Глава IX

Все больше величия в Уайлде. Низменная сцена между миссис Хартфри и ее детьми и план нашего героя, достойный наивысшего восхищения и даже изумления

Едва Уайлд увел предмет своей страсти (или, продолжая нашу метафору, лакомое блюдо) от законного владельца, у него явилась мысль доставить его в один из тех ресторанов Ковент-Гардена, где женское тело под восхитительным гарниром предлагается жадному аппетиту молодых джентльменов; но, опасаясь, что дама не пойдет со всей готовностью навстречу его желаниям и что излишняя поспешность и горячность сорвут цвет его надежд, не дав созреть плодам, – и так как в тот час у него уже зародился счастливый проект, более благородный и почти непреложно обеспечивавший ему и наслаждение и прибыль, – наш герой ограничился тем, что проводил миссис Хартфри до дому и, после долгих уверений в дружеских чувствах к ее мужу и в готовности к услугам, простился с ней, пообещав зайти рано утром и отвести ее к Снэпу.

Уайлд отправился затем в ночной погребок, где застал кое-кого из своих знакомых, и прокутил с ними до утра, и ни малейшая тень сострадания к мистеру Хартфри не отравила ему чаши веселья! Так истинно величественна была его душа, что ничто не тревожило ее покоя; и только опасение, как бы мисс Тиши чего-либо не прознала (она все еще была на него сердита), несколько омрачало безмятежность духа, которой иначе он мог бы наслаждаться. И так как весь вечер ему не довелось увидеться с мисс Тиши, он написал ей письмо, содержащее десять тысяч уверений в почтительной любви и (на что он больше полагался) столько же посулов. Этим письмом он рассчитывал привести девицу в хорошее расположение духа, нимало не открывая ей, однако, своих подозрений и, следовательно, не давая ей повода насторожиться: ибо он взял себе за правило никогда не открывать другим, что в их власти причинить ему зло, чтобы тем не навести их на мысль причинить это зло на деле.

Вернемся теперь к миссис Хартфри, которая провела бессонную ночь в таком терзании и ужасе из-за отсутствия мужа, какие иная благовоспитанная леди испытывала бы при возвращении мужа из дальнего плавания или поездки. Утром, когда к ней привели детей, старшая девочка спросила, где ее милый папа. И мать, не сдержавшись, разразилась слезами. Увидев это, девочка сказала:

– Не плачь, мама. Папа, я знаю, непременно пришел бы домой, если б мог.

При этих словах мать схватила девочку на руки и, в порыве чувства бросившись в кресло, воскликнула:

– Да, дитя мое, и никакие адские происки не могут надолго нас разлучить!

Эта сцена развлечет, быть может, каких-нибудь шесть или семь читателей, и мы не стали бы включать ее в наш рассказ, если б она не показывала, что в жизни пошлой толпы есть еще слабости, которых великие духом так чужды, что даже не имеют о них никакого понятия; а кроме того, обнажая глупость этих жалких созданий, она оттеняет и возвышает то величие, верное изображение которого мы стараемся дать в нашей хронике.

Войдя в комнату, Уайлд застал несчастную мать с одной девочкой на руках и другой у колен. После любезного приветствия он попросил ее отпустить детей и служанку, потому что, сказал он, ему нужно сделать очень важное сообщение.

Миссис Хартфри тут же исполнила это требование и, притворив дверь, с нетерпением спросила, увенчались ли успехом его старания найти поручителя. Он ответил, что еще не пытался даже, потому что ему пришел на ум один план, посредством которого она безусловно спасет своего мужа, себя и детей. Он ей советует, забрав все самое ценное, что есть у них в магазине, немедленно уехать в Голландию, пока еще нет акта о банкротстве, после которого отъезд станет невозможным. Он сам доставит ее туда, поместит в надежном месте, а затем вернется и освободит ее мужа, которому тогда нетрудно будет удовлетворить своих кредиторов. Он добавил, что пришел прямо от Снэпов, где познакомил с этим планом самого Хартфри, и тот его очень одобрил и просит жену без проволочек привести план в исполнение, так как нельзя терять ни минуты.

