Через два океана в Америку

Задолго до побега Головнин определил маршрут дальнейшего плавания.

— Генерально нам наперво уйти от возможной погони, — делился он своими замыслами с Рикордом, — для того спустимся к югу, пойдем нехоженым путем к Новой Голландии, — он чертил курс на карте, — обогнем ее с юга, повернем к северу, оставим Новую Зеландию справа и прямиком к Новым Гебридам.

Рикорд, кажется, уловил задумку командира.

— Никак Василий Михалыч, куковы места надумал проведать?

— А ведь угадал, черт-те что, — засмеялся Головнин, — есть такой грех. Со времен гардемаринских мечтаю. — Командир согнал улыбку. — Сперва добраться надобно, не говори гоп, покуда не перепрыгнул. А на Камчатку нам надобно добраться до зимы, покамест Авачинская бухта не замерзла.

Первые два дня прошли относительно спокойно, командир вздремнул перед обедом, но его разбудил встревоженный Рикорд.

— Никак фрегат на горизонте!

Через минуту Головнин карабкался по вантам на фор-салинг. Прямо по курсу виднелось большое трехмачтовое судно. Головнин крикнул вниз.

— Играть дробь! Шлюп изготовить к бою! Отдраить порты по левому борту!

Впервые на «Диане» играли тревогу, но матросы работали без суеты. Через полчаса по левому борту высунулись семь орудийных жерл. Канониры сновали на артиллерийской палубе возле пушек. На верхней палубе бомбардир Иван Федоров снаряжал четыре карронады.

Томительно тянулось время, находившиеся на верхней палубе вахтенные матросы и офицеры нет-нет да и вскидывали головы, посматривая на прильнувшего к подзорной трубе командира.

Головнин наконец-то опустил трубу, вздохнул, молча спустился на палубу, подошел к припавшему к окуляру Рикорду.

— Что скажешь, господин лейтенант?

— Ей-богу, на купчину смахивает.

— Так оно и есть, — облегченно вздохнул Головнин. Мнение помощника подтвердило его догадку.

— Видимо, к Ост-Индии или в Кантон путь держит, — сказал Рикорд.

— Играй, Петр Иваныч, отбой, порты задраить наглухо и проконопатить их заново надобно, путь неближний…

Ровно через пятьдесят один день «Диана» вне видимости берегов обогнула с юга Вандименову землю, или, как ее называют теперь, Тасманию, и постепенно склоняясь влево, подворачивала к северу. Где-то справа, далеко за линией горизонта, медленно уходила к югу Новая Зеландия.

Океанские штормы неделями трепали шлюп. «Лишь шквал пройдет и ветер смягчится, то страшные волны появятся, валяя шлюп с боку на бок, ударяют иногда сильно в борты и плещут на него воду большим количеством».

Проливные дожди сопровождались грозами, да такими, что бросало в дрожь. Однажды на шлюп обрушились шаровые молнии. «Огонь сей казался шарообразным, величиною с голубиное яйцо, и по нескольку минут сряду был виден. Удары молнии били в воду подле самого шлюпа; один из них столь близко пролетел мимо лица моего, что я почувствовал непомерную теплоту, яркий блеск оного так меня ослепил, что я несколько минут не мог видеть г-на Рикорда, стоявшего в двух шагах от меня. Я начал Уже думать, не потерял ли я зрение навсегда, но после понемногу предметы мне показались».

Штормовой ветер и волны изматывали людей и в клочья рвали паруса. Где-то в середине пути «ветер крепкий со шквалами дул во все сии сутки, а в ночь на 16 число от того же румба стал дуть еще крепче и с жестокими шквалами при дождливой погоде; а на рассвете ветер превратился в ужасную бурю и все дул прямо при дожде и сильных шквалах. Кроме двух штормовых стакселей, мы не могли держать никаких парусов, да и из тех фок-стаксель нашедшим на судно валом, коего часть ударила в сей парус, изорвало в лоскутки».

