Религия. Война за Бога - Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить

И тем не менее, на протяжении веков другие христиане боролись за то, чтобы сохранить человеческий лик Иисуса, и помещали его на поверхность земли и в среду людей. Отчасти это объясняется распространенной потребностью людей в доступном божестве, в том, кто понимает нашу жизнь и слышит наши молитвы. И даже там, где Христа помещали в недостижимую для людей сферу, появилась его замена в виде любящей Марии, девы и матери. Тем не менее образ Иисуса как человека ярко представлен в Новом Завете. Верующие никогда не могли забыть о жителе Галилеи, который страдал от физических мук, который знал сомнения и искушения, который стал братом и образцом для страдающих людей. Они знали, что Иисус плакал¹².

На протяжении двух тысячелетий христиане снова и снова пытались решить вечный конфликт между христологией сверху и христологией снизу, но именно во время соборов V века споры шли о самой сути христианства. В некоторые десятилетия той эпохи могло показаться, что церковь неизбежно откажется от веры в человеческую природу Христа и будет смотреть на него исключительно как на божественное существо¹³.

Образ Иисуса как человека ярко представлен в Новом Завете

Если оставить в стороне детали, эта история достаточно проста. За всеми богословскими спорами стояла борьба между великими патриархатами – Александрийским и Антиохийским, – а Константинополь был здесь главным полем битвы. Антиохия подчеркивала реальность человеческой природы Христа; Александрия отвергала любые формулировки, которые отделяли человеческое от божественного. В 20-х годах V века монах Несторий, ставший архиепископом Константинополя, привез с собой сюда антиохийское учение, а за этим последовала катастрофа. На Первом Эфесском соборе 431 года Несторий был осужден за то, что учил доктрине двух природ, разделявших божественное и человеческое¹⁴. (См. приложение к данной главе «Великие соборы церкви».)

После низложения Нестория сторонники одной природы попытались с новой силой добиться признания своего учения при мощной поддержке со стороны александрийских патриархов. В 449 году партия единой природы совершила «военный переворот» на Втором Эфесском – «Разбойничьем» – соборе, провозгласив правоту своей доктрины, но порвав при этом отношения с римскими папами. На протяжении последующих двух лет партия ортодоксов-кафоликов удивительным образом укрепила свои позиции. Прежде всего, они объединились вокруг одного текста – послания папы Льва, которое носит название «Томос». Кульминацией их политического воскресения стал Халкидонский собор 451 года, который признал Томос как верное руководство по христологии. Постепенно – на это ушло около одного столетия – Халкидон стал краеугольным камнем ортодоксии империи¹⁵.

Несколько десятилетий спустя после собора один писатель латинского Запада суммировал выводы собора в виде серии богословских положений, снабдив их грозным заключением. Дав детальное описание эдиктов Халкидона, Афанасьевский символ веры (который на самом деле не имеет никакого отношения к почитаемому святому Афанасию) провозглашает: «Это – кафолическая вера. Тот, кто искренне и твердо не верует в это, не может обрести спасения». Здесь в буквальном смысле сказано следующее: твое вечное спасение зависит от точного исповедания правой веры – от тех определений, которые были предложены в 451 году¹⁶. (См. Таблицу 1.)

Таблица 1

Афанасьевский символ веры

…Кроме того, для вечного спасения необходимо твердо веровать в воплощение нашего Господа Иисуса Христа.

Ибо праведная вера заключается в том, что мы веруем и исповедуем нашего Господа Иисуса Христа Сыном Божиим, Богом и Человеком.

Богом от Сути Отца, порожденным прежде всех веков; и Человеком, от естества матери Своей рожденным в должное время.

Совершенным Богом и совершенным Человеком, обладающим разумною Душою и человеческим Телом.

Равным Отцу по Божественности и подчиненным Отцу по Своей человеческой сущности.

Который, хотя и является Богом и Человеком, при этом является не двумя, но единым Христом.

Единым не потому, что человеческая сущность превратилась в Бога.

