Прочитав показания молодого Долгорукого, императрица всполошилась, вспомнив свои страдания.

— Доставить всех Долгоруких в Шлиссельбург, — велела она Бирону, — да расспроси-ка ты их поприлежней, выведай всю подноготную.

Начальник канцелярии тайных розыскных дел генерал Андрей Ушаков у фискальных дел состоял с петровских времен, что требуется добыть у подследственных для правителей, знал наверняка и действовал сноровисто.

Осенью 1739 года Анна учредила для проформы «генеральное собрание», которое подтвердило за несколько часов приговор следователей, одобренный императрицей.

Ивана Алексеевича приговорили колесовать с отсечением головы, трем князьям вынесли приговор полегче, сразу отсечь голову, двух князей, Василия и Михаила, Анна Иоанновна помиловала — упекла до конца дней в Шлиссельбург.

За всеми делами недалекой императрицы просматривалась жестокая натура ее фаворита. Он безжалостно устранял всех, кто хоть как-нибудь мог в будущем стать на его пути.

С опаской поглядывал он на племянницу императрицы, дочь ее старшей сестры Екатерины, принцессу Анну Леопольдовну.

Несколько лет назад Анна Иоанновна задумала выдать ее замуж за принца Брауншвейгского Антона-Ульриха. Тогда же принца вызвали в Петербург и обвенчали с принцессой Анной. Еще не закончилась война на юге, а в Петербурге состоялась их пышная свадьба.

У герцога Курляндского появились реальные соперники, поэтому алчный Бирон стремился урвать побольше. «Бирон был так же жаден, как и жесток. У него была страсть к роскоши. Располагая бесконтрольно русской казной, можно было удовлетворить какие угодно вкусы. Казалось, ему было и этого мало. С небывалой жестокостью и врожденным презрением к человеческой личности он прибегал для удовлетворения своей жадности к зверским мерам. Он буквально грабил. Его доверенный, еврей Липман, которого Бирон сделал придворным банкиром, открыто продавал должности, места и монаршие милости в пользу фаворита и занимался ростовщичеством на половинных началах с герцогом Курляндским... Бирон советовался с ним во всех делах. Липман часто присутствовал на занятиях Бирона с кабинет-министрами, секретарями и президентами коллегий, высказывал свое мнение и давал советы, всеми почитательно выслушиваемые. Самые высокопоставленные и влиятельные лица старались угодить этому фавориту, который не один раз ссылал людей в Сибирь по капризу. Он торговал своим влиянием, продавая служебные места, и не было низости, на которую он не был бы способен». По неведомым причинам персону Липмана до сих пор историки обходят стороной...

После окончания войны с Турцией честолюбивый Миних возомнил себя победителем и чуть ли не спасителем России. Остерман посмеивался про себя: «Пускай тешится призрачной славой, только бы не овал нос в мои дела». А первого кабинет-министра заботили турецкие проблемы. В Белграде были подписаны предварительные условия мира, надлежало их ратифицировать. Остерман наметил послать в Стамбул генерала Румянцева, но завязавшаяся интрига с Артемием Волынским отсрочила отправку генерала.

Два года как императрица назначила вторым кабинет-министром Волынского. Весьма по нраву пришелся ей бывший конюший, потом обер-егермейстер. Немало усилий потратил он, организуя то охоту на птиц, зайцев, кабанов, то травлю волков и медведей. Верховная езда и уход за лошадьми сблизили его в какой-то мере и с Бироном, до поры до времени.

Отличавшийся прямолинейностью и грубостью, новый кабинет-министр начал рассказывать императрице, что «некоторые приближенные к престолу стараются помрачить добрые дела людей честных и приводить государей в сомнение, чтобы никому не верить».

Своих высказываний и взглядов на засилье немцев Волынский не скрывал от своих конфидентов, доверенных лиц. Среди них оказались и два моряка флота — капитан Александр Хрущов и вице-президент Адмиралтейств-коллегии Федор Соймонов.

Один из конфидентов, трусоватый по натуре князь Черкасский, предостерег Волынского:

— Остро писано. Гляди, ежели попадется в руки Остермана, то он тотчас узнает, что против него.

