Мужчины перенесли Ешу в сарай во дворике ближайшего дома, уложили на топчан и он забылся сном.
      * * *
      - Я видел его.
      - И как он?
      - Голоден. Грязен. Обожжен солнцем. Непреклонен.
      - Естественно. А ты бы предпочел, чтобы он отрекся от своей идеи?
      - Честно говоря, не знаю. Иногда мне хочется, чтобы отрекся, иногда - нет.
      - Это на тебя похоже.
      - А ты?
      - Я полагаю, вмешиваться не стоит. Пусть делает свое дело.
      - Да делает - то пусть. Толку от этого - чуть, вот что меня смущает. Плодами его трудов воспользуются проходимцы. Его учение извратят так, что он сам его не узнает. И потом, ты ведь знаешь, что он от нас требует - предоставить людей самим себе.
      - Не огорчайся. Предоставим. Посмотрим, что из этого выйдет.
      - Но обещания нужно выполнять. Если уж предоставим, так полностью. Ты понимаешь, что это значит?
      - Понимаю. Выход прост. Он настолько прост, что я не понимаю, почему ты не можешь его найти. Он лежит на поверхности. Ну подумай же, подумай!
      - Подумай. Я этот выход и сам вижу. Но мне не хочется терять Эксперимент. Отдать Эксперимент в его руки... Не знаю, не знаю... Так ведь он может добраться и до других Экспериментов... Пусть он не будет вмешиваться, но ведь только до поры - до времени. Настанет день, когда он просто не сможет не вмешаться, и что тогда будет - не знаю.
      - Ну, а если такой день не настанет?
      - Сомневаюсь.
      - Ну а если?
      - А если, а если... Ладно. Колесо уже закручено и его не остановить. Один Эксперимент мы уже потеряли...
      - Ну, так уж и потеряли. Считай, что Эксперимент закончен.
      - Мне трудно с этим согласиться. Эксперимент в самом начале, ведь цивилизация в зародыше, она еще планету не освоила, а мы ее бросаем на произвол... Чуть было не сказал - на произвол судьбы. Не знаю, не знаю. Ладно. Все вздор! Давай-ка лучше займемся Зирейтом, там назревают большие проблемы... А то вернется Сын, так нам и Зирейта не видать... Нет, шутки шутками, а я бы запретил ему подходить к другим Экспериментам. Можно ведь и власть употребить.
      - Что-то ты становишься ворчливым.
      - Ворчливым. Я не понимаю твоего неуемного оптимизма. Как будто ты что-то задумал и скрываешь от меня.
      - Уверяю тебя, это не так.
      - Надеюсь. Очень надеюсь.
      - Да не сверли ты меня взглядом! Ничего я не задумал.
      - Посмотрим, посмотрим...
      - Что это ты так задумался?
      - Пришла в голову одна мысль.
      - Расскажи!
      - Ну нет! Я вот вижу же, что ты что-то задумал, а меня пытаешься уверить в обратном, так почему же я должен делиться с тобой?
      - Хорошо, я скажу тебе. Но только если и ты мне скажешь.
      - Ладно. Слушай...
      * * *
      Исполнитель.
      Поезд наконец-то прибыл в Черноземск. Я сошел на перрон, кое как отвязался от своего словоохотливого попутчика, предлагавшего полный пансион, прошел мимо вокзала - приземистого желтого здания, и вышел на привокзальную площадь. Ко мне сразу же подскочил мужчина в кожаной куртке и осведомился, куда ехать. Частный извоз. Я, в свою очередь, осведомился у него, на чем он собирается меня везти. Он показал на побитый зеленый "жигуленок", на крыше которого была укреплена желтая табличка с шашечками.
      - Нет, - сказал я. - Не поеду.
      - В миг долетим, - гундел извозчик. - И дешево.
      Завидев меня в компании с человеком в кожанке, от своих машин отлепились еще два водителя. У одного из них был не менее мятый "Москвич", у другого - более менее приличная "Волга". Я выбрал "Волгу". Уселся, забросил чемоданчик на заднее сиденье и спросил:
      - Гостиницы в городе есть?
      - Две, - ответил водитель. - Три. Если считать бывшую обкомовскую.
