Меж двух времен

Глава 3

По коридорам, которыми вел меня Рюб, сновали люди. Мужчины и женщины, в большинстве своем молодые, входили в кабинеты, выходили из них, проходили мимо. И каждый, он или она, кивая Рюбу или заговаривая с ним, неизменно с любопытством смотрел на меня. Рюб наблюдал за мной, слегка усмехаясь, и когда я в свою очередь взглянул на него, спросил:

— Ну, и что же вы думаете увидеть? Я попытался найти хоть какой-нибудь ответ, но не нашел и покачал головой.

— Не имею ни малейшего представления, Рюб.

— Вы уж извините, что все так таинственно, но объяснения дает директор, а не я. И нужно показать вам это, прежде чем он сможет хоть что-то объяснить.

Мы повернули за угол, потом повернули еще раз и попали в коридор, значительно более узкий, чем прежние. Повернули снова и очутились в совсем уж узеньком, но довольно длинном проходе.

Одна из стен здесь была глухая. В другую был врезан ряд двойных стекол, сквозь которые хорошо просматривались инструктажные, как Рюб назвал их, кабинеты. Первые три кабинета оказались пустыми — оборудование там было, как в обычных классных комнатах. Шесть-восемь деревянных стульев-парт — с одной стороны подлокотник заканчивался письменным столиком; классные доски, кафедры для преподавателей. В четвертой точно такой же комнате сидели двое: один за кафедрой, другой лицом к нему на стуле-парте, — и мы остановились.

— Мы их видим, они нас нет, — пояснил Рюб. — Всем это известно, но так лучше, чтобы не мешать занятиям…

Тот, кто сидел за партой, говорил, то и дело запинаясь и время от времени задумчиво потирая лицо рукой. Лет сорока, худой и смуглый, одетый в темно-синий джемпер и белую рубашку с открытым воротом, он выглядел гораздо старше своего инструктора. Рядом с окошком в стену была утоплена панель из нержавеющей стали с двумя кнопками. Рюб нажал одну из них, и мы услышали голос ученика из зарешеченного динамика над окошком.

Он говорил на иностранном языке, и секунд через десять мне померещилось, будто я знаю, на каком: я уже почти объявил об этом вслух, но все-таки удержался. Первое впечатление было такое, что это французский — язык, который я могу отличить от других, — потом меня одолели сомнения. Я прислушался повнимательнее: отдельные слова, почти наверняка, попадались французские, но выговор был какой-то невнятный. Ученик говорил и говорил, и теперь довольно бегло, лишь иногда инструктор поправлял произношение, и тот несколько раз подряд повторял одно и то же слово, прежде чем продолжать.

— Это французский?

По усмешке Рюба я понял, что он только и ждал подобного вопроса.

— Да, но средневековый французский. Так говорили четыреста с лишним лет назад…

Он нажал другую кнопку, динамик смолк, лишь губы человека за стеклом продолжали шевелиться, — и мы двинулись дальше. У следующего окошка Рюб нажал кнопку сразу же, я услышал, как кто-то крякнул, затем раздался удар дерева по дереву; остановившись подле Рюба, я заглянул в комнату.

Мебели в ней не было совсем, стены обтягивала тяжелая парусина, а на полу двое мужчин вели штыковой бой. Один носил плоскую каску, гимнастерку цвета хаки с высоким воротником и обмотки — форму солдата американской армии времен первой мировой войны. Другой был в черных сапогах, серой форме и глубокой каске немецкой армии. Штыки отливали старинным серебристым цветом, и я понял, что они из крашеной резины. Лица мужчин блестели от пота, гимнастерки потемнели под мышками и на спине, а они все кололи, отбивали, наступали, отступали, крякая в такт ударам винтовок. Вдруг немец стремительно отскочил, сделал ложный выпад, увернулся от удара противника и всадил штык прямо тому в живот, так что резина перегнулась пополам.

— Убит, американская свинья! — заорал он победно.

