2

Молодая женщина на миг оторвалась от клавиш компьютера и с любезной улыбкой пригласила в кабинет следующего пациента. Пациенту, казалось, вот-вот стукнет сорок, он был лысым, хотя на затылке и по обеим сторонам головы рыжеватые волосы уцелели. Приемную он пересек решительно, едва ли не с вызовом, и выяснилось, что он среднего роста, однако мускулист и широк в плечах.

Врач, не вставая из-за стола, кивком показал на узкую кушетку напротив:

— Садитесь, прошу вас. И подождите ровно одну секунду, дайте посмотреть, что тут про вас написано…

Врач, на вид лет тридцати пяти, был не в халате, а в зеленой выцветшей тенниске и сохранил густые светло-каштановые волосы.

«Нет, он не сноб, — одобрительно подумал пациент. — И слава Богу, никаких поп-кумиров на маечке…»

Пациент сел подчеркнуто прямо, едва касаясь спиной подушки, как бы намеренно отвергая предложенный ему комфорт, и осмотрелся. Руки его недвижно лежали на коленях, а на розовощеком лице не отражалось никаких эмоций. Ему подумалось, что комната больше похожа не на врачебный кабинет, а на гостиную: маленькие коврики, перекрывающие друг друга, на стене позади стола висят книжные полки, широкий подоконник завален журналами, другие стены увешаны фотографиями лодок и яхт под парусами, и все затеняют деревянные жалюзи, отрезающие комнату от мира. Это ему не понравилось, но он заставил себя откинуться назад, на подушку, и сбросить напряжение, сводившее плечи. Его же никто не гнал сюда, он сам так решил, и недоброжелательство — не лучшее возможное начало.

Человек за столом, бегло пробежав листок с записями, наклонил голову и одновременно отодвинул от себя бумаги.

— Моя секретарша отметила, что вы предпочитаете не называть своего имени.

— Ну, это мы еще посмотрим. Сперва скажите мне: вы дипломированный специалист?

— Но не доктор медицины. Защитил диссертацию по психологии.

— Я всегда полагал, что все рассказанное пациентом врачу остается строго в секрете. Вы придерживаетесь этого правила?

— Безусловно.

Обдумывая следующий вопрос, пациент глубокомысленно покивал и вдруг улыбнулся такой теплой, искренней улыбкой, что врач сразу же почувствовал расположение к нему и желание помочь — но и понял, что случай окажется не из простых.

— Имя свое, если понадобится, я назову позже, — произнес пациент. — Дело в том, что я армейский офицер…

— Я так и думал.

— Серьезно?

Реплика прозвучала с вызовом: ну-ка докажи…

— Не хочу представляться Шерлоком Холмсом, но брюки у вас без манжет. Вязаный одноцветный галстук. Белая рубашка. И вы, войдя, не расстегнули пиджак. В вас видна подтянутость — на мой взгляд, безусловно армейская. Если бы на вас был костюм цвета хаки, я бы не колеблясь отдал вам честь.

— Что ж, вы действительно наблюдательны. Коллега-офицер однажды сострил, что у меня даже на пижаме видны погоны. Мне нравится в армии. Если я пришел в штатском, то только из-за характера работы, которая мне сейчас поручена. А что обратился к вам, а не к армейскому ковыряле в мозгах — ох, простите…

— Ничего страшного. Я тоже иногда так говорю.

— Просто я не хочу официальных протоколов, не хочу, чтобы у меня в личном деле была запись, что я обращался к…

— К психологу. Я психолог, а не психиатр. И записи останутся у меня, исключительно у меня. Так что рассказывайте. Вы все равно должны рассказать мне, с чем пришли, — начало за вами…

— Понимаю. Хорошо. Дней десять назад я занимался своей обычной работой. Я майор, числюсь в пехоте, но в настоящий момент приписан к Центру военной истории. Специализируюсь по Первой мировой войне. Провожу целые дни в Нью-йоркской Публичной библиотеке, в главном здании на углу Сорок второй и Пятой авеню, и вот однажды…

Передо мной лежала целая кипа книг, я делал заметки. Копировал немецкие имена и воинские звания — не торопясь, печатными буквами, чтобы не сбиться в правописании. И вдруг как гром среди ясного неба, — он запнулся, подбирая слова, — приступ ярости. Самой настоящей ярости, притом совершенно необъяснимой. Накатила ни с того ни с сего. Ну будто кто-то подошел ко мне и влепил затрещину. И вот я выкрикнул, — понимаете, в голос, среди тишины длинных столов, занимающих весь зал, — все повернулись ко мне, а я орал: «Будь ты проклят! Будь ты проклят во веки вечные!..» И стал сражаться, бороться со стулом, пытаясь отпихнуть его и подняться на ноги…