      - Вот в нее и везите.
      Водитель протянул руку к замку зажигания и медленно опустил. Потом насупился и проговорил:
      - Да она в двух кварталах отсюда.
      - Ну и что? - весело спросил я. - Пешком мне, что ли, идти?
      Водитель повеселел и включил мотор. Подъехали быстро. Я сунул ему сотню, он полез в карман за сдачей, я остановил его мановением руки. Он уехал счастливый.
      Гостиница была за высоким металлическим забором. Узорчатый такой забор, прочный, массивный. Калитка, впрочем, оказалась не запертой. За забором оказался чудесный парк. Аккуратно подстриженные кусты. На подстриженном же газоне - ни соринки. Вымощенная плиткой дорожка. Мне начиналось нравиться в Черноземске. Гостиница мне тоже понравилась. Красивое двухэтажное здание. На окнах - цветы. Ну-ну, подумал я. В прохладном чистом вестибюле стояли удобные глубокие кресла, столик и здоровенная кадка со здоровенным фикусом в углу. Была еще там стойка дежурной. Самой дежурной, впрочем, видно не было. Я со вкусом уселся в кресло, вытянул ноги и начальственным голосом рявкнул:
      - Есть тут кто-нибудь?
      Тотчас же где-то сбоку открылась дверь и в вестибюль вынесло дежурную с приветливой улыбкой на раскрашенном лице. Улыбка эта стала тут же таять, как только дежурная увидела меня. Ничего начальственного во мне не было.
      - Мест нету, - неприязненно произнесла дежурная, меряя меня взглядом.
      - Я знаю, - весело ответил я, вытащил свой паспорт и швырнул на журнальный столик. - Советую взглянуть.
      Дежурная постояла в нерешительности, раздумывая, потом, видно, что-то в ней включилось, и она подошла-таки к столику и взяла паспорт. Я не знаю, что там такое в моем паспорте. Сколько раз я заглядывал в него и ничего особенного не находил, но на всех должностных лиц он производит прямо-таки магическое действие. Инспекторы ГАИ становятся по стойке смирно и отдают честь. Билетные кассиры тут же находят места там, где их не было с одна тысяча забытого года. Гостиничные администраторы бледнеют, зеленеют и тихо лепечут что-то в свое оправдание. Словом, номер тут же нашелся, тут же объявилась хлопотливая горничная, подхватила мой чемодан и повела меня наверх. Номер был роскошный, из трех комнат. Люстры. Портьеры. Диван. Кресла. Кровать. Почти такая же как у меня дома. Ковры. Чистота. Умели большевики устраиваться, подумал я. Я удовлетворенно покивал и сказал горничной:
      - Хорошо. Я пробуду у вас около десяти дней. Каждый день - чистые простыни. Договорились?
      Я взял ее руку и вложил в нее сотенную. Этого можно было и не делать, и так она была сама услужливость, но устоять перед соблазном я не мог. Люблю сорить деньгами, есть за мной такая слабость.
      Глава 7. Сын человеческий.
      Истина не рождается в спорах
      - она существует сама по се
      бе.
      Утверждение.
      Фома примкнул к ним в Сариде. Это был маленький, тщедушный человечек, рядом с Симеоном он казался ребенком. Бороденка жидкая. Волосенки жидкие. Глазки маленькие, бегающие. Симеону он не понравился. Ну и зловредным же он оказался! Он пошел за Ешу потому, что ему было интересно, он так и говорил. Еще он оказался страшным спорщиком. Он ничего не принимал на веру, на все ему нужны были доказательства. На любое слово Ешу у него находились аргументы против. Симеона он раздражал настолько, что однажды он не выдержал, схватил негодяя за грудки и приготовился шлепнуть оземь. Ешу остановил его движением руки.
      - Никогда больше не делай этого, Симеон, - мягко, но настойчиво сказал он. - лучше молчи и слушай.
      Симеон повиновался, но долго еще ворчал что-то себе в бороду. Однажды они остановились в доме у Евлахия, крестьянина, помогли немного ему по хозяйству, и сидели теперь во дворе под навесом. На расстеленном на земле покрывале лежали хлеб и виноград, стоял кувшин с кислым вином. Вокруг сидели Ешу, Евлахий, Иоанн, Андрей, Симеон и Фома. Точнее, Фома не сидел. Он вскакивал, бегал вокруг, садился, крошил хлеб, снова вскакивал, и, по обыкновению, спорил.