Полностью Единым не потому, что сущности смешались, но по причине единства Ипостаси.

Ибо как разумная душа и плоть есть один человек, так же Бог и Человек есть один Христос…

Это – кафолическая вера. Тот, кто искренне и твердо не верует в это, не может обрести спасения.

ИСТОЧНИК: J. N. D. Kelly, The Athanasian Creed (New York: Harper and Row, 1964).

Таким образом, Первый Эфесский и Халкидонский соборы определили форму христианского богословия до нынешнего дня, заявив, что из правильного представления о Христе невозможно устранить ни божественный, ни человеческий аспекты. Христос не просто происходит из двух природ; он существовал в двух природах. Как писал папа Лев, быть голодным и жаждать, утомляться и спать – это явно человеческие проявления; но не менее очевидна божественность Христа, который мог напитать пять тысяч и ходить по воде или приказывал буре умолкнуть. Иисус как человек плакал о своем друге Лазаре, и здесь же божественный Христос произнес слова, которые воздвигли его друга из мертвых. Папа Лев заключает: «Ибо его человечество, которое меньше Отца, исходит от нашей стороны; его божество, которое равно Отцу, исходит от Отца». Мы уже настолько свыклись с победой Халкидона, что эти слова Томоса кажутся нам простым и даже утешительным выражением христианской веры. Тем не менее, Томос, хотя его автор искал верные и уравновешенные формулировки, вызвал гневные протесты в старейших центрах христианской веры¹⁷.

Битва вокруг вопроса о природах окрашивает наши основополагающие представления о мире. Тот, кто считает Христа исключительно божественным, не склонен замечать ничего доброго в материальном мире и обычно противопоставляет абсолютно благой духовный мир до конца испорченному материальному творению. Тот же, кто верит в Христа как человека, в большей мере готов увидеть потенциальную благость материального мира. Хотя (понимает он) этот мир глубоко погряз в грехе, он по крайней мере доступен искуплению. Вера в воплощение ведет к пониманию сакраментального. По мнению папы Льва, отрицание двух природ влечет за собой еще более серьезные богословские заблуждения: «их слепота погружает их в такую бездну, что для них лишаются основы и Страсти Господа, и его воскресение. Обе эти вещи в Спасителе ставятся под сомнение, если мы не верим в то, что он обладал нашей плотской природой». Материальные действия ведут к искуплению материального мира¹⁸.

В итоге в центре споров V века стояло искупление, и христианство, лишенное этой идеи, развивалось бы совершенно по-другому. Христиане уже давно размышляли о смысле смерти Христа, и, даже если церкви понимали его по-разному, большинство из них сходилось на том, что Христос был причастен человеческой природе и это позволило ему через свою жертвенную смерть искупить человечество. Доктрина искупления имеет какой-то смысл лишь в том случае, если Христос был в полной мере человеком, то есть обладал телом из плоти, а кроме того, имел волю и ум человека. Как писал отец церкви Григорий Назианзин, «если кто-либо верит во Христа как человека без человеческого ума, таковой сам лишен ума и недостоин спасения. Ибо того, чем Христос не обладает, он и не исцелил»¹⁹.

Однако именно такая причастность Христа к человечеству смущала тех, кто верил в одну природу. Если Христос не был в полном смысле божественным, говорили они, его смерть не могла нас спасти. Более того, Христос пришел, чтобы дать нам не только спасение, но и обожение – это представление до сих пор важно для некоторых восточных церквей, включая православную. Как заявил в IV веке великий александрийский епископ Афанасий, Сын Божий стал человеком, чтобы мы могли стать Богом, и только во всей полноте божественный Христос мог передать своим последователям эту божественность. Это было удивительным обетованием²⁰.

