Владимир Фильчаков
      Псих из девяносто восьмого
      Павел Петрович проснулся от громкого тиканья. Он полежал с минуту с закрытыми глазами, припоминая, откуда в его квартире мог взяться будильник с таким звучным механизмом, и решил, что тиканье доносится из-за стены, от соседей. Звукоизоляция в доме оставляет желать лучшего.. Но не до такой же степени! Будильник тикал над самым ухом. Павел Петрович открыл глаза и посмотрел на стол. На столе гордо возвышался металлический будильник с двумя чашечками звонка, знакомый такой будильник, где-то и когда-то Павел Петрович его видел. Павел Петрович закрыл глаза и принялся размышлять. Несмотря на то, что месяц назад ему стукнуло восемьдесят, склерозом он не страдал, и прекрасно помнил, что Иринка подарила ему другой будильник, электронный, с красными цифрами. А вот этот, тикающий сейчас на столе... Павел Петрович вспомнил, где и когда он видел этот будильник. Это его собственный будильник, сломавшийся два года назад. Ну да. Он тогда неловко повернулся и смахнул его на пол. Досадно было. Будильник старый, заслуженный, сколько ему лет-то было, дай Бог памяти... Много. Лет двадцать, не меньше. Никак не меньше. И в тот же день пришла Иринка, и увидела, что будильник безнадежно испорчен, и объявила, что починить его выйдет дороже, чем купить новый, и назавтра и принесла этот новый, с цифрами вместо стрелок. Павел Петрович попенял ей за то, что стрелок нету, ну да с Иринки что взять - обозвала деда отсталым, объяснила, как пользоваться и упорхнула.
      Павел Петрович спорить не стал, дареному коню в зубы не смотрят, но будильник все же не любил, потому что плохо понимал, что он показывает. Ну, скажем, видим на нем: 20-15. Ну и что? Приходится переводить в уме, делать усилие. А всего-то навсего четверть девятого. А на стрелки бы взглянул и сразу все ясно. Этот будильник вообще не тикал, молчал как мертвый, Павел Петрович долго привыкал к тишине, привык, и вот на тебе! снова привыкай. Постойте, а почему это - привыкай? С какой это стати?
      Павел Петрович открыл глаза и уставился на будильник. Ажурные стрелки показывали без десяти восемь. Павел Петрович сел на кровати, не сводя глаз с циферблата, подпер щеку кулаком. Откуда ж ты взялся, тикалка? Помнится, положил он его в нижний ящик комода, в дальний угол, туда, где лежали старые фронтовые фотографии в полиэтиленовом мешочке. Выбросить будильник было жалко, Иринка порывалась выбросить, но он не дал. Еще чего - такие вещи выбрасывать. Пробросаться можно. Авось пригодится.
      Павел Петрович нащупал шлепанцы и пошел к комоду. С трудом выдвинул нижний ящик - он всегда открывался туго. Будильника не было. Павел Петрович присел на стул. Фотографий, между прочим, тоже не было. Вместо фотографий лежал какой-то газетный сверток. Павел Петрович протянул к свертку руку и заметил, что пальцы дрожат больше обычного. Но-но! - сказал он себе и развернул сверток. Фотографии... Они же были в мешочке. Или нет? Ах ты! Склероз, все-таки! Достал он таки его, догнал, и в одночасье навалился. Павел Петрович завернул фотографии, задвинул ящик, встал и огляделся. Что-то было не так в комнате. Начать с того, что стулья стоят не на тех местах, на каких он вчера их оставил. Потом - в серванте виднеется старый чайный сервиз, уж лет пять как последнюю чашку из него разбили. Он сам и разбил. А он вот, стоит. И заварник цел, и молочник. И три блюдца. И четыре чашки. Тут взгляд Павла Петровича упал на телевизор... Батюшки мои! И телевизор старый! "Рекорд". Таких давно уж не делают. И сломался он окончательно в восемьдесят четвертом году. Этот у него полетел, как его... кинескоп. Да. Павел Петрович сдал его в мастерскую на запчасти, а себе купил новый, цветной. Где же он, новый?
