Оба всадника остановили лошадей, развернулись и поскакали назад, в ту сторону, откуда они ехали. Удар грома с треском разорвал мертвую тишину. Лошади в страхе всхрапнули, глубоко утопая копытами в рыхлой земле. Склонив головы к гривам своих скакунов, всадники изо всех сил погнали животных к лежавшей за холмами деревне. Виньяк оказался там первым. Лошадь Люссака внезапно захромала. Виньяк уже спешился, когда его спутник только проехал мимо развалившейся ограды. Воздух, казалось, вот-вот разорвется от предгрозового напряжения, но пока с неба не упало ни одной капли дождя.

Стоявшие там и тут дома были необитаемы. Над выжженной землей поднимались покрытые сажей обгорелые стены. Над остатками стен возвышались торчавшие сквозь осевшую кровлю балки стропил. Деревня скорее всего была разрушена уже несколько лет назад. Люссак занялся копытом своей лошади и через мгновение ловко извлек камешек, застрявший под подковой. Виньяк между тем обходил дом за домом, стараясь среди развалин найти более или менее надежное укрытие от надвигающейся непогоды. Наконец ему удалось найти крытое стойло, каким-то чудом избежавшее всеобщего разрушения. Едва он успел привязать лошадь и махнуть рукой Люссаку, как с неба хлынул ливень.

Всего через несколько минут земля вокруг стойла раскисла, превратившись в непролазное месиво. За сплошной пеленой дождя остатки строений казались неясными темными силуэтами. Порывы ветра гнали перед собой струи дождя, не обойдя стороной маленький беззащитный навес, под которым пытались укрыться путники. Их ветхая одежда с жадностью впитывала влагу и постепенно темнела от воды.

Люссак угрюмо взглянул на небо, в котором гонимые ветром серые тучи, разрываясь в клочья, сталкивались друг с другом. Он прикрыл глаза и ощерил зубы, словно желая состроить погоде страшную гримасу. Виньяк, уставившись в пол, зябко прятал голову в плечи, чтобы вода не попадала за воротник.

Люссак уселся на порог хибары и сунул обутые в сапоги ноги в кучу какого-то хлама.

— Господи, как они тут жили!

Виньяк окинул взглядом разрушенные дома и попытался представить себе разыгравшуюся здесь трагедию. Он увидел охваченных страхом людей, которые с поднятыми руками молча выходили из своих домов, низко опустив головы. Вокруг каждого дома гарцевали вооруженные всадники. Один из них как бешеный носился взад и вперед по улице и яростно кричал, что каждый, кто попытается укрыться в доме, будет немедленно убит. Но жители и без угроз спешили покинуть свои жилища. Встав вдоль стен, поселяне, дрожа, ожидали своей участи. Главная улица усеяна трупами. Почти сплошь плохо вооруженные крестьяне. Молодой капитан снова начинает носиться по улице. Он кричит так громко, что кажется, вот-вот взорвется от собственного крика. «Lutheranos, fuera, Lutheranos!» [8] Капитан спешивается и подбегает к женщине, прижавшейся к стене дома. Потом откидывает с ее головы капюшон и срывает парик. Разъяренное лицо молодого испанского капитана — это последнее, что видит в своей жизни крестьянский сын, переодетый в женское платье. Он чувствует, как по его груди прокатывается горячая волна, и видит, как испанец отскакивает назад с окровавленным клинком в руке, приговаривая: «Во имя Отца и Сына и Свя…». Солдаты спрыгивают с коней и следуют примеру своего командира, убивая всех подряд, не разбирая, кто перед ними — женщины или переодетые мужчины.

Виньяк опустил веки, но страшная картина не желала исчезать. Он снова открыл глаза. Взору снова открылась пустынная улица, по обе стороны которой стояли остовы обугленных домов. Прошло еще несколько мгновений, и шум дождя сгладил леденящие душу крики детей, звон оружия и доносящийся время от времени сухой, приглушенный хруст клинка, вонзающегося в затылок очередной жертвы.

До замка, куда держали путь Виньяк и Люссак, оставалось три дня пути. Три дня при благоприятной, сухой погоде. Если же зарядят дожди, то дорога займет не меньше недели. Однако хуже всякой непогоды были эти призрачные поселения, на которые то и дело натыкались путники. Хотя эти грабежи и убийства случились месяцы, а то и годы назад, над всеми сожженными деревнями до сих пор висела мрачная аура застывшей смерти. Здесь проходили они, протестантские и католические отряды, военное счастье улыбалось то одним, то другим, но жалкие хижины бедняков равно страдали от безжалостных копыт многоногого чудовища.

