Mediocribus esse poetis,
      Non dii, non homines, non concessere columnae {*},
      {* Поэту посредственных строчек // Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки {73} (лат.).}
      то, я повторяю, в этом виновато не искусство, а те немногие, которые его создают.
      Не подлежит сомнению, что наш Спаситель мог бы преподать нравственные понятия, но он рассказывал о сребролюбии и смирении - в божественной истории о богатом и Лазаре {74}, о непослушании и прощении - в истории о блудном сыне и отце ликующем {75}; и то, что его всепроникающая мудрость знала, каково богачу в адском пламени и Лазарю в лоне Авраамовом, (как и раньше) теперь заставляет нас помнить о них и думать. Поистине что касается меня, то будто воочию вижу я небрежное расточительство блудного сына, обернувшееся потом завистью его к сытым свиньям. Ученые богословы отрицают, что в этих историях историческое содержание, и считают их назидательными притчами.
      В заключение я говорю: да, философ учит, но учит он столь туманно, что понять его дано лишь ученым мужам, и это означает, что учит он уже ученых, тогда как поэзия - пища и для самых нежных желудков, поэт - настоящий народный философ, и доказательство тому басни Эзопа {76}. Прелестные аллегории, спрятанные в сказках о животных, заставляют многих людей, более звероподобных, чем настоящие звери, услышать голос добродетели в речах бессловесных тварей.
      А теперь, если мысленное воссоздание явлений более всего удовлетворяет воображение, значит ли это, что верх должен взять историк, ибо он дает нам образы действительных событий, которые действительно происходили, а не тех, которые необоснованно или ложно считают совершившимися? Воистину еще Аристотель в своем рассуждении о поэзии {77} прямо отвечает на этот вопрос, говоря, что Поэзия есть philosophoteron и spoudaioteron, то есть она философичнее и серьезнее как исследование, чем история. Его довод основывается на том, что поэзия имеет дело с katholou, то есть с общим суждением, а история - с kathekaston, то есть с частным. "Общее, - говорит он, - указывает, что нужно говорить или делать для правдоподобия (поэзия для этого прибегает к помощи вымышленных имен) или по необходимости, а частное лишь отмечает, что делал и отчего страдал Алкивиад" {78}. Так говорит Аристотель, и его довод (как и прочие, ему принадлежащие) совершенно разумен.
      Если бы вопрос заключался в том, что лучше - правдивое или ложное представление какого-то события, то не было бы сомнения в ответе, во всяком случае не более, чем если бы речь шла о выборе между двумя портретами Веспасиана {79}: одним - изображающим его, каким он был в жизни, и другим, на котором он по воле художника совершенно на себя непохож. Но если вопрос стоит так: что для вас и для вашего познания полезнее - воссоздавать предмет таким, каким он должен быть, или таким, каким он является? - тогда, конечно, вымышленный Кир Ксенофонта поучительнее настоящего Кира Юстина {80} и вымышленный Эней Вергилия - настоящего Энея Дареса Фригийского {81}. Так и даме, желающей увидеть себя в образе возможно более привлекательном, художник угодил бы более всего, изобразив самое очаровательное лицо и начертав на нем: Канидия {82}. Настоящая же Канидия, как клянется Гораций, была безобразно уродливой.
      Поэт, правильно понимающий свою задачу, ни в Тантале {83}, ни в Атрее, ни в прочих не покажет ничего случайного. У него Кир, Эней, Одиссей во всем будут примером для других, в то время как историк, обязанный следовать за действительными событиями, не вправе по своему усмотрению создавать (если только он не поэт) совершенных людей: рассказывая о деяниях Александра и Сципиона {84}, он не должен отдавать предпочтение привлекательным или непривлекательным чертам. А как прикажете распознать, что достойно подражания и что нет, - разве полагаясь на собственную рассудительность, которая не зависит от чтения Квинта Курция {85}? Но между тем нам могут возразить: пусть в наставлении первенствует поэт, но все же историк рассказывает о чем-то уже совершившемся, и потому его примеры сильнее воздействуют на человека. Ответ очевиден: если, основываясь на том, что было, например вчера лил дождь, доказывать, что он будет и сегодня, тогда, на самом деле, у историка есть некоторое преимущество перед вымышленным образом; однако если знать, что пример из прошлого лишь предполагает нечто похожее в будущем, тогда, безусловно, поэт окажется превзошедшим историка в той мере, в какой его пример - будь он из военной, политической или семейной жизни - будет разумен. Историк же в своем неприкрашенном было часто находит то, что мы называем счастливым случаем, опровергающим величайшую мудрость. Нередко он должен сообщать о событиях, причину которых не знает, если же он о ней и говорит, то говорит как поэт.
