В литературе, как видно из приведенных примеров, тема свободолюбия Курбского сочеталась с темой его любви к Родине. При этом патриотизм князя считали «подлинным» и отличали от «ложного», крикливого и демагогического. По словам А. Н.Ясинского (1889), «его патриотизм был не такого рода, чтобы предпочитать все свое, родное, только за то, что оно родное. Образование и широкий жизненный опыт делали Курбского сознательным патриотом:он любил родину, но видел ее недостатки, скорбел за них и негодовал, видел существенный недостаток «святорусской земли» в отсутствии образования и невежестве русских людей... как увещевал он молодых людей искать образования и даже ездить за границу, если на родине не найдут сведущих учителей» .
      Право слово, можно подумать, что речь не о боярине и воеводе XVI века, а о представителе демократической интеллигенции Новейшего времени.
      Впервые сочинения Курбского были востребованы в качестве источника для пророссийских идей А. И. Лызловым, автором знаменитой «Скифской истории» (1692). Победа над татарской степью представлялась Лызлову главной исторической задачей, стоявшей перед Россией. Названия кочевых народов – врагов России – он обобщил в слове «Скифы». Поэтому, во-первых, Курбский был для Лызлова борцом с татарами, а во-вторых, в фигуре Курбского (россиянин на службе у польского короля) воплощалась популярная в конце XVII века идея Вечного мира с Польшей (1686) и создания Священной лиги христианских государств для противостояния мусульманскому Востоку. По утверждению К. Ю. Ерусалимского, «История о великом князе московском» Курбского «стала одним из источников идеологической программы христианской Лиги, которой в иных исторических условиях придерживался сам Курбский». Князь выступает, по словам ученого, «участником имперского величия России» и, в какой-то степени, как герой взятия Казани – его творцом.
      Именно последний образ, образ Курбского как эпического героя, развит в знаменитой «Россиаде» М. М. Хераскова (1778), в центре которой – рассказ о взятии Казани в 1552 году. Князь изображен радетелем за судьбы Отчизны:
 
Вдруг будто в пепле огнь, скрывая в сердце гнев,
Князь Курбский с места встал, как некий ярый лев;
Власы вздымалися, глаза его блистали;

Его намеренье без слов в лице читали...
Чины приобретать хощу единой честью —
Служить Отечеству трудами и мечом;
О правде я пекусь, а больше ни о чем.
Мы видим Курбского в образе классического героя, образца воинской доблести;
Но Курбского в дыму далеко примечают,
Который на копье, противника небес,
Вонзенную главу ордынска князя нес:
Померклых глаз она еще не затворила
И, мнится, жителям: «Смиритесь!» – говорила .
Патриотизм Курбского, по М. М. Хераскову, проявляется в его любви к Отечеству. Князь выступает царским советником, несущим благо и царю, и стране:
Во смутны времена еще вельможи были,
Которы искренно отечество любили,
Соблазны щастия они пренебрегли,
При явной гибели не плакать не могли;
Священным двигнуты и долгом и законом,
Стенать и сетовать дерзали перед троном;
Пороков торжество, попранну правду зря,
От лести ограждать осмелились Царя...

Мы рады с целою вселенной воевать,
Имение и жен готовы забывать,
Готовы защищать отечество любезно;
Не робкими нам быть, но храбрыми полезно.
 
      Поэма Хераскова была популярна в начале XIX века, входила в обязательный круг чтения в образовательных учреждениях. Она в значительной мере способствовала популяризации образа Курбского – патриота Отчизны.
      В 1857 году барон Г. Ф. Розен опубликовал трагедию «Князья Курбские». В ней создается новый миф. Действие происходит в 1581/82 году под Псковом, где на самом деле Курбского не было – он отказался от участия в походе, сказавшись больным. Розен изображает князя патриотом России:
 
Позавчера притекший велижанин
Рассказывает: бывший Курбский наш
На площади открыто, всенародно
Стыдил, бранил Велижских воевод:
Зачем они не долее держались!..
Знать, к нашей Руси сердце все лежит!
Тут сунулся Поляк один, залаял
На Курбского: «Изменник ты и нам!»
Тот наглецу мечем плашмя в ланиту,
Связать наобак руки повелел,
Да Королю сказал – и вольный шляхтич
Был отведен в тюрьму!..
 