Сейчас все говорили о мире. Произошло невероятное. Наварра победил всех — сначала Фарнезе, потом императорскую армию Майенна и, наконец, Меркера. Испания, исполинская держава, которую было невозможно целиком обозначить ни на одной карте мира, наносила конвульсивные бессильные удары, ввязывалась в стычки в беспокойных провинциях и иногда занимала мелкие города без всякой надежды их удержать.

Виньяк еще раз угрюмо оглядел сожженную деревню.

Плевок Люссака описал в воздухе высокую дугу и шлепнулся в ближайшую лужу.

— Проклятое место!

Виньяк ответил не сразу. Помолчав, он заговорил таким тоном, словно уже занимал высокое положение:

— Когда-нибудь мы будем жить в Париже, в большом доме с камином и печами.

— С чего ты так в этом уверен? — проворчал Люссак.

— Все главные беды миновали. У нас есть король, он принудит испанцев к миру, и мы получим эдикт, который защитит нас от папистов. Когда закончится эта ужасная война, в Париже будет очень много работы.

— Когда, когда… Нам уже сейчас нечего есть, а впереди еще три дня пути.

Люссак прищурил глаза и резко дернул поводья своего коня. Из двоих путников Люссак был крупнее и выше ростом. Черные вьющиеся волосы мокрыми прядями свисали с головы, обрамляя юное, безбородое и очень подвижное лицо. Темно-карие глаза беспрестанно скользили с одного предмета на другой, окидывая все окружающее недоверчивым взглядом. Узкий нос был мало заметен над полными губами, которые, обнажая редкие зубы, приоткрывались всякий раз, когда Люссаку что-либо попадалось на глаза. Было такое впечатление, что даже необходимость сосредоточиться на чем бы то ни было уже причиняет Люссаку невыносимую боль.

Виньяк был среднего роста. Темно-каштановые волосы — чтобы не завшиветь — были коротко острижены. Имея двадцать шесть лет от роду, он был моложе своего спутника, но производил впечатление человека, юность которого осталась далеко позади. Глаза окружали лучики морщин. Лицо выражало непрестанную борьбу недоверия и любопытства. Только когда Виньяк рисовал, его лицо теряло привычное выражение — в эти минуты он говорил с Богом и знал, что Он слышит его.

Путники, застыв, сидели, уставив взоры прямо перед собой, и слушали, как ливень обрушивает струи воды на деревянную крышу жалкой лачуги. Капли дождя, с силой ударяясь о стропила, дробились, заполняя домик пеленой мельчайших брызг. Лошади дрожали. Люссак погладил их по ноздрям и подтянул под крышу строения. Виньяк задумчиво глядел в большие печальные глаза верных животных. От их крутых боков исходило живительное тепло, и Виньяк, испытывая благодарность, с удовольствием грелся в его потоках. Барабанная дробь дождевых капель усилилась гремящим стаккато. Градины величиной с крупную гальку, раскалываясь, сыпались с небес, падая в грязь и на стены развалин. Недалеко от лачуги неуклюже подпрыгивал в поисках укрытия дрозд с покалеченным крылом. Проскакав по размытой борозде несколько саженей, он упал на бок и затих. Невдалеке с треском обрушилась стена. Кони испуганно всхрапнули, но Люссак быстро успокоил их парой кусков свеклы, извлеченных из дорожной сумки.

Буря наконец начала стихать. Сквозь непроницаемую серость пробился свет, тучи разлетелись в стороны, и природа обрела свои естественные краски. Вскоре запели птицы, и их щебетание слилось с бульканьем и журчанием стекавшей в придорожные канавы воды.

Путникам понадобилось довольно много времени, чтобы через непролазную грязь вывести лошадей на дорогу. Правда, дорога оказалась немногим чище и суше, поэтому странники не рискнули сесть верхом. Кони поминутно оступались, обрызгивая людей водой и грязью. Так Виньяк и Люссак, проклиная все на свете, продолжили свой путь.

— Расскажи мне о своем дяде Перро, — попросил Виньяк после некоторого молчания.

