Глава ПЕРВАЯ

1459

В декабре смеркается рано. Порыв пронизывающего ветра заставил привядшие листья плотнее приникнуть к еще зеленой у речного берега граве. Розамунда стояла на овечьей торфяной тропе, изрытой множеством маленьких копыт, и смотрела на рдеющий в дымке закат. Розы и померанец окрасили западный край небес, над дальними холмами сиял золотой ореол. Не иначе как завтра будет погожий денек.

— Рози, это тебе. — Стивен смущенно протянул руку и разжал огромный свой кулачище: на его ладони лежала блестящая серебряно-голубая лента.

Розамунда охнула и с радостным проворством схватила подарок.

— Какая красивая. — Она осторожно погладила нежный шелк. Ее натруженные руки были слишком грубы для этой легчайшей ткани.

— Волосы завязывать, — пробормотал Стивен, неловко коснувшись ее толстой каштановой косы, доходившей до самой талии. Его лицо, с очень белой кожей, вспыхнуло. Он нагнул голову, чтобы светлые, что кукурузный початок, волосы, рассыпавшись по щекам, скрыли его смущение.

Однако Розамунда все-таки приметила предательский румянец и поспешила сгладить неловкость:

— Вот спасибо. Какой ты заботливый. Завтра же ее надену — на ярмарку. Я пойду — темнеет уж…

Все еще не поднимая головы, Стивен с неожиданной хрипотцой пробормотал:

— Пусть все остальные парни помнят, чья ты подружка.

— Спокойной ночи, Стивен. — Розамунда легонько хлопнула его по мускулистому плечу — такому твердому под домотканой рубахой, — и оба как по команде развернулись и отправились по домам; сын кузнеца в сторону кузницы, где вовсю полыхал горн. Розамунда — к домику на самой окраине их деревни, который местные жители так и называли — Дом на окраине. Чем дальше отходила Розамунда от Стивена, тем легче делался ее шаг. Пряча его ленточку в висевший на поясе кошель, она удивлялась самой себе: с чего это ей вдруг вроде как опостылел Стивен. Он считал ее своей невестой — еще в праздник урожая сговорил ее. И хоть завтра готов с ней под венец. Хорошо хоть их священник строгий, не велит так скоро ожениваться, слава Богу, у нее есть еще время пообвыкнуться в невестах. Остальные девушки, почитай все, ждут не дождутся свадеб. По Виттонским меркам, ладный ла мускулистый Стивен — жених завидный. Не одна из здешних девиц мечтала заполучить его, но Стивен не сводил глаз с одной Розамунды. До того присушила пария, свела с ума, что отец его грозился отправить сынка в Дом на окраине, ежели он к ней вскорости не присватается.

Само по себе это сватовство было ей лестно. Сын кузнеца был парень крепкий да пригожий, кожа белая, волосы светлые… В свой срок ему достанется кузня и прочее добро, — стало быть, семейству его жить в достатке. Так что ж она, дуреха такая, никак не назовет день свадьбы? Ведь как любит он ее, чуть не плачет, глядя на нее синими глазищами. Ох и дивилась Розамунда тогда жарким его речам, зачарованная этой любовью, хоть и не разделяла ее. Говорил он, что она краше овечки из весеннего приплода, краше цветущего боярышника и что, дескать, любит он ее больше жизни.

До Стивена еще никто так пылко ей не объяснялся. И ей было боязно, что уже более никогда не услышит она таких вот словечек — после того его признания, в один из прохладных осенних деньков. Видать. Стивен решил, что се можно больше и не баловать ласковыми прозвищами.

— Явилась-таки, гулена. Шляешься до темноты со своим ухажером. Липнет к тебе как банный лист. Могла бы и о матери вспомнить — помочь. Давай-ка скорее в дом.

Ходж, материн молодой муж, поджидал Розамунду у двери, выражение его неказистого лица было довольно свирепым. Розамунда, проскользнув бочком под его рукой, вошла в продымленную горницу.