Читал эти высказывания, посмеиваясь и отмалчиваясь, Бирон, а сам доложил Анне о своеволии князя Волынского.

— Такую мудрую и умную императрицу наставляют, будто малолетнего государя.

Бирон и Остерман усмотрели в Волынском опасного соперника и ждали случая, чтобы его устранить, а тот сам дал повод. Как-то под горячую руку попал ему придворный пиит Тредиаковский, и князь его «бил по щекам и жестоко бранил». Поэт пришел с жалобой к Бирону и у него застал Волынского. Князь вытолкал поэта, а затем избил его палками. Тредиаковский пожаловался императрице.

Та колебалась, но Бирон настоял проучить Волынского:

— Либо ему быть, либо мне.

Сначала приставили караул к Волынскому и назначили следственную комиссию из семи генералов, и среди них Румянцева.

Следствие велось быстро и приняло новый оборот после признаний дворецкого князя, Кубанца. Ему-то князь доверял, как самому себе. Многое было правдой, но был и оговор. Волынский якобы мечтал о престоле. Хвастался древностью фамилии, хотел привлечь к себе гвардейских офицеров. «Замыслы хотел привести в действие тогда, когда погубит Остермана», — доносил дворецкий.

Узнав о показаниях Кубанца, Волынский произнес:

— Нам, русским, не надобен хлеб: мы друг друга едим и оттого сыты бываем.

По приказу Анны князя пытали, поднимали на дыбу, били палками. Многие грехи он признавал, но главного признания не добились — Волынский на корону не покушался. И тем не менее расправа была зверской: Волынскому вырезали язык и затем четвертовали, Хрущову и Еропкину отсекли головы, Соймонова били кнутами и сослали в Сибирь на каторгу.

Во время следствия к Румянцеву наведался сын из Сухопутного кадетского корпуса. С шести лет был он зачислен в солдаты, последние годы воспитывался дома в Алатыре вместе с сестрами. Год назад отец, возвратясь из опалы, определил Петра состоять при посольстве в Берлине, надумал пустить его по дипломатической линии, но, видимо, что-то не получилось. Любимец отца, пятнадцатилетний капрал выглядел не по годам бесшабашным и обратился с необычной просьбой:

— Дружок у меня, батюшка, закадычный, подпоручик Обресков Алексей, — Петр зашмыгал носом, — сдуру женился тайком, а ныне не ведает, как от жены избавиться, дура какая-то навязалась.

Румянцеву вдруг вспомнилось прошлое, как его самого царь подвел под венец.

— Ну, так что же, пусть выкручивается.

Сын просяще посмотрел на отца:

— Ежели все объявится, ему одна дорога — в солдаты. А ты-то не можешь его где пристроить к себе, чаю, едешь далече? Там забудется, быть может.

«Хитрый, стервец», — не подавая виду, подумал генерал.

— Так и быть, приводи его поскорей ко мне.

— А он здесь, батюшка, в проулке дожидается.

«Вот стервецы, все предугадали».

— Зови своего неудачника, — не сдержал улыбку Румянцев.

Спустя два дня подпоручик Алексей Обресков в составе свиты Румянцева выехал в далекий Стамбул, где ему предстояло провести не один десяток лет.

Расправившись с Волынским, Бирон, Остерман и Миних торжествовали победу, никто, казалось, не мешал им править державой по своей прихоти.

Как-то не обращали они особого внимания на сварливую пару — Антона-Ульриха и Анну Леопольдовну, но пришел срок, и в конце лета 1740 года герцогиня разрешилась от бремени. На свет появился мальчик, которого не без умысла нарекли Иоанном, в честь предка, отца императрицы.

С появлением младенца императрица выразила твердое намерение объявить Иоанна законным наследником. Наследнику исполнился месяц, а владелица трона вдруг занемогла. Бирон всполошился: а вдруг она скончается? Прощай его всевластие?

Помог Остерман, которому тоже грозили неприятности.

— Надобно тебя регентом объявить в завещании, — посоветовал он Бирону.

— При живых родителях? — опешил вначале Бирон.

