11

Между тем превратностей путешествия отнюдь не стало меньше. На пятый день почтальон целых два раза сбивался с пути, так что пассажиры были вынуждены нанять в одной деревне проводника с фонарем. Когда вечером они наконец снова двинулись в путь, уже стемнело и еше вдобавок сгустился туман. Они ехали едва ли час, когда проводник сам заблудился. Проблуждав по лесу взад и вперед, они к пяти часам утра выбрались к следующей почтовой станции. После завтрака было решено воспользоваться ясным светом дня и тотчас трогаться в дорогу, однако за первым же холмом, на совершенно ужасающем участке дороги, у кареты сломалась ось. Почтальон ругался и клял все на свете, пока усталые, измотанные пассажиры, едва не по щиколотку в грязи, брели к только что оставленной ими почтовой станций, где им пришлось ждать, когда нашли запасную ось и заменили ее. Все это заняло еще добрых полдня.

Во время ожидания Николай разговорился с одним купцом из Кенигсберга, который ехал в Берлин и из-за непогоды уже второй день сидел на постоялом дворе. Причем большую часть этого времени он провел в отхожем месте. Николай посоветовал ему заказать у хозяина ячменный слизистый суп и, кроме того, порекомендовал пить только чай, чтобы успокоить кишечник.

Купец поблагодарил его и живо обрисовал Николаю цель его путешествия. Опустошительный пожар 1764 года причинил городу громадный ущерб, от которого он до сих пор по-настоящему не оправился. Прежде всего надо будет посетить Кнейпгоф. Из трех городов, от слияния которых возник Кенигсберг, Кнейпгоф самый красивый, стоит он на живописном острове, образованном водами Приголи, которая его обтекает со всех сторон. Альтштадт и Лебенихт менее интересны. Главная улица в Кнейпгофе — Ланггассе, а в Альтштадте ему следует посетить Шлоссберг и Французскую улицу. Потом купец спросил Николая, к какому роду путешественников тот относится, так как если не считать таких же, как он, купцов, то совершенно очевидно, что к уже известным трем видам прибавился в последнее время и четвертый, к коему Николай скорее всего и принадлежит, не правда ли?

— Вот как? — изумленно спросил Николай. — И что же это за вид?

— Я много лет путешествую по этой дороге, — начал отвечать купец, — и снова и снова встречаю уставших от цивилизации одиночек, которых тянет в Альпы, людей, интересующихся экономическим прогрессом и едущих поэтому в Англию, или политических безумцев, направляющихся во Францию. Но теперь многие едут в Кенигсберг, поэтому-то я и спрашиваю вас, зачем едете туда вы.

— Это семейные дела, — ответил Николай, чтобы избежать дальнейших расспросов и объяснений.

— Ах да, это, конечно, основательная причина. А я уже испытал искушение назвать вам новую категорию путешественников.

— И что же это за категория? — снова спросил Николай.

— Я даже не знаю, как их назвать. Может быть, паломниками, хотя они не кажутся религиозными. Прежде всего это студенты, как правило, довольно оборванные, хотя встречаются и сыновья знатных фамилий. Они стекаются сюда со всех сторон и проводят несколько месяцев в городе, чтобы послушать курс одного профессора, который на протяжении вот уже нескольких лет не написал ни одной книги. Да, кстати, ему уже пятьдесят семь лет, и он уже свершил дело своей жизни, иначе он не смог бы столь сильно притягивать к себе юные души.

— И как зовут этого человека?

— Вероятно, его имя вам неизвестно. Или, быть может, вы интересуетесь метафизикой?

— Нет, не интересуюсь.

— Его зовут Иммануил Кант.

Николай пожал плечами.

— Нет, я никогда не слышал о нем. Но почему весь мир тянется к нему?

— Ну, естественно, не весь мир. К нему едут совершенно особые люди.

— Вы знакомы с этим господином?

— Несколько лет назад я имел честь присутствовать на обеде у графа Кайзерлинга. Там был и господин профессор Кант. Он отличается даром живого общения и обладает изящными манерами поведения. Глядя на него, трудно предположить, что в нем скрывается глубокий исследовательский дух, который ему приписывают. Говорят, что в Кенигсберге у него множество последователей, и он — главная причина того, что там собираются в таком множестве метафизики со всего света. Так как он возбудил во мне немалую симпатию, то при первой же возможности я даже посетил одну из его лекций. Он читал курс, который встретил горячий прием и имел конечной целью преподать слушателям верное понимание о людях и их поступках. Поскольку я жалкий дилетант, то, естественно, не все понял. Но свои лекции он оживляет историями и анекдотами всех земель и народов, что очень нравится слушателям. Это очень всем нравится, и тем большее огорчение вызывает у них то, что он не хочет больше ничего писать. Он постоянно обещает выпустить в скором времени небольшой том, но этим все и ограничивается.