— Черта с два, — отозвался другой, — небольшая царапина…

Оба рассмеялись, продолжая наносить друг другу удары, а Рюб мрачно смотрел на них и бормотал:

— Не так, мерзавцы, совсем не так! Безобразное отношение к делу!

Я бросил на него взгляд: лицо его стало раздраженным, злым, губы сжались, глаза сузились. Еще какое-то мгновение он молча смотрел в окошко, потом резко надавил на выключатель большим пальцем и отвернулся.

В следующей комнате сидело человек десять — большинство в белых плотничьих спецовках, некоторые в синих джинсах и рабочих рубахах. Мужчина в брюках и рубашке цвета хаки указкой водил по картонному макету, занимавшему весь стол. Это был макет комнаты без одной стены, подобие театральной декорации, и мужчина указывал на игрушечный потолок, Рюб нажал кнопку.

— …балки крашеные. Но это лишь в самых верхних точках, где темно. — Указка передвинулась ближе к стене. — Здесь начинаются настоящие дубовые балки и настоящая штукатурка. Замешанная на соломе, не забудьте, черт возьми!..

Рюб выключил звук, и мы тронулись дальше.

В этой комнате никого не было, а три стены от пола до потолка занимала огромная аэрофотография какого-то городка, и мы задержались, чтобы рассмотреть ее. Там обнаружилась и подпись: «Уинфилд, штат Вермонт. Ход восстановительных работ. Вид 9, серия 14». Я взглянул на Рюба, и он знал, что я гляжу на него, но не дал никакого объяснения — просто стоял и рассматривал фотографию, и я не стал его ни о чем расспрашивать.

Еще две комнаты оказались пустыми, а в третьей стулья были сдвинуты к стенам и посредине красивая девушка танцевала чарльстон; на столе крутился допотопный патефон с заводной ручкой. Женщина средних лет стояла поодаль и наблюдала за ней, отбивая такт указательным пальцем. На девушке было бежевое платье, подол качался и едва прикрывал порхающие колени, а линия пояса ненамного поднималась над подолом. Стрижкам такого фасона, как у нее, в свое время дали прозвище «короче некуда», и еще она жевала резинку. На женщине было платье того же фасона, разве что юбка длиннее.

Рюб нажал кнопку динамика, и мы услышали быстрое ритмичное притоптывание и тонкий призрачный звук стародавнего оркестра. Внезапно музыка кончилась характерным для того времени обрывом, и девушка остановилась, шумно перевела дыхание и с улыбкой глянула на инструкторшу — та кивнула одобрительно:

— Хорошо. Муравьиные коленца вы освоили… На этой милой фразе Рюб, сдержав усмешку, выключил динамик, и мы, не обменявшись ни словом, отправились дальше.

Нам попались еще три пустые комнаты подряд, а в следующей вокруг преподавательской кафедры стояло штук десять портновских манекенов. На одном из стульев лежала груда белых картонных коробок, по-видимому, с одеждой.

И опять мы быстро шли вдоль освещенных сверху коридоров, мимо пронумерованных дверей с черно-белыми табличками: м-р Макэлрой; м-р Берк, мисс Фридман — бухгалтерия; м-р Демпстер; архив Б. К Рюбу обращались почти все, кто попадался нам по дороге, и он отвечал каждому. Мужчины в большинстве своем были одеты просто: в пуловерах, спортивных куртках, футболках, лишь немногие в костюмах и при галстуках. Женщины и девушки, иные из них прехорошенькие, были одеты, как принято одеваться в учреждениях. Двое грузчиков в спецовках катили тяжелую деревянную тележку, на ней разместился какой-то мотор или механизм, полуприкрытый парусиной. Наконец, Рюб остановился у двери, такой же точно, как и все остальные, но возле нее не висело никакой таблички с фамилией, только номер. Открыл дверь и жестом показал, чтобы я вошел первым.

Человек, сидевший за маленьким столиком, вскочил на ноги еще до того, как я успел переступить порог. Кроме столика и стула, в комнатке вообще ничего не было.

— Добрый день, Фрэд, — произнес Рюб.