Потом я более или менее пришел в себя. Понял, что стою и что все пялятся на меня, — должно быть, крик был по-настоящему громкий. Я как можно быстрее вышел из зала и еще постоял на ступеньках со стороны Пятой авеню, чтоб остыть. Вся штука в том, что я понятия не имею, в чем был смысл моих проклятий, даже не догадываюсь, кому они адресованы. Какое-то время спустя я заставил себя вернуться в зал, выдержать взгляды других читателей и возобновить работу.

Он замолк, выжидая реакции врача. Но тот лишь сказал:

— Продолжайте.

— На следующий день я туда не ходил. Потом были выходные, так что я не был в библиотеке, наверно, до понедельника. Снова явился в главный читальный зал. Обычно-то я бываю там во все дни, когда открыто, включая субботу, и сижу, не вставая, пока меня не выгонят. Но на этот раз, слава Богу, решил сделать перерыв и вышел на улицу выпить кофе. Там полно разносчиков с тележками, предлагающих кофе и всякую ерунду…

— Знаю.

— Кофе, конечно, скверный. Но все же лучше, чем ничего. Я дал себе десять минут по часам — первый перерыв перед полуднем, второй в середине дня, чтобы по-быстрому перекусить. Я согласен даже на самый паршивый кофе, потому что не курю. Раньше курил, но бросил. Это было…

— Ближе к делу.

— Хорошо. На меня накатило опять. Ужасный гнев. Внезапный, ни с того ни с сего. Настоящий приступ. Лицо вспыхнуло, воротник сдавил горло. Вспышка страстей без малейшего повода. И я опять заорал что-то вроде: «Ты, сукин сын! Сволочь! Ты это натворил, ты, и никто другой!..» Рядом стояла женщина — на ступеньках у входа всегда полно народу. Я просто сбежал вниз, швырнул чашку вместе с кофе в ближайшую урну и помчался прочь к чертовой матери. Чуть погодя обернулся, и представьте себе, — тут он вновь улыбнулся, — она стояла на том же месте и даже не глядела в мою сторону. Для нее я был очередной нью-йоркский псих, и только. Но ярость меня не покинула. Я шел и шел, быстрее и быстрее, шел на север, но хоть убейте — не знаю куда. И если б он подвернулся мне и я бы схватил его за глотку, то уж ни за что бы не выпустил.

— Кого схватили бы, кого? Отвечайте не задумываясь!

Пациент грустно покачал головой:

— Не знаю. Поверьте, не знаю. Однако гнев долго не отпускал меня и даже усиливался. В конце концов он все-таки ослаб, но в библиотеку я не вернулся. В тот день по крайней мере. И приперся домой неприлично рано — в первый раз за многие годы. У меня квартирка в районе Ист-Виллидж — она мне была бы не по карману, если бы за нее не платила армия. Мне вообще хотелось бы жить в Вашингтоне. Вот, пожалуй, и все. Я не понимаю, что со мной происходит. А вы?

— Пока еще нет.

— Вы, по-видимому, полагаете, что я приду снова, и не раз?

— В течение какого-то времени — да, наверное. — Врач поднял отложенный было листок, полученный от секретаря. — Сперва дополним эти записи. Вы женаты?

— Нет.

— И никогда не были женаты?

— Нет.

— Ну что ж… — Он сделал пометку на листке. — Сколько же вам лет — тридцать семь, тридцать восемь?

— Тридцать девять, и если вы хотите спросить, как случилось, что мне под сорок, а я никогда не был женат, ответ будет прост: у меня не хватало времени. Женщины мне нравятся, и даже очень. Я имею в виду — нравятся сексуально, такими, каковы они есть. Женщины душевно тоньше, а то и лучше мужчин, с несколькими из них я, без преувеличения, дружу, и когда я расставался с женщинами, мы, как правило, сохраняли дружеские отношения. Я не отказываюсь от женщин и надеюсь впредь продолжать в том же духе. Надеюсь, это исчерпывающий ответ на ваш вопрос. А соль в том, что больше всего — больше, чем женщин и мужчин, кошек и собак, — я люблю работу. Жизнь — это труд, а труд — это жизнь, таково мое мнение. Именно труд держит нас в живых, а размножение нужно лишь для того, чтобы так же продолжалось и дальше. Нет, я признаю развлечения, у меня есть интересы и помимо работы. Я хожу в кино, могу выпить, навестить друзей мужского и женского пола, я делаю все, что делают все нормальные люди. Но это только в качестве отдыха, а по большому счету мне нужна работа, и только работа. Часто по шестнадцать часов в сутки и, если надо, много дней подряд. А потребуется — буду работать и по двадцать часов. Так что жениться у меня не было ни малейшей возможности.

