к ней через стол и поцеловал в лоб.

– Просто невероятно, – сказал он. – На твоем месте я бы чувствовал себя на седьмом небе.

Его энтузиазм был заразителен.

– Нет уж, – чокнувшись с ним, улыбнулась она, – это ощущение плохо сочетается с танго.

Она пошла в туалет и, пока мыла руки, слушала шум моря из динамиков под потолком. Странный день! Но в одном Лутц совершенно прав. Это такой шанс, каких в жизни бывает немного. И ей вдруг больше всего на свете захотелось вернуться в театр. На сцену. Это ее мир. И он для нее важнее всего остального. Она взлетела вверх по ступенькам обратно к столику. Через окно виднелась освещенная эмблема ресторана: вырезанный из дерева черный ворон размером с автомобиль. Когда она подошла, Лутц как раз его рассматривал.

– Забавное животное, не находишь? – спросил он.

– Отвратительное. Пойдем?

Она отвезла его в Шенеберг и домой вернулась почти в десять вечера. Автоответчик мигал. Три сообщения. Два от Вивианы Дерби. Она прослушала запись и медленно опустилась на диван. Потом перемотала ленту назад, прослушала еще раз, чувствуя, как руки и ноги постепенно наливаются свинцовой тяжестью.

Первая запись в одиннадцать двадцать три утра: «Джульетта, мне сказали, что вы больны. Пожалуйста, перезвоните, как только сможете».

Следующее сообщение поступило в семнадцать четырнадцать: «Джульетта, не могу с вами связаться. Вас нет ни дома, ни у родителей. Завтра утром в девять жду вас у себя в кабинете для беседы».

И еще один звонок в двадцать ноль три: «Госпожа Баттин. Говорит Николаус Канненберг. Мне только сегодня передали, что вы заходили к нам в контору. Пожалуйста, перезвоните мне, как только сможете. Спасибо».

Конец записи.

15

Утром она вошла в кабинет Вивианы. Хеерт ван Дрисшен уже был там – стоял, скрестив руки на груди, и мрачно смотрел на нее. Вивиана то ли еще не пришла, то ли вышла по каким-то делам. В кресле в углу сидела Тереза Слобода.

– Здравствуй, Джульетта, – нежно пропела она.

– Здравствуйте, Тереза. Здравствуйте, Хеерт. Выражение лица Хеерта не изменилось. Он предпочел сразу перейти к делу.

– Shit, Джульетта. Why did you screw this up? 175 Джульетта опустилась в кресло возле письменного стола, растерянно озираясь.

– Хеерт, – услышала она голос Терезы.

– Fuck it 176, – прошептал тот, оборачиваясь. – Они и так только и мечтают снять с тебя шкуру, так ты сама еще и нож подаешь…

– Простите… я…

Она приготовила с десяток отговорок, но ни одна из них не звучала достаточно убедительно. Непростительная ошибка. Не успела она объяснить ситуацию Хеерту, как открылась дверь и в кабинет вошли Вивиана и Мэгги Коулер.

– Ах, смотрите-ка, Джульетта, – сказала Вивиана. – Снова с нами?

Лицо Мэгги совершенно недвусмысленно выражало все, что она по этому поводу думает, но она молчала. Разговор вела Вивиана.

Голос директрисы звучал очень резко. «Это не игра, – в ужасе поняла Джульетта. – Она хочет меня уволить». Поэтому Хеерт и пришел. Поэтому он такой мрачный. Не только из-за нее. Проиграл сражение с Мэгги. Вот в чем проблема. Ее стиль. Ее своеволие. Ненадежность. Все против нее. Сейчас состоится смертная казнь. Она упустила свой шанс! Все в ней восстало против сложившейся ситуации: такая возможность! В жизни ведь их бывает так мало! Это она знает точно. Может, это был ее единственный шанс.

Она встала, повесила сумку на плечо и окинула взглядом всех собравшихся в комнате. На нее удивленно смотрели, но, прежде чем Вивиана снова открыла рот, Джульетта заговорила сама:

– Я совершила ошибку. И готова за это платить. Я только хочу знать, кто на меня донес?

Несколько секунд все молчали. Она выстрелила вслепую и попала. Хеерт, наморщив лоб, смотрел на Вивиану. Вивиана опустилась в кресло.

– Джульетта, сядьте, пожалуйста. Она послушалась.

– Где вы были вчера?

– В Ростоке.

– Зачем вы туда ездили?

Она нерешительно обвела их взглядом. Что сказать? Правду рассказать невозможно.

– Из-за отца.

– А что у вас с отцом?

– Он… он… У меня с ним проблемы. Давно. Это меня мучит. А позавчера вечером я узнала адрес. Человек, который мог мне все объяснить, живет в Ростоке. Поэтому я туда сразу и помчалась.

Тишина. Мэгги Коулер выдохнула:

– I can't believe it… 177.

Вивиана резко прервала ее:

– Мэгги!

Та замолчала. Хеерт с любопытством посмотрел на Джульетту, но ничего не сказал. Тереза кусала ноготь большого пальца.

– Может, вы расскажете нам подробнее? Или предпочитаете держать это в себе?

Джульетта кусала губы.

– Энска, так ведь? – сказала она наконец. – Это она меня выдала.

– Об этом поговорим потом.

– А тем, кто еще болел на этой неделе, им тоже звонили домой?

– Джульетта, сбавьте тон.

Джульетта покраснела. На лбу выступили капли пота. Грудь бурно вздымалась, и она ничего не могла с этим поделать. Мэгги Коулер смотрела на нее с ненавистью.

– Это правда, Вивиана? – очнулся Хеерт.

– Я уже сказала, что об этом мы поговорим потом. Джульетта, вы хотите рассказать нам что-нибудь еще о своей поездке в Росток?

– Но это же чушь какая-то! – закричал голландец. – Энска, это ничтожество, заложила ее! А ты слушаешь! Боже мой, Вивиана! У нас здесь цирк, что ли?

Вивиана сохраняла спокойствие, но в голосе зазвучали опасные нотки.

– Хеерт, Мэгги, Тереза, попрошу вас выйти из кабинета, о'кей?

Когда они остались одни, Вивиана сразу перешла к сути дела.

– Как вы мыслите себе, Джульетта, нашу дальнейшую работу? Из-за каждой вашей личной проблемы будет страдать труппа? Мне не нужны танцовщицы, преданные делу наполовину. Вам понятно?

Джульетта молчала. Ей хотелось оправдаться, но все фразы, приходившие в голову, звучали глупо и бессмысленно. Она попала в исключительную ситуацию? Но кого это здесь интересует? И потом, чтобы ее поняли, пришлось бы объяснить слишком многое.

– Сначала вы ломаете себе карьеру в Государственном оперном театре. А теперь и здесь принимаетесь за старое…

– Это только так кажется, – тихо произнесла она.

– Что?

– Это не то же самое.

– Вот как? И в чем же разница?

– Я… не могу этого объяснить… Но все закончилось… Наконец. Это точно… Поверьте мне еще раз… Позвольте мне танцевать соло, и вы сами увидите.

Вивиана откинулась на спинку стула и смотрела на нее с любопытством и недоумением одновременно. Джульетта взглянула ей прямо в глаза, пытаясь представить, какие мысли крутятся у нее в голове. Она чувствовала: ее работа висит на волоске. Она позволяет себе просто неслыханные вещи. Дважды за столь короткий срок нарушает правила и попадается на этом. У Вивианы практически нет выбора. Она вынуждена реагировать именно так. В конце концов, она главный балетмейстер театра и отвечает за весь балетный ансамбль. Но ведь она тоже когда-то была танцовщицей. И замечательной. И хотя Джульетта не знает, что с ней происходит в последние месяцы, она уверена: в ней что-то вызревает, что-то необыкновенное. Она сумеет придать спектаклю нечто особенное, и Вивиана не станет этому мешать.

– Энска терпеть меня не может.

– Это не имеет отношения к нашему разговору.

– Думаю, имеет. Другие танцовщицы тоже иногда пропускают репетиции.

– Да, но у них нет вашей предыстории.

Джульетта выдержала испытующий взгляд директрисы и сказала:

– Я вам обещаю.

– Вы мне уже обещали.

– Пожалуйста…

Вивиана встала и подошла к окну. Прошла минута. Бесконечно долгая минута. Потом она снова повернулась к Джульетте:

– Даю вам еще один шанс. Но клянусь, что это в последний раз.

16

Канненберг ждал ее в своем кабинете. В отличие от приемной это была светлая комната с современной меблировкой, которую только подчеркивал бросавшийся в глаза беспорядок на письменном столе. Диссонировал с окружающей обстановкой только сам Николаус Канненберг, сидевший за этим самым столом на одном из новейших «лечебных» стульев без спинки. Глядя на него, можно было не сомневаться: как только ему понадобится тот или иной документ, он безошибочно выудит его из нужной стопки – одной из множества, высившихся на его столе.

Джульетта позвонила ему утром, до разговора с Вивианой. Сейчас было уже почти восемь вечера. Она очень устала на репетиции. Но все же сгорала от любопытства и с нетерпением ожидала встречи – настолько, что сама буквально заставила адвоката встретиться с ней в тот же день.

Он оказался очень крупным, абсолютно лысым мужчиной и из-за этого, возможно, выглядел старше своих лет. Его жесты напомнили Джульетте движения баскетболиста – сильные и одновременно неуклюжие, как будто он не понимал, что делать со своими длинными руками, когда поблизости нет мяча. Несколько раз он снимал круглые роговые очки и протирал их платком, который доставал из нагрудного кармана рубашки. У него был мягкий голос. Может быть, даже слишком мягкий.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились прийти сегодня же, – начал он.

– Я все равно работаю до семи, – сказала она.

– Вы живете в Берлине?

– Да.

– Учитесь?

– Нет. Работаю в Театре немецкой оперы. Я танцовщица.

Его лицо просветлело.

– Балерина?

– Да.

– Здорово. Повторите, пожалуйста, как ваше имя?

– Баттин. Джульетта Баттин.

– Я мог видеть его в программках? Погодите-погодите. «Праздник цветов в Генцано». Незадолго до Рождества. Или я ошибаюсь?

– Нет. Я в этом театре совсем недавно. Всего полгода назад окончила школу.

– Но вы знаете Марину Фрэнсис?

– Да, конечно.

– Замечательная балерина, правда? Я видел ее в «Ромео и Джульетте». Просто фантастика.

– Я передам. Ей будет приятно.

Он испытующе посмотрел на нее, потом снова уселся на свой странный стул и сцепил пальцы рук.

– Что ж, госпожа Баттин, вы интересуетесь делом Дамиана Альсины. Могу я узнать почему?

– Я была в очень хороших отношениях с господином Альсиной. Незадолго до его смерти я узнала, что он…

– Смерти?

– Да, он погиб в результате несчастного случая.

– Когда? – встревожился адвокат.

– Пятого декабря прошлого года. В Буэнос-Айресе.

Она в общих чертах описала обстоятельства гибели Дамиана. Казалось, ее собеседник в шоке. Но держит себя в руках.

– Этого не может быть… Как ужасно! – Он уставился на стол прямо перед собой и принялся перекладывать с места на место какие-то бумажки. – У вас были близкие отношения… я имею в виду…

– Да, – ответила Джульетта на непроизнесенную часть вопроса. Адвокат казался ей странным, но почему-то вызывал доверие. И если она хочет что-то от него узнать, придется прямо ответить на его вопросы. Она открыла сумочку и вытащила газетные вырезки, присланные Линдсей.

– Вы понимаете по-испански?

Он кивнул.

– Вот. Возьмите.

Он проглядел вырезки и пробежал глазами статью.

– Вы были в Буэнос-Айресе, когда это случилось?

Она кивнула и спросила:

– А вы ничего не знали?

– Нет… – Снова переплетя пальцы рук, он поставил локти на стол. Потом, глубоко вздохнув, уставился на фотографии места происшествия. – Действительно ужасно, – серьезно сказал он. – А я уже начал спрашивать себя, почему он не объявляется…

Он замолчал, схватился за телефон, передумал и снова положил трубку. Потом встал.

– Простите, пожалуйста. Вернусь через минуту. Или вы торопитесь?

– Нет. У меня есть время. Если вы хотите спокойно поговорить по телефону, я могу выйти.

– Нет-нет, располагайтесь, как вам удобно. Я сейчас вернусь. – С этими словами он, прихватив газетные вырезки, вышел в соседнюю комнату и закрыл за собой дверь.

17

Джульетта устремила ищущий взгляд на гору документов и книг, высившуюся у него на письменном столе. Потом прошлась вдоль книжных полок, изучая названия. «Права человека». «Международная амнистия, ежегодные доклады». «Латинская Америка: новости». «ООН: доклады». Возле двери висел стенд с вырезками из газет, заметками и фотографиями. На одной из них Канненберг был запечатлен рядом с пожилой женщиной в белом шарфике, улыбавшейся в камеру. На заднем плане Джульетта узнала здание Национального конгресса в Буэнос-Айресе. Адвокат смотрел в его сторону. Потом заметила ту же фотографию на одной из газетных вырезок, вывешенных на стенде. Она пробежала глазами статью и прочитала подпись: Эбе Бонафини, президент Союза матерей Пласа-де-Майо, с Николаусом Канненбергом, Берлин. В статье рассказывалось о рабочем визите адвоката в Аргентину в рамках инициативы Немецкого союза юристов, пытающегося выяснить судьбу немецких граждан, исчезнувших в Аргентине во время военной диктатуры. Ниже приводился список имен: Йекель, Кеглер-Круг, Крамер, Людден, Меллер, Ортман… Ортман? Она прочитала всю справку целиком. Ортман, Федерико. Родился 24 апреля I960. Школьник. Неужели сын Ортмана? И он исчез? Джульетта прочитала весь список. Большинство исчезнувших 1955 года рождения. Она пробежала глазами краткие справки: студентка, рабочий, врач, учительница в школе глухонемых, школьница, рабочий. Все пропали между 1976 и 1979 годами. В самом конце стояло: Кеземан, Элизабет – убита 24 мая 1977 года.

Джульетта снова села. Ей стало нехорошо. Исчезнувшие граждане Германии? Нет, она вообще ничего не понимает. Что общего у немцев с военной диктатурой в Аргентине? Все, что она узнала в течение последних суток, теперь казалось еще более запутанным. Она задумалась. Дамиан что-то поручил этому адвокату. Но расскажет ли он ей, в чем, собственно, дело?

Она старалась рассуждать просто и ясно, но с какой бы стороны ни подступала к анализу сложившейся ситуации, в голове тут же рождались какие-то сумасшедшие теории. Что искал Дамиан в Берлине? Почему ничего ей не сказал? Неужели это имеет отношение к ее отцу? Может быть, Конрад Лоэсс ошибается? Отец был вовсе не на Кубе, а в Аргентине? Может, ГДР каким-то образом принимала участие в тамошнем военном перевороте? И поэтому там исчезали немцы? Или отец сначала был на Кубе, а потом отправился в Аргентину?

Она запуталась в своих мыслях. Что за бред! Воображение может далеко завести. Американцы инсценировали переворот в Чили. Это знают все. Чтобы помешать распространению коммунизма. Но что происходило в Аргентине? Джульетта сдалась. Она ничего не знает об этой стране. По-прежнему ничего. Почему военное правительство убивало гражданских лиц, в том числе школьников и рабочих? Это абсурдно, просто не укладывается в голове.

Канненберг вернулся и возвратил ей вырезки. Для себя он сделал копии и теперь положил их рядом на стол.

– Если верить газетам, Дамиан Альсина совершил самоубийство. – Голос его стал еще тише. – Когда вы с ним виделись в последний раз?

– За несколько часов до несчастного случая, – ответила Джульетта.

– Вы не могли бы рассказать об этом поподробнее?

– Могла бы, господин Канненберг. Поэтому я и пришла. Но ведь и вы могли бы мне объяснить, чего хотел от вас господин Альсина. Согласитесь, довольно странно, что аргентинскому танцору понадобился вдруг берлинский адвокат, так ведь?

– К сожалению, я не могу вам этого сказать.

– Но при этом ожидаете, что я вам расскажу про господина Альсину?

Это явно спутало его карты, но он постарался взять себя в руки и переиграть ситуацию.

– В нынешних обстоятельствах ваш рассказ очень помог бы нам и тому делу, которое поручил мне господин Альсина. Но, конечно, вы можете поступить так, как сочтете нужным.

Джульетта откинулась на стуле.

– У вас ведь много подобных случаев, верно? Я видела фотографию там, на стенде… и список пропавших граждан Германии. Что, собственно, связывает Германию с аргентинской военной диктатурой?

– Гораздо больше, чем вы думаете. Но это довольно сложная история. Я представляю интересы нескольких германских семей, чьи дети были схвачены и убиты во время диктатуры. Я в самом деле не могу говорить об этом. Попытайтесь меня понять, госпожа Баттин. Вы бы очень помогли мне, если бы рассказали, какие события в Буэнос-Айресе предшествовали самоубийству господина Альсины. Вы долго пробыли там с ним? Вам известно, с кем он поддерживал отношения?