      Для того, чтобы доказать, что вымышленный пример обладает такой же силой поучения, как и взятый из жизни (что касается побуждения, то ясно, что вымысел можно настроить на высочайшую мелодию страсти), позвольте привести пример, где соперничают поэт и историк. И Геродот, и Юстин свидетельствуют {86}, что преданный слуга царя Дария - Зопир, видя долгое сопротивление восставших вавилонян, притворился, будто попал в крайнюю немилость к своему господину: для подтверждения этого он приказал отрезать себе уши и нос; и когда он бежал к вавилонянам, те приняли его и за храбрость облекли таким доверием, что ему удалось найти способ предать их потом в руки Дария. У Ливия есть сходный рассказ о Тарквинии и его сыне {87}. Ксенофонт превосходно сочинил, как Абрадат {88} похожей уловкой оказал помощь Киру. И я хотел бы знать, представься вам случай таким же честным притворством; услужить своему повелителю, разве из вымысла Ксенофонта вы не могли бы узнать о нем так же, как из достоверного источника? Воистину это было бы для вас даже лучше, потому что при этом вы сохранили бы в целости нос, ибо Абрадат в своем притворстве не зашел так далеко. Итак, лучшее в истории является предметом поэзии, поскольку в любом поступке, деянии, в любой юридической, политической или военной хитрости историк ограничен изложением фактов, тогда как поэт (если он желает) может, подражая, создать нечто свое и украсить это по своему разумению, чтобы лучшей получилось у него учить и доставлять удовольствие. И рай, и ад Данте во власти его пера. И если бы меня попросили назвать имена этих поэтов, то я бы мог назвать многие, но речь моя, как я уже говорил и вновь говорю, не об искуснике, а об искусстве.
      Заслугой истории обычно считают, что будто именно в этой достойной науке человек видит добродетель прославленной и зло наказанным, а на самом деле эта похвала относится к Поэзии, а не к истории. Поэзия всегда облачает добродетель в лучшие свои одежды и дает ей в служанки Фортуну, чтобы все непременно проникались к ней любовью. Посмотрите, как Улисс сражался с бурей и прочими опасностями, но они были лишь испытанием его терпения и великодушия и придали им еще больше блеска в скором благоденствии. И, напротив, если на сцену являются злодеи, то они уходят с нее столь поверженными (так ответил один сочинитель трагедий человеку, которому не нравилось их смотреть), что едва ли могут воодушевить кого-нибудь последовать за собой. Историк же, будучи в плену у правды нашего безрассудного мира, нередко внушает ужас видом добродетели и поощряет разнузданный порок.
      Разве мы не знаем, что доблестный Мильтиад сгнил в оковах {89}? что справедливого Фокиона и просвещенного Сократа предали смерти как изменников {90}? что жестокий Сев_е_р преуспевал {91}? а славный Сев_е_р был подло убит {92}? разве Сулла и Марий не умерли в своих постелях {93}? и разве не были заколоты Помпей и Цицерон {94}, когда изгнание они посчитали бы за счастье? Разве не знаем мы, что добродетельный Катон был доведен до самоубийства {95}? а мятежный Цезарь столь вознесен, что его имени и через тысячу шестьсот лет воздаются высочайшие почести {96}? Вспомните хотя бы слова Цезаря о вышеназванном Сулле (который если что и сделал честно, так это отказался от бесчестной тирании {97}) - litteras nescivit {Азов не знал {98} (лат.).} - будто бы его необразованность была причиной этого доброго дела. Цезарь говорил не о Поэзии, которая, не удовлетворенная земными бедствиями, придумывает все новые наказания, ожидающие тиранов в аду, и не о Философии, которая учит occidendos esse {[Тираны] должны быть убиты {99} (лат.).}, но, без сомнения, об Истории, ибо она действительно может представить вам Кипсела, Периандра, Фалара, Дионисия {100} и многих других из оной своры, достаточно преуспевших в отвратительной несправедливости и незаконной узурпации власти. Из этого я заключаю, что он возносит Историю не столько за насыщение разума знаниями, сколько за поощрение его к тому, что заслуживает быть названо и признано благом. На самом же деле за поощрение и побуждение к добрым делам венчают лавровым венком порта как победителя в споре с историком и философом, хотя его первенство в наставлении еще подлежит сомнению.
