— Землетрясение! — воскликнула Света, полыхая сапфировыми глазищами. — Разгул стихии! Что-то откуда-то льется и горит! Вот это жизнь!
      И она занялась делением кубика бутербродного масла, рассчитывая покрыть им три кусочка хлеба к чаю. Тимофеев преданно глядел на девушку, поедая рыбную котлету с гороховым гарниром. В глубине души он тихо радовался тому, что при ближайшем знакомстве в Свете не нашлось ничего от иных избалованных всеобщим вниманием университетских красоток. Иногда все происходящее казалось Тимофееву сном: неожиданная встреча под моросящим дождиком, самая красивая и сама добрая девушка исторического факультета рядом, и даже эта студенческая столовая…
      — И тут им на хвост рушится прожектор! — снова оживилась Света. — Все в дыму и пламени, но они все-таки взлетают!
      — Это называется комбинированные съемки, — вставил Тимофеев.
      — Вдобавок у них оказалась дыра в фюзеляже, и один летчик вылез наружу. Тут я вообще умерла! — Света попыталась продемонстрировать, что с ней было в тот волнующий момент, и уронила бутерброд.
      На ее лице отразилась растерянность пополам с детской обидой, и Тимофеев уже в который раз содрогнулся от прилива нежности.
      — Как же так? — сокрушенно произнесла девушка, осторожно поднимая двумя пальцами бутерброд. Он был серый от налипшего мусора, — вот досада… Витя, я отдам тебе свой.
      — Ни за что, — твердо сказал Тимофеев.
      — Нет, нет, ты должен поправляться, — настаивала Света. — Посмотри на себя, худющий какой, а мужчинам следует хорошо и обильно питаться, потому что умственная деятельность требует больших затрат калорий.
      — К женщинам это тоже относится, — парировал Тимофеев, и они обрушили друг на дружку водопады альтруизма.
      — И почему они всегда падают маслом книзу? — спросила Света задумчиво, когда стороны пришли наконец к соглашению о равноправии.
      Тимофеев философски поглядел на пыльный бутерброд, сиротливо притулившийся в углу стола.
      — Закон бутерброда, — прокомментировал он.
      — Иначе говоря, закон подлости. Но этому явлению есть и физические объяснения, — тут он умолк, потому что не знал этих объяснений.
      — Неужели трудно изобрести антизакон бутерброда? — пожала плечами Света. — То есть — закон антибутерброда? В наш век технического прогресса — и не справиться с жалким кусочком хлеба с маслом?
      — Законы не изобретают, — благодушно сказал Тимофеев. — Их открывают. А прогресс нынче устремлен к звездам. Или в глубины океана — там интересно, дельфины всякие… Кому охота заниматься бутербродами?
      — Вот прекрасно! — удивилась девушка. — Из-за какого-то дурацкого закона я всю жизнь обречена ронять бутерброды маслом вниз?
      Она замолчала и пристально поглядела на Тимофеева. Тот выглядел весьма необычно. На его бледное лицо пала тень отрешенности. Можно было предположить, что Тимофеев вознамерился высверлить в злосчастном бутерброде дырку при посредстве своего пылающего взора. Или же захотел усилием воли приподнять его над салфеткой подобно йогу. для которого телекинез — пройденный этап на пути к совершенству. Света еще не знала, что именно так в мыслительном аппарате Тимофеева начинался необратимый процесс рождения сумасшедшей идеи, которую он немедля бросился воплощать.
      — Я спасу тебя, — отчетливо промолвил Тимофеев. — Закон подлости будет забыт людьми.
      После этих загадочных слов он поднялся и неверной походкой направился к выходу. Света не понимала ровным счетом ничего, но женская интуиция безошибочно подсказала ей, что в подобном состоянии Тимофеев мог запросто попасть под грузовик и даже не заметить этого.
      — Витя, я с тобой, — воскликнула девушка, устремляясь вдогонку.
      Ночью Тимофеев не спал. Он бешено курил, мусоря пеплом и гася сигареты о стену, бросался на диван и пялился в пятнистый потолок, бормоча почерпнутые из «Вестника древней истории» ругательства, затем рушился с дивана прямо на пол, где и был предусмотрительно раскатан рулон машинограмм из университетского вычислительного центра, и покрывал чистые участки бумаги лихорадочными записями и рисунками, понять которые смог бы только он сам, да еще, пожалуй, великий Леонардо. Уже светало, когда обессилевший гений-самоучка накинулся на шкаф с личными вещами, извлек оттуда бесценную фотокамеру «Практика» и дрожащими руками выдрал из нее кассету с цветной обратимой пленкой, запахло перегретым паяльником, кипящей канифолью и техническим переворотом, движения Тимофеева приобрели уверенность и хирургическую точность. Он прицеливался и всаживал в разверстое чрево камеры дефицитные микромодули и фоторезисторы, не жалея ничего из самых сокровенных своих запасов. Иногда он устало прикрывал глаза, и ему являлся знакомый светлый образ, чтобы послать ему силы и вдохновение. Инженерная интуиция взмахивала белыми крыльями, и раскаленное жало паяльника вонзалось в баночку с серебряным припоем.