      В сочинении Розена Курбский сохраняет традиционные черты романтического героя: он изгнанник, но о нем помнят, и его любят друзья, он тайно волнует женские сердца, он трагически потерял жену и сына. При этом его ценят и уважают власти, друзья и враги, он патриот Отчизны («Но Русский крест остался на груди / В моей душе Святая Русь осталась!»). Князь Андрей изображен героем, который поднял меч не на Родину, а на личного врага, Иоанна IV. Это дает ему право взывать к совести польских панов, которые используют в политической борьбе недостойные методы («...и славу содержите / Как можно чище... слава так марка!» или: «Земная слава лишь тогда мила, / Когда, как риза ангела, светла!»). Князь считает себя крупным экспертом по данному вопросу, поскольку земную славу он добыл, но осквернил ее бегством:
 
Когда б я знал, чего мне стоит грех —
Простительный, казалось, изо всех!
Я предузнал всю скуку бытия —
Замойский , верь: охотно б лег и я
На плаху ту, где твердо умирали
Адашева прекрасные друзья!
(Молчание. Замойский поражен.)
Не запятнай своей прекрасной славы!
 
      Замойский под пером Розена оказывается настолько потрясен поведением Курбского («А ты меня поставил на колени / Пред неумытной честностью твоей, / Перед ее трагическим величьем»), что пытается препятствовать действиям своего же войска, посланного на взятие Пскова. Курбский, в свою очередь, предупреждает псковского воеводу Шуйского о кознях поляков, выкупает и отпускает на волю русских пленных и просит:
 
...Вы с собой
Хоть в памяти своей меня возьмите,
Вы у меня хоть душу отнесите
В родимую, заветную Москву.
 
      В финале писатель сталкивает в схватке отца и сына, которые не узнают друг друга. Младший Курбский принял отца за бегущего из стана побежденного польского войска самого короля Стефана Батория. Старший Курбский сперва грозит самоубийством, готов упасть на меч. Тогда Юрий предлагает ему поединок на самых благородных условиях. В начале схватки он ранит противника. Тот просит его добить. После долгой дискуссии на тему, благородно ли это, обильно пересыпанной примерами из античной истории, поединщики получают весть о заключении под Псковом мира. Драться более не надо, Курбский открывает свое имя, а князь Юрий падает ему на грудь и признается, что он его сын.
      Но князь Андрей не рад: он называет себя лишь «призраком» былого Курбского. Его личность погибла из-за измены, и от нее «осталось лишь сердце». Князья Курбские дружно решают удалиться в монастырь и тем искупить былое предательство. Юрий просит Андрея Михайловича начать новую жизнь с молитвы за своего врага, Иоанна Грозного. И именно эта молитва, которая в финале звучит со сцены, символизирует, что князь Курбский прощен Богом .