      - Это мыслимое ли дело, - восклицал Фома, - любить всех. Я согласен любить ближнего. Например, я могу любить вот его, - тут он неприязненно посмотрел на Симеона. - Но как мне любить, например, мытаря? Вот ты, Евлахий, любишь мытаря? - Евлахий покачал головой. - Конечно! Разве можно его любить? Он приходит и забирает то, что ему не принадлежит. И нельзя ему отказать, если не хочешь сидеть в яме. Он толстый, жирный, наглый, - Фома посмотрел на Евлахия, тот кивнул. - Он может забрать сверх того, что полагается по закону, он может тискать твою жену на твоих глазах и ты не можешь воспротивиться, опять же потому, что не хочешь сидеть в яме, - Евлахий потемнел лицом. - Он противен тебе. Он мерзок. И его - любить? Любить пьяного мерзавца, побившего тебя потому, что у него чешутся руки? Любить римского солдата, который еще наглее мытаря, потому что у него в руках оружие, а ты для него прах? Почему я должен любить их?
      Ешу, по обыкновению, мягко улыбнулся и сказал:
      - Ты не должен любить их. Никто не может любить из чувства долга или по принуждению. Полюбить надобно сердцем. Открой свое сердце и впусти в него всех. И все откроют свои сердца и впустят тебя. И тогда мытарь не станет тискать твою жену, а солдат не станет притеснять тебя, а пьяница не станет напиваться, потому что будет любить и себя тоже.
      - Но это невозможно! - горячился Фома. - Люди злы, глупы, эгоистичны, они никогда не смогут любить так!
      - Не смогут, - согласился Ешу. - Но почему бы к этому не стремиться?
      Фома не нашел что ответить и принялся крошить хлеб. Симеон радовался про себя. Ешу сразил Фому, в который раз сразил!
      - Поймите, - продолжал Ешу, обращаясь ко всем - люди возвели в стержень жизни ненависть и злобу. Они охотней ненавидят чем любят. Попробуйте сломать этот стержень сначала в себе, а потом - в других, и возведите в стержень любовь. Это трудно, согласен. Это невообразимо трудно. Но что в этом мире легко?
      Фома молчал. Нет, он не сдался, Симеон уже успел достаточно хорошо изучить его. Пусть здесь его срезали - в который раз! - он не успокоится, он найдет другую тему для спора, он будет из кожи лезть, но спорить, спорить и спорить!
      - Кто ты такой? - неожиданно спросил Фома. - Откуда ты взялся?
      Ешу улыбнулся.
      - Я скажу, кто я такой, - ответил он. - Но не сейчас. Еще не время.
      В другой раз, это было уже тогда, когда учеников стало двенадцать, они сидели под раскидистым вязом на камнях, Ешу в центре, а остальные вокруг, Фома снова набросился на Учителя:
      - Вот ты говоришь - не пей вина. - Ешу поднял руку, пытаясь что-то сказать, но Фома отмахнулся. - Знаю, знаю. Ты не запрещаешь пить вино, ты говоришь: пей в меру, не уподобляйся скотам. А если человек не может остановиться? А если у него горе и он хочет утопить его в вине?
      - Это значит, что человек не возлюбил самого себя, - отвечал Ешу. Любить себя тоже нужно научиться. Любить себя не эгоистично, а любить себя как человека, как творение Вседержителя, в которого Господь вложил душу свою. Любить себя так, чтобы окружающим не было стыдно за тебя. Не можешь остановиться - значит не любишь самого себя, не любишь окружающих. А горе топить лучше в работе, это самое действенное лекарство.
      - Но Господь создал вино для услады чувств, - не унимался Фома, для снятия усталости и напряжения души...
      - Господь не создавал вина, - отвечал Ешу. - Вино изобрели люди.
      - Откуда ты знаешь?! - взъелся Фома. - Ты говоришь так уверенно, будто ты и есть сам Господь.
