Миссис Миллер собралась с жаром отвечать, но в эту минуту служанка доложила, что с ней хочет говорить какой-то джентльмен. Тогда Олверти спросил о племяннике, и ему сказали, что мистер Блайфил довольно долго был в своей комнате с тем господином, который часто к нему приходит; мистер Олверти догадался, что речь идет о мистере Даулинге, и приказал тотчас же пригласить его к себе.
      Когда Даулинг явился, Олверти, не называя никого по имени, рассказал ему про случай с банкнотами и спросил, какому наказанию подлежит человек, совершивший такой проступок. Даулинг отвечал, что, по его мнению, здесь можно было бы применить черный закон, но что дело довольно тонкое, и потому лучше будет обратиться к адвокатам. Он сказал, что как раз сейчас он идет на консультацию по одному делу мистера Вестерна и, если угодно мистеру Олверти, представит на обсуждение адвокатов этот случай. Олверти дал согласие. В эту минуту в комнату заглянула миссис Миллер, но, увидев Даулинга, воскликнула:
      - Простите, я не знала, что вы не одни.
      Однако Олверти попросил ее войти, сказав, что уже кончил свое дело. Тогда мистер Даулинг удалился, а миссис Миллер ввела мистера Найтингейла-младшего, который пришел поблагодарить Олверти за его любезность; но вдова, не дав зятю докончить, перебила его:
      - Мистер Найтингейл, сэр, принес добрые вести о несчастном мистере Джонсе: он только что от раненого, который теперь вне всякой опасности и, что еще важнее, сказал ему, что напал первый на мистера Джонса и ударил его. Не потребуете же вы, сэр, от мистера Джонса, чтобы он был трусом! Будь я мужчиной, я непременно обнажила бы шпагу, если бы кто-нибудь меня ударил. Пожалуйста, голубчик, расскажите сами мистеру Олверти все, как было!
      Найтингейл подтвердил сказанное миссис Миллер и заключил свой рассказ самым лестным отзывом о Джонсе, который, по его словам, был добродушнейший человек на свете и ничуть не задира. Он уже хотел замолчать, но миссис Миллер снова попросила его пересказать мистеру Олверти все почтительные суждения, которые он слышал о сквайре от Джонса.
      - Отзываться наилучшим образом о мистере Олверти,- сказал Найтингейл,значит только отдавать ему справедливость, и в этом нет никакой заслуги; но я должен сказать, что нет человека, который бы глубже чувствовал признательность за сделанное вами добро, чем несчастный Джонс. Уверяю вас, сэр, что его больше всего удручает сейчас ваше неудовольствие. Он часто горевал по этому поводу и самым торжественным образом уверял меня, что он никогда ничем не оскорбил вас умышленно; больше того, клялся, что готов скорее тысячу раз умереть, чем жить с упреками совести хотя бы за одну неуважительную, неблагодарную и непочтительную мысль о вас. Но прошу прощения, сэр, я, кажется, позволил себе коснуться слишком деликатного вопроса.
      - Вы сказали не больше того, что от вас требует христианский долг! воскликнула миссис Миллер.
      - Да, мистер Найтингейл,- отвечал Олверти,- ваше благородное заступничество достойно всякого одобрения, и дай бог, чтобы он его заслуживал. Признаюсь, я рад слышать известие, принесенное вами от раненого; и если дело окажется таким, как вы его изображаете (в чем я нисколько не сомневаюсь), то нынешнее мое мнение об этом молодом человеке со временем, может быть, изменится к лучшему. Вот эта почтенная дама и все, кто меня знает, могут засвидетельствовать, что я любил его, как родного сына. Действительно, я смотрел на него, как на дитя, самой судьбой порученное моему попечению. До сих пор помню, как я нашел его беспомощным, невинным малюткой у себя на постели, до сих пор чувствую нежное пожатие его маленькой ручки. Да, он точно был моим любимцем.- Тут Олверти замолчал, и на глазах у него выступили слезы.