За все время плавания, в отсутствие земных ориентиров, Головнин уверенно вел шлюп, определяясь лишь астрономическими обсервациями и полностью им доверяя. Точные расчеты не подвели русского морехода…

Всю ночь на 25 июля командир не уходил с палубы, всматриваясь в горизонт прямо по курсу. Ожидания его не обманули. Он первым и заметил остров Анаттом из Новых Гебрид, «… в половине 4 часа пополуночи на 25 число он нам открылся. Ночная зрительная труба мне его показала очень хорошо; сначала, не зная точного до него расстояния, мы на четверть часа остались под малыми парусами, но, присматриваясь в трубу, приметили, что мы от него далеко еще были, тогда, поставив все паруса, стали держать прямо к нему, по компасу».

На рассвете открылся и соседний остров Тану.

— Гляди, по описанию Кукову приметен Тану по огнедышащей горе, — вскинул руку Головнин, показывая Рикорду на чуть заметный дымок с праваго борта.

Ветер постепенно стихал. Головнин повел шлюп к гавани Резолюшен, описанной Куком. «Каких-либо карт Кук не оставлял, поэтому „Диана“ ощупью продвигалась вдоль незнакомого берега, на котором уже бегало множество черных нагих жителей».

Поначалу небольшая заводь привиделась Головнину заливом, но вдруг из воды показался коралловый риф. Шлюп отвернул от берега, а ветер внезапно стих, и зыбь понесла «Диану» на рифы.

Злосчастная скала сплошь скрывала вход в ту самую бухту, которую открыл Кук. Головнин приказал спустить шлюпку и послал на ней Хлебникова:

— Похоже, по описанию сия бухта Резолюшен. После Кука здесь никто из европейцев не бывал, мы первые. Промеришь глубины, грунт определи. Захвати с собой бисер, холстинку. Быть может, дикие подплывут. Вона они весь берег усеяли, не угомонятся никак. Осторожен будь. Возьмите ружья.

Как и предполагал Головнин, едва шлюпка вошла в бухту, к ней помчались от берега каноэ [56] с двумя островитянами. В руках они держали зеленые ветки, знак мира. Они подошли к шлюпке, о чем-то говорили с матросами.

Штурман вернулся с довольным видом, доложил:

— Гавань что надо, Василь Михалыч. Грунт песок, глубины до десяти фут. Дикие приветливы, выменяли у них десятка три кокосовых плодов.

— Слава Богу, — ответил Головнин, — видимо, не позабыли еще куковы пушки. Да и Куку спасибо, что он нам небольшой словарик оставил разговорный.

Не успел шлюп стать на якорь, как вокруг него закружили проворные лодки, каноэ. На одной из них выделялся вождь островитян Гунама, который «изъявил нам свое доброхотство и услуги». Он показал рукой, где можно набрать хорошую воду. Перебравшись в шлюпку с вооруженными матросами, он с помощью жестов вступил в оживленную беседу с Головниным. Командира он сразу окрестил именем Диана, и вскоре все собратья вокруг на лодках закричали, тыча пальцами в смущенного Головкина: «Диана! Диана!»

Как ни странно, вождь сразу же «хотел знать, есть ли у нас на корабле женщины, и, услышав, что нет, стал громко смеяться и показывать разными весьма явственными и слишком вразумительными телодвижениями, что женщины необходимо нужны и для чего именно. При сем случае он много говорил, и казалось, что шутил на наш счет, как мы можем жить и продолжать свой род без другого пола, или смеялся нашей ревности и страху, что мы скрываем от них своих жен». Первое знакомство с аборигенами острова произвело на гостей доброжелательное впечатление.

За ужином в кают-компании Головнин откровенно признался:

— Судя по тому, что Кук здесь поначалу орудийными залпами определил свои симпатии к диким, я нахожу их к нам обхождение весьма ласковым.

После небольшой паузы он определил цели стоянки:

— Мы простоим пять дней, пополним запасы пищи, здесь, по моему разумению, свиньи, куры есть, зелень и фрукты само собой. Нынче издам приказ, который исполнять неукоснительно господам офицерам и матросам.

Утром экипаж построился на шканцах. Матросы то и дело вертели головами, вокруг шлюпа шныряли лодки с туземцами. Они что-то выкрикивали, протягивали кур, апельсины, кокосы.