– Нет. Я встретилась с ним за день до несчастного случая в аэропорту. При странных обстоятельствах.

– Что за обстоятельства?

Она знала, что задавать прямые вопросы не очень умно, но не могла сдержаться.

– Почему вы не говорите, чего хотел от вас Дамиан? Он ведь прервал с вами контакт. Вас даже не проинформировали о несчастном случае. Как я могу быть уверена, что в его интересах сообщить вам о том, что происходило в Буэнос-Айресе?

Адвокат покачал головой и поднялся.

– Мне жаль, госпожа Баттин. Я понимаю ваше любопытство. Но думаю, нам лучше прямо сейчас закончить разговор. Я провожу вас.

Джульетта не двинулась с места, продолжая смотреть на него. Он и не может вести себя иначе. Он не знает ее. Но где-то здесь спрятаны ответы на все мучающие ее вопросы. Или по крайней мере на многие из них. Узнав их, она сама найдет остальные. Канненбергу тоже, очевидно, не хватает информации. Зачем иначе он так настойчиво просил ее о встрече? Наверное, она знает что-то такое, что может его заинтересовать. Может, предложить ему информацию? Нужно рискнуть.

– Я пришла, чтобы дать показания, – сказала она. – Вам даже неинтересно узнать, по какому поводу?

– В сложившихся обстоятельствах неинтересно. – Он уже стоял возле двери.

– Даже если я скажу вам, где найти Маркуса Лоэсса?

Канненберг медленно повернулся к ней, словно хотел что-то произнести.

Но только открыл рот и тут же закрыл его снова.

Джульетта встала, испугавшись собственной дерзости. Во что она ввязалась? Где конец этой истории? Адвокат был в шоке и вернулся к жизни лишь тогда, когда она уже прошла мимо и оказалась в приемной. Он поднял руку.

– Минуточку. Подождите, пожалуйста, – серьезно сказал он, пытаясь удержать ее. – Кто вы?

Но Джульетта не ответила и побежала к выходу.

Тяжело дыша, она бежала вниз. Волны дурноты накатывали на нее после пережитого шока. Грудь сдавило так, что она едва могла дышать. Великий Боже, значит, это правда!

Дамиан разыскивал ее отца!

И поэтому приехал в Берлин!

Но почему?

Почему?

18

В эту ночь она почти не спала.

Только во время тренировки ей на некоторое время удалось обо всем забыть. Она одновременно и нервничала, и ощущала некоторое облегчение. День премьеры приближался. Танцовщицы и танцоры, участвующие в спектакле, постепенно превращались в единый организм. Роли распределены окончательно. Теперь они действительно репетировали спектакль. Вивиана Дерби присутствовала на первом прогоне и после выступления Джульетты ободряюще кивнула ей. Хеерт сиял. В пятницу после репетиции он попросил Джульетту задержаться: хочет, мол, кое-что с ней обсудить.

Но тоска не исчезла. Во время репетиций она стояла порой с краю с безучастным видом, потеряв всякое представление о том, что происходит вокруг. И немного пришла в себя, только когда в обед к ней подсела Марина Фрэнсис, которая хотела с ней поболтать. Джульетта по-настоящему восхищалась ею – и тем, как она повела себя после ссоры с Хеертом, как аплодировала молодой конкурентке; все это подтверждало, что она действительно благородный человек. Джульетте было гораздо легче от сознания, что Марина ничего против нее не имеет, даже хочет сблизиться с ней. Через несколько столиков от них сидела Энска, не сводившая с них глаз.

К половине восьмого зал постепенно опустел. В коридоре толпились артисты, которым только что наложили грим: в тот вечер давали «Золушку». Хеерт шел по коридору, потягивая через соломинку кока-колу из бумажного стаканчика. Он кивнул Джульетте, они вместе вошли в репетиционный зал и закрыли дверь.

– Ты уже переоделась? – спросил он с непонятным раздражением.

Потом начал говорить о музыке Пьяццолы. Ему хотелось знать, что она думает о ней. Джульетта не знала, что сказать.

– Несколько дней назад я видел, как ты танцуешь «Эскуало», – признался он наконец. – Откуда ты знаешь эту вещь?

От смущения Джульетта чертила ногой на паркете воображаемый круг.

– Приятель танцевал, – наконец выдавила она.

– Можешь показать мне еще раз? – попросил он.

– Прямо сейчас?

– Не хочешь? Ты что, устала?

Джульетта пожала плечами.

– Это импровизация, – сказала она.

– Именно поэтому, – настаивал он.

Она колебалась. Хеерт с любопытством смотрел на нее.

– Объясни мне, что это за музыка.

Она с удивлением посмотрела на него.

– Я серьезно. Я уже несколько раз ставил этот тангобалет, но когда танцуешь ты, получается совсем иначе.

Она покраснела, уставившись в пол.

– Не будь дурочкой, Джульетта. Откуда это у тебя? Кто тебе показал?

– Просто чувство. Не могу объяснить.

Она пошла в раздевалку, чтобы переодеться. Когда вернулась, уже звучали первые такты. Хеерт переключил на начало, и Джульетта стала танцевать. Скользила по залу. Перевоплотилась в Дамиана.

Голландец сел на корточки и не отрываясь следил за ее движениями. Она чувствовала, что имеет над ним власть. Он был словно околдован и одновременно раздражен – потому что не мог постичь источник ее выразительности. Она чувствовала: он ищет объяснения в ее движениях, в положении рук, в легком наклоне при движении вперед, выгнутой слегка спине. Но ведь дело не в этом. Не только в этом. Все это лишь внешнее выражение чего-то совсем другого – ее непереводимого постоянного диалога с Дамианом. И она знала, что ни одно танго Бекманна не сравнится с этой импровизацией. Она развернулась на месте, ступни скользнули одна о другую. Он так ничего и не понял. Она осталась внутри себя. Ей нечего показывать. Только одиночество. Печаль. Отчаяние. И все же…

Когда она закончила, Хеерт молчал. Джульетта тяжело дышала, грудь вздымалась, она поставила руки на бедра и смотрела мимо него на проигрыватель, который уже начал играть следующий трек. Хеерт опять переключил музыку и попытался сам исполнить «Эскуало». Попросил ее показать начало шаг за шагом. Она выполнила просьбу. Объяснила, что он делает неправильно.

– В движениях не должно быть гордости, – сказала она. – Наоборот, какая-то вялость, подавленность, тяжесть.

Она рассказала ему об атмосфере в милонгах Буэнос-Айреса. О безрадостных лицах, исполненных молчаливого отчаяния.

– Не понимаю, – сказал он с раздражением. – Как ты к этому пришла? Танго – это страсть, темперамент, похоть. Первый танец, когда мужчина и женщина публично обнимаются.

– Да, и обнимаются тоже, – возразила она. – Но это лишь самое первое объятие – то, которое ни к чему не ведет.

Она помолчала, глядя в сторону. Потом добавила:

– Танго рождается из отчаяния и заканчивается им. Подготовка к тому, что никогда не случится, воспоминание о том, чего никогда не было.

Хеерт смотрел на нее с удивлением. Джульетта отвела глаза. Неловкая пауза показалась ей бесконечной.

– Что ты делала в Буэнос-Айресе? – спросил он наконец.

– Я не хотела бы об этом говорить.

Она села на пол и принялась развязывать ленты балетных туфель.

Хеерт сел рядом.

– Знаешь, что ты сейчас танцевала?

Она покачала головой.

– Танго Джульетты.

Она ничего не сказала.

– Мне очень жаль, что Джон не может это увидеть, – продолжал он.

Ей стало неловко.

– Ты хорошо знал его?

– Да. Можно сказать и так. «Танго-сюита» была его главным произведением. Он был одержим им. Мог говорить об этом ночи напролет. Про Пьяццолу. Про весь этот ужас в Аргентине. И о том, что хочет из этого сделать.

Джульетта внутренне сжалась. Но вопрос уже сорвался у нее с языка:

– Что ты имеешь в виду?

– Когда я вижу, как ты танцуешь, мне кажется, я снова слышу рассказы Джона об аргентинском терроре. О насилии и о порожденном им ужасе. Это есть в музыке. Но другие танцоры этого не чувствуют. Только когда ты танцуешь.

Джульетта встала. Хеерт смотрел на нее снизу вверх. Потом тоже встал и сказал:

– Давай выпьем чего-нибудь в буфете? Или ты торопишься?

Насилие. Террор. Аргентина.

Эти слова пробудили в ней таинственный отклик.

– Сейчас быстро приму душ и приду. До скорого.

– Что будешь пить?

– Яблочный сок.

19

Прежде чем спуститься в буфет, Джульетта позвонила домой и прослушала сообщения на автоответчике. Один звонок был от Канненберга. Адвокат настойчиво просил ее перезвонить, даже если она вернется поздно.

Он снял трубку после второго гудка.

– Канненберг.

– Джульетта Баттин.

– Госпожа Баттин, рад, что вы позвонили.

Голос выдавал некоторое замешательство. Очевидно, их последняя встреча спутала ему карты.

– Простите, что я так повела себя во время нашей встречи, – начала она, – но…

Он перебил ее:

– Я все понимаю. Госпожа Баттин, я хотел попросить вас прийти ко мне еще раз. Мы могли бы встретиться завтра?

Она колебалась.

– Завтра у меня напряженный день. Репетиции.

– Как, даже в субботу?

– Да.

– Ненадолго. Вечером? Часов в восемь?

Она нервничала. Сама мысль о том, чтобы вновь оказаться напротив этого человека, отвечать на его вопросы, вызывала у нее неприятное чувство. Зачем ему эта встреча? Из-за Маркуса Лоэсса? Ее охватило необъяснимое неприятное предчувствие.

– Хорошо, я приду, – быстро сказала она, положила трубку и пошла в буфет.

20

Хеерт поднялся, когда она подошла к столику. Джульетте было странно сидеть с ним вдвоем. Он, похоже, это заметил и постарался снять напряжение.

– Надеюсь, тебе не так уж неприятно выпить со мной стаканчик, – дружелюбно сказал он.

Она скинула пальто и положила на стул.

– Отнюдь. Спасибо за сок.

– Репутацию твою я все равно уже испортил, – пошутил он. – Хочешь есть?

Она отпила из своего стакана.

– Нет. Совершенно не хочу.

И снова отпила сока. Он испытующе смотрел на нее.

– Как тебе в Берлине? – спросила она.

– Замечательно. Все, кроме бюрократов в театре.

– А откуда ты приехал?

– Из Неймегена.

Вдруг проявился его голландский акцент. До этого он говорил на чистейшем немецком. Он сделал глоток пива. Джульетта недоумевала, что ему от нее нужно. Но тут он снова заговорил:

– Я изучил «Танго-сюиту» вдоль и поперек, ставил его уже двадцать три раза. Но, похоже, всегда остается чему учиться.

– Неужели этот балет такой старый?

– Джон написал его в семьдесят восьмом году. Посвятил своему аргентинскому другу, танцору, убитому во время военной диктатуры.

Джульетта наморщила лоб.

– Убитому? Кем?

– Правительством. Как и тысячи других.

Джульетта немного помолчала. Она вспомнила список в кабинете Канненберга.

– Я этого просто не понимаю, – сказала она наконец. – Что же там такое было, в этой стране?

– Война, – сухо проговорил Хеерт. – Но одна из сторон была безоружной.

– Какая?

– Профсоюзы. Журналисты, студенты. Простые граждане, которые хотели изменить невыносимые условия жизни.

– И друг Джона Бекманна был из-за этого убит?

– Его поймали с запрещенной литературой. Коммунистической.

Джульетта недоверчиво покачала головой.

– Убит? Из-за книжек?

Все это не укладывалось у нее в голове.

– Он ехал домой, его автобус был остановлен военными для проверки. Пассажирам велели выйти. Солдаты перевернули автобус вверх дном и обнаружили пакет с запрещенными книгами. Маркс, Энгельс, Фрейд, Райх. То, что тогда читали.

– Зачем же носить с собой эти книги, если они запрещены?

– Именно потому, что они запрещены. Люди хотели вынести их из дома. Одни их сжигали, другие где-нибудь закапывали.

– И что дальше?

– Солдаты спросили, чей это пакет. Никто не признался, и они пригрозили убивать одного за другим всех пассажиров, пока не объявится владелец. Поставили водителя на колени и приставили винтовку к его затылку. От страха он начал всхлипывать. Тогда вперед выступила молодая женщина, возможно, студентка, и сказала, что это ее пакет. Ее тут же взяли под стражу. Потом всех обыскали. Наверное, у друга Джона Бекманна при себе тоже оказалось что-то, пробудившее их подозрения. Во всяком случае, его тоже арестовали и больше его никто никогда не видел. Он исчез.

Он помолчал и добавил:

– Это был совершенно безумный режим. Даже «Маленький принц» стоял в списке запрещенных книг.

– Неужели?

– Ну да. Книга, подрывающая основы. В Аргентине убивали людей просто за то, что они носят очки, или даже за то, что их адрес оказался в записной книжке человека, который носит очки. Люди исчезали, потому что кто-то, не выдержав пыток, называл их имена, чтобы пытка наконец прекратилась. Скверной ситуация была и до путча семьдесят шестого года. Страна стояла на пороге гражданской войны. Но то, что началось потом, вообще невозможно себе представить. Бекманн следил за событиями. Этот танцор был его хорошим другом. Он страшно переживал его исчезновение. Мы все растерялись, осознав, что там происходит. Устраивали марши протеста. Писали письма. Но они там казались словно заколдованными. Никто не хотел ничего против них предпринимать. А теперь все забыто. Поэтому никто и не понимает политического подтекста этого балета. Групповая сцена вначале… эта музыка… когда я слышу ее, всегда вспоминаю о той девушке и водителе автобуса. Я ставил эту вещь во многих театрах, но ни разу ни один критик не высказал даже тени понимания, о чем, собственно, речь. Танцоры, конечно, тоже не понимают. Вы все слишком молоды. Вы не можете этого помнить.

Джульетта перебила его:

– Почему же ты ничего не объясняешь? Чтобы мы хоть что-то поняли?

Хеерт махнул рукой.

– Раньше я так и делал. Но это в прошлом, Джульетта. Я вырос в другие времена. Я тоже был танцором, да. Но тогда мы хотели изменить мир к лучшему, а не только условия своего контракта. А сейчас? Сейчас тебя просто поднимут на смех, если ты попытаешься соединить искусство и политику. Для большинства я всего лишь представитель неудачников шестидесятников.

– Ну хотя бы мне расскажи. Мне правда хочется знать, почему Бекманн создал этот балет.

Он с сомнением посмотрел на нее.

– Тебе известно что-нибудь о возвращении Перона?

– Нет. К сожалению.

Он отпил пива, ненадолго задумавшись. Потом покачал головой, словно споря с самим собой, но все же заговорил:

– Перон пришел к власти в тысяча девятьсот сорок третьем году в результате переворота и прибег к помощи профсоюзов, чтобы завоевать поддержку народа. Предстал эдаким социальным благотворителем: строил дома отдыха для рабочих, дарил семьям трудящихся швейные машинки и так далее. Одновременно формировал полицейское министерство, создавал тайную службу и давил на корню оппозицию. На самом деле он сам заложил предпосылки для последующего террора. В пятьдесят пятом году его отстранили от власти и отправили в ссылку в Испанию. В Аргентине одно военное правительство сменяло другое, но никто не мог разрешить внутренних противоречий.

– Каких противоречий?

– Все тех же. Между богатыми и бедными. Не было действующей демократии, а значит, никакого сколько-нибудь справедливого распределения. Аргентина оставалась колонией. Да так это и есть до сих пор. Другие страны следят, чтобы тут ничего не изменилось.

– Какие страны?

– США, Франция, Англия, Германия – все индустриальные страны. И путь всегда один и тот же: покупают элиту, приобретая взамен право неограниченно эксплуатировать коренное население. И если население готово бороться с режимом, элита немедленно получает оружие, чтобы удержать его в узде.

– Как-то слишком просто, – сказала Джульетта. Хеерт раздраженно мотнул головой, но взял себя в руки.

– Джульетта, несправедливость, царящая на Земле, настолько вопиюща, что даже не очень прогрессивно настроенная Католическая церковь стала протестовать против нее – правда, без заметного успеха. А в семидесятые всякая разумная дискуссия полностью исключалась. В Латинской Америке шла война.

– Ты это уже говорил. Поясни.

– Всякое требование социальной справедливости немедленно выставлялось проявлением коммунизма. Кем? Индустриальными государствами. США, а вслед за ними и Европа, рассматривали любое движение за социальные права как попытку коммунистического переворота. При этом американцы, естественно, не хотели второго Вьетнама. Они изменили стратегию. Вместо того чтобы посылать войска, они послали военных советников и инсценировали государственный переворот. Это называлось Low Intensity Warfare 178. Целенаправленный террор против всего, что хотя бы отдаленно отдавало левизной. Нельзя забывать и о тогдашней геополитической ситуации. Мозги были затуманены «холодной войной». В Германии дело обстояло почти так же. Когда ты родилась?