Джоан, мать Розамунды, склонилась над двумя лежащими у очага хнычущими младенцами, а семилетняя Мэри — худущая! — таращилась на котелок с мясом, висевший над огнем. У них и еще только у двух-трех семей из их деревни очаг был обустроен по-новому, не то, что прежний — чадил посреди избы. Джоан очень гордилась своим настоящим очагом, хотя дымоход был засорен и у них в домишке было дымно, почти так же, как у всех остальных.

Откинув со лба тусклую, чуть тронутую сединой прядь, Джоан улыбнулась.

— Пришла моя касаточка. А мы тут рядим-гадаем, куда она запропастилась, — пробормотала мать, с трудом ворочая языком, видать, успела вылакать изрядный жбан эля. — Ну что, уговорились со Стивеном о свадебке? — спросила она у Розамунды, протягивавшей к огню озябшие руки. И, шутливо ее толкнув, с грязной усмешечкой подмигнула:

— Бугай он справный, девонька. Это можешь не сомневаться. Недаром про мужиков говорится: у кого велик кулак, тот крепкий отрастил стояк.

Задыхаясь от душившего ее хохота, мать вынула из люльки хиленькую крошку.

— Для меня это дело десятое, матушка.

— Ну, стало быть, ты не моя дочь. Мою утащили эльфы, а заместо нее они мне тебя подкинули, — усмехнулась Джоан, оголяя грудь, чтобы покормить девочку.

— Да я его случайно встретила, когда шла от Джиллот, Мы с ней уговаривались насчет завтрашнего утра, — оправдывалась Розамунда, беря на руки вцепившегося в се юбку и только начинающего ходить замурзанного Тома. И хоть мать ее не просила, молча пихнула в его с всегдашней готовностью открытый рот полную ложку густой каши. — Джиллот и ее брат хотят поехать сразу же, как только рассветет. Знаешь, матушка, нынче гуси много жира нагуляли. Думаю, мы на ярмарке хорошую цену за них возьмем.

— Благослови нас, Пресвятая Дева Чего уж говорить: каждый грошик на счету, с тех пор как… — Тут голос Джоан оборвался, а глаза наполнились слезами. — Настигшая их семейство беда давно уж открыто не обсуждалась, но ее сумрачная тень лежала на всей их жизни. — У знатных кавалеров любовь недолгая: как поблекнет девичья краса, ищи-свищи их. Попомни это, Рози, коли тебе взбредет вдруг снять фасон с матери. — Сглотнув слезы, Джоан потрепала щечку девочки, чтоб та резвее сосала. — Ох, нынче лихо-лишенько привалило нам.

— Вот коли Ходж расстарался бы и приискал работу, начала было Розамунда, но мать тут же зашикала на нее, опасливо поглядев на закрытую дверь, чтобы убедиться, что тот не слышит.

— Ты же знаешь, что он все пороги обил. Август на исходе, об эту пору крышу никто не перекрывает.

Розамунда покорно умолкла. Джоан всегда найдет оправдание для своего лентяя. И с чего она так держится за этого Ходжа, не могла взять в толк девушка. Это был первый из материнских ухажеров, с которым та все-таки удосужилась повенчаться; только двое последышей были рождены ею в законе. Может, матери лестно, что в ее-то возрасте она заполучила молодого муженька? Видно, потому, не ропща, гнет ради него спину, обстирывает, кормит. ублажает в постели. А этот бесстыжий ни одного фартинга еще не принес в дом!

Знатные кавалеры… Губы Розамунды чуть дрогнули в улыбке, когда она снова вспомнила причитания матери. Джоан всю жизнь долдонит ей, что якобы она, Розамунда, дочь какого-то дворянина. Неужто эта размякшая от хмеля, притулившаяся к очагу женщина, с испитым обрюзгшим лицом, могла когда-то приглянуться дворянину? Люди говорят, что в былые времена у златокудрой дочки дубильщика отбою не было от воздыхателей.

Розамунда переменила позу на более удобную, почувствовав, что малыш у нее на руках стал вроде тяжелее — задремал. Да, если верить сплетням, нищета и вино загубили красоту ее матери.

Неужто она, Розамунда, и впрямь дочь дворянина? Девушка была уверена, что это одна из материнских фантазий. Но втайне, в самой глубине души, ей очень хотелось, чтобы эта сказка обернулась явью. Когда-то ее надежды щедро подпитывались двумя непонятными обстоятельствами.

