Да, у меня, кажется, есть разгадка. И я знаю, с кем о ней поговорить.

С Одли.

Звоню Одли. Прошу, чтобы он включил нашу аппаратуру.

— А просто по телефону — никак?

— Хочу посмотреть, как ты там.

Да, Одли заметно посвежел, загорел. Но выглядит он неважно. Весь какой-то замотанный. Несмотря на свою поразительную худобу, Одли очень выносливый. Словно скрученный из стальной проволоки. Я знала многих танцоров, которые отдали бы полжизни за такую вот жилистую, поджарую фигуру и крепость мышц.

— Что? Перелет был тяжелый?

— Ну да. И потом — это, знаешь ли, утомляет, когда все кто ни попадя вечно тычут в тебя пистолетом и грозят пристрелить. Как будто сбылась мечта всей моей жизни, вот только мне это уже не нужно. Как будто я подписался на какой-то журнал, а теперь эту подписку уже не отменишь.

— Я получила письмо. То, последнее.

— Как?

— Уолтер отправил мне копию.

— Так чего же он сразу ее не отправил? И что там написано?

— Это личное.

— Слушай, ты, сумасшедшая тетка. Ты послала меня на край света за этим письмом, а теперь даже не хочешь сказать, что он там написал.

— Это действительно очень личное, но оно того стоило. И я очень тебе благодарна.

Да, я действительно благодарна: и Одли, и Уолтеру. Я почему-то уверена: если бы я не послала Одли в Чуук, письмо не пришло бы. Поиск должен был состояться. Как говорится, за все надо платить. И ты не всегда получаешь желаемое так, как ты этого ожидаешь. Кто-то, может быть, скажет, что мне надо было поехать самой, но, что самое смешное, иногда подрядить другого человека сделать что-то за тебя — это гораздо сложнее, чем взять и сделать самому.

Звонят в дверь.

— Подожди, не отключайся, — говорит Одли и идет открывать. Я вижу, как он возвращается в комнату, медленно пятясь задом, а во рту у него — пистолет. Пистолет держит какой-то пухленький коротышка — дядька с круглым кукольным личиком. Одли весь белый от страха. Я понимаю, когда тебе в рот пихают пистолет, это страшно — но не до такой же степени.

— Ну? — говорит пухленький дяденька с пистолетом. У него странный акцент.

Одли жалобно хнычет.

— Ну? — повторяет дяденька с пистолетом. Я хватаюсь за телефон и звоню в полицию. Но там не берут трубку.

Одли по-прежнему хнычет. Дяденька вынимает пистолет у него изо рта.

— А я-то тешил себя надеждой, что ты хоть чему-нибудь научился. Но ты ничему не научился. Ну, так что, Одли, мой старый боевой товарищ, как жизнь молодая? — Наверное, это Роберто. С пистолетом или без — Одли боится его до смерти. Дышит, как загнанный зверь. Мне больно на это смотреть.

— Какой ты все-таки нудный, Одли. Только я разбежался как следует повеселиться… Лучше скажи, где встречаются устрицеводы?

Вопрос, конечно, не самый обычный, но у Одли, похоже, проблемы с родным языком. Как будто он вдруг перестал понимать английский.

— Понимаешь, Одли, иногда это очень забавно: быть милым с людьми, прежде чем сделать им гадость. А бывает и наоборот: забавно сделать кому-нибудь гадость, прежде чем быть с ним любезным и милым. Так где встречаются устрицеводы?

Одли пожимает плечами.

— А где встречаются лаборанты, берущие анализы крови?

— В банке крови и плазмы?

— Нет. Мне нужен другой ответ. Ну хорошо. Где встречаются парикмахеры? Ответ для всех одинаковый.

Одли тупо молчит. Он, похоже, завис. Я тоже не вижу никакой связи между устрицеводами, лаборантами по анализам крови и парикмахерами.