— Добрый день, сэр, — отозвался тот. На нем была зеленая нейлоновая куртка с молнией и рубашка, расстегнутая у ворота, и хотя я не заметил ни знаков различия, ни оружия, но сразу же признал в нем охранника: плечи мощные, грудь, шея и кисти рук — тоже, а занят он был единственно тем, что читал журнал «Эсквайр».

Позади стола в стену была утоплена стальная дверь. Ручки не существовало, но по краю двери виднелись три латунные замочные скважины одна под другой. Рюб вынул связку ключей, выбрал нужный ключ, обойдя стол, вставил его в верхний замок и повернул. Из кармашка для часов он вытащил еще один ключ, вставил его в среднюю скважину и тоже повернул. Охранник выжидающе стоял рядом; теперь и он вставил свой ключ в нижнюю скважину, повернул его и ключом же потянул дверь. Рюб высвободил свои два ключа и сделал приглашающий жест. Сам он вошел следом, дверь тяжело повернулась и захлопнулась. Последовала серия щелчков — запоры стали на место, и мы оказались в клетушке размером с большой шкаф. Лампочка в проволочной сетке на потолке давала тусклый свет, и я не сразу понял, что стою на верхней площадке винтовой металлической лестницы.

Рюб двинулся вперед, и мы спустились, пожалуй, метра на три — из темноты к свету; с последней ступеньки мы шагнули на решетчатый железный пол. Если бы не пол, помещение мало чем отличалось бы от того, откуда мы только что спустились. Вдоль стен шла узкая некрашеная деревянная полка, и на ней лежало пар десять тапочек из толстого серого войлока — неуклюжих, глубиной по самую щиколотку, с застежками, как у бот.

— Надеваются поверх обуви, — пояснил Рюб. — Найдите себе пару, которая не сваливалась бы с ног.

— Он кивнул в сторону еще одной железной двери перед нами.

— Когда мы попадем туда, все должно быть тихо-тихо. Никаких громких и резких звуков, хотя разговаривать вполголоса разрешается — голос вниз не доходит…

Я кивнул, ощущая, что пульс у меня сейчас куда выше нормы. Что же такое, дьявол их всех возьми, я там увижу? Мы затянули застежки «бот» — в них было неудобно и жарко, — и Рюб толкнул последнюю дверь, тяжелую вращающуюся дверь без ручек и замков; мы прошли, и дверь бесшумно закрылась за нами.

По ту сторону двери нас ждало продолжение решетчатого пола — узкая висячая галерея. Ограда из стальных прутьев, доходившая едва до пояса, казалась слишком ненадежной, чтобы застраховать от падения. Пальцы мои вцепились в поручень куда крепче, чем в том была нужда, но я не мог, просто не мог разомкнуть их и шагнуть вперед, потому что галерея у меня под ногами являлась лишь первым звеном в гигантской паутине решетчатых мостков, висящих на высоте пяти этажей над исполинским куском пустого пространства, и эти мостки сходились и расходились, соединялись и перекрещивались где-то там, вдали, Вся эта паутина свисала с потолка — с перекрытия шестого этажа, откуда мы пришли, — на тонюсеньких металлических прутьях. Рюб дал мне передышку, и я воспользовался ею, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что придется вылезти на середину паутины, — я смотрел вниз, но единственное, что видел, были верхушки толстых стен, поднимающихся снизу от фундамента выпотрошенного склада, и заканчивающихся в полуметре от решетчатой эстакады. Стены эти, как я мог заметить, рассекали пространство под нами на несколько участков различных размеров и конфигураций. Глянув вверх, я увидел переплетение воздуховодов и массу механизмов, развешанных под потолком. Тогда я вновь посмотрел на Рюба, и он улыбнулся — представляю себе, что за выражение было у меня на лице!

— Впечатляет, сам знаю. Не спешите, привыкайте. Когда освоитесь, идите вперед, куда вам заблагорассудится.