      Ноги у Павла Петровича ослабели, и он сел на стул. Что же это делается, товарищи? Глупости какие-то. Ну не склероз же это, в самом деле. Склероз - это когда чего-нибудь не помнишь, а тут... Он же все помнит, и про будильник, и про сервиз, и про телевизор... На столе лежала вчерашняя газета. Он читал ее вчера, сидя в старом кресле, под торшером, а потом положил на стол. Он всегда так делал, это вошло в привычку. Он перевернул газету и вздрогнул. "Правда". Он выписывал "Правду" до девяносто первого года, потом перестал, потому что партия развалилась и газета стала совсем другой. Он поискал очки, и снова вздрогнул. Очки были чужие. Вот этих вот очков, воля ваша, он не помнил. Черные, с отломанной дужкой. Это не его очки! Он боязливо оттолкнул очки, отодвинул газету подальше, попытался прочитать дату... Сердце кольнуло и забилось неровными толчками. Он разглядел-таки дату: десятое июля тысяча девятьсот восьмидесятого года. Он встал, похлопал зачем-то по карманам пижамы, безумными глазами посмотрел в окно - на зеленый тополь. И тополь не тот. Что это он такой низкий, до третьего этажа не дотягивает? Что же это такое, а?
      Сделалось страшно. Захотелось убежать куда-нибудь, хоть на улицу.Павел Петрович осторожно подошел к шкафу, открыл дверцу. Слава Богу, брюки на месте, и плащ на месте. Вот только выглядят они как-то не так, новее выглядят, намного новее. И вот тут, на брюках, у коленки, должно быть темное пятно от соуса, которое так и не удалось вывести, а его нету. Вот хоть тресни - нету! Трясущимися руками Павел Петрович натянул брюки прямо поверх пижамных, надел плащ, нащупал на гвозде ключи, покосился на дверь, обитую дермантином, который три года назад Володька, Иринкин муж, заменил на новейший утеплитель, и вышел на лестничную площадку. Больно ударила по глазам зеленая краска панелей, которая должна быть синей, и замок в двери оказался старый, сломавшийся десять лет назад... Павел Петрович захлопнул дверь и заспешил вниз. Навстречу попалась Антонина, соседка по площадке, Павел Петрович посмотрел на ее помолодевшее лицо и быстро прошмыгнул мимо, односложно ответив на приветствие. На повороте лестницы краем глаза увидел, что Антонина смотрит на него с бесконечным удивлением, будто не узнает. Он вышел во двор, и двор показался ему незнакомым, и он уже знал, что двор обычный, только помолодевший лет на пятнадцать. Или на сколько там? Он поспешил к автобусной остановке, где стоял газетный киоск. И киоск был не такой, и все вокруг не такое. Прежде всего, на киоске висела вывеска "Союзпечати", которую давно уже заменили на "Роспечать". Во-вторых, киоскером оказалась Прокопьевна, соседка с шестого этажа. Круглыми глазами Павел Петрович смотрел на нее и чувствовал, что на голове шевелятся редкие волосы - Прокопьевна умерла четыре года назад и Павел Петрович одним из первых бросил в ее могилу ком земли...
      На негнущихся ногах Павел Петрович приблизился к киоску, непослушными руками достал кошлек, даже не удивился тому, что он почти новый, раскрыл его и увидел советские монеты. И тут вдруг просветлело в голове: он попал в прошлое! В одна тысяча девятьсот восьмидесятый год!
      Прокопьевна наклонилась к окошечку, что-то говорила.
      - Что? - спросил Павел Петрович.
      - Я говорю, что с тобой, Петрович? Перебрал вчера, что ль? На себя не похож. Как состарился за ночь. А?
      - Да-да, перебрал. Друг вчера приехал, с Камчатки, засиделись допоздна. Ты вот что, дай-ка мне газетку сегодняшнюю. Любую.
      Он положил десять копеек в пластмассовое блюдечко. Прокопьевна отсчитала сдачу, протянула газету. "Советская Россия". Павел Петрович вытянул руку, пытаясь прочитать дату. Прочитал. Одиннадцатое июля восьмидесятого года. Он улыбнулся Прокопьевне загадочной улыбкой и засеменил домой.
      Дома он умылся, побрился, переоделся, сел в кресло и стал думать. На сон это не похоже. Никак не похоже. Он изо всех сил ущипнул себя за ягодицу. Больно. Нет, товарищи, это не сон. И тут вдруг дух захватило от пришедшей мысли: он оказался в восьмидесятом году и помнит все, что должно произойти, значит он может предотвратить ту катастрофу, которая начнется в восемьдесят пятом!
