…В первый же вечер, когда он и его новый напарник Грант Сатунц приступили к обслуживанию Галактического маяка на Снежной Королеве, холодной, завьюженной планетке, Кратов предложил развести костерок. «Блажь, дурнина», — ворчал Грант, бродя по колено в снегу и выдирая примороженные ветки. Потом плеснул на кучу валежника немного пирогеля из банки с нарисованным красным петушком и поднес зажигалку. Со вздохом взметнулись, заплясали языки пламени, разгоняя серую мглу и отбрасывая ломаные тени стоящих возле костра людей на борт корабля. С писком шарахнулись любопытные твари, вроде крупных мохнатых белок, что весь день безбоязненно шныряли за плоддерами след в след. «Баранинки бы сюда, на шампурах, — сказал Грант. — Бочонок молодого вина. И компанию, чтобы песни петь. Ты умеешь петь песни в компании, чтобы на голоса?» Кратов не ответил. Он зажмурился и прикусил губы, чтобы не то что не запеть — не завопить от первобытного, обезьяньего ужаса…
«Корморан» стоял посреди фантастического мертвого леса, глубоко увязнув раскинутыми опорами в одеяле пепла. Впрочем, вряд ли то был настоящий лес. Съеженные, оплывшие свечи густо торчали повсюду, нацелившись в серое низкое небо, словно пальцы в лохмотьях отставшей плоти, которые тянул к свету чудовищный мертвец из глубины своей могилы. Здесь уже нечему было гореть. Лишь кое-где вскидывались случайные, будто позабытые, клочья пламени, да светились красным остывающие верхушки «пальцев». Зато на горизонте во всю его ширь и высь вставала сплошная, без малейшего просвета, занавесь огня, увенчанная гребнем черного с сединой дыма.
Кратов погасил экраны. Он сидел в кресле скорчившись, закованный в путы спазматически сведенных мышц, и сражался с собственным перепуганным до смерти телом. В таком состоянии ни черта он не способен был предпринять, ни на что не годился. Вспоминая и тут же адресуя себе самые черные ругательства, какие только довелось ему когда-либо слышать, он как умел отвоевывал у страха его плацдармы.
Сигнал еще звучал, но паузы становились все продолжительнее, безысходнее.
«Засранец», — пробормотал Кратов уже вслух и выполз из кресла. Весь в испарине, слабый как ребенок. На подгибающихся ногах двинулся в тамбур. С трудом облачился в скафандр, прихватил фогратор. Перед тем, как покинуть спасительный, уютный борт «корморана», надвинул на прозрачное забрало шлема самый плотный светофильтр, какой только был.
От каждого шага слой пепла взрывался и подолгу не оседал, закручиваясь в тугие струи вокруг ног. Далекая огненная стена виделась Кратову зеленоватым маревом, никак не способным пробудить в его подсознании спящих чудовищ. И все кругом виделось ему неживым, нарисованным одними лишь холодными красками. Сердце угомонилось, поверило обману. Лишь эхо отступившего ужаса еще звучало в напряженных мышцах.
Высоченные «мертвые пальцы», прораставшие из горелого грунта, вблизи оказались чем-то вроде ссохшихся от сатанинского жара кактусов. Трудно было оценить по достоинству упорство этих растений — если только это и вправду были растения, — которые не рассыпались в прах, даже не согнулись после огненного шквала. Кто знал, может быть, они и не погибли вовсе, а просто приходили в чувство, выжидали, копили силы, чтобы потом воспрянуть и зажить обычной своей жизнью. Проходя мимо, Кратов бережно коснулся ладонью в перчатке обугленного ствола одного из кактусов. Он явственно ощутил упругий поток воздуха, исходивший от растения.
«Мы с тобой похожи, — подумал он. — Я тоже был головешкой в шелухе черной омертвелой кожи, как и ты. Наверное, ты привык не бояться огня, живя в огне. А то и не замечаешь его. Когда-нибудь и я смогу так».
Земля под ногами вздыхала. Где-то в самом сердце планеты клокотало сдавленное каменными жерновами пламя, кипела и рвалась на волю лава, грозя взорвать весь этот мир изнутри.
