Танцы

Моя танцевальная карьера завершилась вскоре после того, как я вернулась из Барселоны. Я сидела дома я удобном кресле, переключала каналы на телевизоре и вдруг услышала странный звук. Как будто что-то порвалось. Мое левое подколенное сухожилие. Собственно;» вот и все.

Я потратила целый год, пытаясь устроиться администратором в какой-нибудь танцевальный клуб или школу танцев. Я разослала сотни заявлений — и когда я говорю «сотни», я имею в виду именно сотни. На собеседование меня пригласили всего один раз. В какой-то там клуб в Бристоле. Я встала еще до рассвета, чтобы успеть туда к девяти утра. В электричке была настоящая давка, билет стоил дорого, а когда я пришла, в приемной сидели еще двадцать кандидаток на это место. Нам всем сказали прийти в это время. В общем, с организацией дел у них было плохо, и администрация клуба явно нуждалась в помощи. А потом нам объявили, что человек, который проводит собеседование, сейчас занят, и попросили пока погулять и вернуться в два. Никто даже не извинился. Никто не предложил нам кофе. Мы все вернулись туда в два часа, и нас провели в тесную комнату, где было только два стула. Никто опять же не извинился.

Должность была никакая, с никакой же зарплатой. Но они знали, что и на эту должность найдется кто-то вроде меня, кто хочет остаться при танцах любой ценой. И они как-то не торопились начинать собеседование. Проторчав в этой комнатке полчаса, вся издерганная, вся на нервах, я решила плюнуть на все и уйти. Под пристальным взглядом других претенденток. Кто-то смотрел на меня с уважением, кто-то даже не прятал довольных ухмылок. Я до сих пор не пойму, права я была или нет — что ушла. С одной стороны, это было явное высокомерие: я не позволю, чтобы со мной так обращались. Я ушла, потому что могла уйти: мне хотелось туда устроиться, мне очень хотелось туда устроиться, но критической необходимости в этом не было. Может быть, я не заслуживала, чтобы меня туда взяли. Потому что не собиралась выворачиваться наизнанку. Пусть эта работа достанется той, кто готов на все, чтобы ее получить. И потом, если судить по тому, как у них там ведутся дела, еще не факт, что они вообще собирались кого-то брать.

Это было непросто — отказаться от танцев. Какое-то время я продолжала ходить на спектакли: если спектакль был плохим, меня это бесило. Если спектакль был хорошим, меня это бесило. Так что я перестала на них ходить.

Я

Я не такая, как все. Или такая, как все, я не знаю. Я действительно более чуткая и впечатлительная, чем подавляющее большинство? Или все остальные тоже чуткие и впечатлительные, просто они научились справляться со своей обостренной чувствительностью? Я безвылазно сижу дома, потому что могу себе это позволить. Если бы я не могла себе этого позволить, мне бы волей-неволей пришлось выходить.

Я даже за покупками не выхожу. Такие походы — это тоже сплошное разочарование. Когда я еще выходила из дома, я очень редко когда могла подобрать себе что-нибудь из одежды, что мне действительно нравилось. Лондон — большой город, но я могла целыми днями ходить по магазинам и не найти ничего, что мне нравится. Я видела много вещей, которые мне бы вполне подошли, но очень редко случалось, чтобы мне попадалась вещь, которую мне хотелось купить прямо с ходу, и если я находила такую вещь, у меня было чувство, что это ошибка. То же самое и с едой. Если вдруг появлялся какой-нибудь новый сорт риса, печенья, соуса или сандвича, который мне нравился, через пару недель он вообще исчезал из продажи. Я уже начала задумываться, может быть, кто-то специально отслеживает все мои покупки, и продукты, которые я покупаю достаточно регулярно, сразу снимаются с производства. Каждому хочется быть знаменитым. Быть лучше других. Каждому хочется, чтобы им восхищались; чтобы его оценили. Каждому хочется выделяться из серой массы. Но для этого надо действительно в чем-то быть лучше других. Или быть не таким, как все. Таково общее мнение. Нет. Самое лучшее — это быть знаменитым, обласканным публикой, но при этом быть такой, как все.