      Так как ответ миссис Миллер на его слова заставит нас коснуться нового предмета, то мы на этом остановимся, чтобы объяснить явную перемену в образе мыслей мистера Олверти и смягчение его гнева на Джонса. Подобного рода "перевороты, правда, часто встречаются в повестях и драматических произведениях потому только, что дело приближается к развязке, и оправдываются властью автора распоряжаться своим созданием. Но мы, нисколько не отказываясь от этой авторской власти, будем пользоваться ею очень осмотрительно, лишь там, где этого потребует необходимость, чего мы не видим в настоящем произведении.
      Перемена в образе мыслей мистера Олверти была вызвана только что полученным им письмом от мистера Сквейра, которое мы сообщим читателю в начале следующей главы.
      ГЛАВА IV, содержащая два письма в совершенно различном стиле
      "Достопочтенный друг!
      Я уже извещал вас, что мне запрещено пользоваться водами, потому что, как показал опыт, они скорее усиливают, чем ослабляют симптомы моей болезни. Теперь сообщу вам известие, которое, я думаю, огорчит друзей моих больше, чем оно огорчило меня: доктор Гаррингтон и доктор Брьюстер объявили мне; что нет никакой надежды на мое выздоровление.
      Я где-то читал, что великая польза философии заключается в том, что она учит умирать. Не хочу поэтому посрамлять свою специальность, удивляясь при получении урока, который мне давно должен быть известен. И все же, сказать правду, одна страница Евангелия преподает этот урок лучше, чем все книги древних или новых философов. Уверенность в будущей жизни, которой оно нас наполняет, служит более могущественной поддержкой здравому уму, чем все утешения, почерпаемые из необходимости законов природы, из тщеты наших наслаждений и пресыщения, к которому они приводят, и из всех вообще избитых фраз, хотя и способных научить умы наши стойко встречать мысль о смерти, но никогда не возвышающих нас до истинного презрения к смерти, а тем более до взгляда на нее как на подлинное благо. Я не хочу этим бросить всем, кто именует себя философом, ужасное обвинение в безбожии или хотя бы в полном отрицании бессмертия. Многие из философов, как древние, так и новые, открыли при помощи света разума некоторые надежды на будущую жизнь; но, правду сказать, свет этот был столь слабым и тусклым, а надежды - столь неверными и зыбкими, что нельзя решить с достоверностью, в какую же сторону склонялась их вера. Даже Платон объявляет в заключение своего "Федона", что самые сильные его доводы придают его мнению лишь вероятность, а Цицерон как будто выражает скорее желание верить, чем действительно верит в бессмертие. Что же касается меня, то, признаться вам откровенно, я никогда серьезно в него не верил, пока не сделался всерьез христианином.
      Вас, может быть, удивят мои последние слова, но смею вас уверить, что только с недавнего времени я вправе называть себя так. Разум мой был отравлен философской гордостью, и высочайшая мудрость казалась мне, как древним грекам, глупостью, но бог был так милостив, что вовремя открыл мне мое заблуждение и направил меня на путь истины, пока я еще не погрузился навеки в тьму кромешную.
      Однако я чувствую, что силы мои слабеют, и потому спешу перейти к главной цели настоящего письма.
      Мысленно обозревая свою прошедшую жизнь, я нахожу, что ничто не лежит таким камнем на моей совести, как несправедливость, учиненная этому несчастному юноше, вашему приемному сыну. Я не только смотрел сквозь пальцы на гнусные дела других, но и сам был к нему несправедлив. Поверьте, дорогой друг, словам умирающего - Джонса самым низким образом оклеветали. Что касается главного его преступления, за которое вы его изгнали, то я торжественно объявляю, что он не виноват и что вам представили дело в ложном свете. Когда все считали вас умирающим, только он один в целом доме чувствовал непритворное огорчение; причиной же случившегося с ним впоследствии была его бурная радость по поводу вашего выздоровления, а также, с прискорбием должен сказать, низость другого человека (умолчу его имя, потому что я желаю лишь оправдать невинного и не намерен никого обвинять). Поверьте, друг мой, у этого молодого человека благороднейшее сердце, он способен быть самым преданным другом, он неподкупно честен и наделен всеми лучшими качествами, которые служат украшением человека. Есть у него и недостатки, но к числу их ни в коем случае не принадлежит непочтительность или неблагодарность к вам. Напротив, я убежден. что. когда вы его выгнали из дому, он гораздо больше болел душой о вас, чем о себе.