— По закону императора Петра Алексеича, воля самодержца непоколебима. Каково он назначит, так и поступать верховному правлению.

— Ты мастер, тебе и перо в руки, сочиняй, — согласился Бирон, и добавил: — Я твоих заслуг не забуду.

Соплеменники совещались, а императрица стала таять на глазах и через два месяца очутилась на смертном одре.

Долго не хотела Анна Иоанновна объявлять Бирона регентом, но за несколько часов до кончины под нажимом Бирона и Остермана, глядя угасающим взором на своего верного любовника, глухо спросила:

— Надобно ли это тебе? — и тут же подписала завещание, назначив наследником младенца Иоанна, а при нем до совершеннолетия регентом Бирона.

На выходе из покоев императрицы Остермана ждали вельможи. Первым из них подошел адмирал Головин и в упор спросил Остермана:

— Желаем знать, кто наследует императрице? И каково управление будет?

Не впервой было Остерману уходить от прямых вопросов.

— Молодой принц Иоанн Антонович.

Все прояснилось на другой день. «18 октября 1740 года, когда все вельможи собрались во дворец» Остерман по-своему объявил им о кончине императрицы. Вышеупомянутое духовное завещание было прочитано; войска стояли под ружьем; герцог Курляндский был признан регентом России, а принц Иван императором. Все сановники подписали присягу в верности, к которой были затем приведены гвардейские войска, коллегии и проч. согласно с обычаем, установленным в России...»

Слушая Остермана, растерянно покусывали губы и переглядывались чета брауншвейгской фамилии, бывшая герцогиня Мекленбургская Екатерина-Кристина, собственно, и приняла православие и имя Анна, чтобы наследовать со своим мужем российский престол, но императрица ее обошла, и больше того, даже не доверила регентство над родным сыном.

Неподалеку скривил в гримасе лицо явно удрученный Миних. После окончания войны он спал и видел себя в мундире генералиссимуса, а вышло все по-другому. Опять Бирон вознесся, но надолго ли? В гвардейских полках, стоявших напротив, он улавливал заметное глазу колыхание рядов, кое-где по двое, по трое переговаривались офицеры, да и солдаты, почти сплошь дворянские дети, вертели головами туда-сюда.

Миних знал настроение людей в полках, там давно косили глаза на немцев, окружавших Бирона. А судачили примерно об одном.

— Что-де мы сделали, что государева отца и мать оставили, — рассуждал поручик Преображенского полка Петр Ханыков со своим собеседником сержантом Алфимовым, — они-де, надеюсь, на нас плачутся, а отдали-де все государство регенту! Что-де он за человек? Лучше бы до возрасту государева управлять государством отцу его, государеву, или матери.

Алфимов соглашался:

— Это бы правдивее было.

Спустя несколько дней Алфимов встречался с Шуйском Михаилом Аргамаковым, который в сильном подпитии, рыдая говорил:

— До чего мы дожили и какая нам жизнь? Лучше бы-де сам заколол себя, что мы допускаем до чего, и хотя бы-де жилы из меня стали тянуть, я-де говорить то не перестану.

Преображенцы были готовы перейти от слов к делу, «учинили бы тревогу барабанным боем», к ним присоединились бы другие солдаты, «и мы бы-де регента и сообщников его, Остермана, Бестужева и Никиту Трубецкова, убрали». Среди гвардейцев выискались доносчики, преображенцев схватили, начали пытать.

А фельдмаршал Миних ходил из полка в полк, приглядываясь к офицерам, прислушиваясь к глухому говорку сержантов и солдат, у него зрели свои планы. Знал он и о недовольстве среди многих вельмож, обойденных Бироном. Но больше всех горевали родители младенца-императора. Бирон не стесняясь отстранял постепенно их от власти. Дошло до того, что он под благовидным предлогом посадил под домашний арест принца Антона-Ульриха, мужа Анны Леопольдовны.

— Я хочу избавить вас от народного гнева, — лицемерно объяснял Бирон, — ваши нескромные речи вызывают недовольство людей.

И тут же Бирон отстранил его от всех должностей в армии. Анне он передал, что от его, Бирона, воли зависит выслать ее с мужем вообще из России в Германию.