Рикорд прикрикнул на любопытных и, раздельно произнося слова, начал читать:

— В порту Резолюшен острова Таны, июля 26 дня 1809 года. «Во время пребывания шлюпа „Дианы“ в порте Резолюшин острова Таны, а также и во всех других гаванях островов Тихого океана, населенных дикими народами, если обстоятельства заставят нас пристать к оным, предписывается следующее». — Он остановился на мгновение и перечислил требования командира, которые сводились к следующему:

— Покуда шлюп не запасется провизией, офицерам и нижним чинам не позволяется выменивать у жителей что-либо другое кроме съестных припасов. Все, что выменяется, складывается и делится справедливо поровну на команду.

— Над меною будет надсматривать лейтенант Рикорд.

— На рейде офицерам днем вахт не стоять, а только одним гардемаринам. Ночью же вахту править и офицерам и гардемаринам.

— Ночью вахта должна быть вооружена по-абордажному.

— При работе на берегу с командой будут поочередно мичман Мур и Рудаков и поступать им по приложенной инструкции…

Зачитав приказ, Рикорд распустил экипаж, а командир отозвал в сторону Мура:

— Вам, Федор Федорович, особое задание. Как я заметил прежде, у вас искусно получается объясняться пантомимами. Посему вам вменяю составить толковый словарик танскому языку, для потомков сгодится.

Не упуская из виду все работы на корабле и берегу, Головнин большую часть времени проводил на острове, среди жителей. Еще знакомясь с записками Джемса Кука, он сделал нелицеприятное для цивилизованных пришельцев заключение: «Известно, что жители островов Тихого океана считают европейцев голодными бродягами, которые скитаются по морям для снискания себе пищи. Танские островитяне, верно, опасались, чтобы мы не узнали, что у них много свиней и не поселились между ними. Капитан Кук, так же, как и мы, не много мог выменять у них сих животных. Гунама нас встретил на самом берегу и принял ласково; потчевал он нас кокосовыми орехами, которые сразу при нас велел одному мальчику лет десяти или двенадцати достать с дерева».

Командир «Дианы» не остался в долгу. С первой встречи с аборигенами он одаривал их бисером и материей, булавками, разной сверкающей мелочью, пуговицами. Вождю подарил роскошный халат, его приближенным — поскромнее, каждому по чину…

Общаясь с островитянами, знакомясь с природой острова, тщательно исследуя побережье и залив, Головнин, возвращаясь на «Диану», наскоро ужинал и записывал свои впечатления, размышлял, излагал свои взгляды на увиденное. Покончив с записками, брал с полки томики описания путешествий в этих краях Джемса Кука, его спутников, отца и сына Фостеров. Всего сорок лет минуло с тех пор, как здесь впервые побывал, совершая второе кругосветное плавание, английский мореход. В своем дневнике он поделился мнениями о жителях острова Тана: «Хотя мы и старались держать себя по отношению к ним дружественно, островитяне очень хорошо понимали, что, если нам вздумается, мы можем силою оружия занять их страну. Очень может быть, что первоначально предположение это казалось им даже правдоподобным. Только лишь по прошествии некоторого времени, лучше познакомившись с нами, они стали относиться к нам с большим доверием».

Вчитываясь в строки воспоминаний, Головнин соглашался с Куком, подтверждал высказывания его спутника натуралиста Георга Фостера, оспаривал его отдельные выводы, не забывал упомянуть и о своих промашках…

«Господин Фостер подозревал, что жители острова Тану людоеды», — рассуждал командир «Дианы», читая, как спутникам Кука туземцы угрожали растерзать их, если они посетят запрещенное место. Головнин решил удостовериться в этом, но не нашел подтверждений. «Господа, штурман Хлебников, доктор Брандт и я ездили к мысу, о котором здесь пишет г-н Фостер, и ходили там по берегу; жители приняли нас ласково и были без всякого оружия. Мы доходили и до оконечности мыса, о коем Фостер говорит, и хотели идти кругом оной, но жители угроз нам не делали и никаких знаков не показывали, похожих на то, чтоб они убивали и ели людей. Не желая с ними поссориться за одно пустое любопытство, мы не противились много их просьбам и оставили их в покое».