— Они все встречаются на конференциях. Представители каждой профессии проводят свои конференции, чтобы обменяться опытом и поделиться своими соображениями по работе. Конференции для профессиональных убийц называются войнами. Война в Хорватии — это была такая большая ярмарка труда.

— Слушай, хочешь меня пристрелить, так стреляй.

— Да не хочу я тебе пристрелить. Зачем мне тебя убивать, Одли? Ты такой смешной парень. После Хорватии я, знаешь, сдал. Годы, как говорится, были ко мне немилосердны. Хочешь, я расскажу, чем мне приходится заниматься? Звонит тебе представитель какого-нибудь иностранного государства и предлагает встретиться в отеле. Идешь на встречу, и там тебе говорят: мы тут слышали, вы решаете проблемы… ну, определенного свойства. Не хотите ли съездить к нам, у нас вообще замечательная страна, только есть риск подхватить гепатит, все семь разновидностей… так вот, не хотите ли съездить к нам и решить одну маленькую проблему с таким-то — таким-то. Такой-то — такой-то сидит в укрепленном, практически неприступном доме, имеет личную армию, и у него там все оборудовано по последнему слову техники, хоть сегодня лети на Луну. А если что-то пойдет не так, то тебя не убьют, а засадят в тюрьму лет на сто, причем эта тюрьма входит в десятку худших тюрем мира; но это если тебе повезет и ты не умрешь под пытками в полиции. Да, кстати, если вдруг что, вы на нас не рассчитывайте, мы вам ничем не поможем… и вы, разумеется, понимаете, что все это должно быть обставлено как несчастный случай? А под конец они предлагают тебе гонорар, которого даже на выпивку в баре отеля не хватит.

— И что ты с ним сделал? Подкинул ему в ванну кусок мыла и он поскользнулся? — Похоже, страх Одли принимает форму истерики.

— Я использовал ежика.

— Какого ежика?

— Маленького насекомоядного четвероногого животного, у которого бока и спинка покрыты острыми иглами.

— А как можно использовать ежика?

— Секрет фирмы, Одли.

— Твои наниматели, надо думать, остались довольны.

— Да, наверное. Но не настолько, чтобы заплатить обещанный гонорар.

— И ты не выбил у них свои деньги? На тебя это не похоже.

— Ну, это действительно проблематично — выбить из нанимателей свои деньги, если твои наниматели сидят в укрепленном, практически неприступном доме, имеют личную армию, и далее по списку. Они не платят, они не ценят работу специалиста. Убить человека — это достаточно просто. А уцелеть самому — это уже сложнее. Как ты, наверное, знаешь, Одли, когда ты подбираешься к человеку достаточно близко, ну, так чтобы выстрелить и попасть, тут есть один большой минус — в тебя тоже могут выстрелить. И попасть. Но работа есть работа. А вот еще один случай. В Санкт-Петербурге. Укрепленный, практически неприступный дом; своя личная армия. В общем, все как положено. Человек вообще не выходил на улицу без бронежилета. Я десять дней просидел у окна, в другом доме, где-то в километре от дверей его дома, причем окно выходило на дверь под таким неудачным углом, что я даже не был уверен, что смогу выстрелить. У меня было всего полсекунды, чтобы его достать, — пока он не сел в свой бронированный лимузин. Но я его все же достал. Это был мастерский выстрел. И думаешь, кто-то его оценил? Люди просто не понимают. Думают, все это очень легко… или считают, что тебе просто повезло… и платят меньше обещанного. Что-то ты, Одли, неважно выглядишь.

— Прошу прощения, я просто слегка растерялся, когда увидел тебя.

