Ирина Сергеевна взглянула вопросительно на Самохина.
      - Завалил - это в смысле поборол, что ли?
      Самохин пояснил скупо:
      - Вроде того.
      - Молодец, - удовлетворенно кивнула Ирина Сергеевна. - "А сейчас, мама, я пишу тебе из Рязани. Когда в госпитале лежал, меня генералу, командующему округом представили. Он мою историю выслушал и пообещал наградить орденом. А я попросил вместо ордена в училище воздушно-десантное направить. Я ведь туда хотел поступать, а пока в плену был - экзамены кончились. Генерал и похлопотал. Так что теперь, мама, я курсант. И домой смогу приехать только в феврале, на зимние каникулы. Тогда и увидимся. А еще, чуть не забыл, купи мне, пожалуйста, берцы, это такие ботинки, высокие, на толстой подошве, сорок седьмого размера. Мои совсем развалились, а здесь на складе только сорок шестой размер - маловаты..." Вы представляете? - с гордостью обратилась она к Самохину. - Во всем десанте ботинок на него не нашлось! Вот вымахал парень! И... вы знаете, Владимир Андреевич, - радостно-возбужденно продолжила Ирина Сергеевна. - Я поняла теперь, поняла... В жизни есть добрая сторона и злая. Надо придерживаться доброй, во всем, чтобы ни случилось... И тогда все получится правильно... Как у нас с вами, когда мы чеченца из погреба выпустили. Вы понимаете?
      - Понимаю. Только на мою долю все больше злая сторона приходилась. И я... я не верю, что зло можно победить добром. Меня не так учили... Хотя, если подумать... Вы правы, наверное.
      Самохин улыбнулся потерянно, полез в карман за сигаретами. Он был рад тому, как разрешилась ситуация со Славиком, понимал, что должен как-то выразить свое отношение к случившемуся, порадоваться вместе с матерью, но... не мог. Огромное, вселенского масштаба равнодушие ко всему, что происходило и будет происходить отныне на этой земле, навалилось вдруг на него.
      - Вы, Ирина Сергеевна, посидите. Я сейчас... чтоб не дымить тут...
      Он встал с трудом, опершись на cпинку стула, вышел на балкон, закурил, и после первой же затяжки голова вновь закружилась, и мир поплыл перед его глазами, будто отошедший от причала гигантский, переполненный людьми, музыкой и светом океанский лайнер, а Самохин отстал, остался в одиночестве на темном, чужом и безлюдном пирсе.
      Он опустился без сил на скамеечку, на которой прежде любил сидеть такими вот летними ночами, пуская дымок по свежему, долетевшему сюда с окрестных степей ветерку и бездумно глядя на спящий город.
      - Владимир Андреевич! Вам плохо? - услышал он голос Ирины Сергеевны, донесшийся издалека, звучавший гораздо дальше, чем было разделяющее их физическое пространство, и, разлепив ссохшиеся губы, ответил:
      - Притомился что-то... Столько всего... навалилось.
      Сердце вдруг перестало болеть, отпустило, и Самохин почувствовал, как распрямилась, расслабилась с нежным звоном всю жизнь таившаяся где-то в глубине его тела заведенная неведомо кем пружина, и он впервые за много десятилетий вздохнул облегченно и счастливо. Он запрокинул голову и посмотрел в серебристое, сплошь инеем звезд подернутое небо. И ему показалось, что именно там, среди звезд, в недостижимой для него высоте, и открывается настоящая жизнь. И теперь он, отставной майор, столько лет копошившийся на грешной планете, перенаселенной и душной, отпущен, наконец, освобожден и прощен. Не чувствуя больше земного притяжения, он устремился туда, в холодную от серебра высь, сбрасывая тяжелую телесную оболочку, воспарял, влекомый энергией вольной мысли, пересекал уже границы вечности и все-таки, уходя, успел услышать растерянный голос Ирины Сергеевны:
      - Владимир Андреевич! Что с вами?!
      "Да ничего страшного, - подумалось ему в последний миг с жалостью к ней, остающейся. - Просто я, кажется, умер..."