      Предположим, что мы признаем (однако, я думаю, убедительным доводом это может быть опровергнуто), будто философ благодаря своей системе учит лучше поэта, все же, я думаю, ни один человек не будет настолько philophilosophos {Философолюбом (греч.).}, чтобы равнять поэта с философом в силе побуждения.
      А что побуждение выше, чем поучение, явствует из того, что оно и причина, и следствие поучения. Ибо кто станет учиться, если его не побудили захотеть учиться? И что из того, что дает учение (я опять говорю о нравственном наставлении), может сравниться с побуждением свершить то, чему оно учит? Как говорит Аристотель, не gnosis {Познавание (греч.).}, но praxis {Делание, деятельность {101} (греч.).} должно быть плодом познания. И не трудно представить себе, каким будет praxis, если нет побуждения к деятельности.
      Философ указывает вам путь, он растолковывает вам его особенности и его трудности, рассказывает об удобном приюте, что ждет вас в конце пути, и о многих тропинках, что могут увести вас в сторону. Но все это узнает лишь тот, кто возьмется изучать его труд и будет изучать его с ученическим усердием, кто в неутолимой жажде одолел уже половину трудностей и обратился к философу за второй половиной. Воистину просвещенные люди правильно полагали, что там, где страсть покорена, разум обретает свободное стремление к деланию добра; что внутренний свет, горящий в каждом из нас, - такое же благо, как и книга философа, ибо, изучая Природу, мы узнаем, что благо заключено в творении блага, узнаем, что такое добро и что такое зло, хотя и не облеченные в термины, которые философы обрушивают на нас, - но ведь и они извлекли свое учение из Природы. Быть побужденным к свершению того, что познано, или быть побужденным к познанию - hoc opus, hic labor est {Это труд, это работа {102} (лат.).}.
      Над всеми науками (я говорю о науках земных и связанных с земными представлениями) царит Поэзия. Она и указывает путь, и так расписывает его, что всех увлекает пойти по нему. Более того, для начала она, будто ведя вас через сказочный виноградник, даст вам отведать столь лакомых плодов, что вам непременно захочется идти дальше. Поэт приходит к вам не с туманными определениями, которые, объясняя, затемняют суть предмета и поселяют в вас сомнения, но с расположенными в чарующей пропорции словами, настроенными на волшебное искусство музыки. Он приходит к вам с выдумкой, с такой, право, выдумкой, которая заставляет детей забыть про игры, а стариков про камин. Ни на что более не претендуя, он стремится отвратить разум человека от порока и направить его к добродетели. Вот также ребенку дают лекарство, прежде спрятав его в приятное на вкус кушание, потому что если попытаться объяснить ему пользу ревеня или алоэ, то он скорее засунет лекарство себе в уши, чем в рот. Так и взрослые (ведь многие из них лучшим в себе до самой могилы обязаны детству). Они радуются рассказам о Геракле {103}, Ахилле, Кире и Энее и, слушая их, непременно сохраняют в памяти описания их мудрости, доблести и справедливости, которые, попадись им в сухом изложении философа, обязательно напомнили бы о школе.
      То подражание, которое называется Поэзией, более всего соответствует Природе, оттого-то, как говорил Аристотель {104}, поэтическое изображение ужасного, например жестоких битв или противоестественных чудовищ, тоже доставляет удовольствие. Да, я знавал людей, которые, даже читая "Амадиса Галльского" {105} (а ему, Бог свидетель, многого недостает до поэтического совершенства), находили в своих сердцах побуждение к учтивости, великодушию и, главное, к смелости. Кто, читая о том, как Эней несет на спине старого Анхиса {106}, не мечтает, чтобы и ему выпала судьба совершить столь же прекрасный подвиг? Кого не взволнуют слова Турна {107} из рассказа о Турне, запечатлевающие его образ в нашем воображении?
      Fugientem haec terra videbit?