Все это знал Миних и решил побеседовать наедине с Анной. Та разрыдалась.

— С кончиной императрицы я и мой супруг подверглись величайшим оскорблениям и обидам со стороны Бирона. — Принцесса не скрывала своих планов. — Мы уже подумываем, не уехать ли нам из России. Если это произойдет, я надеюсь на вашу помощь, чтобы нам забрать и сына.

Миних нашел, что настало время действовать:

— Не открывали ли свою душу кому-либо, кроме меня?

Вся в слезах, с растрепанными волосами, Анна Леопольдовна отрицательно вертела головой.

— Тогда, ваше высочество, доверьтесь мне, — Миних понизил голос, — я присягал вашему сыну, моему государю, и мой долг защищать вас от произвола регента.

— Каким образом? — растерянно спросила Анна.

— Я избавлю вас и Россию от тиранства Бирона и арестую его.

Пораженная Анна замолкла, а Миних успокоил ее:

— Положитесь на меня и ни одной душе, даже вашему супругу, не рассказывайте о нашей беседе.

Минуло всего три недели регентства, и поздним вечером 8 ноября, как обычно бывало, Миних ужинал у Бирона вместе с графом Левенвольде и уехал ближе к полуночи.

В три часа ночи, как было условлено, в покоях Анны Леопольдовны появился Миних с группой офицеров-преображенцев и попросил:

— Ваше высочество, подтвердите ваши прежние слова.

О дальнейших событиях рассказывал сын Миниха: «Когда офицеры вошли, то она вещала, что она надеется на них, как на честных людей, что не отрекутся, малолетнему императору и его родителям важнейшую окажут услугу, состоящую в том, чтобы арестовать герцога, которого насильствия сколько им ненавистны, столько и известны. Почему и просит она все, что от фельдмаршала приказано будет, Доброхотно исполнять и уверену быть, что их верность без награждения оставлена не будет. Наконец обняла она отца моего, допустила офицеров к руке и Желала им благополучного успеха.

После сего пошел он с ними в кордегардию, взял и 30 человек с караула с тремя офицерами и направил стопы свои прямо к Летнему дворцу, в котором регент тогда находился. Когда они подходили к первому посту Летнего дворца, граф отправил Манштейна вперед предупредить часовых, что фельдмаршал идет с конвоем принцессы Анны Леопольдовны, которая и сама следует за ним в карете, дабы сообщить регенту известия чрезвычайной важности для всей России, и чтобы их пропустили.

Граф отправил своего адъютанта подполковника Манштейна прямо в спальню герцога. Дверь оказалась не запертой ни на замок, ни на задвижку. Манштейн вошел с двадцатью гренадерами, немедленно в постели схватил герцога, заявив, что пришел арестовать его и отвезти в Зимний дворец. Герцогиня стала звать караул, но Манштейн заметил, что караульных с ним довольно. Герцог пытался было сопротивляться, но подоспели гренадеры. В борьбе они разорвали рубашку герцога и вообще обращались с ним грубо. Одолев его, ему завязали руки и заткнули рот. И он, и герцогиня вынесены были на улицу почти в рубашках; когда же герцогиня услыхала, кто привел отряд, она разразилась страшным восклицанием: «Я скорей поверила бы, что всемогущий Бог умер на небесах, чем такой услуге от фельдмаршала». Впрочем, видя, что арестованные почти наги, с постелей сняли два одеяла и набросили на них. Их затем посадили в карету фельдмаршала и пленными привезли в караульную комнату Зимнего дворца».

Как и положено, на следующий день было объявлено об аресте Бирона и всех его присных. В предрассветных зимних сумерках на Дворцовую площадь двинулись гвардейские полки, толпами валили возбужденные горожане, довольные концом правления деспота, державшего страну в страхе. На площади жгли костры, распивали вино из бочек, вельможи присягали новой правительнице.

Во дворце сочиняли очередной манифест, ссылаясь «волеизъявление» народа. «И поэтому принуждены себя нашли по усердному желанию и прощению всех наших верных подданных духовного и мирского чина оного герцога от регентства отрешить».

