Мы явились с чердака по внутренней лестнице, чем всех привели в замешательство. Хотя, по правде сказать, мы лишь добавили им стресса. Мама сидела прямо, будто аршин проглотила. Она была бледна, как лунный свет, лишь губы выделялись на помертвевшем лице двумя алыми кляксами. Дядя же Костя, напротив, спиной был согбен, ликом темен, мрачен и напряжен. Между его кулаками валялись осколки фарфоровой чашки, которую он, по всей видимости, раздавил в пылу полемики. При виде тети Оли, что от уха до уха сияла самой лучезарной улыбкой, какую только способно вместить человеческое лицо, на его пасмурную физиономию тоже невольно наползло некое подобие добродушия. Вслух же он строго осведомился:
      — Ольга, ты опять хулиганишь?
      — Ну разве что чуть-чуть, — хихикнула великанша. — Леночка, твой птенчик такой смешнуой!Я просто влюбилась в него…
      От этих ни к чему не обязывающих слов сердце мое сладко екнуло. Я обогнул стол и сел на свободный стул рядом с мамой и напротив тети Оли, которая подтащила пустовавшее кресло и взгромоздилась в него с ногами. Поймав мой ошалелый взгляд, она скорчила мне потешную гримаску.
      — Так, — сипло сказал дядя Костя и шумно прочистил горло. — Сева… Мы с твоей мамой все обсудили и решили расставить все точки над «и». В конце концов, ты уже довольно большой мальчик и все поймешь. Ну, почти все.
      — Кругом только и твердят: большой, большой… — проворчал я.
      — Помолчи, — сказал дядя Костя. — Большой — это значит крупный, а не взрослый. Когда мне захочется выслушать твое мнение и ответить на вопросы, я дам тебе знак.
      — Oui, monseigneur, — смиренно произнес я.
      — Ольга, — сказал дядя Костя укоризненно.
      — Чуть что, сразу Ольга! — с готовностью парировала та, и теперь уже на мамино лицо нашла тень озабоченности.
      — Так, — повторил дядя Костя звучным баритоном. — Нужно как-то начать излагать эту длинную историю… Лена, у тебя есть что-нибудь выпить?
      — Водка, вино, пиво, — сказала мама.
      — Выноси все.
      Мама ушла на кухню, а дядя Костя посмотрел на тетю Олю совершенно неподобающим его стати затравленным взглядом и спросил:
      — Чего вы там делали, на чердаке?
      — Цаловались да обнимались! — объявила моя прекрасная великанша и захохотала.
      Дядя Костя переместил взор на меня, и я, в сотый уже раз за день залившись краской, поспешно ответил:
      — Тетя Оля рассказывала мне историю про привидение.
      — Помнишь тот случай с Диомидовым, на «Кракене» в сто тридцать девятом? — спросила тетушка.
      — А-а, — протянул дядя Костя. — Мне, кстати, так и не доложили, чем закончилось.
      — Мне тоже, — буркнул я.
      — Все потому, что Шахразаде никак не дают закончить дозволенные речи, — кротко заметила великанша. — Все перебивают…
      Мама вернулась, катя перед собой столик с бутылками, бокалами и огородной зеленью в маленькой корзинке.
      — Мне вино, — сказала тетя Оля. — Что это? «Шато Бомон» урожая сто тридцатого года? Уой… о-бо-жа-ю! А это зачем?! Кто здесь трескает эти луковицы?
      — Я трескаю, — промолвил я застенчиво.
      — Ну и вкусы же у некоторых…
      — Все пиво мне, — сказал дядя Костя. — И всю водку. А сами пейте что хотите.
      — Ты ставишь нас перед трудным выбором, — с иронией произнесла мама.
      Дядя Костя налил себе полный бокал водки (тетушка следила за ним с ужасом и восторгом, а мама — просто с ужасом). Затем он смерил меня оценивающим взглядом, набулькал в пустой бокал вина до половины и подтолкнул в мою сторону. Я посмотрел на маму. Теперь ее лицо сделалось обреченным.
      — Не люблю вино, — сказал я.
