- Я не хочу выбирать! - я отнял руки от головы и посмотрел в потолок. - Выбор - это так мучительно! Почему я должен выбирать? Как я могу выбрать, если не знаю, что лучше?
      - Иди сюда, - послышался шепот.
      Я оглянулся и увидел Ладу. Я лежал на сеновале, а она склонялась надо мной. Выбирай, не выбирай, отрешенно подумал я, а дорога всегда приводит меня сюда.
      - Иду, - отозвался я и притянул Ладу к себе.
      - Ты пойдешь со мной? - прижимаясь ко мне, прошептала она.
      - Куда?
      - В Красноянск.
      - Зачем тебе в Красноянск? Взять власть?
      Я посмотрел на нее и увидел зеленые глаза, освещенные неугасимым внутренним огнем.
      - Ладно, ладно, - поспешно сказал я, прижимая ее сильнее.
      - Не смейся надо мной, - попросила она.
      - Я не смеюсь. Так зачем тебе в Красноянск?
      - У меня там брат. Он жив, я знаю.
      - Откуда знаешь?
      - Чувствую.
      Я покивал с задумчивым видом. Может, и правда пойти с ней? Какого рожна мне делать здесь, в этой забытой Богом деревеньке? Витамин живет с Прасковьей, он почти стал хозяином большой усадьбы, скота и птицы. Я здесь совершенно лишний и скоро мне просто укажут на дверь. Можно, конечно, перебраться к Настасье... Всем хороша женщина. Лицом приятна, фигурой тоже, но... не лежит к ней душа. Что-то точит меня изнутри, зудит, стоит только подумать о ней. Не хочу к Настасье! И ни к какой другой бабе не хочу. Вот и весь сказ. Лада тоже не сильно привлекает меня из-за своих убеждений, но, как справедливо сказал Борис, женщину любят не за убеждения.
      - Ты правда хочешь, чтобы я пошел с тобой? - спросил я, вдыхая запах волос Лады.
      - Да. - Она ответила сразу, не замешкалась ни на мгновенье.
      - Я пойду с тобой, - сказал я твердо.
      - Ура! - закричала она, вскочила, начала теребить меня. Потом успокоилась и сказала: - Знаешь, как страшно идти одной!
      - Вдвоем будет веселее, - сказал я и усмехнулся, вспомнив Витамина.
      - Ты будешь моим парнем! - радостно сказала Лада. - Знаешь, у меня никогда не было своего парня. Нет, правда! Ну, я, конечно, не девочка, и все такое, - она покраснела и спрятала глаза, - но постоянного парня, который меня берег бы и защищал, у меня не было.
      Мы спустились с сеновала, умылись, позавтракали, и я отозвал Витамина в сторону.
      - Знаешь, я ухожу.
      - С этой девчонкой? - Витамин пристально посмотрел на Ладу.
      - Да, с ней. Понимаешь, быть у тебя в работниках не хочется. Пойми, я ничего против тебя не имею, но...
      - Да я понимаю, старик, что ты оправдываешься. Иди. Но знай, что пока я жив, у тебя есть в этом мире друг.
      - Жратвы на дорогу дадите?
      - Без вопросов, старик, без вопросов. Сколько унесете. Куда пойдете-то? В Красноянск? Тут недалеко, думаю, за пару дней доберетесь. Да, еще хотел спросить... Ты не сердись... Ну, а как же твоя жена?..
      - Не бей в самое больное место, - тускло сказал я. - Ее ведь давно нет...
      - Извини, старик, извини. Когда выходите?
      - А прямо сейчас. Скажи Прасковье, пусть соберет котомку.
      Мы выступили через полчаса. Я обнялся с Витамином, Лада деловито подхватила меня под руку и мы вышли за ворота.
      - Дорога зовет! - прокричала моя подружка.
      Она опять повязала на голову бандаму, но теперь у нее был совершенно другой вид. Возможно, так выглядели комсомольцы тридцатых годов, которые ехали строить новую жизнь. Я рядом с ней смотрелся как потухший вулкан, в котором неожиданно начала просыпаться жизнь. Я старше ее на пятнадцать лет, я пережил потерю семьи...
      - Послушай, - сказал я, - а ты кого-нибудь потеряла в катастрофе?