      Павел Петрович вскочил и забегал по комнате. Быстро запыхался, упал в кресло. Счастливая улыбка блуждала на губах. Предотвратить! Предупредить! Сейчас. Немедленно. Ехать в КГБ. Туда. Только туда. И он принялся одеваться.
      Подполковник Еремеев снял трубку.
      - Товарищ подполковник? Лейтенант Щеглов. Товарищ подполковник, тут у меня старик какой-то странный...
      - В чем странность?
      - Он... пророчествует.
      - Пророчествует? И что?
      - Вы должны его послушать. Страшные вещи говорит. Псих, наверное. Вам решать, товарищ подполковник.
      - Хорошо, - медленно проговорил Еремеев. - Давай его сюда.
      Еще один пророк. О конце света будет предупреждать. Или о неурожае. Придется слушать.
      Послышался стук в дверь. Это Щеглов.
      - Разрешите, товарищ подполковник? Проходите, гражданин.
      В кабинет вошел маленький, седой старичок в ультрамодном плаще. Глаза горят. Так и есть - псих.
      - Присаживайтесь.
      Старичок примостился на стуле, положил руки на колени. Лейтенант Щеглов вышел, тихо притворив дверь.
      - Фамилия, имя, отчество, - устало сказал Еремеев, стараясь, чтобы равнодушие не наползло на лицо.
      - Агафьев Павел Петрович.
      - Адрес.
      Павел Петрович назвал адрес.
      - Что имеете сообщить?
      Павел Петрович оживился, привстал...
      - Да вы сидите, сидите, - остановил Еремеев.
      - Имею сообщить следующее, - волнуясь, начал старичок, - вчера вечером, десятого июля тысяча девятьсот девяносто восьмого года... - он сделал паузу, но Еремеев никак не отреагировал, - уснул, а проснулся сегодня, одиннадцатого июля тысяча девятьсот восьмидесятого года.
      Он умолк. Еремеев взял карандаш, принялся вертеть. Павел Петрович помолчал, обескураженный холодным приемом, потом продолжил:
      - Помню все, что произошло... произойдет за восемнадцать лет.
      - Ну-с, и что же произойдет?
      - Брежнев... Леонид Ильич Брежнев умрет в ноябре восемьдесят второго, за ним будет Андропов, потом - Черненко, а потом - Горбачев. Вот этого-то Горбачева и надо опасаться больше всего. Он разрушит партию, разрушит Советский Союз...
      - Достаточно. - Еремеев вытянул руку.
      - Нет уж, молодой человек, - рассердился Павел Петрович, - вы послушайте, послушайте. Я не вру, и с ума я не сошел. Я вам говорю, Союз развалится на пятнадцать государств, а в России воцарится хаос, зарплату платить не будут, пенсии платить не будут, все заводы-фабрики позакрывают. Он возвысил голос: - Украина отделится от России! Вы понимаете? Деньги обесценятся, булка хлеба будет стоить две тысячи рублей.
      Еремеев не смог сдержать насмешливой улыбки.
      - Смеетесь? - желчно спросил старик. - А зря. В вашей власти - предотвратить. Все начнется с Горбачева, в восемьдесят пятом году. Социалистический лагерь разрушится, во всех странах начнут строить капитализм. В России будут строить капитализм! Под американскую диктовку будем жить! Разграбят страну ведь!
      - Сядьте вы, - с усилием проговорил Еремеев.
      - Сесть я всегда успею, - кривя губы, сказал старик. - Верьте мне. Умоляю, верьте! Я не сумасшедший. Я единственно чего хочу - предотвратить.
      - Хорошо, хорошо, - успокоительно сказал подполковник. Все было ясно, и слушать сумасшедшего старика не хотелось. - Вы подождите в соседней комнате, а я созвонюсь с кем надо и мы все устроим. Согласны? Ну и хорошо.
      Еремеев проводил старика, постоял в задумчивости, нажал кнопку селектора.
      - Зина, - сказал он. - Позвони Угрюмову, пусть вышлет машину.
      Через пятнадцать минут секретарша сообщила, что от Угрюмова приехали.
      - Пусть войдут.