Он брел уже не меньше получаса, порядочно удалившись от «корморана». Сигнал, что транслировался ему от бортового пеленгатора, звучал задушенно и прерывисто. Казалось, еще поворот, еще шаг, еще обойти один-другой кактус, и он увидит покореженный, запрокинутый корпус чужого корабля, весь в копоти и пятнах перекала.
Вместо этого он увидел дольмен.
Это слово пришло ему в голову первым. Возможно, оно не было самым удачным. Но никак иначе в тот момент Кратов назвать сооружение из огромных, наваленных друг на дружку каменных глыб не сумел.
Одно ему было совершенно ясно: природа здесь ни при чем. Глыбы носили отчетливые следы обработки. К тому же, когда-то они были плотно, старательно сложены в аккуратную коробку с просторным зазором, позволяющим проникнуть внутрь. Но после отбушевавшего огненного смерча грунт под стенами просел, и часть колоссальных плит, употребленных на своды, обрушилась. Камень, из какого был устроен дольмен, даже издали казался ноздреватым, словно пемза, и жирно блестел.
— …И в самом деле, не слишком точное обозначение, — не удержался Аксютин. — Хотя нечто подобное просто вертится на языке. И Горяев, должно быть, испытывал нечто похожее.
— Отнюдь нет, — сказал Дилайт. — Могильник есть могильник. Концентрическая кладка, вроде колодца. Без крыши, разумеется. И груда костей внутри.
— И веет мертвечиной от самого слова, — сказал Аксютин. — Нет, дольмен мне нравится больше…
Сигнал шел из дольмена.
Что бы это ни было, но там, между каменных глыб, находился сигнал-пульсатор, работавший на волне Плоддерского Круга.
И хотя интуиция, обострившаяся за годы отчуждения до предела, подсказывала Кратову, что ни плоддерами, ни вообще людьми тут и не пахнет, хотя его шестое чувство, всегда нацеленное на эмоциональный фон, безмятежно дремало, умом он сознавал: здесь он не один. Есть еще кто-то помимо него. И этот «кто-то» — не человек.
Кратов привел фогратор в боевое положение. Хотя и понимал, что воспользуется им лишь в самой безвыходной крайности и что ему вообще неведомы пока причины, способные побудить его пустить оружие в ход. Поскольку он ничего, кроме огня, не боялся, а огня поблизости не наблюдалось, да и светофильтр старательно навевал успокоительные иллюзии его ущербному подсознанию, то мыслил и действовал Кратов собранно и хладнокровно.
Не забывая проверяться, то есть периодически совершать внимательный круговой осмотр, он приблизился в перекошенному входу в дольмен. Выждал, пока выровняется дыхание. Включил нагрудный фонарь. Кинжальный световой луч вонзился в смоляную темноту, в нем плясали невесомые хлопья пепла.
Тишина. Недвижность. Только редкие, ослабевшие вскрики в наушниках.
Кратов сделал первый шаг, второй…
Ничего не происходило.
Он уже достаточно углубился внутрь дольмена, когда жуткая ирреальность обстановки понемногу начала пробирать его до печенок. Это было изрядно подзабытое ощущение: давно уже он отвык холодеть перед неизвестностью. Но чувства звездохода и плоддера, настроенные на волну опасности, молчали. Значит, опасности не было. А все остальное — химеры, порожденные разгулявшимся воображением.
Луч фонаря обшарил грубо отесанные стены, уперся в плиту свода, косо вдавшуюся в грунт. С нее переполз на середину дольмена.
Круглое каменное блюдо. Или чаша с утонувшей в слое пепла ножкой. А может быть, некое подобие стола в местном вкусе. Иными словами, трехметровый гранитный диск с углублением в центре. И в этом углублении находился источник сигнала.
— …Прошу меня простить, — вмешался Дилайт. — Так это был сигнал-пульсатор? Я имею в виду — из тех, что применяются в Галактическом Братстве?