      - Далась всем эта катастрофа! - неожиданно зло выкрикнула она. - Каждый в ней кого-то потерял. Кто брата, кто сестру, кто родителей, кто и тех и других. Одна Лада Белугина никого не потеряла! Вот за что ей такое счастье? А за то, что у нее никого и не было! Брат только, да и тот никакой не брат, если посмотреть правде в глаза. Мы с ним жили вместе в детдоме. Он совершенно чужой человек, но он мне родней родного брата!
      Она замолчала, взглянула на меня, но я смотрел вдаль, туда, где извивалась дорога. Мы вышли за околицу, и теперь перед нами было поле, засеянное пшеницей. Дорога шла по полю и ныряла в лес.
      - Ночевать придется в лесу, - сказал я. Я посмотрел на небо, которое начало хмуриться. - Хорошо, что у тебя есть плащ, - в случае чего небольшую палатку мы сможем сделать. Нам в ней не будет тесно.
      Лада остановилась, топнула ногой и сверкнула глазами.
      - Ты не об этом думаешь! У тебя кто-то погиб в катастрофе?
      - Это не имеет никакого значения, - твердо произнес я, и она смутилась, опустила глаза. - Не задавай больше этот вопрос. Договорились?
      Она взглянула на меня с интересом и неожиданно выпалила:
      - Я хочу, чтобы ты был моим мужем!
      Я остановился, принялся ошарашено разглядывать ее.
      - Что смотришь? Все мужчины, которых я встречала, были какие-то размазни. Они только казались мужчинами. Даже если у них были необъятные плечи и раздутая мускулатура, они пасовали передо мной. А один вздумал меня побить. О, он теперь очень жалеет об этом! - Лада сжала кулаки и погрозила кому-то. Потом совершенно покорным голосом спросила: - Ты ведь не станешь меня бить?
      - Вот еще! - улыбнулся я, но улыбка замерла на губах, потому что у Лады был совершенно убитый вид.
      Она шмыгнула носом и вдруг разревелась. Потрясенный, я обхватил ее, прижал к себе. Она забормотала что-то неразборчивое, что-то насчет парня, которого она любила, но который был неспособен защитить ее, отчего она и ушла из Сибирска...
      - Я слабая, как и любая баба, - прошептала она, всхлипывая. - Я только делаю вид, что сильная. Я ведь и коммунизмом заразилась для того, чтобы казаться сильной. Мне показалось, что коммунисты несгибаемые, что-то вроде Ваньки-встаньки, их бьют, бьют, а они все не падают...
      Она снова заревела, сотрясаясь всем телом. Я взял ее на руки и понес.
      - Что ты? - удивленно сказала она, размазывая слезы по лицу.
      - Буду нести тебя, пока ты не перестанешь плакать.
      - Я уже перестала, перестала! Опусти меня. Устанешь почем зря, а нам еще идти да идти.
      Я поставил ее на ноги и поцеловал.
      Некоторое время мы шли молча. Потом я спросил:
      - Лада, скажи, неужто можно исповедовать коммунизм только для того, чтобы казаться сильной?
      Она хмыкнула, искоса взглянула на меня.
      - Ты так сказал - "исповедовать", словно коммунизм - это какая-то религия.
      - А разве не так? Когда-то коммунисты говорили, что первым из них был Иисус Христос. Равенство, братство, и тому подобное.
      - Я не верю в равенство и братство, - сказала Лада, глядя вдаль. - Я вообще ни во что не верю. Но тебя же я вытащила от этой толстой кулачки!
      - Ну, какая же она кулачка? Жила себе одна, мужа потеряла в катастрофе, детей не было, работала как папа Карло...
      - Папа Карло не работал, - Лада усмехнулась, иронично посмотрела на меня. - Папа Карло был нищий шарманщик. Босяк.
      - Пусть так. Она приютила нас...
      - Заставила пахать...
      Я остановился, порылся у себя в мешке и вытащил табличку "Работаю за еду и ночлег" Лада посмотрела, ничего не сказала. Я спрятал картонку, мы пошли дальше.
      - А ты как добывала себе пропитание? - спросил я через минуту.
      - Никак, - она пожала плечами. - Грибы да ягоды. Работать за еду я не собираюсь.