— Ну-ну… Вы меня об этом не спрашивали, да и пришли ко мне по другому поводу. Но ведь подумайте, впереди лежат и иные годы, непохожие на те, что вы уже прожили…

— Думал. Я стану стар и одинок и всякое такое. Но пока что меня занимает только настоящее. И я не намерен что-либо менять. Нет ничего важнее, чем тот факт, что у меня есть обязанности, и их надо выполнять. Я безжалостный сукин сын, док, — это не шутка. Я безжалостен ко всем, в том числе и к самому себе.

— Что ж, пока достаточно…

Врач встал, пациент последовал его примеру. Умения завершать прием врачу было не занимать: он первым направился к двери, распахнул ее и стал ждать почти неизбежного финального вопроса или — случалось и такое — откровения, которое пациент оттягивал до последней минуты. На сей раз это оказался вопрос:

— У вас есть хоть какая-то догадка, что со мной происходит?

— Нет. Да вы и не хотите догадок, вы хотите ясности.

— О'кей, доктор. Называть вас «доктор» или как-нибудь еще?

— Меня зовут Пол. Зовите меня Пол.

— А меня зовут Прайен, Рюбен Прайен. Зовите меня Рюб.

— О'кей, Рюб. Запишитесь на следующий прием у секретарши. Скоро увидимся.

Он ошибся: Рюб Прайен больше не приходил.

3

Четыре дня спустя он чуть было не собрался вновь на прием и в пятницу даже направился по Пятой авеню в сторону Шестьдесят второй улицы, где находился кабинет психолога. Ради тренировки Рюб Прайен предпочитал ходить по городу пешком. Сегодня он надел тщательно отутюженный оливковый габардиновый костюм и рыженькую кепку, повязал на неизменную белую рубашку гладкий бордовый галстук. Было солнечно и прохладно, и, прошагав девятнадцать кварталов, обгоняя других пешеходов, он с радостью отметил, что ни капельки не вспотел. Это, вне сомнения, означало, что он в хорошей форме.

Плечи, локти, ноги двигались мерно и легко, без напряжения, воздух овевал лицо, а мозг отдыхал, обходясь почти без мыслей. Но когда Рюб миновал еще два десятка кварталов, на пересечении с Пятьдесят девятой улицей, только-только он глянул с симпатией на отель «Плаза» и собирался было следовать дальше вдоль Центрального парка, в душе шевельнулось… что? Предчувствие? Беспокойство? Необъяснимое чувство нарастало с каждой секундой, а потом — новый приступ. Желудок сжался в комок, комок мгновенно отвердел, и Рюб даже повертел головой в страхе, что вот-вот завопит, начнет ругаться, утратит контроль над собой. И у Шестьдесят второй улицы, не удостоив вниманием дом, куда держал путь, он вдруг повернул в парк и пересек его наискось к Семьдесят второй. Теперь он спешил, заливался потом, он был рассержен, испуган, но его заедало любопытство: что же это значит? На запад и вновь на север, квартал за кварталом…

Наконец ноги принесли его в район заброшенных, обветшавших фабрик и мастерских. На узких улочках впритык друг к другу теснились машины, поставленные правыми колесами на тротуар. Сам тротуар был захламлен бумагой, пластиком, обрывками газет, мятыми стаканчиками и банками, коробками, бутылками, битым стеклом. «Баз Баннистер, световые рекламы» — оповещала вывеска из неоновых трубок, но они не горели; здание когда-то было оштукатуренным, а сейчас стало просто грязно-белым. В окнах громоздились штабеля непривлекательных картонных ящиков. Дальше шли «Братья Фиоре, новинки оптом»: на дверях висел тяжелый замок, а в подъезде валялся рваный ботинок. Вокруг не было ни души. А Рюб все шел, торопился, уверенно поворачивал на перекрестках, стремился куда-то… Куда?

