— Вы слыхали, конечно, о возвращении из кругосветного путешествия капитана второго ранга Лисянского?

— Точно так, ваше высокопревосходительство. Об этом знает весь Петербург.

…Сразу же по возвращении в Кронштадт Головнин увидел в Купеческой гавани шлюп «Нева». «Стало быть, прибыл из вояжа», — радостно подумал он.

Но, оказалось, пока вернулся только Лисянский на шлюпе «Нева», а прибытие Крузенштерна с «Надеждой» ожидали со дня на день.

Все это рассказывал Петр Рикорд. Сообщил он взволнованному Головнину и новость:

— Наш-то Леонтий Гагемейстер бабочек не ловит. Прознал, что компания собирается не мешкая снаряжать «Неву» для обратного плавания в Америку. Выгодным дело сие оказалось для купцов. Так Леонтий метнулся к директорам, подписал контракт с компанией с разрешения Чичагова и нынче приуготавливается к вояжу.

Слушая приятеля, Головнин растерянно улыбался. «То-то и я мог уйти капитаном, ан нет, вишь, Леонтий меня упредил, ну да Бог ему поможет».

— А ты не грусти, — сощурился Рикорд, — днями Крузенштерн возвернется, что-либо вновь откроется. Да и я слыхал, зашевелились наши деды в Адмиралтейском департаменте, что-то задумывают.

В самом деле, в Адмиралтействе контр-адмирал Сарычев убеждал своих коллег снарядить вместе с «Невой» военный шлюп.

— Посылать одну «Неву» рискованно, все вояжи кругоземные отправляются парой, для помощи на случай какого крушения. Да и Гагемейстер молод.

Сарычева поддержал и Макаров:

— Пора настала посылать на Великий океан не только купеческие суда. Бона Лисянский докладывал, пришлось ему своими пушками увещевать право россиян перед американцами. Наших-то там полегло промышленных людей немало.

В конце концов Чичагов в принципе согласился с мнением Адмиралтейского департамента. Присмотрели для этого и один из новопостроенных транспортов, «Диану». Об этом и состоялся дальнейший разговор министра…

— Нынче Русско-Американская компания вновь снаряжает к своим владениям шлюп «Неву». Но это судно купеческое. По нашему разумению, вместе с ним следует отправить шлюп военный. Мы будем докладывать о сем предприятии его величеству, государю императору. — Чичагов изучающе смотрел на невозмутимо спокойного собеседника. — Не исключено, что командование сим шлюпом будет возложено на вас.

Что-то дрогнуло в лице Головнина.

— Но покуда об этом никому ни слова.

Чичагов благосклонно кивнул головой, заканчивая аудиенцию…

Покидая апартаменты министра, Головнин взволнованно думал о только что состоявшейся беседе, припоминал все, о чем шел разговор. Размышляя о поручении Чичагова, о своих ответах и доводах, пришел к выводу, что и в этот раз для него, как всегда, дороже всего была истина, и как сам он заметил потом: «… о всех предметах говорил я то, что чувствовал».

Возвратившись в Кронштадт, он первым делом отправился к Петровскому каналу. У стенки ошвартовалась «Нева». Несмотря на поздний час, на палубе стучали мушкелями конопатчики. Они же пробивали паклей обшивку вдоль борта у самой ватерлинии [48].

Завидев Головнина, по трапу на причальную стенку быстро сбежал молодцеватый лейтенант Гагемейстер.

— Здоров будь, Леонтий Андрианыч, — не по уставному поздоровался Головнин, — ты хотя и помоложе меня, а шустер, завидую я тебе, однако я сам виноват, проморгал.

— Не печальтесь, Василь Михалыч, — подкручивая недавно отпущенные изящные усики, улыбнулся Гагемейстер. — Слух прошел, снарядят для охраны «Невы» какой-либо корабль. Вы-то — первый кандидат.

«Гляди-ка, я только от министра спознал, а Кронштадт слухом полнится».

— Дай Бог, — невозмутимо ответил Головнин, — вдвоем веселей вояжировать. Экипаж-то набрал небось?