      - То-то ты в голодный обморок хлопнулась.
      - Ну что же, хлопнулась, - согласилась она. - Бывает. Но вкалывать на дядю... или, тем более, на тетю, я не буду. А до катастрофы я была еще маленькая. Вот так-то.
      - Как же ты жить собиралась?
      Она остановилась, взглянула исподлобья, и нехотя выдавила:
      - Революцию устрою.
      - Так, - протянул я. - Значит, болтовня насчет взятия власти - это серьезно?
      - А ты думал!
      Я сошел с дороги в высокую пшеницу, сел.
      - Ты что? - Лада смотрела большими глазами.
      - Ты иди, иди, - сказал я, кивком указывая на восток. - А я здесь останусь. Не по пути нам с тобой. Я власть брать не собираюсь, и содействовать этому - тоже.
      Она очень долго смотрела на меня. Я не выдержал взгляда, отвернулся. А когда повернулся снова, ее уже не было. Я встал, оглядел окрестности. Лада шла по дороге, ссутулившись, и не оборачивалась.
      - Ну-ну, - сказал я. - Ступай, ступай. И не вспоминай обо мне.
      Меня вдруг охватила дикая злость. Почему все всегда происходит не так, как я хочу? Почему я всегда должен ломать себя через колено, прогибаться, наперекор своим желаниям? Почему?
      - Потому, - послышался голос Бориса, - что ты до сих пор не понимаешь своих желаний.
      Борис сел рядом, обхватил колени руками.
      - Ты принимаешь мимолетные желания за истинные. Тебе хочется, чтобы Лада выбросила из головы свои идеи, но ты не догадываешься о том, что можно сделать так, чтобы этих идей у нее никогда не было.
      - Как?
      - Добрый человек, я тебе уже все сказал. Ты все знаешь, но не хочешь мне верить. Я подожду. Я терпеливый.
      Я закрыл глаза и сидел так несколько минут. Бориса уже не было рядом. Пшеничное поле стало смазываться в глазах, тускнеть, сквозь стебли начали проглядывать стены комнаты, мебель, небо побелело и превратилось в потолок. Я сидел за столом перед кружкой остывшего чая. На душе было гадко, будто только что, не желая того, я совершил подлость. Да так и было на самом деле! Я бросил Ладу одну на дороге, слабую и беззащитную. И не было мне никаких оправданий!
      Послышался щелчок замка, в прихожей раздались детские голоса. У меня зашевелились волосы на голове, потому что я понял, кого сейчас увижу. Ведь квартира была та самая, в которой я жил с Ладой. Значит, ее я и увижу.
      Я выбежал в прихожую и остановился. На меня смотрела молодая темноволосая женщина, которую я прежде никогда не видел. Из-за ее спины выглядывали две детские мордочки. Лариска и Андрейка! У меня все поплыло перед глазами, и я сполз по стене на пол. Последнее, что я слышал, был испуганный голос женщины:
      - Милый, что с тобой?!
 

* * *

 
      Я знаю, я сошел с ума. В этом я твердо и окончательно убедился. Во мне живут одни воспоминания. То есть, это я раньше так думал. Теперь во мне появились картины, которых прежде я никогда не видел, люди, которых я не знал. Во мне есть загадочный Борис и еще более таинственный Рацна. Во мне есть я, и себя я тоже не понимаю.
      Когда-то все стояло на своих местах, было понятно и просто. Была жизнь, семья, работа, дом. Потом что-то произошло. Люди называют это катастрофой. Мир свихнулся, свихнулся и я. Теперь я не знаю, какая у меня была семья. Надя, Лада или Жанна? Да, ту женщину, у которой было двое детей, звали Жанна. Это состояние неопределенности выводит меня из себя. Борис утверждает, что всему виной - я сам. Так и есть, я с ним согласен. Я лишился рассудка, и в моем больном воображении родятся невиданные ситуации и люди. Я теряюсь, я не могу найти себя, не знаю как вести себя, что делать. А главное, чего я не знаю - это зачем все? Зачем сумасшествие? За что? За какие грехи? Я не помню, не знаю.