      Эпилог
      В ноябре у курсантов начались учебно-тренировочные прыжки. Десантировались они из пузатого, похожего на трудягу-пчелу военно-транспортного ИЛа. натужно жужжа, самолет разгонялся по мокрой бетонной полосе, взмывал в пасмурное небо, клубящееся на горизонте дымными тучами небо и через несколько минут осыпал стылую землю пухом раскрывшихся парашютов.
      Курсанты долго плыли в вышине под белыми куполами, словно звонили в налитые ветром колокола, а потом, несмотря на кажущуюся легкость парения, с размаху шмякались в поле, ломая тонкий ледок на лужах и разбрызгивая грязь, с чавканьем выдирали ноги из раскисшей от многодневных дождей пашни, собирали в охапку перемазанные парашюты и, возбужденно перекликаясь, будто журавлиная стая на отдыхе, брели на пересекающее район десантирования шоссе, пугая своим видом водителей редких на этой трассе автомобилей.
      Погода была, конечно, не самой подходящей для обучения молодых бойцов, но, как объяснил начальник курса, у авиаторов как раз кстати оказался бензин, и если не воспользоваться этим сейчас, то горючее спалят на другие нужды и курсанты останутся совсем без прыжков.
      На этот раз к взводу, в котором учился Славик, пристроили потренироваться какую-то особо секретную диверсионную группу. Состояла она из матерых, судя по внешнему виду и повадкам, огонь и воду прошедших контрактников - "контрабасов". Шептались, что готовят их к заброске в тылы боевиков, и мужики эти, не отличающиеся богатырским телосложением, сплошь коренастые, ухватистые, самые что ни на есть опасные бойцы, в случае нужды любой элитный спецназ одними ножами, как бараньи тушки, разделают.
      Когда настала очередь прыгать взводу Славика, за минуту до посадки в самолет он оказался рядом с одним из них.
      Кряжистый, длиннорукий, увешанный никогда раньше не виданным Славиком снаряжением и оружием, "контрабас" вдруг весело подмигнул ему.
      - Не дрейфь, курсант. Мимо земли не пролетишь!
      - У меня девять прыжков на боевом счету, - снисходительно усмехнулся Славик. - Этот десятый.
      "Контрабас" с интересом уставился на него:
      - А ты, парень, часом не из Степногорска будешь?
      - Оттуда. А как ты догадался?
      - Да выговор у тебя, земляк, особый, нашенский. Я по стране много мотался, пятнадцатый год в армии, и все воюю. И народ по выговору вмиг распознаю. Вот, к примеру, челябинцы или самарские, вроде соседи, а по говору от нас, степногорцев, отличаются.
      - А я не замечал, - удивился Славик.
      - Какие твои годы, - снисходительно хлопнул его по плечу "контрабас". Научишься!
      - Приготовиться! - раздалась команда.
      - Ну, бывай, братан, - кивнул Славику новый знакомый. - Будешь дома передавай там привет от земляка, Ваньки Жмыхова.
      И зашагал по трапу, чуть кривя ноги, легко, несмотря на двухпудовую экипировку.
      - Кому передавать-то? - спохватившись, крикнул Славик.
      - А кому хочешь, тому и передавай, - обернувшись, хохотнул тот.
      Когда Славик погрузился со своим взводом в дюралевое чрево ИЛа и обвел взглядом сидевших по бортам на жестких скамьях десантников, то уже не распознал среди них, одинаково сосредоточенных, веселого земляка.
      Через четверть часа, забыв о нечаянной встрече, Славик уже кувыркнулся в холодное осеннее небо, затем, ощутив привычный рывок раскрывшегося парашюта, стал смотреть вниз, на землю, которая плыла под ним, зримо вращаясь вокруг гигантской оси, подставляя заоблачному солнцу то один бок, то другой, заботясь, чтобы тепла хватило всем живущим на ней. Глядя на бескрайние просторы с черными квадратами пашен, серыми ручейками дорог, багровыми, кое-где совсем облетевшими уже перелесками, игрушечными городками и деревеньками, Славик думал о том, что люди совсем неплохо устроились. Отсюда, сверху, все обиды и неприятности их кажутся мелкими, а раздоры пустяковыми. И отчетливо зримо было с высот, что кружевная поросль жизни, покрывающая планету, нежна, особо уязвима и нуждается в бережном отношении и чуткой защите....