Потом чувство направления внезапно истощилось. Он застыл на тротуаре, как пес, утерявший след. Сделал еще несколько шагов наудачу. Опять замер, осматриваясь, выискивая признаки чего-нибудь знакомого и ничего не находя. Пошел вперед, рассчитывая хотя бы обнаружить табличку с названием улицы. И неожиданно, как удар, вновь появилось чувство цели. Рюб развернулся на сто восемьдесят градусов, вернулся на квартал назад, повернул на запад и замер. Вот оно!

— Вот оно! — повторял он про себя. — Вот оно… — Оно — что? Шестиэтажное здание из красного кирпича — глухие стены без окон, лишь в дальнем углу, на уровне улицы, застекленная контора. Выглядит вроде бы так, как надо. Крыша плоская, над ней возвышается деревянный конус старенькой водонапорной башни. Так, именно так. А чуть пониже крыши — полоса выцветшей краски: «Братья Бийки, перевозки и хранение грузов, 555-8811». Да, именно так. Поясняющая реклама в рамке: «Междугородные и местные перевозки. Складские работы и хранение грузов. Подряды по всем объединенным грузовым автолиниям». У железных ворот, прорезающих боковую стену, стоял зеленый грузовой фургон с золотистыми буквами «Бийки» на борту. Никаких сомнений — это и есть цель, что бы она ни значила, и Рюб Прайен зашагал вдоль занимающего целый квартал здания к двери, которая должна была там быть.

Дверь оказалась на месте. В самом конце фасада. Обычная, ничем не примечательная дверь, побитая непогодой, — серая краска там и сям отслаивалась узкими ленточками. Он постучал. Послышались шаги, дверь отворилась, и на пороге вырос тот, кого Рюб внутренне ожидал увидеть — молодой человек в белой спецовке. Его имя было вышито красными нитками над нагрудным карманом.

— Привет, — сказал он. — Заходите…

Молодой человек отступил вглубь, Рюб вошел следом. Спецовка была фирменная, на спине ее красовалась надпись полукругом: «Братья Бийки, перевозчики». Чуть осмотревшись, Рюб притворил за собой дверь. Он определенно узнал эту комнатку с обшарпанным дубовым столом, за который молодой человек и уселся, — надпись над кармашком утверждала, что этого парня зовут Дейв. Узнал Рюб и простой деревянный стул подле стола, который Дейв предложил посетителю. Узнал фотографии на стенах, где были запечатлены шоферы и грузчики возле своих грузовиков, — фотографии были снабжены подписью «Наша команда». Иные из грузовиков казались прямо допотопными — кабины без крыш и без ветровых стекол, огромные рулевые колеса торчат вертикально вверх. Даты съемок, выписанные белым, — самые разные: 1935, 1938, 1912, 1919…

— Чем могу вам помочь?

Не садясь, но ухватившись за спинку стула, Рюб проговорил:

— Вы меня не знаете? Не узнаете?

— Извините, не припомню, — последовал вежливый ответ.

— А ведь я бывал здесь раньше, уверен, что бывал. — Дейв по-прежнему отрицательно качал головой, и пришлось срочно что-то выдумывать. — Мм… У меня небольшой бизнес, и мне надо бы отдать кое-какое барахло на хранение. Могу я осмотреть помещения?

— Безусловно.

Дейв поднялся, подошел к внутренней серой двери, обшитой металлом, отворил и придержал ее, пропуская Рюба вперед. Они очутились в коротком коридорчике с бетонным полом, под резким светом одной-единственной мощной лампы. Дейв нажал на кнопку лифта, сверху донесся лязг, затем ровный гул спускающейся кабины, а Рюб изо всех сил пытался казаться бесстрастным — но до чего же все здесь было знакомо, вплоть до царапин на зеленой эмалированной дверце! И тем не менее — чего ему ждать, что он увидит?

Они поднялись на самый верхний этаж; едва лифт остановился, Рюб рванулся наружу и тут же встал как вкопанный — Дейв едва уклонился от столкновения. Перед ними открылся проход шириной с небольшую улицу, такой длинный, что казалось, стены вдали смыкаются. Потолочные лампы под сетками светили скупо, но было видно, что деревянные половицы исцарапаны колесами грузовых тележек. По бокам проход замыкали бессчетные ряды клеток — проволочные, на деревянных рамах, пронумерованные, как дома на улице, и каждая с висячим замком. Рюб опять, опустив плечи, рванулся вперед, как разъяренный бык, и завертел головой по сторонам: в ближайшей клетке — домашняя мебель, стулья вверх ножками на столах; следующая клетка завалена кипами картин, каждая кипа высотой по грудь, дальше опять мебель… Не в состоянии дольше бороться со вскипающей яростью, он выкрикнул:

— Что это? Черт побери, что это такое?