— Нет, — сказал Кратов. — Сепульку… сигнал-пульсатор я узнал бы сразу. Нагляделся их досыта, всех типов и модификаций. И наших и чужих… Конструктивные особенности никогда не скрывают общих принципов. Вы понимаете, о чем я говорю: какого-то стандарта не существует, но прототип сигнал-пульсатора для всего Галактического Братства был единым. Сигнал-пульсаторы пришли к нам с Сигмы Октанта, и базовая компоновка генераторов и эмиттера практически не меняется. А здесь все было не так, как у нас. Иная схема…
Несмотря на то, что внутри дольмена пожар похозяйничал недолго, обломав свой гнев о толстые стены и отыгравшись на потолке, прибор был изувечен. Собранный из белого, а теперь почерневшего тугоплавкого металла и жаропрочной керамики, местами он оплавился и покоробился. Возможно, прежде он был заключен в корпус из пластика или дерева, потому что с него свисали какие-то свернувшиеся ошметки, а сам прибор стоял в серебристой луже расплава. При всем том он еще как-то продолжал действовать.
Больше в дольмене ничего не было.
Кратов опустил фогратор и шагнул к столу — забрать отсюда диковинный артефакт, унести на «корморан», чтобы затем переправить ксенологам в виде приятного сюрприза.
Ему померещилось движение в глубине дольмена, по ту сторону обрушенного свода. И одновременно, пусть и с неприятным запозданием, ожили все его дополнительные чувства: «Тревога! Опасность!»
Кратов отпрянул. Чиркнул лучом по сгустившимся лоскутьям тьмы. Озираясь, попятился к выходу. Фогратор снова был в его руках, ствол сторожко покачивался на локтевом сгибе.
Белые бесплотные фигуры. Плоские, будто клочки атласной бумаги на черном бархате. На какое-то мгновение они возникли из мрака, выхваченные светом, и тут же сгинули.
Стены каменного ящика медленно сложились, как страницы книги. И с грохотом обвалились остатки свода. Прямо на стол с еще работавшим прибором.
Сигнал умер.
Кратов прыжком одолел последние метры до выхода. Перекатился через себя и на четвереньках, полубегом, полуползком, устремился подальше от проваливавшегося внутрь себя дольмена.
Укрывшись за стволом обугленного кактуса, он дождался, когда это странное саморазрушение окончилось и осел взбаламученный пепел. Он надеялся, что белые призраки явятся снова, и тогда уж он разглядит их в подробностях. И убедится, что они ему не померещились. Хотя особой нужды в том и не было. Ни одно из чувств прежде не подводило его. Если, конечно, пренебречь сегодняшним излишне долгим молчанием чувства опасности.
Но призраки есть призраки. Не то, как им и положено, остались охранять руины, не то без следа рассеялись на свету.
Кратов вернулся на «корморан» и спустя какое-то время благополучно, без происшествий, прибыл на плоддер-пост Кохаб, где Грант уже начинал волноваться. Там, придя в себя и обсудив приключение с напарником, Кратов через инфобанк выяснил, куда же занесла его нелегкая. Планета называлась весьма причудливо — Финрволинауэркаф. На ней уже работали ксенологи. Но ни о каких сигнал-пульсаторах местного производства и речи не шло.
После недолгих колебаний Кратов зарегистрировал отчет о высадке на сгоревшую планету в информсистеме Плоддерского Круга, откуда тот непременно, хотя не слишком скоро и с купюрами, должен был перекочевать в общие фонды. Стимулировать этот процесс Кратов не стремился. Во-первых, у него не было на руках никаких доказательств, кроме отметки в бортовом журнале об изменении маршрута. А во-вторых, он был связан Кодексом плоддерской чести, осуждавшим недостаточно мотивированные контакты с Внешним Миром.
4
— Глупость этот ваш Кодекс! — произнес Аксютин с сердцем. — Никаких оправданий не может быть сокрытию таких сведений!
— Тише, тише, — осадил его Дилайт. — Никогда не следует ломиться со своим уставом в чужой монастырь. Да и не о том разговор. Информация есть, и мы ее получили. Чуть раньше, чуть позже — особой роли не играет. Правда, я рассчитывал, что загадка провала третьей миссии отчасти разъяснится. Но этого не произошло, хотя факт, сообщенный коллегой Кратовым, сам по себе любопытен.