      Мирские побуждения самого низменного и грязного свойства заставляли меня так долго скрывать это от вас; единственной причиной, которая руководит сейчас мной, является желание послужить делу истины, оправдать невинного и всеми средствами, какие есть в моей власти, загладить допущенную мной несправедливость. Надеюсь поэтому, что мое признание произведет желательное действие и вернет вашу благосклонность достойному молодому человеку; услышать об этом, пока я еще жив, будет величайшим утешением, сэр,
      премного вам обязанному, нижайшему и покорнейшему слуге вашему,
      Томасу Сквейру".
      Ознакомившись с этим письмом, читатель, вероятно, перестанет удивляться разительной перемене, происшедшей в мистере Олверти, несмотря на то что он с той же почтой получил другое письмо, от Твакома, написанное в совершенно ином духе, которое мы здесь и приведем, тем более что нам, по-видимому, не представится больше случая упоминать имя этого джентльмена.
      "Сэр!
      Меня ничуть не поразило сообщение вашего достопочтенного племянника о новой гнусности питомца такого безбожника, как мистер Сквейр. Я не буду удивлен, если услышу о совершении им убийства, и усердно молю бога, как бы ваша собственная кровь не скрепила окончательного приговора, ввергающего его туда, где будет плач и скрежет зубовный.
      Хотя вы имеете достаточно поводов раскаиваться в непростительной слабости, так часто проявлявшейся вами к этому мерзавцу в ущерб вашей законной семье и вашему доброму имени, и хотя, надо полагать, все это в настоящее время изрядно мучит вашу совесть, все же я нарушил бы свой долг, если бы воздержался преподать вам некоторое наставление, чтобы довести вас до надлежащего сознания ваших ошибок. Поэтому прошу вас серьезно призадуматься над приговором, который, по всей вероятности, ожидает этого отпетого негодяя; пусть он, по крайней мере, послужит вам уроком, чтоб впредь вы не пренебрегали советами человека, который непрестанно молится о вашем благе.
      Если бы никто не удерживал руки моей от справедливого наказания, я выбил бы этот дьявольский дух из мальчика, которым, видно, с самого детства безраздельно завладел враг рода человеческого. Но теперь уже слишком поздно сокрушаться по
      этому поводу.
      Жаль, что вы так поспешно распорядились вестертонским приходом. Я обратился бы к вам с просьбой заблаговременно, если бы мог думать, что вы примете решение, не известив об этом меня. В ваших возражениях против совместительства вы хватили через край. Если бы этот обычай заслуживал порицания, то его не придерживалось бы столько благочестивых людей. Если олдергравский викарий умрет (как слышно, он очень плох), то, надеюсь, вы вспомните обо мне, искренне пекущемся о вашем истинном благе - благе, по сравнению с коим все мирские блага столь же ничтожны, как лепта, упоминаемая в Писании, по сравнению с основными требованиями закона. Преданный вам, сэр,
      нижайший слуга ваш
      Роджер Тваком".