Я не виню папу с мамой. Но я все же хочу сказать, что когда ты растешь в семье, где тебя любят и уважают тебя как личность, — это не самая лучшая подготовка к большой жизни. У нас была настоящая семья, и хотя я тогда этого не понимала, именно потому, что у нас в семье было все хорошо, мы были уродами.

Смотрю в окно. На углу ошиваются две проститутки. Ждут клиентов. Это не явные проститутки. Обе страшненькие, обе плохо одеты. Какие-то все задерганные, замороченные. И от них веет медленным умиранием — как и от большинства таких женщин. Но кому интересно, тот знает, что это именно проститутки. И знает, где их найти. Меня поражает и даже немного пугает, что у них вообще есть клиенты. Да, мужикам в принципе все равно, кому заправить свой болт, но эти женщины… у них нет ничего, что могло бы заинтересовать мужчину. Ну, кроме первичных половых признаков. Проститутки, работающие в лондонских отелях, бывают красивыми и интересными. У уличных женщин нет вообще ничего, даже квартиры, где можно спокойно работать; но мужики регулярно пользуются их услугами — под ближайшим кустом. Причем эти мужчины — не какие-то дряхлые пенсионеры, у которых нет постоянного доступа к молодой, свежей плоти. Большинство из них молоды и по сравнению с проститутками выглядят просто шикарно. Одно дело — знать про неразборчивость сильного пола, другое дело — видеть все это своими глазами. Все-таки мне неприятно осознавать, что мужикам все равно, где и с кем, и что возбужденное шевеление у них в штанах на самом деле никак не связано с тобой лично.

Я готова признать, что это действительно очень легко — испортить себе жизнь. Один опрометчивый шаг или даже вообще никаких неосторожных шагов — и привет. Но я все равно ненавижу их, этих женщин. Потому что они — зло в чистом виде. Однажды утром меня разбудил звонок в дверь. Женщина объяснила, что она живет в «квартире, где вход со двора», и что ей нужны деньги, чтобы заплатить за электричество — чтобы подогреть бутылочку с молоком своему ребенку. Я посмотрела на часы. Половина пятого утра. Ну хорошо. Если ты ломишься к людям в два часа ночи, есть шанс, что они еще не ложились спать. Если ты ломишься к людям в шесть утра, есть шанс, что они рано встали.. Но если ты ломишься к людям в полпятого утра, ты — ходячее зло.

Вся эта история про электричество и бутылочку с молоком — это был полный бред. Понятно, что это была проститутка, которой не хватало на дозу. Время было полпятого, поток клиентов иссяк. Ты говоришь, что живешь в «квартире, где вход со двора», то есть ты тут не, просто проходишь мимо, ты вроде как соседка, но не из тех соседей, кого знают в лицо. Деньги нужны не тебе, а твоему ребенку. Ты знаешь, что больше никто во всем доме тебе денег не даст, и поэтому ты пришла ко мне. Я была на 99,9 процента уверена, что она врет, но в квартире, где вход со двора, и вправду жили одни неимущие неудачники, причем никто не задерживался там надолго, и я лично была свидетелем, как у женщин с маленькими детьми напрочь съезжала крыша и они вытворяли и более странные вещи, чем звонить в дверь к незнакомому человеку в половине пятого утра. Мне ужасно хотелось спать. Я дала ей немного денег, которые она обещала вернуть буквально через пару часов. Разумеется, она ничего не вернула. Больше я ее не видела, но я хотя бы могла утешаться тем, что я оказалась права.

Злу в чистом виде плевать на всех, кроме себя самого, даже если злодейство выходит нисколечко не впечатляющим — ну, например, разбудить ближнего посреди ночи. В общем-то мелочь.

Отель

Присоединяюсь к Одли, который уже разыскал отель. Ветхое, пустынное здание напоминает скорее заброшенную стройку. Одли подходит к стойке портье. За стойкой никого нет. Он кричит: «Здрасте». Ответа нет.

— Не отель, а трущоба какая-то, — говорю.

— Да, но это трущоба рядом с аэропортом. Мне надо поспать, — говорит Одли. Он опять кричит: «Здрасте». А я думаю, что, наверное, нет никакой необходимости постоянно поддерживать наш удаленный контакт. Надо бы сказать Одли, чтобы он вызывал меня, только когда обнаружится что-нибудь важное и интересное. Одли бродит по коридорам в поисках персонала. Отель большой, но пустой. Даже при таком низком качестве изображения мне видно, сколько там пыли. Просто жуть, сколько пыли.