Я заставил себя пройти вперед метра три-четыре, с трудом подавляя желание вновь вцепиться в перила и все еще не смея взглянуть под ноги. Сначала галерея вела прямо вперед, затем повернула вправо, и я обратил внимание, что мы пересекли одну из внутренних стен, чуть-чуть не дотянувшуюся до наших мостков. Как только мы пересекли ее, я ощутил поток теплого воздуха снизу и услышал гул вытяжных вентиляторов над головой. Почти под самой галереей к стене тут и там крепились трубчатые кронштейны, и на этих кронштейнах висели сотни экранированных театральных юпитеров буквально всех цветов, оттенков и размеров; каждая группа прожекторов нацеливалась на какую-нибудь определенную точку внизу. Я остановился и, вцепившись обеими руками в перила, приказал себе посмотреть туда, куда указывали софиты.

Пятью этажами ниже, у дальнего края участка, над которым мы находились, я увидел небольшой дощатый домик. Ракурс представился выгодный: можно было заглянуть на крыльцо, под железную крышу. Там, на ступеньках, сидел мужчина без пиджака. Он курил трубку, рассеянно уставившись прямо перед собой, на выложенную кирпичом мостовую.

По обе стороны от домика возвышались сегменты двух других строений. Боковые стены, обращенные к первому домику, были полностью закончены, к окнам были прилажены ставни, на окнах повешены занавески. Точно так же половинки крутых крыш и передние стенки, включая крылечки с изношенными ступеньками выглядели как настоящие. На одном крылечке я заметил даже плетеную детскую коляску. Но в отличие от домика посредине два других состояли лишь из двух стен и части крыши: сверху я видел сосновые стропила, поддерживающие фасады и крыши. Перед всеми домами были газоны и тенистые деревья, кирпичные тротуары и такие же кирпичные мостовые, и кое-где на бровках торчали железные столбики для привязывания лошадей. По другую сторону улицы поднимались фасады еще пяти-шести домов. На одном крыльце валялся старенький велосипед, на другом висел гамак. Но эти дома представляли собой один обман, ложные фасады не более тридцати сантиметров в толщину, вытянувшиеся вдоль стены, которая отгораживала этот сектор от другого.

Рюб облокотился на перила рядом со мной и сказал:

— С того места, где сидит этот человек, из любого окна его дома и с любой точки его газона создается впечатление реальной улицы и реальных домов. Отсюда не видно, но в конце участка настоящей кирпичной мостовой на стене со всей возможной тщательностью и с сохранением диорамной перспективы нарисовано продолжение этой улицы и весь окружающий район до самого горизонта…

Пока он говорил, внизу под нами появился мальчик на велосипеде; откуда он взялся, я не заметил. На нем была белая матросская шапочка с околышем, сплошь покрытым, как мне показалось, разноцветными значками, короткие коричневые штаны, перехваченные пряжкой под коленками, длинные черные чулки и грязные матерчатые ботинки выше щиколоток. На плече у него болтался на широком ремне рваный парусиновый мешок со сложенными газетами. Мальчик вилял на своем велосипеде от бровки к бровке, держался за руль одной рукой, а другой ловко бросал сложенную газету на очередное крыльцо. Завидев это, мужчина встал, мальчик кинул газету, мужчина поймал ее, сел обратно на ступеньку и начал разворачивать. Мальчик бросил еще одну газету на крыльцо соседнего, фальшивого двухстенного дома и завернул за угол. Там, уже вне поля зрения мужчины, он слез с велосипеда и повел его к двери в стене сектора, куда упиралась крохотная перпендикулярная улочка. Потом он открыл дверь и, протащив велосипед за собой, исчез.

Я не видел, что было за дверью, но почти тотчас же оттуда вынырнул еще один мужчина, притворил ее за собой и двинулся к углу, на ходу надевая жесткую соломенную шляпу с плоскими полями и черной лентой. Белый ворот его рубашки был расстегнут, галстук оттянут, а в руке он нес пиджак. С высоты пяти этажей мы с Рюбом наблюдали, как, не дойдя до угла, он приостановился, сдвинул шляпу на макушку, перекинул пиджак через плечо и вытащил из заднего кармана брюк скомканный платок. Вытирая лоб платком, он двинулся дальше усталой походкой, обогнул угол и медленно побрел по кирпичному тротуару мимо человека на крыльце, который уже уткнулся в газету.

