Эрик начал нетерпеливо расхаживать по комнате, которая сразу стала для него маленькой и тесной. Когда он вновь заговорил, слова хлынули потоком, словно их сдерживали долгие годы:

— Хочу, чтобы было место, где всех детей можно оградить от страданий. Где нельзя разбиться на машине, заболеть, где никто их не обидит. Место, где нет острых углов и даже нет пластыря, потому что он никому не нужен. Мне хотелось бы создать место, где смогли бы жить все нежеланные дети. — Он остановился, глядя в пространство. — И я ходил бы там в костюме клоуна и веселил всех. И светило бы солнце, и зеленела трава! — Его голос перешел в шепот. — Дожди бы выпадали только ласковые, без грозы. А мои руки были бы так широки, что я смог бы обнять каждого, кто еще слишком мал, хрупок, беззащитен.

У Хани на глаза навернулись слезы.

— Эрик…

— Там были бы и мои дочери. Там, посередине, где до них не смогло бы добраться никакое зло.

Все дело было в детях. Эрик обнажил перед ней душу, и Хани поняла — все, что томило его, что привело на край пропасти, было связано с его детьми.

— Почему же ты не с ними?

— Их мать не позволяет мне с ними видеться.

— Но почему она так жестока?

— Потому что думает… — Рот Эрика искривился. — Она не позволяет мне быть рядом с ними, потому что считает, что я совратил их.

Мозг Хани не смог воспринять сорвавшееся с его губ слово.

— Совратил их?

Эрик говорил, не разжимая губ, каждый звук был для него пыткой:

— Она считает, что я домогался своих дочерей. — Он как будто мгновенно состарился, в глазах его застыла безнадежность.

Ошеломленная, Хани смотрела, как Эрик повернулся и вышел из «Загона». Раздался звук его шагов по деревянным ступенькам крыльца, а затем наступила тишина.

Хани продолжала смотреть в пустой дверной проем. Она все пыталась осознать то, что сказал ей Эрик. В мозгу Хани всплывали старые газетные истории о вожатых скаутов, учителях, священниках — людях, якобы любивших детей, но на самом деле растлевавших их. Но ее сердце отвергало возможность того, что Эрик мог быть одним из таких людей. Хани во многих вещах сомневалась в своей жизни, но ничто на земле не смогло бы ее убедить, что Эрик Диллон — в любом из своих обличий — мог умышленно нанести ребенку вред.

Хани бросилась вслед за ним. День подходил к концу, и небо испещрили багровые, пурпурные и золотистые полосы заката. Эрик исчез. Хани побежала сквозь заросли деревьев к озеру, но ни на размытом берегу, ни на осыпающейся дамбе никого не было. На мгновение Хани растерялась, а затем что-то внутри подсказало ей, где найти Эрика.

Обойдя деревья, Хани увидела Эрика Диллона, взбиравшегося на верхнюю площадку «Черного грома». Несмотря на всю свою неприязнь к горкам, он инстинктивно выбрал то же место, что так неумолимо влекло и ее. Люди всегда стремятся к вершинам, когда им нужно прикоснуться к вечности.

Эрик стремительно взбирался наверх, и цвета его рубахи и штанов в горошек смешивались с яркими красками заката. Хани понимала его желание, потому что и сама не раз совершала такие восхождения, но она почувствовала, что не должна сейчас оставлять Эрика одного.

Присобрав пышный тюль юбки вокруг ног и заправив по возможности всю лишнюю материю за пояс платья, Хани тоже полезла наверх. Она взбиралась здесь десятки раз, но никогда прежде на ней не было пяти ярдов белого тюля, делавшего движения такими неуклюжими. На полпути к Эрику Хани оступилась. Едва не сорвавшись, она тихонько чертыхнулась.

Этот звук привлек внимание Эрика, и Хани услышала его встревоженный голос:

— Ты что, с ума сошла? Спускайся вниз! Ты можешь сорваться!

Не обращая внимания на его слова, Хани, держась одной рукой, снова заправила другой рукой юбку за пояс.

Эрик уже пролез под перила и двигался с площадки ей навстречу.

— Не спеши так! Ты можешь оступиться.

— Да я могу лазить, как кошка, — ответила Хани, возобновляя подъем.

— Хани!

— Не отвлекай меня!

— Боже…

У нее перед глазами показались блестящие черные пиратские сапоги и лиловые шаровары.