Какой-то маленький человечек выходит из задней комнаты. На Чууке все низкорослые, как потом выяснится. Как будто им просто неинтересно расти.

— Хочу у вас поселиться, — говорит Одли.

Коротышка делает все, как надо. Он надолго задумывается.

— У вас забронирован номер?

— Нет, — говорит Одли, причем без всякого сарказма. Да, похоже, он сильно устал.

Коротышка справляется по журналу.

— Седьмой номер свободен. На сколько дней?

Одли достает кредитную карточку.

— Если у вас есть какие-то ценные вещи, — говорит коротышка, — я настоятельно рекомендую оставить их здесь, внизу. Я уберу их в сейф. Кстати, хотите заняться дайвингом? Могу вам устроить уроки.

— Нет, спасибо. Я не хочу заниматься дайвингом.

— Давайте мне вашу сумку, сэр. Я распоряжусь, чтобы ее принесли к вам в номер.

Коротышка скрывается в задней комнате за конторкой. Одли поднимается на второй этаж, находит свой номер и пытается отпереть дверь. Похоже, там что-то с замком.

У меня звонит телефон. Когда я возвращаюсь, Одли стоит у конторки в холле.

— Что происходит?

— Не знаю. — Одли громко кричит, требуя администратора. — Я не могу попасть в номер, а у портье, похоже, обеденный перерыв. Вечная проблема с такими вот странами. Тут никому ничего не надо. Никто не хочет работать, а потом они плачутся, как дерьмово они живут.

Одли перепрыгивает через стойку и входит в заднюю комнату. Там никого нет. Никого и ничего.

— Нет. — Одли буквально кипит от ярости. — Нет, так не бывает. Он сбежал с моей сумкой. И со всеми моими вещами. В общем, полный киздец. — Одли потерял все: паспорт, кредитную карточку, обратный билет, почти все наличные деньги и рюкзак с вещами. Осталась только одежда, которая на нем, и мое оборудование. — Ладно, — говорит он. — Психовать будем потом. А сейчас я иду спать. — Он снимает с вешалки для ключей пыльный ключ от восьмого номера и направляется к лестнице.

— Так ты давай обратись в полицию, — говорю.

— С тем же успехом можно обратиться в какую-нибудь контору по производству подсвечников. Называется «денежные вливания». Но мне больше нравится «денежная прививка». Да, кстати. Пришли мне денег.

В здании — ни души. Никаких признаков жизни. На двери восьмого номера все еще висит восьмерка, но это так — ни к чему не обязывает. Одли воюет с замком. Матерится себе под нос. У меня звонит телефон. Когда я возвращаюсь обратно к монитору, Одли вопит дурным голосом и пинает дверь.

Это скучно и неинтересно — наблюдать, как кто-то пытается открыть дверь, но ведь надо как-то поддержать человека.

— Не психуй, Одли, это не поможет. — Зря я это сказала. Но я это сообразила уже потом. Одли взрывается. Неблагодарное это занятие — вразумлять разбушевавшегося мужика. Я выключаю монитор и иду на кухню перекусить. Через час я опять выхожу на связь. Теперь Одли воюет с замком в номере с цифрой 30 на двери. Замок все-таки поддается, и Одли входит в номер. Но ненадолго. Картинка смазана, но я все-таки понимаю, что пол под Одли, провалился, и он упал в комнату этажом ниже. Он встает и отряхивается.

— Добро пожаловать в седьмой номер, — говорит он. — А ведь я не хотел сюда ехать, с самого начала. Теперь ты поняла, почему я не езжу за границу? Все, я возвращаюсь домой. На ближайшем самолете. Даже если придется его угнать. Доброй ночи, уважаемые телезрители. — Одли отключается.

Что, на мой взгляд, наиболее показательно в современном мире: у нас не осталось Надежды. Нет, одноразовые надежды, они, безусловно, присутствуют. Ты надеешься, что дождь скоро закончится, надеешься устроиться на хорошую работу, надеешься выиграть в лотерею, надеешься встретить кого-нибудь привлекательного и закрутить с ним роман. Но, похоже, у веры в будущее больше нет будущего. Движение к совершенствованию прекратилось.