Беглые замечания о женщинах Головнин дополнил: «Хотя же мужчины между собою обходятся дружелюбно, но к женщинам никакого внимания они не показывали, и мы заметили, что женский пол у них в презрении и порабощении: все тяжкие по образу их жизни работы исправляют женщины… Мы точно то же самое заметили; даже десяти— и двенадцатилетние мальчики часто грозили женщинам и толкали их. Все тягости, как-то дрова и домашние их вещи, — при нас носили женщины».

Толику своих рассуждений русский мореход уделил и мужской половине островитян. Среди многих качеств живописно описал интимную сторону. «Потом повествует г-н Фостер, что жители острова Таны мужского пола скрывают ту часть тела, которую стыд заставляет людей скрывать почти во всех странах света, то есть они делают из листьев растения, подобного имбирному, остроконечные чехлы, которые, надев на тайную часть, поднимают кверху и привязывают к брюху шнурком, кругом тела взятым. Но г-н Фостер говорит, что прикрытие такое они употребляют не от побуждения стыда или благопристойности, и нам казалось, мы видели живое подобие того ужасного божества древних.

На сие я сделаю мое замечание: шестилетних мальчиков я не видел с такими чехлами, даже дети восьми и десяти лет при нас были совсем нагие, но четырнадцатилетние мальчики и более носили чехлы, как и все взрослые мужчины. И я имею очень хорошее доказательство, что они это делают от благопристойности, а не так, как Фостер думает: возвращаясь с господином Хлебниковым и Средним от горячего родника по берегу, мы подошли к толпе островитян, из коих некоторые лишь после купания вышли из воды и не успели надеть чехлов; увидев нас, они тотчас тайные свои части зажали руками, потом отошли в сторону и, отворотясь от нас, надели чехлы и опять пришли к нам. Г-н Рикорд предлагал одному из них драгоценный для них подарок за такой чехол; когда дикий понял совершенно, о чем дело идет, то зажал себе лицо обеими руками, как у нас от стыда делают, засмеялся и побежал прочь».

Десяток страниц заполнил убористым почерком Головнин, повествуя о семидневном пребывании «Дианы» на острове. На рассвете последнего июльского дня шлюп покидал Новые Гебриды. «Лишь только жители приметили, что мы их покидаем, как вдруг на всех берегах кругом нас раздалось громогласное: „Эввау! Эввау!“ Подъезжая к шлюпу, они беспрестанно кричали: „Диана! Диана!“ — и показывали руками к якорному нашему месту; но коль скоро приехали близко, то завыли голосом, что-то припевая и утирали слезы, которые действительно непритворно текли у их из глаз».

— Что поделаешь, — глядя на отстающие лодки, вздохнул Рикорд, — для нас разлука не особенно огорчительна, а для диких, видимо, чувствительна.

За время стоянки он, как и положено, помощнику большую часть времени провел в хлопотах, разъезжая между берегом и шлюпом, снаряжая «Диану» к походу, подбадривал матросов шутками…

Шлюп, набирая ход, миновал скалистый мыс, на шканцах появился побледневший Богдан Брандт. Подойдя вплотную к Головнину, лекарь вполголоса проговорил:

— Сию минуту преставился Иван Савельев. Головнин и Рикорд молча сняли шляпы, перекрестились. Пять дней назад простудился корабельный плотник Савельев. Здоровяга на вид бодрился, врач сначала не придал значения хвори. А тот трудился наравне с другими, работы хватало после штормовых дней в океане. Через день бросило его в жар, свалился в бреду. Так бедолага и не очнулся. Лишь перед рассветом вдруг застонал, прикорнувший рядом его напарник, матрос второй статьи Филипп Романов, кинулся к товарищу. Савельев лежал с широко открытыми, блестящими в темноте глазами. Что-то тихо проговорил, махнул ладонью и, закрыв глаза, тихо заснул навеки…

— Расторопный и усердный малый был, — на выдохе проговорил Головнин, повернулся к вахтенному и негромко сказал: — Флаг приспустить. — Командира невольно уже одолевали заботы о похоронах. Видимо, об этом же размышлял и Рикорд и предложил:

— Быть может, возвернемся и предадим прах земле? Головнин бросил взгляд за корму, в глубину бухты, где, размахивая руками и что-то выкрикивая, бегали по берегу туземцы.