— Давайте послушаем, — сказал Рюб, приложив к уху ладонь.

Я последовал его примеру. Из глубины довольно явственно донесся голос прохожего:

— Добрый вечер, мистер Макнотон. Ох, и жарко сегодня!

Человек на крыльце поднял голову.

— А мистер Дрекслер, здравствуйте. Не говорите, жарища. И такую же баню тут, в газете, обещают на завтра…

Прохожий едва волочил ноги — устал после работы, да еще тащись по жаре домой, — и теперь уныло покачал головой.

— Когда это только кончится!.. Мужчина на крыльце усмехнулся:

— Ну, к рождеству-то уж кончится, это точно. Прохожий свернул с тротуара, по диагонали пересек улицу, поднялся по ступенькам крыльца одного из декоративных фасадов напротив и распахнул сетчатую дверь.

— Эдна! — позвал он. — Вот и я…

Сетчатая дверь с шумом захлопнулась, и мы увидели, как он по короткой лесенке спустился вниз, пригнувшись, юркнул под стропила и отворил еще одну дверь в стене. Потом прошел через нее, и она беззвучно закрылась.

Зато открылась другая сетчатая дверь, в фальшивом фасаде другого фальшивого дома, на крыльцо вышла женщина, подняла сложенную газету, развернула ее и стала просматривать первую страницу. На женщине было необыкновенно длинное домашнее платье в синюю клетку — подол не достигал пола всего сантиметров на двадцать. Мужчина на крыльце поднял голову на звук открывшейся двери — и опять уткнулся в свою газету.

Я повернулся к своему спутнику, но Рюб продолжал смотреть вниз, опершись локтями на перила и небрежно сцепив пальцы.

— Я не вижу киноаппарата, но полагаю, что вы там внизу либо снимаете, либо репетируете какой-то фильм.

Помимо воли голос мой звучал несколько раздраженно.

— Нет, — ответил Рюб. — Мужчина, тот, что на крыльце, действительно живет в этом доме. Там, в доме, все самое что ни на есть настоящее, и пожилая женщина приходит к нему каждый день готовить и убирать. А продукты доставляются по утрам в легкой повозке, запряженной лошадью. Два раза в день почтальон в серой форме приносит почту, в основном рекламные проспекты. Мужчина этот ждет ответа на свои письма — он просил предоставить ему работу здесь, в городке. Скоро он получит уведомление, что на работу его приняли, и поведение его изменится. Он начнет выходить в город, на службу. — Рюб мельком взглянул на меня и продолжал объяснять сцену, развертывающуюся внизу. — А пока он хлопочет по хозяйству. Поливает газон. Читает. Переговаривается о том, о сем с соседями. Курит табак «Мастер Мейсон» — из стародавних зеленых пачек. Иногда слушает радио, хотя в такую погоду очень мешают атмосферные разряды. Изредка его навещают друзья. А сейчас он читает свежий, отпечатанный час назад номер местной газеты от 3 сентября 1926 года. Он устал — к концу дня там, внизу, температура достигает сорока в тени и даже ночью не падает ниже тридцати. Самая настоящая засуха, и никакого вам кондиционированного воздуха. Если он посмотрит наверх, то увидит над собой лишь жаркое голубое небо.

Стараясь говорить спокойно, я спросил:

— Вы хотите сказать, что они разыгрывают какой-то сценарий?

— Никакого сценария у них нет. Он поступает, как хочет, и люди, которых он видит, действуют и говорят по обстановке.

— Так что же, он и вправду считает, что живет в каком-то городке?

— Нет, нет, ни в коем случае. Он прекрасно знает, где он.