— И вы говорите, что студенты съезжаются сюда отовсюду?

Купец ответил энергичным утверждением.

— Могу вам сказать, что я езжу по этой дороге уже одиннадцать лет и мог бы составить целую библиотеку из тех разговоров, которые ведутся в каретах об этом профессоре Канте. Удивительнейшие, впрочем, разговоры, так как нет никакого единодушия в оценке того, что, собственно, представляет собой учение господина Канта. Это учение имеет особенное свойство волновать души, хотя в конечном итоге оно, естественно, апеллирует к разуму. Правда, мне кажется, что ему самому не вполне пока ясны его рассуждения, иначе он бы уже давно записал их.

— И кто же его студенты? — спросил Николай.

— В большинстве своем это полуголодные пасторские сыновья с воспаленными от постоянного чтения глазами, которые пускаются сюда в дальний путь из Лейпцига или Берлина. Но немало видел я также богатых и благородных господ, коих влечет в эту глухую часть мира любопытство. Вы случайно не принадлежите к этой категории?

— Нет, совершенно нет, — ответил Николай, изо всех сил стараясь скрыть свое возбуждение. — Благородные господа, говорите вы? Они едут в Кенигсберг учиться?

— О да, многие принцы из всех частей мира делают здесь остановку и посещают курс профессора Канта. Но преимущественно это молодые люди из бюргерского сословия, почему я ошибочно и причислил вас к этой категории. Надеюсь, вы простите мне это заблуждение.

Дальше начался разговор, полный банальных любезностей, однако мыслями своими Николай был уже далеко. Он сразу подумал о Максимилиане. В Лейпциге он слушал курс метафизики Зейдлица. Не потому ли отправился он в Кенигсберг? Для того, чтобы прослушать курс этого Канта? В любом случае это очень интересный намек. Однако чем больше Николай размышлял об этом предмете, тем тягостнее становилось у него на душе. Не было ли это путешествие полной бессмыслицей? У них нет никаких верных догадок относительно того, что мог делать в Кенигсберге Максимилиан. Стоило Николаю закрыть глаза и представить себе все те места, которые были связаны с замком Альдорф, как перед его мысленным взором тотчас возникала карта Германии, покрытая множеством пылающих точек, образовывавших крест, в точке пересечения которого располагался Альдорф. Но при чем здесь Кенигсберг? Он лежал на краю света, и единственным связующим звеном был Максимилиан, его пребывание здесь и начало его болезни.

Или это самый важный пункт? Именно этот, хотя он и выпал из общего рисунка?

Болезнь. Распад легкого. Не явилась ли эта болезнь из Кенигсберга? Не Максимилиан ли принес ее в Альдорф? Но этого не могло быть. Почему больше никто не заболел этой болезнью? До сих пор было только три жертвы, но и они умерли не от нее. Нет, они либо покончили с собой, либо были убиты. Или были еще жертвы, о которых никто ничего не знал? Не существовал ли в действительности яд, о котором упоминал в своем письме Максимилиан? Отравление, с которым никто не может справиться, отравление, вызываемое каким-то невидимым веществом, которое можно незаметно перевозить и в любой момент можно надежно спрятать. Действие его рассчитано так дьявольски точно, что проходит несколько месяцев до того, как оно начинает проявлять свои смертоносные свойства. И именно это особо подчеркнул в своем письме Максимилиан. Это замедленное действие было самым худшим, ибо человек, ничего не зная о своем отравлении, мог, не догадываясь об этом, разносить яд дальше. Но что это может быть за вещество? И каким образом оно через Максимилиана пришло из Кенигсберга в Альдорф?

Внезапно его осенила одна мысль. Письма Максимилиана! Это и был тот носитель, через который в Альдорф мог попасть яд. Могло ли так быть? Не было ли это главной тайной? Эта идея пришла ему в голову так внезапно, что он на мгновение забыл обо всем на свете. Последствия этого внезапного интуитивного озарения вызвали в его голове настоящий фейерверк. Нечто, что каждый может изготовить, незаметно перевезти и никто не может задержать. Не имеют ли под этим в виду мысль? Идею? Николая поразило словно громом. Ядовитая идея? Мысль, не знающая преград в своем стремительном распространении?