      Параллельно с мифом о Курбском – борце с тираном и Курбском – истинном патриоте формировался и расцветал другой миф, миф о Курбском – изменнике, Курбском – агенте врагов России, Курбском – разрушителе устоев российской государственности и нравственности. В общем-то, изменником его считали и М. М. Щербатов, и Н. М. Карамзин, но они видели в этом противоречивость и трагичность облика князя: с одной стороны, он боролся с деспотизмом, с другой – Отечество все-таки предательски покинул, сбежав из действующей армии. Но что ему оставалось делать, если надо было выбирать между смертью на плахе и бегством за границу?
      В популярной в середине XIX века книге для чтения по истории для детей А. Ишимовой рассказывается, что после падения «Избранной рады» любимцами Ивана стали доносчики и клеветники, «добрые же бояре каждую минуту боялись смерти или опалы, то есть гнева Царского. Многие из них от страха уходили в Литву и Польшу. В числе таких изменников был, к сожалению всех Русских, и знаменитый герой, участвовавший в завоеваниях Казани и Ливонии, прежний любимец царя – князь Андрей Курбский. Хотя он с чрезвычайною горестию решился на эту измену, но тем не менее она покрыла его имя вечным стыдом и заставила совесть его испытывать вечные мучения. С какой невыразимой грустью он слушал рассказы о верности других бояр Иоанна; как завидовал той твердости, с которою они, не смотря на все лестные предложения короля Польского, не изменили чести и терпеливо переносили жестокость Иоанна как наказание, посланное от Бога» .
      Наверное, излишним будет говорить, что никаких свидетельств «грусти» Курбского в источниках нет. Но образ раскаявшегося эмигранта идеально подходил для морализаторских поучений, которыми наполнена книга А. Ишимовой.
      Одним из первых существенные критические ноты в художественную трактовку образа Курбского внес А. К. Толстой в поэме «Василий Шибанов» (1840-е годы). Князь у Толстого – антигерой, в чем-то даже близкий Ивану Грозному, готовый пожертвовать верным слугой ради краткого мига торжества, бросания в лицо царю гневных и злых слов:
 
Но князя не радует новая честь,
Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорбленной зазнобы...
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит;
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда залилася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду...
 
      Подлинным героем поэмы является слуга Василий Шибанов, подвиг которого и есть настоящий патриотизм и обличение тирана:
 
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком...
«...Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок!»
...И царь вопрошает: «Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?»
– «Царь, слово его все едино:
Он славит свого господина!»
 
      Своим поведением слуга как бы извиняет преступление Курбского, которого и сам Шибанов считает изменником:
 
«О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе Бог
Измену твою пред отчизной!..
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь —
И твердо жду смерти желанной!»
Так умер Шибанов, стремянный .
 
      Правда, как это часто бывает, читатели восприняли смысл поэмы более упрощенно, чем ее создатель. В образный ряд русской литературы попали в первую очередь первые строки поэмы: «Князь Курбский от царского гнева бежал...» И при прочтении стихов о Шибановев сознании читателей центральным сюжетом оказались не мужество и преданность «раба», славящего господина, несмотря на все его подлости, а традиционный образ Курбского как политического эмигранта, борца с деспотизмом.
      Поэма Толстого пользовалась необычайной популярностью. Ее часто исполняли на эстраде. Вл. И. Немирович-Данченко, слушая чтение этих стихов актерами, проверял их мастерство чтеца, умение воздействовать на аудиторию. В 1889 году модный в столице врач-гипнотизер О. И. Фельдман в своих опытах инсценировал «сказания о Грозном царе и посланце Курбского Шибанове». В начале 1890-х годов учительницы вечерних рабочих школ в Петербурге изучали с учениками балладу А. К. Толстого. Считалось, что по тому, как учащиеся ее воспринимают, можно установить их образ мыслей и уровень способностей .
      Вслед за нравственным осуждением Курбского пришел черед политических ярлыков. Они впервые в четком виде появляются в книге С. Горского «Жизнь и историческое значение князя Андрея Михайловича Курбского» (1858). Здесь Курбский выступает символом всех антигосударственных, антимосковских сил, обобщенным образом врага России:
      «Андрей Михайлович, с первых лет своей жизни, был поставлен в среде, неприязненной Москве, с самой ранней молодости внушена ему была ненависть к ее князьям... Курбский не стыдился обманывать Иоанна, как не стыдился называть мучениками изменников, преданных казни... корыстные расчеты всегда стоят у Курбского на первом плане... Проникшись с самых ранних лет своей жизни ненавистью к Москве, Курбский не был проникнут любовию к Отечеству... как глубоко была испорчена нравственная природа Курбского, что для него не было ничего святого; что самая заветная драгоценность человека – религия была для него только средством к удовлетворению эгоистических побуждений».
      Приговор Курбскому, вынесенный С. Горским, под стать всем вышеприведенным обвинениям: «Какое было ему дело до России... он знал только себя одного... В таких людях потомство видит врагов развития человечества, следовательно, людей, достойных не участия, а осуждения» .
      В последней четверти XIX века трактовка образа Курбского в литературе становится более сложной. Она оказывается связанной с темой боярской олигархии как «тормоза прогресса», враждебной силе, противостоящей царю. Именно тогда возникает получившая развитие в сталинские 1940-е годы тема бескомпромиссной борьбы Ивана Грозного с боярской изменой, представителем которой выступает Курбский. Борьбы, во имя которой надо не щадить отца и мать. Собственно говоря, Сталин тут ничего не изобрел, а лишь прилежно читал писателей рубежа XIX – XX веков...
      В 1882 году вышла драма М. И. Богдановича «Князь Курбский». Уже с первой сцены (осада Казани в 1552 году) задана тема несчастного царя, измученного боярским своевольем, противостоящего эгоистичным и корыстным боярам. Иван говорит:
 