      Вошли двое безликих, в черных костюмах, в белых рубашках с галстуками. Еремеев поднялся, открыл дверь, сказал:
      - Идите сюда, Павел... эээ... Петрович. Вы поедете с этими людьми и там все подробно расскажете.
      Старика увели. Еремеев подошел к окну, посмотрел на площадь. Люди сходят с ума. По-разному сходят. Этот, например, решил, что он из будущего. Надо же, что выдумал, Союз распадется, партия... Бред. Этого не может быть потому, что этого не может быть никогда. Вот и все дела.
      Павел Петрович проснулся в полной тишине, и вспомнил все. Вспомнил, как вчера понял, что попал в прошлое, как ходил в КГБ, пытался убедить подполковника, как ничего из этого не вышло, как привезли его в психушку и поместили в маленькой комнате с зарешеченными окнами, с железной кроватью, наглухо привинченной к полу, как после обеда, к которому он не притронулся, его внимательно слушал врач, кивал, со всем соглашался, но в глазах врача было унылое равнодушие, как оставили его, наконец, в покое, как он долго лежал на скрипучей койке, ворочался с боку на бок, как принесли ужин, как он вяло ковырялся алюминиевой ложкой в алюминиевой же миске, ел что-то, а что - не помнит, как он ругал себя самыми черными словами за то, что вздумал убедить кого-то в том, что разрушится нечто незыблемое, сделанное не на века даже, и не на тысячелетия, а навечно, навсегда; как снова долго ворочался, пытаясь заснуть, и заснул таки под утро, когда уже начало светать. И вот он лежал на спине, и боялся открыть глаза, и вслушивался в тишину. Он лежал долго, потом почувствовал, что лежит на мягком, значительно более мягком, чем больничная койка. И тогда он открыл глаза.
      Он дома! Он медленно сел, взглянул на будильник, новый будильник, с красными электронными цифрами, и почувствовал, что с плеч свалилась огромная тяжесть. Ну и сон приснился! Это ж надо, а? Он взял со стола газету, и это оказалась никакая не "Правда", и очки нашлись на столе знакомые, обычные, и дата на газете была десятое июля тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Павел Петрович сказал: "Фф-уу!" и улыбнулся. Приснится же такое!
      Послышался звук открываемой двери, и Павел Петрович вздрогнул. Это была Иринка. Она влетела в комнату и затараторила:
      - Привет, дедуля! Ты еще не встал? Ну ты даешь! А я уже намоталась по магазинам. Я тут тебе привезла продуктов и белье постиранное. Ты собрал грязное? Нет? Ну, ты даешь! Мне же некогда! Время - деньги, слышал когда-нибудь? Да, тут тебе письмо. Еремеев - кто это?
      - Дедуля, я же тебя просила, складывай грязное в корзинку, - продолжала она из ванной. - А ты меня не слушаешь. Ну что мне с тобой делать, а? Выговор тебе. Очередной. Сто тысячный по счету. Ладно, я побежала. Завтра не зайду, некогда будет, а послезавтра жди. Ну, пока.
      Она чмокнула деда в щеку и упорхнула. Вот так всегда, - подумал Павел Петрович, улыбаясь. - Прилетит, пошумит и улетит. Непоседа.
      Он взял письмо. Из Новосибирска. Кто это может быть? Еремеев. Хм. Фамилия незнакомая.
      "Здравствуйте, уважаемый Павел Петрович. Вы меня должны помнить, потому что я обошелся с Вами тогда не очень хорошо, прямо скажем, дурно, за что и прошу принять мои запоздалые извинения. Я отправил вас в больницу, посчитав сумасшедшим, но и Вы должны меня понять. В восьмидесятом просто невозможно было представить, что произойдет то, что призошло. Да и мог ли я что-нибудь сделать, поверь я Вам? Ничего я не мог. Не Вас, так меня отправили бы в психушку, и ничего не изменилось бы. Чему быть - того не миновать, увы, это так. Когда мне доложили, что Вы исчезли из палаты, я понял, что Вы и впрямь из будущего. Но поймите меня, все-таки..."
      Павел Петрович не стал дочитывать. Оправдания, оправдания... Был ведь шанс все исправить, был! Не воспользовались. Проморгали. Ну и быть посему.
      Павел Петрович разорвал письмо, пошел на кухню и бросил обрывки в мусорное ведро.