– В тысяча девятьсот семьдесят девятом.

– Да. Ты этого не застала. Семидесятые годы. Поляризованный мир. Было два лагеря. Восток и Запад. Все, что хоть чем-то напоминало коммунизм, объявлялось злом.

Он остановился, чтобы помассировать виски. Джульетта наблюдала за ним с удивлением. До сих пор она совершенно неправильно воспринимала его. Но прежде чем она успела додумать мысль до конца, он снова заговорил:

– В семьдесят третьем году выборы в Аргентине выиграл сторонник Перона, который и организовал его возвращение. Народ чтил Перона едва ли не как святого. Все идентифицировали себя с ним – левые, правые и, конечно, военные. Еще прежде чем Перон ступил на аргентинскую землю, в аэропорту произошла перестрелка между представителями разных политических сил. Двести убитых. Самолет совершил вынужденную посадку в другом аэропорту. Но это так, для полноты картины. Перон, вернувшись, объявил себя правым. Левые чувствовали себя преданными и ответили террористическими ударами. Перон предоставил свободу пресловутой тайной службе, называемой «Три А». Слышала об этом?

– Нет.

– Антикоммунистический альянс Аргентины. Государственная команда убийц. И хотя «Три А» работали под эгидой государства, их методы мало чем отличались от методов террористов, с которыми они боролись. В городе по рукам ходили списки приговоренных к смерти. Кто составлял их – неизвестно. Типографии только печатали. Многим уважаемым людям – по большей части руководителям профсоюзов, журналистам, профессорам и юристам, узнавшим из этих листовок, что государство не будет препятствовать их уничто-жению, оставалось либо сломя голову удирать из страны, либо смириться с тем, что в один прекрасный день за ними придут, арестуют и убьют.

– И дело доходило до тех самых ужасных убийств, когда исчезали невиновные?

– Нет. Это началось позже. Пока мы говорим еще о «нормальном» времени, если понятие «норма» вообще применимо к данному случаю. Между государственными и оппозиционными террористами велась необъявленная война. В тысяча девятьсот семьдесят четвертом году Перон умер. Власть перешла к его третьей жене, Изабелите, очень слабой в политическом отношении. К тому же на нее возлагали непомерные надежды. Она довела страну до внутриполитического и экономического кризиса. Инфляция достигла семисот процентов в год. К тому же власть в соседних Чили и Парагвае тем временем перешла к военным. И теперь это был только вопрос времени, когда именно то же самое произойдет в Аргентине. Двадцать четвертого марта семьдесят шестого года Изабелиту отстранили от власти и заключили под стражу. Началась так называемая «грязная война».

Он замолчал, глубоко вздохнул и отпил немного пива. В буфете было жарко. Они уже остались одни. Видимо, кто-то забыл закрыть большую стальную дверь за кулисами, потому что издалека до них вдруг донеслась пара тактов «Золушки». Всего несколько секунд, но рассказ Хеерта показался Джульетте еще таинственнее и ужаснее.

– Жертвами последующего беспримерного, прекрасно организованного торжества насилия, продлившегося более трех лет, стали от двадцати пяти до тридцати тысяч человек: их арестовывали, пытали, убивали, а тела сбрасывали в ямы или выкидывали в море из самолетов. Таких же людей, как мы с тобой. Исчезали даже подростки и дети.

Хеерт замолчал. Джульетта неподвижным взглядом смотрела в пол.

– Еще соку? – спросил он.

Она кивнула. Он ненадолго исчез, а вернувшись, положил на стол пакетик арахиса.

– Ты, конечно, удивлен, что я совсем ничего не знаю обо всех этих ужасных вещах, верно?

– Нет. Совершенно не удивлен. Спроси кого угодно из немцев, что связано в его восприятии с Аргентиной в семьдесят восьмом году, девять из десяти ответят: там проходил чемпионат мира по футболу. А то, что в это самое время тысячи ни в чем не повинных людей сидели в разбросанных по всему Буэнос-Айресу концлагерях и подвергались пыткам, никого уже не интересует. Как и тогда не интересовало, хотя все об этом знали. Ну, хоть у Франции хватило порядочности бойкотировать чемпионат мира. Другим странам, по-видимому, было совершенно безразлично, что придется играть в футбол в непосредственной близости от концлагерей. Рабское послушание по отношению к США, поддержка их внешней политики. Когда советские войска вторглись в Афганистан, Олимпийские игры в Москве они бойкотировали. И почти в это же время страна с патологически жестокой диктатурой запросто становится организатором международных дружеских матчей и даже мирового чемпионата. Нет, Джульетта, меня абсолютно не удивляет, что ты ничего об этом не слышала. – Он пристально посмотрел на нее и добавил: – Что меня удивляет, так это то, как ты танцуешь.

Она отвела глаза. Хеерт выудил из пакетика несколько орешков и отправил их в рот. Потом спросил:

– Ты сама придумала хореографию «Эскуало»?

Она покачала головой.

– Кто же тогда?

– Зачем тебе это знать?

Он пожал плечами.

– Потому что это гениально. Потому что это именно то, чего искал Джон. Но он так и не нашел адекватной формы для своего гнева и своей боли. С «Танго-сюитой» для него было связано самое страшное, момент истины. Максимум того, что может выдержать человек, серьезно относящийся к действительности. «Эскуало» – нечто большее. Но все это в себя включает. Насилие. Отчаяние. Адский хохот тех, кто смотрит издалека и ничего не предпринимает, чтобы помочь. Эта вещь перерастает свое время. Тот, кто создавал этот танец, кто бы он ни был, сумел прожить в себе это страшное время и подняться над ним.

Джульетта покачала головой.

– Хореограф – один аргентинский танцор, погибший в прошлом году в Буэнос-Айресе.

Хеерт был удивлен этим внезапным сообщением и отвел глаза.

– Он был чуть старше меня, – добавила она, поднимаясь и пожимая ему руку. – Спасибо за твой рассказ… А сейчас мне пора.

Он молча кивнул.

21

Субботняя репетиция прошла без происшествий. Хотя Хеерт казался несколько раздраженным. Возможно, впрочем, из-за того, что Мэгги Коулер потратила свой последний день в театре на то, чтобы напоследок основательно попортить ему нервы. Дошло до того, что во время прогона во второй половине дня Хеерт просто исчез, оставив группу под присмотром Мэгги и Терезы. Джульетта исполнила оба сольных номера. Правда, пользуясь отсутствием Хеерта, танцевала спорные места как можно менее вызывающе. Все равно ведь Мэгги не будет на премьере. Зачем же ее провоцировать? Джульетта исполнила «Либертанго» более или менее в соответствии с хореографией Бекманна, сведя к минимуму элементы танго. Хотя сама при этом с каждым шагом все сильнее ощущала несоответствие между музыкой и движениями: чувствовала, что подразумевается под теми или иными фигурами, но и понимала их полную чужеродность – словно они из какого-то другого мира.

И это был не ее мир.

22

Когда вечером она наконец дошла до Фазаненштрассе, сыпал снежок.

Она поднялась по шаткой лестнице на третий этаж, сняла шапку и шарф и только после этого позвонила в дверь.

Канненберг открыл ей, помог снять пальто и аккуратно повесил его на плечики. Почему-то было понятно, что такое поведение для него нехарактерно.

Потом они сели на те же стулья, что и два дня назад. Канненберг подал чай, дымившийся уже в чашках на деревянном подносе рядом с компьютером. В его теперешней предупредительности сквозило что-то трогательное. Он вел себя предельно дружелюбно, спросил, как дела у нее на работе, и, казалось, изо всех сил старался избегать истинного повода сегодняшней встречи. И даже когда наконец заговорил о Дамиане, начал издалека:

– Вы познакомились с Дамианом Альсиной по танцевальным делам?

– И да и нет, – ответила Джульетта, обрисовав в общих чертах свою первую встречу с Дамианом в «Хамелеоне».

– Жаль. Он не сказал мне, что будет здесь выступать. Я бы с удовольствием посмотрел.

– Когда он впервые появился у вас?

– В январе прошлого года.

– А по какому поводу?

Он замолчал. Похоже, ему до сих пор претила необходимость сообщить ей какие-то факты.

– Господин Канненберг, два дня назад я пришла к вам, чтобы рассказать все, что мне известно. Но я сделаю это только в том случае, если вы, в свою очередь, поможете мне разобраться в причинах его самоубийства.

Адвокат посмотрел на нее с грустью.

– В Уголовном кодексе такое поведение называется давлением на адвоката, – произнес он.

Джульетта помрачнела. Все бессмысленно. Да и зачем ей все это? В этой истории куда ни плюнь – только тайны или же обстоятельства, о которых никому не положено знать. Почему? Она открыла сумочку и вытащила паспорт.

– Мой друг покончил жизнь самоубийством… – произнесла она и запнулась, – …и я хочу знать почему. – Она умоляюще посмотрела на него. – Неужели вам это непонятно?

Канненберг смущенно отвел взгляд.

– Пожалуйста, помогите мне. Вот мой паспорт. Я подпишу любое обязательство хранить тайну. Только, пожалуйста, скажите, почему Дамиан покончил с собой. Вам ведь это известно или?.. Прошу вас…

– Но я не знаю, почему он покончил жизнь самоубийством, – сказал адвокат. – Хорошо, кое-что я вам объясню. Но вы должны пообещать мне, что никому ничего не расскажете, договорились?

Джульетта кивнула.

– И тогда вы сообщите, где находится Маркус Лоэсс?

Она колебалась. Господи, что все-таки может связывать Дамиана с ее отцом? Где искать эту связь? Она должна все узнать.

– Да, – тихо сказала она. – Обещаю.

– Хорошо. Начнем.

Он нажал кнопку на телефонном аппарате у себя на столе, направил книзу абажур настольной лампы и налил себе чаю.

– Вам известно что-нибудь о недавней истории Аргентины?

– Вы имеете в виду военную диктатуру? Немногое.

Он откинулся на спинку стула, снял очки и протер их.

– Вы знаете, что Дамиан был усыновлен?

– Да. Его нашли.

– Нашли? Это он рассказал вам?

– Нет. Его мать.

– Вы знакомы с его матерью?

– Знакома – это слишком сильно сказано. Но в БуэносАйресе я с ней встречалась. – Она кратко описала свою беседу с госпожой Альсина. – И та рассказала мне, что Дамиана нашли у дверей какого-то дома.

Канненберг промолчал, но записал что-то в блокноте, лежавшем перед ним. Почерк у него был очень разборчивый, и Джульетта с легкостью прочитала: «М.Д. Альсина – младенец – у дверей дома?»

– Вы сказали, госпожа Альсина сама нашла вас в гостинице?

– Да.

– Откуда она могла знать, что вы в Буэнос-Айресе?

Джульетта озадаченно помолчала. Потом вспомнила.

– Наверное, от Ортмана. Это бывший учитель Дамиана. Преподаватель немецкого в школе, где он учился. – И она рассказала о своем разговоре с Ортманом.

Канненберг казался удивленным.

– Вы полагаете, Ортман по своей инициативе известил ее о вашем приезде в Буэнос-Айрес и о том, что вы разыскиваете Дамиана?

– Да. Я ведь даже спросила ее, так ли это, и она подтвердила.

Лицо Канненберга стало серьезным. Наморщив лоб, он едва заметно покачал головой.

– Не может быть, – сказал он наконец.

– Почему? – озадаченно спросила Джульетта.

– Сами увидите. Но всему свое время.

В его блокноте появилась фамилия Ортман.

– Дамиан Альсина родился скорее всего в сентябре тысяча девятьсот семьдесят шестого года в Escuela Mecanica de la Armada, сокращенно ЭСМА, в Буэнос-Айресе. Его мать звали Луиза Эчевери. Ей было двадцать четыре года, но к тому моменту, как он появился на свет, она уже два месяца находилась в лагере ЭСМА.

Услышав это название, Джульетта вздрогнула. ЭСМА. Она слишком хорошо еще помнила ту свою поездку.

– Я слышала слово «ЭСМА» не один раз, – тихо сказала она. – Это ведь какие-то военные казармы в Буэнос-Айресе, не так ли?

– Училище внутренней полиции ВМС. В ЭСМА был организован один из самых страшных пыточных лагерей аргентинской военной диктатуры. Только за ее стенами исчезло около шести тысяч человек. Аргентина может гордиться: в книгу самых бесчеловечных ужасов двадцатого века ею вписана отдельная глава: los despararecidos, бесследно исчезнувшие. Дамиан Альсина – сын исчезнувшей женщины.

Откинувшись на спинку стула, он испытующе смотрел на Джульетту. Джульетта сглотнула, но выдержала взгляд. Как выразилась Линдсей? Освенцим.

– Продолжать?

– Да.

– Луиза Эчевери, мать Дамиана, была схвачена людьми в штатском двадцать четвертого июля семьдесят шестого года на автобусной остановке в центре Буэнос-Айреса. Ее насильно запихнули в машину, и после этого никто ее не видел. Это «исчезновение» описано, поскольку были свидетели, слышавшие крики о помощи. Госпожа Эчевери настойчиво выкрикивала свое имя, пока ударами кулака в лицо ее не заставили наконец замолчать.

– Известно, за что ее арестовали?

– Она была членом профсоюза. К моменту задержания госпожа Эчевери была на последних месяцах беременности, поэтому пытали ее исключительно «щадящими методами». Дети заключенных считались достоянием государства, и, по возможности, им старались сохранить жизнь. Обстоятельства появления ребенка на свет таковы, что человеческое воображение представить их не в состоянии, поэтому подробности я опускаю. Ребенок родился в сентябре. Документы о его рождении были намеренно сфальсифицированы, чтобы затруднить последующие поиски, поэтому точная дата неизвестна. С этого момента о госпоже Эчевери никто ничего не слышал.

Канненберг сделал паузу. Потом снова заговорил:

– В настоящее время известны несколько сотен случаев, когда молодых женщин арестовывали и помещали в пыточные лагеря, где они вынашивали и рожали детей. Новорожденных усыновляли родственники военных и полицейских, работавших в лагере, или люди, приближенные к этим кругам. Матерей убивали. Причем речь идет вовсе не о частных случаях, а о «программе очистки населения от чуждых элементов», как говорили аргентинские военные.

Адвокат снова остановился, глядя на побледневшую Джульетту.

– Вы уверены, что хотите все это знать?

– Да. Прошу вас. Я хочу знать все.

Он вздохнул и продолжил:

– Одна из сокамерниц Луизы Эчевери по имени Аиде Хибайдо после рождения ребенка заботилась о ней в течение тех нескольких часов, которые предшествовали ее «уничто-жению». Потом Луизу увели. Во время родов с нее хоть и не сняли наручники, зато отказались от темной повязки на глазах, которая помешала бы ей видеть лица акушерки, врача и других военных, присутствовавших при родах. Она знала, что это равносильно смертному приговору и она уже не покинет лагерь живой.

Самые разные мысли беспорядочно кружились в голове у Джульетты. Ей стоило большого труда представить себе то, о чем рассказывал адвокат. Наручники. Повязка на глазах.

– Аиде Хибайдо выжила. В тысяча девятьсот восьмидесятом году она вышла из лагеря. Если бы не ее упорные розыски, Джулиана Эчевери, он же Дамиан Альсина, никогда бы не нашли. Первым делом она поехала в Корриентес и отправилась по адресу, оставленному ей Луизой. Аиде Хибайдо нашла там старую, полусумасшедшую женщину, чей муж, оба брата, сыновья и дочь «исчезли» во время диктатуры. Мать Луизы. Всю ее семью истребили. Мужа убили еще во время бунта рабочих табачной отрасли в конце шестидесятых: он был одним из организаторов забастовки. Сыновья, тоже члены профсоюза, в начале семидесятых были похищены неизвестными – их так никогда и не нашли. Когда они пропали, Луиза улетела в Буэнос-Айрес и снова появилась у матери на несколько дней уже после путча семьдесят шестого года. Потом исчезла и она. Старуха дала Аиде несколько фотографий Луизы, ее братьев и своего мужа – фотографии, спрятанные Луизой у нее в доме в ее последний приезд.

– Когда это происходило? – спросила Джульетта.

– Социальные беспорядки, предшествовавшие диктатуре, начались еще в шестидесятых. Видите ли, северо-восточная часть провинции Корриентес – все еще забытая Богом область. Там нет никакого понятия о правах человека, там настоящий ад – бедность, произвол властей, постоянное насилие с их стороны по отношению ко всем и каждому, кто хоть в малейшей степени стремится изменить ужасные обстоятельства своей жизни. Жители провинции – бесправные рабы на своей же земле. Впрочем, такова ситуация во многих латиноамериканских странах.

– Скажите, как же этой женщине удалось в конце концов все-таки отыскать Дамиана, если не существовало никаких документов, все следы были уничтожены?