      Я лежу с закрытыми глазами на чем-то мягком. Судя по всему, это кровать, скорее всего, больничная. Да, я в психиатрической лечебнице. Стоит мне открыть глаза, и надо мной склонится медсестра в белом колпаке, с ярко напомаженными губами и накрашенными ресницами. Похожая на Машу. Она посмотрит равнодушно и скажет бесплотным ненатуральным голосом:
      - Проснулись, больной? Пора принимать лекарства.
      И я безропотно подставлю исколотую руку под иглу, меня уколют какой-то гадостью, напичкают таблетками, и я буду лежать, тупо и отрешенно глядя в потолок, не узнаю жену, которая навестит меня, потому что я не знаю, кто моя жена...
      Я не хочу открывать глаза. В палате происходит какое-то движение, кто-то подходит к койке, склоняется надо мной, я чувствую дыхание. На лоб мне ложится чья-то сухая ладонь, и голос Бориса произносит:
      - У тебя жар, добрый человек.
      Так вот кто такой Борис. Медбрат в сумасшедшем доме! Ну конечно, об этом нужно было давно догадаться!
      - Но ты в сознании, не надо притворяться отсутствующим. Посмотри на меня, не бойся. Никакой я не медбрат. Ну же!
      Последние слова он произносит так повелительно, что я открываю глаза, поворачиваю голову. Я лежу в своей спальне, в ногах у меня сидит Борис в неизменном грязном балахоне.
      - Психушка тебе не грозит, добрый человек, - Борис смотрит на меня почти человеческим взглядом. - Такие как ты не сходят с ума. Такие как ты сводят с ума других.
      Я приподнимаюсь на локте, но вдруг ощущаю жуткую слабость, ломоту во всем теле, и падаю на подушку.
      - Лежи, лежи, - успокаивает Борис. - Ты простудился и у тебя жар.
      - Брось, - с трудом выговариваю я. - Я не простудился. Я все прекрасно помню. Я увидел Жанну с детьми, и мне стало худо.
      - Слабые нервы, - кивает Борис. - Нужно привыкать. Ты становишься сильнее, твое воображение может рождать все больше картин, событий и людей. Скоро, очень скоро, ты поймешь, на что способен.
      - Но почему я?
      - Почему ты? - переспрашивает Борис и улыбается. - Кто знает? Я тоже когда-то задавал себе этот вопрос. Теперь я его больше не задаю. На этот вопрос нет ответа.
      - Я хочу догнать Ладу, - эта мысль пришла мне в голову неожиданно и я тут же выплескиваю ее наружу.
      - Ладу? - Борис смотрит странно - не то удивленно, не то осуждающе. - А как же Надя?
      Эти слова словно удар по лицу. Щеки горят. Я закрываю лицо руками и молчу. Да. Да, я такой. Я очень долго был как выгоревший костер - холодный и черный. Я жил и не жил, я страдал, мучился, относился ко всему равнодушно, в том числе и к собственной жизни. Но Нади ведь больше нет? Зато есть Лада. Она-то не погибла в катастрофе? Нет, она жива, и я бросил ее одну! Я хочу ее догнать! Немедленно, сию минуту!
      - Догоняй, - Борис пожимает плечами.
      - Но как?
      Борис протяжно вздыхает и выходит из комнаты.
      - Лада! - зову я в отчаянии. - Лада!
      - Что, милый? - Лада входит с озабоченным видом.
      Я привлекаю ее к себе и судорожно обнимаю. Чувствую ее горячее тело сквозь тонкую ткань рубашки.
      - Ладочка, прости меня, прости, - лихорадочно шепчу я.
      - Ну что ты, что ты! - она целует мое лицо мокрыми от слез губами, прижимается так, словно хочет стать со мной одним целым.
      Мы стоим посреди пшеничного поля, на старой дороге, и не можем оторваться друг от друга.
      - Ну, все, все, - шепчет Лада. - Нужно идти, иначе мы за два дня не доберемся.
      Мы идем, обнявшись.
      - Хорошо, что ты меня догнал, - говорит Лада, вытирая глаза. - Конечно, я бы не ушла далеко, и сама вернулась бы.
      - Правда?