— Мелькнула и у меня такая мыслишка, — ответил командир. — Да только тайно от диких свершить церемонию не сумеем, те все одно прознают. А каково у них после будет намерение, твердо нам неведомо. — Головнин перевел дух и закончил вполголоса: — Совершим обряд по нашему уставу морскому, в море.

Еще не остывшее тело умершего Ивана Савельева товарищи переодели в чистое платье, положили на сооруженный помост посреди жилой палубы, зажгли свечку. Вокруг стояли товарищи, по очереди читали Библию… Неслышно спустились и стали рядом офицеры и гардемарины в мундирах.

После прощания с умершим зашили тело в новую холстину, в ногах прикрепили три ядра. Матросы приподняли широкую доску с телом, покрытым корабельным флагом, и перенесли его на шканцы к борту. Команда в молчании обнажила головы. Командир взмахнул рукой, прогремели три ружейных залпа. Два матроса наклонили доску, тело, из-под Андреевского флага соскользнув за борт, навечно скрылось в океане.

Первым надел шляпу Головнин, кашлянув, скомандовал:

— Флаг до места!

…Давно исчезли за кормой Новые Гебриды. Свежий зюйд-вест развел небольшую волну. Чуть накренившись на левый борт, «Диана» увалилась под ветер.

Как всегда неугомонный, чуть взбалмошный, засеменил к вахтенному офицеру Рудакову штурман.

— Изволь, Илья Митрич, капитан указал на румб чистый норд!

— Норд, так норд, — позевывая, подмигнул Хлебникову несколько флегматичный мичман и, взглянув на картушку [57], бросил рулевому:

— Два румба вправо по компасу, править чистый норд! Раздались свистки, забегали марсовые, привычно отдавая и выбирая шкоты.

— Што там на норде-то, Ильич? — шутливо спросил Рудаков.

— Камчатка, Митрич, — вздохнул штурман, — стало быть, Россия-матушка…

Искони известна тяга русского человека к неизведанным местам. Как ни странно, уроженцев далекой от моря российской глухомани привлекали к себе морские и океанские дали. Казак Семен Дежнев первым из европейцев отделил Евразию от Америки, вышел в Тихий океан. Его собратья, атаманы Василий Атласов и Данила Анциферов, в те же времена бродили на утлых лодьях по Великому океану вдоль Курильской гряды. Эти люди, их спутники и последователи не искали славы и золота, они были подвижниками, следопытами.

К сожалению, сумбурная жизнь относит волнами истории все дальше в небытие истинные картины подвигов, совершенных нашими соотечественниками.

Когда на севере Тихого океана впервые появились европейцы Кук и Лаперуз, они удивились. Почти все берега Азии и Северной Америки обыскали русские мореходы. И на Алеутах, и на Камчатке Кук и Лаперуз были желанными гостями русских людей. Как-то получалось, что о вояжах европейцев россияне узнавали в скором времени, а своих не ведали.

С горечью отмечал полтора века назад сибирский краевед Николай Щукин: «Мы знаем историю Пизарро, историю Кортеса, Веспуччи и других покорителей новых стран, но знаем ли мы Василия Пояркова, знаем ли Ерофея Хабарова, знаем ли Онуфрия Степанова, знаем ли сотника Дежнева?.. Успехи, ими сделанные, приписываем не жажде славы, но постыдной корысти, как будто честолюбие есть недавнее порождение в нравственном составе русских! Покуда будем мы возвышать русский дух иностранными примерами? Зачем не искать великих дел в нашей истории?.. »

Прослышав о богатых пушниной местах, за первопроходцами-открывателями потянулись торговые и промышленные люди, опять же из «глубинки» России. Непривычная, грозная океанская стихия не остановила предприимчивого курянина Григория Шелихова из далекого Рыльска. В свое дело он завлек каргопольского приказчика Александра Баранова и сделал его Главным правителем Русской Америки. Шестнадцатилетним юнцом впервые познакомился с океаном уроженец уральского Кунгура Кирилл Хлебников. Начинал, как и Варанов, приказчиком в Российско-Американской компании. В двадцать лет обосновался на Камчатке. Провожал в Россию шлюп «Надежда» Крузенштерна. Возил товары из Охотска на Камчатку и обратно, не раз терпел крушения на море, но судьба благоволила к нему. То под рукой оказывалась шлюпка, то волны миловали и не уносили в океан, а выбрасывали на берег.