      — Я тоже, — проговорил он, в три глотка опустошил свою емкость и зажмурился.
      Тетя Оля крякнула и наморщила нос.
      — А я плу-оддера-а-а узнаю-у-у по походки-и-и, — пропела она непонятную фразу.
      Дядя Костя не глядя нашарил в вазе перед собой лимон, подкатил к себе, так же наощупь ухватил нож и двумя ударами развалил плод на четыре доли, каждую из которых с незначительными интервалами отправил в рот вместе с кожурой.
      — Не вздумай повторять за мной, приятель, — сказал он невнятно.
      Я закрыл глаза и сделал глоток. Вино пахло дубовой пробкой и ею же отдавало на вкус. Кроме того, оно показалось мне неприятно теплым и вяжущим, словно его делали из недозрелого винограда.
      — Сева, — сказала мама. К своему бокалу она даже не притронулась. — Нужно тебе знать, что ты мой сын, но я тебя не рожала.
      — Угу, — сказал я, больше занятый новизной ощущений.
      — Ты мне не родной сын, — продолжала мама. — Я тебя нашла.
      — В капусте? — уточнил я.
      — В капсуле, — ответила мама.
      — Даже созвучно, — ввернула тетя Оля и одобряюще улыбнулась мне.
      — Не родной? — переспросил я, и до меня наконец дошел смысл ее слов.
      Все молчали и глядели на меня. А я все еще не понимал, какой реакции они от меня ожидают.
      — И что? — осторожно спросил я. — Ты хочешь меня отдать? Этим… родным и близким? Мне что, придется уйти от тебя?
      — Да нет же, дурачок, — сказала мама и вдруг заплакала. Второй раз за последние дни.
      — Ленка, перестань! — сказала тетя Оля. — Это тебе не идет. А ты, — обратилась она ко мне, — тоже не говори ерунды. Ты просто не понимаешь…
      — Он все правильно понимает, — заступился за меня дядя Костя. — Это только в мыльных операх герой от таких слов вначале падает в обморок, а потом бьет посуду и уходит в горы. У парня здоровая, устойчивая психика. Первый удар он принял достойно, дай бог каждому…
      — А что, будут еще удары? — спросил я, глуповато ухмыляясь.
      — А то! — сказал Консул.
      «Ладно, — подумал я. — Важное дело — родной, не родной… Это все генетика. Хромосомы всякие дурацкие… Главное — никто меня у мамы не заберет. Хорошо бы еще вернуться в колледж. Все остальное — ботва. И если другие обещанные „удары“ окажутся той же силы, то чихать я на них хотел. Ну чем они еще могут меня ударить? Наверное, сейчас мне расскажут про настоящих родителей. Приоткроют тайну личности. Что же, у меня, как было сказано, устойчивая психика. Я готов».
      — Я готов, — сказал я и шумно отхлебнул из своего бокала.
      Мама вытерла слезы, высморкалась и продолжала:
      — В сто тридцать шестом году, пятого октября по земному летоисчислению, во время патрулирования на окраинах звездной системы Горгонея Терция, мы получили сигнал бедствия.
      — Горгонея Терция, она же ро Персея, — пробормотала под нос тетя Оля. — Красная полупеременная, расстояние до Солнца девяносто парсеков, обитаемых миров нет и быть не может…
      — Мы тоже удивились, — кивнула мама, — потому что точно знали, что никого из членов Галактического Братства там нет. А патрулировали потому лишь, что Горгонея Терция попадала на периферию одного из октантов…
      — Что такое «октант»? — перебил я.
      — Условно говоря, это часть куба, образуемая пересечением трех плоскостей, рассекающих его на равные объемы. Один из восьми маленьких одинаковых кубиков внутри одного большого. Ну, это между нами, патрульниками…
      — И между нами, навигаторами, — сказала тетя Оля.
      — И между нами, плоддерами, — проворчал дядя Костя. — Еще есть такое созвездие и такой старинный угломерный инструмент. Лена, если ты хочешь закончить свою историю до темноты, излагай ее языком, доступным четырнадцатилетнему подростку.