От понимания человеческой природы Христа зависят и те нравственные уроки, которые верующие черпают из его жизни и смерти. На одном полюсе стояли такие сторонники единой природы, как Аполлинарий, который видел в Христе нечто вроде автомата, которым сверху управлял Логос: такой Христос не мог бы по-настоящему подвергаться искушениям, не мог мучиться нравственными дилеммами или преодолевать соблазны, толкающие на зло. Разумеется, Аполлинарий предполагал, что Бог способен противостоять искушению и греху, но что в этом ценного для нас? Если Аполлинарий прав, нам остается лишь поклоняться божественному непревзойденному герою, который пришел избавить нас от темных сил, держащих весь мир в плену. Однако подлинные сторонники двух природ, такие, как Павел Самосатский в III веке, учили совершенно иному. По их мнению, человек Иисус стал Христом, когда на него сошел Божий Дух, и следовательно, божественным он стал во многом благодаря чистоте и святости своей жизни. Павел учил, что обычные верующие могут и должны подражать Иисусу²¹.

От понимания человеческой природы Христа зависят нравственные уроки, которые верующие черпают из его жизни и смерти

Подобные этические соображения были чрезвычайно важны для богословов антиохийской школы, которые оказались в передних рядах бойцов, когда начались войны за Иисуса. Хотя они отвергали грубые представления об отделении одной природы от другой, они отстаивали наличие человеческой воли во Христе. По их мнению, Христос активно сопротивлялся искушениям и стремился делать добро, а затем искупил грех и своей смертью, и примером своих добрых дел. Тем самым он показал обычным людям путь ко спасению и дал человеческой природе потенциальную возможность возвыситься до уровня божественной. Используя название одной из самых известных христианских книг во всей истории, можно сказать, что «подражание Христу» не просто возможно, но и необходимо. Когда сегодня либеральные богословы заявляют, что слишком возвышенный образ Иисуса делает его этическое учение недостижимым, они воскрешают один из самых древних споров христианского мира²².

Эти споры касаются не только богословия, но и того, что мы называем реальным миром, – хотя тогдашние богословы, несомненно, сказали бы, что этот термин указывает на небеса, а не на эту временную жизнь. Мысль о человеке по имени Иисус на протяжении всей истории Запада вдохновляла людей на подражание ему: это выражалось в общественной деятельности и политических реформах, не говоря уже о мистическом поиске и искусстве. В сравнительно недавние времена сторонники теологии освобождения заговорили о таком Иисусе, который действительно опустошил себя, отказавшись от божественных привилегий и почетного статуса, и ходил по земле как один из самых бедных и презираемых людей. Он одновременно и образец для бедняков, и их вождь в борьбе за справедливость. Как убедительно говорил Чарльз Шелдон в своем романе 1897 года «По его стопам», где говорилось о радикальной социальной реформе, христиане должны задавать себе такой вопрос: «Что бы сделал Иисус?» Конечно, бесчисленные провалы в истории христианства показывают, что верующие не всегда задавали себе этот вопрос или не всегда могли на него правильно ответить. Но стремление к этому никогда не умирало.

Можно вспомнить и о другом этическом вопросе: как мы судим о том, насколько весомы слова Христа, записанные в Новом Завете? Для простоты допустим, что Писание верно передает высказывания Иисуса, хотя, конечно, это, быть может, и не всегда верно. Когда Иисус рассказывает притчу или что-то утверждает, что мы слышим: слова, буквально и непосредственно исходящие от Бога, или мысли человека, на которые накладываются ограничения его времени и места? Возьмем конкретные примеры: если Иисус говорил с божественным авторитетом, верующим следует всерьез принять его слова о радикальном отличии света от тьмы, а также в буквальном смысле верить в дьявола и бесов. Признавая Христа человеком, верующий не обесценивает и не отвергает его учение, но ему приходится больше размышлять о том, какой авторитет несут данные слова и как их применить в современных условиях.