Теперь меня желают удалить,
Чтоб снова на Москве затеять смуты;
Не быть тому! В Москву я возвращусь
Немедленно и замыслам бояр
Не дам исполниться... Они мечтают
Россией управлять... Не быть тому!
 
      Тема Курбского возникает в связи с отправкой войск в Ливонию. Царь посылает командовать ими своего «любимого», лучшего русского полководца князя Андрея. Но последнего смущает жена Мария, утверждающая, что «чем ближе кто к царю, тем ближе к смерти». Ее плохие предчувствия сбываются: Курбский был оклеветан Малютой Скуратовым:
 
А Курбский всех важнее хочет быть,
И выше всех его в народе славят,
Изменник князь, в кругу своих друзей
Тебя и все твои дела поносит,
Вступается не только за своих,
Но и за нашего врага...
 
      Курбский получил от царя гневную грамоту с вызовом в Москву – отвечать за поражение под Невелем. Князь принимает решение бежать, и в этом его поддерживает Мария. Она объявляет, что ради мужа отреклась бы и от Родины, и от отца и матери, но не может бросить сына. К тому же разлука будет недолгой, она все равно смертельно больна, так что князь может спокойно бежать, не думая о жене.
 
Побег тяжело дался «князю-патриоту»:
Ужасен был шаг первый на чужбину;
Три раза князь назад коня ворочал,
Три раза к родине лицом он стал,
И твердый духом муж заплакал горько;
Но, наконец, судьба его свершилась:
И русский вождь врагом России стал.
 
      Как и в поэме А. К. Толстого, грех предательства Курбского искупает своим подвигом Василий Шибанов («Пусть на меня всем бременем падет / Грех князя моего; пусть искупленье / Найдет в моих страданьях князь Андрей!»).
      В эмиграции князем восторгаются поляки, называя лучшим русским полководцем. Вельможи Сигизмунда опасаются, что Курбский отнимет у них и присвоит себе весь успех победы над русскими. Даже гордая княгиня Мария Гольшанская сомневается в своих возможностях обольстить «русского льва»:
 
...Разве ты не изловляла
Суровых львов, как агнцев незлобивых?
Княгиня:
Литовские и польские то львы,
А русский лев, быть может, не поддастся.
 