      Usque adeone mori miserum est? {*}
      {* Эти неужто поля бегущим Турна увидят ?// Так ли гибель страшна? (лат.).}
      Философы же, пренебрегающие удовольствием, мало способны к тому, чтобы побуждать. Они лишь спорят о том, что выше - добродетель или просто доброта, умозрительная или деятельная жизнь. Платон и Бортий хорошо это знали и часто для госпожи Философии заимствовали у Поэзии ее платье {108}. Даже злодеи с зачерствевшим сердцем, которые считают добродетель понятием школярским и, не зная другого блага, кроме indulgere genio {Следовать собственным прихотям (лат.).}, презирают суровые наставления философа, не приемлют заключенную в них истину, но даже они не прочь получить удовольствие, которое якобы сулит им веселый малый - поэт, тем временем принуждающий их глядеть на воплощение добродетели (увидав же ее, они не могут не проникнуться к ней любовью), и, еще не разобрав, в чем дело, они ее принимают, будто запрятанное в вишни лекарство.
      Можно было бы припомнить неисчислимое множество примеров удивительного воздействия поэтической выдумки на людей, но пусть нам послужат лишь два из них, наверное, общеизвестные, ибо их можно найти в разных сочинениях. Во-первых, Менений Агриппа {110}. Когда жители Рима выступили против сената, то он, хотя был блестящим оратором (в то время), пришел к ним не как оратор, якобы в полном отчаянии отказавшись от иносказаний и коварных намеков, тем более от притянутых за уши философских максим (прежде всего Платона), для осмысления которых нужно изучить геометрию, и держался с этими людьми как свой, плоть от плоти их поэт. Он рассказал им сказку о том, как когда-то отдельные части тела вступили в мятежный сговор против живота, который, как они думали, лишь пожирал добытое ими, и они решили заставить ни на что не годного расточителя чужих трудов поголодать. Короче говоря (ибо выдумка эта ни для кого не секрет, как не секрет и то, что это выдумка), наказывая живот, сами они тоже стали терпеть муки. И эта сказка так на всех подействовала - я никогда более не читал, чтобы слова произвели такую быструю и благоприятную перемену, - что на разумных условиях было достигнуто совершенное примирение. Во-вторых, пророк Натан {111}. Когда святой Давид настолько отрекся от Бога, что к прелюбодеянию присовокупил убийство, пророку Натану пришлось выполнить милосерднейшую миссию друга и открыть Давиду глаза на его позор. Посланный Богом воззвать к столь избранному слуге, он сделал это не иначе, как рассказав ему притчу о человеке, у которого безжалостно отняли любимую овцу. Вымышленная история заключала в себе истину, благодаря которой Давид (я говорю о второй важной стороне), как в зеркале, увидел свой порок, что подтверждает и священный псалом о милосердии божием.
      Эти примеры и доводы, несомненно, доказывают, что, доставляя удовольствие, поэт гораздо больше привлекает к себе людей, чем все другие искусства. И отсюда следует не столь уж непоследовательный вывод: если добродетель - самая прекрасная цель земного познания, то Поэт, которому более прочих свойственно учить ей и который более прочих побуждает к ней, являет собой в самом благородном деле самого благородного мастера.
      Однако, помимо описания его труда (хотя именно деятельность имеет самое большое значение для восхваления или порицания), мне хотелось бы показать составные части Поэзии, потому что в ней, как в человеке, они все вместе могут производить впечатление величественное и совершенное, но что-нибудь одно может все же оказаться уязвимым. Итак, что касается ее классов, частей или видов (зовите их, как хотите), то нужно отметить, что иногда Поэты соединяют вместе два или три вида, например из соединения трагического и комического появился траги-комический вид. Некоторые поэты подобным же образом соединяют прозу и поэзию, например Саннадзаро {112} и Боэтий. Соединяют также героическое с пасторальным. Я думаю, что если эти виды хороши в отдельности, то и соединение их не может стать для них пагубным. Поэтому - пусть мы забудем упомянуть те виды, что не очень важны, - нам нужно назвать главные и постараться отыскать в них изъяны, однако при условии, что они не исковерканы сочинителем.
      Не Пастораль ли заслужила немилость? Наверное, чем ниже ограда, тем легче ее перепрыгнуть. Но стоит ли пренебрегать бедной свирелью, на которой Мелибей пел о страданиях народа, притесняемого жестокими лордами и жадными солдатами, а Титир {113} - о блаженстве тех, кто простерт внизу, коли добродетельны сидящие наверху? Иногда Пастораль, в прелестных сказках о волках и овцах говоря о неправедности и терпении, убеждает, что охота за пустяками может привести лишь к пустячной победе. А то показывает вам, что даже Александр и Дарий {114}, спорившие о том, кто будет петухом в мировом курятнике, получили лишь то, о чем потомки могут сказать:
      Наес memini et victum frustra contendere Thirsin:
      Ex illo Corydon, Corydon est tempore nobis {*}.