— Как же не произошло? — вспыхнул Аксютин. — Посуди сам: вторая миссия, если пренебречь финалом, была исключительно плодотворной. Но вот близится сезон пожаров, нарастает вулканическая активность на терминаторе. Как справедливо отметил командор Дедекам, аборигенам нужно экстренно развернуть эвакуацию, отойти вглубь материка. В это время, в самый пик полыхания, Кратов высаживается на Уэркаф и застает там некую «третью силу» — хозяев таинственного сигнал-пульсатора новой модели…
— Я никого там не застал, — сказал Кратов. — И это была не новая модель.
— Отчего вы так решили? — спросил Дедекам, оживляясь.
— Схема прибора довольно примитивная. Недоставало некоторых обязательных в нашем понимании элементов: контура предварительного усиления, бустер-генератора для лавинообразной накачки сигнала. Скорее, это была ОЧЕНЬ СТАРАЯ модель.
— Тогда ясно, почему мы, болтаясь в непосредственном соседстве с Уэркаф, никаких сигналов не слышали, — ублаготворенно сказал Дедекам.
— Действительно, я и не подумал об этом, — сказал Дилайт. — Что же, одной нестыковкой в вашем рассказе стало меньше.
— Вы подозреваете, что я все выдумал? — осведомился Кратов, бледно усмехаясь.
— Если быть откровенным…
— Зачем мне это? — плоддер пожал плечами. — И потом, разве я похож на человека с фантазиями?
— А если уж быть предельно откровенным, — промолвил Дилайт, — к чему бы мне прилагать столько усилий по извлечению вас из Плоддерского Круга, если я вам не верю?
— Мне дадут сегодня высказаться? — взъерепенился Аксютин.
— Конечно, — успокоил его Дилайт. — Мы все буквально обратились в слух.
— На чем бишь меня прервали… Да, «третья сила». Социометрическая модель цивилизации Аафемт не дает нам оснований считать, будто они способны конструировать ЭМ-технику. Позднее рабовладельчество, развитые религиозные культы. Какая уж тут экзометральная связь, когда они гравитацию полагают волей богов!.. Очевидно, эта «третья сила» чем-то вызвала недовольство Аафемт. Что и вынудило их вернуться на пепелище, дабы истребить всякие следы пребывания чужаков на планете. Хотя до них о том уже позаботился огонь. Белые призрачные фигуры — это очень напоминает жрецов культа Серебряного Змея.
— Религиозные боевики, — пояснил Дилайт. — Наказание отступников, исполнение обрядовых приговоров, избиение бунтовщиков… Каратели.
— Странно, что они позволили вам уйти, — сказал Аксютин. — Обычно Серебряные Змеи заботятся об отсутствии свидетелей. Впрочем, по скафандру они могли распознать в вас человека. А поднять руку на выразителя высших сил, какими они нас полагают, чревато последствиями. Откуда же им знать, что мы не действуем их методами?
— Серебряные Змеи никогда не имели склонности обдумывать последствия, — улыбнулся Дилайт. — Здесь нечто другое. Возможно, их законы, которые мы знаем пока поверхностно, не интерпретируют инопланетян как свидетелей.
— Они не ведали, что я плоддер и меня никто не хватится, — сказал Кратов.
— Не исключено, что именно ваше присутствие на их карательной акции повлекло за собой срыв третьей миссии, — заметил Аксютин. — Например, они понимают, что вы оказались в дольмене неспроста. Прибор был уничтожен на ваших глазах. Как свидетеля они вас не тронули. Но не сработало ли затем какое-нибудь табу?
— Человек видел Серебряных Змей за работой, — сказал Дилайт. — А это недопустимо. Он уцелел, но оказался осквернен. Следовательно, скверна пала и на всю человеческую расу.
— Вот именно! — воскликнул Аксютин.
— Выходит, я поломал вам всю работу? — мрачно спросил Кратов.