— Разочарование — штука такая, Одли. Подкрадется к тебе незаметно — и все, абзац. И это может случиться с каждым. Моя подруга однажды пошла в парикмахерскую и попросила у меня денег на стрижку. Когда она мне сказала сколько, я не поверил своим ушам. Я спросил: ты что собираешься сделать — подстричься или купить всю парикмахерскую? И вот приходит она домой, и я вообще никакой разницы не замечаю, разве что причесали ее поприличнее. Я имел неосторожность высказать это вслух, и она так обиделась, что неделю со мной не разговаривала. А я призадумался. Это что ж получается: я рискую своими яйцами за какие-то гроши, а этот ее парикмахер-педрила делает те же деньги за полчаса. В общем, пошел я к нему, сунул ствол ему в рот и сказал, чтобы он больше не вздумал вводить в расходы мою подругу. И что, проблема решилась? Нет. Это, конечно, ужасно, но даже насилие иной раз дает осечку. Парикмахер исчез, подруга устроила мне скандал и нашла другого парикмахера, который брал еще дороже. Или взять моего соседа. Как-то утром выглядываю я в окно и вижу, как он садится за руль дорогушей машины. Сосед — учитель в начальной школе. Купил себе навороченный агрегат. А я езжу на старом раздолбанном драндулете. Каждый к чему-то стремится в жизни. Конечно, запросы у нас у всех разные, но есть какие-то вещи, общие для всех. И получать больше, чем школьный учитель, — это одна из таких вещей. Помнишь нашу войну?

— Ага.

— Пока мы с тобой рисковали своими яйцами вообще ни за что, этот учитель спокойненько делал деньги. Знаешь, что такое Крт?

— Наркотик такой?

— Ограниченный ты человек. Ты бы учил иностранные языки — очень способствует расширению кругозора. Крт — это остров, отличное место для отдыха. Пока мы с тобой воевали на передовой, этот учитель построил на Крте лачугу и продал ее за большие деньги. В общем, я понял, что я все делал неправильно.

— Кризис среднего возраста.

— Не в этом дело. Просто я изначально выбрал не ту профессию. Четыре года назад мне позвонили и пригласили на встречу в отель, к вам сюда, в Англию. Мне это сразу же не понравилось. Я давно понял, что те, кто живет в больших странах, смотрят на нас, жителей маленьких стран, свысока. Они считают, что мы все дебилы и любим крупный и мелкий рогатый скот. Лондонская мышь презирает мышь из Кискунмайсы.

— И кого надо было убить?

— Никого. Что мне опять же очень не понравилось. Это вообще было странное поручение. Они хотели, чтобы я кого-то там похоронил. Я даже подумал, что я, может быть, стал забывать английский, или это какой-то профессиональный жаргон, или я просто ослышался. Я выразил удивление. Я и не знал, что в Англии такой дефицит могильщиков. Клиент хотел похоронить своего товарища, но так, чтобы неофициально. В общем, все это дурно пахло.

— Но ты все равно взялся за эту работу?

— Так деньги, они никогда не лишние, а до этого вызова у меня было туго с работой. Мне сказали, что они пригласили меня, потому что я иностранец и не буду распространяться об этом деле. Желающих было много, но клиент хотел, чтобы все было строго конфиденциально. Я не поверил ни единому слову, но… — Роберто пожимает плечами. — Кстати, большое тебе спасибо.

— За что?

— Мне нужно было укрыться в таком-нибудь тихом месте, в глухой глубинке, где меня точно никто не найдет. А я помню, как ты мне рассказывал про Санк-Айленд. Как ты сказал, это столица Больших Ебеней.

— Я что-то не помню, чтобы я так говорил.

— Да тебе тогда было не до того, чтобы что-то запоминать. Ты так трясся за свою драгоценную жизнь, все умолял тебя не убивать. Кстати, «трясся за жизнь» — так вообще говорят?

— Говорят.