Люссак смахнул ладонью пот со лба и вытер руку о штанину.

— Что ты хочешь о нем узнать? Я и сам едва с ним знаком. Видел-то я его всего один раз, на крестинах моей сестры. Было это восемь лет назад. Он пришел в Париж с Наваррой, да так и остался в столице.

— Он солдат?

— Да, точнее, он был им. Теперь он снова каменотес. В нашей семье все каменотесы. Кроме меня…

— …который стал скульптором.

— Именно так, — гордо подтвердил Люссак и продолжил: — Это единственный вид искусства, который может показать человека целиком.

— То же самое сто лет назад утверждали венецианские скульпторы, но Джорджоне проучил их за высокомерие.

— Картина может показать только одну сторону любого предмета. Даже самый одаренный художник не сможет в этом отношении на равных помериться силами со скульптором.

— Именно так говорили и венецианцы. Джорджоне побился с ними об заклад. Он заявил, что сможет представить на полотне человека или неодушевленный предмет так, что его можно будет увидеть со всех сторон, не сходя с места. Живопись превзойдет скульптуру и в том, что для осмотра сюжета со всех сторон зрителю не придется обходить картину, и тем не менее он увидит его со всех сторон.

— Нет, каков хвастун!

— Перестань. Джорджоне изобразил обнаженного мужчину, стоящего спиной к зрителям. Перед мужчиной у самых его ног он изобразил широкий ручей, в котором отражалась передняя сторона мужчины. Слева художник поместил блестящий нагрудный панцирь, в полированной поверхности которого отразился левый бок натуры. Справа же Джорджоне установил зеркало, в котором был виден правый бок человека. Увидев картину, скульпторы были вынуждены признать, что живопись гораздо искуснее и труднее скульптуры, ибо позволяет увидеть модель сразу со всех сторон.

—Ха!

Виньяк рассмеялся.

Дорога вывела их на плотный песчаный грунт, и путники снова сели на коней. Слева и справа простирались запустевшие поля, поросшие высоким бурьяном. И так целую неделю. Обезлюдевшая местность. Ни одного обработанного поля. Только ковер одуванчиков и заросли крапивы, по которым гуляет шальной ветер.

Какой печальный контраст с местами, по которым ему пришлось вдоволь попутешествовать за прошедшие годы. Виньяк вспомнил о тех днях, когда они с Баллерини скакали верхом через Лангедок и Монпелье, через эти благословенные, плодородные места, пышущие изобилием. Даже вино там было таким крепким, что его приходилось разбавлять водой.

— Почему ты тогда уехал из Монпелье? — Казалось, Люссак прочитал потаенные мысли Виньяка.

— Баллерини больше не мог возить меня с собой. Да и я подумал, что четыре года — достаточный срок для расплаты за спасение из Ла-Рошели. Иногда я жалею о тех временах. Там я был счастлив. Ты знаешь Монпелье?

— Нет, но там, должно быть, очень красивые женщины.

— Да, в этом можешь быть уверен. Об этом говорит само название этого места. Mons puellarum, Гора женщин. У тамошних девушек кожа нежная, как персик.

— И он взял и просто так тебя отпустил?

— У нас был договор, что я буду служить ему до тех пор, пока он не закончит свой учебник по хирургии. Боже мой, никогда в жизни не стану больше рисовать органы или кости. Баллерини заставлял меня сидеть с ним возле рассеченных разложившихся трупов, которые буквально разваливались в его руках. Никогда не забуду этот запах. Я должен был всегда находиться рядом и после каждого разреза делать рисунок. Меня охватывали ужас и отвращение всякий раз, когда он находил новый труп. В анатомическом театре я обычно стоял рядом с Баллерини и ждал, когда он закончит вводную лекцию. При этом мне приходилось смотреть на мертвое тело, коему вскоре предстояло быть рассеченным, подобно старому гнилому плоду. Разве это не грех — вскрывать грудную клетку, вместилище нашей бессмертной души? Кто знает, быть может, душа не сразу взлетает к небу, но ждет Судного дня запертой в нашем безжизненном теле. Да и где же еще ждать ей своего Спасителя? Но самым отвратительным было то, что внутренности выглядели как хитроумный, но бездушный механизм. В них не было ничего человеческого. Вскрой свинью, и ты будешь уверен, что вскрыл человека.