      — Я постараюсь, — промолвила мама. — То есть, делать там было особенно нечего, и мы развлекались как умели. Я, например, научилась раскладывать пасьянс «пирамида Тутанхамона»… Сигнал бедствия передавался в двух диапазонах — в стандартном для Братства гравидиапазоне и еще в одном, которым никто и никогда не пользовался. Вернее, мы так думали, потому что ничего тогда не знали… Дело в том, что у Горгонеи вообще нет планет, а есть три концентрических пояса астероидов. Разнокалиберная щебенка, нанесенная блуждающими потоками со всей Галактики. И, как видно, чей-то корабль угораздило выброситься из экзометрии в субсвет внутри этой свалки. Ну, свалка-то свалка, а смотрится красиво… со стороны. Гигантские, размытые, подсвеченные красным светилом кольца. Как наш Сатурн, только в тысячу раз грандиознее, и кольца эти лежат в разных плоскостях… Мы вызывали терпящий бедствие корабль, но он не отвечал и просто продолжал слать свои сигналы — наш… чужой… наш… чужой… Мы уже готовились нырнуть в этот каменный ад, рискнуть хрупкими девичьими шейками…
      — Почему девичьими? — спросил я.
      — Потому что весь наш экипаж состоял из девушек.
      — Амазонки, — сказал дядя Костя со странным выражением лица.
      — Зачем из девушек? — снова спросил я.
      — Ну… мы так решили. Сейчас это несущественно… Так вот, мы уже маневрировали в плоскости внешнего кольца, когда оттуда центробежной силой начало выносить обломки корабля. Может быть, даже нескольких кораблей или стационара — потому что обломков было много, и они были громадные. С одного из фрагментов корпуса шел «наш» сигнал, но в живых там определенно никого не оставалось. А немного погодя выбросило кассету спасательных капсул, не успевших расцепиться. Хотя, может быть, просто некому было дать команду на расцепление. Маяк одной из капсул подавал «чужой» сигнал.
      — Это был наш корабль? — вклинился я. — Земной?
      — Мы решили, что наш, хотя, повторяю, здесь не могло быть наших кораблей, а тем более стационаров. Это могли быть какие-нибудь аутсайдеры с частными поисковыми миссиями — хотя что здесь было искать, кроме камней? Разве что какие-нибудь артефакты… Собственно говоря, ответ дали бы капсулы, потому что в них могли находиться уцелевшие члены экипажа. И мы стали ловить эту кассету.
      — Поймали?
      — Глупый вопрос, — сказала тетя Оля. — Это была их работа!
      — Конечно, поймали, — сказала мама. — Капсул было тридцать две, и почти все они были пустыми. Во всяком случае, те, что были во внешнем слое. Но скоро мы добрались до внутренних слоев, и там стали попадаться… не пустые. — Она поднесла бокал к губам и сделала большой глоток. Лицо ее было неподвижным. — Там были мертвые дети.

      — Дети, — сказал я. — Мертвые дети.
      Мне понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к этому новому для меня словосочетанию.
      Я не кисейная барышня, чтобы падать в обморок из-за ерунды. Я знал, что такое смерть. Все рано или поздно умирают…
      Я даже видел смерть — на экране и на сцене. Когда Ромео в истрепанных джинсах умирал от любви к Джульетте в холщовом сарафане, девчонки начинали хлюпать носами, а мы, пацаны — громче хихикать. Ромео умирал слишком красиво, чтобы заставить нас сопереживать. И мы абсолютно точно знали, что закроется занавес, и этот парень встанет и уйдет домой, быть может — даже не попрощавшись с Джульеттой, которая тоже встанет и тоже уйдет. Когда Анна Каренина бросалась под поезд, мне требовалось усилие, чтобы представить себе эту сцену, оценить ее трагизм и проникнуться сочувствием. Почему Анна не могла просто отвесить этому баклану Вронскому оплеуху и пойти с другим парнем в театр? По какому такому праву старый черт Каренин не подпускал ее к сыну, он что — сам носил и рожал его?! Чего все эти светские дамочки так разорялись — разве она обязана всю жизнь любить одного и того же пельменя, будь он хоть самый крутой сенатор?.. И уж ничто так не раздражало меня, как смерть Гамлета — неожиданная, нелепая и необязательная. Стоило ли городить весь этот заморочный огород, чтобы в конце тупо наступить на отцовские грабли: ни с того ни с сего умереть от отравы, а после, наверное, на пару с папулей-призраком шататься по сырым стенам Эльсинора…
      Слова о том, что когда-то, много лет назад, люди умирали от того, что их убивали другие люди, от каких-то невероятных болезней, просто от голода, ничего для меня не значили. Да, люди умирали. Много умирало. Среди умиравших были женщины и дети. Может быть… Это была лишь фигура речи, не подкрепленная никаким конкретным содержанием.