— И вот мы с клиентом поехали за город. Дело было глубокой ночью. Подъезжаем к огромной траншее. Туда же подтягиваются два здоровенных грузовика, такие передвижные контейнеры. Водителей отсылают. Мы с клиентом выкатываем бронированный «роллс-ройс» и два бронированных «мерседеса». Сперва загоняем в траншею один из «мерседесов». «Мерсы», кстати, последней модели. В машине — два мертвых телохранителя, в дорогущих костюмах, в темных очках и с дорогим немецким оружием. Потом — «роллс-ройс». В «роллс-ройсе» — два мертвых телохранителя, собственно покойный, то есть друг моего клиента, и три мертвые же проститутки старшего школьного возраста, в дорогих платьях и буквально увешанные драгоценностями. Все тела, как я понял, слегка заморожены. Салон забит дорогими сигарами, лучшими сортами виски и наркотой самого высшего качества. Ну, и второй «мерседес» с еще двумя телохранителями — тоже туда, в траншею. Глушим моторы, закапываем траншею. Понимаешь, что это было?

— Вы закопали большие деньги.

— Ты вообще в школе учился, Одли? Это был ритуал. Наподобие древних погребальных обрядов. Умирает большой человек и, отправляясь в загробный мир, берет с собой своих слуг и имущество. Но дело даже не в этом. Любой парикмахер может взять с собой в гроб свои цацки. Власть — вот что главное. Власть, могущество, сила. Я умер, но посмотрите, что я могу.

— Но зачем?

— Чтобы представлять себе, как через тысячу лет твою могилу найдут и все поразятся. Потому что никто не хочет, чтобы о нем забыли. Никто не хочет остаться один. Одиночество — страшная штука. Вот ты, Одли, задумываешься о будущем?

— Да нет, не особенно.

— Интересно. Оптимисты, насколько я понимаю, вид вымирающий. Их надо беречь. Кстати, посещение подобных похоронных мероприятий традиционно вредит здоровью. Когда я понял, на что меня подрядили, меня это совсем не обрадовало.

— Да ты вроде в порядке. Так что тебе оно не повредило.

— Еще как повредило. Я хорошо помню ту ночь. А следующее, что я помню, — как я очнулся в больнице, полтора месяца спустя. Я разбился на машине и шесть недель пролежал в коме. Люди нашей профессии в совпадения не верят. У нас не бывает случайностей — тем более случайностей роковых или почти роковых. Хотя, кто знает, может, это и вправду была случайность. Но кто-то определенно пытался меня убить по дороге домой. И я даже знаю кто. Мистер Спячк, мой заказчик. Очень хотелось ему отомстить, но еще больше хотелось домой. Да и подруга меня донимала, что крыша течет.

— И что, так все и закончилось?

— В том-то и дело, что нет. Представь, каково было мое удивление, когда две недели назад мне позвонил мистер Спячк. «Привет, ты, наверное, меня помнишь. Я тебя чуть не убил». У мистера Спячка была проблема. У него не было денег. Он жил в Фолстоуне. Как ты думаешь, чем он занимался?

— Контрабандой?

— Ага. В детстве он был очень бедным. Таким бедным, что когда его арестовали, полицейские сбросились и купили ему одежду. Но он вырос и занялся делом. Оружие, наркотики, нелегальные эмигранты. Да что угодно. Ничем не брезговал. Под конец он заработал столько, что не смог бы потратить все эти деньги даже при очень большом желании. Он ушел на покой. Они вместе ушли на покой, мистер Спячк и его партнер, такой же безмерно богатый. Когда его друг и партнер отошел в мир иной, он устроил ему эти пышные похороны. Для него это было вообще ничто, в смысле расходов, потому что он был богат до неприличия — такое богатство бывает только у крупных банкиров или бандитов. Мистер Спячк владел двумя или даже тремя улицами в Центральном Лондоне; а теперь у него не было денег. Как ты думаешь, почему, Одли?

— Казино? Женщины? Глупость?

— Нет. Он любил петь.

— Караоке вообще-то стоит не так уж и дорого. Или он построил себе самую большую в мире ванную, чтобы там петь?