      - Я не есть Господь, - сказал Ешу. - Я есть сын его в образе человеческом.
      Это было так неожиданно, что Фома поперхнулся словами. Все посмотрели на Учителя, не шутит ли он. Ешу улыбался своей неизменной грустной улыбкой. Фома пришел в себя первым.
      - Вот как, - сказал он. - Ты претендуешь на роль богочеловека?
      - Я не претендую. Я есть. Ваше дело - верить этому или не верить. Я сказал.
      Снова воцарилась долгая пауза. Наконец Фома рассмеялся и обратился к ученикам.
      - Учитель пошутил. Как он может быть сыном Господа, если вот он, Фома вытянул палец в сторону Симеона, - рассказывал мне, как твоя мать, Учитель, ходила беременная тобой. Он помнит это, ему тогда было десять лет. Он помнит, как она рожала тебя и кричала от боли на всю деревню. Что ты на это скажешь?
      Симеон мысленно проклял себя за свой болтливый язык. Он действительно рассказывал въедливому Фоме про Ешу, про его рождение и детство, когда Фома пристал к нему с расспросами. Ешу помолчал, глядя вдаль, потом медленно повернул голову и сказал:
      - Я должен был родиться именно так, а не иначе. Как же мне было прийти в этот мир - с громами и молниями, чтобы все пали ниц и трепетали от страха? Я должен был пройти весь путь от рождения до возмужания незаметно, и я прошел его незаметно. А сейчас настало время объявить вам. Помнишь, Фома, ты спрашивал, кто я такой. Теперь ты знаешь.
      - Не верю! - сварливо ответствовал Фома и отвернулся.
      - Это твое дело, - согласился Ешу.
      Симеона переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, он не верил, а с другой - он настолько любил Ешу, что готов был поверить во что угодно. Он первым встал и припал к ногам учителя. За ним потянулись остальные. Только Фома сидел, сердито отвернувшись.
      - Не поклоняйтесь мне как Богу, - говорил Учитель, гладя руками склоненные пред ним головы. - Любите меня как равного себе.
      - Докажи! - вдруг взвился Фома. - Докажи!
      - Как? - улыбнулся Ешу.
      - Вот я не верю тебе - испепели меня!
      - Как же я могу испепелить тебя, если люблю тебя как самого себя?
      - Все равно! - упрямился Фома. - Сотвори какое-нибудь чудо! Сделай что-нибудь! Или в образе человеческом Бог не может творить чудеса?
      Ешу горько улыбнулся.
      - Всему свое время, - сказал он. - Будут вам и чудеса.
      Симеон подобрался к Фоме, когда Учитель смотрел в другую сторону, больно ткнул неверующего в бок и громко прошептал:
      - Поклонись, дурень, поклонись ему! Фома вяло отмахнулся.
      - Поклонись, говорю! - настаивал Симеон. - Ведь если это правда, тебе потом зачтется.
      Фома с интересом взглянул на бывшего кузнеца и сказал:
      - А ты не такой дурак, Симеон, как я себе представлял. - За что получил еще один тычок под ребра. Фома встал, постоял в раздумье и подошел к Учителю.
      - Учитель, мне посоветовали поклониться тебе, дабы поклонение мое зачлось мне в будущем. "Вот упрямая тварь!" -подумал Симеон. - Я поклоняюсь тебе, - продолжал Фома, - но прошу не зачитывать это. Я не верю, но поклоняюсь. И он припал к ногам Ешу.
      - Не одинок ты в этом мире, Фома, - ответил Ешу. - Много неверующих с тобою. Встань.
      Фома встал, отошел в сторону и больше в этот день в спор не вступал.
      Они путешествовали из города в город, из селения в селение, нигде не задерживаясь больше чем на два дня. Они работали на огородах за хлеб и вино, ночевали в сараях, а иногда, когда ночь застигала их в дороге, и под открытым небом. Учитель учил, а они слушали. Большей частью учение доходило до них через споры, которые затевал зловредный Фома. Он словно стремился найти слабое место в учении, расшатать, разрушить его, а Учитель потакал ему, охотно поддерживал дискуссию и на устах его всегда появлялась улыбка, а глаза его переставали смотреть вдаль, будто он отвлекался от своих затаенных мыслей. И при этом всегда Учитель обращался не к одному Фоме, а ко всем ученикам. Однажды вышел у них следующий спор.