      - Правда. Никакая власть мне не нужна. Все это женская бравада, болтовня слабой девчонки, которая хочет, чтобы ты ее уважал. Я знаю, знаю, что тебе не нравятся мои замашки. Забудь о них. Я больше не буду, честное слово. Я буду такой, какая есть, и не стану стараться быть сильнее. Пока ты со мной. А если ты меня бросишь... Не говори ничего!
      Мы входим в сосновый бор, Лада подбегает к вековой сосне в три обхвата, обнимает ее.
      - Давай передохнем? - предлагает она.
      Мы усаживаемся на толстые корни, прислоняемся спиной к шершавой коре и слушаем, как ветер гудит в ветвях.
      - Люблю сосны, - говорит Лада. - Я среди них всегда чувствую себя лучше. А воздух, воздух здесь какой! Дыши глубже, глубже. Чувствуешь? Здесь могут быть рыжики. Знаешь, что такое рыжики?
      Я киваю, с улыбкой смотрю на нее.
      - И маслята. Давай поищем?
      - Нет-нет, - обрывает она себя. - Надо идти. До обеда еще далеко, мы сможем пройти десяток километров.
      Я нехотя встаю. Как она преобразилась от того, что у нее появился я. Я смотрю на нее, и к горлу подкатывает комок. Мне вспоминается Надя. Ведь я любил ее. Оплакивал. Моя душа вся выгорела, когда я потерял ее. И Андрейка... Чудесный голубоглазый и светловолосый мальчишка. И еще та женщина, Жанна... Она маячит на краю сознания, как живой упрек. Я встряхиваю головой, отгоняю видения, но они возвращаются, колют совесть. Черт возьми! Я не могу так! Оставьте меня! Лада замечает, что со мной что-то неладно, подходит, берет мою голову в ладони, пристально смотрит.
      - Извини, - говорю я. - Воспоминания нахлынули.
      И я, торопясь и сбиваясь, рассказываю ей про Надю и Андрейку, выплескиваю на нее свою боль и отчаяние... Она слушает, не перебивая. Наконец я выговариваюсь, и стою, опустошенный. Что она скажет?
      - Пойдем, - говорит она. - Просто молча пойдем, и тебе станет легче.
      Мне, действительно, становится легче. Падает камень с плеч, который давил на меня все эти годы. Я словно жил под дулом пистолета все время, а теперь пистолет убрали. Надя, Надя, прости меня, я не забуду тебя никогда!
      И мы молча идем по сосновому лесу, и меня переполняет благодарность к этой худенькой девушке, которая выслушала меня, и сказала именно то, что нужно. Мне не нужны были слова утешения, фальшиво-бодрая поддержка, которая часто скрывает равнодушие. Спасибо, Лада!
 

* * *

 
      Вечер застал нас в лесу, и я невесело пошутил, что нам придется спать на дереве. Лада задрала голову, и с сомнением сказала, что на таких деревьях спать опасно, слишком высоко падать. В конце концов я уселся спиной к дереву, Лада положила голову мне на колени, я укрыл ее плащом, и мы попытались заснуть. Она заснула очень скоро, а я сидел, разглядывая звезды между ветвей. Небо почернело, стал виден Млечный путь. Метеоры часто чертили небосклон. Август, время Леонид. Скоро я перестал различать ближайшие деревья, чернота поглотила их. Мое тело затекло, но я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Ладу, которая тихо посапывала в темноте.
      Борис утверждает, что я хозяин всему, что происходит со мной. Частично я в этом уже убедился - когда мне захотелось вернуть Ладу, она тут же оказалась рядом. Но Борис утверждает, также, что я сам выдумал катастрофу, в которой погибли жена и сын. В таком случае - зачем? За каким чертом я придумал катаклизм, в котором сгинуло столько народу? Что толкнуло меня на это? Нет, нет, это бред, поверить в такое невозможно! Мы мирно жили... да, а как мы жили до катастрофы?
      Оказывается, я плохо помню. Да что там плохо, не помню! Полноте, жил ли я до катастрофы, или родился вместе с ней, наполненный неясными воспоминаниями? Это открытие неприятно поразило меня. Что же получается - я не помню себя до катастрофы? То есть, не то, чтобы совсем не помню, но как-то смутно, урывками. Детство, школа, мама, отец - все это как-то смутно, неясно, словно было не со мной.