Божественный или богочеловеческий Христос? Чтобы лучше понять два этих подхода, стоит задаться вопросом: что именно боялась потерять каждая сторона в случае победы противников? У тех и других в самом центре веры стояла мысль об Эммануиле, о Боге с нами. И те и другие по-своему опасались такого богословия, которое бы закрывало перед людьми возможность получить доступ к полноте божественного, но у каждой стороны было свое решение этого вопроса. С точки зрения антиохийцев, вера в одну природу, которая делала Христа совершенно божественным, отделяла его от человечества и делала во всем непохожим на человека. Эта вера также приводила к ужасающе абсурдному выводу, что Бог Творец страдает и умирает, то есть, говоря богословским языком, «подвержен страстям». Сторонники же одной природы желали, чтобы ничто не ставило под сомнение характер тесной связи между Богом и человечеством. Эта связь должна быть полным соединением, а не частичным пересечением или случайным союзом. Они боялись, что чужое богословие ослабит образ Христа, сделает его чем-то меньшим, нежели явление Бога в нас. Обе стороны преследовали одну и ту же цель, но двигались к ней по совершенно разным дорогам²³.

Сохранение веры в Христа как человека также не позволяло помещать божественное в некую чуждую нам и невообразимую сверхъестественную сферу. Если Христос был человеком по имени Иисус, значит, он родился в конкретное время в таком-то месте и был евреем. Даже папа Лев, который с большим презрением относился к евреям и иудаизму, утверждал, что Иисус был стойко укоренен в своем еврейском наследии и в мире Ветхого Завета. Родословные, содержащиеся в Евангелиях, – перечень родителей и их потомков, над которым засыпает современный читатель, – однозначно указывают на то, что Иисус был человеком. Халкидон обрекает на неудачу любую попытку оторвать Иисуса от иудаизма.

Халкидон обрекает на неудачу любую попытку оторвать Иисуса от иудаизма

Подобным образом, у каждой стороны был свой подход к Библии. Александрийцы опирались на традицию греческой философии и использовали тексты Писания, чтобы проиллюстрировать свои выводы. Каждое слово и каждая строка Библии становилась аллегорией, передающей духовную истину, которая могла быть никак не связана с подлинными историческими событиями в Палестине I века. Несторий же, в духе Антиохии, читал текст Писания в свете исторических событий, а уже затем размышлял над его значением и истолкованием. Если читать Евангелия таким образом, трудно не увидеть в нем человеческого Христа, человека, который плакал. Халкидонские определения подтверждали, что библейская истина обладает скорее реальной, чем символической природой²⁴.

Не менее важную роль в этих спорах сыграло стремление сохранить женское лицо божественного. На фоне споров V века неожиданно сделался крайне популярным культ Девы Марии, и одновременно верующие стали утверждать, что она есть Матерь Бога в буквальном смысле слова. Язычники смеялись над этими явлениями, видя в них введение культа новой богини, но они возмутили также и многих христиан. Некоторые считали, что сама идея Матери Божией есть абсурд, – так, Несторий в изумлении спрашивал, действительно ли Бог присутствовал в мире в лице двухмесячного младенца, – другие же отвергали любую попытку поставить под сомнение божественность Христа на любом этапе его земной жизни. По крайней мере в этом вопросе сторонники одной природы целиком и полностью соглашались с ортодоксально-кафолической церковью, так что поклонение Марии получило повсеместное распространение. В почитании Матери Божией особенно выделялись египетские христиане, ее образ стал предметом великой традиции раннего изобразительного искусства, а коптская монофизитская церковь давно славилась своим особым любовным отношением к Марии²⁵.

Вера в Иисуса как человека также способствовала развитию и распространению христианского изобразительного искусства и тем самым повлияла на западную культуру. Мы с легкостью забываем о том, что эта традиция была чрезвычайно удивительным феноменом. Монотеистические религии нередко крайне подозрительно относятся к произведениям изобразительного искусства – будь то священные образы или изображения людей. Отчасти за этим стоит страх перед идолопоклонством, но эта тенденция также отражает нежелание пытаться изображать священное. Хотя такое отношение к изображениям не универсально – в какие-то исторические моменты благочестивые верующие как из мусульман, так и из иудеев изображали человеческие фигуры, – оно получило широкое распространение. Христианство, несомненно, могло бы пойти тем же путем, и в различные периоды его истории возникали иконоборческие движения, когда верующие уничтожали священные образы. Тем не менее христианское изобразительное искусство выжило и представило нам богатые образы человечности Христа – изображения ребенка и его матери, учителя и распятого страдальца.