      Но на чужбине князю плохо и неуютно («Уныло русским здесь, / И будто бы бледнее светит солнце»). Он становится апологетом русских порядков («А ваш народ? Он в вечной кабале, / Такого рабства нет у нас в России») и власти Ивана Грозного («Для нас – помазанник он Божий, свят, / И власть ему дарована от Бога: / Зато у нас равны все пред царем»). В своем раскаянии Курбский заходит столь далеко, что отказывается участвовать в походе на Псков и публично кается в своем грехе измены. Завершается драма прощанием умирающего князя с сыном. Курбский завещает своему потомку вернуться в Россию: и «позабыть заставь отца измену, / Пусть смоют подвиги твои мой стыд, / И Курбских род тобою будет славен!» .
      В советское время тема покаяния из рассказов о Курбском исчезает напрочь, зато приговор ему выносится все более суровый. Революция и Гражданская война в России истребили откровенных врагов советской власти. Поскольку сложившаяся в стране система Большого террора требовала, чтобы постоянно в «топку подбрасывали дровишек», а несомненного противника не наблюдалось, то перед идеологами режима встала задача: создать целую систему социальных ролей, исполнители которых и будут назначены «врагами народа». При этом желательно, чтобы имелись яркие и запоминающиеся исторические аналогии и примеры. Почти идеальный правитель был утвержден самим Вождем: им стал Иван Грозный. В паре с ним шел эталонный предатель – князь-перебежчик Андрей Курбский. Образ Курбского был мобилизован сталинской пропагандой и растиражирован в кинематографе, театральных постановках, литературных произведениях и школьных учебниках.
      На страницах трагедии О. М. Брика «Иван Грозный» (1942) Курбский выступает антигероем, который не только является символом предательства, но и вынуждает к измене других:
 
Переметчик:
Великий царь,
По виду не суди.
На мне камзол заморский, узкий,
Но душой остался русский,
И сердце русское в груди.
Дружинник я. Иван Козел мне кличка.
Меня в Литву князь Курбский свез...
Иван (в гневе):
Не князь он! Вор, предатель, пес!
 
      Дальнейший диалог царя Ивана с дружинником Иваном Козлом содержит еще несколько разоблачительных характеристик Курбского: «А Курбский нам пример: / сей ум на то хорош, / чтоб Родину продать за грош», «Врагам Руси пес Курбский потакает» и т. д. Царь сетует, что поздно завел опричнину, тогда бы Курбский не ушел. Вскоре выясняется, что дружинник не зря носит прозвище «Козел»: он является тайным лазутчиком от Курбского к изменным московским боярам, в частности князю Владимиру Старицкому и И. П. Федорову-Челяднину. Бояре произносят манифест своей вольности, обличающий их предательство:
 
Родина... народ...
Слова пустые,
Звон.
Где власть моя,
где мне почет и слава,
где мой закон,
мой суд,
моя расправа —
там родина моя,
там мой народ!
 