— Да Бог с вами, — сказал Дилайт. — Вы тут ни при чем. И не придавайте большого значения нашим спекуляциям. Мы позволяем себе конструировать некоторые гипотезы на ходу. И гипотезы, разумеется, весьма удаленные от истины. Все должно быть либо проще, либо сложнее, либо не так.
— Что значит — удаленные от истины?! — обиделся Аксютин.
— Успокойся, дружок, — сказал Дилайт миролюбиво. — Ты, верно, забыл, что Аафемт ушли от контакта задолго до визита коллеги Кратова на Уэркаф.
— Ничего я не забыл, — заупрямился Аксютин. — Их отвлекла «третья сила»!
— Хорошо, обсудим это на корабле, — остановил его Дилайт. — Не то вскорости ты возложишь ответственность за наше фиаско на командора Дедекама. — Тот встрепенулся, поспешно сгоняя дремотное блаженство с лица. — Хотя последний не приближался к планете ближе чем на миллиард километров.
Убедившись, что никто не намерен предъявлять к нему претензий, Дедекам снова откинулся в кресле и смежил веки.
— Какие скафандры использовала ваша миссия? — вдруг спросил Кратов.
— «Конхобар», — ответил Дилайт. — Защита-минимум. Воздух на Уэркаф вполне годится для нас. После инъекции эмфотазы и ступенчатой адаптации в течение суток.
— На мне был «галахад», — сказал Кратов. — Я походил на вас не более, чем слон на антилопу. С позиций таксономии класс один, все остальное разное.
— Я не понимаю, — произнес Аксютин с неудовольствием.
— Еще бы, — сказал Дилайт. — Коллега Кратов предполагает, что Серебряные Змеи не могли идентифицировать в нем представителя той же расы, что и мы.
— А-а, — сказал Аксютин. — Но это неважно. Кое-что разное, но класс-то один. Они все равно должны были отнести вас к выразителям высших сил.
— Если бы не одно неприятное обстоятельство, — добавил Дилайт. Серебряные Змеи никому и ничего не должны. Им наплевать на высшие силы. Преклонение перед чем-либо не входит в их религиозные установки.
— Да, я помню, — промолвил Аксютин смущенно. — Ведь они и вас поначалу хотели уничтожить.
Наступила продолжительная пауза.
— Вы успели обдумать мое предложение? — наконец нарушил тишину Дилайт, обращаясь к плоддеру.
Тот кивнул.
— Каково же ваше решение?
— Вам нужно знать следующее, — помедлив, сказал Кратов. — Как драйвер я мало вам подхожу. Ваших кораблей я не знаю. Хотя до конца навыки вождения не утратил и, сколько возможно, поддерживал форму все эти годы… Место моей высадки я вряд ли смогу разыскать. Точная информация в бортжурнале давно стерта. Наверное, за это время ландшафт планеты изменился. Но я бы постарался вам помочь. Остались два препятствия к моему участию в миссии.
— Назовите их.
— Я боюсь открытого огня.
— Думаю, в ближайшие полгода по земному исчислению, если верить прогнозам ИОК, глобальных пожаров на Уэркаф не предвидится, — сказал Дилайт.
— ТАКОГО открытого огня я тоже боюсь, — вставил Аксютин.
— Тогда последнее. Я плоддер, добровольный изгнанник, и нахожусь по ту сторону барьера отчуждения. Кодекс чести нарушить я не могу. Иначе мне придется оставить Плоддерский Круг. А я не считаю свою вину искупленной. И у меня нет морального права бросить своего напарника одного в Круге.
— Мы предвидели ваше последнее возражение, — проговорил Дилайт задумчиво. — Я беседовал с Гроссмейстером Плоддерского Круга. Гроссмейстер оценил подобное понимание плоддерской чести как неоправданно узкое. Дело чести плоддера — выполнить свою работу любой ценой. Если для вас нет иных препятствий, то приказом Гроссмейстера вы направлены в нашу миссию вторым навигатором. Теперь это ваша работа.
— Приказ есть приказ, — безразлично сказал Кратов.