Компания приметила ревностного служаку, повысила в должности, он стал комиссионером в Петропавловске. В тот же год на Камчатку пришла «Нева» из Русской Америки. Хлебников подружился с командиром Леонтием Гагемейстером, не раз гостил у него на шлюпе, восхищался порядком, убранством каюты.

— Сие шлюп аглицкой постройки, — рассказывал Леонтий, — а следом за мной должен быть шлюп «Диана», строенная на Свири и уделанная славным капитаном Василием Михайлычем Головниным.

— Где же он?

— По моему счету, должен быть не позднее осени. Минул год, и летом «Нева» вновь появилась в Петропавловской гавани, привезла соль с Гавайских островов.

— Где-то запропастился ваш славный капитан «Дианы», — пошутил Хлебников при встрече с Гагемейстером.

Командир «Невы» помрачнел.

— Сие не к добру, Кирилла Тимофеич, Головнин — исправный капитан, опытный мореход. Однако вам ведомо, океан своих жертв не разбирает.

Хлебников осекся и больше не тревожил Леонтия расспросами…

Разгрузившись, «Нева» ушла к берегам Америки, в Новоархангельск, Хлебников забыл о разговоре с Гагемейстером, уехал по делам компании в Нижнекамчатск и Верхнекамчатск. Путь неближний, в одну сторону восемьсот верст, в другую семьсот. Вернулся в Петропавловск как раз утром 25 сентября. Подъезжая к селению, удивился редкому зрелищу. На косогоре, над гаванью, сгрудилось все население и русские, и камчадалы, и стар, и млад.

К нему подошел встревоженный начальник порта капитан Молчанов:

— Мои солдаты поглядывают за гаванью, вчерась неподалеку от входа видели большое трехмачтовое судно, а нынче оно входит в гавань…

Хлебников, не дослушав, перевел взгляд на проход, соединяющий Авачинскую губу с океаном. В самом деле, там величаво в прозрачной осенней тишине медленно приближалось осененное парусами судно. «Пожалуй, сие судно поболее Крузенштернова, но откуда такое?»

В Авачу входила «Диана». Два дня назад, не успел на корабле смолкнуть колокол, отбивающий три полных склянки, одиннадцать часов, матрос на салинге крикнул:

— Земля!

Закрывавшая с утра горизонт дымка внезапно рассеялась. На безоблачном осеннем небосклоне как-то сразу обозначился далекий берег. Шлюп накренился, вся команда сгрудилась на левом борту. Кто лучше, чем очевидец, командир «Дианы», передаст настроение экипажа: «В 12-м часу перед полуднем ко всеобщей нашей радости увидели мы камчатский берег! Берег, принадлежавший нашему отечеству! И хотя он от С. — Петербурга отдален на 13000 верст, но со всем тем составляет часть России, а по долговременному нашему отсутствию из оной мы и Камчатку считали своим отечеством единственно потому, что в ней есть русские и что управляется она общими нам законами… Радость, которую мы чувствовали при воззрении на сей грозный, дикий берег, представляющий природу в самом ужасном виде, могут только те понимать, кто бывал в подобном нашему положении или кто в состоянии себе вообразить оное живо!» Ветер после полудня стих, и шлюп едва удерживался на курсе, медленно продвигаясь к берегу. К вечеру заморосило, пелена дождя скрыла берег, ветер стих, «Диана» подобрала паруса и легла в дрейф. После полуночи командир разбудил Рикорда:

— Подсмени меня, Петр Иваныч, на пару-тройку часов, лотового держи на баке, глубину меряй каждые полчаса…

На другой день слабый ветер несколько раз менял направление, к вечеру дождь перестал, «сквозь мрачность» опять открылся берег. Небо очистилось, со снежных камчатских вершин потянуло холодом. Но никто не уходил с верхней палубы. Головнин переоделся потеплее, приказал всем матросам на палубе одеть теплое белье и бушлаты.