Дейв ответил без всякого выражения, хоть и не сразу:

— Складские помещения. А вы чего ждали? Это же фирма по перевозкам и хранению, не так ли?

— А что у вас еще… что на других этажах?

— Три похожи на этот. А ниже — склады временного хранения, где грузы для дальних перевозок комплектуются по направлениям. Вы же уверяли, что бывали здесь раньше?..

Однако Рюб уже кинулся назад к лифту. На улице он двинулся быстрым шагом на восток, на Шестой авеню нашел такси, распахнул дверцу и собрался было сказать: «В библиотеку на Пятой», — но вместо этого назвал свой домашний адрес. Минутой позже, откинувшись на сиденье и обдумывая, что он увидел и чего не увидел, Рюб ни с того ни с сего пробормотал:

— Оскар… — Помолчав, намеренно повторил имя снова: — Оскар…

Он думал, что вслед за именем всплывет и фамилия, но эта надежда не оправдалась. Рюб выругался про себя и принялся просто смотреть в окно.

Вечером, когда габардиновый костюм давно отправился в шкаф, Рюб уселся лицом к окну на единственный в меблированной квартире приличный стул. Рюб был босиком, в одной нижней рубашке без рукавов и в выцветших синих пижамных штанах. На коленях лежала дощечка с чистым листком бумаги и пришпиленной к нему ручкой. Рюб ничего не читал, ни к чему не прислушивался и ни на что особо не смотрел, ни о чем особо не думал — он просто сидел. Уличный фонарь отбрасывал на потолок слабые оранжевые отсветы. Время от времени Рюб прихлебывал из стаканчика виски с содовой, смотрел за окно и ждал, ждал… Сильные кисти рук, мощные бицепсы томились в бездействии. Но утром, едва зазвенит будильник, он первым делом бросится на пол и начнет отжиматься.

Наконец он произнес:

— Дан… — Еще подождал, сосредотачиваясь. Что же дальше? — Дан… форт? Дан… бери? — Потряс головой, урезонил себя: — Не форсируй события…

И вновь намеренно расслабил как мозг, так и зрение. Вывел на листке печатными буквами имя: «Оскар». Ниже пририсовал три буквы: «Дан», украсил их завитушками, оттенил маркером, вновь откинулся на стуле и уставился в окно. Отхлебнул из стаканчика, вновь поставил его на подоконник. Сделал еще одну попытку вспомнить:

— Дан… иэль? Дан… сер? Данбабах? Данбрехун? Дансвистун? Ладно, оставь его в покое…

Небо над крышами домов на противоположной стороне улицы стало, как он заметил, действительно небом — не сероватой дымной завесой, а черно-синей бездной с яркими редкими звездами. В окне напротив зажегся свет, потом погас. Рюб встал и принялся бродить по всем трем комнатам, напевая, по обыкновению, какую-то старую песенку, некогда безумно популярную, теперь хорошо и прочно забытую: «Дайте мне новую комнату, синюю — сменяю на две других…» Вне сомнения, он, Рюб Прайен, одинокий человек — ну и что?.. Оскар Россоф!

Стремительно перейдя в гостиную, он бросился к столику, который при случае использовал как письменный, и снял с длинной некрашеной сосновой полки, прибитой собственноручно, телефонную книгу Манхэттена. Россоф, Майкл С… Натан А… Николас… О.В… Олив М… Омин… Оскар!

Он набрал номер. На третьем звонке отозвался мужчина:

— Алло!

— Мистер Россоф? Оскар Россоф?

— Я самый.

— Меня зовут Прайен, Рюбен Прайен. По буквам: П-Р-А-Й-Е-Н. Я майор американской армии и беспокою вас потому, что у меня был некогда сослуживец по имени Оскар Россоф. Здесь, в Нью-Йорке. Вот я и подумал, не вы ли это. Вы меня помните? Помните Рюба Прайена?

— Н-нет, — протянул в ответ собеседник. Отрицание было вежливым, неохотным, и он тут же добавил: — В сущности, я не вполне уверен. Прайен, Рюбен Прайен… Звучит как будто знакомо. — Собственная осторожность его позабавила, и он рассмеялся. — Может быть все-таки, что я вас знаю. Напомните какие-нибудь детали.

Однако Рюб мало чем мог помочь: для него самого картина была более чем расплывчатой.