      Студентом я помню себя более отчетливо. Я действительно учился в университете, в Тонске, на историческом факультете. Помню пирушки с веселыми друзьями и девчонками, общежитие с жесткой металлической койкой и плоским матрацем, а также тишину библиотеки, книжные полки с древними книгами, стол в читальном зале с настольной лампой под зеленым абажуром... А что было дальше? Как я познакомился с Надей? Была ли у нас свадьба? Как она ходила беременная? Когда родился сын - весной, или осенью? Я решительно не помнил, хоть убей. Этого словно не было.
      - А этого и не было, - сказал я себе голосом Бориса.
      - Ммм... что? - сонно пробормотала Лада.
      - Спи, - прошептал я. - Все хорошо.
      Вот как? Может быть, и Бориса я тоже выдумал? Неужто я такой... Какой? Кто я?
      Сон все-таки сжалился надо мной, и всю ночь я провел среди смутных, неясных образов, которые сменяли друг друга, перетекали из одного в другой. Мне снился Витамин. Он растолстел, раздобрел, стал вальяжным. Его жена Прасковья смотрела на него влюбленными глазами. Хозяйство у них разрослось, они стали самыми зажиточными в деревне. Я видел катастрофу. Дома рушились ни с того, ни с сего, поднимая клубы пыли. Я слышал крики заживо погребенных и раненых. Я видел убогую каморку, в которой ютились десять человек, вечно голодных и обозленных...
      - Сережа, что с тобой? - услышал я.
      Надо мной склонилась Лада.
      - Дурной сон, - сказал я, чувствуя, что не могу шевельнуться. - Знаешь, я весь затек. Тебе придется помочь мне подняться.
      Ночью было достаточно холодно, я жутко продрог. Меня начала бить крупная дрожь. Кое-как я поднялся. Мускулы одеревенели и не желали подчиняться. Лада принялась растирать меня сильными руками.
      Утро поднималось над лесом. Блекли звезды, таял Млечный путь. В лесу было удивительно тихо. Почему не поют птицы? Почему так неестественно тихо?
      Потом мы завтракали под развесистой сосной, болтая обо всем и ни о чем, потом пошли на восток. Прав был Борис. Сны неясны и недостоверны, они состоят из страхов и вожделений, они не запоминаются целиком. Не верю тем, кто рассказывает сны в мельчайших подробностях, как хорошо написанный рассказ. Они лгут, они придумывают то, чего не помнят, они приукрашивают и выдумывают то, чего не видели. В снах есть только неясные образы и ощущения, томления, кошмары, не имеющие ничего общего с жизнью, это всего лишь отголоски жизни, ее слабые тени.
      Прав Борис - то, что я видел тогда, когда Лада ушла из квартиры с Ларисой, было гораздо более настоящим, чем моя жизнь с Надей, которую я не помню целиком, и которая, скорее, и есть сон. Вот чертовщина! Откуда же такое твердое наваждение? Ведь я до сих пор тоскую по ней!
      К вечеру местность сделалась пересеченной, нам приходилось подниматься на холмы и спускаться в лощины, следуя изгибам дороги. На горизонте замаячили сопки. Равнина кончалась. Нам преградила путь широкая река. Река вздрагивала под порывами легкого ветерка. Дорога спускалась к самой воде и исчезала в ней. Мы постояли несколько минут, вглядываясь вдаль, и заметили на противоположном берегу тусклый огонек.
      - Там паром, - сказал я, разглядев темную громаду у берега. - Но у нас нечем заплатить.
      - Это у вас нечем, - засмеялась Лада. - А у нас есть. Деньги, вот!
      - Деньги?! - восхитился я. - Сто лет не видал денег. Покажи!
      Лада порылась у себя в котомке и достала несколько монет. Я посмотрел их. Это были Российские рубли тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
      - Угу, - сказал я. А ты пробовала рассчитываться с кем-нибудь этими деньгами? Может быть, здесь такие монеты не принимают?
      - Да ну, - с сомнением произнесла Лада, тщательно пряча деньги. - Примут, небось. Надо как-то вызвать паром-то.
      Я велел ей ждать на берегу, а сам пошел в лес, сломал смолистую сосновую ветку. Вернулся на берег, достал огниво, принялся высекать огонь.