Сообщение, что муж одобрил план, разрешило все сомнения, смущавшие сердце бедной женщины, и она только выразила желание зайти на минуту к Снэпам, чтобы попрощаться с мужем. Но Уайлд наотрез отказал: каждая минута промедления, объяснил он, угрожает гибелью ее семье; вдали от мужа она пробудет лишь несколько дней, – ведь он, Уайлд, как только доставит ее в Голландию, тотчас же вернется и исхлопочет освобождение Хартфри и привезет его к ней.

– Я оказался, сударыня, злополучной безвинной причиной несчастья моего дорогого Тома, – сказал он, – и я погибну вместе с ним или вызволю его из беды.

Миссис Хартфри изливалась в своей признательности за его доброту и все же молила разрешить ей хотя бы самое короткое свидание с мужем. Уайлд объявил, что минута промедления может оказаться роковой, и добавил, – правда, скорее печальным, нежели гневным голосом, – что если у нее недостанет решимости исполнить распоряжение мужа, которое он ей передал, то вина за разорение Хартфри падет на нее, а он, Уайлд, будет вынужден отказаться от всякого вмешательства в его дела.

Тогда она пожелала взять с собою детей. Но Уайлд не позволил, сказав, что это только задержит их побег; да и приличнее будет, чтобы детей привез муж. Наконец он всецело подчинил себе бедную женщину. Она упаковала все ценности, какие нашла, и, нежно простившись с дочками, взволнованно поручила их заботам очень преданной служанки. Потом она наняла коляску, которая доставила их в гостиницу, где они раздобыли карету шестерней и двинулись в Гарвич.

Уайлд ехал с ликованием в сердце, уверенный, что теперь прелестная женщина вместе с богатой поклажей в его руках. Словом, он мысленно упивался счастьем, которое необузданная похоть и хищная жадность могли ему сулить. А бедная жертва, которой надлежало удовлетворить эти страсти, вся ушла в мысли о горестном положении своего мужа и детей. С губ ее едва ли сорвалось хоть одно слово, тогда как слезы обильно лились из ее лучистых глаз, которые – если дозволено мне употребить это грубое сравнение – служили только восхитительным соусом, возбуждавшим аппетит Уайлда.

Глава X

Приключения на море, удивительные и необычайные

Прибыв в Гарвич, они нашли судно, зашедшее в гавань и готовое к отплытию на Роттердам. Их тотчас приняли на борт, и судно отчалило с попутным ветром. Но едва исчезла из их глаз земля, как поднялась внезапно яростная буря и погнала их на юго-запад, – да с такою силой, что капитан не надеялся избежать Гудвиновых Песков, и как сам он, так и вся его команда почитали себя погибшими. Миссис Хартфри, которую смерть только тем и страшила, что отрывала ее от мужа и детей, упала на колени с мольбой к всевышнему о милосердии, когда Уайлд с истинно величественным презрением к опасности принял решение, едва ли не более достойное нашего восторга, чем все дошедшие до нас решения отважнейших героев древних и новых времен: оно ясно показывает, что он обладал всеми свойствами, необходимыми герою, чтобы восторжествовать над внушениями страха и жалости. Он видит, что деспот-смерть хочет вырвать у него намеченную им жертву, которой он успел насладиться только в воображении, – и вот он поклялся, что не уступит деспоту: он немедленно набросился на бедную, терзаемую отчаянием женщину, домогаясь своего сперва уговорами, а после силой.

Миссис Хартфри, при том расположении духа, в каком находилась она теперь, и при том мнении, какое она составила себе об Уайлде, не сразу поняла, чего он хочет, но, поняв, отвергла его со всем отвращением, какое могут внушить негодование и ужас; когда же он попробовал прибегнуть к насилию, она огласила каюту таким пронзительным криком, что он дошел до ушей капитана, – благо буря несколько поутихла. Этот человек, грубый скорее в силу воспитания и воздействия среды, в которой жил, чем по природе, поспешил к ней на помощь и, увидев, что она, сбитая с ног, борется на полу с нашим героем, вовремя спас ее от насильника, которому пришлось оставить женщину и схватиться с ее дюжим рыцарем, не скупившимся на тумаки и не щадившим своих сил в защите прелестной пассажирки.