      {* Помню я все, - и как Тирсис не мог, побежденный, бороться. // С этого времени стал для нас Коридоном {115} (лат.).}
      Или скорбная Элегия? Она в добром сердце пробуждает скорее жалость, нежели укор, с помощью ее великий философ Гераклит {116} оплакивает слабости человека и злополучия мира. Что, как не Элегия, заслуживает хвалы за сочувствие к справедливым сетованиям и за правдивое слово о ничтожности жалких страстей.
      Или горький, но благотворный Ямб? Он очищает злобный разум, превращая стыд в позорную трубу, открыто обличающую скверну.
      Или Сатира, которая
      Omne vafer vitium ridenti tangit amico {*}?
      {* Остроумно касается каждого порока на потеху другу (лат.).}
      Она не оставит человека весельем, пока не заставит его смеяться над глупостью, а потом пристыженно смеяться над самим собой; и этого нельзя избежать, не избежав глупости, которая, пока
      circum praecordia ludit {*},
      {* В душе забавляется {117} (лат.).}
      заставляет нас прочувствовать, сколько беспокойств доставляет необузданная жизнь и как, когда с ней покончено,
      Est Ulubris, animus si nos non defiet aequus {*}.
      {* [Прекрасно] В Улубрах, если не покинет нас спокойствие духа {118} (лат.).}
      Нет, наверное, это Комедия, которую никудышные сочинители и владельцы театров обратили в мерзость? На обвинение в порочности, которое ей предъявляют, я отвечу позднее. Сейчас я только скажу, что Комедия - это отражение тех ошибок, которые мы часто совершаем. Она представляет их в самом нелепом виде, чтобы всякому расхотелось совершать их.
      Если в геометрии кривую линию нужно знать так же, как и прямую, в арифметике - нечетные числа так же, как четные, то и в нашей жизни если не видеть уродства зла, то и не постичь красоты добродетели. И так преподносит нам нашу домашнюю жизнь Комедия, что в ней набираемся мы жизненного опыта, узнаем, чего нам следует ждать от скупого Демеи и хитрого Дава, от льстивого Гнатона и тщеславного Трасона {119}; и узнаем не только это, но и кто на них похож - по отличительным чертам, которыми их наградил комедиограф. Тот, кто говорит, будто люди учатся злу, видя зло представленным, неразумен, потому что, как я говорил раньше, нет человека, который бы под влиянием истины, заключенной в Природе, увидав такие пороки на подмостках, не пожелал бы им находиться in pistrinum {В мельнице {120} (лат.).}, хотя, наверное, и у него есть мешок своих недостатков, но тот висит у него за спиной, и он не видит, что пляшет под ту же музыку. И что ему откроет на это глаза, как не выставление его собственных поступков на всеобщее посмешище?
      Итак, (я думаю), никто не осудит истинное назначение Комедии и того менее высокой и прекрасной Трагедии, которая вскрывает раны и обнажает спрятанные под парчой язвы; короли из-за нее боятся быть тиранами и тираны открыто проявлять свой тиранический нрав; пробуждая восхищение и сострадание, она учит, как ненадежен этот мир и на каком шатком фундаменте возведены золотые крыши; от нее мы узнаем:
      Qui sceptra saevus duro imperio regit,
      Timet timentes, metus in auctorem redit {*}.
      {* Грозный, правит он твердою властью, устрашает робких; страх же возвращается к породившему его {121} (лат.).}
      Плутарх приводит замечательное доказательство того, как сильно она может взволновать: превосходно сочиненная и разыгранная, трагедия исторгла потоки слез из глаз отвратительного тирана Александра Ферейского {122}, который безжалостно предал смерти несметное множество людей, в том числе своих родственников. Даже он, который не стыдился творить трагическую несправедливость, не смог противостоять сладостному насилию трагедии. И если он все же не стал добрым, то только потому, что, вопреки самому себе, не захотел прислушаться к тому, что могло смягчить его ожесточенное сердце. Нет, не Трагедию они не милуют, ибо нелепо отвергать столь совершенное представление того, что более всего достойно быть познанным.