– Документы были. Просто сфальсифицированные. Но ведь даже в фальшивых документах можно обнаружить след.

Военная диктатура в Аргентине была бюрократизирована почти в той же степени, что и фанатична. После ее падения довольно скоро выяснилось, какие врачи сотрудничали с властями и выдавали поддельные документы. И значит, круг поисков теперь ограничивался детьми, чьи свидетельства о рождении подписаны врачами, работавшими в пыточных лагерях. Хотя таких было, конечно, довольно много. На то, чтобы отыскать их всех, понадобились бы годы. Сейчас в рассмотрении находятся около шестисот подобных дел. Лишь несколько десятков таких детей найдены. Требуется ведь очень кропотливая работа по изучению всех, даже самых незначительных обстоятельств. При этом приходится соблюдать строжайшую тайну – так как «родители», разумеется, пойдут на все, чтобы подобным поискам помешать.

– Но Аиде нашла его?

– Да. В один прекрасный день в феврале девяносто второго года она ждала его перед школой с фотографиями Луизы и ее братьев. Без всякой подготовки она поставила его перед фактом: рассказала, что он вовсе не Дамиан Альсина, а Джулиан Эчевери, показала фотографию его настоящей матери и обоих дядьев.

Джульетта была ошарашена.

– Ни с того ни с сего? Без всякой подготовки?

Канненберг пожал плечами.

– Да. Это кажется немыслимым. Но как тут подготовишь? Шок неминуем в любом случае, так ведь?

– И как он повел себя?

– Молча ушел. На следующий день она пришла опять. Так продолжалось несколько дней. Он не хотел с ней разговаривать. Через неделю он сказал ей, что плевать хотел на ее измышления. Она дала ему номер телефона и попросила звонить, если у него появятся вопросы. Через четыре месяца он ее разыскал. Конечно, он так и не смог успокоиться. Он узнал, что случилось с его матерью в лагере ЭСМА и что его приемный отец, Фернандо Альсина, по-видимому, поддерживал достаточно тесный контакт с военными из пыточных лагерей – раз таким образом раздобыл себе ребенка.

Он сделал глоток и посмотрел на Джульетту. Она отвела глаза. Сердце колотилось как бешеное. Какой ужас!

– Карьерное восхождение Фернандо Альсины началось еще во времена диктатуры, но он постарался своевременно уничтожить следы своих сомнительных связей с убийцами в погонах. И быстрый карьерный рост продолжался в последующие годы: как при правительстве Альфонсина 179, так и при Менеме. Единственным следом, который он не мог замести, оставался Дамиан.

– Что вы имеете в виду? – растерянно спросила Джульетта.

– Указом президента срок действия преступлений военной диктатуры объявлен истекшим: после постановления Менема об общей амнистии у жертв государственного террора не осталось юридических оснований подавать иски против своих мучителей или убийц своих близких родственников. Единственное преступление, которого, видимо, по чьей-то забывчивости не коснулась тогдашняя амнистия, – кража детей. Аиде уговаривала Дамиана пойти на официальное установление своей личности. В тысяча девятьсот девяносто втором году в Буэнос-Айресе под давлением правозащитных организаций открыли специальное учреждение для рассмотрения подобных случаев. Название его, правда, звучит абсурдно: «Национальная комиссия по праву на самоидентификацию». Мать Луизы прилетела бы в Буэнос-Айрес и вместе с Дамианом сдала бы генетические тесты. В больнице «Дюран» есть лаборатория, где проводят такие исследования. Аиде пообещала Дамиану, что все это будет сделано втайне. Комиссия сама начнет уголовное преследование его приемного отца, а он окажется под защитой секретариата по правам человека и будет выступать исключительно в качестве свидетеля. Но Дамиан не захотел.

– Почему?

– Думаю, он просто совершенно не был готов к новой ситуации. Ему было пятнадцать лет. И потом, он боялся. Фернандо Альсина весьма могущественный человек в Буэнос-Айресе. Судебное преследование по обвинению в похищении ребенка полностью разрушило бы его общественно-политическую карьеру. Дамиан боялся его и был совершенно прав. Поэтому он оборвал общение с Аиде и отказался вступить в контакт с людьми, занимавшимися расследованием подобных случаев.

«И стал танцевать танго», – закончила про себя Джульетта. Поэтому он ушел из школы, полностью отрекся от своей «фиктивной» жизни и никому ничего не сообщил об истинных причинах своего поступка. Вдруг ей пришла в голову странная мысль. И почему только сейчас? В поведении ее отца и Дамиана много общего! Как они похожи в том, что касается инсценировок! Ее отец годами строил из себя убежденного коммуниста, чтобы найти возможность когда-нибудь сбежать из страны. А Дамиан, чтобы защититься от приемного отца, годами изображал из себя сперва трудного подростка, потом полусумасшедшего танцора. По сути, они похожи. И эта мысль отозвалась во всем ее существе чувством, очень похожим на боль, но прежде чем она успела додумать ее до конца, Канненберг продолжил.

– Приемный отец совершенно не интересовал его, – сказал адвокат. – Его интересовал настоящий отец. Поэтому он обратился ко мне.

– К вам? Почему?.. Не понимаю…

Прежде чем ответить, тот поднес ко рту чашку и отпил из нее.

– Есть факты, указывающие на то, что биологический отец Дамиана – немец, с которым Луиза Эчевери познакомилась на Кубе.

Джульетте стало вдруг жарко. Она схватила свою чашку и быстро сделала глоток, чтобы скрыть возбуждение.

– Есть доказательства?

Канненберг внимательно смотрел на нее. Неужели он о чем-то догадывался?

– Да. В тысяча девятьсот семьдесят пятом году Луиза Эчевери несколько месяцев провела на Кубе. Вернувшись в Корриентес, она, как я уже говорил, оставила у матери фотографии. В том числе и фотографию неизвестного мужчины.

На обороте было написано его имя: Маркус Лоэсс. Если мои данные соответствуют действительности, речь идет о некоем Маркусе Лоэссе, горном инженере из ГДР, который двадцать первого декабря тысяча девятьсот семьдесят пятого года по пути с Кубы на родину в Гандере обратился к канадским властям с просьбой предоставить ему политическое убежище.

Джульетта снова схватилась за чашку. Адвокат заметил, что она дрожит.

– Вам нехорошо?

– Нет, нет… то есть да. Откуда Дамиан узнал все это?

Взгляд адвоката стал еще пристальнее. Потом он наклонился вперед, снял очки и не спеша протер их.

– Маркус Лоэсс, очевидно, был информатором, и о нем имеются сведения в архивах тайной службы. Скорее всего он был завербован американской разведкой. В те годы на Кубе было полно латиноамериканских оппозиционеров всех мастей. И, соответственно, американская разведка стремилась получить эти имена. О Маркусе Лоэссе ничего нельзя сказать наверняка, потому что его личное дело не обнаружено. Зато найдены протоколы Ламбаре.

Фарфор звякнул, когда Джульетта поставила чашку на стол. Ламбаре!

– Что такое Ламбаре? – тихо спросила она.

– Предместье Асунсьона, столицы Парагвая. Долгие годы там находился центр по подготовке государственных переворотов в Южной Америке и терактов против популярных оппозиционных политиков. Проект носил название «Операция „Кондор“». Американская разведка собирала всю необходимую информацию и передавала ее аргентинской диктатуре. Бразилия, Уругвай, Парагвай, Чили и Аргентина превратились в одну большую ловушку для диссидентов. Хотя отдельные операции проводились и за пределами Латинской Америки. Высланных из своих стран политиков убивали в Риме, Мадриде, даже Вашингтоне. Затем эти политические убийства приписывались правым или левым террористам. На самом же деле покушения планировались и проводились в рамках «Операции „Кондор“». Когда в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году свергли Стреснера 180, у них не осталось времени, чтобы уничтожить архивы. В девяносто втором году документы стали достоянием гласности. Архив содержит семь тонн документов, описывающих самые мрачные преступления латиноамериканских диктатур, а также ссылки на главный источник информации – ЦРУ. Маркуса Лоэсса допрашивали в Гандере сначала представители канадских спецслужб, потом – американских. Один из протоколов допроса найден в архивах Ламбаре.

– Но как… как можно определить…

– По списку. Упомянутый протокол содержал, в частности, список людей, с которыми Лоэсс встречался на Кубе. Сорок две фамилии. В том числе Луиза Эчевери.

Джульетта молчала. Ей потребовалось время, чтобы до конца осознать услышанное.

– Вы хотите сказать, что именно Маркус Лоэсс выдал Луизу Эчевери аргентинским спецслужбам…

– Нет, американским. У нас нет информации, подтверждающей, что Лоэссу было известно, какие последствия для нее будут иметь его слова. Тогда ведь никто не знал об «Операции „Кондор“». Даже Джимми Картер. Это было дело рук чиновников тайной службы, мечтавших спасти мир от коммунистического заговора и готовых действовать, преступая закон. Лоэсс, очевидно, был только пешкой: гэдээровский невозвращенец, которого легко купить обещанием денег и западногерманского паспорта. Его следы теряются в Гандере. В министерстве внутренних дел личного дела Лоэсса нет. Значит, он не настоящий агент и позднее не имел дела с тайной службой. Возможно, он просто-напросто сменил имя. Факты смены фамилии политическими беженцами из ГДР не регистрировались, чтобы затруднить преследование их людьми Штази. Поэтому мы не можем его разыскать… и придется вам сообщить мне, где он находится в настоящее время…

Она закрыла глаза. Ей вспомнился один момент из далекого теперь прошлого: в тот воскресный сентябрьский вечер после первого свидания с Дамианом неожиданно пришел ее отец. И почему-то ей это не понравилось, страшно не понравилось. Особенно его движение, которое она и сейчас еще видит словно наяву – у нее ведь отличная память на движения. Она балерина и умеет распознавать жесты. Вот ее отец стоит в комнате, повернувшись к ней спиной, будто что-то ищет. И ей тогда вдруг показалось, что это не он, а кто-то другой. Нет, не так, ей показалось, что она узнала движение, которое не должно иметь ничего общего с ее отцом. Ощущение было таким, будто близкий человек произнес вдруг несколько слов совершенно не своим голосом. И теперь она поняла: именно то движение породило в ней странное чувство. И вспомнила… Дамиана. Тот тоже так двигался, значит… Ей вдруг сдавило горло… Дамиан… он был…

Адвокату пришлось повторить свой вопрос дважды, прежде чем он сумел расшифровать ее сбивчивые слова вперемежку с рыданиями и понять, что она хочет сообщить. А поняв наконец, он смутился настолько, что не смог произнести больше ни слова.

Опустив голову, он растерянно разглядывал свои руки.

– Господи… – только и пробормотал он.

23

Она стоит в ванной комнате перед зеркалом и рассматривает свое лицо. Эти губы он целовал. Сперва в полном неведении, как и она, а потом, в последний раз, полностью осознавая весь ужас того, что делает.

Она видит его обнаженным как наяву – мужчину, которого желала, как никого прежде. Дамиан. Ее единокровный брат. Она пытается выговорить это слово, но ничего не выходит. А его ласки в последнюю ночь? Она все еще ощущает их. Испытывая стыд и гордость одновременно. Разве кого-нибудь когда-нибудь любили так, как ее? Он плакал, но ничего не сказал. Единокровная сестра, которую он раздевал и ласкал, потому что это единственное, что можно было сделать в том нагромождении лжи и предательства, которое их окружало. А потом отправился в никуда…

Стыд. Грех.

Следы их остались и на лице, которое она изучает. В предрассветный час перед зеркалом в ванной: темные круги под глазами, тонкие выщипанные брови, слегка ввалившиеся щеки, приоткрытые сухие губы. Чувства онемели. И нет никого, с кем можно было бы поговорить. Она одна. Совершенно одна. Такое чувство, словно она в одну ночь осиротела. Как и он. Дамиан. Она поднимает руку и гладит свое отражение. Его лицо. Они – одно. Как она жила двадцать лет? Ее отец – маска. А мать? Как она-то могла с этим жить? С этой половинкой человека?

На письменном столе лежит бумага для писем. Но она не знает, как к ним теперь обращаться. «Дорогой папа»? «Дорогая мама»? Нет, слов просто не существует. Вот она видит Дамиана. Ему пятнадцать. Он выходит из школы и узнает от совершенно чужой женщины, что он вовсе не тот, кем всю жизнь считал себя. Теперь она понимает его чувства. Невозможность произнести ни слова. Сколько ни думай об этом. И он стал танцевать. Ее единокровный брат. Ну конечно.

Она опирается руками о раковину и делает глубокий вдох. Неизбежность всего случившегося в последние месяцы всегда удивляла ее. Оказывается, отец мог в любой момент разорвать бредовую цепь событий, но не сделал этого. «Спроси своего отца. Он все знает». Теперь она догадывается, что на самом деле произошло в ту ночь между ними. Дамиан предложил ему: расскажи все своей дочери. Все, что ты сделал. Я оставляю тебе жизнь только из-за нее.

Но отец предпочел лгать ей. Может, из трусости. Как теперь вести себя с ним? Как разговаривать? Хотя ее мысли, как ни странно, редко возвращались к нему. Она знает, что навсегда его потеряла. Разве сможет она когда-нибудь его простить?

Зачем Дамиан поехал в Европу? Кого он искал? Отца? Или человека, виновного в смерти матери? Хотел отомстить за Луизу?

И приехав, встретил ее, именно ее – Джульетту Баттин.

Случайность?

Она попыталась воскресить в памяти ту пятницу: как поднималась по лестнице в тот зал. Она следовала за музыкой. Музыка свела их вместе.

Танго.

Случайность.

Renacerй.

Она возвращается в комнату и падает на диван. Первые проблески рассвета порождают прохладный полумрак. Моросит дождь. Шорох шин по мокрому асфальту. Она смотрит на телефон, на листы бумаги на столе, потом снова в полной растерянности переводит взгляд на свои ладони. Медленно выпивает остывший чай с мятой, удивляясь, что в горле по-прежнему совершенно сухо.

Она пытается понять ход мыслей отца, но никакого объяснения не находит. Ей хочется высказать все ему в лицо. Почему ты выдал эту женщину? Что она тебе сделала? Сорок две фамилии. Цена его свободы. Сорок два человека. Кто же остальные? Он знал их? Их тоже арестовали потом на родине из-за его показаний и убили? И он ничего не ведал? Мальчик, сидящий на скамейке у пруда, неудержимо рыдавший, когда уводили животных. Яростный противник коммунизма. Образцовый член компартии. Маркус Баттин. Где твой сын?

Адвокат показал ей фотографию Луизы. Волнистые черные волосы. Красивое лицо. Тогда ей было двадцать четыре года. И она была членом учительского профсоюза. В трущобах Буэнос-Айреса открыла программу борьбы с неграмотностью. Непонятно, правда, что она делала на Кубе в ноябре и декабре 1975 года. Однако в январе 1976-го вернулась в Аргентину и несколько недель провела в Корриентесе. Почему она решила оставить ребенка? Почему после военного переворота поехала в Буэнос-Айрес, вместо того чтобы затаиться в Корриентесе? Луиза понятия не имела, что ее выдали: мужчина, с которым у нее была связь. Она знала, что школы и университеты под наблюдением, но не представляла, что может оказаться в числе тех, кого ищут. Она ни в чем не виновата, кроме того, что кое с чем не согласна. И еще ребенок, растущий у нее внутри. Первые же волны арестов должны были насторожить ее. Но инстинкт не сработал.

24

Джульетта не сразу услышала телефон. Смотрела на него, ничего не понимая. За окном уже стоял обычный для этого времени года серый день. Она сняла трубку и услышала голос матери.

– Джульетта, как хорошо, что я тебя застала!

В трубке звучит классическая музыка. Воскресное утро в Целендорфе.

– Не хочешь прийти к нам сегодня на ужин? После репетиции.

Она ответила односложно, потом стала подыскивать отговорку, хотя мать никогда не была сильна в распознавании полутонов.

– Придут Хольрихи. Ты же их любишь! Они спрашивали, будешь ли ты. Когда премьера?

Она ответила. Уже в четвертый раз. И мать, конечно, опять забудет.

– Достанешь нам контрамарки или как?

Да. Конечно, достанет. Странно только, что мать просит ее об этом. Может, дело в том, что теперь она танцует в Немецком оперном театре, а это, что ни говори, престижное место. Это вам не школьный спектакль. И даже не крошечная роль в какой-нибудь оперетке.

– Я уже послала папе четыре билета. Он ничего тебе не сказал?

– Нет. Впервые слышу.

– Может быть, вам стоит почаще разговаривать друг с другом?

В ее тоне слышалась агрессия, но мать сделала вид, что не заметила.

– В восемь приходи, хорошо? Удачи на репетициях.

