16

Из опасения, что Зеллинг увидит и узнает его, Николай не рискнул посетить еще одну лекцию профессора Канта. Вместо этого они с Магдаленой ждали в некотором отдалении от здания. Около девяти часов площадь заполнилась выходившими из зала слушателями. Магдалена непроизвольно наклонилась, увидев выходящих из подъезда Зеллинга и двух его подручных. Николай молча посмотрел на нее, и она коротко кивнула.

— Высокого зовут Винтер, а того, который пониже, — Ихтерсхаузен.

Потом все было так же, как и накануне. Троица пошла к Рыночной площади, там они о чем-то поговорили, а потом Зеллинг направился к книжной лавке у Деревянных ворот, а двое его спутников пошли в другую сторону.

На этот раз они пошли за этими двумя. Винтер и Ихтерсхаузен пересекли Кнейпгоф, потом Альтштадт и двинулись к Замковым прудам. Не доходя до них, они свернули налево.

— Ты не догадываешься, куда они идут? — спросил Николай.

Магдалена отрицательно покачала головой.

— Ты что, не помнишь эту дорогу? Это тот же путь, который мы проделали два дня назад, только в обратном направлении. Это дорога к почтовой станции.

Через несколько минут они действительно оказались на маленькой площади, на которую приехали два дня назад. Винтер и Ихтерсхаузен скрылись в здании станции. Николай и Магдалена в нерешительности принялись ждать. Но ни тот, ни другой не показывались.

— Они не должны тебя видеть, — сказал Николай. — Я пойду один и посмотрю, что они делают. Ты будешь меня ждать?

— Нет, я вернусь в гостиницу.

— В гостиницу? Зачем?

— Мне надо кое-что обдумать.

Николай не нашелся, что на это возразить. Она повернулась и зашагала прочь. Он же несколько секунд последил за ней, а потом подошел к станции и вошел внутрь. Оба человека удобно устроились у стойки кабачка. Перед ними стояли две кружки пива. Долговязый Винтер читал газету. Ихтерсхаузен оглядывал помещение, взгляд его равнодушно скользнул по фигуре Николая, когда тот проходил мимо.

Врач сел на скамью в зале ожидания, взял в руки один из разложенных здесь планов маршрутов и сделал вид, что начал его внимательно изучать. Что эти двое здесь делают? Хотят ли они уехать? Вообще на это было не похоже. Николай искоса посмотрел на Ихтерсхаузена. Сначала ему показалось, что этот человек глазеет на проходящих только скуки ради, но постепенно до Николая дошло, что он встал на этом месте отнюдь не случайно. Ихтерсхаузен не спускал глаз с кассового окна. Через некоторое время мужчины поменялись ролями. Ихтерсхаузен стал читать газету, а Винтер сменил его на вахте. Николай незаметно сменил место в зале ожидания и сел так, чтобы его не было видно с того места, где находились спутники Зеллинга, и тоже стал наблюдать за окошком. Это было помещение, где взвешивали багаж пассажиров. Служащий задавал вопросы, иногда открывал сумки и рылся в них. Потом снова закрывал и ставил таможенную печать. Другой служащий был занят тем, что брал письма и пакеты, сортировал их по месту назначения и складывал в заранее приготовленные обернутые клеенкой деревянные ящики. Николай снова сменил место, чтобы опять видеть обоих мужчин у стойки. Ихтерсхаузен все еще читал газету. Винтер незаметно следил за тем, как служащий почты сортирует письма и пакеты.

Николаю было вполне достаточно увиденного здесь. Он положил план на стол и вышел из кабачка. Идя по улицам, он испытывал тихое торжество. Он разгадал загадку. Он сумел понять уловки этих безумных фанатиков. Зеллинг должен был заниматься профессором, а Винтер и Ихтерсхаузен интересовались тем, что профессор Кант собирался в ближайшее время отправить по почте. Быть может, рукопись новой книги? Эти двое будут преследовать карету, в которой отправят рукопись. Николай мог отлично представить себе судьбу этой кареты. Но Зеллинг? Что должен делать Зеллинг?