— Где там, — озабоченно махнул рукой Гагемейстер и кивнул на пустые гавани, — нынче все в море, болтаются кто у Красной горки, кто в Ревеле, а я с ног сбился, мне-то надобны по вольной воле люди…

Через несколько дней привел в Кронштадт свой шлюп «Надежду» капитан-лейтенант Крузенштерн. Встретили его торжественно, но настроение у него было подпорчено. В плавании он был старший, а его напарник, Юрий Лисянский, разлучившись с ним у мыса Доброй Надежды, принял смелое решение — идти в Европу без остановки. За три месяца он прошел 14 тысяч миль под парусами от Кантона до Портсмута. Ни один мореплаватель мира не совершал прежде такого перехода. Само собой Крузенштерна раздражало, что Лисянский на две недели опередил его и первым закончил кругосветное плавание. Не в натуре Крузенштерна было делиться с кем-либо славой первенствующего… Лисянский же накануне вояжа имел преимущество старшинства по службе перед Крузенштерном, но по скромности уступил товарищу право начальника экспедиции.

Петербургские газеты отдали должное и Крузенштерну, упоминали о его заслугах, сообщали, что он закончил плавание без потерь в людях. Эту версию никто не опровергнул, хотя на деле один матрос утонул, другой умер, а третий, лейтенант Петр Головачев, застрелился. Причем случилось это недавно, при возвращении, на острове Святой Елены. Причиной этому, как впоследствии глухо и кратко отметит сам Крузенштерн: «Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом».

Недоразумения начались у Крузенштерна с Резановым в начале вояжа и продолжались, пока они не расстались. Причиной послужили раздоры из-за того, кто старше. Камергеру Резанову инструкция царя определила, что «оба судна с офицерами и служителями поручаются начальству вашему». Крузенштерн оспаривал это и считал себя начальником. Дрязги на корабле — вещь страшная…

Послушаем сторонних, людей науки: «… большая доля вины лежала на Крузенштерне, который не раз унижал Резанова при офицерах. Его отношение к послу во многом определяло и позицию офицеров: за исключением лейтенанта Головачева и штурмана Каменщикова, они поддерживали командира. Напротив, Резанов вел себя в непривычных условиях вполне достойно».

По прибытии «Надежды» на Камчатку «вина Крузенштерна была доказана», и ему грозило по крайней мере отстранение от должности, так решил комендант Камчатки, генерал-майор Кошелев. Тут-то Крузенштерн дал «задний ход», который парусникам не свойствен. Ценой примирения было публичное извинение Крузенштерна.

После неудачных переговоров Резанова с японцами Крузенштерн вновь занялся пересудами, обвиняя во всех грехах Резанова. Камергер, не желая ввязываться в ссору, покинул «Надежду» и поплыл в Русскую Америку на бриге «Святая Магдалина», где близко сошелся с Хвостовым и Давыдовым. За год пребывания на берегах Америки Резанов осмотрелся, здраво оценил природные богатства края и убедился в полуголодной жизни промышленников. В тех местах не родился хлеб. Купив у бостонского шкипера судно «Юнона» с провизией, Резанов отправился за хлебом в Калифорнию. Там он закупил пшеницу, познакомился и влюбился в 16-летнюю дочь коменданта крепости Консепсион д'Аргуэлло или, как называл ее ласково, Кончиту.

Сердцу не прикажешь. Несмотря на разницу в возрасте, влюбленные не чаяли души друг в друге. Они решили сразу и пожениться, но преградой стала разница религий влюбленных. Состоялось обручение, а свадьбу отложили, местные испанские миссионеры отказались благословить брак католички с человеком другой веры.

— Не печалься, моя милая, — успокоил Кончиту настойчивый камергер, — отвезем провизию в Ситху, и я сразу же отправлюсь на Камчатку, а оттуда без промедления поскачу скрозь Сибирь в Петербург. Добьюсь разрешения через нашего патриарха у короля испанского и Папы Римского…

Так совпало, что Резанов покидал Камчатку в те дни, когда Гагемейстер готовился отплыть из Кронштадта…

Перед отъездом камергер вдруг вспомнил, как унижался он перед японцами в Нагасаки, стремясь наладить с ними торговлю. Его не допустили даже в столицу Эдо, не приняли послание государя императора.

— Надобно сделать так, — приказал камергер Хвостову, — пройти на Сахалин и Курилы. Местных курильцев и сахалинцев обласкай, подарками одели. Японцев же строго накажи, суда их захвати. Ежели силы позволят, сделай высадку да прихвати с собой здоровых умельцев каких, человек несколько. А магазейны иховы с припасами пожги. Да простым япошкам растолкуй, что действа сии не супротив них, но против правительства, которое, лишая их торговли, держит в жесткой неволе и бедности.