      - Что же, - говорил Фома, - наша вера неверна? Ведь сказано же: око за око, зуб за зуб. Или это не Бог дал нам нашу веру?
      - Не вера ваша неверна, а религия, - отвечал Учитель. - А религию вам Бог не давал, вы сами придумали ее, обставили обрядами и ритуалами и утвердились в том, что Богу она угодна. Но посудите сами, разве могут быть угодны Богу ваши жертвоприношения? Зачем Богу зарезанные козлята, вино, фрукты? А когда-то давно, в незапамятные времена, люди приносили в жертву человека. Разве угодна Богу чья-то смерть? Подумайте, обоняет ли Бог благовония, которые вы курите в храмах?
      - Что же, значит все это порушить? - желчно вопрошал Фома.
      - Зачем же рушить? Это должно разрушиться само, за ненадобностью.
      - И храмы?
      - Храмы? Храмы останутся. Человек должен знать, что есть место, куда он может прийти, чтобы стать ближе к Богу, покаяться в грехах своих и испросить прощения. Но каждый человек сам по себе - храм. Он может разговаривать с Богом и без посредства пышных и вычурных зданий. Но если ему легче говорить с Богом в храме - это его дело. Нельзя ничего отнимать у человека.
      - Хорошо, - соглашался Фома. - Вот я грешен. Все мы грешны, так мы устроены, ты сам это говорил. И я покаялся в грехах своих. И что?
      - Если ты покаялся искренне, от чистого сердца, если не лежит за твоим покаянием задняя мысль, Бог отпустит тебе грехи твои.
      - Так таки совсем отпустит?
      - Ну не наполовину же.
      - А если я кого-нибудь убил? Бог простит меня?
      - Да.
      - А если я убил тысячу человек?
      - Да.
      - А если...
      - Да. Бог любит вас, как люблю вас я. И отпускает грехи ваши.
      - Значит тот, кто покается, попадет в рай? А тот, кто не покается в ад?
      - Рай. Ад. Это не более чем слова. Нет ни ада, ни рая.
      - А что же есть? Где жарят грешников? И где наслаждаются покоем праведники?
      - Посудите сами. Человек умирает, и его душа отлетает от тела. Можно ли поджарить душу, если у нее нет органов, которые чувствуют боль? И чем может наслаждаться душа, будучи в раю, если у нее нет органов наслаждения?
      - Значит ли это, что и самый последний злодей, и самый первый праведник после смерти будут равны перед Богом?
      - Так же, как и при жизни. И потом, нет ни грешников, ни праведников, а есть грешные люди.
      - Но ведь ты не можешь отрицать, что кто-то из людей более грешен, а кто-то - менее? И все они равны? Но тогда зачем каяться?
      - Резонный вопрос. Резонный с точки зрения практичного человека. Допустим, ты не покаялся. Что же, ты так и будешь нести в себе бремя греха? Не отяжелит разве тебя оно? Не замучает ли тебя совесть? Отягощенная совесть твоя - вот твой ад. И чем дольше ты будешь нести грехи свои в себе, тем дольше будет продолжаться твой ад. Свободная и чистая совесть твоя - вот твой рай.
      - Так кто же там, после смерти?
      - Я не скажу вам. Человеку не следует знать свое будущее. Если бы я сказал вам, что ждет вас после смерти, это не принесло бы вам ни пользы, ни успокоения. Каждый воспримет это по-своему. Кто-то возгордится. Кто-то огорчится. Кто-то вознегодует. Кто-то обрадуется. Найдутся и такие, кому будет все равно. Всему свое время. Ваше - вас не минует. Земная жизнь коротка. Пройдет немного времени, и вы сами все узнаете.