Хотел ли он убить профессора? Но почему он до сих пор этого не сделал? Почему они вообще ждут, когда господин профессор Кант закончит свою рукопись, а не убили его сразу? Он бросил взгляд на обледеневший Замковый парк и задумался. Неужели эти люди действительно верят, что им удастся помешать явлению идей этого профессора в мир? Но это же полнейший абсурд! Разве не читает он много лет лекции? Не едут ли сюда студенты со всего света, чтобы почерпнуть знания у этого ученого? Да даже Максимилиан слышал в том берлинском салоне об идеях господина Канта. Все деньги и все тайные общества мира не смогут остановить одну идею. Или все же?..

Николай сел на скамью и принялся задумчиво рассматривать замерзший Замковый пруд. Солнечные лучи, отражаясь от блестящей ровной поверхности, слепили глаза. Правильно ли он все понял? Не видит ли и он призраков? Не опутали ли уже и его странные представления этой секты ввиду событий последних недель? Внезапно его мысли неотступно закружились вокруг одного вопроса: смогут ли идеи жить собственной жизнью? Быть может, они странствуют по свету, как мельчайшие возбудители болезни, долгое время безвредные и невидимые, чтобы потом вдруг высвободить в какой-то голове ужасную силу, произвести в ней представление, которое неумолимо может изменить все? И не является ли человек беспомощной игрушкой перед лицом этой идеи, как оказывается он беспомощным перед мельчайшими зверьками миазмами? Или человек продолжает носить их в себе до тех пор, пока при определенных условиях они не являются всеобщему взору?

Альдорф, Зеллинг и в известной степени Магдалена думали именно так. Магдалена считала, что новые мысли надо замалчивать так долго, сколько требуется для того, чтобы познать их истинную природу. А Альдорф и Зеллинг? Не хотели ли они остановить само зарождение мысли, для чего надо убить ее творца и созидателя? Но что это вообще за мысль? Николай поднялся и стал прохаживаться перед скамьей. Все его существо протестовало против самомнения ничтожной кучки религиозных фанатиков, которые позволили себе решать за все остальное человечество, какие мысли и идеи могут являться в мир, а какие — нет. Не есть ли это зарождение тирании и деспотизма, когда самозваная каста жрецов и наследственные короли или курфюрсты будут между собой решать, что человеку подобает, а что нет? Разве мысли и идеи не суть движущие силы развития человека, создания лучшего и справедливого мира? Кто имеет право провозглашать себя цензором? И вообще на каком основании? Магдалена со своим высокомерным молчанием? Альдорф и Зеллинг со своими смертоносными посягательствами? Нет, подумал он. Каждая мысль, каждая идея должны иметь право и возможность явиться в мир. И уже мир будет решать, могут ли они остаться в нем, а не кучка молчальников или поджигателей карет. Все вообще не так, как говорит Магдалена. Не страх порождает разум, а наоборот. Разум производит страх только в тех, кто не осмеливается и не желает довериться разуму. Надо сделать выбор в пользу разума. И в пользу чего же еще? В пользу оракулов и призраков? Это было перепутье, на котором он сейчас стоял. И что касается его самого, то он знал, как решит этот вопрос.

Но ему нужен план. Надо ли предупредить господина Канта? Но профессор поднимет его на смех. Какие конкретные доказательства он сможет предъявить? Скажет, что смертоносная секта убийц хочет его уничтожить? Надо ли донести на Зеллинга в полицию? Заявить, что он — убийца Циннлехнера? Но Циннлехнера самого разыскивают как убийцу. Как он объяснит все эти совпадения, а тем более докажет их? И не подвергнется ли он сам опасности попасть в сети политических интриг и в руки ди Тасси, Вельнера или Бишоффвердера? Этого не должно произойти ни в коем случае. Кроме того, у него очень мало времени. Эти безумцы могут нанести удар в любой момент.