— Ну, Оскару Россофу, которого я знал, было, пожалуй, за тридцать. Немного за тридцать… тогда, несколько лет назад. — И вдруг припомнилось еще кое-что: — У него были темные волосы и стриженые усы.

— Что вам сказать? Сейчас я усов не ношу, но раньше носил. Регулярно подстригать их — такая морока… Да, у меня темные волосы, и мне сейчас тридцать семь. Рюб Прайен, Рюб Прайен… Так и кажется, что вот-вот вспомню. Где это было?

Слова пришли сами собой:

— Мы оба были участниками Проекта.

Только Рюб, хоть убей, не мог бы объяснить, что именно он имел в виду. Тон собеседника мгновенно стал ледяным.

— Какого проекта? Слушайте, что это значит? Вы уже второй, кто звонит мне по поводу какого-то проекта…

— Второй?! А кто был первым?

— Сначала я хотел бы понять, что происходит.

— Пожалуйста, мистер Россоф, умоляю! Мне совершенно необходимо знать, кто был первым!

Россоф поколебался и все же ответил нехотя:

— Он сказал, что его фамилия Макнотон. Джон Макнотон. Из Уинфилда, штат Вермонт.

— Большое, большое вам спасибо, — торопливо откликнулся Рюб. — Не стану вас больше задерживать, извините за беспокойство…

Он нажал на рычаг. Чуть помедлив, опять взялся за трубку, вызвал справочную, узнал код Вермонта, соединился со справочной штата. И услышал:

— К сожалению, абонент Джон Макнотон у нас не значится…

Словно справочная могла увидеть его и словно он предугадывал, что ответ будет именно таков, Рюб кивнул и, вновь потянувшись к телефонной книге, стал искать страницу, где перечислены агентства по прокату автомашин.

4

На следующее утро, в начале десятого, он свернул с автострады на боковую асфальтированную дорогу. Еще десять миль, и еще поворот — на дорогу совсем узенькую, извилистую, обросшую с обеих сторон сорняками, некогда мощеную, а теперь выщербленную, местами очень основательно, — покрытие отсутствовало целыми глыбами. На то, чтоб одолеть последние одиннадцать миль, ушло больше получаса. И наконец очередной поворот вывел прямо на Мейн-стрит — главную улицу города Уинфилда, штат Вермонт.

Рюб медленно проехал первый квартал, пригнув голову к рулю, чтобы ориентироваться получше, потом свернул на стоянку. Вышел из машины, нащупывая в кармане мелочь для счетчика, но все до одного указатели оказались в положении «занято», хотя на стоянке больше никого не было, да и впереди на три квартала он заметил лишь два пикапа. «Ну и черт с ним, — подумал он, — скорее всего, здесь не окупается даже сбор выручки…»

Он вышел на улицу и осмотрелся: во всю длину Мейн-стрит, на протяжении всех пяти кварталов, никакого движения и ни единой души. Безмолвный тротуар под утренним солнышком — лишь его собственная короткая тень пересекает бетон до бровки мостовой; направляясь к центру, он не слышал ничего, кроме звука своих шагов.

Наконец неподалеку впереди появился человек в джинсах, клетчатой рубашке и старомодной фуражечке с козырьком — он вынырнул из какой-то лавчонки и забрался в красный пикап на толстенных шинах. Молодой, плечистый, но уже отяжелевший, толстобрюхий, с висячими усами на мексиканский манер. С грохотом хлопнул дверцей, звук несколько раз эхом отразился от противоположных стен улицы — и опять тишина, пока толстобрюхий не завел мотор и не уехал.

Рюб миновал магазин мужской одежды — вывеска уверяла, что здесь продается именно одежда, хоть одна из двух витрин была заполнена рабочими ботинками и сапогами на застежках и без. Затем шли два бара — заглянуть внутрь не удалось: бары оказались закрыты. Потом лавочка, где в витрине лежала фанера, лежала так давно, что внешний слой вздулся мелкими пузырями. Большинство строений были двух-, изредка трехэтажными; в окнах верхних этажей попадались вывески: врач, адвокат, хиромант. Угловые дома отличались от остальных домов улицы закругленными, нависающими над тротуаром эркерами, и каждый эркер имел крутую конусную крышу.

На перекрестках Рюб заглядывал в боковые улочки и всякий раз убеждался, что там нет ничего, кроме стареньких деревянных домишек. Некоторые крылечки были когда-то затейливо украшены, но украшения обломились и сохранились лишь частично. Все домики до единого давно не знали свежей краски — правда, кое-кто из владельцев обшил стены серенькой или зеленой дранкой.