То, как христиане вспоминали об этих соборах, многое говорит нам о процессе создания христианской истории и по аналогии о процессе создания истории других великих феноменов и движений. Часто мы слышим жалобу на то, что историю пишут победители, но здесь ситуация еще хуже. Фактически историки описывают события с точки зрения тех, кто станет победителем позже, хотя в описываемый момент эта победа совершенно неочевидна. Именно это происходит тогда, когда мы воспринимаем Халкидон как окончательный триумф ортодоксии²⁶.

Обычно 451 год описывают как решительный прорыв, как критически важный переход от древнего периода возникновения веры к ее тысячелетней зрелости и Средневековью. Однако при этом забывают о примерно столетии после Халкидона, когда его сторонники вполне могли бы утратить господствующее положение. Между 451 и 540-ми годами халкидонцы и их противники набирали и теряли вес в глазах римской власти, и в отдельные десятилетия монофизиты брали под контроль не только империю, но и большинство епископских и патриарших кафедр. Хотя после 451 года халкидонское исповедание стало официальным символом веры империи, тем не менее на протяжении столетий во многих местах – в Египте, Сирии и Палестине – халкидонцы составляли в лучшем случае подозрительное меньшинство. Споры о природе (или природах) Христа все еще кипели и в 650, и в 800 годах. И во многих частях мира сокрушительную победу одержали противники Халкидона. И вопрос об исходе битвы все еще оставался нерешенным.

Несмотря на лозунги тогдашних богословов, Христа никто не разделял, но вот христианский мир действительно разделился, причем необратимо

Несмотря на лозунги тогдашних богословов, Христа никто не разделял, но вот христианский мир действительно разделился, причем необратимо. Разделения между христианами не были совершенно новым явлением. По крайней мере с тех пор, как апостолы покинули Иерусалим, в любой момент истории, вероятно, существовали церкви, которые отказывались признавать верными какие-то соперничающие группы христиан. В середине IV века, возможно, половина всех христиан принадлежала к группе, которую великая церковь считала еретической или раскольнической, и при этом продолжали происходить новые разделения²⁷. С исторической точки зрения мир, разделенный на деноминации, для христианства скорее является закономерной нормой, чем исключением. Конфликты между церквами начинаются буквально с самого первого дня возникновения христианства.

Однако разделение христиан после Халкидона было беспрецедентным по своим масштабам. Устойчивое сопротивление официальной доктрине породило два массовых и крепких движения, которые партия победителей называла еретическими: несториан и монофизитов, – и наследники обоих движений существуют и в наши дни. С точки зрения исторической традиции и преемственности эти церкви имеют куда больше права претендовать на связь с истоками христианства – по своей географии, культуре и языку, не говоря уже об этнической принадлежности, – нежели новоявленные общины, которыми руководили Рим и Константинополь²⁸. На протяжении столетия со дней Халкидона христианский мир разделился на несколько великих церквей, каждая из которых была представлена на разных континентах: на ортодоксов-кафоликов, монофизитов, несториан и ариан. Хотя все эти церкви полностью соглашались одна с другой по важнейшим вопросам, каждая из них считала себя единственной истинной церковью, не признавала остальных и отказывала им в евхаристическом общении. Уже к 550 году христианский мир был так же сильно разделен, как и в позднейшей истории, когда уже существовали католические, протестантские и православные церкви.