Должен найтись способ сделать их безвредными. Они страдают опасными для жизни представлениями. Это представление сделало Максимилиана смертельно больным и привело к смерти графа Альдорфа. Оно привело к тому, что убили и ужасно изуродовали Циннлехнера, а тот розенкрейцер выстрелом снес себе половину черепа, чтобы сохранить тайну. И теперь оно угрожает жизни ни в чем не повинного профессора. Не разум опасен, а эти безумные представления и их носители. А как могущественны могут быть представления, Николай знал. Он должен что-то придумать, чтобы остановить этих людей. И медлить уже нельзя!

17

Магдалена, готовая к отъезду, сидела на краю кровати. Она уже надела плащ, сумка стояла у ее ног на полу, а чудесные волосы убраны под вязаную шапочку.

Николай закрыл дверь и растерянно взглянул на девушку. Внимательно приглядевшись, он понял, что тщательнейшим образом собраны и его вещи — врачебный саквояж стоял рядом с дорожной сумкой.

— Что ты задумала? — в замешательстве спросил он. Она поднялась, подошла к нему, поцеловала в щеку и сказала:

— Я все обдумала, Николай. Давай уедем.

Ему показалось, что он ослышался.

— Уедем? Магдалена, там, на улице, убийцы ждут своего часа! Они хотят убить этого профессора, а ты собираешься уезжать?

Она отрицательно покачала головой.

— Они ничего ему не сделают. Они остановят только его идею. И это произойдет в любом случае.

Николай утратил дар речи. Он не знал, плакать ему или смеяться. Не оставалось никаких сомнений в том, что она так же безумна, как и все эти люди. Эта красивейшая девушка, к которой его притягивало столь неотвратимо, была сумасшедшей, совершенно сумасшедшей.

— Почему ты так уверена, что они ничего ему не сделают? Зачем тогда Зеллинг следит за ним? Почему они заняли наблюдательный пункт на почте?

— Чтобы предотвратить несчастье, — спокойно ответила она. — Ты не можешь ничего этого понять, потому что в тебе нет веры. Ты увидишь, что во всем этом есть смысл, только тогда, когда решишься уверовать. Прошу тебя, Николай, давай уедем, и пусть произойдет то, что должно произойти.

Она встала и направилась к двери. Одним прыжком он оказался рядом с ней и рванул ее назад.

— Ну, довольно теперь, — грубо закричал он. — С меня достаточно, наконец, этого театра. Ты отдаешь себе отчет в том, чего ты от меня требуешь? Эти сумасшедшие хотят убить человека только потому, что им не нравится, что он думает. Ты находишь это правильным?

— Они не причинят ему зла. Если бы это было их целью, они бы давно это сделали.

Против этого нечего было возразить, и это привело Николая в еще большее бешенство.

— А в чем заключается их цель? Откуда ты можешь знать, что у них на уме?

— Теперь я это знаю. Они помешают тому, чему можно помешать. Мы можем успокоиться и покинуть этот город.

Успокоиться? Покинуть город? От негодования у Николая перехватило дыхание.

— А Циннлехнер? Зеллинг убил Циннлехнера. Ты забыла об этом?

У нее на глазах выступили слезы. Она прижала палец к губам и покачала головой.

— Николай, это ужасно — то, что сделал Зеллинг. Но еще страшнее будет то, что случится, если ты не дашь ему сделать то, что должно быть сделано. Зеллинг поплатится за свое преступление. Со временем станет ясно, не было ли другой возможности защитить тайну от преследований Циннлехнера. Но одна ошибка не делает ложным главное дело. И если этот господин Кант является творцом того, о чем говорил в своих письмах Максимилиан, то мы должны допустить, чтобы произошло то, что задумали Альдорф, Зеллинг и другие. Эта ужасная идея ни за что на свете не должна явиться миру. Умоляю тебя, едем со мной. Доверься мне.