      Может быть, в немилость впал Лирический вид? А ведь он в добром согласии с лирой воздает хвалу благим делам, учит законам нравственности и не забывает о Природе {123}. Иногда, поднимая голос к небесной выси, он поет славу бессмертному Богу. Да, придется мне признать себя варваром, потому что никогда не слушал я старинную песню о Персее и Дугласе {124}, чтобы мое сердце не было тронуто больше, чем звуками боевой трубы, хотя поется она странствующим слепцом, чей голос не уступает в грубости языку песни. А как бы взволновала она, свободная от пыли и паутины невежественного времени и украшенная роскошным красноречием Пиндара {125}! В Венгрии на пирах и прочих празднествах по обычаю поют песни о подвигах предков, которые этот поистине воинственный народ считает искрами, не дающими погаснуть неколебимой отваге в сердцах людей. Несравненные лакедемоняне и на поле сражения шли с музыкой, и дома с удовольствием пели только что сложенную песню: воины рассказывали в песнях о делах сегодняшних, старики - о минувших, мальчики - о будущих. Тем же, которые скажут, что Пиндар не единожды воздавал высокую хвалу малым победам, следует ответить, что это заблуждение поэта, но не поэзии, вина времени и обычаев греков, которые так высоко ценили свои забавы, что Филипп Македонский {126}, когда ему сообщили сразу о трех замечательных победах, отдал предпочтение той, что была выиграна на Олимпе в состязании колесниц. И все же этот вид наиболее способен пробудить мысль от спячки и увлечь ее описанием славных деяний, потому так часто удавалось это и неподражаемому Пиндару.
      Остался один Героический вид, одно название которого (я думаю) должно устрашать клеветников, ибо никакое воображение не посмеет направить язык к злословию о нем, сотворившем таких великих воинов, как Ахилл, Кир, Эней, Турн, Тидей и Ринальдо {127}. Он не только учит истине и побуждает к ней, но учит и побуждает к самой высокой и прекрасной истине; он заставляет великодушие и справедливость сиять сквозь все смутные опасения и путаные желания; он - если верны слова Платона и Туллия, что лицезревший добродетель будет дивно поражен любовию к ее красоте, - наряжает добродетель в праздничные одежды, чтобы еще более прекрасной явилась она тому, кто не пренебрежет ею, не постигнув ее. Все, что уже было сказано в защиту прекрасной Поэзии, сказано и в защиту Героического вида, который не просто вид, но лучший и самый совершенный вид Поэзии. Образ каждого деяния волнует и просвещает разум, а благородный образ великих достоинств зажигает разум желанием стать достойным и дает совет, как стать достойным. Достаточно одного Энея занести на доску вашей памяти: как ведет он себя, когда гибнет его родина; как спасает своего старого отца; как дорожит священными реликвиями; как подчиняется божественной воле и покидает Дидону т, хотя и пылкая любовь, и простая человеческая благодарность требовали от него иного; какой он в бурю и в веселии, на войне и в мирное время, как изгнанник и победитель, как осажденный и осаждающий; какой он с чужестранцами, с союзниками, с врагами и с самим собой; наконец какой он изнутри и снаружи, и я думаю, что для не предубежденного разума этот образ будет в высшей степени полезным; как сказал Гораций:
      melius Chrysippo et Crantore {*}.
      {* Ясней, чем Хрисипп или Крантор {129} (лат.).}
      Поистине я думаю, что с гонителями поэтов происходит то же самое, что с некоторыми женщинами, у которых всегда что-нибудь да болит, но что именно они и сами в точности не знают. Даже имя Поэзии им ненавистно, но ни ее причины, ни следствия, ни в целом, ни в частностях она не дает ни малейшего повода для язвительной хулы.
      Поскольку Поэзия - самая древняя часть человеческого познания, отцовское начало, которое дало жизнь всем прочим наукам; поскольку она всеобъемлюща и ни один просвещенный народ не пренебрегает ею, и ни один невежественный народ не обходится без нее; поскольку римляне и греки нарекли ее священными именами: первые "Прорицанием", другие "Созиданием", - и воистину имя "Созидание" подходит к ней, ибо в то время, как прочие искусства не выходят за пределы данного им содержания, и оно дарует им жизнь, единственно поэт сам творит себе содержание, и мысль его не зависит от содержания, а содержание зависит от мысли; поскольку ни определение, ни цель ее не содержат греха, то и сама она не греховна; поскольку она творит добро, ибо она учит добру и доставляет удовольствие ученикам; поскольку в этом (то есть в нравоучении - царе всех наук) она намного обогнала историю и, хотя в поучении сравнима с философией, в побуждении оставляет ее позади; поскольку в Священном Писании (в нем нет ничего грешного) многие части поэтические, и даже наш Спаситель благоволил пользоваться цветами Поэзии; поскольку все ее виды, не только соединенные, но и каждый в отдельности, достойны полного одобрения, - то я думаю (и думаю, что думаю правильно), что лавровый венок, которым венчают торжествующего полководца, по достоинству (из всех наук) увенчает Поэзию.