      Занялось утро. Тимофеев умиротворенно обозревал поле битвы. От фотокамеры осталась одна лишь изысканная внешность. По сути же своей это был уникальный, никем прежде не созданный прибор, которому не существовало еще должного критерия оценки. Он был сделан кустарно, быть может, не слишком изящно, — из того, что оказалось под рукой у создателя, и сейчас Тимофеев чувствовал себя древнерусским плотником, который топором, без единого гвоздя, срубил ядерный реактор.
      — Назову тебя «гравиполяризатор», — по-отечески ласково прошептал он.
      Прибор не возражал.
      Затем Тимофеев повалился на диван и проспал десять часов кряду, включая утренние лекции в университета, обед и свидание с девушкой Светой.
      Было пасмурно, над городом плыла серая пелена дождя, когда Тимофеев с камерой наперевес ворвался в общежитие, где обитали студенты-историки. Все сметая на своем пути, он устремился в читальную комнату, на пороге которой и встретила его привлеченная шумом в коридоре Света.
      — Между прочим, на свидания обычно опаздывают девушки, — ледяным голосом сказала она.
      — Да, но я сделал гравиполяризатор, — произнес Тимофеев, преданно глядя на Свету, и протянул ей камера.
      Любопытство без труда одержало верх над гордостью и Света заинтересованно спросила:
      — А что он умеет?
      — Чудеса! — без ложной скромности объявил Тимофеев. — Как известно, все материальные тела притягиваются друг к другу. Бутерброд, к примеру, притягивается к центру Земли и, встречая на своем пути к нему пол, становится пыльным и несъедобным. Но если изменить знак у сил взаимодействия, то тела станут взаимно отталкиваться, и бутерброд ни за что не полетит на пол!
      — И эта штука способна изменить знак? — восторженно спросила Света.
      — Да! Понимаешь, поле тяготения состоит из таких маленьких штучек, и чтобы поляризовать их как заблагорассудится, надо на каждой из них нарисовать крохотный крестик или стереть его, если он там уже есть. Это первый в мире гравиполяризатор. Где бы раздобыть бутерброд с маслом?
      — Найдем, — уверенно сказала Света и направилась в сторону своей комнаты, неся прибор на вытянутых руках.
      Тимофеев чувствовал себя на вершине блаженства. Он еще раз доказал, что для подлинного народного умельца нет неосуществимого. Особенно если его рукой движут настоящие, большие чувства… Он шел рядом со Светой, приноравливаясь и ее осторожной поступи, хотя ничего ему так не хотелось, как взлететь или по меньшей мере побежать. Он буквально лучился от счастья.
      Из-за поворота вышел Дима Камикадзе, красавец и атлет. Когда он вставал в дверном проеме, там больше не осталось пустот. Дима защищал честь университета на всяких областных соревнованиях, а в свободное время в нем учился. На плече у Димы покоилась двухпудовая гиря. Он увидел Свету и улыбнулся ей, как умел это делать, хотя и предполагал, что Тимофееву не понравится такая улыбка.
      Едва только дрогнули усы на бронзовом лице Димы, как внезапно встрепенулась и нажила самостоятельной жизнью бывшая фотокамера. Раздался щелчок с оттяжкой, как бывает при съемке с большой выдержкой. По коридору пронесся зябкий ветерок.
      — Ничего не трогай! — завопил Тимофеев и сбоку вцепился в гравиполяризатор.
      — Вах! — сказал Дима, и лицо его приняло обиженное выражение.
      С замиранием сердец Тимофеев и Света увидели, как гиря из черного, местами облезшего от частого употребления чугуна всплыла над необъятным плечом Димы, сильно напоминая своим поведением надувной шарик.
      — Действует! — возликовала Света.
      — Еще бы, — слегка озабоченно отозвался Тимофеев. — Фирма веников не вяжет. Зачем ты это сделала?
      — Я? — изумилась девушка. — Оно у тебя само щелкает.