Он нервно провел рукой по лицу. Нет, это была совершеннейшая фантастика. Просто рассказ этого купца возбудил в его голове видения и образы едущих со всего света в Кенигсберг студентов. Это видение каким-то образом совместилось с картой ди Тасси, и поэтому он пришел к таким абсурдным выводам. Как назвал этот человек студентов? Полуголодные пасторские сыновья с воспаленными от непрестанного чтения глазами. То, что беспрерывное чтение может вызвать болезнь, известно давно. Но мысль, идея? Может ли идея внушить ностальгию и тем самым стать причиной абсцесса легкого? Нет, это совершенно ложная идея. Но мысль эта больше не оставляла Николая. Она запечатлелась в его душе, как… сладкий яд. Откуда он появился? Этого Николай не знал. И если мысль кажется ему безумной, то почему она его не оставляет? Может быть, с идеями дела обстоят точно так же, как со зверьками миазмами? Откуда они являются? Этого никто не знает. Но они появляются, за один день они распространяются всюду и заставляют целые империи рушиться… или созидаться. Могут ли идеи вторгаться в организм и изменять его свойства? Не были ли абсцесс и распад осадком, конденсатом идеи — идеи, которая захватила тело или душу? Не в этом ли заключается тайна Альдорфа? Не из-за этого ли начались нападения на почтовые кареты?

Чудесные видения преследовали Николая весь остаток пути. Он почти не разговаривал, глядя на безрадостный ландшафт. Магдалена тоже хранила молчание, и их взгляды лишь изредка встречались. Снаружи все казалось безжизненным и насквозь промерзшим. Земля была темно-бурой, небо — серым. Ускользающий горизонт стоял словно кулиса, уходящая в никуда, за скудный пейзаж, где на переднем плане временами возникали купы деревьев, сухие сучья которых чернели на ее фоне.

Все было однообразным и монотонным.

И вдруг все внезапно переменилось.

12

Они остановились в одной гостинице в Альтштадте. Николаю казалось, что он чувствует все свои кости, до того разбитым он себя ощущал. Он поклялся себе, что никогда больше не пустится в такое путешествие. Почему они не отправились на корабле? Во время одного падения кареты Магдалена вывернула себе шею и только теперь понемногу обрела снова возможность двигать головой. Так провели они первый день в своей комнате, впервые за десять дней им не приходилось болтаться из стороны в сторону или задыхаться в переполненной зале дешевого кабака, дыша невыносимой вонью.

Их первая прогулка по городу оказалась недолгой. Холод был настолько силен, что не прошло и часа, как они буквально бегством спаслись в гостинице и принялись отогреваться горячим чаем. У Николая возникло ощущение, что он попал в далекое прошлое. Как здесь одевались люди! На улице ему повстречались двое адвокатов. Они были одеты в черные сюртуки и маленькие плащи, с трудом сходившиеся на спине. Нижняя часть плаща была засунута в карман сюртука, такая мода прошла уже лет пятьдесят назад. С шляпами дело обстояло немногим лучше. Что же касается языка, то он вообще производил впечатление иностранного и не мог быть менее понятным. Хозяева гостиницы говорили между собой на диалекте, из которого он не понимал ни единого слова. Кроме того, повсюду стоял запах жженого солода, словно в этой части города им пользовались не только пивовары, но и простые горожане по собственной надобности варили солодовое пиво.

Но не только внешний мир казался ему чуждым. Что-то изменилось и в нем самом. Снова и снова доставал он карту ди Тасси и внимательно рассматривал ее. Он заново перечитал похищенные письма, сравнил приведенные в них названия населенных пунктов с отмеченными на карте, долго рассматривал рисунок вблизи и издали, менял ракурсы и становился все более молчаливым. Магдалена долго с удивлением смотрела на него и наконец спросила, что он делает, но Николай не ответил. Когда стемнело, они пошли в кофейню и поужинали.

— Что мы будем делать дальше? — спросила она его.

— Завтра я хочу посетить университет, послушать один курс, — ответил Николай.

— Какой курс?

— Хочу послушать лекцию господина профессора Канта.

— Кто это такой?

— Это один прославленный человек. Думаю, что Максимилиан приезжал сюда из-за него.

Она бросила на него изумленный взгляд.

— Ах вот как, но откуда ты о нем узнал?

— Пару дней назад я разговаривал с одним купцом, который часто ездит по дороге между Берлином и Кенигсбергом. Он сказал, что уже несколько лет, как по этой дороге устремился поток паломников-студентов всех состояний и сословий, которые хотят прослушать здесь курс метафизики. Быть может, именно поэтому сюда приезжал и Максимилиан. Он же изучал метафизику, помнишь? Об этом рассказал Фальк. Максимилиан слушал курс Зейдлица.