Будто ее это интересует! Джульетта положила трубку. Ужин с родителями и Хольрихами. Нет, невозможно! Мать переигрывает, может, из-за того, что после той ссоры в машине их отношения заметно испортились. Наверное, поэтому ее и зовут? Пикировка в присутствии друзей. Предложение о перемирии. Возможность похвастаться успехами дочери. Все, мол, у них нормально. Хольрихи знают ее с младенчества. Людвиг Хольрих, самодовольный пруссак, считающий себя неотразимым, был начальником отца. После падения стены для своего удовольствия продавал на Фридрихштрассе бананы – «этим восточным обезьянам», как он выражался. У них с отцом было кое-что общее: почти иррациональное неприятие Восточной Германии и презрение к ней.

До премьеры четыре дня. Придумать отговорку нетрудно. Устала на репетиции. Нужно зайти к костюмерше. Дополнительный прогон – их нередко назначают без предупреждения. До премьеры она сумеет оттягивать встречу. Но что потом?

Постепенно до нее дошла вся непереносимость ситуации. Она не может больше встречаться с отцом. Она отказывается оставаться его дочерью. Снова и снова перед глазами вставали картины последней ночи с Дамианом. Она не знала, как с этим жить. Ей так и не удалось понять свое истинное к этому отношение. Она поймала себя на том, что тело ее при этом сжимается, как от неприятных прикосновений. Они никогда не видели друг друга, были чужими людьми, когда встретились впервые. Их любовь была подлинной. И все-таки с самого начала – противоестественной.

Позор.

25

— Почему ты не пришла вчера к нам?

Голос звучал странно. Джульетта проснулась всего несколько минут назад.

– Репетиция затянулась, – соврала она. – Я слишком устала.

– Но ты могла хотя бы позвонить?

Ей отвратителен даже его голос. Она постаралась взять себя в руки, но все попытки придумать подходящую отговорку приводили только к одному: ее отвращение к нему все усиливалось. Она подыскивала фразу, которая мгновенно вывела бы его на чистую воду, сорвала с него маску, не оставив путей для отступления. И страшилась этого. Господи, ее отец! Нет, не ее отец. Маркус Лоэсс. Человек, на совести которого смерть Луизы. И в некотором смысле смерть Дамиана. Если бы он сказал ей правду! Если бы он только протянул ему руку! Но он по-прежнему изображает неведение. Почему Дамиан лишил себя жизни? Скорее всего из-за него!

Кое-как закончив разговор, она выбежала из квартиры. С колотящимся сердцем вскочила в поезд подземки и оказалась среди мрачной толпы пассажиров, большинство из которых изучали спортивные страницы понедельничных газет.

Поднимаясь по лестнице в зал, она заметила небольшую типографию. Остановилась, подумала немного, вошла и заговорила со служащим. Тот протянул ей пустой лист, она что-то написала и отдала ему.

– Успеете до четверга? – нервно спросила она. Служащий кивнул.

– Конечно. Не волнуйтесь. Мы всегда печатаем их только в среду.

Джульетта вышла, чувствуя некоторое облегчение.

Но беспокойство тут же вернулось. Три дня. Самое позднее вечером в среду она увидит его. Родители не устоят перед искушением прийти за кулисы. Первый сольный выход. В одном из лучших театров страны. Она прямо-таки слышала, как отец хвастается перед коллегами. Его Джульетта. Его дочь. Пусть все знают. Джульетта Баттин танцует соло в «Танго-сюите» вместо Марины Фрэнсис. Это ведь и его триумф. Перед коллегами, которые захотят прийти. Перед матерью, которая за все эти годы ни разу не поддержала ее в работе. А теперь она больше чем обычная танцовщица, она – самостоятельная величина. Не просто нимфа в трико и пачке, из тех, что похожи одна на другую как две капли воды, по чьим силуэтам взгляд зрителя только скользит не задерживаясь. На нее будут направлены взоры двух тысяч зрителей на протяжении всего танго, и каждый будет знать, кто она.

Кто она?

Эта мысль повергла ее в дрожь, одновременно придав ей сил. Она закончила танец без единой помарки. Удалась каждая деталь сложнейшей хореографии. Тело слушалось. Она ощущала признание коллег. Они согласились с тем, что она вносит в постановку что-то особенное. Хеерт уже не исправлял ее, лишь с восхищением наблюдал результаты ее работы. Он изменил расстановку артистов в последнем эпизоде, отодвинул Джульетту в глубь сцены, спрятав среди других танцовщиц с тем, чтобы она вновь вышла на первый план лишь в финале. Две последние минуты полностью принадлежат ей.

После обеда – репетиция на сцене. Она впервые почувствовала масштабы зрительного зала. Хотя ей, конечно, было известно, что, находясь на сцене, из-за яркого света прожекторов зрительного зала почти не видишь. Но даже пустые кресла угнетали ее. Наверное, не только ее: одна из танцовщиц в первой части растянула ногу. Хеерт попросил остальных сосредоточиться и постараться не переусердствовать. Нервозность и возбуждение труппы бросались в глаза. Постановка шла. Музыка, надрывная на «пьяно» и «фортиссимо», брала за душу, хотя все они слышали ее уже тысячу раз. Музыка, какую в подобном зале услышишь нечасто. Музыка, принуждавшая ее выкладываться тем сильнее, чем ближе дата премьеры.

26

Во вторник утром позвонил Канненберг и пригласил прийти еще раз. Вечером, сидя напротив нее, стал расспрашивать о встрече с госпожой Альсина. Джульетта рассказала про записку, ожидавшую ее в гостинице. Вновь услышав имя Ортмана, Канненберг спросил:

– Вы и в самом деле думаете, что госпожу Альсина известил именно он?

– Да.

Она рассказала о своем странном разговоре с учителем. Потом, указав на список возле двери, спросила:

– Откуда там его фамилия?

– Его сын стал одной из жертв аргентинской военной диктатуры, имевших немецкое гражданство.

– Сын Ортмана?

– Да.

– Но почему?

Канненберг пожал плечами.

– Ваш вопрос не имеет смысла. Ответа на него не существует. Есть факты: кто, что и когда. В июне семьдесят шестого года Томас Ортман вместе с пятью другими школьниками был взят под стражу, и больше о нем никто ничего не слышал. От лица семьи Ортман мы обратились с иском против Германского государства за неоказание помощи в сложной ситуации.

Джульетта вопросительно наморщила лоб.

– Наряду с аргентинским гражданством Томас Ортман имел также и немецкое. Посольство Германии обязано было отстаивать интересы арестованных немецких граждан. Но они или не делали этого вовсе, или очень уж нерешительно.

– Вы хотите сказать, что германское правительство поддерживало диктатуру?

Канненберг посмотрел на нее с жалостью.

– Попытайтесь понять, госпожа Баттин, Германия экспортирует автомобили, оружие и ядерные электростанции. А вовсе не права человека. И, чтобы не испортить отношения с аргентинским правительством, в те годы немецкая сторона шла даже дальше, чем просто ничего не замечала. Пусть это кажется циничным, но так оно и было в том, что касается германо-аргентинских отношений времен военной диктатуры. Один проданный автомобиль всегда оставался гораздо ценнее человеческой жизни.

Он вздохнул, раздумывая, казалось, стоит ли продолжать.

– Еще до путча в Буэнос-Айресе состоялась встреча представителей нескольких индустриальных стран с офицерами, готовившими переворот. На ней была достигнута договоренность. Военные пообещали не устраивать массовой бойни, как это было в Чили. И за это им гарантировали снисходительное отношение к отдельным нарушениям прав человека.

Сообщения об этой встрече, просочившиеся в прессу, были опровергнуты, но описанная программа очень скоро осуществилась на практике. Одной из задач военного правительства стало проведение в жизнь жестких экономических мер, навязанных иностранными кредиторами и больно ударивших по широким слоям населения. В рамках действующей конституции это было недопустимо. Разумеется, подобные шаги осуществимы лишь при значительном ограничении демократических свобод и массовом нарушении прав человека. Требовался жестокий, глобальный террор. В тысяча девятьсот восемьдесят втором году всплыл некий документ, из которого стало ясно, что уже к семьдесят пятому году главным методом борьбы с забастовщиками стали их «исчезновения». После путча экономические отношения между Германией и Аргентиной значительно укрепились. Германия в этот период не осуществляла столь масштабных сделок ни с какой другой страной «третьего мира». Доля экспортных сделок с Аргентиной, проходящих при государственном поручительстве, после путча мгновенно возросла.

Джульетта хоть и слушала очень внимательно, понимала отнюдь не все.

– Что это значит? – вяло спросила она.

– ФРГ являлась основным поставщиком оружия для аргентинской диктатуры. В сделках с вооружением речь идет об огромных суммах, но высоки и финансовые риски. Колебания обменного курса, платежеспособность клиента и так далее. И чтобы снять часть этих рисков с германской промышленности, в них принимало участие государство. Государственное поручительство – деньгами налогоплательщиков.

Джульетта молча покачала головой. Все это выше ее понимания. Вдруг возникло чувство, что ее собственная жизнь пришла в соприкосновение с огромной безличной машиной, размеров которой она не может себе даже представить. И она не знала, как к этому относиться. Она обыкновенная балерина. Сделки с оружием не имеют к ней никакого отношения. Только ей почему-то все равно нужно знать об этом все. Адвокат, похоже, и сам забыл, что, собственно, привело ее к нему.

– Среди бела дня прямо на улицах Буэнос-Айреса брали под стражу, в частности, и немецких граждан, неделями держали их в тюрьме, не предъявляя обвинения, и в конце концов, как правило, убивали. Министерство иностранных дел Германии реагировало на подобные случаи вполне дружескими запросами, обращенными к аргентинской стороне, на которые немедленно следовал ответ: гражданин или гражданка Германии такая-то в Аргентине не появлялась. Одна француженка, освобожденная из лагеря в результате быстрых и решительных действий французского правительства, рассказывала, что встречала там множество «исчезнувших» немцев. Но Бонн согласился выслушать ее только под мощным давлением общественности. Дальше дело, однако, не пошло. С точки зрения министерства иностранных дел, путч в Аргентине помешал осуществлению коммунистической революции. Жертвы режима автоматически причислялись к левым террористам. И реакция государства была соответствующей. Молчаливое согласие. Преуменьшение реальных потерь. Квоты для беженцев из Аргентины были невероятно малы, но и они оставались чисто символическими, ибо те, кто уже сгинул в тамошних тюрьмах, не могли попросить политического убежища. Людей беспричинно арестовывали, пытали и убивали. Для сравнения: в тот же самый период Германское государство предусматривало десять тысяч мест в год для беженцев из Вьетнама. И в этом просматривается логика. Беженцы из Вьетнама считались жертвами коммунизма. Впрочем, это к слову, просто чтобы вы лучше представляли себе общую картину.

Он замолчал и, как ей показалось, стал вспоминать, для чего, собственно, пригласил ее.

– Как вы считаете, ваш отец согласился бы дать показания?

– О чем?

– О том, как его допрашивали в Гандере. Мои американские коллеги очень заинтересовались возможностью получения такой информации.

Она думала недолго.

– Никогда в жизни. Он будет все отрицать.

Канненберг перешел к следующему вопросу.

– Мне хотелось бы еще раз вернуться к госпоже Альсина.

Джульетта молча кивнула, но тут же перебила его:

– Эти ваши расследования, иски столько лет спустя… Для чего они?

– Мы добиваемся, чтобы хотя бы в отдельных случаях были возбуждены дела об убийстве. Что давно уже сделано в других странах. В Швеции, Испании, Франции. Только в отношении жертв аргентинской диктатуры мы бессильны. Преступники защищены законом об амнистии. А вот преступления в отношении граждан Германии срока давности не имеют. И такой процесс мог бы косвенно помочь аргентинским жертвам. К тому же была бы наконец восстановлена справедливость хотя бы по отношению к германским гражданам. Создан прецедент на будущее. Бандитских государств, с которыми Германия поддерживает экономические отношения, в последние годы меньше не стало.

Она хотела продолжить расспросы, но Канненберг вернулся к матери Дамиана. Поначалу Джульетта не понимала, чем вызван его интерес.

– Я все думаю, как же госпожа Альсина вас нашла, – сказал он.

– Через Ортмана. Он позвонил ей после встречи со мной.

– В высшей степени маловероятно.

– Но она сама так мне сказала!

– Правда?

Джульетта задумалась. Она не могла вспомнить в точности, как все было на самом деле. Очень уж странной была их встреча в гостинице.

– Думаю, да…

– Ну и зачем бы ему это делать?

– Ну… не знаю.

– Вот именно. У него не было ни одной причины так поступить. У Ортмана, который прекрасно знает, кто такой Фернандо Альсина. Вам не показалось, что он скорее предостерегал вас от встречи с ними?

Ортман вообще показался ей очень странным человеком. Она не поняла, что он хотел сообщить.

– Может быть. К чему вы клоните?

– Госпожа Альсина разыскала вас в гостинице. Но возникает вопрос, откуда она вообще узнала, что вы в БуэносАйресе. По-моему, Ортман исключается. Откуда же она могла это узнать?

Джульетту охватило какое-то неприятное чувство. Сколько еще разветвлений у этой истории?

– Чего она хотела от вас? – спросил адвокат.

– Разыскивала Дамиана.

– Вы не припомните, говорила ли она что-нибудь еще?

– Нет… То есть погодите-ка… Кое-что припоминаю. Мой отец связывался из Берлина с Альсина. Может быть, он… Нет, не может быть.

– Чего не может быть?

– Ну, мои родители ведь не знали, в какой гостинице я остановилась.

– Вам известно, когда именно ваш отец позвонил Альсина?

– Да. В субботу, после того как я улетела. Двадцать шестого ноября я вылетела в Цюрих. В пятницу. А в субботу – из Цюриха в Буэнос-Айрес.

– И когда вы туда прилетели?

– Утром в воскресенье, двадцать восьмого. Канненберг пометил себе эту дату в блокноте и только потом задал следующий вопрос:

– У вас не сложилось впечатления, что за вами там следят?

– Как… Как вы догадались?

– Значит, так и было?

Она вспомнила о странных встречах с одним и тем же человеком. В аэропорту. В кафе «Идеал»… Даже там, в верхней части города, неподалеку от ЭСМА.

– Думаю, да. Но откуда вы знаете?

– Наверняка я ничего не знаю. Пока не знаю, госпожа Баттин. Просто пытаюсь при помощи логики восстановить события. Кто следил за вами?

– Мужчина.

– Всегда один и тот же?

Ей вдруг пришло в голову, что их могло быть и больше. Могли быть и другие, на которых она просто не обратила внимания. Все это время она старалась не думать об этом, не вспоминать. Шок от гибели Дамиана оказался настолько сильным, что все остальные воспоминания как-то поблекли в ее памяти.

– Я заметила только одного.

– Можете его описать?

– Высокий, крепкого телосложения. Гладко выбрит, темные волосы. Угловатые черты лица. Узкие, близко посаженные глаза.

– Вы бы его узнали?

– Думаю, да.

Канненберг опять что-то записал в блокнот.

– Где вы заметили его в первый раз?

– В автобусе, идущем из аэропорта.

– Почему обратили на него внимание?

– Там было не так много людей. А он смотрел на меня. И мне стало неприятно. Он немного похож на одного моего приятеля. Может, поэтому.

Она сцепила пальцы. Канненберг продолжал расспросы.

– Где еще вы его встречали?

Она ответила. Его интересовали даты. Он все записывал. Потом вынул из папки конверт и высыпал на стол содержимое. Там оказались фотографии домов, людей, документов. Но не успев даже удивиться, зачем он это затеял, Джульетта заметила среди них фотографию своего преследователя и уставилась прямо на нее, не веря глазам. Едва взглянув на нее, адвокат тут же понял, что ее преследовал именно этот человек.

– Откуда… кто… это? – выпалила она.

– Педро Аркизо. Человек, сделавший несколько пластических операций и прибавивший несколько килограммов. Кроме того, он пьет, и поэтому лицо у него слегка опухшее. Когда он работал в лагере ЭМСА, он выглядел вот так. Примерно двадцать пять лет назад.

На столе появилась другая фотография. И с нее смотрел некто совсем иной. Густые черные волосы, тонкий нос, полные губы. Невозможно представить, чтобы это был тот же человек.

– Во Франции его неоднократно приговаривали к пожизненному заключению за убийства. Шведы тоже разыскивают его. Стоит ему выехать из Аргентины, его тут же схватят, но внутри страны благодаря закону об амнистии с ним ничего нельзя поделать.

– А что он сделал?

– Пытки. Похищения людей. Убийства. Доказано, что он играл одну из главных ролей в похищениях шведской туристки и одной француженки.

Джульетта внимательно разглядывала обе фотографии.

– Он носит светлые контактные линзы, – сухо сказал адвокат. – Поэтому у него сильно блестят глаза.

Она подвинула к себе фотографии.

– Просто не могу представить, что на них изображен один и тот же человек. Но даже если так, по-моему, тут какая-то ошибка. Зачем ему следить за мной?

– Сейчас он работает на Фернандо Альсину, – ответил Канненберг.

Потом, поколебавшись немного, высказал еще одну чудовищную догадку:

– Очень вероятно, за вами он следил, потому что надеялся: вы приведете его к Дамиану.