— Но разве вам по-человечески не интересно участвовать в таком деле? — спросил Аксютин уязвленно. — В контакте с иным разумом?!
Кратов безмолвствовал не меньше минуты. На его коричневом лице ничего не отражалось.
— Интересно, — наконец ответил он.
5
— Как, ты говоришь, его фамилия? — спросил Юрий Вилга. — Кратов, Кратов… Смешно, но она мне знакома. Где-то мы пересекались. Или я ее слышал. Еще смешнее, но именно в связи с ксенологией. Сами понимаете, в связи с прочими сферами человеческой деятельности я фамилий не запоминаю.
— Фамилию своей женщины ты хотя бы помнишь? — полюбопытствовал Бертран Биссонет. — Или только имя?
— Он не ксенолог, — сказал Аксютин. — Примечательный тип. На вид ему лет тридцать. Весь бурый от космического загара.
— Это называется «загар тысячи звезд», — прокомментировал Вилга. — Я наводил справки… Вы обратили внимание, что у Дилайта и его банды такие же бронзовые рожи?
— Мускулы совершенно звериные, — продолжал Аксютин восторженно. — Я думаю, он не может согнуть руку к плечу — бицепс помешает. Вот здесь, — он показал на шею, — следы жутких ожогов. И, по его признанию, он страдает пирофобией.
— Значит, горел, — кивнул Вилга. — Как же он отважился лететь с нами в это пекло?
— Ну, пожары возобновятся не скоро, — небрежно сказал Аксютин. — Наша модель предполагает…
— Ваша модель! — фыркнул Биссонет. — Потрите вашу модель о голову и засуньте себе в задницу. Субъективный фактор вы учли в вашей модели?
— Не хочешь ли ты сказать, Берт, что Аафемт склонны к детскому неосторожному баловству с огнем? — ощетинился Вилга. — Да они там все поголовно должны изнывать от пирофобии. Почище этого плоддера!
— Узнаю схоласта-ксеносоциолога, — усмехнулся Биссонет. — Когда ты видел, чтобы жители наших океанских островов, дважды в месяц заливаемых всевозможными цунами, страдали гидрофобией?
— Гидрофобия не есть фобия в строгом смысле, — заявил Вилга. — Это вирусное поражение центральной нервной системы, весьма редкое. Если, к примеру, тебя покусает бешеное животное.
— Бешеный крокодил, — добавил Аксютин.
— Или бешеный ксеносоциолог, — сказал Биссонет.
— А ну как я обижусь? — осведомился Вилга.
— Значит, у тебя и впрямь неладно с центральной нервной системой, пожал плечами Биссонет. — Особенно с чувством юмора. Допускаю, что мои шутки резковаты, но я острю как умею и жду того же от тебя. Ничего нет хуже пресной остроты! И потом, если я захочу тебя обидеть, то специально уведомлю заранее.
— Юмор здесь ни при чем, — сказал Вилга печально. — Вы, доктор Биссонет, поносите мою науку, а это никому не позволено. Требую сатисфакции.
— Извольте, доктор Вилга, — согласился Биссонет и протянул ему руку. — На, укуси.
— Зачем? — опешил тот.
— Обычно так мы миримся с моей подругой, — пояснил Биссонет. — Когда уже никаких аргументов не остается, перебита посуда, здравый смысл поруган, человеческое достоинство попрано, моя кроткая Флосси говорит: «Бертран, цыпленочек, дай я укушу тебя, и все забудем…»
— Кто твоя подруга по профессии? — спросил Вилга.
— Детский воспитатель.
— Мудрая женщина. Я уж сгоряча подумал, что ты сам изобрел столь замечательный способ гашения конфликтов. Оказывается, никакой заслуги ксеноэтологии здесь нет. А может быть, ты упускаешь из виду гастрономический аспект? Что-то там прозвучало о курятине…
— А ты упускаешь редкостный шанс заразить меня гидрофобией.
— Конфликт! — вдруг воскликнул Аксютин, все это время напряженно размышлявший.