      В первый раз Тваком писал Олверти таким повелительным тоном, в чем имел потом достаточно оснований раскаяться, как это часто случается с людьми, которые по ошибке принимают самую высокую доброту за самую низкую слабость. Олверти никогда не любил Твакома. Он знал, что это человек надменный и недобрый; он знал также, что и религиозные его убеждения носят на себе печать его личности, и во многих отношениях их совершенно не одобрял. Но при всем том священник отлично знал свое дело и весьма ревностно занимался обучением двух порученных ему юношей. Вдобавок он был человек самой строгой нравственности, безупречно честный и глубоко преданный религии. Таким образом, хотя Олверти не любил и не уважал его как человека, он, однако, не решался расстаться с наставником молодых людей, по своим знаниям и усердию незаменимым в своей должности; а так как юноши воспитывались у него в доме и у него на глазах, то ему казалось, что если наставления Твакома и причинят им какой-нибудь вред, его всегда легко можно будет исправить.
      ГЛАВА V, в которой наша история продолжается
      Последняя речь мистера Олверти пробудила в нем самом трогательные воспоминания о Джонсе, и на глазах его выступили слезы. Заметив это, миссис Миллер сказала;
      - Да, да, сэр, добрые ваши чувства к этому юноше нам хорошо известны, как бы заботливо вы их ни скрывали; но в словах тех негодяев нет ни на волос правды. Мистер Найтингейл разузнал теперь доподлинно, как было дело. По-видимому, эти молодцы были подосланы одним лордом, соперником несчастного мистера Джонса, чтобы насильно завербовать его в матросы... Не знаю, кто будет их следующей жертвой. Мистер Найтингейл говорил с самим командиром отряда, который оказался человеком очень порядочным и рассказал ему все; он очень жалеет, что взялся за это дело, чего никогда бы не сделал, если бы знал, что мистер Джонс джентльмен, но ему сказали, что это простой бродяга.
      Олверти широко раскрыл глаза и объявил, что не понимает ни одного ее слова.
      - Верю, сэр,- отвечала миссис Миллер.- Эта история, я думаю, совсем не похожа на то, что они рассказали вашему стряпчему.
      - Какому стряпчему? О чем вы говорите? - продолжал недоумевать Олверти.
      - Ну да, сэр, это так на вас похоже - отрекаться от доброго дела! Но вот мистер Найтингейл видел его своими глазами.
      - Кого видел, сударыня?
      - Да вашего стряпчего, сэр, которого вы были так добры послать на разведки по этому делу.
      - Честное слово, ничего не понимаю! - воскликнул Олверти.
      - Так объясните ему, голубчик,- сказала миссис Миллер, обратившись к зятю.
      - Да, сэр,- сказал Найтингейл,- вот этого самого стряпчего, который вышел от вас, когда я сюда вошел, я видел в кабачке на Олдерсгейте в обществе двух молодцов, подосланных лордом Фелламаром завербовать мистера Джонса в матросы и попавших, таким образом, в свидетели несчастного поединка его с мистером Фитцпатриком.
      - Каюсь, сэр,- сказала миссис Миллер,- когда я увидела, как этот джентльмен вошел к вам, я высказала мистеру Найтингейлу предположение, что это вы послали его туда разузнать, как было дело.
      На лице Олверти выразилось большое изумление, и в течение двух или трех минут он не мог выговорить ни слова. Немного овладев собой, он обратился к Найтингейлу:
      - Должен вам признаться, сэр, ваш рассказ меня крайне озадачил: в жизни не испытывал ничего подобного. Вы уверены, что это тот самый человек?
      - Совершенно уверен,- отвечал Найтингейл.
      - На Олдерггейте, говорите вы? И вы были там с этим стряпчим и двумя свидетелями поединка?
      - Да, сэр. я пробыл с ними целых полчаса.
      - Как же этот стряпчий вел себя с ними? Вы слышали, о чем они разговаривали?
      - Нет, сэр,- отвечал Найтингейл,- вероятно, они успели поговорить до моего прихода. При мне стряпчий говорил мало;
      но когда на мои повторные вопросы молодцы эти упорно излагали дело совсем иначе по сравнению с тем, что я слышал от мистера Джонса - то есть, как я убедился из признания самого мистера Фитцпатрика, бессовестно лгали,стряпчий усердно убеждал их говорить правду и так горячо вступался за мистера Джонса, что, увидев его здесь, я решил, что это вы по доброте своей посылали его туда.