Как только кончилась недолгая битва, из которой наш герой, когда бы не численный перевес противника (к нему подоспела подмога), вышел бы, конечно, победителем, капитан выругался в бога и в дьявола и спросил Уайлда: какой же он христианин, если готов насиловать женщину во время бури? На что тот величественно и мрачно ответил, что сейчас он, так и быть, смирится, но, «будь он проклят, если не получит удовлетворения, как только они сойдут на берег!». Капитан презрительно ответил: «Поцелуй меня…» – и так далее, а потом, выставив Уайлда из каюты, запер там миссис Хартфри по ее собственной просьбе и вернулся к заботам о корабле.

Буря тем временем улеглась, и море колебала лишь обычная зыбь, когда один из матросов завидел вдали парус; и капитан, мудро рассудив, что это мог быть капер (мы в то время вели войну с Францией), тотчас приказал поднять все паруса. Но мера эта была бесполезной, потому что ветер, очень слабый, дул в противную сторону; судно неслось прямо на них, и вскоре выяснилось, что опасения капитана справедливы: это и впрямь оказался французский капер. Сопротивляться наш корабль был не в силах и при первом залпе из пушек противника опустил флаг. Капитан французского судна с несколькими матросами вступил на борт английского судна и забрал, что было на нем ценного, в том числе и всю поклажу бедной миссис Хартфри; потом он пересадил команду и двух пассажиров на борт своего капера, а английский корабль, как излишнюю обузу, решил потопить, так как это была старая, дырявая посудина и не стоило отводить ее в Дюнкерк, – он только снял с английского корабля лодку, потому что его собственная была не слишком хороша, и, дав по нему залп с борта, пустил ко дну.

Французский капитан, совсем еще молодой человек и притом учтивый кавалер, сразу влюбился – и не на шутку – в свою красивую пленницу. По некоторым фразам, оброненным Уайлдом, он вообразил, что они муж и жена, хотя ее лицо выдавало неприязнь к спутнику, и спросил, понимает ли она по-французски. Она ответила утвердительно, так как и вправду отлично владела французским языком. Тогда, указывая на Уайлда, капитан спросил, как давно она замужем за этим человеком. Она ответила, глубоко вздохнув и обливаясь слезами, что она и в самом деле замужем, но не за этим подлецом, который один виноват во всех ее бедствиях. Это добавление возбудило в капитане любопытство, и он приступил к своей пленнице с такими навязчивыми, хоть и учтивыми расспросами, настаивая, чтоб она поведала ему свои обиды, что она наконец уступила и рассказала ему все свои злоключения. Чуждый всякого понятия о величии, капитан был так растроган и так вознегодовал на нашего героя, что решил его наказать: не считаясь с законами войны, он велел немедленно спустить на воду свою разбитую лодку и, преподнеся Уайлду полдюжины бисквитов для продления его мук, ссадил его в эту лодку, а затем, пустив ее на волю волн, повел корабль дальше намеченным путем.

Глава XI

Высокое и удивительное поведение нашего героя в лодке

Возможно, что надежда на награду от прелестной пленницы или, скорей, покорительницы сыграла немалую роль в осуществлении этого необычного акта беззаконного правосудия, ибо француз был охвачен той же страстью, или тем же голодом, какой испытывал Уайлд, и почти так же непреклонно решил удовлетворить свои желания любым путем. Однако оставим его пока преследовать свою цель и проследим за нашим героем в лодке, ибо в пору бедствия истинное величие предстает нам наиболее достойным удивления. В самом деле, взять ли государя, окруженного царедворцами, готовыми его величать столь милым ему прозванием или титулом и воздавать ему всяческие хвалы; или завоевателя во главе сотни тысяч человек, готовых исполнять его волю, как бы ни была она тщеславна, причудлива или жестока, – нетрудно, думается нам, вообразить или уразуметь, на сколько ступеней они в своей взбалмошной гордости возвышаются над всеми, кто служит им послушным орудием. Но когда человек в цепях, в тюрьме – нет, в самой гнусной подземной темнице – сохраняет всю свою гордость, все достоинство, проявляет высокое превосходство своей природы над остальным человечеством, которое взорам пошлой толпы кажется куда как счастливей его, и когда этот человек заставляет всех убедиться, что небо и провидение в эту самую пору работают на него, как бы даря его своей особой заботой, – перед нами несомненно одна из тайн величия, постижимых только для посвященного!