— Все началось с караоке, а закончилось американским турне с семьюдесятью музыкантами. Мистер Спячк хотел стать певцом. Он снял лучшую студию, нанял лучших музыкантов, лучшего продюсера. И полный отстой в результате.

— Прошу прощения?

— Ты вообще знаешь родной язык, Одли? Так что наш мистер Спячк снял другую студию, нанял других музыкантов, учителя пения, постановщика голоса, все дела. Сезонные музыканты в Лондоне озолотились за его счет. Он грохнул на все это кучу денег, но все равно не больше, чем четверть улицы. Ни одна звукозаписывающая компания не захотела иметь с ним дела.

— А чего же он не купил себе собственную звукозаписывающую компанию?

— Потому что хотел добиться признания исключительно своим талантом.

— А у него был талант?

— Нет, талант у него отсутствовал напрочь. Музыкальный слух — на нуле. Чувства ритма — никакого. Он не умел петь, не умел танцевать, он был толстым и лысым, что хорошо только для комедийных актеров. К несчастью, мистер Спячк был человеком упрямым и целеустремленным, что, в общем, и неудивительно при его биографии. Все было против него, но его это не смущало. Он был уверен, что публика оценит его характерную манеру пения, надо лишь дать ей возможность. Сперва он устроил гастроли по Англии. Помнишь эти гастроли?

— Не помню.

— Все правильно. Никто их не помнит. Кроме мистера Спячка и его многочисленных музыкантов и техников. Они отыграли более двадцати концертов и не продали ни одного билета, не считая тех трех голландских туристов, что забрели к ним по недоразумению, а вообще-то они собирались в гей-клуб. Спячк и вся его группа останавливались в лучших отелях, потому что Спячк не хотел, чтобы журналисты, которые придут брать у него интервью, приняли его за какого-нибудь сквалыгу.

— А кто-то брал у него интервью?

— Никто. После этих гастролей его состояние сократилось еще на четверть улицы. Мистер Спячк очень серьезно задумался о своей певческой карьере. И понял, что он делал неправильно. Надо больше стараться. Надо нанять самых лучших музыкантов. Самых лучших промоутеров и рекламщиков. Больше музыки. Больше рекламы. Люди должны про него услышать. И он едет в турне по Америке. Это были блистательные гастроли, вершиной которых стали пятнадцать зрителей на тридцатитысячном стадионе, причем эти пятнадцать зрителей попали туда в результате ошибки с заказом билетов. В общем, одной улицы Спячк лишился. Потом у него был сердечный приступ, пересадка сердечного клапана и развод. В общем, и доктора, и адвокаты хорошо поживились за его счет, и после выписки из больницы он переехал в крошечную квартирку в непрестижном районе Лондона. Мистер Спячк так и остался прикованным к инвалидному креслу, и однажды, когда он поехал гулять, какой-то хулиган-подросток стащил его с кресла, а сам ушел, укатив кресло с собой. Мистер Спячк обругал вора всякими нехорошими словами, и парень вернулся и обоссал мистера Спячка. И тогда мистер Спячк понял, что он потерял не только деньги. Что он сделал не так, а, Одли?

— Растратил деньги?

— Нет. Ему надо было затеять войну. Тогда бы все пришли, все. Так ты считаешь, что он не прав, что растратил все деньги?

— Похоже на то.

— Если ты не готов рискнуть всем, что есть, ради того, что тебе очень хочется, наверное, ты не заслуживаешь того, чтобы это «что хочется» получить.

— Зачем ты пришел, Роберто?

— Терпение, Одли. Мистер Спячк сообщил мне одну подробность насчет тех похорон, которую я не знал. Кроме всех тех роскошеств, что я там видел, там было золото. Целое состояние в золотых монетах, в багажниках трех машин. На улицу в Лондоне, конечно, не хватит, но на большой дом — вполне. Даже на несколько больших домов. В общем, достаточно, чтобы скрасить жизнь инвалиду в коляске. Мистер Спячк хотел выкопать это золото, но не мог.