Посыпались и награды. Остермана пожаловали чином генерал-адмирала, Миниха назначили первым министром, а генералиссимусом стал сам принц Антон-Ульрих. Миних был в обиде и сетовал, что этот чин принадлежит по праву ему. Но новые правители не без умысла устранили Миниха от первой роли в военных делах, опасаясь, как бы он не покусился на права.

Не прошел и месяц, как декабрьской ночью санный обоз увез в далекую Сибирь, в Пелымь, трех братьев Биронов с семействами. Начальник караула подпоручик Шкот, среди прочих сопроводительных бумаг, имел «Инструкцию из кабинета ея императорского величества» о строительстве специальных «хором с острогом» для содержания Бирона.

Чертежи для «особых хором» тщательно изготовил собственноручно фельдмаршал Миних. Старался генерал-фельдмаршал, корпел над схемами и не подозревал, что по злой иронии в недалеком будущем ему самому суждено провести в этих хоромах двадцать лет.

Проводив Бирона в ссылку, Миних посчитал себя уязвленным, начал игнорировать генералиссимуса — Антона-Ульриха. Правительница Анна велела Минину совещаться со своим супругом по всем делам и выдерживать субординацию. Анну Леопольдовну поддержал и Остерман:

— Фельдмаршал, ваше величество, не сведущ в делах политики ни внутри, ни вне державы. Он всю жизнь солдатиками да экзерцициями верховодил. Да и то не всегда с толком. Первым министром ему быть несподручно.

— Ты-то что предлагаешь? — рассеянно спрашивала двадцатитрехлетняя правительница, у которой на уме только и вертелись мысли о предстоящей встрече с другом сердца, саксонским посланником графом Динаром, который примчался в Петербург по ее вызову.

— Потребно разделить все дела нашего кабинета на три департамента. Миниху вменим в обязанность только дела военные и свой каждый приказ в армии, представлять на утверждение вашему супругу, генералиссимусу.

В эту пору Миних захворал и ничего о проделках Остермана не подозревал. Когда тщеславный вояка появился на службе и узнал о своем положении, то сгоряча объявил Анне, что уходит в отставку, подумав: «Авось одумаются, куда они без меня денутся?»

Правители только этого и ждали. На другой день Анна подписала указ об отстранении Миниха от «военных и статских дел».

Остерман вздохнул свободно, он сам побаливал и иногда неделями сидел дома, прикованный к постели...

Выпросив себе звание генерал-адмирала, Остерман сразу стал заметной фигурой по военным делам. Весь военный флот теперь переходил официально в его подчинение. Хотя он ни одного дня не провел на палубе корабля как военный моряк, не знал толком ни одной команды, которые приходилось слышать в молодости, когда он состоял секретарем при вице-адмирале Корнелии Крюйсе, все же интерес к морскому делу у него сохранился до сих пор.

С одной стороны, ему, канцлеру по иноземным делам, частенько приходилось соотносить свои действия с возможностями и силой военного флота. Так сложилось за десятилетие проходившего у него на глазах действа императора Петра Великого, то ли в многолетнем споре со шведами на Балтике, то ли на юге, у Черноморья. Так произошло и недавно, когда французы вмешались на море в спор за «польское наследство», а на подступах к Черному морю не без его, Остермана, наущения Россия отстаивала свои права у турок.

По-другому смотрелся теперь Андрей Иванович и среди правителей.

После генералиссимуса у него был военный чин, равный генерал-фельдмаршалу. В новом качестве ой, в разгар лета, вызвал президента Адмиралтейств-коллегии к себе домой. Теперь в покоях Остермана адмирал Головин, соблюдая субординацию, почтительно слушал генерал-адмирала, но тот был настроен благожелательно.

— Ты уж не пеняй, Николай Федорович, что я тебя потревожил к себе в дом, ноги не двигаются, присаживайся. — Кивнув на бумаги возле кресла на столике, озабоченно продолжал: — Нынче по всему раскладу шведская сторона затевает супротив нас войну, неймется им, мнят земли свои возвернуть от Выборга до Риги. Потому знаешь, у нас в Кронштадте да Ревеле силенок маловато, а в Архангельске готовых корабликов дюжина.