Знает, что все это — своего рода декорация в помещении бывшего склада в Нью-Йорке. Он никогда не заходит за угол, но знает, что улица там и кончается. Знает, что длинная улица, протянувшаяся в другую сторону, на самом деле нарисованная перспектива. И хотя никто с ним не откровенничал, я думаю, он прекрасно понимает, что дома напротив — фальшивые, что там одни фасады. — Рюб выпрямился и, оторвавшись от перил, посмотрел мне прямо в глаза. — Все, что я вправе сообщить вам сию минуту, Сай, так это то, что он старается изо всех сил чувствовать себя на самом деле сидящим в жаркий вечер на крыльце и читающим, что сказал поутру президент Кулидж, если тот сказал что-нибудь…

— И что, действительно существует такой город и такая улица?

— О да, и улица, и дома, и деревья, и газоны в точности такие до последней травинки и плетеной колясочки на крыльце. Вы видели аэрофотоснимок этого городка это Уинфилд, штат Вермонт. — Рюб усмехнулся и мягко добавил:

— Не злитесь. Вам надо сначала все увидеть, только тогда и можно понять…

Мы двинулись дальше по паутине мостков, ниже гудящих моторов и выше сотен и сотен ярких ламп. Мы прошли прямо над домом и над головой мужчины на ступеньках, и странно было подумать, что, оторвись он от своей газеты и взгляни вверх, он увидит не нас, а только поддельное небо. Однако вверх он не взглянул, а продолжал читать газету, пока карниз не скрыл его от наших глаз. Повернув налево по другому мостку, мы пересекли стену и попали в соседний сектор.

Сразу же стало прохладнее, появилось ощущение сырости и дождя, и мы посмотрели вниз. Там, далеко под нами, лежал кусочек прерий и через него протекал маленький ручеек. В дальнем конце сектора была рощица белых берез — в сущности не рощица, а опушка более густого леса, уходившего за гребень холма. Я уже догадался, что большая часть леса просто нарисована на стене, но выглядело все очень правдоподобно. Почти точно под нами стояли три вигвама из сыромятной кожи, раскрашенные выцветшими кругами, ломаными линиями и похожими на палочки изображениями людей и животных. Над вигвамами поднимались струйки дыма. Перед одним из них, привязанный к вбитому в землю колышку, лежал щенок и грыз что-то, зажав между лапами. Пока мы стояли, лампы, освещавшие сектор, стали выключаться одна за другой — мы даже слышали щелчки, — и треугольные тени, ложившиеся от вигвамов на траву, сгустились, а в струйках дыма начали проскальзывать искорки.

— Больше всего люблю эту сцену, — прошептал Рюб. — Штат Монтана, километрах в ста от места, где сейчас расположен город Биллингс. Там, внизу, восемь человек — мужчины, женщины и даже ребенок. Все чистокровные индейцы племени кроу. Пошли дальше…

Почти бесшумно переступая войлочными ботами, мы по узкому металлическому мостку пересекли сектор и еще одну стену. Теперь мы оказались над вытянутым треугольником, над самой короткой его стороной, лицом к вершине. Снизу почти к самым нашим ногам поднималось белое каменное здание. Опять-таки оно было совсем не тем, чем, наверное, представлялось с фасада: выложены были лишь две стены, поддерживаемые сзади трубчатыми лесами. У основания стен лежала грубая булыжная мостовая. Четверо рабочих в спецовках укладывали в трещины меж камнями мостовой узкие полоски дерна и сажали пучки травы, которые брали из корзин. Булыжник заканчивался травянистым откосом, спускавшимся, казалось, к самой настоящей реке. Мутная рыжая вода медленно текла по одной стороне треугольного сектора к дальнему его концу.

В этом белокаменном псевдоздании, стены которого доходили почти до наших ног, мне почудилось что-то знакомое, и я передвинулся дальше по галерее, чтобы получше рассмотреть его фасад. Боковая стена, вдоль которой я шея, была укреплена внизу контрфорсами, а потом я приметил, что фасад венчали две одинаковые квадратные башни. С боков на башнях выступали резные каменные фигурки, до одной из них при желании я мог бы дотянуться. Это были крылатые горгульи, фантастические фигурки на горловинах водосточных труб, а стена с контрфорсами и башни-близнецы принадлежали собору. Собору Парижской богоматери — теперь, наконец, я узнал его по фильмам и фотографиям.