Николаю стоило большого труда сдержаться и не встряхнуть как следует эту девицу.

— Что же это за идея, черт побери? — прорычал он. Она отпрянула и уставила на него оцепеневший взор. Потом она беспомощно покачала головой.

— Ты не поймешь этого. Хотя понимание и вера есть у тебя внутри, и ты чувствуешь это, как и всякий другой человек, но сопротивляешься этой вере изо всех сил.

— Что это за идея? — снова повторил он.

В голосе его явственно прозвучала угроза. Но Магдалена, видимо, собрала в кулак всю свою волю и не позволила себя запугать. Она поставила на пол свою сумку, подошла к Николаю, погладила его по лицу и поцеловала.

— Прошу тебя, Николай, поедем со мной. В этой мысли нет никакой тайны. Это конец всех тайн. Поедем со мной.

Он бросил на нее исполненный ненависти взгляд.

— Ты отвратительна, — прошипел он, не разжимая губ. — Это с самого начала было твоим заданием, не так ли? Ты должна была запутать меня в сети твоего мира, сплетенного их тайн и колдовских призраков, околдовать меня своим прекрасным телом. Ты хуже ди Тасси и всей своры его шпионов. Он злоупотребил моей головой, но ты…

Голос изменил ему. Только теперь он почувствовал, насколько уязвлен.

Он ощутил огромную пропасть, разделившую их, но не хотел верить, что она так подло обманула его, что в их отношениях не было ничего, кроме холодного расчета, обмана и притворства. Но о чем он собрался с собой спорить? Эта девушка безумна. И это безумие — пытаться говорить с ней разумным языком.

— Нет, Николай, моей задачей было нечто иное — и это совпадает с задачей любого другого человека, — хранить тайну, без которой мир не сможет выжить.

Николай подошел к окну и дважды глубоко вздохнул. Но Магдалена как ни в чем не бывало продолжала говорить:

— Для тебя это просто пустые слова. Значит, ты тоже болен, Николай, но сам не знаешь и не осознаешь этого.

Несколько минут они оба молчали. Потом она снова обрела дар речи:

— Я не знала, что они планировали. Я не обманула тебя. Я не все рассказала тебе, потому что знала, что ты мне не поверишь и не поймешь меня. Мы приложили массу усилий, потому что боялись, что они проявят неосторожность. Но потом случилось это убийство. Я тоже была обманута, хотя видела убийство своими глазами. Я считала, что Зеллинг мертв, и хотела во что бы то ни стало разыскать Циннлехнера, и именно из-за этого я присоединилась к вам. Я не имела ни малейшего подозрения, что Зеллинг жив. Я хотела узнать, не разгадал ли Циннлехнер тайну и не собирается ли он ее выдать. И это все. Только поэтому я последовала за ди Тасси, а потом за тобой. Я не солгала тебе, Николай. Я не обманула тебя. Но могу ли я доверять тебе? Я хотела этого, но смог бы ты меня понять? Я подарила тебе свое тело, чтобы и ты приобщился к тайне, которая стоит того, чтобы ее искать, и которая творит миры, а не уничтожает их. Но ты должен сам решить, что ты хочешь искать.

— Я хочу знать, от чего умер Максимилиан Альдорф, — сказал Николай.

Магдалена пожала плечами:

— Он умер от одной мысли. От идеи, которая столь ужасна, что мы не в состоянии ее пережить.

Николай презрительно фыркнул.

— Что за бессмыслица! Человек не может умереть от мысли.

Магдалена не дала сбить себя с толку.

— В конце концов, это единственное, от чего мы в действительности умираем, — сказала она.

Николай презрительно посмотрел на нее.

— Ты сможешь сказать это человеку, которого пожирает чума?

Магдалена снова подняла с пола дорожную сумку.

— А ты? — спросила она. — Что скажешь ему ты?

Наступила пауза.

— Ты ничего не знаешь о смерти, потому что ничего не знаешь о жизни. Ты ищешь не жизни, а выживания.