      Я видел смерть в жизни. Много раз я видел дохлых крыс и хомяков, которых временами приносила в дом Читралекха. Они походили на неопрятные старые игрушки и не будили во мне никаких чувств, кроме отвращения. Их нужно было просто уничтожить прежде, чем до них доберется Фенрис; вот и все, на что они годились.
      Никто из моих родных и близких еще никогда не умирал и даже не болел. У меня просто не было родных — только мама. А близкие были слишком юны, чтобы умирать или болеть — если не считать простуд, синяков и ссадин.
      Мертвые дети. Разве так бывает?
      — Почему? — наконец спросил я. — Почему — дети? Почему — мертвые?
      — Очевидно, взрослые и не пытались спастись, — сказала мама. — К примеру, решили бороться за корабль до конца. А потом стало слишком поздно. Поэтому было так много пустых капсул. На борту были дети, и экипаж решил спасти хотя бы их. Но корабль разрушился до того, как эвакуация была завершена штатно. И много капсул пострадало. Дети просто погибли от холода и удушья.
      — Сколько их было?
      — Семь. Пять мальчиков и три девочки. В возрасте примерно от двух до десяти лет.
      — Восемь, — поправил я. — Пять плюс три равняется восьми.
      — Правильно, — сказала мама. — Семеро погибших. Но один мальчик, в самой внутренней капсуле, был жив.
      — И где он сейчас? — спросил я, понимая, что задаю самый дурацкий вопрос из всех возможных. Хотя бы потому, что уже знал на него ответ.
      — Он сидит рядом со мной, — сказала мама. — И задает глупые вопросы.
      — Я ничего не знала, — сказала тетя Оля с отчаянием в голосе. — Господи, Ленка, я ничего этого не знала!
      — Я тоже, — сказал дядя Костя. — А уж когда узнал, то очень многим захотел свернуть шеи…
      Теперь и я тоже все это узнал.
      На пятнадцатом году внезапно выяснилось, что был такой момент в моей жизни, когда вокруг меня были мертвые дети.
      Наверное, я мог быть таким же мертвым, как и они. Но по какой-то, несомненно, существенной причине оказался живым.
      Я сидел молча и понемногу осознавал, что мне очень важно знать, почему они все умерли, а я — нет.
      — Это было больно? — спросил я.
      — Что? — не поняла мама.
      — Умирать… от холода и удушья?
      — Да, — ответил за маму дядя Костя. — Очень больно и страшно.
      На какое-то мгновение я ощутил, как это происходит. Что ты испытываешь, когда падаешь в тесной металлической скорлупке в черную пустоту, вокруг тишина, темнота и ужас, нескончаемый ужас, с каждым ударом сердца становится все холоднее, все труднее дышать, а ты никуда не можешь отсюда сбежать, все, что тебе осталось, это кричать, плакать и колотить руками в стенки, и ты кричишь и бьешься, понимая, что это все равно не поможет, никто тебя не услышит, не придет на помощь, не вытащит из тьмы и холода, не утешит и не согреет, никогда, никогда, никогда…
      Я тряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения, но оно не отступало.
      «Они все умерли. Четыре мальчика и три девочки. Задохнулись и замерзли. А я — нет».
      Но частица меня самого сейчас умирала вдогонку вместе с ними.
      — Мои отец и… настоящая мать, — проговорил я, чувствуя, что каждое слово дается мне с нарастающим усилием, — они были на этом корабле?