При всем уважении к Резанову и подчинении ему, лейтенант Хвостов стал на официальную ногу. Дело, по существу, означало военное действие с сопредельным государством.

— На такой случай, ваше превосходительство, мне надобна официальная инструкция.

— Будет тебе оная, не беспокойся…

Благое, казалось, намерение Резанова обернется через несколько лет черной бедой для его соотечественника…

Оказалось, что слова Чичагова не были пустыми посулами. В середине августа с верфи из Лодейного поля в Неву вошли только что законченные три транспорта. Чичагов приказал управляющему Исполнительной экспедицией контр-адмиралу Мясоедову:

— Осмотреть сии суда на предмет годности к вояжу дальнему на Камчатку.

Вместе с корабельными мастерами Мелеховым и Курепановым Мясоедов осмотрел все три транспорта…

Вывод строителей кораблей однозначен — на плаву суда для Балтики годны, хоть нынче в море для перевозки леса, не утонут. В дальний же вояж на таком судне отправляться очень опасно. Наиболее добротным из них признали транспорт «Диану».

— Так что, ваше превосходительство, — в один голос подтвердили свое мнение опытные корабелы Мясоедову, — оное судно из сосны сотворено, но великие упущения местами замечены.

Хмурился Мясоедов, хотя сам лазил с мастерами и в форпик, и в ахтерпик [49], и в трюмы с фонарями и слышал их замечания.

— Знать, в Лодейном поле мастеровые то ли от неведения, то ли по нерадению свое дело творят.

— Опишите сие подробно, докладывать министру мне велено…

«Выбор и представление их министр утвердил, — сообщал Головнин, — и 23 числа августа 1806 года я имел честь быть назначен командиром судна „Дианы“, которое велено было включить в число военных судов императорского флота и именовать шлюпом. Через сие оно получило право носить военный флаг. Офицеров и нижних чинов предоставлено было мне самому выбрать. Для исправления шлюп „Диану“ ввели в небольшую речку на левом берегу Невы, недалеко к западу от нового Адмиралтейства, которая вместе с Фонтанкой окружает небольшой островок; а на нем есть килен-балки и краны, там же хранятся казенные леса и такелаж».

Указ о назначении Головнин воспринял с воодушевлением, о чем и поведал: «Прежде, бывало, транспортов не вверяли лейтенантам, коль скоро им надлежало плыть далее пределов Балтийского моря. Такое отличие Головнину и указ за собственноручным подписанием государя императора, коим дано было полномочие, он поставлял превыше всяких наград».

Впервые жизненного пути Головнина коснулось царское перо, и, видимо, благоговейно затрепетала лейтенантская душа. Как-никак сам монарх руку приложил.

Заботы на командира навалились, а вернее, он сам окунулся в них с головой. Разные бывают командиры, как разнятся люди вообще. Но уж совсем плох капитан, который, принимая судно перед походом, не облазит его от киля до клотика [50]. Головнин ощупал каждую переборку, осмотрел все до единого помещения. Помогла прежняя служба на «Анне-Маргарите». Транспорта, в основном, строились по похожим конструкциям. Тридцать дней и тридцать ночей быстро промелькнули. Корабельный мастер Мелехов отобрал самых лучших плотников на Петербургских верфях, трудились на совесть. Но открылось «много новых и важных упущений». Когда «Диану» откренговали, попросту повалили на бок, в подводной части в некоторых местах обшивка отошла. Мелехов закряхтел, а Головнин сумрачно заметил:

— Какой леший на стапелях так поганит дело? С таковыми щелями «Диана» и до Кронштадта не дойдет.

Пришлось весь борт перелопачивать, потом валить на другой борт и там все доделывать, крепить заново обшивку.

Мастеровые хотели управиться за месяц, как ни спешили, а вышло полтора. Начались осенние шторма. Как раз кончили корпус, а ставить мачты, вооружать такелаж, загружать балласт и груз нельзя. Шлюп не пройдет по мелководью через бары до Кронштадта, надо ждать, когда западные ветры нагонят полную воду.