      Боярские отцы и деды, «рублем и в драках» стяжавшие вотчины, противопоставляются опричной «дворянской голытьбе». У бояр «пушки припрятаны, / Чернь подкуплена, / Ждут зова по нашим уделам». При этом гонец от Курбского и короля – пьяница, развратник, аморальный тип. Бояре-изменники не лучше, готовы торговать православными святынями и даже собственными дочерьми ради продажи России внешним врагам. Положение спасает народ в лице его представителя опричника Сокола, который бежит в стан царя. Он не ищет лучшей доли («А царь не порет? – Порет. За дело, по закону»). Он готов служить государю, который стоит за социальную справедливость. В войске Ивана холоп за воинскую доблесть легко может стать воеводой.
      Именно Сокол подает царю донос об измене Челяднина. Иван является на пир к заговорщикам, те решаются его отравить «польским ядом», присланным Курбским. Далее следует столь любимая в сталинскую эпоху сцена: государь предлагает первым испить главному заговорщику, Челяднину, тот не решается и тем самым признается в заговоре. Потом боярин все же выпивает зелье и падает мертвым. Воины во главе с Соколом арестовывают заговорщиков и их родственников («И тебя под суд! Ты Челяднина дочь!»). Козел пытается соблазнить Анастасию Челяднину бегством в Литву, где Курбский даст за нее приданое. Но девушка гордо заявляет, что лучше пойдет в тюрьму к батюшке-царю и по совести ответит «и судье, и палачу». Она выступает разоблачителем заговорщиков, свидетельствуя против отца и его друзей.
      Пьеса заканчивается другой актуальной для сталинской эпохи темой: царь не добил измену. За бояр-изменников вступился митрополит Филипп, и царь, несмотря на протесты народа, отпустил их и даже арестовал опричника Сокола, продолжавшего смело обличать предателей. Но финал пьесы О. М. Брика в целом оптимистичен: Грозный благословляет свадьбу доносчицы Анастасии Челядниной и опричника Сокола, надеясь, что от них пойдут новые, решительные люди, которые и наведут на Руси порядок .
      В 1944 году был опубликован сценарий фильма С. М. Эйзенштейна «Иван Грозный». Он содержал квинтэссенцию «сталинского дискурса» об Иване Грозном (хотя по отзывам современников можно судить – сам Эйзенштейн разделял далеко не все оценки сценария, но был вынужден следовать за политической конъюнктурой) . Образ Курбского впервые привлекается режиссером в сцене венчания на царство Ивана IV, когда князь не в силах скрыть своей ревности к Анастасии, выходящей замуж за молодого царя. Это замечают иностранные дипломаты, которые ищут в окружении Грозного «слабое звено»: «Честолюбие страшнее, чем корысть... Не может быть доволен человек, пока он – первый... после другого... Никто не знает границ человеческого вожделения». Заметив, каким взглядом Курбский смотрит на Анастасию, шпион отдает распоряжение своим подручным: «Займитесь князем Андреем Михайловичем Курбским».
      Роль Курбского в фильме написана явно по сценариям судеб соратников Сталина, потому что он назван «первым другом Ивана и вторым человеком в государстве», то есть фактически соправителем юного монарха. Интересно, что измена Курбского в изображении Эйзенштейна состоит в том, что он не сумел противостоять ни собственным вожделениям, ни нашептываниям врагов царя. Последние дразнят князя, что он «вечно второй»: «Анастасию любил – Иван взял, Казань воевал – Ивану досталась». Но намеками бояре не ограничиваются: они прямо шантажируют Курбского, что если он не станет их союзником, то они донесут царю, что князь – изменник. Образу мягкотелого Курбского, который слепо следует за недругами Ивана и становится предателем (причем не только Ивана, но и своей любви к Анастасии), противопоставлены фигуры пушкарей из народа, которые во всем вручают свою жизнь царской воле и даже готовы безропотно принять несправедливую казнь.
      Курбский в сценарии изменяет в самый решительный момент, нарочно проиграв литовцам сражение под Невелем. Он заявляет, что «в Москве все готовы отойти к Литве. Разгром русских войск под Невелем – сигнал к восстанию». И предлагает московский престол польскому королю Сигизмунду. Иван потрясен: «Андрей, друг... за что? Чего тебе недоставало? Иль шапки моей царской захотел?»
      Предательство Курбского Иван IV расценивает как измену великому делу, и даже само имя преступника оказывается под запретом. Курбский же, из эмиграции обличая царя, завидует ему и, в принципе, одобряет: «Верно, Иван, поступаешь. На престоле и я бы так поступал».