Выражение лица Николая стало еще мрачнее. Но он не знал, что ответить на это обвинение. Она смотрела на него так, словно ждала ответа. Но он не знал, что сказать.

— Эта идея слишком могущественна, — сказала она наконец. — Она сомнет все. Она опрокинет небеса и приведет нас к безумию. Это все, что я могу сказать тебе об этом. Если она внедрится в тебя, то изменит твое тело и твою душу. Ты умрешь от этого. От этого погибнет мир, и в то же время он никогда не узнает, от чего он погибает, так как исчезает действительность, в которой еще было возможно понимание этой болезни. С миром исчезнет и болезнь. Ей дадут какое-то иное имя, соответствующее новому миру, который восстанет. Как я уже тебе сказала, существует только До и После. Не будет Между и не будет пути назад. Будет так, словно тебе подменят глаза. Куда бы ты ни смотрел, ты больше не сможешь разглядеть святое. Оно исчезнет. Куда бы ты ни смотрел, ты всюду увидишь только зеркальное отражение самого себя. Это идея абсолютной власти и абсолютного одиночества, самое большое отдаление от Бога, глубочайшее, дьявольское заблуждение. Николай, еще раз прошу тебя, едем со мной. Это единственная для нас обоих возможность остаться в прежнем мире. Больше я не смею тебе сказать об этом. Ты не смеешь испытывать и подвергать сомнению истинность этой идеи. Самое малое, ты должен признать абсолютную границу, иначе рухнет все. Иначе не останется ничего, за что можно держаться. Эти границы хотят уничтожить, но этого нельзя допустить. Граница должна остаться, иначе мы падем в Ничто, в зеркальный мир, в котором наш дух исчезнет в бесчисленном количестве отражений.

Николай не отрываясь смотрел на нее. Никогда лицо ее не казалось ему столь прекрасным, голос — таким соблазнительным, а тело — таким желанным. Но одновременно у него создалось впечатление, что граница, разделившая их миры, давно стала окончательной и непреодолимой. Она говорила с ним словно из другого времени, из другой действительности. Каждая ее фраза вызывала желание возражать и противоречить.

— Какие безмерные претензии! — возмущенно сказал он. — Разве ты не видишь, куда они ведут? Я должен допустить, что надо остановить некую мощную идею без того, чтобы проверить ее? Небольшая группа немногих должна решать, что для человечества правильно, а что ложно?

— Группа немногих! — зло крикнула она. — Немногим нельзя решать такие вещи? Но одному можно? Один-единственный господин Кант смеет высказывать мысль, которая может уничтожить мир?

Николай зло фыркнул.

— Ты видел только внешнее действие, — возразила она на это, теперь с отчаянием в голосе. — Максимилиан. Альдорф. Ты видел это собственными глазами. Ты должен почувствовать это на себе — сначала выпить яд, а потом думать о нем? Так не пойдет, Николай. Если яд принят, то становится слишком поздно думать об этом. Ты должен принять решение до того, как яд принят. Ты не сможешь его проверить и испытать. Этот яд — не сможешь. Это иллюзия, он слишком силен, слишком абсолютен. Ты должен сказать «нет». Только в этот единственный раз. Каждое поколение людей становится перед этой дилеммой. По видимости она всегда другая, но суть ее всегда одна и та же. Каждое поколение должно принимать решение, это должен делать каждый человек. Истинную мысль нельзя испытать. Она внедряется в тебя, изменяет тебя без остатка и категорически. Против этого нет никакого средства. Только внутреннее сопротивление. Воздержание в молитве. Против этого средства свет разума бессилен. Здесь требуется свет благодати. И время. Это продлится столетия — до тех пор, пока мы сможем молчанием вытеснить эту мысль из мира, до того, как сможем ее укротить и обуздать.

— Что? — спросил вдруг Николай с озадаченным и изумленным видом. — Как мне понять тебя, что это значит? Думаю, что ты и сама не знаешь, в чем состоит эта мысль.