В Кронштадте следовало оснастить «Диану», принять и разместить провизию, воду в бочках, загрузить все посылаемое на Великий океан снаряжение. «На такое дело нужно было по крайней мере две недели хороших дней, а не таких, какие у нас бывают в октябре. Краткость дней мало дает времени для работы, а почти беспрестанные дожди не позволяют многих вещей, особливо сухих провизий принимать из магазинов и грузить в судно. Итак, полагая, что если бы шлюп 8 октября, когда кончена на нем работа по кораблестроительной части, вместо Невы был в Кронштадтской гавани, то и тогда невероятно, чтобы он успел отправиться в путь вместе с судном „Нева“. Министр предвидел это и отложил экспедицию до следующей весны, а шлюпу приказал для зимования остаться в Петербурге, где он и находился до вскрытия реки».

«Диана» осталась зимовать в Неве, а «Нева» 21 октября распрощалась с Кронштадтом, и Гагемейстер повел ее на Камчатку и в Русскую Америку. В какой-то степени ему повезло. В благоприятных условиях «затишья» международного климата миновала «Нева» европейские воды, громыхавшие на континенте битвы ее не коснулись.

Там определялась дальнейшая политика после Аустерлицкого разгрома русской армии и позорного бегства Александра с поля битвы.

Несмотря на поражение, легкомысленный русский император жаждал отомстить Наполеону, который медленно, но уверенно двигался на восток, к границам Польши. В декабре противники встретились при Пултуске. Русской армией командовал Беннигсен. Тот самый, который добивал с заговорщиками императора Павла в его спальне. Там были семеро против одного. Здесь силы оказались примерно равными, потери тоже. Обе стороны донесли своим повелителям о победе. Беннигсен сочинил Александру, что он разбил самого Наполеона, которого и в помине не было на поле боя.

Спустя полтора месяца в схватке у Эйлау картина сражения примерно повторилась. Зима и десятки тысяч убитых остудили на время обе стороны…

Заботясь о судне, Головнин редкий день не возвращался к мыслям об экипаже. В этом ему помогал с первых же дней определенный на «Диану» вторым лейтенантом Петр Рикорд. Он ходил по экипажам других кораблей, высматривал, выспрашивал капитанов, многие приходили сами, просились. Как-никак в дальнем вояже при всей рискованности для матроса больше воли, чем в Кронштадте, да и харч другой и заветная чарка полней. С возвращением «Надежды» и «Невы» многие напрашивались в дальнее плавание. Офицеров и гардемаринов отбирал сам командир. Оба мичмана явились сами. Мичмана Илью Рудакова ему рекомендовал приятель, командир прежнего корабля, где тот служил:

— В должности знающ, усерден в службе, в море, как дома, нрава веселого.

Пришелся он по душе и командиру «Дианы».

Второй мичман, Федор Мур, явился сам. По молодости командовал небольшим транспортом, потом на линкоре «Сильный» перешел из Архангельска в Кронштадт. Но перед уходом эскадры в Средиземное море почему-то списался в экипаж. Объяснил, что хотел попасть к Гагемейстеру, но там места не оказалось. На вид симпатичный, общительный, но не болтлив, отменно владеет английским. Штурманом взял Андрея Хлебникова. Упросились из Морского кадетского корпуса унтер-офицер Дмитрий Картавцев, гардемарины Всеволод Якушкин, Никандр Филатов.

Накануне Рождества Головнин отправил письмо в свое поместье, управляющему имением, наказал вызвать к нему с пожитками крепостного, Ивана Григорьева. Как командир он имел право содержать за свой счет слугу.

— Вот, Петр Иванович, — сообщил он Рикорду, — мой почти сверстник, парень разбитной, хоть куда, Ивашка, он нам в помощь. Не отрывать же из скудного экипажа какого матроса, у нас их и так на три вахты, только-только, дай Бог…

В море корабль без карты, что слепой без поводыря. Выбрал якорь, поставил паруса и сразу на карте штурман очерчивает точку — пункт отшествия. Командир дает пункт пришествия или командует курс рулевому по компасу и пошло-поехало…