— Что с тобой, Павел? — обратился к нему Биссонет. — Мы вовсе не собирались переходить к вооруженным акциям внутри ИОК…
— Межрасовый конфликт, — сказал Аксютин с облегчением. — Псаммийский инцидент.
— Точно! — Вилга ударил себя по лбу. — Ведь на языке вертелось!
— И я помню, — промолвил Биссонет сдержанно. — Болезненный щелчок нашей практической ксенологии. Люди отстреливали разумных инсектоидов. А те, соответственно, людей. И что же?
— Ксенологическую поддержку миссии осуществлял Сергей Варданов, сказал Вилга. — Я немного знал его. Редкий был зануда, земля ему пухом. А вот драйвера, что рискнул ржавым тесаком интуиции разрубить гордиев узел межрасового конфликта, звали Николай Кратов.
— Константин, — поправил Аксютин.
— Кажется, так, — согласился Вилга. — На имена у меня тоже неважная память. Они все такие одинаковые.
— Я читал монографию Агбайаби «Блеск и нищета ксенологии», — сказал Аксютин. — Там этому инциденту отведено изрядное пространство. Уважаемый мэтр исследовал действие, а равно и бездействие Кратова с различных позиций, подвел теоретическую базу и, к собственному изумлению, счел его поведение верным. Разумеется, в цейтноте, при отсутствии ксенологической поддержки — Варданов-то был уже мертв. И с небольшими оговорками калибром поменьше.
— Я тоже читал, — сказал Биссонет. — В тексте фигурировал некий «драйвер К.», а вовсе никакой не…
— Тебе попалось второе издание, исправленное, — объяснил Аксютин. Мне же повезло раздобыть первое, без купюр. А вскоре грянула комиссия по Псаммийскому инциденту, разложившая все по полочкам. Между прочим, Кратов был оправдан. Очевидно, выводы Комиссии его не убедили, и он, как мы сейчас обнаружили, ушел в плоддеры. Поэтому в переизданиях Варданов обратился в «ксенолога В.», а Кратов — в «драйвера К.»… В отчуждении он уже шесть лет и, как мне сказал Дилайт, это плоддер «на излете». То есть в любой момент он может покинуть Плоддерский Круг и вернуться в общество, но по каким-то субъективным причинам не делает этого.
— Например, не хватает решимости, — сказал Вилга. — Очень просто. Мир сильно изменился за эти годы. Драйвером ему, по всей вероятности, уже не быть. Мужику тридцать, как ты говоришь, лет. Отчуждение тоже налагает свой отпечаток на личность. Ему придется заново искать свое место в жизни, а даже с помощью всех ближних и дальних это ой как нелегко!
— Не похож он на человека, которому недостает решимости, — усомнился Аксютин. — Чего ему действительно недостает — так это хорошего костюма и нормальной прически. А всего прочего, мне кажется, у него вдоволь. Кто-нибудь из нас может вот так запросто, скучным голосом, при посторонних, назвать свои недостатки? Допустим, свои достоинства мы готовы перечислять часами. А признаваться в одолевающих душу пороках?
— Может быть, пирофобия — предмет его скрытой гордости, — сказал Биссонет. — Например, этот твой плоддер — психомазохист.
— Давайте попрактикуемся, — оживился Вилга. — У меня есть недостаток: не терплю, когда надо мной чересчур долго потешаются. Зато не злопамятен.
— Вот ты и скатился на достоинства, — отметил Аксютин. — А онанизмом когда прекратил заниматься? Если, конечно, прекратил?
— Ну, ты уж слишком, — опешил Вилга. — И вообще это никого не касается…
— Отчего же? — изумился Аксютин. — Точно такое же психическое отклонение, как и пирофобия. И я готов перечислить обстоятельства, в каких твое злоупотребление онанизмом может иметь то же значение, что и пирофобия Кратова в нашем случае.
— Да нет у меня никакого злоупотребления! — возопил Вилга, краснея.
— Ну, Бог с ним, с онанизмом, — сказал Аксютин великодушно. — Мы и в глаза друг другу не всегда правду говорить отваживаемся. Щадим самолюбие товарища. И тем самым внушаем ему ложную самооценку, а следовательно препятствуем его саморазвитию. Кратов же производит впечатление человека, способного сказать что угодно кому угодно.