      - А разве вы его не посылали? - спросила миссис Миллер.
      - Нет, не посылал,- отвечал Олверти,- и до настоящей минуты даже ничего не знал об этом.
      - Теперь я понимаю! - воскликнула миссис Миллер.- Честное слово, теперь я все понимаю! Недаром они так старательно запирались в последнее время. Голубчик Найтингейл, ради бога, бегите и немедленно отыщите этих людей... Достаньте их хоть из-под земли! Я сама пойду за ними...
      - Не волнуйтесь, голубушка,- сказал Олверти,- сделайте мне одолжение, пошлите наверх слугу позвать сюда мистера Даулинга, если он здесь, а если его нет, так мистера Блайфила.
      Миссис Миллер вышла, что-то бормоча себе под нос, и скоро вернулась с известием, что мистер Даулинг ушел, но что другой - как выразилась она о Блайфиле - сейчас придет.
      Олверти проявил больше спокойствия, чем почтенная вдова, вся горевшая желанием выступить на защиту своего друга, однако и в нем зародились некоторые подозрения, очень похожие на то, что подумала миссис Миллер. Когда Блайфил вошел в комнату, Олверти, вопреки обыкновению, встретил его неприветливым взглядом и строго спросил: не известно ли ему чего о том, что мистер Даулинг виделся со свидетелями поединка между Джонсом и другим джентльменом?
      Для человека, поставившего себе целью скрывать истину и отстаивать ложь, нет ничего опаснее заданного врасплох вопроса. По этой причине почтенные господа, занимающиеся благородным делом спасения жизни ближних в Олд-Бейли, прилагают огромные старания угадать путем предварительной разведки все вопросы, какие могут быть предложены их клиентам в суде, чтобы снабдить последних подобающими готовыми ответами, которых не придумает вдруг и самое богатое воображение. Кроме того, внезапное и бурное движение крови, вызванное подобными неожиданностями, нередко заставляет обвиняемого настолько перемениться в лице, что он себя невольно выдает. Это случилось и теперь: Блайфил так оторопел при неожиданном вопросе Олверти, что мы не решаемся упрекнуть миссис Миллер за вырвавшееся у нее восклицание:
      - Виновен, ей-богу, виновен!
      Мистер Олверти сделал ей резкое замечание и обратился к Блайфилу, казалось готовому провалиться сквозь землю, со следующими словами:
      - Отчего вы колеблетесь, сэр? Отчего не отвечаете на мой вопрос? Конечно, это вы поручили мистеру Даулингу подобное дело, ибо по собственному почину, полагаю, он за него не взялся бы, особенно не посоветовавшись со мной.
      Тогда Блайфил отвечал:
      - Да, я виноват перед вами, сэр, но могу ли я надеяться на то, что вы меня простите?
      - Простить вас! - гневно сказал Олверти.
      - Да, сэр,-отвечал Блайфил.- Я знал, что вы разгневаетесь; но я уверен, что мой дорогой дядя простит мне самую невинную человеческую слабость. Сострадание к тем, кто его не заслуживает, я согласен, преступно, но ведь и вы сами не вовсе чисты от этого преступления. Сознаюсь, я уже не раз был в нем виноват по отношению к человеку, о котором идет речь, и не буду отрицать, что действительно посылал мистера Даулинга не на праздные и бесплодные разведки, а затем, чтобы он отыскал свидетелей и постарался смягчить их показания. Вот вам вся правда, сэр; хотя я и намеревался скрыть это от вас, но отпираться не стану.
      - Должен сознаться,- сказал Найтингейл,- по поведению мистера Даулинга и мне все это представилось в таком же свете.