Смотрю в окно. Двое албанцев торгуются с проституткой насчет минета. Они стоят далеко, но говорят громко, поэтому я все слышу. Она просит цену двух сандвичей — за каждого. Албанцы хотят — за двоих. Сутенер возмущается:

— Не будет она работать за такие гроши. За кого вы ее принимаете?!

— За проститутку, — говорит один из албанцев.

— Никакая я не проститутка, — говорит проститутка. — Просто я беру деньги за секс.

Сутенер вынимает нож и втыкает его в ногу одному из албанцев. Мы все одинаковые. Мы все психуем и злимся — просто по разным причинам. Я звоню в полицию, но они не берут трубку.

Я периодически подключаюсь к Чууку. На следующий день Одли бродит по первому этажу, явно в поисках, чего бы украсть или съесть. Я сообщаю ему, что забронировала номер в гостинице и оплатила все вперед. Теперь, когда Одли выспался, настроение у него уже не такое мрачное. Входит здоровенный чернокожий амбал.

— Меня так просто не облапошишь, — заявляет он с ходу и грозит пальцем Одли, который стоит за стойкой. — Я большой человек. Ты. Ты меня не облапошишь. Я хочу лучший номер и по нормальной цене. Никаких фокусов. Меня не обманешь.

— Да, сэр, я сейчас все устрою, — говорит Одли улыбчивым голосом.

— Не делай этого, Одли. Не надо, — говорю я. Он слышит меня, но не слушает. Он дает чернокожему 70-процентную скидку на номер, записывает его в школу дайвинга с 40-процентной скидкой на абонемент, договаривается о том, что к нему придет замечательная минетчица — с 10-процентной скидкой опять же, — но зато оставляет ему один из двух чемоданов.

— Ну и зачем ты так сделал? Его одежда — ты же в ней утонешь. И его паспорт тоже… он тебе явно не пригодится.

— Да ничего с ним не будет. Дождется завтрашнего рейса, и все, — говорит Одли, пытаясь бежать с чемоданом в руке. — Так, и где этот твой отель?

Дорога — сплошные ухабы и рытвины. По ней периодически проезжают большие джипы, набитые местными жителями.

— А что там справа? — спрашиваю.

Там какая-то статуя. Вроде бы памятник. Бронзовый человек в натуральную величину. Я совершенно не разбираюсь в статуях, но я могу отличить дешевую поделку от нормальной работы. Зачем, интересно, ее здесь поставили: на пустыре, у дороги?

— Ты чего? — говорит Одли. — Никогда статуй не видела?

Мы идем в бар. Одли разговорился с каким-то местным. Его зовут Кангичи. Кангичи предлагает Одли уроки дайвинга. Он говорит по-английски с американским акцентом, Кангичи учился в университете в Америке. Он говорит, что Чуук сейчас переживает не лучшие времена. Правительство у них слабое, коррумпированное. Инвестиции скудные, поступают нерегулярно.

— Зарубежные инвесторы как-то не очень стремятся вкладывать сюда деньги, потому что народ тут такой: работать никто не хочет, все хотят веселиться, гулять и пить пиво.

— Прямо как у нас, — говорит Одли.

— Кое-кто из молодежи, как я, например, уезжает учиться куда-нибудь за границу. А тех, кто потом возвращается, раздражает, как тут все запущено — потому что работать никто не хочет, все хотят веселиться, гулять и пить пиво.

Кангичи рассказывает, что у местных вождей на Чууке есть свой собственный язык.

— Прямо как у нас, — говорит Одли.

— Спроси про Бруно, — подгоняю я.

— Мы еще только начали выпивать.

Оск, бармен, — он из Бирмингема. Разговорчивый дядька. Поначалу ты думаешь, что его болтовня — это такое затянувшееся остроумие, происходящее от непомерной общительности, но через пару часов понимаешь, что даже если бы в баре не было ни души, он все равно продолжал бы болтать. В отличие от большинства балаболов он вполне даже забавный, хотя часа через три у меня появилось стойкое ощущение, что мы приближаемся к концу цикла.