      В сущности, конфликт Курбского и Грозного в изображении Эйзенштейна со стороны князя лишен идейной наполненности: началось с ревности к Анастасии, а закончилось ревностью к величию Ивана Грозного, причастности царя к великому делу строительства единой Руси. Предательство Курбского вытекает именно из зависти, из желания занять царское место. И он быстро «разоружается», раскаивается в своем поступке. Он с ругательствами набрасывается на посла, прибывшего от бояр-заговорщиков («Пся крев! Адов пес! Блудный кал!»). Злость Курбского вызвана разочарованием: князь надеялся, что это гонец от Грозного, что монарх его простил и зовет к себе. Отсюда и очень странная сцена, рисуемая Эйзенштейном: Курбский диктует обличительное письмо Грозному, при этом прерываясь на восклицания:
      «В море крови Русь погружаешь, Русскую землю насилуешь!.. Ложь! Ты велик, Иван!.. Не легко ему: груз несет нечеловеческий – один, друзьями покинутый!.. Среди крови сияет невиданный, словно Саваоф над морем крови носится: на той крови твердь творит. На той крови зиждет дело невиданное: царство Российское строит...»
      Андрей Курбский как тайный апологет репрессий Ивана Грозного – это, бесспорно, самая оригинальная трактовка образа князя-эмигранта, которую можно встретить в литературе и искусстве.
      Раз царь не простил беглеца – Курбский становится во главе заговора и посылает в Москву немецких шпионов, готовит иностранное вторжение (в 1944 году обвинения абсолютно убийственные). В соответствии со «шпионскими» сценариями эпохи, враг разоблачен, его подручные арестованы, попытка напасть на Россию провалилась, а сам Курбский позорно, «как заяц», не разбирая дороги, убегает по болоту от непобедимого русского войска (этот замысел Эйзенштейна не попал в фильм) .
      В 1947 году вышел знаменитый роман-трилогия В. И. Костылева «Иван Грозный», удостоенный Сталинской премии второй степени. Образ Курбского рассматривался в контексте разоблачительных описаний всей глубины морального падения бояр-заговорщиков. В. И. Костылев последовательно показывал причины предательства князя. Прежде всего, это ограниченность мышления, непонимание величия задач, которые выдвигает Иван Грозный. Курбский выступает против войны в Ливонии («Паки и паки я буду говорить супротив похода к Свейскому морю... а на запад ли нам ломиться? Что в нем? Еретики! Пагуба!»). Суждения Курбского «устарелые, нудные», в отличие от полета мысли «прогрессивного» царя. Князь осуждает начало строительства русского военно-морского флота: «Уронит наш великий князь свой сан и свое имя, погубит родину».
      Из непонимания высоты замыслов государя вытекал второй шаг к измене: Курбский не хочет верноподданно служить Ивану. У него свое мнение, которое он считает более правильным. Собственно говоря, это даже не личное мнение князя. Он выступает рупором бояр-изменников, сторонником аристократической олигархии, которая должна ограничить власть неразумного и жестокого монарха. От такой жизненной позиции до заговора – один шаг, и Курбский его делает. Он уже верховодит на тайных сборищах бояр, обсуждающих планы государственного переворота: «Мы на Руси должны править, наша – держава!» Заговорщики хотят свергнуть царя с помощью военной поддержки со стороны иноземных войск: продажи родины королю или крымскому хану.
      Третьим шагом к измене В. И. Костылев считает окружение Курбского. Он заступается за предателей-бояр исходя из сословной солидарности, хотя Иван в разговорах с князем неоднократно подчеркивает справедливость их наказания за измену. Курбский на словах соглашается, но тайно им сочувствует. Слуги князя, его приближенные дворяне вступают в тайный заговор с немецкими и литовскими шпионами еще раньше Курбского.
      Четвертой причиной являются трусость и мягкотелость князя. Вступив в заговор, он быстро оказывается игрушкой в чужих руках: не смеет перечить другим боярам, является заложником своих слуг-дворян, которые грозят князю разоблачением, если он не уведет их в Литву. Его шантажирует сходными угрозами даже монах-иезуит, который вел с Курбским переговоры о переходе на службу Сигизмунду.
      Князя также губит его тяга к умствованиям. Сущность предателя-книжника разглядела еще царица Анастасия:
      «Не любила покойная царица разглагольствований Курбского... ей казалось, что ученостью и книжностью своею князь норовит ослабить прямые дела царя, заботы его о государстве. Царица уверяла, будто Курбский морочит ему голову. Знает, как государь любит книжность, и ради того, чтобы помешать ему, увести в сторону, поднимает споры о древних пророчествах».