— Даже если это твое «что угодно» какая-нибудь гадость? — вскинул брови Вилга. — Уж не бицепсы ли выступают гарантом подобного прямодушия?
— Я вовсе не то имел в виду, — смутился Аксютин.
— Так ты формулируй поточнее, — сказал Вилга. — Не ксеноэтолог все же. А наоборот, ксеносоциолог, жрец точной науки. Обязан соответствовать.
— Как еще можно интерпретировать его признание, — промолвил Биссонет. — Например, как неявную похвальбу. Ту же демонстрацию личных достоинств. Я-де только огня боюсь, а более ничего на белом свете. Кстати, ты не спрашивал его про онанизм? Как они там, в Плоддерском Кругу, для женщин закрытом, разрешают сексуальные проблемы?
— Я полагаю, что получил бы откровенный и исчерпывающий ответ, заявил Аксютин.
— Или по морде, — сказал Вилга.
— Бицепсом, — прибавил Биссонет.
— Ну будет вам! — Аксютин рассердился нешуточно. — Человеку нужно помочь, а вы потешаетесь. Вот вам и надежда на ближних и дальних, вот вам и социальная адаптация!
— Что же ты предлагаешь? — терпеливо осведомился Вилга.
— Я со своей стороны намерен слабыми своими силами всемерно содействовать его возвращению из плоддеров. Он ушел за барьер отчуждения потому, что была ранена его совесть. Но такие раны никакой Плоддерский Круг не излечит. Аскеза способна дать лишь некоторое успокоение душевной боли через вытеснение, замену иными психофизическими состояниями. А человек может быть полноценным лишь в человеческом окружении. И мы просто обязаны такое окружение создать.
— Как ты это себе представляешь? — спросил Биссонет, прищурившись.
— Никакого отчуждения. Полная открытость в общении. Пусть ничто не напоминает ему о том, что он плоддер.
— Но он же не перестанет быть плоддером, — сказал Вилга. — Как бы ты ни демонстрировал ему свое расположение, этого факта он не забудет. И коль скоро он наделен хотя бы зачатками проницательности — а если я что-то смыслю в психодинамической подготовке астронавтов, так оно и есть! — то моментально тебя раскусит. И поймет, что это наигрыш. Ложь во искупление. Вот тогда он так тебя отстранит с твоим человеческим окружением, что ты костей не соберешь!
— Значит, нужно, чтобы это был не наигрыш, — упрямо произнес Аксютин. — Я поначалу колебался в своем к нему отношении. А теперь убежден, что мы должны помочь ему вернуться. В конце концов, на Псамме он сделал нашу работу. И в плоддерах он по нашей вине.
— Вторично настаиваю на точности в формулировках, — сказал Вилга. Во-первых, не нашу работу, а скорее Дилайта и его компании. Не забывай, что мы теоретики, а не практики. Во-вторых, я не думаю, что даже Дилайт примет на свои просторные плечи ответственность за промашку вполне конкретного ксенолога по фамилии Варданов. Которого он, возможно, и в глаза-то никогда не видел.
— И много ли будет от тебя толку? — насмешливо спросил Биссонет. — С твоим кабинетным жизненным опытом, с твоим узконацеленным интеллектом? Социальной адаптацией таких экземпляров, как твой плоддер, обязаны заниматься эксперты по человеческим отношениям — психоаналитики, в крайнем случае — исповедники. А уж никак не мы, ксенологи. И наверняка занимаются!
— Ничего, — уверенно сказал Аксютин. — За актуальный образчик «ХОМО САПИЕНС» я вполне сойду. Если он адаптируется ко мне, то и ко всей расе приноровится без проблем.
Биссонет захохотал, а Вилга проговорил примирительно:
— Все же не нужно декораций. По-моему, коль скоро среди нас появится плоддер, то и нужно относиться к нему как к плоддеру, появившемуся среди нас.
— Это как? — с интересом осведомился Аксютин.