— Я прямо под тобой, — предупредила она. — Больше не спускайся.

— Стой на месте! Я стану рядом и помогу тебе спуститься.

— Забудь об этом. — Хани перевела дыхание. — До верха уже гораздо ближе, чем до земли, и у меня уже не осталось сил, чтобы сейчас спускаться.

Эрик, должно быть, решил, что благоразумнее уступить Хани, чем спорить с ней, потому и стал взбираться рядом с нею наверх. Добравшись до площадки, Эрик проскользнул под перила и, схватив Хани за руки, затащил ее к себе.

В изнеможении они уселись на площадку, свесив ноги в промежутки между балками.

— Ты с ума сошла, — сказал Эрик?

— Знаю. — Складки юбки накрывали их ноги и часть площадки. Местами тюль цеплялся за необработанную деревянную поверхность, а нашитые на юбку полумесяцы и звезды отражали свет заходящего солнца.

Их силуэты вырисовывались на испещренном цветными полосами небе; внизу, как игрушечные, виднелись окрестности парка — верхушки деревьев, напоминавшие маленькие зеленые губки, крохотное зеркало озера, очертания колокольни далекой церкви. В этом небесном пристанище нельзя было забыть о том, что за пределами пустынного парка развлечений существует другой, более опасный мир.

Хани посмотрела на легендарный первый спуск:

— Знаешь, что здесь происходит, когда спускаешься в вагончике до самого низа?

— Что?

— Ты снова подымаешься, — тихо сказала Хани. — Всегда подымаешься. На американских горках в аду ты оказываешься лишь на короткое время. — «Господи, пожалуйста, пусть это будет правдой!»

— Когда тебя обвиняют в совращении двух самых близких тебе людей, вся жизнь становится адом, — резко ответил Эрик. — Некоторые отцы поступали так во все времена, ты ведь знаешь. Бесчеловечные извращенные мерзавцы, оскверняющие самое святое, что только может быть у человека.

— Но ты так не поступал, — сказала Хани. Слова эти прозвучали с убежденностью, в них не было даже намека на сомнение.

— Нет. Я убил бы себя прежде, чем смог принести своим дочкам страдания. Говорю это не ради красного словца, Хани, — я именно так бы и сделал. Я люблю их больше жизни.

— Почему их мать тебя обвиняет?

— Не знаю! — воскликнул Эрик. — Не знаю почему, но она действительно в это верит. Она искренне верит, что я занимался этим… этой мерзостью с ними. — Он запустил пальцы в волосы, голос его от волнения прерывался. Сдерживаемые долгое время слова хлынули потоком. Они сидели в сумерках угасающего первого дня нового года на верхней площадке горок, и Эрик рассказывал о смерти своего сводного брата Джейсона и о чувстве вины, преследовавшем его многие годы. Он рассказывал о женитьбе на Лили и рождении дочек-двойняшек, о радости, что дали ему дочери, и об ужасе, связанном с обвинениями Эрика их матерью.

Когда Хани слушала, у нее ни разу не возникло сомнений в том, что Эрик говорит правду. Она вспоминала о тех спектаклях, которые он разыгрывал перед ней: грубые слова, налет враждебности. Все это было игрой. Лишь доброта клоуна действительно отражала его подлинную сущность.

Хани услышала и то, о чем Эрик не говорил вслух, она буквально физически ощутила, какую страшную ответственность взвалил он на себя за все зло в мире. И она наконец поняла его жизненную установку. Эрик считал, что должен посвятить себя борьбе с этим злом.

Она не знала, как облегчить ему эту ношу, но знала, как помочь в другом.

— Ты принесешь своим дочерям еще большие страдания, если не будешь сражаться за них, — тихо начала она. — Ужасно потерять родителей в таком возрасте. Это изменяет человека навсегда. Смерть матери наложила отпечаток на все, что бы я ни делала, — даже на то, как я влюбилась. После ее смерти я всю жизнь пыталась создать себе семью. Прежде чем стать мне мужем, Дэш должен был стать мне отцом. Ты ведь не желаешь им такой судьбы, Эрик. Ты ведь не хочешь, чтобы, повзрослев, они в каждом встречном мужчине искали тебя.