      - Да ты просто из каменного века! - восхищенно сказала Лада. - А зажигалка не подойдет?
      Она протянула зажигалку. Я крутанул колесико, посмотрел на язычок пламени, потом на Ладу.
      - Да уж, - сказал я. - Сейчас газ для зажигалок днем с огнем не сыщешь.
      Я разжег маленький костер, чтобы запалить ветку, и скоро размахивал горящим факелом.
      - Может покричать? - спросила Лада.
      - Давай.
      - Эй! - звонко закричала она. - Эй, мы здесь!
      Я заметил, что огонек мигнул несколько раз, потом пропал, и через минуту загорелся снова. Темная громада парома начала двигаться к нам. Через полчаса паром причалил к берегу метрах в двадцати от дороги. Там к высокому дереву был привязан металлический трос.
      - Эй, на пароме! - крикнул я. - Переправиться надо бы.
      - А платить есть чем? - спросил сиплый голос.
      Обладатель голоса облокотился о поручни. Это был черный, заросший бородой мужик очень маленького роста. Он осклабился, и стало видно, что во рту у него не хватает зубов.
      - Заплатим! - крикнула Лада. - В накладе не останешься.
      - Ну, если ты платить станешь, - загоготал мужик, - то я согласен.
      - Размечтался! - Лада тоже засмеялась.
      - Угу, - тихо сказал я. - Милые деревенские шутки.
      - А то, - так же тихо ответила Лада. - Поулыбаюсь, позубоскалю, глядишь, он и за счастье посчитает бесплатно перевезти.
      Паромщик тем временем сбросил на берег шаткие мостки, по которым мы, с трудом сохраняя равновесие, поднялись на борт. Паром представлял собой квадратный плот, огороженный толстыми жердями. С правого борта был устроен ворот, через который пропущен трос. В левом углу, на шесте, висел тусклый жестяной фонарь.
      - Эй, девица-красавица! - загудел мужик. - А этот, что же, муженек тебе будет? Как же ты расплачиваться со мной станешь? Али он отвернется?
      Он громко заржал, запрокинув голову. Потом повернулся ко мне.
      - Ты не серчай, брат, - сказал он и подмигнул разбойничьим глазом. - Язык почесать на реке - милое дело. Тут ведь как? Никого нету днями да ночами. Потом вдруг - хлесь! - кто-то объявится. Вот как вы. Не серчай, но баба у тебя больно худа да костлява. Видал бы ты мою женку! Кровь с молоком! Есть, за что подержаться!
      Он загоготал и принялся крутить ворот.
      - Эй, красавица! - позвал он Ладу через минуту. - Ты чем расплачиваться-то будешь? Муженек твой мне чуть зуб не вышиб за тебя. Люба ты ему, видать.
      Лада подошла, чиркнула зажигалкой. Перевозчик посмотрел на огонек, цыкнул зубом.
      - Не, не годится. Хороша вещица, да недолог у ней век. Кончится газ, выбросить только. А что другое есть?
      - Огниво есть, - сказал я.
      - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался паромщик.
      Я достал огниво, трут, сел на доски, чиркнул кресалом по кремню. Трут задымился. Я раздул огонь, оторвал его и бросил в воду.
      - Годится! - оскалился мужик.
      Мы с Ладой сели, прислонились к столбу ограждения.
      - Зачем ты ему огниво посулил? - спросила она. - Он бы и зажигалкой удовлетворился.
      - Да ладно, - сказал я.
      - Ладно, ладно, - ворчливо передразнила Лада. - Придем в город, чем за ночлег расплачиваться будем?
      - А рубли твои?
      - Смеешься? Их на два часа не хватит.
      - Что-нибудь придумаем.
      - Слышь, красавец! - громко сказала Лада. - А если мы деньгами заплатим?
      - А сколь денег-то у вас?
      - Тридцать рублей.
      - Не, - осклабился паромщик. - Не пойдет. Сговорились уж на огниво.
      - Хорошо, - согласилась Лада. - Тогда сдачи с тебя сто целковых.
      - Сколько?! - мужик бросил ворот и стал чесать в затылке. - Сто? Это ты, красавица, не подумамши загнула. Да твоему огниву красная цена пятьдесят.