— Почему?

— Потому что не помнил, где зарыты машины. Место выбирал я, я привез всех туда, но он как-то не обратил внимания, что это было за место, потому что ему даже в голову не приходило, что ему могут понадобиться эти деньги. Он помнил примерно, где это находится, но не мог же он перерыть все поля в двадцати милях от Гулля. И он обратился ко мне за помощью.

— Наглый товарищ.

— Да нет. Люди считают, что это вполне естественно: просить тебя об услуге после того, как они попытались тебя убить.

— Зачем ты мне это рассказываешь, Роберто? Что бы там ни было, мне это неинтересно.

— Захороненные сокровища? Тебе это неинтересно?

— Нет.

— Но это же самая лучшая разновидность сокровищ.

— По-моему, мистер Спячк совершил очень большую ошибку. Зря он тебе рассказал про золото.

— Нет. Зря он мне позвонил. А то, что он рассказал мне про золото, это было вполне разумно: так он продлил себе жизнь еще минут на пять. Может, когда-то он был очень даже крутым, но это было давно и неправда. Сам посуди, Одли: в одном углу ринга — парализованный инвалид, без гроша в кармане и с сомнительным прошлым, который считает, что он еще может кого-то перехитрить, в другом углу ринга — я. Как по-твоему, у кого больше шансов не утонуть в ванне?

— Я не буду раскапывать эти машины, Роберто. Я не копаю.

— Я так рассчитывал на тебя, Одли, что ты мне поможешь. Ты меня огорчаешь.

— А зачем тебе я? Сам не справишься?

— Я знаю, где золото, но не могу найти место.

— Как так?

— Тяжелая черепно-мозговая травма. При аварии я здорово треснулся головой. У меня память отшибло. Я помню, как мы закапывали машины, но что было до этого и что было потом — совершенно не помню. То есть я знаю, что это где-то в полях, но поля… это и есть поля. Как вполне справедливо заметил Спячк, не могу же я перерыть все поля в двадцати милях от Гулля. В общем, я знаю, что они где-то здесь, но где точно — не помню. Я даже не помню, приезжал я к тебе или нет. В смысле раньше. До этого раза. Помню только, что собирался приехать.

— Я, наверное, был в Камбодже.

— Но если бы ты что-то знал, я бы уже это понял. У тебя не лицо, а термометр — сразу все видно.

— А ты не боишься, что я раскопаю сокровища и тебе ничего не достанется?

— Нет, Одли, я не боюсь. Я же знаю, что ты меня не подведешь. Помоги мне найти машины, и я тебе заплачу. Не очень много, конечно, но все-таки… А вообще я хочу у вас тут поселиться. Давно собирался открыть собственный ресторан и изучить онтологические различия между галушкой и кнедликом.

Даже при таком низком качестве изображения мне видно, что Одли мучительно соображает, как быть. Добровольное согласие и капитуляция — это совсем не одно и то же. Мы ни разу не ездили за границу всей семьей, но иногда мы выезжали на море, на один день. Помню, я построила замок из песка, и его тут же снес какой-то мальчишка; он не нарочно сломал мой замок, он просто носился по пляжу как полоумный, задел замок ногой и сам не заметил, что сделал. И это было обиднее всего. Я построила другой замок, поменьше. Там, где его точно никто не сломает: под папиным шезлонгом. Счастье — это когда разрушение отлучается выпить кофе. Тогда я сдалась, но я не хочу, чтобы сдался Одли. Уступить — это просто, бороться — гораздо сложнее. Когда идешь пробежаться в парк и видишь какого-нибудь совершенно измотанного бегуна — он задыхается, он весь мокрый, он сейчас упадет, — ты же не знаешь, когда он сломался: на третьей минуте или на третьем часу.

Роберто садится и протягивает Одли пистолет.