Магдалена черпала ложкой суп и печально смотрела перед собой.

— Что с тобой? — спросил он.

— Не знаю, — угрюмо ответила она. — Кажется, на меня так действует это место. Оно просто ужасно. Холодно и серо.

Я уже вообще не понимаю, зачем я сюда приехала. Мне не надо было слушать Филиппа. Я делаю в точности то же, что сделал бы он сам. Я потеряла себя.

Он внимательно посмотрел на ее красивые длинные волосы. У корней стал виден их естественный светлый цвет. Это погрузило его в воспоминания, и он подумал о том. что вообще она сделала, чтобы следовать по пятам за ди Тасси. Но что там произошло в действительности? Каждый раз она излагала другую версию событий. Она все время лгала ему. Пение в том доме в Заальфельде доказывало, что и она принадлежала к тем людям. Она всегда что-то от него утаивала. Видела ли она то преступление в лесу?

— Почему ты мне все время лжешь? — спросил он вдруг. Она не ответила.

— Почему ты наконец не скажешь мне правду? Ты же знаешь, кто убил Зеллинга? Ты наблюдала это.

Она медленно покачала головой.

— Я видела, как Зеллинг ехал верхом от замка. Вскоре за ним последовал Циннлехнер. У меня не было коня, поэтому я пошла за ними пешком. На снегу следы были видны очень отчетливо. Когда я вышла на поляну…

Она замолчала, но потом продолжила:

— …там были три человека. Но они меня не заметили. Зеллинг уже неподвижно лежал на земле, а на нем сидел обнаженный человек. Я никогда не забуду эту картину. Он был с ног до головы залит кровью. Лицо, волосы, руки — все было покрыто кровью.

— И это был Циннлехнер?

— Да, оба его спутника стояли возле лошадей, а Зеллинг лежал на земле. Он был, конечно, уже мертв. Циннлехнер сидел на нем и… вырезал его лицо. Когда Циннлехнер поднялся, он что-то держал в руке. Тогда я подумала, что это какая-то окровавленная тряпка. Я бы никогда не подумала, что человек способен на такое. Потом он пересек поляну, подошел к тому дереву и воткнул в него нож, а после этого стал отмываться снегом.

— И что было потом? — спросил Николай.

— Мне стало страшно. Я буквально вжалась в землю и молила Бога, чтобы они не обнаружили меня. Я не отваживалась поднять глаза. Однажды я все-таки посмотрела на них и снова увидела Циннлехнера. Он был уже одет и шнуровал свои гамаши. Потом он что-то приказал одному из своих сообщников, тот подошел к мертвецу и… отрубил ему руки.

— Но… но зачем?

— Этого я не знаю. Он взял руки… и спрятал их.

— И ты все это видела?

— Да.

— А потом они уехали?

— Да.

— А ты? Что стала делать ты?

— Я вышла на поляну и захотела посмотреть, что там лежит. Но когда я приблизилась к телу на пару шагов, то не смогла двинуться дальше. Вид мертвеца был так ужасен… и ведь я была знакома с Зеллингом. Я увидела культи отрубленных рук, огромную рану на том месте, где было лицо. Я словно оцепенела и не помню, сколько времени я так простояла. Потом я подошла к дереву, но когда увидела, что к нему приколото, то мне захотелось только одного — бежать. Но я не смогла. Я спряталась в лесу, не способная что-либо делать. В какой-то момент я услышала топот копыт. Я увидела, что через лес едут двое людей ди Тасси. Мой брат был прав, подумала я. Максимилиан и его отец привели в движение какое-то страшный замысел. У меня была только одна возможность не потерять след.

— Ди Тасси?

— Да, советник юстиции преследовал их, и таким образом я могла тоже приблизиться к ним.

— И именно поэтому ты разыграла перед нами тот спектакль?

Она кивнула.

— Но почему ты не рассказала ди Тасси, как все это произошло?

Она не ответила.

— Почему, Магдалена, почему?

— Потому что я не доверяю ему. И поскольку у него нет разума, он не смог бы понять правду.

— А мне? Мне ты доверяешь?

Она промолчала, устремив неподвижный взор в тарелку.

— Ты думаешь, что я тоже этого не пойму?

Она устало подняла голову и посмотрела на него. Но ничего не ответила.

— Магдалена, — заговорил он наконец, — здесь, в этом городе, произошло нечто, что привело в движение все эти вещи, и я должен их открыть. Мне нужна твоя помощь. Ты должна наконец сказать мне, что ты обо всем этом знаешь. Ты должна поверить мне.

Она поиграла ложкой, но не стала есть. Он схватил ее за руку.