      - Пятьдесят? - ахнула Лада. - Да ты в уме ли? Поди-ка найди его за пятьдесят! А найдешь, так я тебе это отдам, и в придачу зажигалку с поцелуем.
      - Ха! - загоготал паромщик. - Можешь только поцелуем отделаться. В щечку, брат, в щечку, - добавил он для меня.
      Лада встала, подошла к нему и чмокнула его в бородатую щеку.
      - Вот бедовая баба! - мужик крякнул с удовольствием и возобновил работу. Скоро паром ткнулся в противоположный берег. Паромщик спустил сходни, мы сошли, сопровождаемые его тяжким вздохом.
      - Что так горько вздыхаешь, болезный? - крикнула Лада.
      - Так продешевил ведь, - сокрушенно молвил мужик. Потом встрепенулся: - Слышьте-ка! А вы ночевать-то где собрались? В лесу, что ль? У меня избушка есть, а в ней женка моя. Уж она ужин спроворит, у нас ведь хозяйство, то, се. За огниво, а?
      Мы переглянулись с Ладой. Она посмотрела на стремительно чернеющее небо, вздохнула. Я кивнул.
      - По рукам.
      Пока паромщик укреплял паром, мы выяснили, что зовут его Федором, что он совсем не старый, лет тридцати пяти, что жену его зовут Филипповной, и что она "ух!". Что значит "ух!", мы выяснили тут же, придя к избушке, которая находилась в минуте ходьбы от парома. Избушку окружал высокий кондовый забор, за которым злобно захлебывался цепной пес. Мы с опаской вошли в калитку, остановились. На высоком крыльце, подбоченившись, стояла дородная Филипповна, и вглядывалась в сумрак.
      - Эй, мать! - закричал Федор. - Встревай гостей. Постояльцев тебе веду.
      - Добро пожаловать, гости дорогие! - фальшиво-радушным голосом произнесла хозяйка и даже отвесила поясной поклон.
      Мы прошли в дом мимо каких-то вонючих полушубков в темных сенях, задели не то лопаты, не то грабли, которые отозвались костяным стуком, открыли дверь, обитую войлоком, и оказались в мрачной комнате, скудно освещенной оплывшей свечой. В красном углу теплилась лампадка возле иконки, спрятанной в киоте, рядом висело мрачное зеркало в лакированной раме, в котором отразились мы с Ладой - она, похожая на мальчишку и я, обросший и нечесаный, и, как мне показалось, страшный. Слева высилась русская печь, от которой шло тепло. Пахло свежеиспеченным хлебом и кислым молоком. Сбоку виднелась дверь в другую комнату, там были занавески на окнах, круглый стол под белой скатертью и никелированная кровать с периной неимоверной высоты, увенчанной треуголками подушек и подушечек.
      Нас усадили за небольшой стол возле печи. Филипповна налила молока, поставила одну тарелку с крупно нарезанным хлебом, и другую с пшенной кашей.
      - Хлеб да соль, гости дорогие! - она снова отвесила низкий поклон.
      Без лишних разговоров мы принялись за ужин.
      Нам постелили тут же, возле печи. Хозяйка просто бросила на пол два овчинных тулупа, накрыла их ветхой простыней и добавила две небольшие подушечки. Свечу тут же задули, и мы оказались в полной темноте.
      В избе было почти тихо, лишь ходики слабо тикали в горнице. Рядом со мной ровно дышала Лада. Я же, как всегда, не мог заснуть и таращил глаза в темноту. Очень долго ничего не происходило, но когда сон уже начал приходить ко мне, в комнате вдруг посветлело, и я увидел Бориса, который сидел на полу, по-турецки скрестив ноги.
      - Привет, - сказал я шепотом.
      - Здравствуй. Можешь говорить громко, они не услышат.
      - Зачем ты пришел?
      Борис протяжно вздохнул и ничего не ответил.
      - Хорошо, - я тоже вздохнул. - А где Рацна? Почему я не вижу его больше?
      - Рацна? Он такой же миф, как катастрофа.
      - Хочешь сказать, что я и его выдумал? - Я улыбнулся, но Борис этого не заметил. - Так может получиться, что я и тебя выдумал.