Определение места по солнцу, по звездам, по береговым ориентирам, ежели берег на видимости. А случается в тумане, открытом море или океане, когда небо закрыто тучами, штурман ведет счисление — рассчитывает пройденный путь, учитывая курс, скорость, течение, дрейф и множество прочих причин. А тут еще шторм, шквал, корабль бросает туда-сюда, валит с борта на борт, а когда неподалеку подводная опасность или берег, то лучше в бурю подойти на безопасную глубину и отстояться на якоре. Но без карты никак своего места не сыщешь, а значит, и может быть в любой момент амба. В Адмиралтейском департаменте Головнин отыскал карты, какие мог. Изданные во Франции, еще для путешествия Лаперуза, английские, капитана Ванкувера и, конечно, «из русских карт нам были даны все наши атласы, изданные г-ном генерал-лейтенантом Голенищевым-Кутузовым, и собрание карт, приложенных к путешествию г-на капитана Сарычева по Ледовитому морю и Восточному океану. Сии карты мне были нужны». Предложил использовать свои карты и Крузенштерн, но они были еще в типографии. «При сем случае г-н капитан-командор и член помянутого департамента, Платон Яковлевич Гамалея, принял на себя попечение о скорейшем окончании оных… Все готовые карты перед отправлением я имел честь получить из его рук, и я доволен, что имею случай сим публичным образом изъявить его превосходительству мою благодарность.

Из морских путешествий, на русском языке изданных, мы имели только «Путешествие флота капитана Сарычева по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану», путешествия капитанов Крузенштерна и Лисянского тогда напечатаны еще не были».

Наконец-то побывал Василий Михайлович и в Правлении Российско-Американской компании. Адмиралтейств-коллегия не исключала, что предстоит плавание к Аляске, контр-адмирал Сарычев посоветовал:

— В тех краях всякое случается. Граф Румянцев, я знаю, домогается у министра нашего, чтобы «Диана» приструнила тамошних американских купцов в наших владениях. Лисянский там оборонял наших промышленных, До сражения доходило.

Но оказалось, что Лисянский не одними пушками действовал.

Присматриваясь к Головнину, Сарычев в душе радовался: «Нашего племени мореходец из него станет, семя в нем заложено доброе, пытлив и пристрастен в деле и науками не обойден».

Директор компании, Михаил Булдаков, показал Головнину предложения Юрия Лисянского по улучшению жизни тамошних жителей. Запомнились созвучные его мыслям замечания первопроходца Аляски. «Американской компании, — высказывался Лисянский, — непременно нужно взять меры, по которым род подчиненных ей жителей не токмо бы не уменьшался, но даже мог бы умножиться, ибо с потерей оного вся ловля морских зверей прекратиться должна, как ни один россиянин производить ее не в состоянии сам… Також де компания должна непременно снабжать своих людей одеждою и домашними инструментами, как можно дешевле. Також де ожидать можно просветить несколько тысяч человек, которые будут щитать себя одолженными Россиею».

Еще недавно Булдаков предполагал, что Головнину, быть может, выпадет встретиться с его свояком, Резановым. Но в первых числах марта он получил весточку от Резанова из Иркутска. Оказывается, тот по зимним дорогам спешил в Петербург. То на собаках, то на оленях, то верхом. Провалился где-то под лед, еле отошел, но не останавливался. Письмо настораживало. Резанов будто бы исповедывался, прощался с ним.

Горевал по своей покойной любимой супруге. «Милый бесценный друг мой живет в сердце моем. Она тебя любила искренне. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы меня оставляют». Сетовал на несправедливость к нему со стороны графа Румянцева. «Я был огорчен до крайности, писал горячо, но умру с тем, что пишу правду, когда между тем потерпел. Так что ранее в гроб иду и так думаю, что надобно видеть разницу между доброю и дурною нравственностью. Я говорил с губернатором о компании, о пользах ее, о невозможности Сибири существовать без нее в благоденственном виде.

Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка, страдал от голода, холода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих.

Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил. Я сделался равнодушен и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел достоинство человека и несравненно чувствую себя горделивее, нежеле прежде был я. Я увидел, что одна счастливая мысль моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строчка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа, но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от монарха получать их».

В самом конце письма камергер упомянул о своей сердечной тайне, искренне признался другу: «Из калифорнийского донесения моего не сочти, друг мой, меня ветреницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь — следствие ентузиазма и новая жертва отечеству. Консепсион мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее и плачу о том, что нет ей места в сердце моем. Здесь, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».

Когда Булдаков перечитывал строчки письма, автора уже не было в живых.

До Красноярска Резанов скакал верхом на лошади, не доезжая города, потерял сознание, упал на мерзлую землю и так и не пришел в себя…

Спустя месяц, исполняя его указания, из Петропавловска вышли суда «Юнона» и «Авось» под начальством двух неразлучных друзей, лейтенантов Хвостова и Давыдова. На Курилах они нагнали страх на японцев. Пожгли их склады с провизией, захватили и увезли двух японцев в Охотск… В те края готовилась отплывать и «Диана»…

В первых числах июля 1807 года командиру «Дианы» передали срочное указание Чичагова: «Немедля вытянуться на рейд, ожидать прибытия его императорского величества».