— Застрели меня, если хочешь. Нет? Вот так все и должно быть между двумя старыми боевыми товарищами, когда они вспоминают минувшие дни. На самом деле мне пришлось очень несладко. Я даже сидел в тюрьме.

— Геноцид? Зверское избиение парикмахера?

— Нет. Я всего-навсего защищал свою собственность, когда у меня из машины пытались украсть магнитолу. Дело было в Румынии. Знаешь, хотя я и сам родом из маленькой страны, иногда мне начинает казаться, что это вполне справедливо, что нас, жителей маленьких стран, ни во что не ставят. Я вернулся к своей машине и увидел, что окно разбито, а рядом стоит этот парень, и у него из сумки торчит моя магнитола. Я сказал ему: «Ты чего делаешь?» — как сказал бы любой возмущенный владелец машины, но он как будто меня и не слышал.

— Он просто не знал, с кем имеет дело.

— Я схватил сумку. Он закричал: «Не трожь мою сумку». Пришлось дать ему в нос. И тут как раз подъезжает полиция, чему я несказанно обрадовался. Но моя радость была недолгой, потому что меня обвинили в разбойном нападении. Кто-то из очевидцев дал показания, что я набросился на человека с сумкой, а эту сумку он подобрал на улице — ее бросил другой человек, который, собственно, и украл магнитолу. Мне дали полгода, и свою магнитолу я больше не видел. А потом я узнал, что тот полицейский, который меня засадил, был шурином вора и двоюродным братом свидетеля, давшего показания.

Одли предлагает Роберто кофе. Роберто пробует кофе и высказывается в том смысле, что Одли совершенно не умеет его варить. Роберто сидит у Одли еще час. Как я понимаю, ему просто нечем заняться, и еще ему нравится говорить о себе и хочется, чтобы его оценили. И еще он не знает, куда идти. Нам всем нужен слушатель, которому не надо ничего объяснять.

— Я человек не тщеславный, но себя я ценю и ценю высоко, — признается Роберто. — Как ты думаешь, Одли, если человек — неудачник, это уже навсегда? Или он просто ждет своего часа?

Одли мычит что-то неопределенное.

— Нет, Одли, ты хоть и смешной, но веселья с тобой — никакого. У человека должна быть уверенность в своих силах. Человек — существо эластичное. Его можно сдавить до полного ничтожества, но можно и растянуть до величия, уж кому как повезет. Как решит госпожа удача. Дайте мне самого жалкого и убогого неудачника, и я сделаю из него монстра самоуверенности и тщеславия: деньги, слава, толпа подхалимов, все радости жизни — и ты неизбежно поверишь, что ты пуп земли. Не буду называть имена, но я знал многих известных людей, преуспевших в жизни, еще до того, как они стали известными. Это были типичные неудачники. Кое-кто даже поил меня за свой счет, лишь бы было с кем поговорить. В чем разница между дорожным рабочим, кладущим асфальт, и мировой знаменитостью? Разница в растяжении.

Когда Роберто уходит, предложив Одли вместе сходить в кино завтра вечером, Одли тяжело оседает на стуле и сидит, весь унылый и мрачный. Он еще долго молчит, а потом вздыхает:

— Все, я больше не могу.

Я никогда его таким не видела.

— Что такое?

— Заведенный порядок вещей. Что бы я ни делал, мне все равно не сломать заведенный порядок. Мне уже даже не надо никуда выходить. Они сами приходят. С доставкой на дом.

— Ты ведь не сделаешь никаких глупостей, Одли?

— Вряд ли. Мне просто не хватит на это мужества. Я такой трус, что не смогу даже покончить с собой. Я даже не знаю, что может быть хуже.

— Да брось ты. Все будет нормально. Тебе никто больше не станет грозить пистолетом.

— Откуда ты знаешь?