      x x x
      Но потому, что у нас есть уши, а не только язык, потому, что и самые ничтожные доводы могут показаться весомыми, если ничто их не перевесит, давайте послушаем, какие упреки предъявляют этому искусству, и подумаем, достойны они поддержки или нет.
      Первым делом следует сказать, что не только mysomousoi, ненавистники поэтов, но и все те, кто ищут себе славу в бесславии других, щедро расточают великое множество бессвязных речей, насмешек и колкостей, ко всему придираются и над всем издеваются, и раздражают селезенку, и отвращают мозг от созерцания достоинств предмета. Эти придирки, поскольку они одна развязность, поскольку нет в них святого благородства и ими можно лишь унять зуд в языке, недостойны другого ответа, кроме как насмешки над шутом, если уж не удалось посмеяться его шутке. Мы знаем, что веселый ум может сочинить хвалу благоразумию осла и удовольствию иметь долги, и радости заразиться чумой. С другой стороны, если мы перефразируем строку Овидия:
      Ut lateat virtus proximitate mail {*},
      {* Чтобы достоинство оделось в смежный с ним порок {130} (лат.).}
      "добро прячется, когда рядом зло", - то столь же веселым явится нам Агриппа {131}, о суетности науки говорящий, как и Эразм {132}, восхваляющий глупость. Никто и ничто не избегает насмешек сих шутников, но и у Эразма, и у Агриппы суть творений иная, чем это может показаться поначалу. Право, тем милейшим ловцам ошибок, которые исправляют глагол прежде, чем видят существительное, и оспаривают знания других прежде, чем обретают собственные, я бы только напомнил, что насмешка еще не означает мудрости, а за их забавы лучшее им прозвище на английском языке - шуты, и именно так наши серьезные предки называли этих смешных забавников.
      Необозримый простор для глумливых выходок открывает им стихосложение. Уже было сказано (и думаю, сказано верно), что не стихосложением создается поэзия. Можно быть поэтом, не будучи слагателем стихов, и слагателем стихов, не будучи поэтом. Если же допустить, что это едино (так, кажется, считает Скалигер {133}), то воистину это достойно похвалы. Ибо если oratio и ratio, речь с мыслью, величайший дар, пожалованный человечеству, тогда не может быть не прославлен тот, кто более всех шлифует благословенную речь и обдумывает каждое слово не только с точки зрения (как могут сказать) убедительности содержания, но и сообразного количества, чтобы слова несли в себе гармонию, а, надо полагать, без числа, меры, порядка, соразмерности они покажутся в наше время чудовищными. Оставим, однако, справедливое восхваление этой единственной годной для Музыки речи (именно для Музыки, потому что она - сотрясатель чувств); само собой разумеется, нелепо читать и не запоминать прочитанное, а так как память наша - единственная сокровищница знаний, то слова, глубже прочих запавшие в память, более прочих сообразуются с познанием.
      Причина того, что стихи намного превосходят прозу в нанизывании памятных узелков, очевидна: слова (помимо удовольствия, которым они возбуждают память) располагаются таким образом, что ни одно из них нельзя потерять, не то пострадает целое, а, западая в память, они не позволяют забыть себя и прочно в ней утверждаются. Помимо того, одно слово как бы порождает другое, поэтому в рифмованном или ритмическом стихе по предыдущему слову почти с точностью можно догадаться о последующем. Наконец, даже те, которые изучали искусство запоминания, не открыли ничего более подходящего, как разделить целое на множество составляющих и досконально изучить их. Стихи полностью отвечают этому: каждое слово естественно занимает в них свое место, которое непременно заставит его запомнить. А что еще нужно от них, всем известных? Кто из тех, кто прошел курс наук, не помнит стихов Вергилия, Горация или Катона, которые он в юности учил и которые до самой старости не оставляют его учением.