Каждые две недели церковный староста в своей отороченной мехом накидке приносил в их домишко увесистый мешочек монет, а некий неведомый благодетель оплачивал учебу Розамунды в Сестринской обители. Но вдруг монеты носить перестали, и за учебу платить — тоже. Монахини отослали Розамунду домой, в Виттон. Потеря этого источника существования стала настоящей трагедией, и темные тучи невидимо парили над каждым их днем.

Но вот скрипнула дверь, и мысли Розамунды вернулись к действительности, а взгляд нехотя остановился на Ходже.

Скрип разбудил девочку, и она начала хныкать. Ходж проворчал, чтобы малявке заткнули рот. Ни Розамунде, ни Джоан и в голову не приходило попрекнуть Ходжа, хотя девочка проснулась из-за него.

Отпихнув от очага худышку Мэри, Ходж зачерпнул ковшиком из котелка и стал дуть на мясо, разбрызгивая горячие капли отвара.

— Ну чего уставилась, — заворчал он на перепуганную девчонку, — не видишь что ль, сварилось. — И в подтверждение набил полный рот.

Голова Джоан свесилась на грудь, и она опять захрапела. Розамунда поспешно забрала у нее Анни, пока мамаша ее не выронила. Укачав малышку, она осторожно положила ее в стоявшую рядом с очагом люльку.

Ходж лениво за нею наблюдал, шаря бесстыжим взглядом по стройной талии и пышным грудям заневестившейся падчерицы. Его свиные коричневые глазки горели похотью. Розамунда сразу поняла, что у него на уме, и похолодела от страха.

— Ты бы сел, я сама тебе подам, — поспешно предложила она, уверенная, что еда отвлечет его — хоть ненадолго — от блудливых помыслов.

Ходж тут же уселся у очага, грея над огнем корявые пальцы. Украдкой наблюдая за ним, Розамунда наложила ему с верхом огромную миску. Презрев протянутую ему ложку, тот прямо зубами ухватил кусок мяса — ну чистый зверь! Розамунда диву давалась, как это отчим исхитряется не ошпариться еще булькающим мясным отваром. Она наложила и плошку поменьше — для Мэри. Та, застенчиво ее поблагодарив, на всякий случай отошла в уголок, чтобы ей никто не мешал спокойно поесть.

Розамунда наполнила миску для матери и стала ее будить, тряся за обмякшее плечо и громко крича ей в самое ухо, однако вывести Джоан из пьяного забытья девушке так и не удалось. В конце концов, та соскользнула с табуретки и, точно куль, привалилась к очагу, а потом и вовсе разлеглась на трухлявой циновке. Розамунда прикрыла одеялом свою храпящую родительницу, а потом положила ей под бочок уснувшего Томаса, тоже заботливо его укутав. Этот ритуал повторялся почти каждый вечер. Розамунда настолько уже смирилась с ним, что у нее уже не замирало все внутри от отчаяния и не мучила напрасная надежда на то, что в один прекрасный вечер Джоан не напьется.

— Сегодня от нее никакого толку не дождешься, — задумчиво пробормотал Ходж и, причмокивая лоснящимися от жира губами, уставился на Розамунду: — Есть тут кое-кто и послаще, свеженькая такая малышка, она-то меня и угостит.

Он ухватил девушку за юбку, но она сбросила его руку со словами:

— Раньше тебе не мешало то, что она спит. Розамунда содрогнулась, вспомнив омерзительные сцены, свидетельницей которых поневоле становилась.

— Мужчина не может довольствоваться одним только трясущимся разваренным студнем. Иногда ему охота попробовать что-нибудь повкуснее да позабористее.

Предвкушая приятное занятие, Ходж облизнулся красным, блестевшим от слюны языком, что заставило Розамунду сжаться в комочек. Неожиданно он вскочил со скамьи и схватил девушку за руки.

— Сейчас же отпусти! — крикнула она, пытаясь вырваться.

Услышав сестрицын вопль, Мэри кинулась на выручку. Она принялась неистово колошматить Ходжа по жирным ляжкам, едва не рыча от ярости.