История несогласных восточных церквей может заставить нас пересмотреть наши привычные представления о политическом пути христианства. Согласно всем известному клише, христианство радикальным образом изменилось, когда заключило союз с Римской империей при Константине, так что в этой сделке с дьяволом церкви отреклись от своих принципов, чтобы получить взамен власть и богатство. Но на самом деле Халкидон вынудил важнейшее тогдашнее историческое ядро церкви отказаться от союза с Римом, так что оно скоро оказалось в оппозиции государству, что, вероятно, представляет собой естественную позицию христианства. После двух потрясений 431 и 451 годов на Востоке значительная часть самых ярких и образованных людей, носителей христианской мысли и культуры, в политическом смысле ушла в подполье.

Конфликты между церквами начинаются буквально с самого первого дня возникновения христианства

Можно показать это на примере Египта. Александрия – и лежащая за ней часть Египта – смело могла претендовать на ведущую роль в христианской жизни и мысли, поскольку она была центром интеллектуальной силы верующих и развития богословия. Было бы вполне справедливо написать историю первых пяти-шести столетий христианства таким образом, чтобы в центре ее оказался Египет. Христиане жили здесь с апостольских времен под враждебным давлением государства до IV века, когда их права начали уважать, а с 312 до 450 года они участвовали в управлении государством. Но на протяжении одного-двух последующих столетий монофизитское большинство сохраняло мирные отношения с римскими властителями лишь периодически, и нередко имперские христианские силы подвергали их гонениям. Христиан из сторонников Халкидона презрительно называли «мелкитами», людьми императора, апостатами и приспособленцами. И хотя с VII века церкви в Египте жили мирно, это объясняется лишь тем, что в государстве властвовали мусульмане. В течение всех последних четырнадцати веков Коптскую церковь в Египте в лучшем случае только лишь неохотно терпели²⁹.

И хотя с VII века церкви в Египте жили мирно, это что в государстве тем, объясняется лишь властвовали мусульмане

На протяжении всей их долгой истории христиане в Египте пользовались благожелательным отношением власти лишь периодически, на краткие периоды; то же самое можно сказать о Сирии и о других древних центрах веры. С 542 по 578 год одним из величайших вождей монофизитов был Иаков Барадей, который получил свое прозвище из-за того, что он носил на себе грубые шкуры, чтобы избежать внимания имперских властителей, которые постоянно охотились за этим опасным раскольником. Мы бы не погрешили против правды, если бы прозвали его Иаковом Бродягой. Он не жил в епископских палатах, но постоянно скитался из города в город. Он перемещался из Египта в Персию и обратно, рукополагая епископов и священников для растущей подпольной церкви. Иными словами, по образу жизни он стоял куда ближе к первым апостолам, чем к средневековым прелатам, и существовало немало деятелей, подобных ему. Если судить по количеству, Иаков обратил в свою веру больше людей, чем Павел из Тарса, и действовал на более обширной территории. Сердце христианской веры никогда не покидало катакомбы или покидало их лишь на краткое время³⁰.

Сердце христианской веры никогда не покидало катакомбы или покидало их лишь на краткое время. Обычные христиане приходили в диссидентские церкви не потому, что им так повелели, но потому, что они веровали

Эта история многое нам говорит о природе христианской лояльности в эпоху после обращения Рима. Если твой император или царь считает себя христианином, стоит следовать его примеру хотя бы из чувства самосохранения, и потому нам не следует думать, что члены церкви обладали глубоким познанием своей новой веры. Но если сама церковь противостоит государству и подвергается гонениям, нет никакой выгоды в том, чтобы стать ее членом, – скорее наоборот. Зачем следовать за Иаковом Бродягой? Однако на протяжении многих веков после Константина на Ближнем Востоке люди приходили в эти диссидентские церкви по тем же самым причинам, по которым их предки приходили в общины христиан в первые века. Люди надеялись, что обретут здесь исцеление в этой жизни и спасение в жизни грядущей, они искали знамений и чудес, а аскетизм вождей этой церкви окружал их ореолом святости и харизматических даров. Обычные христиане приходили сюда не потому, что им так повелели, но потому, что они веровали.