      Фома затих и глаза у него сделались как у Учителя. Симеон силился понять слова Учителя. Как же это так - нет ни рая, ни ада? Ведь с детства их учили: не греши, а то попадешь в ад. Но, с другой стороны, Учитель прав - душа боли испытывать не может. А еще с одной стороны все грешны, значит всем уготован ад? Кто же тогда попадет в рай? Как все запутано! Но зато как интересно! Вот тут Фома прав - интересно! Из одного интереса можно сопровождать Учителя и внимать речам его. Однако не понравятся священникам его речи, ох как не понравятся! Как бы чего дурного не вышло. И что это Учитель задумал идти в Иерусалим? И непременно к празднику? Надо бы отговорить его. Да уж пробовал - не получается. Улыбается только, по голове гладит, а не соглашается. Мысли Симеона переключились на учеников. Ему не нравился Фома. Но к Фоме он уже привык, Фома - заядлый спорщик, его хлебом не корми, дай поспорить. Может ли Фома замыслить что-то плохое? Едва ли. Все чаще и чаще глаза Фомы делаются такими же, как у Учителя. Он раздумывает. Он силится поверить. Нет, Фома не опасен. А вот Иуда... Этот тип примкнул к группе самым последним, а Учитель сразу же доверился ему, поручил ему все хозяйственные дела. Иуда - бывший меняла. Он всю жизнь имел дело с деньгами, казалось бы - что тут раздумывать - поручи ему деньги. Денег у них было мало, можно даже сказать, вообще не было. Но иногда деньги все же появлялись. И тогда Симеон замечал в глазах Иуды горячечный блеск. Иуда всегда стремился глаза свои спрятать, просто невозможно было уловить его взгляд, глаза его соскальзывали в сторону, а когда в руках у него оказывались деньги, он становился другим. Он выпрямлялся, словно начинал чувствовать себя человеком. Он мог встретиться с тобой взглядом. И он любовно поглаживал монеты пальцами, и пальцы при этом слегка дрожали. Симеон понимал, что единственное, что Иуда может любить на этом свете - это деньги. Симеон предупреждал Учителя, но Учитель только улыбался и говорил, что Симеон, как всегда, преувеличивает, что он, Учитель, любит Иуду не меньше, чем Симеона, и что Симеону следует оставить свои страхи. Симеон горячился, отстаивал свое мнение, уверял, что он печется только о безопасности Учителя, и что он согласен полюбить Иуду всем сердцем, как проповедует Учитель, но все же было бы лучше, если бы Иуды рядом с ними не было... Все было бесполезно. В конце концов Симеон махнул рукой и отступился, но положил себе глаз не спускать с бывшего менялы.
      Еще у них в компании был бродячий поэт, певец и музыкант. Звали его Лука. Он был единственный среди учеников, кто знал грамоту. Его котомка была набита свитками пергамента и письменными принадлежностями. Едва у них появлялись деньги, Лука принимался выпрашивать монету-другую на новый кусок пергамента. Он записывал. Но записывал как-то странно. Когда Учитель говорил, он сидел и слушал, а записывать начинал по прошествии некоторого времени. Симеон однажды спросил у него напрямик, почему он записывает не сразу. Лука улыбнулся и ответил непонятно:
      - Если записать сразу, поэма не получится.
      Поэма ему... Однажды глубоким вечером Симеон подкрался к Луке сзади и вырвал пергамент.
      - Зачем тебе? - удивился Лука, - Ты же неграмотный.
      - Пойдем к Учителю, он разберет.
      Лука не сопротивлялся. Они пришли к Учителю. Ешу взял пергамент, склонился к пламени свечи, несколько минут разбирал корявые строки, потом протяжно вздохнул и молвил:
      - Прав был отец.
      Он вернул пергамент Луке, улыбнулся ему. Лука ушел. Симеон открыл было рот, но Ешу остановил его.
      - Знаю, - сказал он. - Знаю все, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать, что его писания равносильны доносу, что это опасно и так далее. Но ведь мы не совершаем ничего противозаконного. Поверь мне, не его писаний следует опасаться. Пусть пишет.
      - А чего? Чего следует опасаться?
      - Ничего. Иди спать.
      Вот так всегда. Ешу не слушает его, а у него нехорошие предчувствия. Конечно, Ешу - сын Бога, и он знает, что произойдет, но почему-то Симеону кажется, что произойдет что-то скверное, и Ешу знает, что произойдет что-то скверное, но ничего не предпринимает. Симеон отправился спать и долго еще ворочался на жестком ложе, пытаясь проникнуть в замыслы Учителя. И, как всегда, ему это не удалось.