— А ты кыш отсюда, черт тебя задери! — завопил Ходж, и от его зычного рева проснулась девочка и начала плакать.

— Присмотри за Анни! — приказала Розамунда, стараясь перекричать гам: она хотела таким образом заставить Мэри отойти от разъярившегося Ходжа. А тот поволок Розамунду по комнате, обдавая резким застарелым запахом пота, пропитавшим его одежду. В конце кондов, теряя терпение, он прижал ее, стучащую от ужаса зубами, к оштукатуренной стене и грузно всей тушей навалился… она не могла пошевелиться.

— Уж будет тебе кочевряжиться, сучка, — прорычал он. — Я куда раньше тебя приметил, чем твой дружок кузнец. Как-никак, я тебе отчим, смекаешь?

— Попробуй только тронь меня, процедила сквозь стиснутые зубы Розамунда, пытаясь высвободиться.

— А почему бы нет?! Думаешь, кузнецкий сынок даст мне затрещину?

— Думаю, что он даст тебе куда пониже… а потом оторвет и обмотает вокруг твоей же шеи, — сказала Розамунда, незаметным под юбкой движением выставляя вперед колено.

В ответ на ее угрозу Ходж громко загоготал;

— Ну напугала, ой-ой-ой! Прямо-таки весь трясусь от страха! А где ж твой знатный папашка? Джоан болтала, что он перережет мне глотку, если я тебя пощупаю. Чтой-то я никогда здесь его не видывал. Небось, теперь уж совсем трухлявый пень?

Больше ему ничего спросить не удалось, потому что его скрючило от боли. Он завопил и вытаращил глаза. Это Розамунда с силой ударила его коленом между ног. Руки, вцепившиеся в нее, разжались, и огромный детина рухнул на циновки, суча ногами, физиономия его побагровела от боли… Выкрикивая гнусные ругательства, он начал рыгать и вынужден был побыстрее выскочить наружу, где его вывернуло наизнанку.

— Успокойся, лапонька. Сегодня он нам точно уже не страшен, — утешила она Мэри, все еще всхлипывавшую от ужаса. Она спрятала горячее зареванное личико у себя на груди. Розамунда ликовала, хотя и понимала, что ее строптивость не пройдет для них всех даром. Но это будет потом… Жизнь в Виттоне приучила ее жить только настоящим.

— Спи, милая, и ничего не бойся.

Мэри громко вздохнула и теснее прижалась к сестре. Потом покорно улеглась на соломенный тюфячок, на котором они спали вдвоем, и накрылась одеялом. Через несколько минут она уже спала. Розамунда крепко стиснула руки, стараясь унять все еще бившую ее дрожь. Никогда еще приставания Ходжа не были настолько опасными. Еще бы чуток — и все… Она заставила себя успокоиться, стащила через голову платье и повесила его на гвоздик, вбитый в ставень. Хотя Ходж был пока на улице, она плотно задернула лоскутную занавеску, которая создавала жалкое подобие уединенности. Но вот дверь отворилась, и Розамунда снова напряглась… Слава Богу, Ходж сразу прошел к очагу и улегся на тюфяк рядом с Джоан. Удостоверившись, что он угомонился, Розамунда наконец успокоилась. Ворочаясь под домотканым одеялом, она старалась устроиться на жестком тюфячке поудобнее. В Сестринской обители, еще ее, кажется, Торпской называют, она спала на настоящей кровати, с деревянными перекладинами, на которые была настлана мягкая перина. Как сладко ей там спалось!.. Припомнив это, Розамунда вздохнула. Может, когда она выйдет замуж за Стивена, у них тоже будет такая же кровать — с периной. Тут Мэри захныкала во сне, и Розамунда оберегающе обвила рукой ее худенькое тело. Как только они со Стивеном поженятся, Розамунда обязательно заберет сестренку к себе. Сознание того, что она покинет свой продымленный домишко, согревало душу девушки. Под родимой крышей ей жилось совсем невесело. Те два года, которые она провела в обители, открыли ей, что не все на этом свете ведут такую жизнь, как ихние, деревенские. Там царили небесная музыка, и дивное пение, и смиренные тихие голоса. И хотя размеренный монастырский уклад совсем ее не прельщал, она грустила по тому благочинному спокойному мирку. Что и говорить, в обители ее не били, она была избавлена от пьяных свар, от омерзительной брани, от одуряющей навозной вони. Но и то верно, что там редко кто шутил или дурачился. Унылые краски, серые стены. Но даже здесь, в Виттоне, у большинства жизнь была не в пример пристойнее, чем в их развалюхе, именуемой в деревне Домом на окраине. Нет уж, у себя Розамунда заведет порядки, более схожие с монастырскими, чем с домашними. Розамунда опять вздохнула. Какое, однако же, безрадостное и бесцветное будущее ждало ее. Виттонские девушки о любви не очень-то думали, ну чтобы парень был по сердцу. Разве что мечтали иногда. А так был бы будущий муженек неленивый да с достатком, вроде Стивена, вот и ладно. А коль не повезет, придется мыкать горе с непутевым, как ее матушке. И все же Розамунда очень хотела влюбиться. Чтобы сердечко билось и замирало при виде суженого. Однако Стивен был ей безразличен, и это очень ее печалило. Да, он честный, работящий, да, она вроде ему по душе — и только…