Люссак неопределенно фыркнул. Некоторое время они ехали молча. Но Виньяк еще не закончил свою историю. После долгого молчания он снова заговорил:

— Однажды мы вскрывали беременную женщину. Открыв нижнюю часть живота, мы нашли то место, где должен был находиться растущий ребенок. Когда мы извлекли это создание на свет, очистив его от плоти матери, то обнаружилось, что в ее чреве находилась тварь, похожая на прозрачного головастика. Между студентами разгорелся спор. Одни утверждали, что женщина совокупилась с животным, а другие — что ее после зачатия напугал своим ужасным видом сам дьявол. Я же тогда лишь подумал о том, как всемилостивый Господь допускает, чтобы в нашем чреве росли звери и чудовища. Баллерини заметил, что все это чистейший вздор, что каждый ребенок, которого извлекают из лона мертвой матери на этой стадии развития, выглядит точно так же. На это студенты возразили, что все эти женщины умерли, что указывает на то, что их беременность не была здоровой. Да и как можно объяснить, что дитя сначала выглядит как головастик, а позже выходит на свет Божий в человеческом облике?

На это Баллерини ответил, что цыпленок, вылупившийся из яйца, выглядит не так, как тварь, которая обнаруживается в яйце, если его разбить на половине положенного срока высиживания. На это последовало возражение, что нельзя переносить наблюдения за курами на человека, это противоречит Писанию, в котором прямо сказано, что человек создан по образу и подобию Божьему. Люссак снова фыркнул.

— По образу и подобию Божьему! Особенно толстопузые попы в своих рясах и вообще всякий сброд. Все эти вонючие образины, которые начинают приставать, стоит только приехать в какой-нибудь город. А само Писание? Скажи-ка мне, почему в Библии ничего не сказано о той сказочной стране, которую открыл этот генуэзец? Если Бог всеведущ, то, рассылая своих апостолов проповедовать в мире, должен он был позаботиться о спасении душ жителей этой дикой земли? Все так запутанно. Послушаешь попов, так, может, и покажется, что все ясно. Но стоит только начать думать своей головой, то все становится не таким уж и понятным.

— Поменьше думай и чаще молись.

Дорога стала круто спускаться вниз. Копыта лошадей звонко зацокали по камням. Всадники снова спешились и осторожно повели коней вниз по склону. Оказавшись у подножия холма, они вдруг увидели слева столб дыма, поднимавшийся к небу в некотором отдалении. Люссак прищурил глаза, но не смог рассмотреть, откуда идет дым.

— Что это, как ты думаешь? — спросил Виньяк. Люссак в ответ лишь пожал плечами.

— Я никогда здесь не бывал. Может быть, это деревня или пара крестьян решила поджечь поле.

— После такого дождя?

— Да, это было бы своеобразно. Дорога дугой огибает это место. Может быть, не слишком разумно ехать туда.

Они проскакали еще полмили, все время держась в виду дыма, который иссиня-черными клубами продолжал вырисовываться на фоне неба. Подул легкий ветерок. Но там, где что-то горело, воздух был, видимо, неподвижен, так как дым продолжал подниматься отвесно вверх.

Потом они услышали топот копыт.

— Проклятие, — прошипел Люссак. — Скорее прочь с дороги, туда, в кусты!

Они развернули коней и погнали их вниз по склону к небольшому лесу. Едва достигнув его, они спешились, отвели коней в чашу и спрятались между деревьями, скрывшись в тени густой листвы. Стук копыт между тем приблизился. Лошади начали нервно всхрапывать.

— Мы пропали, — прошептал Люссак. — Следы выведут их прямо сюда… Черт! Что эти проклятые лошади так беспокоятся?

Стал слышен звон упряжи. Земля начала вибрировать, потом эти сотрясения стали сильнее, показавшись испуганным путникам настоящим землетрясением. От страха кобыла Виньяка заржала и лягнула копытом воздух.

— Люссак, ради всего святого, она сейчас вырвется!

Но у Люссака хватало забот с его собственной лошадью.