На печальном лице Эрика появилось такое безысходное отчаяние, что Хани захотелось хоть чем-то утешить его, но она боялась прикоснуться к Эрику. Боялась, что он может неверно истолковать ее жест. Хотя она и позволила ему раньше плотскую близость, сейчас даже простое прикосновение к колену было бы слишком откровенным.

— Я ничего не могу поделать, — произнес Эрик. — Если я попытаюсь вернуть девочек, Лили уйдет с ними в подполье. И тогда у них не будет никого.

Хани стало не по себе. Она и не подозревала, что женщина может быть настолько мстительна. Почему Лили так ненавидит Эрика? Она впервые по-настоящему осознала всю безысходность ловушки, в которой он оказался.

— Мне очень жаль, — сказала Хани. Эрик поднялся, отвергая ее жалость:

— Давай спускаться. Держись рядом со мной.

Спускаться было легче, чем подыматься. Но несмотря на это, Эрик все время оставался рядом с Хани, поддерживая ее за плечо всякий раз, когда ему казалось, что она может потерять равновесие. Когда они спустились на землю, солнце скрылось за горизонтом и почти совсем стемнело.

Какое-то время они стояли молча. Лицо Эрика скрывала густая тень. Ни сброшенные теперь маски, ни перевоплощения не могли скрыть от Хани доброту, которая, словно золотой стержень, составляла его суть, его основу.

— Не могу представить, что будут чувствовать твои дочери, потеряв тебя.

К изумлению Хани, Эрик протянул руку и стал гладить ее волосы. Сначала он молчал, перебирая пальцами пряди, а когда заговорил, голос его зазвучал хрипло и смущенно:

— А что ты почувствуешь, когда потеряешь меня?

Хани вновь охватила волна смятения. Он не должен до нее дотрагиваться. Во всяком случае, так, как сейчас. Ему нельзя до нее дотрагиваться.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Все ты понимаешь. Завтра, когда я уеду. Это для тебя будет иметь хоть какое-нибудь значение?

— Конечно, это мне небезразлично. — Хани отстранилась от него и отошла к куче строительного мусора.

— Одной парой рук меньше на строительстве твоих горок?

— Я вовсе не это имела в виду.

— Тогда что?

— Я… — Хани повернулась к Эрику. — Не спрашивай, Эрик!

— Возвращайся со мной, Хани, — произнес он спокойно. — Бросай свои горки и возвращайся со мной в Лос-Анджелес. Сейчас. Не через три месяца, когда все будет кончено.

— Не могу.

— Но почему?

— Я должна закончить строительство.

Вся его нежность исчезла, губы скривились в безжалостней ухмылке.

— Как я мог забыть? Ты же должна закончить этот свой великий монумент Дэшу Кугану! Как я осмелился покушаться на это?

— Это не монумент! Я просто пытаюсь…

— Найти Бога? Думаю, Бог и Дэш изрядно перепутались у тебя в голове. На этих горках ты ищешь именно Дэша!

— Я люблю его! — закричала Хани.

— Он умер, и ни одни самые крутые американские горки в мире не в состоянии вернуть его!

— Для меня он не умер! И никогда не умрет! Я всегда буду любить его!

Хани показалось, что Эрик вздрогнул, хотя в густых сумерках можно было и ошибиться. Но в голосе его действительно прозвучала горечь:

— Но тело-то у тебя не настолько преданное, как сердце, не так ли?

— Это был просто секс! — закричала Хани, обращаясь прежде всего к себе, а не к нему. — Дэш не придавал сексу значения. Он понимал, что такое секс.

Голос Эрика звучал низко и ровно:

— Ну и что же он понимал?

— Что это что-то… что иногда это не имеет значения.

— Ясно.

— Мы с тобой оба были одиноки и… Не заставляй меня чувствовать себя виноватой! Мы даже не целовались, Эрик!

— Нет, конечно, не целовались! Ты вытворяла другое своим прекрасным ротиком, но меня ты не поцеловала.

Эрик шагнул к ней, и Хани почувствовала, что он намерен исправить эту ошибку. Она понимала, что нужно бежать, но ноги словно вросли в землю. В этот момент Хани бы все отдала, чтобы он вновь надел одну из своих масок — любую из них. Она наконец поняла, что все эти маски защищали не только Эрика, но и ее. Без этих масок между ними не оставалось никаких барьеров. Даже кожа и плоть не защищали их. Хани всем своим существом ощущала его муки, словно это были муки ее собственного сердца.