Розамунда укуталась поплотнее и погрузилась в заветные мечты, похожие на сокровища, которые она доставала одно за другим из тайного, припрятанного ото всех ларца. Несколько лет тому назад она приметила на местной ярмарке одного пригожего незнакомца. Мало сказать приметила, его красота не шла с тех пор у нее из головы. Сердце ее затрепетало, да так, что она едва могла дышать, как увидела его среди толпы. Высокий, плечистый, в светло-зеленом бархатном дублете, так ладно его облегавшем. Его привлекательное, приукрашенное девичьими грезами лицо и сейчас мерцало перед нею, будто в волшебной дымке. Упрямый, благородных очертаний рот, волевой подбородок с впадинкой, правильный овал и высокий лоб. Настоящий бог, да и только! Никто из здешних парней не мог с ним сравниться. При нем всегда была кавалькада охотников в коричневых и зеленых камзолах, сам же незнакомец всегда был в бархате… Розамунда представила его смоляные кудри, падавшие на воротничок из тонкого шитья. До чего ж они блестели на солнце!.. Однажды он обернулся и посмотрел на нее. И когда их глаза встретились, даже ей улыбнулся. Зубы у него белые-белые, а кожа смуглая. У всех деревенских зубы были желтые, а то и вовсе выщербленные. Тот красавец до того был на них не похож, что Розамунда готова была поверить, что он явился из какой-то волшебной страны. Она давно уже решила для себя, что это необыкновенно знатный дворянин и что он в изгнании. Может, даже какой-нибудь принц. А может, наоборот, благородный разбойник, вроде легендарного Робина из Шервудского леса, прозванного Робин Гудом.

Когда он ей улыбнулся, сердце Розамунды чуть не выскочило из груди. И как только она не свалилась тогда в беспамятстве… Речей его она никогда не слыхала, слыхала только, что раз кто-то из охотников окликнул его именем Гарри. Принц Гарри, так она нарекла его в своих мечтах, а самая излюбленная из них была о том, как Гарри приезжает в их Дом на окраине и просит отдать ее в жены. А после увозит ее в замок, усадив с собой рядом на белоснежного коня. И все деревенские, разинув рты, с благоговейным ужасом смотрят на них. Вот бы красота была!

Розамунда понимала, что тешит себя небылицами. Но все равно несбыточные эти мечты доставляли ей радость. В настоящей жизни такого счастья не сыскать, уж крестьянской-то девушке точно. Несмотря на вечные материны россказни, она знала, что не только дворяне, но и богато одетые охотники из свиты не балуют виттонских девушек ухаживанием. А если вдруг и приглянется кому из них селяночка, они тут же за деревенской изгородью и потешатся ею. Такое и впрямь случалось. Нежащие сердечко Розамунды воображаемые прогулки с воображаемым возлюбленным, не менее от этого волнующие, лишь помогали хоть на короткие минуты вырваться душой на волю. Ведь чем больше она мечтала о своем принце, тем больше понимала, что ее удел — это сын кузнеца Стивен. И что лучшей доли ей тут не сыскать. И она будет дура дурой, коли прозевает его. Нужно скорее назвать ему день свадьбы, пока его не сманила другая.