      - Ну что, сударыня? - сказал Олверти.- Полагаю, хоть раз в жизни вы признаете несправедливость ваших подозрений и не будете больше сердиться на моего племянника?
      Миссис Миллер молчала: хотя она не могла так быстро примириться с Блайфилом, в котором видела виновника несчастий Джонса, но в настоящем случае он одурачил ее не меньше, чем остальных,- дьявол хорошо услужил своему приятелю. И точно, я считаю широко распространенное мнение, будто дьявол часто покидает своих друзей в беде и предоставляет им самим выпутываться, великой клеветой на этого джентльмена. Может быть, он иногда и отступается от своих случайных знакомцев или людей, только наполовину ему преданных, но зато горой стоит за верных своих слуг и помогает им выбраться из самых отчаянных положений, пока не истечет срок их сделки.
      Как подавление мятежа усиливает правительство или как выздоровление после некоторых болезней укрепляет здоровье, так и гнев, если он утих, часто дает новую силу любви. Это случилось и с мистером Олверти: когда Блайфил рассеял главное подозрение, то другие подозрения, возбужденные письмом Сквейра, исчезли сами собой и были забыты. Тваком, которым больше всего возмущен был Олверти, принял на себя все неодобрительные замечания, высказанные Сквейром относительно врагов Джонса.
      Что же касается нашего героя, то неудовольствие на него мистера Олверти уменьшалось с каждой минутой. Он сказал Блайфилу, что не только прощает ему этот редкий поступок, продиктованный добрыми чувствами, но и сам с удовольствием последует его примеру. Затем, обратись к миссис Миллер с улыбкой, достойной ангела, сказал:
      - Как вы думаете, сударыня? Не взять ли нам карету и не съездить ли всем навестить нашего общего друга? Могу вас уверить, что мне не в первый раз приходится ехать с визитом в тюрьму.
      Всякий читатель догадается, я думаю, каков был ответ достойной женщины; но надо иметь очень доброе сердце и хорошо знать, что такое дружба, чтобы почувствовать то, что почувствовала она в эту минуту. Напротив, немногие, надеюсь, способны представить, что происходило в душе Блайфила; но кто способен, тот согласится, что ему невозможно было возражать против этого посещения. Однако Фортуна или джентльмен, только что нами упомянутый, выручили своего приятеля и избавили его от крайне щекотливого положения: в ту самую минуту, когда посылали за каретой, пришел Партридж и, отозвав миссис Миллер в сторону, рассказал ей о только что сделанном ужасном открытии; услышав же, что мистер Олверти хочет ехать в тюрьму, просил ее как-нибудь его отговорить.
      - Всю эту историю,- сказал он,- нужно во что бы то ни стало от него скрыть; если он сейчас поедет, он застанет у мистера Джонса его мать, которая прибыла как раз в ту минуту, когда я уходил, и оба они теперь горько сокрушаются о содеянном ими по неведению страшном преступлении.
      Бедная миссис Миллер, совсем потерявшая голову при этом ужасном известии, была менее, чем когда-либо, способна что-нибудь придумать. Но так как женщины все же гораздо находчивее мужчин в таких случаях, то она придумала отговорку и, возвратясь к Олверти, сказала:
      - Вы, конечно, будете удивлены, сэр, услышав, что я возражаю против вашего милого предложения, но я боюсь последствий, если мы поедем к мистеру Джонсу сейчас же. Надо полагать, сэр, что все эти бедствия, обрушившиеся на беднягу в последнее время, повергли его в крайнее уныние, и если мы теперь вдруг его обрадуем,- а ваше посещение, сэр. не может не вызвать в нем бурной радости,- то я боюсь, не будет ли это иметь для него роковых последствий, тем более что прибывший сейчас слуга его говорит, что мистеру Джонсу очень нехорошо.
      - Здесь находится его слуга? - спросил Олверти.- Пожалуйста, позовите его. Я хочу задать ему несколько вопросов о его господине.