«Знает все, прохиндей, — беззлобно подумал Головин, — сосчитывает все по своим бумагам».

— Надобно определить туда знающего адмирала и привести эскадру в Кронштадт. — И, упреждая ответ собеседника, Остерман продолжал: — Видимо, кроме Бредаля, некого послать.

— Он единый, — согласился Головин, — Гордон не в счет, едва ноги волочит, Мишукова не миновать флагманом здесь, в Кронштадте, определять.

— Ну так ты и распорядись не мешкая: Бредалю к Архангельску отправиться, а Мишукова отряди в Кронштадт. Небось на здешней эскадре не ахти какое состояние, — закончил аудиенцию Остерман.

Предусмотрительный генерал-адмирал, взявший в свои руки все заботы о флоте, действовал теперь можно сказать, без оглядки на правительницу. По его указанию на стапелях Адмиралтейства закладывали новые корабли, фрегаты, галеры. В кронштадтских арсеналах пополняли запасы пороха и пушечных припасов, срочно подвозили недостающий комплект рангоута, такелажа, шили новые паруса.

Перемена власти начала сказываться и в повседневных флотских буднях. Адмиралтейств-коллегия восстанавливала несправедливо обиженных флотских офицеров. Одним из первых оказался Дмитрий Овцын.

«Понеже написанному по делам тайной канцелярии, — гласило постановление Адмиралтейств-коллегии, — из морских лейтенантов в матросы Дмитрию Овцыну по премории той же канцелярии велено прежний чин отдать и о написанном его Овцына по-прежнему поручиком к капитан-командору Берингу указ от коллегии отослать».

Чтобы показать шведам боеготовность кронштадтской эскадры, Остерман распорядился Головину отправить три фрегата к Архангельску.

— Шведы непременно эти фрегаты не раз увидят, пускай знают, что в Кронштадте не спят моряки.

— И то правда, — согласился приболевший Головин, — в эту кампанию одни пакетботы почту развозят.

Действительно, кронштадтская эскадра третий месяц стояла без движения на рейде. Как и в прошлую кампанию, в море раз в неделю снаряжали фрегат для крейсерской службы: а вдруг объявятся непрошеные гости.

Прошедшим летом шведы начали задираться на море. Пакетбот «Новый курьер» совершал обычный почтовый рейс из Любека в Кронштадт, у острова Гогланд его нагнала шведская шнява и потребовала пустить паруса и остановиться для осмотра.

— С какой стати, обнаглели шведы вовсе, — закипел командир пакетбота лейтенант Непянин, — флаг поднять, барабанить тревогу, пушки к бою. У нас их вдвое менее, но потягаемся.

Обстановка оставалась пока внешне спокойной, хотя на купеческих судах, пришедших из Стокгольма, судачили о том, что шведы готовятся к войне.

В середине лета, как часто бывает в Финском заливе, с запада набежали облачка, закрыли солнце, потянулись вереницей серые тучи, и скоро моросящий дождь пеленой окутал чернеющие громады кораблей на Кронштадтском рейде.

В уютной каюте одного из них собрались за нехитрым застольем четыре молодых офицера, братья Сенявины и Спиридовы. Григория Спиридова приехал навестить брат, поручик Алексей, и они решили скоротать время у Сенявиных. Благо Алексей не был знаком с Сенявиными, а тут представился случай. Тем более, что они вот-вот распрощаются. На днях Алексей отправлялся с полком под Выборг, а Григорию Спиридову объявили предписание: следовать с вице-адмиралом Бредалем в Архангельский порт.

За бутылкой вина разговор вначале не клеился. Не мудрствуя, Григорий предложил помянуть отцов — недавно в Клину, в своей захудалой деревеньке, скончался премьер-майор Андрей Спиридов.

— Царствие им небесное, родителям нашим, — по праву старшего по возрасту произнес Григорий. — Верой и правдой отечеству служили. Хором знатных не нажили, но честью своей николи не поступали.

Спиридов-старший, ухмыляясь, спросил брата:

— А коим образом, ты, Алешка, ноне меня обскакал? Гляди, другой чин офицерский жалуют тебе, а служишь менее моего.