      * * *
      Исполнитель.
      Я упал в кресло и вытянул натруженные ноги. Грязный городишко Черноземск, пыльный. Надо принять ванну. Я закурил и стал вспоминать свои похождения. Прежде всего я нашел улицу Котельщиков. Она была заасфальтирована лет двадцать назад, и с той поры покрытие не ремонтировали. Несчастные автомобили ползли по дороге на пониженной скорости, объезжая выбоины. По краям тротуаров росли могучие тополя, на которых пробивались молоденькие листочки. Дома на улице Котельщиков были сплошь деревянные, двухэтажные, в такие дома подается только холодная вода, остальные удобства - на улице. Дворы огорожены тяжелыми крепкими заборами, за которыми кое-где густо лаяли матерые цепные собаки. Словом заштатная улица заштатного города. Ворота дома N 32 были открыты, в глубине двора виднелась полуразобранная "Победа", сарай, поленница, дощатый сортир, покрытый облупившейся голубоватой известкой и массивная собачья конура, возле которой грелось на солнышке чудовищных размеров лохматое создание, привязанное цепью к длинной проволоке. Возле "Победы" сидел в глубокой задумчивости мужик в замасленной телогрейке и ватных штанах, заправленных в сапоги и курил.
      Во двор я не зашел, прошел дальше по улице, остановился около ларька (стандартный набор: пиво, вино, газировка, сигареты, жвачка), спросил бутылку "Кока-колы", прислонился к стенке ларька и стал наблюдать. Никто не входил во двор и никто не выходил. "Кока-кола" кончилась, я закурил сигарету. Когда кончилась и сигарета, мне пришлось уйти - не следовало мне долго торчать на одном месте. Я побрел по улице. Где-то здесь должна быть школа N 4. Школу мне удалось обнаружить только через полчаса на параллельной улице. Это было кирпичное двухэтажное здание, оштукатуренное и выбеленное розовой известкой. В школьном дворе я увидел баскетбольную площадку, турник и полосу препятствий. Двор был пуст. Я посмотрел на часы - было без четверти одиннадцать. Урок, по-видимому, только начался. Далее я обследовал прилегающие улицы. Они были похожи на улицу Котельщиков как близнецы. На улице Коммунаров я обнаружил здание под снос: оно было не жилое, отсутствовали стекла и забор и крыша была разобрана. Впрочем, может быть оно было и не под снос, может быть его готовили к ремонту для превращения в современный провинциальный супермаркет. Очень удобно для моих целей. Я постоял несколько минут, размышляя. Пятнадцать лет - не такой возраст, чтобы лазать по заброшенным зданиям, да и интересы моего подопечного лежат совсем не в той сфере, но все же попробовать стоило. Здание было древнее, кирпичное, такие здания ломать - одно мучение. Именно в таком здании хорошо обнаружить что-нибудь интересное. Например книгу под названием "Магия". На латыни. Да. Эту идею надо обдумать. Обдумывая идею, я оказался у школы именно тогда, когда прозвенел звонок. С минуту было тихо ("Звонок не для вас, а для учителя" - вспомнилось мне), а затем школа взорвалась. Из двустворчатых дверей вывалилась ватага сорванцов, девчонок, но это все были малолетки, а ребята постарше вышли позже. Я не знал Геннадия Семакова в лицо, но почувствовал, что именно он появился в группе подростков в количестве пяти человек. Они вышли из двора, завернули за угол, и закурили. Я разглядывал Объект - 1 из-за укрытия в виде кирпичного столба школьной ограды. Белобрысый мальчишка в сереньком пиджачке, линялых джинсах и стоптанных кроссовках. И зачем же этот паренек понадобился Магистру в лице Организатора? Что ждет он от него? Ладно, положим, это не мое дело. Мое дело - выполнить задание и не рассуждать. Мое дело - организовать контакт Объекта - 1 с Объектом - 2 двенадцатого мая 19... года.