— Я кое-что понимаю в судьбе и ее механизмах. — Я на мгновение задумываюсь, потому что на самом деле я ничего не понимаю в судьбе; но мне нужно придумать хороший ответ. И, по-моему, я знаю какой. — Достаточно вырваться из тюрьмы один раз. Да, это трудно. Но я тебе помогу.

Одли горько усмехается.

— Увидимся вечером, — говорю я.

Одли молчит. Он весь погружен в свои мысли.

— Увидимся вечером, хорошо? — повторяю я. Одли кивает, и я отключаюсь. Мне надо закончить один проект, но это может и подождать. Меня не будет достаточно долго, так что я хорошо поливаю растения, чтобы хватило на несколько дней.

Нахожу дорожную сумку, стираю с нее пыль и собираю вещи. Если ничего не случится и все поезда не отменят до завтра, то уже вечером я буду в Санк-Айленде. Смогу приготовить Одли нормальный ужин. Это я не к тому, что он сам не способен накормить себя ужином. Просто когда ты готовишь сам — это одно, а когда кто-то готовит еду для тебя — это совсем другое. Когда кто-то готовит тебе еду — это хороший удар против мерзостей жизни. То же самое и с цветами: цветы, которые тебе подарили, всегда пахнут лучше цветов, купленных самостоятельно.

Выхожу на улицу, и меня поражает подъездная дорожка у дома. Казалось бы, что в ней особенного: самая обыкновенная подъездная дорожка. Сколько раз я по ней ходила, и по другим дорожкам — тоже. Но теперь я ее разглядела по-настоящему. И почувствовала, что она настоящая. Прохожу мимо какой-то зашарпанной старой машины. К лобовому стеклу изнутри прилеплена бумажка. На бумажке написано от руки: «В эту машину залезали уже три раза. Здесь больше нечего красть. Пожалуйста, оставьте ее в покое».

На автобусной остановке — небольшая очередь. Женщина с очень короткой стрижкой. Когда я занималась танцами, я стриглась так же коротко, потому что с короткими волосами я казалась серьезнее. У нее на футболке написано: «Мы ненавидим ненависть». Толстый тинейджер, который кричит в свой мобильный:

— Я не ленивый, я просто разборчивый. Потому что мне не все равно, чем заниматься.

Женщина с двумя маленькими девчушками лет четырех. В этом возрасте дети обычно всегда всем довольны и всегда улыбаются, как будто знают какой-то хороший, волшебный секрет, и поэтому на них приятно смотреть, и вообще они милые и забавные. Одна из девчушек показывает на меня пальцем и что-то шепчет на ухо второй. Они обе смеются. Это злой смех, нехороший. Я пытаюсь сообразить, что такого смешного в моем внешнем виде, но все вроде нормально. Девочки замечают, что я на них смотрю, сразу же прекращают смеяться и улыбаются мне, совершенно очаровательно. Типа: «тетя, давай дружить». Поразительно, как мгновенно меняется настроение у детей.

От света, пространства и шума у меня слегка кружится голова. Автобуса что-то не видно, но меня это не беспокоит. Толстый тинейджер продолжает кричать в телефон:

— Этот хаос, он как-то убого организован, понимаешь, о чем я?

Я никогда бы не выбралась из своего дома-крепости ради собственного спасения. Никогда. Я это знаю наверняка. Но ради спасения кого-то другого… Одли надо спасать, и я еду к нему. Одли как-то рассказывал, как его папа, еще в ранней юности, впал в затяжную депрессию и хотел кинуться с Хамберского моста. И вот он приходит на мост и видит, что там есть и другие желающие. Человек уже перелез через перила. Отец Одли хватает его за шкирку, затаскивает обратно на мост, влепляет ему пощечину и говорит, что нельзя быть таким идиотом. Теперь я его понимаю. Главная битва — это битва с самим собой, но это не значит, что тебе не нужны союзники. Каждому необходимо, чтобы ему иногда почесали духовную спинку.

Дом — это не место, дом — это люди, которые рядом.