27

Она равнодушно выслушала сообщения, накопившиеся на автоответчике, и решила больше не подходить к телефону. Четыре раза звонил отец. Потом, около одиннадцати утра, позвонил Лутц. Вроде бы он не сказал ничего необычного, но голос звучал как-то странно. Он спрашивал, как идут репетиции, и опять поздравлял ее с грандиозным успехом. Она сделала было движение, чтобы снять трубку, но все-таки решила не отвечать. Лутц пообещал прийти в четверг на премьеру и пожелал ей удачи. Потом умолк и еще несколько секунд молчал, словно не решаясь что-то сказать, наконец повесил трубку.

Она все еще не могла прийти в себя после разговора с Канненбергом. Чем дольше размышляла над его догадками, тем яснее прорисовывалась логика событий. Пока Дамиан незаметно жил в своем мире танго, Фернандо Альсина даже не вспоминал о заблудшем приемном сыне. Но нападение на ее отца запустило цепную реакцию. Узнав от него, что произошло в Берлине, старший Альсина скорее всего почуял угрозу. И решил по крайней мере выяснить, не замышляет ли Дамиан чего-нибудь против него. Поэтому за ней следили. Заставив играть роль подсадной утки.

Другой вопрос, что бы произошло, если бы этот Педро Аркизо его нашел. Похоже, Дамиан избегал ее именно из-за него. Не мог подойти, потому что заметил, что возле нее все время маячит этот тип… Может, Альсина-старший решил избавиться от Дамиана? И это вовсе не несчастный случай?

Теперь она старалась вспомнить каждый свой день в Буэнос-Айресе во всех подробностях. Когда Дамиан понял, что она в городе? Скорее всего во вторник, после ее встречи с Нифес в «Альмагро». Интересно, в «Альмагро» Аркизо тоже был? На следующий день она попыталась воплотить в жизнь безумный план – попросить Нифес о помощи. Рассказала ли та Дамиану о ее визите? Неизвестно даже, виделись ли они в эти дни. Чем Дамиан вообще тогда занимался? Где жил? В той пустой квартире, где состоялась их последняя встреча?

«Сандерленд», вспомнила она. Аркизо последовал за ней в надежде найти Дамиана. Линдсей сказала тогда, что вслед за ней вскочили двое мужчин. Может, Дамиан был до такой степени напуган, что вообще ее не заметил? Вряд ли. Хотя… все возможно. Но, может быть, Аркизо разыскивал Дамиана лишь для того, чтобы приемный отец мог с ним поговорить? А у него просто помутился рассудок, как в Берлине?

Действия Дамиана… Они ничуть не менее загадочны, чем его танго. Хотя танго теперь были ей понятны. Она поставила запись последнего представления в Берлине. Renacerй. Слушая в который уже раз текст этой песни, она вдруг открыла в ней совершенно новый смысл: зазвучала последняя строфа, и у нее перед глазами возникла вдруг стена Сан-Тельмо, увешанная фотографиями:

Ты увидишь в 3001 году,

Я приду к тебе снова, с парнями и девушками,

Которых не было никогда и не будет…

Какое название, кроме этого, мог он выбрать? Он танцевал свое второе рождение, одновременно разрушая маску, прикрывавшую его молчание многие годы: танго. Этот танец должен был стать последним в его жизни. Конец Дамиана Альсины. Только теперь она услышала отчаяние, прочно переплетенное с этим освобождением. Он, кого никогда не было и не будет. Джулиан Эчевери. Украденный ребенок, ее единокровный брат и ее любовник. Он прошел свой путь до конца. Нашел отца. И потерял ее. Разве он может теперь мстить или любить? Вот он стоит на сцене один и, высоко подняв руки, представляется ничего не понимающей публике. Джулиан Эчевери, которым он быть не мог. Дамиан Альсина, которым быть не хотел. В том танце он отрекался от проклятого мира.

28

Этот образ не покидал ее до премьеры.

Вернувшись с прогулки в театр за два часа до начала спектакля, Джульетта заметила у входа Лутца, который ее поджидал. Она обрадовалась, сердечно обняла его. Он настойчиво предложил проводить ее в гримерную, уверяя, что приносит счастье.

– С чего ты взял? – с улыбкой спросила она, ощутив вдруг первые признаки страха.

– Безошибочное чутье. Какой у тебя костюм?

– Экий ты любопытный! Так я тебе и сказала. Секрет.

Он внимательно, с ног до головы, оглядел танцора, встретившегося им в коридоре.

– Его костюм, кажется, интересует тебя не меньше, чем мой, не так ли? – насмешливо поинтересовалась она.

Он многозначительно поднял брови. Потом тепло поздоровался с двумя танцовщицами, которых, очевидно, хорошо знал. Джульетта оставила их втроем в коридоре, вошла в гримерную и повесила сумку на спинку стула перед своим столиком. За остальными пятью столиками пока никого не было. Вскоре, правда, вошла Энска: ни слова не говоря, положила сумку на свое место и вышла. Потом возле двери раздался голос Лутца.

– Может, выпьем кофе? – предложил он. – Ты пришла слишком рано.

Они пошли в буфет. Народу почти не было, и они устроились за столиком в стороне от других. Лутц не сводил с нее сияющих глаз.

– Почему ты так на меня смотришь? – с тревогой спросила она.

– Ну, это же здорово – то, что сегодня произойдет. Боже, Джульетта, твое первое соло! А что ты делаешь потом?

Вопрос ее озадачил. Потом? Понятия не имеет. Она пожала плечами, но выражение лица выдавало растерянность. Лутц дружески похлопал ее по плечу.

– Буду спать, – сказала она. – Полный покой.

– И никакой вечеринки?

– Вечеринка, конечно, будет. У Вивианы. Может, загляну ненадолго. Хочешь, пойдем вместе?

Он покачал головой.

– Нет. После спектакля я сразу домой. Жду старого друга.

Он не отрываясь смотрел на нее сияющими глазами, словно это ему предстояло сегодня вечером танцевать сольный номер. Две балерины вошли в буфет и приветственно махнули им рукой. Одна из них жестами показала, что через пятнадцать минут все участники спектакля должны быть в гримерной.

Джульетта нервничала все сильнее.

– Как ты борешься со сценической лихорадкой? – спросила она. – Перед выходом на сцену?

– Кричу, – ответил он.

– Каждый раз?

Он кивнул.

– За полчаса до выхода. Громко. Резко. И все опять приходит в норму.

Она посмотрела на свою чашку кофе и отодвинула ее. Лутц взял ее правую руку в свою и дружески пожал.

– Это тоже помогает, – сказал он. – Все будет великолепно, я точно знаю.

– Спасибо. – Ей были приятны его пожатие и слова. – Кстати, и за то, что на прошлой неделе ты съездил со мной.

– Нет проблем. Мне даже понравилось. Я всегда хотел побывать в Ростоке.

Она скорчила гримасу.

– Ты знаешь, что в тебе особенного? – спросил он. Джульетта покачала головой.

– Веки. Нижние. Они совершенно горизонтальны. А это, да будет тебе известно, встречается крайне редко. Ты выглядишь волшебно, Джульетта. Мне даже жаль немного, что ты женщина.

Она отняла руку, ощутив укол в сердце.

– Льстец!.. Но все равно здорово, что ты пришел, – тихо сказала она. – А то мне было так неуютно, так одиноко…

Он склонил голову набок и ободряюще посмотрел ей в глаза. Она не могла не улыбнуться.

– Скажи, как ты танцевал с Дамианом? Ты был влюблен в него?

– Разве что самую малость. Он не любил мужчин.

– Тебе его не хватает?

Лутц отвел глаза и ничего не ответил.

– Знаешь, о чем я часто думаю? – спросила она.

Он поднял голову и очень серьезно на нее посмотрел.

– Об этих матерях и бабушках, которые ищут детей и внуков. Ну, ты же был в Буэнос-Айресе? Видел их? Матери, которые кружат по площади вот уже больше двадцати лет. Знаешь, как их называют?

Он кивнул.

– Las locas.

– Las locas… Потому что они хотят справедливости. – Она ненадолго замолчала, а потом продолжила: – И знаешь, о чем я себя все время спрашиваю? Там есть матери… бабушки… но где же, черт побери, отцы?

29

Возвращаясь в гримерную, она пошла через двор между столовой и главным корпусом, где сидела администрация. И слишком поздно заметила две фигуры у ворот.

– Джульетта, дорогая моя!

Услышав этот голос, она едва не задохнулась. Не успела опомниться, как отец уже стоял рядом с ней, обнимая за плечи и мягко подталкивая туда, куда она сама направлялась. Мать все еще болтала с привратником. До ее слуха долетали обрывки разговора, а отец уже надавил на ручку двери, чтобы пропустить Джульетту внутрь, не прекращая при этом осыпать ее вопросами. Она не замерзла? Почему в такой холод она идет через двор, а не по крытому переходу? Наконец, он властным голосом окликнул жену. Мать ненадолго скрылась из виду, оказавшись за пределами светового конуса возле ворот, но вскоре появилась рядом с ними.

– Анита, где ты застряла? Джульетте нужно переодеваться.

Они вместе вошли в вестибюль. Родители были разряжены, словно пришли на прием. Рядом с ними она в своем трико и тапочках чувствовала себя неловко. На какой-то миг ей почудилось, что все может быть как прежде. Отец говорил без остановки. Его нервозность оказывала на нее парадоксальное воздействие: она чувствовала себя спокойнее. Мать вытащила из сумочки программку, стала расспрашивать, в каких номерах она танцует.

– Боже мой, Анита, мы сидим в третьем ряду партера! Неужели с такого расстояния ты не узнаешь собственную дочь?

– Сначала «Вариации» Стравинского, – сказала Джульетта. – В этом балете я не участвую. Потом антракт. После него «Танго-сюита». Она состоит из четырех частей. Я танцую соло во второй части, а в четвертой сначала танцую вместе со всеми, а потом, ближе к концу, опять одна.

Мать с раздражением вертела в руках листок.

– Но где это написано? Я вообще не вижу твоей фамилии!

Сверху донесся первый звонок.

– Мне нужно идти.

Отец снова повернул ее к себе, пока мать продолжала сосредоточенно изучать программку. Джульетта, зажмурившись, вытерпела его объятия и быстро пошла к лестнице.

– Маркус, не могу найти ее! – снова сказала мать. – Джульетта, где же твое имя?

– В «Либертанго», мама. Над теми, кто танцует в группе.

Отец обернулся и попытался взять у нее из рук программку. Джульетта поднялась еще на одну ступеньку.

– Но здесь напечатана совсем другая фамилия, Джульетта! Они ошиблись. Твоего имени нигде нет. Здесь написано «Джулиана Эчевери».

Отец замер, не закончив движения.

Но не взглянул на нее.

Джульетта внимательно смотрела на мать.

– Но это и есть мое имя, мама.

Отец медленно поднял голову и смерил ее уничтожающим взглядом. Потом взял под руку мать и потащил к двери.

– Это псевдоним, Анита. Пойдем, Джульетте нужно готовиться.

Он попытался было увести ее, но Анита не двигалась с места.

– Что это значит? – спросила она. – Что за глупость. Как теперь наши друзья поймут, где именно она танцует? С чего это тебе вдруг понадобилось другое имя, Джульетта?

Джульетта смерила взглядом отца. Но тот по-прежнему не смотрел на нее.

Она прямо-таки ощущала, как судорожно мечутся мысли у него в голове.

– Но ведь у папы тоже несколько имен, да, папа?

Теперь он не выдержал:

– Джульетта, придержи язык!

Его тон ужаснул Аниту даже сильнее, чем Джульетту, смотревшую на них с лестницы сверху вниз. Анита переводила взгляд с него на нее и обратно.

– Может, кто-нибудь объяснит мне, что происходит? – удивленно спросила она.

– Папа может все тебе объяснить, мама. Спроси его, где сейчас его сын.

В воцарившейся тишине было что-то необратимое.

Отец громко дышал и качал головой, Анита, в свою очередь, пристально разглядывала Джульетту, словно та потеряла рассудок. Потом перевела глаза на мужа:

– Маркус, о чем она говорит?

Тот не ответил, мгновенно перемахнул через две ступеньки и оказался рядом с Джульеттой. Внезапная близость сперва ужаснула ее, но она тут же поняла, что больше его не боится.

И все это происходило на самом деле. Он совершенно чужой для нее человек.

– Что… что ты выдумала! – зашипел он на Джульетту. Она поднялась еще на одну ступеньку и снова оказалась выше его. Хотела было что-то ответить, но тут раздался гневный голос Аниты:

– Маркус! Что, черт возьми, происходит?

Тут раздался второй звонок.

Джульетта, пятясь, поднялась еще на пару ступенек, продолжая молча смотреть на своих родителей.

Потом развернулась и побежала вверх по лестнице.

30

Джульетта не сводила взгляда с монитора, показывавшего публику. Она отлично видела, где они сидят. Третий ряд. Середина. По их виду ничего не заметно. Поздоровались с Хольрихами – те как раз подошли к ним. Вот еще одна пара протиснулась в середину ряда и заняла свои места. Скорее всего кто-то из коллег отца. По его виду невозможно догадаться о только что произошедшем. Мать спокойно объясняет что-то госпоже Хольрих с программкой в руках. Вот она ткнула пальцем куда-то в список исполнителей и подкрепила свои пояснения кивком и пожатием плеч. Госпожа Хольрих в ответ только махнула рукой. Отец тем временем достал видеокамеру и несколько секунд смотрел в глазок без всякого выражения.

31

Возле гримерных в коридоре Джульетта встретила Марину Фрэнсис, выходившую из раздевалки. Джульетта пошла к сцене вместе с ней и нашла себе место за кулисами. Шесть пар, танцевавших «Вариации» Стравинского, уже были на сцене. Последние минуты за закрытым занавесом. Потом глубокий колокольный звон, возвещавший начало представления. Стало тихо. Пары встали в исходные позиции. Легкий гул машины, заполнявшей сцену туманом, слился с первыми тактами музыки. Сцену осветил темноголубой свет. Потом искусственный туман всколыхнулся, словно от порыва ветра: открылся занавес. Со вступлением виолончелей начался танец.

Джульетта смотрела на Марину и нервничала все сильнее. Какую уверенность она излучает! Джульетта не могла отвести от нее глаз. Она никогда не сможет так танцевать! Хеерт ошибся, не дав Марине танцевать соло в «Танго-сюите». Публика не поймет танец Джульетты. Вот Марина Фрэнсис – это да, это понятно. Джульетта покажется им неуклюжей, беспомощной, ее танец – тяжелым. Как она может выйти на сцену после Марины?

Буря аплодисментов. Занавес открывался четыре раза. Марине пришлось несколько раз подходить к краю сцены. Ее почитатели старались подойти поближе, бросали цветы. Во время антракта за кулисами царило приподнятое настроение. В этой всеобщей суете Джульетта спустилась на третий этаж и провела несколько минут одна в темноте репетиционного зала. Через двадцать минут все будет кончено. Она закрыла глаза, стараясь дышать ровно. Ей хотелось почувствовать себя опустошенной, все забыть, но это не удавалось. Впечатления последних месяцев не покидали ее. Голоса. Картинки. Запахи. Она вспоминала то Линдсей, то свою комнату в буэносайресской гостинице. Память воскрешала в воображении искореженный автомобиль под недостроенной эстакадой. Она крикнула. Один раз. Потом еще. Громко и резко.

Когда она снова вернулась за кулисы, пары, участвовавшие в первой части сюиты, уже заняли свои места. Хеерт подозвал ее и спросил, все ли в порядке. Она молча кивнула. К ней подошла Марина, пожелала удачи. Джульетта выразила восторг ее танцем в первом отделении. Хеерт что-то еще прошептал ей на ухо, но она ничего не поняла. Техник сделал им знак, и Хеерт увлек ее в глубь кулис. Последние пары-участники заняли позиции на сцене. Раздался третий звонок. Через две минуты занавес взлетит вверх.

Хеерт стоял рядом с ней, повторяя то, что говорил уже много раз:

– Когда услышишь музыку, просто танцуй под нее, ладно?

Она смотрела на него, ничего не понимая.

– Конечно, – произнесла наконец. – А что же еще я могу делать?

– Не разочаруй меня, Джульетта, пожалуйста.

Она никак не могла понять, чего он хочет.

– Хочешь, чтобы я разнервничалась? – спросила со злостью.

– Танцуй под музыку. Слышишь?