Проснулась она задолго до зари и теперь молча разглядывала балки, за которыми юркие мыши грызли соломенный настил, и его клочья то и дело падали ей на лицо. Было темно, дом освещался лишь присыпанным на ночь тлеющим очагом. В спертом воздухе было намешано столько отвратительных запахов, что она непроизвольно морщила нос, стараясь дышать не в полные легкие.

Надо бы встать и перепеленать малышку, да обмыть Томаса, который, небось, обмарался во сне, да вынести поганое ведро. Сразу будет легче дышать. Обычно с этих хлопот начиналось каждое ее утро, но сейчас ей не до пеленок да ведер. Нынче ведь ярмарка. Задолго до того, как домочадцы продерут глаза, она будет ехать в Эплтон.

Взбодренная мыслями о предстоящей поездке, она выскользнула из-под одеяла и зябко поежилась. Выдыхая после каждого вздоха белое облачко, она торопливо натянула новенькое платье, припасенное специально для сегодняшнего знаменательного дня. Потом стянула густые каштановые волосы в узел и обвязала его новенькой лентой. Лента ей нравилась, но не потому, что это подарок Стивена, а уж очень она была хороша. Собственная черствость мучила Розамунду, ведь ей так хотелось ответить на его любовь и заботу тем же. Но у нее ничего не получалось, хоть она и старалась переломить себя.

Розамунда поплескала себе в лицо водой из колодезного ведерка, до того студеной, что сперло дыхание. Потом насухо растерла кожу грубым полотенцем. Из съестного имелось лишь полковриги хлеба, нет, это им. А она возьмет припрятанные под разболтанной половицей монетки. Этот ее никому не ведомый клад позволит ей полакомиться пирожком с мясом или сладостями, там, на ярмарке.

Две темные кучки золы тлели в очаге, развалившиеся рядом Ходж и Джоан храпели и бормотали что-то во сне. Розамунда осторожно прокралась к двери и подняла щеколду. Было темно и студено. Она плотнее запахнула накидку и поспешила прикрыть дверь, опасаясь разбудить отчима. Брани в ответ не раздалось, — значит, никто ей не помешает. Пусть-ка сам поклянчит себе где-нибудь завтрак, как часто приходилось ей. Впрочем, он долго думать не станет, стащит у соседей яиц да наестся.

В редеющей мгле послышался все нарастающий топот цокающих копыт. Загоготали гуси, и сонно взбрехнула собака. Увидев возок Джиллот и Мэта, она вышла на утоптанную дорожку. Наконец лошадь, фыркая и поводя косматой головой, замедлила шаг и обдала Розамунду теплым клубящимся дыханием.

Карета подана, — усмехнулся, наклонившись к ней, Мэт. — Залезай. — Капюшон он опустил на лицо, укрываясь от холодного ветра.

Заботливые руки помогли Розамунде забраться и усадили в середку: с одного бока — мускулистое тело Мэта, с другого — уютная мягкая Джиллот. На видавшей виды повозке громоздились одна на одной клетки с живностью. Шесть гусей, сколько-то крапчатых уток и корзина яиц. Корзина принадлежала Розамунде. Она еще накануне вечером помогала все укладывать. И не только укладывать, но припрячь к задку двух коров и выносливого ослика, увешанного коробами да корзинами, набитыми всякой всячиной для продажи. На донышках лежали грубо вырезанные деревянные зверушки, игрушечные луки со стрелами, гусиные перья, горшочки со снадобьем от хвори, приготовленным из гусиного жира и сока первоцветов. А поверх — вязаные рукавицы и шапочки, детские платьишки и расшитые сорочки, над каждой Джиллот и Розамунда подолгу не разгибали спины. Конечно, главным событием была зимняя. Рождественская, ярмарка. Деньги, вырученные на Эплтонской ярмарке, помогали многим семьям пережить долгую йоркширскую зиму.