Солнце зависло над горизонтом, а Головнин с Рикардом уже на Кронштадтском рейде проверяли готовность корабля к спуску.

К вечеру заштилело, зеркальная гладь моря отражала глянцевые, свежевыкрашенные борта «Дианы». Головнин с Рикордом отошли на шлюпке на полкабельтова. Широко расставив ноги, командир, не поворачивая головы, придирчиво осматривал свой корабль от уровня воды до клотика, от бушприта до уреза кормы.

Еще осенью Головнин распорядился наглухо заделать два носовых из шестнадцати артиллерийских портов. В этом месте под палубой соорудили дополнительные шхиперские кладовые.

Шлюпка медленно прошла вдоль уреза кормы, Головнин провел ладонью по крашеной поверхности:

— Слава Богу, коли здесь краска стала, значит, и весь борт до планширя подсох.

Шлюпка подошла к трапу, офицеры, не торопясь, поднялись на палубу.

На верхней палубе шумел квартирмейстер Данила Лабутин. В трюм загружали последние бочки солонины.

Откуда-то сбоку появился денщик командира:

— Ваше благородие, ужин готов.

Засвистели враз боцманские дудки, артельные матросы загремели бачками, команда готовилась к трапезе.

— Прошу, Петр Иванович, ко мне, откушаем, — пригласил командир. За столом в каюте командира Рикорд сказал:

— Слыхать, государь только вчера вернулся из армии, подписали будто с Бонапартом соглашение о мире.

— С Францией замирились, жди ссориться почнем с британцами, — вздохнул командир.

В распахнутое оконце каюты тянуло душноватым, теплым воздухом, запахами смолы и краски, над зеркальной ничем не потревоженной гладью моря забренчали наперегонки корабельные колокола… Неловко, задевая высокий порог, комингс, Григорьев внес открытый судок с дымящимися щами.

— Извольте, барин, — ловко сдернув салфетку, выпрямился раскрасневшийся слуга.

— Сам небось стряпал? — добродушно спросил Головнин, — то-то Гулынками повеяло.

Григорьев еще больше залился румянцем и хотел выйти, но командир остановил его, расправляя салфетку, заговорил:

— Отныне запомни и заруби навсегда. Я тебе не барин, а ваше благородие, как говорено ранее. За каждого «барина» спроворишь оплеуху. Другое, ты мне не слуга или денщик, а, как положено по корабельному, вестовой, матрос. Третье. Впредь, с завтрашнего утра, накрывать мне общий стол в кают-компании, вместе с офицерами. Там же и харч готовить станешь, в общем котле. Уразумел, Ивашка?

Совсем обомлевший Иван, хлопая глазами, только кивал головой, слушая командира.

— Ступай, да не забудь чай изготовить.

Рикорд все это время невозмутимо разливал щи, наполнил бокалы вином.

— Ну, что, Петр Иванович, нынче мы с тобой наконецто на чистой воде. Здоров будь.

Слегка поморщившись, Рикорд пробурчал:

— Наши-то кронштадтские купчины небось опять плесневелую кислятину в магазейны флотские сбагрили.

— Потерпи, доберемся в Англию, там добротным вином разживемся. Я сие предусмотрел, лишь два бочонка взял этой проквашни.

О чем рассуждают за первой трапезой в каюте родного корабля два моряка, командир и его помощник, едва оторвавшись от причальной стенки? Вспоминают прежде всего примечательные вехи в обустройстве корабля, приготовлении его к дальнему вояжу.

Когда судно покинет родную гавань, все недоделки и недосмотры сразу лягут дополнительным грузом на плечи экипажа. В море, один на один с стихией, судно двигается с вполне определенными задачами, стремится к конечной цели. А всякая прежняя промашка мгновенно оборачивается непредвиденными тяготами. Сучковатая древесина — стеньги или реи переломятся в шторм, прелая холстина — полоснет рваным парусом, гнилая пенька отзовется разрывом вантины, небрежный крепеж обшивки — коварной течью глубоко в трюме, плохо выверенный компас приведет судно на камни…

Во время непринужденного разговора всплывают в памяти, тревожно отзываются в сознании то один, то другой Упущенный в свое время просчет или промашка. Пока есть время, надо выбирать слабину…

За чаем беседа перешла в другое русло. Рикорд вдруг вспомнил свою службу на «Амазоне», перестрелки с французами и испанцами, абордажи и взятие испанских и Французских судов.