Она кивнула в полной растерянности и пошла туда, где ей следовало ожидать выхода. Свет погас, остались только отблески красного. На танцовщицах были темные трико и чулки в клетку, танцоры облачились в черные брюки и обтягивающие майки цвета кожи. Занавес двинулся с места, разговоры в зрительном зале смолкли. Сцена выглядела необычно. Прошло несколько секунд, прежде чем заиграла музыка, оказавшаяся еще более необычной. Trиs minutesconla realidad. Три минуты с реальностью. Момент истины. Пары пришли в движение. Через несколько минут в публике начались покашливания. Джульетта наблюдала за Энской. Та танцевала безукоризненно. Остальные тоже двигались совершенно синхронно, делали именно то, чего от них добивались на репетициях. Но по некоторым едва уловимым признакам она осознала: публика не понимает. Слишком необычная музыка, слишком странная постановка – зрителей это не трогает. Никакого сравнения с напряженной тишиной, царившей во время «Вариаций» Стравинского. В зале ощущалось некоторое беспокойство. Еще не неприятие, не отторжение, но какое-то равнодушие. Вивиана кусала ногти, стоя рядом с Хеертом. Тереза Слобода сидела возле них на пуфике. Заметив взгляд Джульетты, подмигнула ей. Слава Богу, Мэгги Коулер уехала в Вену еще четыре дня назад.

Приближался ее выход. Все вокруг вдруг опустело. Напряжение отпустило. Началось «Либертанго»…

32

Лутц потом рассказывал ей, что, увидев ее, зал замер. И хотя первая часть на самом деле была сделана неплохо, когда музыка зазвучала в полную мощь, танцоры как-то потерялись. Филигранная работа ног и рук под сложнейшую музыку. Но никакого сопротивления ее подавляющему воздействию. Появление Джульетты все изменило. Происходящее на сцене обрело структуру. Он, мол, сразу понял, почему Хеерт во что бы то ни стало хотел отдать этот танец именно ей. Она связала все в единое целое – то, чего другие не могли сделать то ли в силу отсутствия должного таланта, то ли из-за непонимания музыки. Во время первой части зрители ощущали растерянность. Сплетение филигранных движений, жестов, наблюдая за которым человек инстинктивно занят поисками оптического соответствия раздражающим моментам непривычной музыки. С ее появлением все стало ясно. Невозможно было не поддаться этим медленным, вялым движениям, которыми она отвечала бушующей вокруг нее музыке. Вместе с ней на сцену пришли покой и глубина. Зал замер. Воцарилась мертвая тишина. Сама Джульетта ничего не помнила о первых минутах на сцене. Жар прожекторов – последнее ее воспоминание. Потом все было словно в дурмане. Тело чувствовало странную связь с музыкой. Местами она ощущала ее светлую мелодичность, но, не обращая внимания, продолжала следовать темным нелинейным отголоскам, пассажам контрабаса, лающим звукам бандониона. Она слышала стук клавиш, скрип мехов аккордеона, какой-то грубый скрежет. Музыка сама указывала ей, что делать. Ее тело превратилось в один из инструментов. Оно повелевало, заставляя ее то взмывать ввысь, то вжиматься в землю. Заставляло раскрыться навстречу объятию скрипок, сулящему утешение, чтобы в следующий же миг отнять обещанное, обрушившись предательским грохотом.

Она не видела ни окаменевшего лица отца, ни смягчившихся черт матери, смотревшей на нее в полном самозабвении. Она не видела ничего. Закончила соло, несколько секунд постояла неподвижно: руки allong? 181 в четвертой позиции, и начала отход со сцены:

Потом услышала редкие аплодисменты. Несколько криков «браво» и недовольный шепот зрителей, ждавших продолжения. За кулисами к ней подошла Вивиана и протянула платок.

– Просто великолепно, Джульетта, – прошептала она. – Замечательно. С тобой все в порядке?

Джульетта кивнула, тяжело дыша и оглядываясь. Тереза издалека подняла вверх большой палец. Хеерта нигде не было видно. Две танцовщицы, участвовавшие в первом балете, одобрительно смотрели на нее.

У нее оставалось около восьми минут до следующего выхода. Она проверила туфли, перевязала ленты. И потом только осознала. Аплодисменты. Ей аплодируют! Она закрыла глаза и стала слушать. «Танго-цитаты». Третья часть. В зрительном зале тишина. Ни малейших признаков беспокойства. Кажется, удалось справиться. Спектакль держится. Куда делся Хеерт? Ей важно видеть его реакцию. Она ему благодарна. Если бы только Дамиан… Она запретила себе думать, но само воспоминание чуть не вывело ее из равновесия. Эта музыка… как она вообще может ее выносить? Она внимательно -вслушивалась в первые такты «Микеланджело'70». Эта часть ей нравилась. Суета, мельтешение, лихорадка. Музыка из того же материала, что и в «Эскуало». Она прикрыла глаза в ожидании дребезжащих звуков в самом конце.

И они прозвучали. Пассаж гитариста, возвестивший начало «Мумуки». Запела скрипка. К ней подошел партнер и взял за руку. Они заняли позицию, началась последняя часть. На этот раз все чувства работали. Когда, закончив парный танец, она начала заключительное соло, то почувствовала на себе множество взглядов: ее ждали. Ее узнали. Позднее Лутц подтвердил это. Она превратилась в тот самый центр, который стягивал представление в единое целое. В царицу всех этих звуков. Его соседи, сказал Лутц, даже вытянули шеи и наклонились вперед, когда она вновь появилась на сцене. А потом эта грандиозная картина в самом конце: восемь пар расходятся, партнеры постепенно ускользают друг от друга, пробуждая воспоминания о скрежещущих звуках бандониона в самом начале, а в центре сцены стоит Джульетта и выполняет одно вращение за другим, следуя его медленно затухающим звукам. Остальные танцоры замирают. Слышна только скрипка, ледяной флажолет. Джульетта танцует, двигаясь от одной пары к другой. И образ понятен. Она олицетворяет музыку, соединившую эти пары. И эта общность сейчас снова распадется. Танцовщицы и танцоры медленно разделяются и заполняют сцену порознь, на максимально возможном расстоянии друг от друга. Джульетта возвращается в середину сцены. Словно привязанная к одному месту, танцует попеременно то мужскую, то женскую партию. Ее заключительная позиция как бы двупола: руки она держит как мужчина, а ноги – как женщина, лицо в ужасе повернуто в сторону. И когда раздается финальный аккорд – похожее на сирену глиссандо скрипок, – остальные танцоры поворачиваются к ней и в мольбе протягивают руки.

Сцену заливает белый свет. Потом полная темнота.

Занавес.

33

Достаточно продолжительная пауза: тишина, предвещающая бурю. Некоторые зрители сразу встали со своих мест и хлопали стоя, не дожидаясь даже, пока занавес снова поднимется. Шестнадцать танцоров, сменяя друг друга, подходили к рампе. В самом конце – Джульетта. Аплодисменты едва не сбили ее с ног. Словно слепая, она вглядывалась в толпу, оравшую «браво». Она не была к этому готова. На глаза навернулись слезы. Она посмотрела туда, где сидели родители. Мать аплодировала стоя, высоко подняв руки. Место рядом с ней пустовало. Но сейчас она не могла об этом думать. Попыталась улыбнуться матери, но лицо не слушалось. В двух рядах позади родителей восторженно аплодировала и махала рукой какая-то женщина. Госпожа Баллестьери! Джульетта отступила, присоединившись к остальным, и вместе с ними еще раз подошла к оркестровой яме. Занавес открывался еще четыре раза, и каждый раз, когда выходила Джульетта, ритмичные аплодисменты сменялись яростными беспорядочными хлопками, прерываемыми криками «браво» и «бис». Ничего не изменили и следующие два выхода. Потом на сцене появился Хеерт, его тоже приветствовали взрывом аплодисментов. Когда занавес открылся в седьмой раз, он вдруг поднял руки, терпеливо ожидая, пока зал не успокоится. Зрители удивленно смотрели на него. Некоторые снова опустились в кресла, недоумевая, что будет дальше. Исполнение на «бис»? Вряд ли. Он хочет что-то сказать?

Хеерт повернулся к танцорам. Те стояли, выстроившись в ряд. С покрасневшими лицами и сияющими глазами. Что он задумал? Вивиана! Наверное, хочет пригласить ее на сцену.

Но вместо этого он вдруг сделал знак звукорежиссеру и ушел со сцены. В тот же миг заиграла музыка – «Эскуало»!

Как он мог так поступить с ней? Джульетта растерянно огляделась. Остальные танцоры торопливо покинули сцену.

Вот что, оказывается, означало его предупреждение перед началом спектакля! «Услышишь музыку, танцуй. Не разочаруй меня». Он хотел, чтобы она танцевала «Эскуало»? Но она не может! Не здесь! Не сейчас! Это ее диалог с Дамианом, который больше никого не касается!

Но и Хеерта подвести невозможно. Только его должна она благодарить за этот вечер. Грандиозный успех! Она была никем. Никем! А он, только он, увидел в ней что-то особенное. И захотел показать это всем. Она не имеет права его подвести.

К тому же, может быть, так лучше всего. Ее разговор с ним, с ее единокровным братом, с ее возлюбленным вполне уместен. Наверное, все должно закончиться именно здесь, на этой сцене. В последний раз она воскресит в памяти лицо, каким оно впечаталось в ее сознание там, в «Хамелеоне». Движения, в которые она тотчас влюбилась. Ставшие теперь частью ее самой. Кошачью походку, коварную мягкость вращений, задумчивость, отчаяние, поиски чего-то неведомого, выражавшиеся в сменах темпа. У нее это все от него. И этого нечего стыдиться. Даже здесь, в театре, перед глазами двух тысяч зрителей, которые, возможно, видят слезы, текущие из ее глаз, пока она рисует на паркете фигуры немыслимой любви. Фигуры, носящие его имя, пусть даже в зале нет никого, кто мог бы это понять. Это будет ее прощание с ним, танго для Дамиана.

Но аплодисментов она вынести уже не смогла. Выходя в конце на поклон, почти ничего не видела сквозь слезы, застившие глаза. И вдруг совершенно потеряла над собой контроль. Начала всхлипывать. Попыталась было взять себя в руки, но нечто, рвавшееся наружу из глубины ее существа, не поддавалось обузданию. Она закрыла лицо руками и убежала со сцены. Хеерт перехватил ее. Он выглядел растерянным.

– Джульетта? Что случилось? Послушай, как тебе аплодируют.

Подошла Вивиана. Потом Тереза. В мгновение ока ее окружили десятки людей, желавших ее поздравить. В зале не смолкала овация.

– Джульетта, пожалуйста, возьми себя в руки, – сказала Вивиана. – Нужно еще раз выйти на сцену.

Но она покачала головой. Сейчас она просто задохнется. Больше нет сил. Едва не расталкивая сомкнувшуюся вокруг нее толпу, она пробралась к выходу и выбежала прочь, успев расслышать приказ Хеерта:

– Группа… на сцену! Еще один поклон – и занавес. Быстро.

Наконец она услышала, как позади захлопнулась тяжелая железная дверь. Она выбралась оттуда. Двое техников с удивлением проводили ее глазами: она бежала, обливаясь слезами. Ей было все равно. Все стало вдруг безразлично. Скорее бы оказаться подальше отсюда.

Она открыла дверь в свою раздевалку и столкнулась с ним. Похоже, он ждал ее здесь. Она вскрикнула и отскочила назад.

– Чего тебе надо? – закричала она. – Что ты здесь забыл? Это моя раздевалка. Понимаешь ты или нет? Убирайся!

Отец поднял обе руки, пытаясь ее успокоить, и шагнул к ней.

– Джульетта, давай спокойно все обсудим, ты сейчас не в себе…

– Я в полном порядке! С этим покончено! – Она вдруг умолкла. Что с ее лицом? Она увидела в зеркале свое отражение. Глаза были накрашены, и теперь тушь безнадежно потекла. Губы трясутся. От ярости. От отчаяния. – Я тебе больше не дочь! Пойми это наконец! Лжец, проклятый лжец… Где теперь Дамиан? Что ты с ним сделал? – Продолжать она не могла. Не хватало воздуха. Отец опять двинулся к ней, но медленнее, осторожно, как приближаются к взбесившейся собаке.

– Джульетта, успокойся! Я могу все объяснить. Сейчас мы поедем домой и обо всем поговорим…

Она уставилась на него. Почему никто не приходит на помощь? Где остальные? Она затравленно огляделась по сторонам. Кто-то поставил на ее столик маленький букетик. Жасмин. В него вложен конверт. «Лутц?» – почему-то пришло ей в голову.

– Стой! – с угрозой сказала она отцу. – Ни с места!

Он остановился. В дверях появились давешние рабочие.

– Проблемы, мадемуазель? – спросил один из них и в два шага оказался возле отца. – Кто вы такой? Что тут делаете?

– Послушайте, это моя дочь, я просто…

– Пожалуйста, выведите его, – сказала Джульетта и пошла к своему столику.

Второй рабочий встал перед Маркусом Баттином, преградив ему путь к ней.

– Так ты, значит, слышал. Автографы завтра с утра. Пошли-ка.

Баттин улыбнулся.

– Послушайте, это недоразумение. Она моя дочь…

– Ну да, конечно, а я – братан бургомистра. Пошли, старик, тебе пора на выход.

– Джульетта!

Но она даже не повернула головы. Она смотрела на цветы и конверт.

Наконец она осталась одна. До ее слуха доносились шаги – его уводят, потом захлопнулась дверь. Она взяла конверт, понюхала цветы. Лутц. Больше некому. Джульетта взяла платок, вытерла глаза и схватилась за пилку для ногтей. В нос ударил запах жасмина. Запах лета. Она разрезала конверт в поисках открытки или визитной карточки. Ничего такого в нем не оказалось. Хотя что-то все-таки было. Она засунула руку внутрь и тут же отдернула в страхе. Коснувшись чего-то, похожего на шерсть. Перевернув конверт, она вытряхнула его содержимое на стол.

Кто, черт возьми, мог послать ей локон?

Джульетта вздрогнула. Локон! Снова схватила конверт и поискала записку. Но там ничего не было! Она даже разорвала конверт. Пусто! Потом откинулась на спинку стула, в полном смятении разглядывая цветы. Жасмин. Лутц? Его странный голос по телефону. Вопрос, что она делает сегодня вечером… Потому что я приношу удачу… А что ты делаешь после спектакля ? Ее сердце стало вдруг бешено колотиться. Не может быть… Она снова посмотрела на локон. Это были ее волосы. Что еще сказал Лутц? Почему он не захотел пойти с ней на вечеринку к Вивиане? После спектакля я сразу иду домой. Жду в гости старого друга.

Она вскочила со стула так резко, что тот отлетел к стене. Закрыла лицо руками. Но не может же быть… Как такое… Сделав несколько шагов к двери, снова вернулась на место и быстро разворошила букет. Ничего не было. Никакой записки. Никакого знака. Только листочки и цветы. И ее локон. Боже правый!

Дверь открылась. Болтая между собой, вошли другие танцовщицы. Внезапно она оказалась со всех сторон окруженной людьми. Она потянулась к своему пальто. Это просто невыносимо.

Никто, кроме него… Как, черт побери?.. Он жив?.. Он был здесь?.. Сегодня?.. Вместе с Лутцем?

– Джульетта! – Голос Хеерта. – Ты куда?

– Мне нужно срочно идти, это очень важно!

– В балетных туфлях?

Она посмотрела на свои ноги и стала судорожно развязывать ленты. Хеерт присел на корточки позади нее и обнял за плечи.

– Что с тобой? Ты была великолепна. Зрители все еще хлопают.

– Я не могу сейчас говорить, Хеерт. Я…

Она вдруг засмеялась. Истерическим смехом. Из глаз текли слезы.

– Когда-нибудь я тебе объясню… а сейчас спасибо… за все.

Он ничего не понял.

– Послушай, мне эти чувства знакомы, – сказал он. Она снова засмеялась.

– Эти? Нет, эти тебе не знакомы. Но не важно.

Ей никак не удавалось развязать ленты. Она сделала еще одну попытку, потом просто сорвала туфли с ног и бросила в угол. И, прежде чем Хеерт успел открыть рот, надела кроссовки и бросилась к двери.

34

Джульетта промчалась через столовую и вышла с восточной стороны. Никто ее не заметил. Берлин никогда еще не казался ей таким красивым. Моросящий дождь. Холод. Серые фасады. Блестящий черный асфальт. Из окна такси она видела, как из театра повалил народ. Площадь перед центральным входом казалась черной от людей. Перед афишей была давка. Она знала, где висят три ее фотографии с репетиций. Джулиана Эчевери. Именно там столпились любопытные.

Но что значит ее сегодняшний успех в сравнении с тем, что она держит в руках? Она сжимает в кулаке свой собственный локон – так крепко, словно без него из нее мгновенно уйдет вся жизненная сила и вместе с ней абсурдная надежда, поселившаяся в сердце. Разве такое возможно? И приподнятое настроение Лутца… Неужели Дамиан здесь? Неужели он жив?

Церковь. Площадь Виттенберга. Через пять минут она будет на месте. Он был в театре? Тогда он, наверное, видел, как она танцует? Или она все-таки чего-то не понимает? Может, есть какой-то не известный ей обычай? Может быть, танцовщицам принято дарить локон в качестве талисмана? Как он мог остаться в живых? Но локон… Ее волосы… Это не случайно, таких случайностей не бывает… как они встретятся?