Она смиренно наклонила голову. Потом произнесла усталым тусклым голосом:

— Но как иначе смогла бы я умалчивать ее? Я знаю, что она есть. Я чувствую, что она хочет явиться в мир. Через меня, через тебя. Не только через этого Иммануила Канта. Мы все можем ее породить. Каждый может произнести ее вслух. Мы все подвержены этой опасности. Кто в большей, кто в меньшей степени. Поэтому так легко лихтбрингерам. Но мы не смеем сдаваться, мы не смеем прекращать хранить молчание.

Для него это стало просто невыносимо.

— Откуда ты все это знаешь, если ты не знаешь, в чем состоит сама мысль? Ты можешь мне объяснить, на чем основано твое решение? Вы усеиваете мир трупами и ужасаете его террором во имя дела, сути которого вы не знаете. Вы бьете во все стороны, движимые страхом и невежеством. Вы слепы, испытывая страх перед переменами, новыми мыслями, которые кажутся вам чуждыми и зловещими. В этом вся правда. Но я не допущу этого. Никогда!

Она опустила голову и принялась рассматривать свои руки. Николай ждал, но Магдалена больше ничего не говорила. Он испытывал странное чувство — он одержал победу, которая нанесла ему поражение. Но сейчас был не самый подходящий момент разбираться в тонкостях этого ощущения.

Магдалена медленно отвернулась и вышла из комнаты. Он видел, как за ней закрылась дверь, услышал ее шаги на лестнице. Он был не в силах что-либо сделать. Наконец ее шаги стихли. Его объяла нестерпимая тишина. Он подошел к окну и выглянул на улицу. Но Магдалены уже не было видно. Он не видел ничего, кроме неясной картины грязной улочки, зажатой между покосившимися, тесно поставленными домами, черневшими под тяжелым серым небом.

18

До конца жизни все последовавшие за отъездом Магдалены дни он помнил с большими пропусками. Некоторые моменты вспоминались ему с почти сверхъестественной ясностью, другие были словно прикрыты туманной дымкой. Он определенно знал, что с тех пор терпеливо стоял целыми днями у книжной лавки Кантера, следил за Зеллингом и одновременно не спускал глаз с окна, за которым иногда видел голову человека, мысли которого не должен был познать мир. Он видел, как утром двадцать первого января 1781 года в лавку вошел курьер, поднялся в квартиру ученого и взял у него пакет. Он видел, как Зеллинг последовал за курьером на почтовую станцию и там вместе с двумя своими помощниками выяснил, с какой каретой пакет покинет Кенигсберг.

После этого воспоминания Николая приняли вид цепочки неясных смутных картин. Прежде всего он не помнил никаких звуков. В его памяти все происходило под покровом полной тишины, совершенно бесшумно. Он купил билет до Берлина, потому что туда должна была отправиться интересующая его карета. До того как сесть в нее, Николай позаботился о том, чтобы купить пистолет. Первые часы пути он непрестанно выглядывал в окно, чтобы посмотреть, не приближаются ли откуда-нибудь подозрительные всадники. Наконец он сказал почтальону и своим спутникам, что подслушал на почтовой станции в Кенигсберге разговор трех злоумышленников, которые планировали нападение на эту карету, и посоветовал всем пассажирам зарядить пистолеты и держать их наготове.

После этого все сначала тянулось очень медленно, а потом произошло весьма быстро. На горизонте возникло какое-то движение. Трое закутанных в плащи всадников появились в отдалении и галопом начали приближаться к карете. Почтальон нервно постучал в стенку кареты, и путники подняли свои пистолеты.

Отпор из кареты застал нападавших злодеев врасплох. Не успев сделать ни одного ответного выстрела, они попали под залп предполагавшихся жертв. Но самого этого момента Николай не помнил. Этот кусок оказался как бы вырезанным из его памяти. Всадники на горизонте. Трупы на земле. В промежутке пусто, ничто.