Все последующее произошло очень быстро. В нескольких футах от них мимо проскакали какие-то всадники. Испуганная до смерти видом многих коней кобыла Виньяка едва не вырвалась, но в это время из кустов вылетело что-то черное и обрушилось на голову напуганного животного, которое от удара рухнуло на землю. Виньяк оцепенел от страха. Дикий зверь, пронеслось в его голове. Но он не отважился даже поднять глаза, чтобы посмотреть, что произошло. Страх сковал все его члены. В сотне шагов продолжали нестись куда-то неизвестные всадники. Каждое движение могло выдать. Однако кобыла больше не двигалась. Люссак обнажил нож. Виньяк посмотрел на него расширенными глазами. Потом оба взглянули на какой-то сверток, обвивший голову лошади Виньяка. Сверток лежал неподвижно. Казалось, он сросся с оцепеневшим животным. Виньяк вдруг увидел черные волосы, а рядом с собой распростертую по земле маленькую хрупкую ножку. Как это вообще возможно? Он сделал Люссаку знак, одновременно приложив палец к губам, и вжался в землю головой так, что в ноздри ударил пьянящий запах прелой почвы. Беда, однако, миновала. Мимо проскакали еще пять, нет, шесть всадников, и все стихло.

Люссак полез в драку, как только стих топот копыт. Одним прыжком он оказался возле лошади Виньяка и схватил обеими руками темный сверток. Отбросив назад гриву черных волос, Люссак нацелился ножом в белое пятно под волосами. Маленькое тельце резко сместилось в сторону, однако Люссак снова ухватился за голову незнакомого человека и вдавил ее в землю. Он снова поднял клинок, но в этот момент получил такой удар ногой, что на мгновение утратил способность дышать. В следующий момент удар кулаком отшвырнул его назад. Когда Люссак снова обрел способность открыть глаза, он увидел, что Виньяк держит за плечи какую-то девушку. Однако она так дико закричала, что Виньяк отпрянул, а девушка сделала резкое движение назад, упала перед ними на колени и в ужасе уставилась на двоих мужчин.

Люссак ощутил во рту металлический привкус крови. Виньяк медленно опустился на колени и, не спуская с девушки глаз, поднял руки в умиротворяющем жесте. Лицо девушки было пепельно-серым, а на левой щеке выделялся узкий темно-красный след плашмя скользнувшего по ней клинка. Девушка хрипло задышала, живот ее затрясся, и она, не отводя взгляда от Люссака, разрыдалась, как ребенок. Какое-то время казалось, что она вот-вот задохнется. Слезы и текущие из носа сопли покрыли лицо, стирая с него всякие черты и превращая его в сплошную невыразительную жалобную маску. Губы девушки тряслись, обнажая зубы, но она продолжала неотрывно смотреть на Люссака. Было видно, что ей хочется вскочить и бежать куда глаза глядят, но она, словно пойманный в капкан зверь, сидела, опутанная растущим горем, которому ее храброе сердечко не могло больше противостоять.

Всхлипывания начали стихать. Виньяк подошел к девушке и, крепко взяв ее за плечи, прижал к себе и держал до тех пор, пока не прошел следующий приступ страха, а потом еще один. Люссак молча посмотрел на них и смахнул со лба пот. В это время они снова услышали топот копыт.

Из груди девушки вырвался крик. Виньяк упал на землю, увлек за собой девушку и зажал ей рот. Люссак подскочил к лошади Виньяка, которая оправилась и ошалело вертела головой.

Вернувшиеся всадники остановились у спуска к лесу Люссак понял, что это местные жители. Они нерешительно потоптались на дороге, решая, очевидно, стоит ли начинать погоню. Наконец они развернули коней и ускакали туда, откуда появились. Потом наступила тишина Люссак перекрестился.

Виньяк встал и подошел к нему.

— Испанцы?

— Нет, французы.

— А те, другие?

— Не знаю. На испанцев они не похожи. Один Бог знает, кто они такие. Мимо нас проехали солдаты, пожалуй, из всех земель Божьих.

Потом он повернулся и снова подошел к девушке, которая по-прежнему сидела на земле и, казалось, была не способна двигаться. На вид этому хрупкому худенькому созданию можно было дать не больше шестнадцати-семнадцати лет. Ее лицо напомнило ему лица девушек, которых он видел на юге. Черные волосы падали ей на грудь, отливая синевой воронова крыла. Брови оказались тонкими и выгнутыми крутой дугой Матово поблескивавшие глаза покраснели от соленых слез Черное крестьянское платье, доходившее до бедер, было разорвано у ворота, и в прорехе были видны выступавшие под кожей ключицы. Руки были невероятно грязны и покрыты царапинами. Ноги скрывались под грубыми домоткаными льняными штанами, схваченными у лодыжек тесемками. Обуви на ней не было, а ноги, казалось, вообще не знали прикосновения мягкой кожи Подошел Люссак и поклонился.