Она выскочила из такси, не дождавшись сдачи и не захлопнув за собой дверь. Увидела, что в окнах Лутца горит свет. Кто-то стоит у окна и смотрит на нее сверху. Ушел. Дверь пискнула, прежде чем она успела до нее добежать, не то что позвонить в домофон. Когда она вошла в подъезд, на лестнице загорелся свет.

Сердце готово было выскочить наружу. Она хотела выкликнуть его имя, но голос не слушался. Она прыгала через ступеньки и вскоре услышала, как сверху ей навстречу кто-то спускается. Потом увидела его руку на перилах. А в следующий миг – его самого. Дамиан. Она хотела что-то сказать, но не могла. Он протянул к ней руку, разом перепрыгнул через все разделявшие их ступени и обнял ее.

Она прижалась к нему. Молча. В полной растерянности. Так прошло несколько минут. Свет на лестнице погас. Но они по-прежнему не двигались с места. Потом двумя этажами выше осветилась лестничная площадка, послышалась приглушенная музыка. Он отпустил ее, поцеловал в лоб, погладил по волосам, взял за руку и медленно повел вверх, в темноту.

Дверь была открыта. Дамиан вошел первым, пропустил ее и осторожно закрыл за ней дверь. Все еще не сказав ни слова. Потом помог ей снять пальто, повесил на крючок возле двери и потянул в гостиную.

Большую часть помещения занимала выложенная плиткой печь и концертный рояль. На рояле стояла горящая свечка – единственный источник света. Рядом кожаный диванчик, перед ним – журнальный столик. Позади стену украшала огромная фотография Нью-Йорка. В печке что-то трещало. Лутца не было видно.

Дамиан стоял, засунув руки в карманы, посреди комнаты и смотрел, как она нерешительно пристраивается на диване. Она вдруг почувствовала смущение. Дамиан выглядел не так, как раньше. Короткие волосы. Конский хвост исчез. Одежда тоже казалась необычной. Брюки и пиджак. Льняная белая рубашка. Коричневые полуботинки, сплетенные из полосок кожи. Их взгляды встретились. Он попытался улыбнуться, но она чувствовала, что он смущен не меньше ее.

Она встала, подошла к нему, коснулась лица. Он закрыл глаза, подставляя щеки ее пальцам. Ее единокровный брат. И возлюбленный. Слова с неистовой быстротой закружились у нее в голове. Она не могла иначе.

– Дамиан, – произнесла она. – Кто был в той машине?

Джульетта говорила с трудом, словно вопрос задал кто-то другой.

Он открыл глаза и улыбнулся. Но прежде чем успел что-то сказать, она страстно прижалась губами к его губам. Он ответил на ее поцелуй и крепко прижал к себе.

– Не знаю, – сказал он, когда ее щека уже спокойно лежала у него на плече. – Он был мертв уже четыре дня и последние две ночи пролежал завернутый в пропитанные бензином тряпки в гараже. Его семья получила три тысячи долларов. На это можно жить какое-то время.

Она хотела распрямиться. Но он не отпускал ее, прижимая к себе.

– Медицинский факультет платит за трупы гораздо меньше, – продолжал он. – Без этого я бы не выбрался из Аргентины живым. Даже сейчас я все еще рискую. Но если вести себя осторожно, подозрения постепенно угаснут, меня просто забудут.

Джульетта молчала. Его запах. Тепло его тела. Голос. Она почувствовала непреодолимое желание. Но это же невозможно.

– У тебя есть вода? – неожиданно спросила она.

– Конечно. Прости, ты же страшно устала. Сейчас принесу.

Но прежде чем он успел повернуться, чтобы сходить на кухню, она снова обняла его. Несколько минут они стояли, обнявшись, совершенно неподвижно. У нее было бесконечно много вопросов. Но ответ один: он жив. Только это имело значение. У них есть время. Остальное приложится. Она ощутила его ладони у себя на спине, прижимаясь щекой к его плечу. Потом закрыла глаза, вслушиваясь в его дыхание, в удары его сердца. Он погладил ее по волосам, провел пальцами по щеке и прижал к себе. Музыка кончилась. Проигрыватель с коротким щелчком выплюнул диск. Воцарилась тишина.

35

Через некоторое время он разжал руки, пошел на кухню и вернулся с бутылкой воды и стаканом в руках. Джульетта села на диван. Пока он наполнял стакан, она выпалила:

– Дамиан, я все знаю.

Он бросил на нее быстрый взгляд, но промолчал.

– Я была у Канненберга, – сказала она.

Он опустился на диван рядом с ней и протянул стакан. Потом погладил ее по голове и прошептал:

– Ты замечательно танцуешь, Джулиана Эчевери. Я люблю тебя.

Она улыбнулась, поднеся стакан к губам. Пока она пила, он начал говорить, сперва запинаясь, потом словно по необходимости и, наконец, быстро-быстро, стремясь выговориться и разделить с ней все, что с ним было. Он воскресил в ее памяти тот вечер, в среду, когда он пришел к ее родителям и впервые увидел ее отца. Сколько раз он представлял себе эту встречу, как он окажется перед ним – перед человеком с той фотографии, человеком, который выдал его мать. Он искал его несколько лет. Но у мерзавца оказался ангел-хранитель по имени Джульетта.

– После того ужина я словно сошел с ума. Это чудовище – твой отец! Мы с тобой брат и сестра! Мир встал с ног на голову.

Почему, какой в этом смысл? Ничего уже не будет как прежде. Во мне проснулась ненависть ко всему, чем я занимался в последние восемь лет, продвигаясь от одной лжи к другой. Потому что боялся. Только из-за собственной трусости. Все вдруг показалось смешным. И мой алфавит. И весь этот мир танго, не имевший ко мне никакого отношения, натянутый мною на себя, словно третья маска поверх второй. Но хуже всего, конечно… что мы… ну… ты и я… что это теперь невозможно. Именно это оказалось хуже всего. Это пробудило во мне жажду мщения. Ведь не моя же в том вина. Но я чувствовал себя виноватым. Сам себя не понимал. Хотел сказать тебе, но не мог. Он должен был это сделать. Хотя бы это. Но я не знал, как его заставить. Я заказал билет на ближайший самолет после представления. Сказал Нифес, что после представления – все. Она совсем потеряла голову. Поэтому в воскресенье мне пришлось подменить музыку. Я хотел разорвать все связи с этим миром. Окончательно освободиться. От танго. От Нифес. И это мне удалось. Но никакого нового рождения не произошло. Кем я был теперь? Я больше не был el loco, но по-прежнему оставался творением убийцы собственной матери, Дамианом Альсиной. Я хотел все тебе рассказать, но не мог. Мне было стыдно. И еще я не хотел, чтобы мы перестали любить друг друга. Я говорил себе: «Небеса подарили тебе сестру, удивительную девушку, радуйся! Забудь об ее отце. Прекрати попытки перехитрить собственную судьбу. Прости его и живи дальше собственной жизнью». Но я не мог. Казалось, на всем лежит проклятие. Когда во вторник ты уехала, я целый день бродил по городу. Уехать просто так? Я поехал к тебе и попытался написать письмо. А потом появился твой отец. Вдруг вошел в комнату. Я не слышал, как он вошел… Стоял, словно злой дух из сказки. И тут же начал меня оскорблять. Отвяжись, мол, от нее и все такое. И я сорвался…

Он глотнул воды. Положив голову к нему на колени, Джульетта свернулась калачиком. Он гладил ее по голове, продолжая говорить:

– Я оставил его привязанным к стулу, потому что не знал, что делать с ним дальше. Ты найдешь его, и он все тебе объяснит. Так я думал. Сам я этого не мог тебе сказать. В первые дни в Буэнос-Айресе я ходил как пришибленный. Не знал, что с собой делать. А потом начался этот ужас…

– Аркизо, – сказала она. Он кивнул.

– Я жил у Нифес. Они пришли в субботу. Втроем. Два часа ждали меня в квартире. Консьерж предупредил меня, и я, естественно, туда не пошел. Ждал в кафе напротив. Вечером Аркизо и второй мужчина уехали. Третий остался наверху. Стало очевидно, что Альсина нервничает. Я позвонил ему и спросил, зачем он натравил на меня своих ищеек. Он сказал, что хочет меня видеть. Я ответил, что его приглашение не кажется мне дружеским. Может, ему позвонили из Берлина? Я слишком хорошо его знаю. Его нервы были на пределе. Я боялся, что твой отец так ничего тебе и не расскажет. Но я как-то не подумал, что он может позвонить моему приемному отцу. Похоже, звонок этот сильно напугал Альсину, иначе вряд ли он среагировал бы столь молниеносно. Я как-то не подумал о политике. Он ведь в новом правительстве. Я был в Берлине, когда прошли выборы. И он оказался на самом верху. Меньше всего он хотел теперь обвинения в похищении ребенка. Наложил в штаны. Это ясно. И теперь не успокоится, пока не обезвредит меня окончательно и бесповоротно. Поэтому я отправился к Аиде и попросил помощи…

– К той женщине, которая тебя разыскала?

– Да. У нее есть кое-какие контакты, и она знает методы этих уродов. Она объяснила, что мне придется «умереть». Несчастный случай – ее идея. Другого пути нет. Я должен исчезнуть, чтобы жить дальше. Попросить политического убежища в Испании. Там есть один смелый судья, занимающийся похожими случаями. Но сначала предстояло выбраться из Аргентины живым. Счет шел на часы. Она раздобыла труп, организовала наблюдение за моими преследователями. И тогда я услышал, что Аркизо следит за молодой девушкой, которая прилетела в аэропорт…

Джульетта приподнялась.

– Так ты с самого начала знал, что это я?

Он кивнул.

– Но не мог ничего сделать. Слишком опасно. Они все время были рядом. Трое мужчин. Аиде заставила меня поклясться, что я не предприму сейчас никаких рискованных действий. Сперва нужно довести дело до конца. Потом будет достаточно времени. Все и так чуть было не пошло прахом. В «Сандерленде»…

– Ты думаешь, они бы правда…

– Не сомневаюсь. Последнее, что мне сказали в тот вечер, это что ты говорила с моей матерью, а потом вернулась в гостиницу. Люди Аиде не знали, что я собираюсь в «Сандерленд», да я больше и не звонил им. Никто ничего не знает про этот клуб. Я думал, что там буду в безопасности ничуть не меньшей, чем в самом надежном убежище.

Он взял ее руку и поцеловал кончики пальцев. Потом покачал головой.

– И откуда ты только о нем узнала?

Лицо Джульетты потемнело при мысли о чудовищном плане, который отец запустил за ее спиной. Она с ужасом осознавала истинный ход его мыслей. Сколько времени ему понадобилось, чтобы собрать информацию, необходимую для создания чудовищной ловушки? Организации тайных операций он научился, без сомнения, будучи еще гэдээровским шпионом. Разыскал Фернандо Альсину, быстро понял, что тому есть что терять, если кто-нибудь извлечет вдруг из темного прошлого времен диктатуры его страшную тайну. Телефонного звонка хватило, чтобы привести старого Альсину в боевую готовность. Дамиан не сможет приблизиться к ней. Дьявольски элегантный план. Она и сама под постоянным наблюдением и одновременно служит приманкой для Дамиана. И, ничего не подозревая, едва не заманила Дамиана в ловушку.

– Аркизо застрелил бы меня на месте, – продолжал Дамиан. – Это зверь. Я уверен, что Долорес Альсина поэтому и разыскивала тебя. Она боялась. Она знает, кто есть кто среди тех, кто делает за отца грязную работу. Аркизо означает конец. Казнь. Думаю, она хотела меня предупредить. Наверное, надеялась, что ты знаешь, где я. Она понятия не имела, что я в курсе ее передвижений. Я все спрашиваю себя, как отнесся к этому старик.

– Но если она и в самом деле хотела тебе помочь, почему ничего мне не сказала?

Дамиан поморщился.

– Слишком боится мужа. Да и не хотела она помогать. На самом деле нет, не по-настоящему. Для этого уже слишком поздно. Мария Долорес Альсина прекрасно знает, откуда я родом. Она же часть этой системы.

Джульетта покачала головой.

– Не могу поверить…

– Потому что ты понятия не имеешь о моей стране. Организованная преступность – часть нашей жизни. Нигде в мире нет подобных случаев, когда государство безнаказанно способствует уничтожению тысяч своих граждан, а потом еще и издает закон, легитимирующий действия преступников. Такова крайняя степень представления о норме, царящего в этой стране. Насилие. От нашего правительства невозможно защититься. Так же как и от некоторых людей.

Его глаза гневно блеснули. Но он взял себя в руки и спокойно продолжил:

– Все было спланировано до мельчайших деталей. Утром в воскресенье специально подготовленная машина с трупом внутри должна была рухнуть вниз с недостроенной эстакады и взорваться. В тот момент я уже находился бы на пути в Уругвай. Все было продумано. И вдруг в субботу я слышу, что ты вместе с отцом направляешься в аэропорт, а люди Альсины сняли наблюдение. Не знаю, что со мной приключилось. Ведь наша затея с самоубийством могла провалиться на любом этапе: и на стадии симуляции несчастного случая, и при бегстве через границу. Можно ли до конца доверять людям, которых наняла Аиде? Разве не каждого в этой стране можно купить? А ведь достаточно купить одного… В общем, я решил ехать в аэропорт. Я… я хотел еще раз увидеть тебя, убедиться, что с тобой все в порядке, ты летишь домой и, если повезет, даже не узнаешь, что на следующий день я тут… Я не спускал с тебя глаз. В зале, в телефонной будке, у стойки паспортного контроля… и вдруг ты развернулась и пошла прочь… Какой-то бред… «Почему она уходит, – думал я, – почему не летит отсюда, домой, туда, где безопасно?..» Но когда ты пошла прямо на меня, я увидел твои глаза, почувствовал… и уже не мог поступить иначе. Мне хотелось еще хоть раз пережить этот сон, Джульетта, любить тебя… полное сумасшествие, я знаю… безответственно и все такое… но я не мог иначе. Ведь мне, возможно, оставалось жить всего двенадцать часов. Наш план мог сорваться. А я хотел еще раз сказать тебе, показать… что ты для меня значишь… прежде чем стать тебе братом, я хотел еще раз побыть твоим мужем.

Пока он говорил, у нее на глазах выступили слезы. Она подняла руку и нежно коснулась пальцем его губ. Потом очертила лицо, провела по бровям, погладила щеки, обхватила ладонями шею и стала гладить волосы.

– Но ты и так мой муж, – тихо сказала она.

Из-за остатков расплывшейся туши под глазами у нее, казалось, лежали темные тени. Но она выглядела счастливой. Наклонилась вперед и поцеловала его. Сперва нежно, потом не скрывая уже нарастающего желания. Он чувствовал ее дыхание, ее язык проскользнул через его полураскрытые губы. Он ответил на поцелуй, притянул ее к себе и крепко обнял. Его руки искали ее тело, и она отдалась им. Потом он вдруг остановился, отпустил ее и спросил:

– Джульетта… что мы делаем?

Она снова поцеловала его.

– Не знаю, – сказала она, положив голову ему на грудь. Потом спросила: – Куда ты теперь? Чем займешься?

– Я живу в Мадриде. И хочу учиться. По-настоящему.

– А как же танец? Он покачал головой.

– Это в прошлом. То был не я.

Она выпрямилась и посмотрела ему в глаза. Он изменился. И все же это был он. Ей хотелось с ним спорить, но он опередил ее.

– Я видел тебя сегодня на сцене, Джульетта. Это поразительно. Твое искусство. И это действительно ты. Ты совершенна и гармонична. А я был просто слепой сумасшедший, смотревший в пропасть. Я должен был исчезнуть из мира, и поэтому мир для меня не существовал. Мои танго оставались для меня моментами истины. Трехминутными столкновениями с реальностью. Но я тоже хочу стать целым. Хочу жить. И никаких танго.

Она взяла его за руку и потянула вверх.

– Только одно, последнее… со мной?..

Он растерянно смотрел на нее.

– Пожалуйста, Дамиан, только один раз…

Она встала, не сводя с него глаз, подошла к проигрывателю и бегло проглядела диски. Несколько секунд спустя Дамиан уже стоял у нее за спиной, обнимая за плечи. Наконец она все-таки нашла то, что искала. Вставила диск, выбрала песню, нажала на кнопку «пуск». Потом повернулась к нему.

– Я поеду с тобой в Мадрид, – сказала она.

Дамиан ничего не ответил. Просто смотрел на нее. Зазвучали первые такты. Арпеджио скрипок, открывавшее Tanguera.

– Три минуты? – прошептала она.

Он нежно обнял ее, подождал, пока она обретет устойчивость, сделал широкий шаг в сторону, как бы открывая ее публике, и неподвижно замер до вступления кларнета. Их щеки соприкоснулись, она закрыла глаза, будто внимая словам, которые он шептал ей в ухо: «Три минуты, amor mio… на всю жизнь».