Можно ли вообразить что-либо тяжелей того положения, в каком очутился наш герой, когда утлая лодчонка уносила его в открытое море, без весел, без паруса, и первая же волна могла по произволу опрокинуть его? И это было бы еще благом для него, жребием, куда более предпочительным по сравнению с другим исходом, припасенным для него судьбой, – голодной смертью, которою неизбежно грозило ему продолжение штиля.

Перед лицом такой угрозы наш герой начал извергать богохульства столь мерзкие, что их едва ли можно привести, не оскорбив читателя, даже не чрезмерно набожного. Потом он обрушился с обвинениями на весь женский пол и на любовную страсть (как называл он это чувство), – в частности на ту, которую питал к миссис Хартфри, злополучной виновнице его настоящих страданий. Наконец, найдя, что слишком долго говорит жалобным языком ничтожества, он оборвал свои сетования и разразился вскоре такою речью:

– Человек, черт побери, может умереть только раз! Так что ж тут такого? От смерти никому не уйти, а когда кончено, то кончено. Я еще никогда ничего не боялся, не убоюсь и теперь. Нет, будь я проклят, не убоюсь! Что значит страх? Я умру, боюсь ли я или нет; так кто же тогда боится, будь я трижды проклят! – При этих словах он напустил на себя самый грозный вид, но, вспомнив, что никто на него не смотрит, немного ослабил свирепость, проступившую в чертах его лица, и, помолчав, повторил: – Будь я трижды проклят!…

– Допустим, я в самом деле буду проклят, – вскричал он затем, – а ведь я над этим никогда ни на минутку не задумался! Я часто смеялся и шутил насчет вечной гибели, а может, она и есть, поскольку мне неизвестно обратное… Если тот свет существует, то мне придется круто, уж это наверняка. Не простится мне тогда то, что я причинил Тому Хартфри. Попаду я за это к черту в лапы, безусловно попаду! К черту? Пфа! Не такой я дурак, чтоб испугаться его. Нет, нет, когда умер человек – ему конец, и баста! А хотел бы я все-таки знать наверное, потому что ученые, как я слышал, на этот счет расходятся во мнении. Думается, все дело в том, повезет мне или же не повезет. Если того света нет, что ж – мне тогда будет не хуже, чем колоде или камню; но если он есть, тогда… Черт меня побери, не стану я об этом больше думать!… Пусть свора трусливых мерзавцев боится смерти, а я смело гляжу ей в лицо. Неужели остаться в живых – и подохнуть с голоду? Съем-ка я все бисквиты, которые мне выдал француз, а потом прыгну в море хлебнуть воды, потому что этот бессовестный пес не дал мне ни глотка водки.

Сказав, он немедленно приступил к исполнению своего намерения, и так как решительность никогда не изменяла ему, он, как только управился со скудным запасом провианта, предоставленным ему не очень-то широкой щедростью противника, в тот же час бросился очертя голову в море.

Глава XII

Странное, но все же естественное спасение нашего героя

Итак, наш герой с поразительной решительностью бросился в море, как мы о том упомянули в конце последней главы. А две минуты спустя он чудесным образом вновь очутился в своей лодке; и произошло это без помощи дельфина, или моржа, или другого какого-нибудь животного или рыбы, которые всегда оказываются тут как тут, когда поэту или историку угодно бывает призвать их, чтобы перевезти героя через море, – точь-в-точь как наемная карета, дежурящая у дверей кофейни близ Сент-Джеймса, чтобы перевезти франта через улицу, дабы не замарал он свои белые чулки. Истина заключается в том, что мы не желаем прибегать к чудесам, ибо строго блюдем правило Горация: «Nee Deus intersit, nisi dignus vindice nodus»[66]. Что означает: не впутывай сверхъестественную силу, если можешь обойтись без нее. В самом деле, мы куда более начитанны в естественных законах, чем в сверхъестественных, а потому ими мы и попытаемся объяснить это необычайное происшествие; но для этого нам необходимо открыть нашему читателю некоторые глубокие тайны, с которыми ему очень стоит познакомиться и которые помогут ему разобраться во многих феноменальных случаях такого рода, происшедших ранее на нашем полушарии.[67]