      Тимофеев перевел отягощенный подозрениями взгляд на фотокамеру.
      Между тем Дима попробовал водворить расшалившуюся гирю на место, но ему противостояла непреодолимая отталкивающая сила, шедшая из надежно укрытого в земных недрах центра всеобщей тяжести. Намертво сомкнув на чугунной дужке пальцы, Дима вознесся к потолку. Он растопырил ноги в тренировочных брюках и стал похож на лубочного висельника.
      — Помогите, — потерянно сказал Дима.
      Экспериментаторы бросились наутек, с обеих сторон поддерживая прибор. Не сделав и десятка шагов, они врезались во второкурсника по имени Лелик Сегал, выскочившего на окрепшие призывы Димы. Лелик был одет в иностранные джинсы, приобретенные на нетрудовые доходы, а также в нательный крестик, заполученный неправедными путями у верующей бабушки по материнской линии. Гравиполяризатор шевельнул объективом, словно гончая, унюхавшая добычу, в результате чего Леликовы джинсы были поляризованы и неудержимо взмыли штанинами в небеса. Наблюдать последствия парочка не стала. За их спинами раздался грохот, сопровождаемый немужским визгом. Очевидно Лелик лишился наиболее существенной части своего убранства.
      — Света, — как можно более убедительней произнес на бегу Тимофеев. — Светик… отдай мне его. Он ведет себя, как… как…
      — Ведет себя? — переспросила девушка растерянно. — А ты думаешь, тебя он послушает?
      — Пусть попробует не послушать, — обещающе проговорил Тимофеев. — Я из него обратно фотоаппарат сделаю.
      Но прибор, вероятно, решил извлечь максимум впечатлении из окружающей обстановки. Он хищно щелкнул затвором и поляризовал соленый огурец на вилке у вышедшего наводить порядок коменданта. Строго взглянув на воровато озирающихся Тимофеева и Свету, комендант укусил огурец, взращенный в университетском парнике и засоленный в похищенном из химлаборатории термостате, разжевал и проглотил. Съеденное, однако, по-прежнему не ладило с земным тяготением и тотчас же рванулось ввысь. Комендант внезапно испытал то чувство, какое настигает пассажиров самолета, падающего в бездонную воздушную яму, и поспешно самоустранился в туалет.
      Света захлопнула дверь комнаты и повернула ключ на два оборота.
      — Ой, что будет! — ужаснулась она.
      — Ерунда, — беспечно сказал Тимофеев. — Штаны поляризуем назад…
      — Только не увлекайся, — предостерегла Света. — А то они спадать будут.
      — Гирю я тоже угомоню. Если Дима захочет, могу даже десятипудовой сделать. Но кто-нибудь способен объяснить мне, что же произошло?
      — Ну нетушки, — возразила Света. — Сам изобрел, сам и объясняй.
      Тимофеев отложил удовлетворенную содеянным фотокамеру подальше от себя и призадумался.
      — Что-то неладно, — сказал он. — Что-то не связалось у Штирлица. Когда я собирал схему, то рассчитывал с ее помощью разделаться с гравитацией.
      — Нет, Витенька, — поправила Света. — С законом бутерброда. Иначе говоря, с законом подлости.
      — Вот так всегда, — огорчился Тимофеев. — делал одно, а вышло другое… Не знаю, каким образом, но эта вещь получилась далеко не простая.
      — Надо полагать! — воскликнула Света. — Что-то я не слышала о лауреатах Нобелевской премии в области управления гравитацией. Я читала в газете, что какой-то ученый в Америке десять лет ищет эти твои маленькие штучки и найти не может…
      — Да? А зачем их искать? Вон их сколько кругом… Наверное, чешские фоторезисторы виноваты, — продолжал рассуждать народный умелец. — У них повышенный класс чистоты. Прибор вышел сложный. Ну и, как у всякой сложной системы, у него оказался избыток степеней свободы. Вот он и повел себя, затеял сам вершить расправу над подлостью. Причем по незнанию человеческой натуры уже допустил перегибы. Ну какой из Димы Камикадзе подлец? — пожал он плечами, вспомнив игривую димину улыбку, — так, шалун…
      — Лелик стипендию с роду не получал, — вставила Света, — а ходит во всем фирменном. Ему за дело перепало. А что твой гравиполяризатор на коменданта накинулся?
      — Может быть, из-за огурца? Не понравился ему этот огурец. Или из-за того, что комендант в праздники гостей из общежития гоняет? Честное слово, не знаю!