Рюб следил за мной и понял, что я узнал собор; тогда он показал пальцем на ту сторону реки. Там, вдали, змеились грунтовые дороги, группками стояло несколько десятков приземистых деревянных и каменных домиков, а большую часть видимого пространства занимали поля и леса.

— Средневековье, — усмехнулся Рюб. — Париж весной 1451 года. То есть будет Париж, если удастся когда-нибудь довести всю эту дьявольщину до конца…

Он поднял руку и еще раз показал пальцем — теперь вдали за рекой я заметил человека в бежевых хлопчатобумажных брюках и синей рубахе, выпачканной краской, великана, парящего над домами и деревьями, которые едва доходили ему до колен. В левой руке человек держал палитру и старательно выписывал лесные дали по контуру, нанесенному древесным углем на стене по ту сторону мутной, медленно текущей Сены.

— До черта там еще работы осталось, — сказал Рюб. — Каждый камень собора надо соответствующим образом состарить кислотами и красителями. Как-никак к 1451 году собору было уже несколько веков. Это, можно сказать, наш самый честолюбивый замысел, но сомневаюсь, чтобы даже Данцигер верил в его осуществимость. Налюбовались? Тогда пошли дальше…

Не останавливаясь, мы пересекли пустой сектор почти прямоугольной формы. Два человека внизу ползали на коленях, размечая пол полосками ткани и цветными мелками.

— Не помню точно, что тут будет, — заметил Рюб, — кажется, полевой госпиталь американских экспедиционных сил близ Вими, во Франции, в 1918 году…

Мы смотрели вниз на часть укрытой снегом фермы в Северной Дакоте в середине зимы 1924 года. Воздух здесь был морозный, и через полминуты мы продрогли насквозь. Мы стояли над перекрестком в Денвере в 1901 году — кусок улицы, вымощенной булыжником, трамвайные рельсы и бакалейная лавочка под ветхим навесом; двое мужчин в халатах заносили туда товар. Рюб опять облокотился на перила рядом со мной и пробормотал:

— Реконструировано на основе семи десятков старых фотографий. В нашем распоряжении есть отличнейший стереоскопический вид плюс данные множества замеров на местности. Мы еще не кончили — сейчас как раз завозят продукты, в точности соответствующие тому времени. Когда завезем, все станет так, как было когда-то, можете не сомневаться… — Он бросил взгляд на часы. — Есть еще несколько секторов, но нам с вами пора к Данцигеру…

Мы повернули обратно, я впереди, Рюб сзади.

— А наш нью-йоркский объект и дублировать не надо. Мы с вами отправимся туда после обеда. Вы, наверно, проголодались? Недоумеваете? Устали и раздражены?

— Вот именно, — признался я, — да и ноги гудят.

Глава 4

Мы перекусили в кафетерии на шестом этаже, в комнате без окон — ее освещал вездесущий дневной свет, — площадью немногим больше стандартной гостиной, с полом, выложенным бледно-голубыми и желтыми плитками. Данцигер уж поджидал нас за столиком. Мы взяли подносы, и он помахал нам рукой; перед ним был кусок яблочного пирога и чашка с бульоном, прикрытая блюдцем, чтобы не остыл. Мы с Рюбом принялись толкать наши подносы по хромированному выступу вдоль прилавка. Я взял стакан чая со льдом и бутерброд с ветчиной и сыром, Рюб — бифштекс по-швейцарски с овощным гарниром. Кассы в конце прилавка не оказалось, денег с нас никто не потребовал. Рюб, забрав свой поднос, заявил, что, мол, увидимся позже, и присоединился к мужчине и женщине, которые только-только начали есть. Я со своим подносом направился к столу доктора Данцигера и по пути огляделся. Кроме нас троих, в кафетерии было всего человек семь-восемь, да еще могло бы поместиться человек десять-двенадцать. Пока я, не садясь, разгружал свой поднос, Данцигер понял мои мысли и улыбнулся.