Итак, да будет известно, что великая Alma Mater – природа – изо всех особ женского пола самая упрямая и никогда не отступает от своих намерений. Как же правильно это замечание: «Naturam expellas furca, licet usque recurret»[68], – которое мне не обязательно передавать по-английски, так как оно приводится в книге, по необходимости читаемой каждым утонченным джентльменом. Следовательно, если природа возымела известное намеренье, она никогда не позволит никакой причине, никакому замыслу, никакой случайности разрушить его. Хотя поверхностному наблюдателю и может показаться, что некоторые особы созданы природой без всякой пользы или цели, все ж таки не подлежит сомнению, что ни один человек не рождается на свет без особого предназначения. То есть одни рождаются, чтобы стать королями, другие – министрами, эти – посланниками, те – епископами, те – генералами и так далее. Они делятся на два разряда: на тех, кого природа великодушно наделила некоторым дарованием в соответствии с той ролью, которую она назначила им играть со временем на сцене жизни, и тех, кем она пользуется для показа своей неограниченной власти и чье назначение для той или другой высокой деятельности сам Соломон не объяснил бы иною причиной, кроме той, что так предначертала природа. Некоторые видные философы, желая показать, что этот разряд людей – любимцы природы, обозначают их почетным наименованием «прирожденные». В самом деле, истинную причину всеобщего людского невежества в этой области следует, по-видимому, искать вот в чем: природе угодно осуществлять некоторые свои намеренья побочными средствами, но так как иные из этих побочных средств кажутся идущими вразрез с ее намерениями, то ум человеческий (который, как и глаз, лучше всего видит прямо перед собой, а вкось видит мало и несовершенно) не всегда способен отличить цель от средства. Так, например, он не может постичь, почему красивая жена или дочь помогают осуществиться исконному замыслу природы сделать человека генералом; или каким образом лесть или пять-шесть домов в избирательном округе определяют, кому быть судьей или епископом. Мы и сами, при всей нашей мудрости, бываем вынуждены судить ab effectu;[69] и если у нас спросят, к чему природа предназначила такого-то человека, мы, может быть, до того как она сама в ходе событий не раскроет свое намерение, затруднимся ответом, ибо нельзя не признать: если нас не осенило вдохновение, то на первый взгляд нам может показаться, что иной человек, одаренный большими способностями и приобретший вдобавок обширные знания, скорее предназначен природою для власти и почета, нежели другой, замечательный только отсутствием и этих и вообще каких бы то ни было достоинств; а между тем повседневный опыт убеждает нас в обратном и склоняет к мнению, которое я здесь изложил.

Так вот, природа с самого начала предназначила нашему герою подняться на ту предельную высоту, достижения которой мы весьма желаем всем великим людям, так как это самый подобающий им конец, и, раз назначив, она уже ни в коем случае не дала бы отклонить себя от намеченной цели. Поэтому, едва увидев героя в воде, она тотчас же тихонько шепнула ему на ухо, чтобы он попробовал вернуться в лодку, и герой немедленно подчинился зову природы; а так как он был хорошим пловцом и на море был полный штиль, он исполнил это без труда.

Таким образом, думается нам, этот эпизод нашей истории, поначалу столь поразительный, получил вполне естественное объяснение, а наша повесть обошлась без Чуда, которое, хоть и часто встречается в жизнеописаниях, не заслуживает все же одобрения, – и вводить его никак не следует, кроме тех случаев, когда оно совершенно необходимо, чтобы помешать преждевременному окончанию рассказа. Засим мы выражаем надежду, что с нашего героя снимается всякое обвинение в отсутствии решительности, без которой его образ был бы лишен величия облика.

Глава XIII

Исход приключения с лодкой и конец второй книги

Остаток вечера, ночь и следующий день наш герой провел в таких условиях, что ему не позавидовала бы ни одна душа, одержимая какой угодно человеческой страстью, кроме честолюбия; честолюбец же, дай ему только насладиться далекой музыкой литавров славы, – и он пренебрежет всеми чувственными утехами и теми более возвышенными (но при том и более спокойными) радостями, которые дает философу-христианину чистая совесть.