— Чую, к концу дня будет, что положить в кошелек, — сказала Джиллот, умиротворенная таким раскладом. — И как ты собираешься припрятать свои денежки от Ходжа?

Розамунда пожала плечами. Увлекшись своими ночными грезами, она и думать забыла о том, что Ходж наверняка захочет наложить лапу на ее выручку. Ничего ему не обломится, она сразу всем накупит обновок, И наконец-то поест вволю. А еще можно припрятать часть денег, а часть отдать матери. Ну а остаток все-таки придется отдать этому пакостнику.

— Какой срам! Этот ублюдок тянет с тебя деньги, а сам за весь год и пальцем не пошевелит. Лентяй, каких не сыщешь, в сердцах выпалил Мэт, хлестанув сбавившего шаг конягу.

— Не горюй, вот выйдешь за Стивена, и тебе больше не придется таскаться по ярмаркам, — утешила подругу Джиллот и погладила ее по руке. — С ним не пропадешь. Я слышала, теперь они подковывают окаянных дворянских жеребцов. Когда у вас свадьба-то?

— Не уговорились еще.

— Ты не очень-то долго рассусоливай. Неровен час, передумает.

— По мне так хорошо бы. Тогда Рози за меня пойдет, — сказал Мэт, дурачась. — Давно уж по ней сохну.

— На этот каравай рот не разевай, паря, — усмехнулась Джиллот. — Наша Рози заслужила кой-чего получше крестьянской лачуги. Как-никак дворянского замесу девушка.

Мэт изобразил тяжкий вздох, и все трое весело рассмеялись. Они частенько приплетали к разговору неведомого отца Розамунды. Впрочем, в шутливой отповеди Джиллот была и доля серьезности. Многие в деревне упорно твердили, что Джоан Хэвлок крутила-таки шуры-муры с очень высокородным господином. Конечно, то, что он никогда не появлялся и даже не признал дочь своею, совсем не вязалось со всей этой романтической историй. Однако жизнь в Виттоне была столь непереносимо уныла, что любая легенда принималась с воодушевлением.

Тьма между тем разреживалась, и вскоре на востоке вспыхнула слабая прозелень — рассветало. Розамунда прижалась к друзьям, чтобы лучше согреться, и потуже запахнула накидку. Морозец выдался крепкий, да и ветрено, как и положено в декабре. По мере того как день постепенно наливался светом, она примечала прихваченные ледком колеи и, словно опутанные нарядной блестящей паутиной, изгороди.

Все чаще слышались голоса устремившихся на ярмарку попутчиков, и скоро наша троица оказалась в гомонящей толчее. Из-за боярышниковых изгородей доносилось мычание и блеяние — резали скот. Гуртовщики покрикивали на собак и оглушительно свистели. Где-то впереди тоже цокали копыта и дребезжали повозки. По мере приближения к ярмарочному торжищу толпа густела. Сгрудившиеся фигурки укутанных кто во что горазд людей, увешанных корзинами и тюками, горбящихся от стужи, пробирались вперед и вперед.

— Больно людная эта дорога, — посетовал Мэт, вынужденный попридержать коня. — Эдак мы и к полудню не доберемся. Надо бы свернуть на ту, что в горку.

— В горку! Сдурел что ли? — прокричала Джиллот, тряхнув головой, отчего капюшон ее съехал, явив всему люду копну ярко-рыжих кудряшек, обрамлявших круглое личико. — Да разве ж с такой поклажей одолеешь горку, тяжесть-то эвон какая.

— Маленько бы и полегчала, коли вы с Рози потопали бы своими ножками, — отбрил сестрицу Мэт, заставляя уже конягу Доббина взять вбок.

— Пошли. А то и правда засиделись мы с тобой, — сказала Розамунда.

Мэт сверкнул благодарной усмешкой. Он остановил повозку, чтобы девушки могли слезть. Оказалось, и впрямь ноги у них совсем одеревенели от сидения в такой тесноте, да еще на жестких досках. Холодный водух сразу пробрался под тонкую одежду Розамунды, и она ускорила шаг, пытаясь согреться ходьбой. Джиллот бросилась ее догонять. Потом они помахали Мэту, и он тронулся дальше.