— Ты не представляешь, как я мечтал о твоих губах. — Глаза его потемнели, голос звучал хрипло.

— Я замерзла, — сказала Хани. — Мне надо возвращаться в трейлер.

— Как хочу их почувствовать… Попробовать их вкус… — Эрик привлек ее к себе. Хани ощутила его мягкое дыхание. Он нежно провел большим пальцем по ее губам. Хани была не в силах даже пошевелиться.

Губы непроизвольно раскрылись. Ее так давно не целовали, а он был так прекрасен, так нежен. Палец проследовал по очертаниям верхней губы, спустился на нижнюю. Эрик приблизил лицо, и его темные густые ресницы коснулись ее скул.

Хани почувствовала приближение тепла его рта и ощутила такое острое желание, что ей стало страшно. Она поняла, что если не сможет воспротивиться ему, то произойдет непоправимое — предательство, с которым она не сможет жить дальше.

Когда его губы были готовы слиться с ее губами, Хани отпрянула назад:

— Нет! Нет, я не могу сделать это! Я не изменю своему мужу!

Хани никогда не видела более безысходной печали, чем та, что отразилась на лице Эрика. Страдание в его глазах поразило ее в самое сердце. Казалось, это страдание может сжечь его дотла.

— Готов поспорить, что клоуна ты бы поцеловала, — прошептал Эрик.

Хани бросилась бежать. Ей нельзя было оставаться рядом с ним — у нее уже недоставало сил сопротивляться этому нежному печальному искушению.

После того как Хани исчезла в зарослях деревьев, Эрик долго стоял у «Черного грома», глядя в темноту сухими воспаленными глазами. Он убеждал себя, что живет, страдая, уже так долго, что никакая новая боль не сможет ничего изменить. Но подобные логические умствования не облегчали мук. Слушая шум ветвей на холодном ночном ветру, Эрик вспоминал, каким ребенком была Хани прежде, какими щенячьими глазами смотрела на него, умоляя обратить на нее внимание. Уже тогда этот жалкий полудетский взгляд будоражил его душу.

Сейчас Хани превратилась в женщину, и он полюбил ее. Несмотря на ее враждебность, на то, что она отвергла его, никто на свете так не понимал его. Хотя у нее самой никогда не было ребенка, Хани понимала всю глубину его любви к дочерям. А ее отчаянная самоотверженная решимость закончить перестройку «Черного грома» — как бы это его ни тревожило — была отражением его собственной одержимости в работе. Кажется, она даже поняла, почему ему пришлось жить в обличьях других людей. Несмотря на все различие их прошлого, несмотря на весь обман и уловки, она была частью его самого, его второй половиной.

И она его не любила. А вместо него любила покойника.

Новый приступ боли уже подбирался к его душе. Эрик буквально физически ощутил его злобные завывания, увидел готовые впиться в него клыки. Пытаясь упредить страдания, он безжалостно ухмыльнулся и ухватился за спасительный цинизм.

Как же, ведь он — король жеребцов! Женщины вешались ему на шею, не помня себя от счастья. Ему стоило лишь щелкнуть пальцами, и они были готовы к его услугам. Он мог иметь любых: блондинки, брюнетки, старые, молодые, с большой грудью и маленькой, длинными ногами — все выстраивались рядами и ждали, когда звезда сделает свои выбор. В его распоряжении были все женщины мира.

Вверх ногами? «Пожалуйста, сэр!» Двоих сразу? «Рады услужить!» А эта женщина не принимала правил игры. Она не понимала самого главного закона секса во Вселенной! Она не хотела знать, что кинозвезде такой величины отдаются на откуп все женщины, каких он только пожелает!

Эту женщину не волновало и то, что он, наверное, самый лучший, черт побери, актер своего поколения. Да будь он каменщиком, для нее ничего бы не изменилось. Ее не волновали ни его миллионы, ни то, что она была единственным человеком на свете, перед которым он вывернул себя наизнанку. Она даже не читала этот чертов журнал «Пипл» и не знала, что он самый сексуальный из всех живущих мужчин!

Эрик повернулся и отправился к «Загону» собрать свои вещи. Оставив за спиной «Черный гром», он подумал, что совершил в жизни немало глупостей. Но самой большой глупостью было то, что его угораздило влюбиться в безутешную вдову Куган!