Кризис V века повлиял не только на религиозную жизнь, но и на глобальную политическую историю. Халкидон укрепил власть и поднял престиж растущих частей церкви в новых, только что появившихся землях – грубо говоря, в Европе, – ценой отказа от старых центров христианства. Новый, только что появившийся мир христиан откололся от старого христианского мира, их разделило то, что критики считали сомнительным богословским новшеством. Современный исследователь может увидеть аналогичные процессы в нынешнем мире, где центр тяжести христианства перемещается из Европы и Северной Америки на Глобальный Юг.

Это изменение географии христианства неимоверно усилило власть и престиж римских пап и подавило развитие центров, обладавших таким же или более высоким статусом. Халкидон и его последствия освятили власть церкви Рима и низвергли ее потенциальных соперников, из которых на первом месте стояла церковь Александрии. Фактически именно Халкидон положил реальное начало средневековому папству.

Политическая победа веры, созданной в Риме, означала, что развивающееся христианство Европы будет существовать в тесной связи с Римской империей и с западными государствами, ставшими ее преемниками, а не вернется в катакомбы (как это сделал Восток). Вследствие этого в церквях Европы сохранялась идея христианской империи, тесного союза между церковью и государством. Поэтому эти церкви постоянно пытались воплотить в политической жизни идею Града Божьего. Мысль о христианской империи настолько глубоко проникла в душу западных людей, что когда настоящая Римская империя утратила свое влияние, папы создали новую структуру в виде империи франков Карла Великого. Последствия этого решения окрашивали жизнь Европы в течение тысячелетия³¹.

Разрыв отношений с древним христианством позволил внешним силам – сначала персам, а затем мусульманам – использовать разделения между христианами для своих целей. Без этого великого раскола невозможно было бы представить себе подъем ислама. Если бы не этот религиозный кризис, ислам не смог бы заполнить собой тот политический вакуум, который возник в VII веке, в империи, большинство восточных подданных которой – монофизиты и несториане – отвергли своих ортодоксально-кафолических императоров. Христианские диссиденты настолько глубоко были отчуждены от империи, что почти не были готовы сопротивляться мусульманским завоевателям, которые обещали (и демонстрировали это на практике) терпимое отношение к различным христианским сектам. На своих первых этапах эта новая религия обещала начисто приостановить исторический цикл насилия и гонений, который так сильно изуродовал жизнь христианства в поздней античности. Ислам нес с собой веротерпимость, мир и желанное отделение церкви от государства³².

Ислам нес христианским диссидентам веротерпимость, мир и желанное отделение церкви от государства

Современный наблюдатель может увидеть в этой истории грозное предупреждение о тех опасностях, которые несет с собой смешение церкви и государства. Христиане могли наслаждаться взаимным миром только тогда, когда правительство не интересовалось созданием и введением религиозной ортодоксии и с одинаковым презрением относилось к различным соперничающим одна с другой церквям. Но оказалось, что свобода от контроля со стороны ортодоксальных христиан обошлась отколовшимся церквям слишком дорого. Вопреки ожиданиям новая мусульманская власть несла совершенно иные ценности и преследовала свои цели, которые она энергично осуществляла.

Хотя этот процесс занял не одно столетие, в итоге христианство стало увядать под властью ислама. Чтобы дать читателю представление о масштабе разрушения древних церквей, напомним, что в V веке происходила борьба за господство между престолами Рима, Александрии, Антиохии и Константинополя и что в этой борьбе были свои победители и побежденные. Однако сегодня последние три города находятся в странах, где господствуют мусульмане и традиции ислама, а христиане составляют скромное меньшинство. Сам Эфес ныне находится в восточной части мусульманской страны, которую мы называем Турцией, где христиан почти не осталось. Халкидон и его последствия настолько разделили христианский Восток, что его разрушение стало почти неизбежным³³.

Современные верующие могут вынести из этого исторического опыта самые разные уроки, которые, разумеется, не сводятся к примитивной мысли о мусульманской угрозе. Когда общины слишком глубоко погружаются в свои междоусобицы, они рискуют забыть о том, что у них общего, и не заметить более серьезной внешней угрозы по своей близорукости.