— Британцы на этом капитале свою державу в Европе укрепили, нынче самый великий флот заимели, да и славу завоевали на морях, — высказался Петр Иванович.

Головнин не спеша прихлебывал чай, лукаво посматривая на приятеля, ответил:

— Англия не токмо золотом и серебром бока свои наживает. Флот приращивает ее богатство по всему свету. Самато нация не так велика по сравнению с нашенской, да и землицы у нее каждый клочок на примете.

Рикорд непонимающе вскинул взгляд, а Головнин, упреждая его вопрос, продолжал:

— То ли в Ост-Индии, то ли в Вест-Индии, а нынче и в Америке, и Африке сколь колониальными товарами купцы аглицкие промышляют? Нынче, слыхать, в моду вошла торговля товаром живым, африканскими арапами.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Рикорд, прикусывая сахар. — Но то все, моряки аглицкие. Своим потом и кровью страну свою к величию возводят.

— Сие ты верно определил, потом и кровью, — задумчиво проговорил Головнин. Расстегнув воротник, он встал и подошел к распахнутому оконцу, подставляя лицо свежему вечернему бризу.

— Только и славу себе аглицкие моряки добывают поразному. Возьми Джервиса или славного Нельсона. Они себя не мнили кроме как в войне с неприятелем. Им бы только схватиться, но в бою кровь льется и вражеская, и своих матросов. Люди-то гибнут и по нужде, иначе нельзя.

— Такое в любой державе, на суше ли, на море, война она и есть война, — подтвердил Рикорд.

— Но я о другом толкую. Тот же Кук или Ванкувер славу добывали Британии без пролития крови, а пользу и достаток Англии принесли немалую.

Рикорд отодвинул стакан и подошел к Головнину. Понемногу он начинал понимать смысл затеянного разговора.

— Ты, Василь Михалыч, понимаю, склонен более способствовать процветанию державы открытием новых земель, подобно Куку? Так то верно, спору нет, купцы аглицкие торговлей куш немалый зарабатывают и казна прибыль имеет.

Головнин саркастически улыбнулся.

— Повезет ли нам с отысканием земель, не ведаю. Бона Лисянскому удача улыбнулась, отыскал свой островок в Великом океане. — Головнин положил руку на плечо Рикорду. — Попомни, нас напутствовал адмирал Мордвинов. Прознавать велел в Англии про торговлю, земледелие, мануфактуры. В том вижу смысл мореплавателя русского. Сам ведаешь, сколь еще на нашей землице, в сравнении с Европой, несуразиц. Потому и стремлюсь в служении отчизне преуспеть на своем поприще.

Головнин незаметно вздохнул, окинул взглядом застывшие в дремоте корабли на рейде.

— А там, как брат повезет, может, и нам с тобой фортуна ликом обернется, подбросит нам лавров несколько листочков…

В полдень Кронштадтский рейд застлал пороховой дым. Палили крепостные орудия, корабельные пушки. Со стороны Петергофа показалась яхта под императорским штандартом.

Слухом полнится не только земля, но и вода.

И сюда из Петербурга докатывались отрывочные вести о какой-то страшной катастрофе русской армии в Восточной Пруссии. Там находился и Александр I. С одной стороны, он страшился нового Аустерлица. Но и лавры Наполеона не давали ему покоя. Он играл, как неопытный картежник, но хотел обязательно выиграть партию у прожженного шулера. Придет время, и Наполеон скажет ему: «Война не ваше дело»…

В середине июня разыгралась трагедия для русской армии под Фридляндом. Тот же Беннигсен совершил роковую ошибку и подставил под удар русские войска. Положение можно было спасти, и даже Константин в резкой форме советовал брату, царю, заключить мир с Наполеоном. «Государь, — возмущался Константин, увещевая брата, — если вы не хотите мира, тогда дайте лучше каждому русскому солдату заряженный пистолет и прикажите им всем застрелиться. Вы получите тот же результат, какой даст вам новая битва, которая откроет неминуемо ворота в вашу империю французским войскам».

Александр не внял советам брата, поскакал из Тильзита навстречу войскам, а в этот же день армия погибла под Фридляндом.