      — Вот здорово! — обрадовалась девушка. — Мы сейчас возьмем твой прибор, пойдем во комнатам, а он сам общелкает всех, кто допустил хотя бы маленький нехороший поступок.
      — Что мы — товарищеский суд, что ли? — запротестовал Тимофеев. — Да еще с механическим дружинником в компании… Это вроде как чужое вмешательство в наши людские внутренние дела. По-моему, у человека и так имеется прибор, наказывающей за подлость.
      — Какой еще прибор? — не поняла Света.
      — Совесть, — кратко пояснил Тимофеев. — Правда, он барахлит иногда… Ну, что молчишь? — спросил он у фотокамеры. — Нечего тебе возразить? Подумай, Света, мы вот с тобой беседуем, а он затаился и слушает. И если я что-нибудь не то ляпну, то висеть мне у лампочки вместо абажура!
      — Да, но как же бутерброд? — спохватилась Света.
      — Ну, с ним-то он наверняка управится!
      Девушка открыла настенный шкафчик и достала оттуда на блюдечке бутерброд из белого хлеба с крестьянским маслом.
      — Ты не поверишь, — заметила она, — но уже вчера я знала, чем все кончится.
      Тимофееву хотелось привлечь ее к себе, говорить ей нежные слова, но время для таких его поступков еще не пришло. Поэтому он сдержал рвущиеся наружу чувства и твердой рукой направил объектив гравиполяризатора на бутерброд.
      — Да сгинет подлость! — торжественно сказала Света.
      Прозвучал знакомый уже щелчок, по комнате пробежал порыв холодного ветра.
      — Отпускай! — скомандовал Тимофеев.
      Света проворно убрала блюдце. Бутерброд недвижно завис в воздухе, словно размышляя, как поступить дальше. Затем он дрогнул и взмыл к потолку, приклеившись маслом к свежей побелке. Тимофеев проводил его задумчивым взглядом.
      — А есть его по-прежнему нельзя, — заключил он. — Оказывается, с подлостью бороться не так просто.
      — Пустяки, — сказала Света, прижавшись к его плечу и даже не подозревая, какое смятение она вызвала этим в одуревшей от счастья душе народного умельца. — Главное — не сдаваться!
      — Я придумал название для единицы измерения количества подлости, — произнес Тимофеев, борясь с головокружением. — «Один бутерброд». Обманул кого-нибудь — два бутерброда. Украл — десять бутербродов.
      — Есть поступки, которые не оценить иначе, как в мегабутербродах, — вздохнула Света. — Вот если бы у каждого человека всегда был перед глазами такой счетчик…
      — Да чтобы нельзя было уговорить себя зажмуриться! — подхватил Тимофеев.
      В дверь гулко ударилось нечто тяжелое, вероятно родственное древним стенобитным орудиям. Тимофеев вздрогнул, инстинктивно прижав прибор к себе.
      — Ну, вот и все, — сказал он обреченно. — За мной пришли. Может быть, даже с милицией.
      — Уж не думаешь ли ты, что я дам тебя в обиду? — прищурилась девушка Света, направляясь к двери.
      Под притолоку вплыла, кокетливо покачивая боками, чугунная гиря. Она волочила за собой испачканного в белом Диму, Лелика в махровом халате и еще человек пять из числа невольных свидетелей происшествия. Тимофеев попятился.
      — Ну? — Света выступил вперед, готовая до конца защищать изобретение, а главным образом — изобретателя. — В чем дело?
      — Что кричишь? — опешил Дима. — Давай фотографируй гирю обратно, она же брыкается, вах!
      — И джинсы! — поддержал его Лелик.
      Света неприступно молчала. Тогда Дима слегка порозовел и добавил:
      — У меня девушка есть, Тося ее зовут. Хорошая, слушай, девушка, разве не знаешь? Прошу тебя, Тимофеев, пожалуйста!
      — Ага! — поразмыслив, присоединился к нему Лелик.
      Тимофеев подтолкнул гравиполяризатор к гире.
      — Действуй, — сказал он прибору. — Люди ждут. Ошибки надо уметь исправлять.
      И всем присутствующим в комнате почудилось, что фотокамера в руках Тимофеева смущенно вздохнула.

      Тимофеев бережно открыл пенопластовый футляр и достал из него коробку с несколькими свободно вращающимися ручками и кнопками. Коробка отливала металлическим блеском, от нее исходил редкий запах свежей пластмассы.