      — Наверняка, — кивнула мама. — Иначе как бы ты там оказался…
      — А эти дети, которые погибли… были моими братьями и сестрами?
      — Никто этого не знает. Может быть, на борту было несколько семей, и это были просто твои сверстники.
      — И сколько мне было тогда лет? — спросил я и тут же прикинул сам. — Что-то около двух?
      — Ты был самый маленький среди них, — сказала мама. — Маленький, белокожий и рыженький. И ты спал с большим пальцем во рту.
      — Я мог умереть во сне?
      — Тебе ничто не угрожало, — произнесла мама. — Твоя капсула была в полном порядке. И мы были уже рядом.
      — А они — они могли спать, когда умирали?
      Мама открыла рот, чтобы ответить, и, быть может, солгать, но дядя Костя снова опередил ее.
      — Если бы температура и давление в капсулах снижались постепенно, — сказал он, — была бы некоторая надежда на то, что они уснули от кислородного голодания. Но все происходило слишком быстро.
      — Но ведь я-то спал!
      — Ты спал, потому что был маленький, — с отчаянием сказала мама. — И тебя хорошо покормили перед тем, как случилась беда. Только поэтому.
      — Можно мне еще вина? — спросил я почему-то шепотом.
      — Можно, — сказал дядя Костя. — Только не надейся, что это поможет. Ты еще не все знаешь.
      — Еще не все?! — усмехнулся я. — По-вашему, голова у меня резиновая, чтобы в нее вместилось столько новых впечатлений? Мало того, что тебе сообщают, что ты найденыш…
      — Дело в том, сынок, — сказала мама, — что погибший корабль не был земным.
      — Чего-о-о?! — завопил я.
      — Того-о-о!!! — передразнила меня тетя Оля.
      — Я что же, по-вашему, теперь уже и не человек получаюсь?!
      — Получаешься, — серьезно проговорил дядя Костя.
      — А кто же я тогда, по-вашему, получаюсь? — спросил я, вложив в свой вопрос все наличные запасы сарказма.
      — Это долго объяснять, — сказал дядя Костя и вздохнул. — Понимаешь, Сева… еще на заре человечества…
      — Консул, Консул, — укоризненно промолвила тетя Оля. — О Великом Разделении сейчас рассказывают в школе.
      — Ну и какой же из меня, позвольте спросить, юфманг? — осведомился я, сдобрив свой голос остатками яда.
      — Хреновый из тебя юфманг, — сказал дядя Костя с каменным лицом.
      — Ты мой сын, — сказала мама. — Тебя зовут Северин Морозов. И ты эхайн.

      — Ну, знаете… — только и сумел, что брякнуть я.
      После чего решительно схватил бокал обеими руками и моментально выхлебал до дна это дубовое пойло. Вытащил из корзинки очищенную луковицу и захрустел ею. Внутри меня черти разводили адское пламя, а сатана самолично подбрасывал в костерок полешки. Голова сделалась огромной, совершенно пустой, как воздушный шарик. И такой же своевольной. Болталась на шее, как на веревочке, да так и норовила оторваться и улететь.
      Все молча смотрели на меня.
      — Я не эхайн, — сказал я со слабой надеждой.
      — Точно, — кивнул дядя Костя. — Если верить твоей маме, ты не просто эхайн. Ты Черный Эхайн.
      — Непохоже, Костя, что ты сильно удивлен, — заметила мама.
      — Ну, я… ожидал чего-то подобного.
      — Все-таки темнило ты, Шар…
      «Интересно, почему мама назвала это квадратного, даже кубического громилу Шаром?» — подумал я рассеянно. А вслух произнес:
      — Черный… Эхайн… — Будто попробовал эти слова на вкус. Они ничего не значили для меня. — Это хорошо или плохо?
      — Это никак, — проворчал дядя Костя. — Этнически ты чистокровный Черный Эхайн. Во всем остальном ты обычный человеческий детеныш четырнадцати лет.
      — Маугли, — произнесла тетя Оля с нежностью. — Лягушонок Маугли…»Мы с тобой одной крови, ты и я!» Чур, я Багира!