— Да, — сказал он, — предприятие наше небольшое. Наверно, самое небольшое из всех значимых для истории современных государственных предприятий — приятно сознавать, что это именно так. В постоянном штате у нас всего около пятидесяти человек — со временем вы познакомитесь с большинством из них. При необходимости мы привлекаем людей и средства других государственных организаций. Однако действуем с расчетом, чтобы никто не понял, чем мы тут занимаемся, и не задавал лишних вопросов.

Он снял блюдце, накрывавшее чашку с бульоном, взял ложку и подождал, когда я сорву обертку со своего бутерброда, есть который мне, впрочем, совершенно не хотелось. Нервы у меня были взвинчены до предела, и аппетит не приходил — вот выпил бы я с удовольствием.

— Мы, — продолжал Данцигер, — обеспечиваем секретность не тем, что ставим на бумагах отпугивающие грифы, и не тем, что заказываем какие-нибудь значки для посвященных, а полной своей неприметностью. Президент, разумеется, знает, чем мы тут занимаемся, хотя, возможно, он не очень-то уверен, знаем ли мы это сами. А может, он и не помнит о нас. Кроме того, о нашем проекте известно, пожалуй, только двум членам правительства, нескольким сенаторам и конгрессменам и кое-кому в Пентагоне. Я предпочел бы обойтись без них, но ведь от них зависят наши финансы. Однако в общем-то жаловаться мне не на что: я сдаю отчеты, их принимают, и претензий до сих пор никто не предъявлял.

Я что-то пробормотал в ответ. Соседями Рюба по столу были девушка, которая танцевала чарльстон, и молодой человек примерно ее же возраста. Данцигер перехватил мой взгляд.

— Еще два счастливчика: Урсула Данке и Франклин Миллер. Она была учительницей математики в школе в Игл-Ривер, штат Висконсин, а он администратором магазина в Бейкерсфилде, Калифорния. Она — для северодакотской фермы, а он — для Вими. Вы, кажется, видели, как он упражнялся в штыковом бое. Потом я познакомлю вас, а теперь хочу спросить: что вы знаете об Альберте Эйнштейне?

— Ну, он носил свитер с пуговицами, длиннющую шевелюру и здорово знал математику.

— Совсем неплохо. Остается лишь немного продолжить эту характеристику. Слышали ли вы о том, что много лет назад Эйнштейн высказал гипотезу, согласно которой свет имеет вес? Пожалуй, самая невероятная мысль, какая только могла прийти человеку в голову. Собственно, до Эйнштейна она никому и не приходила — ведь подобная мысль противоречит всем нашим представлениям о свете. — Данцигер внимательно посмотрел на меня; мне было интересно, и я постарался дать ему это понять.

— Но астрономы нашли способ проверить гипотезу. Во время солнечного затмения они установили, что лучи света вблизи Солнца изгибаются в его сторону. Иначе говоря, притягиваются силой его тяготения. А из этого со всей неизбежностью следует, что свет имеет вес. Альберт Эйнштейн оказался прав, он выиграл спор.

Данцигер смолк и отхлебнул несколько ложек бульона. Мой бутерброд оказался вполне съедобным: много масла и сыр неплохой на вкус — только теперь я понял, что проголодался. А Данцигер опустил ложку, промокнул губы салфеткой и вернулся к прежней теме:

— Прошло какое-то время. Гениальный ум продолжал свою работу. И вот Эйнштейн вывел формулу: E=mc^2. И да простит нас господь, два японских города исчезли в мгновение ока, доказав, что он опять прав.

Я мог бы говорить и говорить — список открытий Эйнштейна очень внушителен, но я перейду прямо вот к чему. Однажды он заявил, что наши концепции времени в значительной мере ошибочны. И я ни на минуту не сомневаюсь, что и на сей раз он прав. Ибо одним из последних его вкладов в картину мироздания, незадолго до смерти, было доказательство, что все его теории едины. Они взаимосвязаны, и каждая из них обусловливает и подтверждает все остальные; вместе взятые, они дают почти законченное объяснение тому, как функционирует Вселенная. И получается, что она функционирует совсем не так, как мы думали раньше.