      — Вот, — со значением сказал. — Это телевизионная игра в футбол, которая есть в любом магазине. Присоединяешь ее к телевизору, и на экране возникает двухмерный образ футбольного поля с игроками в виде квадратиков и треугольников, которые гоняют проекцию мяча в виде кружка. Сидишь перед телевизором и, вместо того, чтобы бездумно смотреть шестую серию о конфликте директора с главным инженером, с пользой для интеллекта играешь на кинескопе в футбол.
      — Здорово! — воскликнула девушка Света.
      — Но я ее усовершенствовал, — скромно признался Тимофеев.
      — С тебя станется, — отозвалась Света.
      Народный умелец выкатил на середину комнаты телевизор «Горизонт» в напольном исполнении, в то время как девушка Света с дружелюбием, за которым скрывалось настоящее, крепнущее день ото дня чувство, глядела на него, сидя на табурете. Правда, она частенько отвлекалась: ей было чрезвычайно интересно все, что попадалось на глаза. Сегодня сна впервые пришла в гости к Тимофееву, в его крохотную комнатушку, что досталась ему в наследство от родного дяди, сбежавшего от бытовых трудностей в деревню. Она и не подозревала, что Тимофеев не спал всю ночь, приводя в порядок свою обитель.
      — А сейчас я ее включу, — промолвил Тимофеев и соединил коробку с телевизором посредством черного шнура, скрученного спиралью.
      Затем он щелкнул переключателем, телевизор загудел, и спустя некоторое время экран загорелся нездоровым синим светом. Тимофеев что-то нажал на своей коробке, возникло изображение футбольного поля. Вверху и внизу просматривались контуры ворот. Игроки аккуратными рядами выстроились в центре. Картинка слегка колебалась, будто по ней прокатывались волны. Тимофеев достал из футляра две коробки поменьше и соединил их в той, что была у него в руках.
      — Это пульты управления игрой, — пояснил он, — Крутишь рукоятки, а игроки бегают по полю.
      — Которые мои? — с готовностью спросила Света.
      — Пусть будут треугольники, — предложил Тимофеев. — Ты и начинаешь.
      Девушка проявила незаурядное мастерство и знание правил. Вдобавок с реакцией у нее дела обстояли намного лучше, нежели у Тимофеева, и первый гол был забит в его ворота. Матч проходил в сосредоточенном молчании, если не считать случайных возгласов Светы в пылу азарта, которые Тимофеев тактично оставлял без внимания.
      — Уяснила, в чем суть? — спросил он.
      Футболисты на экране замерли, готовые вновь ринуться в бой по первому приказу.
      — Вполне, — произнесла Света, не отрывая глаз от телевизора. — Давай еще?
      — Подожди, — рассудительно сказал Тимофеев. — Теперь я покажу тебе техническое новшество.
      — А потом поиграем?
      Тимофеев уверенными движениями развинтил корпус, убрал крышку и нежными касаниями отвертки что-то подвернул в сложном микромодульном нутре телеигры.
      — Готово, — с удовлетворением объявил он и нажал кнопку.
      Картинка на экране дрогнула и неуловимо изменилась. Изображение обрело объем. Теперь ворота походили на крошечные кирпичики, игроки стали трех- и четырехгранными призмами, а кружок, олицетворявший мяч, обратился в шар. На футбольное поле падал отсвет люстры, и все предметы обзавелись маленькими, но четко различимыми тенями.
      — Ой, как здорово! — пискнула Света и захлопала в ладоши.
      — В телеигре, как и во всем современном телевидении, заложен принцип двухмерности изображения, — не дожидаясь вопросов, степенно разъяснил Тимофеев. — Я же ввел принцип трехмерности, и теперь изображение обладает не только длиной и шириной, но и глубиной. Это эпохальное достижение в области телевизионных игр, прежде недоступное рядовому потребителю.
      Самоцветно-голубые глаза девушка окончательно округлились от восторга. Их взгляд на мгновение стал откровенно влюбленным, и Света подумала, что не всякой выпадает счастье быть подругой гения, пусть даже и непризнанного. Тимофеев же критически рассматривал дело своих рук и гнал прочь крамольную, недостойную настоящего изобретателя мысль, что Кулибин бы до такого не додумался. Потом Тимофеев перенес внимание на Свету, и ему захотелось поцеловать ее, но он пока еще не знал, как она к этому отнесется.
      Между тем Света была очень смелой и решительной юной особой. Она свободно могла дать отпор самому пьяному уличному хулигану, никогда не останавливалась на достигнутом — ни в жизни, ни в учебе, ни в труде. Это ее бесценное качество и послужило поводом к развернувшимся в дальнейшем событиям.