      «Кто же еще», — подумал я.
      — Пожалуй, — сказал дядя Костя. — Я согласен быть в этой ненормальной Сионийской стае медведем Балу. А из тебя, Леночка, получилась отличная Ракша-Демон.
      — Осталось узнать, — сказала мама, — кто же тогда Шер-Хан. И что это за шакал Табаки рыщет вокруг моего дома.
      — Ты не права, Лена, — поморщился Консул. — Ты чертовски не права. Я же тебе все объяснил. Они делают свое дело. Вся загвоздка в том, что они считают, будто весь мир должен решать их проблемы, тогда как я полагаю, что на самом деле это исключительно их проблема, и моя, пожалуй, но уж вовсе не твоя и не твоего сына. И я еще успею разъяснить им, — прибавил он многозначительно, — куда они могут засунуть свой бумеранг…
      — Ты обещал, — сказала мама.
      — Ну да, — согласился дядя Костя. — Разве случалось, чтобы я обещал и не делал?
      Очень странный вышел у них диалог. Тетя Оля следила за ним, приоткрыв рот, и, похоже, понимала не больше моего. Но когда мама и Консул вышли на третий круг: «ты обещал» — «обещал, значит сделаю», мама вдруг словно спохватилась и вспомнила о нашем присутствии.
      — Севушка, — сказала она. — У меня кое-что сохранилось для тебя.
      Она протянула мне руку — на ладони лежал овальный медальон из металла цвета жженого сахара.
      — Возьми. Это твое. Это было на твоей шейке, когда я взяла тебя из капсулы на руки.
      Я принял медальон, повертел его в пальцах. Ничего, никаких новых ощущений. Обыкновенная металлическая безделушка. Еще теплая после маминых рук.
      — Здесь какие-то иероглифы, — сказал я.
      — Дай-ка, — проговорил дядя Костя.
      Он поднес медальон к свету. От усердия его коричневый лоб собрался в гармошку.
      — Эхайнский шрифт, — сказал Консул. — Прописной эхойлан,архаичное начертание… — Потом он бросил на меня быстрый взгляд своих светлых, почти прозрачных глаз, контрастно выделявшихся на загорелом лице, и произнес: — Здесь написаны твое имя, место и дата рождения. Хочешь знать, как тебя зовут?
      — Нет, — сказал я и для убедительности помотал головой.
      — Я все равно скажу. Тебя зовут Нгаара Тирэнн Тиллантарн. Судя по имени — а я кое-что в этом смыслю, — ты принадлежишь к древнему аристократическому роду, и в твоих жилах течет янтарная кровь. Ты родился в городе Оймкнорга в три тысячи сотом от Великого Самопознания году. Я слышал об этом городе: он расположен на планете Деамлухс, принадлежащей Черной Руке. О событии, кичливо именуемом Великим Самопознанием, мне ничего не ведомо. Может, письменность изобрели… эхайны любят, чтобы все было «великое», и непременно с большой буквы. Что же до твоего возраста, то… — он лукаво хмыкнул, — отважного командора Звездного Патруля материнское чутье не обмануло.
      — Запишите все это на бумаге, — сказал я. — Так сразу не запомнить.
      — Я запишу, — пообещал он. — Хотя эти имена собственные ничего не значат для тебя. Не должны значить. Запомни одно: до тебя лишь довели некоторую информацию — и все. Ничего в твоей жизни от этого не изменится. Я пообещал это твоей маме и теперь обещаю тебе.
      — Наверное, у вас есть на это право, — проговорил я уклончиво.
      — Конечно, есть, — согласился он. — Я довольно влиятельная персона. Кроме того, я, чтоб ты знал, тоже эхайнский аристократ, хотя и не этнический эхайн. Я т'гард Светлой Руки, что по-русски означает «граф». Этот титул я отнял у прежнего его носителя в честном поединке, при большом скоплении моих личных врагов. Когда-нибудь я тебе расскажу эту историю… Так что говорю тебе, как аристократ аристократу — не обращай внимания на взаимное расположение букв…