Уайлд проводил время в размышлениях, то есть ругаясь, богохульствуя, а часом напевая и посвистывая. Наконец, когда холод и голод почти подавили его природную неукротимость, – а было это сильно за полночь, при непроглядной темноте, – ему вдали померещился свет, который он принял бы за звезду, не будь небо обложено сплошь облаками. Свет, однако, казалось, не приближался или приближался в такой незаметной степени, что давал лишь слабое утешение, и, наконец, покинул его вовсе. Тогда он вернулся к размышлениям в прежнем роде и так протянул до рассвета, когда, к своей несказанной радости, увидел парус на недалеком расстоянии и, по счастью, направлявшийся как будто к нему. Сам он тоже был вскоре замечен с судна, и не потребовалось никаких сигналов, чтобы дать знать о бедствии; а так как было почти совсем тихо и корабль лежал всего в пятистах ярдах от него, за ним спустили лодку и забрали его на борт.

Капитан оказался французом, а его судно шло из Норвегии с грузом леса и сильно пострадало в последней буре. Был он из тех людей, чьи действия диктуются общечеловеческими чувствами и в ком горести ближнего возбуждают сострадание, хотя бы тот принадлежал к народу, чей король поссорился с их собственным государем. Поэтому, пожалев Уайлда, который преподнес ему историю, способную растрогать такого глупца, капитан сказал, что по прибытии во Францию Уайлд, как ему и самому известно, останется там на положении пленника, но что он, капитан, постарается устроить ему возможность выкупа, за что наш герой горячо его поблагодарил. Подвигались они, однако, очень медленно, так как в буре потеряли грот. И вот однажды, когда они находились в нескольких лигах от английского берега, Уайлд увидел вдали судно и, когда стал о нем расспрашивать, услыхал, что это, вероятно, английский рыболовный бот. А так как на море было совсем тихо, он предложил капитану снабдить его парой весел, – и тогда он догонит бот или по меньшей мере подойдет к нему достаточно близко, чтобы подать сигнал: он-де предпочитает любой риск верной судьбе французского пленника. Так как провизия (а особенно водка), на которую француз не скупился, подкрепила мужество Уайлда, он говорил до того убедительно, что капитан после долгих уговоров наконец согласился, и герою выдали весла, запас хлеба, свинины и бутылку водки. Тогда, простившись со своими спасителями, он снова пустился в море на своей лодчонке и стал грести так усердно, что вскоре попал в поле зрения рыболовов, которые тут же направились ему навстречу и подобрали его.

Очутившись благополучно на борту рыболовного бота, Уайлд тотчас начал просить, чтобы бот пошел со всею скоростью в Диль, так как корабль, который еще оставался в виду, был пострадавшим в буре французским торговым судном; он держит курс на Гавр-де-Грас и может быть легко перехвачен, если найдется корабль, готовый погнаться за ним. Так, с истинным благородством великого человека наш герой пренебрег долгом благодарности к врагу своего отечества и сделал все что мог для захвата своего благодетеля, которому обязан был и жизнью и свободой.

Рыболовы приняли его совет и вскоре прибыли в Диль, где, к большому огорчению Уайлда и, несомненно, читателя, не оказалось ни одного корабля, готового к отплытию.

Итак, наш герой снова очутился в безопасности на terra firma[70], но, к сожалению, вдали от того города, где изобретательные люди могут с легкостью удовлетворять все свои нужды без помощи денег, или, вернее сказать, с легкостью добывать деньги на удовлетворение своих нужд. Однако, так как для его талантов не существовало трудностей, он очень ловко сплел историю о том, что он-де купец, взятый в плен и ограбленный неприятелем, и что у него есть крупные средства в Лондоне. Это позволило ему не только всласть попировать с рыбаком в его доме, но и захватить путем займа (способ захвата, который, как мы упоминали выше, вполне им одобрялся) изрядную добычу, давшую ему возможность оплатить место в почтовой карете, которая с божьей помощью и подвезла его в положенный срок к одной из гостиниц столицы.

А теперь, читатель, поскольку ты можешь уже не волноваться за судьбу нашего великого человека, раз мы его благополучно доставили на главную арену его славы, – вернемся немного назад и посмотрим, как сложилась судьба мистера Хартфри, которого мы оставили в не очень-то приятном положении; но этим мы займемся в следующей книге.

КНИГА ТРЕТЬЯ