— У нас в полку так положено по артикулу. Ежели провинности нет и труса в атаке не явишь, представят завсегда. Мне под Ставчанами супротив турок повезло. И пуля и ятаган миновали. Тогда меня Миних и пожаловал.

— Вишь ты, — добродушно заметил Сергей Сенявин, — а у нас флотских покуда не выйдет да вакансия не сыщется, очередного чина не получить.

Напоминание о Минихе, уволенном в отставку, вызвало у мичманов скептические улыбки, мол, немцы живут по букве, и тот же Миних в прошлую кампанию против турок не раз ругал моряков понапрасну.

— Сие мне не ведомо, — смутился Алексей, — токмо разные иноземцы бывают, как и наши русские... Взять того же Ласси, о нем солдаты добром отзываются, а ежели про Кейта, Манштейна, Тотлебена — ни одного слова хорошего не услышишь. Одно понятие, за деньгу служат.

Все почему-то заговорили о том, что иноземцам платят жалованье больше и исправно, а вообще многие из них приезжают в Россию из-за выгоды.

— Не все, конечно, — высказался Алексей Сенявин, — такие, как Бредаль, за совесть служат, а возьми на нашей эскадре, что Кенеди англичанин, что немцы Герценберг да Сниткер и другие отбывают номер, да и только.

— Ты верно молвишь, — поддержал вдруг Григорий товарища, — промышляют токмо на Балтике и в Архангельске, а в глухомани на Каспии я ни одного немца не встретил.

— А то, что выгоду имеют в России, так вона жид Липман, помню, батюшка покойный не раз сказывал, такую власть обрел, выше Бирона вознесся. Все вельможи у него в услужении состояли. Более того, Бирона-то в Сибирь упекли, а Липман по-прежнему при дворе верховодит как ни в чем не бывало. — Алексей Сенявин досадно отмахнулся, разливая вино.

Разговор перешел незаметно на недавние события. Судачили по-всякому, но сходились в одном мнении: несмотря на смену правителей в Петербурге, по сути обыденная жизнь не изменилась.

Казалось бы, и ненавистного всем Бирона от власти отрешили, и Миниха оттерли в сторону, но ничего нового, ободряющего в житье-бытье не наблюдалось. По-прежнему за подписью полугодовалого младенца-императора исходили указы с характерным иноземным привкусом. Оно и понятно, сочинителем этих предписаний являлся не кто иной, как Остерман, игравший теперь первую скрипку при дворе.

Из покоев правительницы, матери императора, слышались первые повелительные нотки ее фаворита, саксонского посланника, Линара. Чем-то напоминали они прежние выкрутасы Бирона. Как обычно, во все времена правители воображали, что они все делают во благо подданных и уж тем-то неведома подноготная происходящего действа за кулисами придворной сцены. И как всегда заблуждались.

Обо всем происходящем сетовали среди петербургской публики и в солдатской среде, без утайки переговаривались мастеровые на стапелях верфей Адмиралтейства и в Кронштадте, с подначками перешучивались на баке, у «фитиля», во время перекуров матросы императорского флота. Отзвуки подобных пересудов залетали, конечно, и в распахнутые оконца офицерских кают.

Серое небо совсем нахмурилось, над головой по палубе затопали матросские башмаки, забарабанил дождь. Прощаясь, друзья, как водится, подкрепились «посошком».

— Стало быть, разъезжаемся мы покуда, — сожалел Алексей Спиридов.

Он поднял глаза к подволоку, прислушался к монотонному перестуку дождя и опять вернулся к наболевшему:

— А над нами-то сызнова немцы, Брауншвейги. По весне вышел указ, четыре сотни немцев в полки наняли, а наших гвардейцев две сотни уволили, боязно им А гвардейцы-то Елизавету Петровну жалуют.

— Не знаю, как в пехоте, а у нас правит их соплеменник, — в тон Алексею проговорил его тезка, Сенявин, — великий адмирал Андрей Иванович Остерман. Но, други мои, не забывайте, что на этом свете все не вечно, авось и лихая година сгинет. К тому же и Елизавета Петровна еще не молвила своего слова.