      Сначала Партридж боялся показаться на глаза мистеру Олверти, но когда миссис Миллер, не раз слышавшая от него историю его жизни, пообещала его представить, он согласился.
      Олверти узнал Партриджа с первого же взгляда, хотя много лет прошло со времени их последней встречи. Поэтому миссис Миллер могла бы обойтись без своей рекомендательной речи, в которой на слова не поскупилась: читатель уже, я думаю, заметил, что язык этой почтенной женщины всегда готов был к услугам для друзей.
      - Так вы слуга мистера Джонса? - обратился Олверти к Партриджу.
      - Не могу сказать, сэр,- отвечал Партридж,- чтобы я был настоящим его слугой, но, с позволения вашей милости, теперь я живу вместе с ним. Non sum qualis eram, как изволит знать ваша милость.
      Мистер Олверти принялся подробно его расспрашивать о здоровье Джонса и о других вещах; и на все его вопросы Партридж отвечал, нисколько не считаясь с действительным положением дел, а только с тем, как он желал бы их видеть, ибо строгая приверженность истине не принадлежала к числу нравственных или религиозных заповедей этого честного малого.
      Во время этого диалога мистер Найтингейл удалился, а вслед за ним и миссис Миллер покинула комнату, откуда Олверти выслал также Блайфила, полагая, что Партридж при беседе наедине будет откровеннее. Как только они остались одни, Олверти обратился к нему со словами, которые читатель найдет в следующей главе.
      ГЛАВА VI, в которой наша история продолжается дальше
      - Право, приятель,- сказал Олверти,- вы престранный человек. Мало вам того, что вы прежде пострадали за упорство во лжи, вы и теперь продолжаете лгать, выдавая себя везде за слугу своего собственного сына! Какая вам от этого польза? Что побуждает вас это делать?
      - Я вижу, сэр,- отвечал Партридж, падая на колени,- что вы против меня предубеждены и решили не верить ни одному моему слову; так какое же значение будет иметь то, что я вам скажу? Но есть над нами некто, кто знает, что я не отец этого молодого человека.
      - Как! Вы все еще отпираетесь от того, в чем были некогда уличены так явно, так неопровержимо? Разве теперешняя совместная ваша жизнь с этим человеком не подтверждает всего, что было установлено двадцать лет тому назад? Я думал, вы уехали из наших мест, думал даже, что вы давно умерли!.. Каким же образом узнали вы об этом молодом человеке? Как вы встретились с ним, если не поддерживали с ним отношений? Не отпирайтесь: смею вас уверить, сын ваш много выиграет в моем мнении, если в нем было столько почтительности, что долгие годы он тайно поддерживал своего отца.
      - Если ваша милость будет иметь терпение выслушать меня, - сказал Партридж,- я расскажу вам все.
      Получив приказание говорить, он продолжал:
      - Навлекши на себя вашу немилость, сэр, я скоро попал в самое бедственное положение: моя маленькая школа закрылась, и священник, думая, вероятно, сделать вам приятное, отставил меня от должности причетника; осталась у меня только цирюльня, а этим в такой деревушке не проживешь. Когда же умерла жена моя, при жизни которой я получал пенсион в двенадцать фунтов в год неизвестно от кого,- полагаю, от вашей милости, потому что, насколько я знаю, никто другой таких вещей не делает,- когда умерла жена, я лишился и этого пособия; пришлось сделать два или три небольших долга, которые начали меня беспокоить, особенно один из них9, выросший с пятнадцати шиллингов до тридцати фунтов благодаря судебным издержкам, искусно навороченным моим стряпчим; таким образом, все источники моего существования исчерпались, и я собрал свои пожитки и ушел.
      Прежде всего я остановился в Солсбери, где поступил на службу к одному юристу, прекраснейшему человеку; он был добр не только ко мне, но, как мне известно, совершил тысячу благотворении во время моего пребывания у него; и я знаю, что он часто отказывался вести дела, если находил их грязными и разорительными.