Впереди кто-то распевал разудалые сельские песни, и подружки устремились туда. Однако в тот же миг сзади послышался остерегающий крик, и толпа отхлынула к обочинам, давая дорогу отряду всадников. Не замечая того, что вооруженные легкими пиками солдаты едва не спихнули их в ров, Джиллот и Розамунда не могли отвести глаз от роскошных конских сбруй. Господа, небось, тоже едут на ярмарку. Задрав как можно выше голову, Розамунда надеялась увидеть среди всадников своего то ли принца, то ли разбойника в светло-зеленом бархатном дублете. Но его не было среди этих богато одетых мужчин.

Приметив молоденьких девушек, несколько конников одобрительно присвистнули, а тот, что ехал с краю, потянул жеребца за уздцы и наклонился:

— Как тебя зовут, моя милая? — спросил он Розамунду.

Та не убоялась дерзкого его взгляда и с достоинством ответили:

— Не твое дело, парень. — Она гордо вскинула голову, тряхнув узлом роскошных блестящих волос.

Пораженный ее смелостью, всадник даже немного отпрянул. Пригнувшись к седлу, он плотоядно разглядывал нежную кожу и сверкающие, с темными ресницами, глаза. Его взгляд пробежался по пышной груди, медленно переместился на тонкую талию и точеные бедра, потом снова вернулся к высокоскулому, завораживающему красотой лицу. Жадно прильнув глазами к ее сочным полным губам, так похожим на спелые вишни, он не смог скрыть свое вожделение, тут же отразившееся на его грубо вытесанном йоркширском лице.

— Ты часом не здешняя княгиня? — наконец выдавил он. Причем прекраснейшая во всей округе?

— А вот и княгиня, — сказала Розамунда, снова гордо вскинув голову — от этого движения одна каштановая прядь выбилась из-под ленты. Не желая больше разговаривать со всадником, она пошла вперед, не обращая внимания на его призывы остановиться.

Еле нагнавшая ее Джиллот никак не могла отдышаться. Они дружно порешили не слушать крики этого охальника и не обращать внимания на взрывы хохота его приятелей и на их подначки. А те и не думали пускаться вскачь, конские копыта постукивали редко-редко за спинами девушек. Но вдруг незнакомый мужской голос властно приказал им остановиться.

Обернувшись, Розамунда увидела, что только сейчас появившийся укутанный в роскошную накидку всадник быстро приближается на своем черном скакуне к ним. Огромный жеребец, не желая подчиняться удилам, бил копытом землю и раздувал ноздри. Такое великолепное животное могло принадлежать только дворянину. С трудом сглотнув, Розамунда гадала, что нужно от нее этому знатному, в богатом плаще дворянину — кроме, конечно, того, что было ясно само собой. А если ему нужно то самое, то как бы ей половчее увернуться от его приставаний. Шедшие впереди крестьяне тут же остановились, с интересом наблюдая, что же будет и, похоже, сразу напрочь забыли, что торопились вовремя поспеть на ярмарку. Никто из них и не помыслит вступиться за Розамунду, если этот господин возжелает заполучить то, что она берегла пуще глазу.

Встретив его взгляд и стараясь пересилить охватившую ее дрожь, Розамунда смело вскинула голову:

Что вам угодно, господин?

— Не живет ли тут поблизости знахарка или ведунья? — На нее пристально смотрели темные глаза. Слегка крючковатый нос придавал мужчине суровый и несколько разбойничий вид, глубокие морщины избороздили его обветренное лицо, а у строгого рта притаилась складка горечи.

— Не могу вам сказать, а только точно знаю, что нынче все они будут на ярмарке.

— А что за ярмарка?

— Эплтонская.

Мужчина наклонился к ней и, увидев лицо девушки, подобрел взглядом, а скорбный рот мягко дрогнул. Мало того, Розамунда вдруг услышала, как он тихонько ахнул, а в глазах его мелькнуло странное выражение — вроде как он ее признал. Но она-то была уверена, что сроду не видывала этого дворянина.

— Вам нужно лекарство? — осмелилась спросить она.

— Не мне. Моей дочери. Что-нибудь, что снимет жар. И далеко до этой ярмарки?