— У меня только одна жизнь, но вам я обязан еще одной. Если бы я был Господом, то смог бы расплатиться с вами. Но я всею лишь человек, и я виноват перед вами Я прошу вас простить меня.

Она не ответила, со страхом глядя на человека, который только что посягал на ее жизнь К ним приблизился Виньяк.

— Мой друг не злой человек, он испытал точно такой же страх, как и вы. Простите его, и давайте все втроем возблагодарим Господа за то, что он уберег нас.

Девушка продолжала упорно молчать. Ее глаза, в которых все еще стояли слезы, смотрели сквозь обоих мужчин, словно сквозь невероятное привидение. Голоса доносились до ее слуха словно издалека, и она не могла уловить смысл в словах, которые они произносили.

Виньяк озабоченно склонился над своей кобылой. Ноги ее тряслись, но в остальном она казалась невредимой. Он удивленно оглянулся на девушку и спросил себя, как могло получиться, что она повалила лошадь на землю. Виньяк развязал седельную сумку, достал оттуда хлеб и вино и предложил девушке. Она молча принялась за еду. Никто из троих не произнес ни слова.

Через два часа они тронулись в путь. Люссак поехал вперед, а Виньяк и девушка следовали за ним на некотором расстоянии. Столбы дыма, продолжавшие подниматься к небу, указывали направление. Когда они оказались на расстоянии оклика от разрушенной деревни, Виньяк остановил лошадь и с безопасной дистанции наблюдал, как Люссак взад и вперед ездит между сгоревшими хижинами.

Через некоторое время он вернулся и рассказал о том, что видел. Все окрестные поля истоптаны копытами многочисленных коней. От деревни практически ничего не осталось, кроме полудюжины дымящихся куч пепла. В центре наспех насыпанный холм свежей земли, который недолго сможет противостоять зверям, питающимся мертвечиной. Очевидно, у разбойников не было времени унести добычу, их спугнули раньше времени. Слишком поздно явившиеся спасители взяли ее себе в качестве платы за похороны жертв. На улице валялось несколько мертвых кошек и собак. Словно в насмешку буйно цвел дрок.

Лицо девушки по-прежнему ничего не выражало. Мужчины прошептали слова молитвы и повернули лошадей на запад. Следом за путниками тянулись клубы дыма. Девушка непрестанно оглядывалась, чтобы запечатлеть в душе и навсегда унести с собой то постепенно исчезавшее за горизонтом место, где некогда стояла ее деревня.

На опушке леса они нашли заброшенную хижину. Дав лошадям некоторое время попастись на зеленой траве, они зашли в жилище, где и провели ночь, зарывшись в сырое сено.

Виньяк проснулся первым. Не став будить спутников, он вышел из хижины и немного прогулялся, углубившись на несколько шагов в окрестный лес. Виньяка мгновенно охватила задумчивая тишина, всевластие которой только усиливалось от тихого шелеста листвы. Туфли его мягко и неслышно погружались в густой мох. Свет утреннего солнца проникал сквозь кроны деревьев и рассыпался на траве желтыми мерцающими горошинками. Потом пространство раздалось вширь от пробившихся сквозь листву косых лучей восходящего светила.

Виньяк был утомлен, но не мог больше спать. Он не понимал, откуда исходило то странное беспокойство, которое лишало его сна и отдыха в последние месяцы. Разве не мог он считать себя счастливым оттого, что в его сумке лежало предложение, которое на всю будущую зиму обеспечит его работой, хлебом и крышей над головой? Нет, он презирал эту неизбежную поденщину. Но проклятое ремесло не оставляло иного выбора, кроме стычек с другими бродячими художниками за грошовую работу в забытых Богом местах. Сеньоры замков знали, как использовать это бедственное положение вольных художников. Тот, кто осмеливался возражать против тяжелых и унизительных условий, вскоре оказывался на улице или попадал в руки откормленной челяди господина и был вынужден — чтобы сохранить жизнь — спасаться бегством. Виньяку часто приходилось видеть, как жилось ремесленникам, перебивающимся жалкими заработками. Избиения были наименьшим из зол. В Оверни Виньяку пришлось увидеть, как одному каменотесу, который осмелился погрозить своему благодетелю кулаком, просто отрубили руку.