      - Можете не вдаваться в подробности,- прервал его Олверти,- я знаю этого юриста, он действительно человек достойный и делает честь своей профессии.
      - Слушаю, сэр,- продолжал Партридж.- Оттуда я переселился в Лимингтон, где провел года три на службе у другого юриста, тоже очень хорошего человека, одного из первых весельчаков в Англии. Словом, сэр, через три года я завел маленькую школу и снова зажил бы хорошо, если бы не один пренеприятный случай. Держал я у себя поросенка, и однажды, на мое несчастье, поросенок этот забежал в соседский сад и нанес, как говорится, ущерб чужой собственности; сосед был человек спесивый, мстительный, он обратился к стряпчему - как бишь его?.. не припомню имени,- только он притянул меня в суд. Когда я явился туда - господи, чего только я не услышал от адвокатов! Один из них наговорил про меня судье кучу отвратительной лжи: сказал, будто я постоянно гоняю своих свиней в чужие сады. и много другого вздора, а заключил свою речь выражением надежды, что наконец я угодил со своими свиньями куда следует. Поверить ему, так выходило, что я первый свипоторговец в Англии, а у меня всего-то был один несчастный поросенок. Словом...
      - Пожалуйста, не так подробно,- снова прервал его Олверти.- Вы еще ни слова не сказали о своем сыне.
      - О, прошло много лет, прежде чем я увидел моего сына, как вы изволите его называть... После этого я переселился в Ирландию и завел школу в Корке (надо сказать, что эта тяжба снова разорила меня, и я семь лет просидел в тюрьме в Винчестере).
      - Хорошо,- сказал Олверти,- пропустите все до вашего возвращения в Англию.
      - Вернулся я только полгода назад и сначала пробыл некоторое время в Бристоле, но, не найдя там работы и услышав, что в одном местечке по дороге в Глостер умер цирюльник, отправился туда, а месяца через два встретился там с мистером Джонсом.
      Потом он подробно рассказал Олверти об их встрече и обо всем, что случилось с тех пор, насколько мог припомнить, обильно уснащая рассказ спой панегириками Джонсу и не забывая отметить, с какой любовью и почтением молодой человек всегда отзывался об Олверти. Заключил он словами:
      - Вот и все, сэр; я рассказал вам чистую правду. После чего торжественно побожился, что он такой же отец Джонса, как римский папа, и призывал на свою голову все проклятия, если сказал неправду.
      - Не знаю, что мне и думать! - произнес Олверти.- Зачем вы так упорно отрицаете факт, в котором, по-моему, вам выгоднее было бы сознаться?
      - Хорошо, сэр,- отвечал Партридж (больше он не мог выдержать),- если вы мне не верите, то скоро получите другие доказательства. Дай бог, чтобы вы ошиблись в матери этого молодого человека, как ошибаетесь в его отце.
      И на вопрос Олверти, что он хочет этим сказать, Партридж с выражением ужаса на лице и в голосе рассказал ему всю историю, которую только что перед этим так усердно просил миссис Миллер никому не передавать. Олверти был потрясен этим открытием не меньше самого Партриджа.
      - Праведный боже! - воскликнул сквайр.- В какие ужасные бедствия вовлекают людей пороки и невоздержание! Как сильно подчас расходятся с нашими намерениями последствия дурных поступков!
      Только что произнес он эти слова, как в комнату поспешно и без доклада вошла миссис Вотерс. При виде ее Партридж воскликнул:
      - Вот она сама, сэр! Вот несчастная мать Джонса! Я уверен, она оправдает меня перед вашей милостью. Пожалуйста, сударыня...
      Миссис Вотерс, не обращая никакого внимания на слова Партриджа и почти не замечая его самого, подошла прямо к мистеру Олверти.
      - Я так давно не имела чести видеть вас, сэр, что вы, вероятно, меня не узнаете.