— Ты же рассказала мне не все?.. Есть еще что-то, о чем я не знаю?..

Она ничего не ответила и отвела взгляд. Несколько мгновений оба молчали. Но Николай продолжал держать ее за руку, которую она не отнимала.

— Мы оба… — зашептал он, — …я хочу сказать… нежность между нами… зачем ты?.. — спросил он потом. — Зачем?

— Потому что… — Она уставилась в пол. — Потому что ты спас мне жизнь. Ты защитил меня от ди Тасси. Но ты упорствуешь… ты так далек… ты не понимаешь… мы не можем быть вместе. Николай, этого не будет.

— Почему не будет? — мягко запротестовал он.

Она отняла руку и убрала волосы со лба. Потом смущенно улыбнулась.

— Ничего не будет, даже если бы я этого хотела.

— Но, значит, ты хочешь? Ну хотя бы немного?

Теперь она покраснела. Совсем немного, но Николай почувствовал, что за всеми ее убеждениями скрывается совершенно другая Магдалена, очаровательная молодая женщина, которой он по крайней мере хотя бы немного, но нравится

— Пойдем, — сказала она. — Здесь так ужасно.

Они пошли по улицам, оба погруженные в свои мысли. Николай обнял ее за плечи, и хотя она не ответила на жест, он все же чувствовал, что его близость приятна ей.

Было холоднее, чем вчера. Все, кто попадался им навстречу, были закутаны с головы до ног и, низко опустив голову, прятались от пронизывающего ледяного ветра. Было всего восемь часов, когда они пришли в гостиницу, но и там уже все спали. Они поднялись по скрипучей лестнице в свою комнату и заперли за собой дверь. Магдалена так замерзла, что осталась сидеть в шубе и шапке, пока Николай зажигал и ставил на стол огарок свечи, чтобы при свете найти кровати. Но когда он обернулся и в теплом свете свечи увидел ее лицо под вязаной шерстяной шапочкой, то понял, что не сможет иначе. Он подошел к Магдалене и поцеловал ее. Сначала она не отреагировала, потом медленно покачала головой. Он снова поцеловал и крепко обнял ее.

— Николай… — прошептала она.

Он не ответил. Вместо этого он провел рукой под ее кофтой и обхватил ее стройное тело, которое затрепетало в его объятии. Она подняла голову. Он смотрел на нее сверху вниз. Потом их губы слились в долгом поцелуе.

— Ничего не будет… — снова прошептала она.

Потом она ничего не говорила — ни тогда, когда его правая рука ласкала ее спину, ни тогда, когда его левая рука расстегнула последние пуговицы шубки и сбросила ее с плеч на пол. Он расстегнул ее вязаную кофточку, потом стянул с ее плеч рубашку, опустился на колени и погрузил лицо между ее грудями. Наконец он почувствовал, как ее рука гладит его по волосам, и сказал себе, что был бы готов сто раз вытерпеть дорогу до Кенигсберга, если бы каждый раз в ее конце его ждали объятия этой женщины. Он вдыхал аромат ее тела и ласкал его. Он никогда больше не отпустит ее, никогда. Тем временем она тоже опустилась на колени и нашла своими губами его губы. Одновременно она начала снимать с него панталоны и ласкала его такими же прикосновениями, как тогда, в пристройке. Она снова начала произносить молитву. Но была ли это действительно молитва? Нет, для него это сейчас была настоящая поэзия. Она снова говорила о духовных потоках, которые текут через их тела, говорила о разделенных душах, которые ищут свой путь в безбрежном море и там сливаются друг с другом.

Когда они позже лежали рядом под одеялом, он спросил ее, откуда эти слова. Она ответила, что это медитация мадам де Гийон, французского мистика, которая переняла свое учение у убитого римскими сатанистами Мигеля Молиноса и принесла его во Францию.

— И о чем это учение?

— Оно учит, что истинная молитва должна быть безмолвной.

— И за это его преследовали?

— Он проповедовал, что Бог не вне нас, а в нас.

— И это все?

— Да, его преследовали, в 1685 году арестовали, а два года спустя осудили. В наказание его замуровали в монастырской келье живым. Он умер в 1696 году.

У Николая расширились глаза.

— Десять лет прожить замурованным в монастырской келье? Должно быть, он действительно совершил что-то плохое.

— Да. Он настаивал на безмолвной молитве. Такая молитва ненавистна церкви. Человек не должен лично общаться с Богом, но только через латинскую болтовню Гансов-Колбасников и поглощение идолов.

— Но почему он так упорствовал с молчаливой молитвой?

— Для того, чтобы слышать Бога, требуется тройное молчание.