Но он, Виньяк, заслуживает гораздо более почетного жребия. Его не покидала эта мысль. Настанет время, настанет срок, когда ему подвернется случай доказать свое умение.

Он вышел на полянку, опустился на траву и огляделся. Вокруг царил полный покой. Виньяк открыл кожаную сумку, с которой никогда не расставался, извлек оттуда альбом для набросков, перевернул лист и внимательно просмотрел записи последнего месяца. Потом он раскрыл альбом и углубился в рассматривание двух рисунков, исполненных уверенными тонкими росчерками пера. Неискушенному взгляду эти эскизы могли бы показаться совершенно одинаковыми. Но сам Виньяк хорошо помнил то едва уловимое различие между двумя живописными версиями, которые он увидел несколько месяцев назад в одном из южных замков. Что-то неудержимо привлекло его внимание в этих картинах, и он старательно срисовал их. При этом в обеих картинах не было ничего необычного.

На лесной поляне у ручья стояла женщина, из которого она только что вышла. Капли воды блестели на ее снежно-белом теле, стекая по плечам, груди и бедрам. Слева в траве сидела молодая девушка и насмешливо смотрела на двоих мужчин, вышедших в нескольких шагах от ручья из зарослей кустарника. У одного из мужчин в руке флейта. За купальщицей видны еще две девушки, которые изображены в движении, набрасывающими полотенце на женщину. На заднем плане виден всадник, перед которым несется вперед свора лающих псов. Охотничья сцена была написана так живо, что зрителю казалось, что он слышит лай и щелканье собачьих челюстей. Два десятка гончих в головокружительном темпе неслись позади купальщицы к оленю, который, уже столкнувшись с передними псами, высоко подняв рога, тщетно старался отразить нападение своры. Передовая гончая уже вонзила клыки в мягкий, незащищенный бок животного и вырвала оттуда клок мяса размером с кулак. Два черных пса уже повисли на горле и сомкнули челюсти, прервав предсмертный рев раненого оленя. Но вот подоспели и остальные собаки. Короткий шум борьбы — и подкосились задние ноги оленя. Он падает и перекатывается на бок. Собаки всюду, они набросились на благородное животное, как стая рассвирепевших волков, и принялись рвать его на части. Ноги животного беспомощно бьют воздух. Последние искры жизни гаснут в затянутых ледяным туманом глазах.

Все произошло так быстро, что всадник не успел даже доехать до середины поляны. На первой картине он одет в черно-белый полосатый наряд, обличающий в нем высокопоставленного господина, который носит траур по дальнему родственнику. На второй картине охотник одет в темный костюм, а лицом очень похож на короля Генриха. Издалека он с довольным видом смотрит на чистую работу своих гончих псов. Дамы в ужасе. Флейтист поднял свой инструмент к губам. Другой мужчина спокойно улегся в траву и принялся смотреть на выходящую из ручья даму.

Виньяк сравнил оба эскиза. Сцена была, несомненно, навеяна рассказом об Актеоне из «Метаморфоз» Овидия. Растерзанный собаками олень. Выходящая из лесного ручья дама. На картине показана страшная месть, которую богиня Диана обрушила на несчастного Актеона, который увидел ее обнаженной. В наказание богиня превратила Актеона в оленя, которого сожрали его собственные псы. Но какую роль играет всадник на заднем плане? Что он здесь ищет? Диана и всадник на первой картине были незнакомы Виньяку. Возможно, на ней была изображена вельможная возлюбленная пара, любовь которой можно было возвысить, прибегнув к такой аллегории. Во второй картине Виньяка очаровало то, что художник придал чертам всадника и купальщицы сходство с королем Генрихом IV и Габриэль д'Эстре. Виньяк смутно чувствовал, что именно это тонкое изменение в изображениях и не дает ему покоя. Нельзя ли использовать эту идею для исполнения своих собственных планов?

Он поднялся и пересек лесную поляну. Солнце поднялось довольно высоко, и подлесок, высыхая от ночной влаги, слегка хрустел под ногами. Когда он вошел в хижину, девушка и Люссак все еще спали. Виньяк не стал будить спутников. Он вышел из лачуги, уселся под деревом на траву и, погрузившись в свои мысли, бездумно уставил взор прямо перед собой.