— Сие вам не тропики, а российская зима подступает.

Команда переоделась, и опять все устроились поудобней на палубе, неотрывно вглядываясь в мрачноватые, но родные берега. «Камчатка представляла нам такую картину, какой мы еще никогда не видывали: множество сопок и превысоких гор с соединяющими их хребтами были покрыты снегом, а под ними чернелись вдали леса и равнины. Некоторые из вершин гор походили на башни, а другие имели вид ужасной величины шатров».

Лучи заходящего солнца высвечивали купола гигантских сопок, вытянувшихся далеко к горизонту. Ближе к берегу темное вечернее покрывало постепенно скрадывало очертания гор и ущелий, сплошь укрытых темным лесом.

Матросы поеживались, удивляясь невиданной раньше природе, балагурили:

— Будто в преисподней!

— То-то, видать, сам черт со своим войском расположился!

— В России такова не взвидишь. Кто-то рассмеялся:

— Матушка к нам задницей оборотилась. Прислушиваясь к матросским байкам, Головнин вдруг вспомнил далекие гардемаринские годы, романтическую пору юности.

— Не читывал ли ты, Петр Иваныч, Джона Мильтона в корпусе? — спросил он стоявшего в молчании Рикорда.

— Помню такого, англичанин будто. Листал когда-то его книжицу. Пригрезились мне тогда во сне не раз картинки адовы и сатана с крыльями.

— Вот-вот, о том и мне припомнилось нынче. Живописал там Мильтон в «Потерянном мире» про битву ангелов с сатаною. Так мне думается, что господь Бог, отправляя ангелов, лучше бы не избрал полем сражения для них нежели вот сию местность на Камчатке.

Видимо, в эти мгновения пришли на ум командиру «Дианы» строки знаменитого поэта:

Ночью распогодилось, к утру небосвод очистился, проглянуло солнце, разгоняя туман, окутавший берега. С океана потянуло свежим попутным ветерком. Головнин, не опуская подзорную трубу, то и дело поглядывал на карту, составленную в свое время Гаврилой Сарычевым.

— Добрая карта, мореходец знатный наш адмирал, сличал карту с ориентирами, — отметил Головнин.

Обычно, входя в незнакомую гавань, суда сбавляют ход, подбирают паруса, опасаясь подводных препятствий. В этот раз точная карта Сарычева не вызывала сомнений у Головнина, и «Диана» под полными парусами направилась в гавань.

— А гавань-то прекрасна, Василь Михалыч, — раздался восторженный голос штурмана.

— Благодатная бухта, — ответил командир, поглядывая на берег. — А мне поди грезился град Петра и Павла, — шутливо продолжал он, протянув в сторону берега подзорную трубу.

Первым на камчатский берег ступил командир «Дианы». Обнимаясь с местным начальником, подполковником Сибиряковым, почуял знакомый запах, повеяло чем-то забытым, родным. От крытых соломой избушек тянуло дымком. Быть может, пришли на ум любителю поэзии Головнину державинские слова: «Отечества и дым нам сладок и приятен»…

Рядом с Сибиряковым переминался молодой, аккуратно, даже с щегольством, одетый молодой человек.

— Комиссионер компании, Кирилл Хлебников, — представился он, пожимая руку, — а мне о вас Леонтий Гагемейстер рассказывал.

— Где же он? — живо спросил Головнин.

— Два месяца тому отплыл на «Неве» в Новоархангельск…

Сибиряков вспомнил о петербургской почте, как бы извиняясь, сказал:

— А мы ваши бумаги из Адмиралтейства полгода держали, отослали обратно генералу в Нижнекамчатск…

Головнин разговаривал с местным начальником, а матросов окружили плотным кольцом девки и бабы, что-то спрашивали, смеялись, теребили за рукава.

— Наши-то бабы до мужиков охочи, — засмеялся Сибиряков, — с камчадалами не якшаются, а как судно какое появится, им раздолье.

Хлебников слегка поклонившись, без смущения, попростому, обратился к Головнину.

— Прошу, ваше превосходительство, сегодня отужинать у меня со всеми вашими офицерами.