      Диспозиция мне была ясна. Контуры плана действий очерчены. Дело за тем, чтобы спрятать книгу где-нибудь в стене заброшенного дома, завлечь Объект -1 в этот дом именно двенадцатого мая и сделать так, чтобы книга вывалилась из стены под ноги Объекту. И чтобы комар носа не подточил. Я еще долго бродил по окрестностям, вынашивая план действий, пока не почувствовал усталость. Хватит. Я пообедал в ресторане под названием "Казино", выяснил, что по вечерам ресторан превращается именно в казино, подивился этому, и отправился в гостиницу.
      Глава 8. Богоубийство.
      Симеон очень боялся за Ешу, потому что тот стал говорить совсем уж крамольные речи. Так, сегодня он спорил с Фомой о государственной власти.
      - Любая власть, - говорил Ешу, - является насилием, и, следовательно, может рассматриваться только как зло. Другое дело, что без власти люди жить не могут и анархия, то есть отсутствие всякой власти приведут к кровавому хаосу. Таким образом, - говорил Ешу, - мы должны рассматривать власть как неизбежное зло. Фома горячо возражал:
      - Как же может власть быть злом? Так устроено Богом! Бог помазывает властителя на царство...
      - Бог не помазывает властителя на царство, - с улыбкой возражал Ешу. - Уверяю тебя, что ни один из властителей никогда не общался с Богом. Это придумано людьми. Любой властитель ничем не отличается от обычного человека, и оказывать ему почести как помазаннику просто грешно.
      - Но это ты так утверждаешь! - горячился Фома. - Так ли это на самом деле? Мне трудно в это поверить! Конечно, я убедился, что ты можешь творить чудеса, Ты оживлял покойников, ты исцелял калек, ты ходил по воде, ты накормил многотысячную толпу... Кстати, - вдруг остановился Фома, словно что-то вспомнив, - почему ты не накормишь нас? Ладно, ладно, мы должны питаться духовной пищей, ладно. Чудеса делать ты умеешь. Но являешься ли ты сыном Бога? Это вопрос. Может быть ты - просто маг, кудесник, преуспевший на своем поприще больше других?
      - Поверь мне, - отвечал Ешу, - я делал чудеса вовсе не для того, чтобы доказать тебе или кому бы то ни было, что я - сын Бога. Это не нуждается в доказательствах. В это нужно просто уверовать сердцем. Я делал свои чудеса просто из жалости. Я жалел этих калек, которые считают себя наказанными Богом за какие-то свои грехи, и совершенно несправедливо считают; я жалел родственников умерших, которые по-настоящему любили их; я жалел голодных... Вот ты ведь веруешь в Бога, которого ни ты, ни кто другой на Земле никогда не видел? Почему бы тебе не уверовать в Бога в образе человеческом?
      - Потому что мне легче уверовать в то, чего я никогда не видел. Ну, и потом, как же ты говоришь... Священники общаются с Богом...
      - Это обыкновенный обман. Священники имеют больше прав называть себя представителями Бога на земле только потому, что грамотны и грешат незаметно, в отличие от других людей.
      Симеону становилось то жарко, то холодно. Он обмирал, слушая этот спор, однако не забывал зорко оглядывать учеников. Все слушали, развесив уши, а Иуда просто поедал Учителя глазами. Ох, не нравится мне это, - думал Симеон, - ох, не нравится! За Учителем ходили толпы оборванцев, нищих, калек, они обращались к нему как к Богу, но Симеон знал, что они любого назовут хоть Богом, хоть кесарем, если им подать щедрую милостыню. Учитель же раздавал не милостыню, он раздавал себя, раздавал свою любовь. Симеон помнил тот случай с калекой. Ноги у него были высохшие и скрюченные, он передвигался на скрипучей тележке, отталкиваясь руками. Вид он имел действительно жалкий. Он протягивал грязную руку, прося милостыню. Учитель остановился над ним, постоял минуту, на лице у него были любовь и раздумье, и сказал:
      - Встань!
      Он сказал это властным, незнакомым голосом. Калека изменился в лице, посерел, потом побелел как мел, судорожно глотнул, пошарил вокруг себя, жалко улыбнулся и принялся вставать. Толпа взревела от восторга и кинулась к Учителю. Ученикам стоило неимоверных усилий сдержать натиск. А потом Симеон слышал, как Фома сказал: