Это же живые души, и делать из них подопытных кроликов, устраивать такие вивисекции... Это тоже воспитание? Собственно о воспитании я и хотел поговорить. Прости, Отец, но я считаю, что твоя рука, шлепающая нерадивое чадо, слишком тяжела. За каждый проступок чадо получает непропорционально сильный удар. Скажи мне, ты любишь людей? Впрочем, не отвечай. Верю - любишь. Но по-своему. Как-то эгоистично и, прости еще раз, грубо. Разве можно так, Отец?
      - Вот как... Эгоистично и грубо... Может быть. Я знаю, что в этом Эксперименте мы наделали много ошибок, но поверь, исправляя одни ошибки, мы тут же совершаем другие, и от этого никуда не деться. Возьми, хотя бы, Эксперимент на Зирейте...
      - О Зирейте мы еще поговорим в свое время.
      - Прости, я отвлекся. Что ты хочешь предложить?
      - Еще одно вмешательство.
      - О, их было много. Я бы сказал - слишком много. Ничего не помогает, уверяю тебя. Главная ошибка была допущена в самом начале Эксперимента, и от нее и происходят все беды. Впрочем, ход истории заставляет задуматься о том, что, возможно, это была и не ошибка. С этим можно спорить, можно категорически не соглашаться, и я стою как бы посередине - соглашаюсь и отрицаю одновременно. Это сложный вопрос. Другое дело, что вмешательства эти были, как бы сказать... мелкими, что ли. Мы могли бы заменять жестоких и глупых правителей двойниками и править миром через них, но мы этого не делаем. Мы предоставляем людям полную свободу действий. Пусть люди управляют собой сами. А какого рода вмешательство предлагаешь ты?
      - Это должно быть последнее вмешательство. Людей надо спасать, причем не только от самих себя, но и от вас, экспериментаторов. Мир надо затопить любовью. Только любовь спасет людей. Я собираюсь спуститься туда. Я должен родиться там человеком, пройти путь от рождения до смерти и дать им новую веру. Веру в любовь. Они должны полюбить друг друга как самих себя. Они должны переделать сами себя, только так они смогут выжить без поддержки извне. Без вашей поддержки. И после этого, последнего, вмешательства людей надо предоставить самим себе.
      - Едва ли затея обречена на успех. Ничего хорошего из этого не выйдет. Но идея интересна, не спорю. Нам она не приходила в голову. Мы подумаем об этом.
      - Ты сказал - подумаем? Отец, ты можешь запретить мне?
      - Значит ты уже решил? И никакие уговоры не подействуют?
      - Да.
      - Хорошо... Однако - не торопись. Мы просчитаем все последствия...
      - Не надо просчитывать. Там, где речь идет о любви...
      - Понимаю. Ты советовался с Матерью?
      - Я не советовался. Я просто изложил ей свою идею. Так же как и тебе. Со мной ведь ничего не случится. Что-то может случиться с человеком, которым я стану. Его могут убить. Он может умереть от болезней...
      - Ну, уж об этом мы позаботимся...
      - Умоляю тебя - не надо. Все должно быть естественно.
      - Люди могут не поверить тебе.
      - Поверят.
      - Тебе придется творить так называемые чудеса. Только чудеса могут заставить их поверить во что бы то ни было. Убеждением и любовью ты не обойдешься. Это удивительно туговерующие существа.
      - Что ж, если надо...
      * * *
      До двенадцати лет Ешу был обычным ребенком - играл со сверстниками, дергал девчонок за косы, дрался, лазал по заборам, шалил. Отец никогда не наказывал его. Даже когда Ешу разбил его любимую вазу караимского фарфора, которой он очень дорожил - единственную дорогую вещь в доме даже тогда отец ничего не сказал. В его глазах на мгновение мелькнуло бешенство и тут же сменилось испугом. Отец поспешно отвел глаза и вышел. Мать молча убрала черепки и инцидент был исчерпан. Мать всегда смотрела на Ешу с обожанием, но Ешу замечал, что обожание это было какое-то странное, что-то еще пряталось в глазах матери, но что - Ешу никак не мог уловить. До двенадцати лет он мало задумывался над этим, но после того, как начал видеть Сны, что-то переменилось в нем и он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.
      Вот, например, Мафу. Когда он расшалился и разбил кувшин, не караимского фарфора, а обычный глиняный кувшин, которому цена - грош, его отец так выпорол, что крики было слышно за два квартала. Ешу видел, как старики, вечно сидящие на скамейке под яблоней во внутреннем дворике, услыхав крики, покивали головами и заговорили о том, что детей за шалости надо наказывать, а как же, обязательно, если детей не наказывать, они вырастут разбойниками, это мыслимое ли дело - не наказать сорванца, сегодня не накажешь за кувшин, завтра он голову кому-нибудь разобьет... Ешу часто слышал такие разговоры, и не понимал, почему же не наказывают его. Однажды он решил выяснить это у родителей и прямо спросил: почему? Они переглянулись и отец начал говорить что-то о том, что они его очень любят и не считают нужным наказывать, ведь он мальчик умный и сам понимает, что хорошо, а что плохо, и зачем же его наказывать... При этом Ешу никак не мог поймать его взгляд и понял, что отец обманывает его. Нет, в том, что они любят его, Ешу не сомневался, это была чистая правда, но что касается наказаний, тут Ешу почувствовал, что они боятся его наказывать. Это было непонятно. Как будто он был чужим ребенком в семье, любимым, но все-таки чужим, а чужих детей никто никогда не наказывал, это считалось неприличным, примерно так же неприличным, как изрубить дерево, об которое стукнулся и набил шишку. Мол, не ты посадил, не тебе и рубить...
      Вскоре Ешу получил подтверждение своим догадкам в Снах. Сны были неясны и туманны, словно непонятные намеки непонятно на что. Ешу просыпался после Сна очень рано и долго лежал, пытаясь осмыслить сон, понять, на что и, главное кто намекает. Он стал задумчив и невесел. Детские игры больше не занимали его. Он часто уходил на реку и часами сидел, глядя на воду. Однажды отец сказал, что не пора ли ему помогать в поле, близится уборка урожая и одному ему не управиться, а у матери полно работы по дому. Ешу молча посмотрел на него и отец опустил глаза, пробормотал что-то и ушел. Однако Ешу вскоре поднялся и побрел за ним. С тех пор он стал не просто помогать, он стал работать в поле как взрослый, изматывая себя трудом так, что отцу приходилось часто осаживать его, чтобы не надорвался.
      Сны продолжались. С каждым годом они становились все более осмысленными, намеки - все более явными, и в день своего семнадцатилетия Ешу понял, кто он такой... Это было как удар. Он проснулся и долго лежал с открытыми глазами. Занималось утро. Запели птицы в саду. Отец тяжело заворочался за перегородкой и затих. Ешу тихо встал, набросил на себя одежду, одел сандалии и вышел из дому. Он брел наугад, не разбирая дороги, пока не вышел к реке. Сел на берегу.
      Это неправда. Это не могло быть правдой. Это же просто сон, обыкновенный сон, что это он себе вообразил. Лезут же глупости в голову. Он пытался загнать как можно глубже мысль о том, что это вовсе не глупости, но она никак не хотела прятаться, все время всплывая на поверхность. Он пытался бороться с ней, но это было выше его сил. Но поверить он все-таки не мог. Доказательств - вот что требовало все его существо. Доказательств! Доказательств не было, следовательно надо было добыть контрдоказательства, опровергнуть Сны, убедить себя в том, что он ничем не отличается от остальных людей. Если Сны говорят правду, значит он может сотворить чудо. Вот! Чуда! - потребовал он от себя. Вот река. Встань и пойди по воде. Люди не могут ходить по воде. А ты пойди! Он встал, постоял и снова сел. Бред! Вздор! Не пойти ему по воде, ведь он не верит, что можно пойти по воде как по земной тверди, значит у него не получится пойти по воде. Ну и что? А если поверить? Если изо всех сил захотеть? Он закрыл глаза и принялся убеждать себя, что вода тверда, что она выдержит его, что он сможет, что у него получится, и когда ему показалось, что он убедил себя, что вода действительно тверда, он снова встал и сделал несколько шагов. Однако решимость его вдруг быстро ослабела. Он понял, что боится. Боится того, что Сны сказали правду, боится получить доказательство своей исключительности, своего нечеловеческого происхождения. Он тряхнул головой, упрямо заставляя себя побороть страх, снова закрыл глаза и пошел к воде, повторяя про себя: вода тверда... вода тверда... вода тверда...
      Вода показалась ему ледяной. Он вздрогнул, пошел дальше, зашел в воду по колено и засмеялся. Вода была как вода, она омывала ноги, шевелила мелкие камешки и совершенно не могла выдержать его. Он наклонился, погрузил в воду руки, умыл лицо и снова засмеялся. Неправда... Это всего лишь сны. Всего лишь сны. Внезапно он поймал себя на том, что разочарован и снова засмеялся. Надо же! Оказывается, ему в глубине души хотелось, чтобы это оказалось правдой. Он еще раз умыл лицо и пошел домой.
      * * *
      Сны продолжались. Теперь он стал видеть их все чаще и чаще. В Снах он стал покидать землю и видел своего истинного Отца и истинную Мать и говорил с ними. Он стал осознавать себя таким, каким был до рождения. Теперь, бодрствуя, он с горькой улыбкой вспоминал свою первую попытку сотворить чудо, и понимал, что стоит ему только снова захотеть и он сможет пойти по воде, полететь как птица и сделать еще много такого, что недоступно человеку. И еще его наполняла любовь. Любовь ко всем и ко всему. Он любил людей. Он любил богатых и спесивых торговцев, лавочников, чужеземных солдат и их командиров, священников, хлеборобов, пекарей, нищих - оборванных и покрытых незаживающими ранами и струпьями, проституток, воров с отрубленными руками, грабителей, подонков, убийц, растлителей, бездельников, пьяниц, бедняков, зажиточных крестьян - всех без исключения. Он любил птиц, зверей, деревья, траву, ветер, дождь, солнце, небо, облака. Эта любовь переполняла его, просилась наружу, ему одному было трудно сдерживать ее внутри, но он понимал, что время еще не пришло, что он еще молод, что люди не станут его слушать, пока он не достигнет возраста проповедника, когда к нему потянутся души страждущих.
      Окружающие считали его блаженным. Он не принимал участия в забавах молодежи, предпочитая уединение и работу. Он мог слушать собеседника и не видеть его, а когда собеседник умолкал, пытаясь проследить его отсутствующий взгляд, он не замечал этого, продолжая думать о своем. Он мог говорить такие вещи, которые никому не приходили в голову. Он мог говорить непонятно о понятном. Да, его считали блаженным, однако поражались знаниям, которые он обнаруживал. Он знал гораздо больше, чем стремился показать, но и той малой доли было достаточно, чтобы за ним закрепилась репутация помешанного всезнайки. А однажды произошло удивительное. Не для Ешу, для остальных.
      Как-то вечером он сидел среди других молодых людей на берегу реки и, по обыкновению думал о своем, краем сознания вникая в общий разговор. Говорили о Малате, которого скрутила неведомая болезнь, от которой у него поднялся жар и вспухли жилы. Говорили, что сегодня Малату стало совсем плохо, а лекарь ничего сделать не может и только разводит руками, говорит, что не сегодня-завтра Малат умрет и... И тут Ешу сказал, ни на кого не глядя:
      - Через три дня Малат выздоровеет.
      Разговор оборвался. Молодые люди постепенно разошлись и возле Ешу остался один Симеон. Он долго смотрел на Ешу, потом спросил :
      - Откуда ты знаешь?
      Ешу вздрогнул, с трудом оторвался от своих мыслей и произнес:
      - Знаю.
      Назавтра Малату стало значительно легче, послезавтра он начал вставать с постели, а третьего дня, хоть и был изнурен и худ, выглядел вполне здоровым. Узнав об этом, Ешу слабо улыбнулся и подумал, что вот оно, его первое маленькое чудо. Теперь к Ешу стали относиться иначе. Никто уже не называл его блаженным. Какой же он блаженный, он и рассуждает здраво, говорит правда не всегда понятно, ну так что ж, вовсе он не блаженный, а просто себе на уме. Он и раньше предсказывал что-нибудь, перемену погоды там или еще что по мелочам. И всегда сбывалось. Вот ведь никто же не думал, что Малат выздоровеет, лекарь вон - ученый человек, не чета нам, неграмотным, а и тот говорил, что Малат не жилец на этом свете, однако же Ешу сказал, что выздоровеет - и выздоровел. А лекарь - что? Вещички собрал и убрался от позору. Был бы другой лекарь поблизости - к этому никто бы больше не пошел, да куда денешься.
      К Ешу стали обращаться за советом. Сначала редко, словно пробуя - а вдруг как ошибется, потом чаще и чаще, и через полгода никто в деревне не начинал сколько-нибудь серьезного дела, не посоветовавшись с ним. Приходили и из других деревень Он не отказывал никому, для каждого у него находилось слово, и только однажды, когда пришлый крестьянин спросил, сколько ему осталось жить, сказал:
      - На этот вопрос я тебе не отвечу. Спокойней будешь спать.
      В деревне говорили, что рядом с Ешу чувствуешь себя спокойно, как-то умиротворенно, от него исходит некая сила, что-то большое, огромное даже, чувствуешь себя защищенным, хотя непонятно, от чего защищенным, наверное от чего-то плохого, скверного. В его присутствии никто никогда не ругался, никто не приходил к нему выпивши, и попробовал бы кто обидеть его, такого закидали бы камнями. А кузнец Симеон, тот объявил себя телохранителем Ешу, не отходил от него ни на шаг, заглядывал в рот и был самым благодарным слушателем. Это был огромного роста детина, заросший до глаз бородой, с ручищами, что твоя кувалда и с саженными плечами. Ешу ласково называл его "Моя тень" и с улыбкой наблюдал, как трещит его черепная коробка, когда он пытается осмыслить какое-нибудь особо мудреное высказывание.
      Ешу продолжал видеть Сны, а они становились какими-то тревожащими, мучительными, от них исходило беспокойство его истинных родителей. Срок приближался. Скоро Ешу должен был покинуть деревню, покинуть земных родителей и отправиться странствовать по миру, делясь с людьми переполнявшей его любовью. И когда до срока осталось чуть больше месяца, он объявил, что удаляется в пустыню. Это решение было неожиданным для всех. Его принялись уговаривать, мать плакала, отец неловко покряхтывал, но решение было принято и Ешу был тверд. Он распрощался с родителями и жителями деревни, захватил с собой котомку, в которую позволил положить только четыре пресных лепешки и флягу с водою, и ушел, сопровождаемый верным Симеоном. Он позволил Симеону проводить его только до края пустыни, велел ждать здесь через сорок дней и ушел, оставив Симеона совершенно растерянным. Симеон долго провожал его глазами, порывался следовать за ним, но не осмелился ослушаться и остался на своем посту.
      * * *
      Исполнитель.
      Поезд останавливался возле каждого столба. Он больше стоял, чем двигался. Меня это всегда выводит из себя. Ведь существует же расписание! Это что же - расписание так составлено? Или таким поездам расписание не указ?
      Еще меня выводят из себя словоохотливые попутчики. Вот и сейчас мне достался такой. Из своей долгой жизни он помнил все. Из своих многочисленных родственников он помнил всех. Золовок, шуринов, деверей, сватов, сводных братьев и сестер, свояков и своячениц, а также их братьев, сестер, свояков и своячениц... И с каждым из родственников обязательно происходили многочисленные истории, весьма поучительные и интересные, то есть это попутчик считал их поучительными и интересными, и каждую историю он стремился донести до меня, поминутно забывая, с чего начал и все больше и больше увязая в трясине родственных отношений, однако это его ничуть не смущало, он мог увязать до бесконечности, потому что историй было бесконечное множество. За долгие годы странствий я выработал способность отключаться и думать о своем. Вот он бубнит себе, а я думаю о том, как мне половчее выполнить свое задание.
      Думай, Исполнитель, думай, в Организаторы выбьешься. Просто подойти к мальчишке, вручить ему книгу и сказать: на-ка, Гена, почитай - нельзя. Во-первых, слишком просто, во-вторых, он должен считать книгу своей собственностью и никогда не вспоминать, что повороту его жизни (а то, что его жизнь будет круто повернута, я не сомневался) он обязан какому-то мужчине, который подошел к нему и дал эту книгу... Книгу эту он должен найти как клад... О! Клад! Хм... Ищет ли он еще клады в своем возрасте? Едва ли... Скорее всего он увлекается электроникой... или механикой... И на клады ему наплевать. Что такое пятнадцать лет? Я попытался вспомнить себя в пятнадцать лет, но у меня плохо получилось. Я плохо помнил себя в пятнадцать лет, но клады я тогда уже не искал, это точно. Я их вообще никогда не искал.
      Все должно выглядеть естественно. Он должен эту книгу найти, причем найти так, чтобы ему и в голову не пришло, что у книги есть владелец и ее надо вернуть. Ладно, над этим мы еще подумаем. Тут я услышал слово "Черноземск" и насторожился. Оказывается, мой словоохотливый попутчик не просто едет в Черноземск, он тамошний уроженец! Это была удача. Я оживился, сообщил ему, что тоже еду в Черноземск по делам и стал направлять его в нужное мне русло. Это стоило мне больших трудов. Он постоянно срывался и уходил от темы. Я не отступал. Наконец мне удалось кое-что выведать у него. Как я и ожидал, Семакова Анастасия Георгиевна приходилась ему дальней родственницей. А сынишка ее, Генка... Словом, это вундеркинд. Читать он научился в три с половиной года, "вот можешь верить мне, можешь не верить", в школе учился на одни пятерки, легко учился, играючи, будто все, что в школе проходили, он уже откуда-то знал. Ходит в авиамодельный кружок и может чинить все, то есть решительно все: утюги, примусы, автомобили, телевизоры, радиоприемники, магнитофоны, причем, ему решительно все равно, чьего производства вещь, "хошь наша, хошь японская, хошь мериканская". Животных любит, особенно кошек. Никогда не пройдет мимо мяукающего котенка - сироты. У него этих кошек... Я поежился. Нутром чую, назревает что-то существенное. Такому парню да такую книгу... Во что это выльется, друзья мои?
      Глава 6. Черный ангел.
      Ешу стоял на коленях на вершине невысокой скалы. Горячий ветер дул ему в лицо. Солнце готовилось нырнуть за горизонт и светило ему в правую щеку. Кругом были скалы, камни, песок. На скале лежала котомка, в которой оставались две зачерствевшие в камень лепешки и наполовину пустая фляга. Как только солнце скроется, он ляжет спать. Ему было очень трудно. Он похудел и почернел. Как он ни прикрывался от солнца капюшоном, лицо обгорело и покрылось волдырями. Он был грязен. Он был голоден - за двадцать дней он съел всего лишь две лепешки. Его мучила жажда - за двадцать дней он выпил всего половину фляги. Губы его потрескались и кровоточили. Двадцать дней его собеседниками были камни, песок и ветер, который не утихал ни на минуту. И вот уже несколько дней над ним кружит стервятник - ждет, когда он свалится без сил и можно будет полакомиться его глазами. Солнце медленно скрылось за зубчатой стеной на западе и Ешу стал готовиться ко сну. Он пососал кусочек лепешки и смочил язык водою, поплотнее запахнулся и... Его обдало сзади ледяным холодом и Ешу понял, что за спиной у него кто-то стоит. Тогда он с трудом разлепил губы и, еле ворочая непослушным языком, хрипло произнес:
      - Это ты, Черный ангел.
      За спиной пошевелились и иронический голос ответил:
      - Здравствуй сынок. Раньше ты называл меня по-другому.
      Ешу очень медленно повернулся, чтобы посмотреть на непрошенного собеседника и увидел только темное пятно в быстро сгущающихся сумерках.
      - Ты не поздороваешься со мной? - спросил Черный ангел.
      - Здороваться - значит желать здоровья. Бессмысленно желать здоровья тому, кто всегда здоров.
      - Логично, - согласился Черный ангел. - Однако, ты мог бы соблюсти приличия.
      - Здравствуй.
      - Так-то лучше.
      - Зачем беспокоишь меня?
      - Пришел поговорить. Ты, как я вижу, всерьез решил довести дело до конца. И сейчас занимаешься тем, что пытаешься выдавить из себя человека? Ешу не ответил и Черный ангел продолжал: - Но, уверяю тебя, это тебе не удастся. Тебя ждут большие неприятности, причем в основном физические. Хочешь, я покажу тебе несколько вариантов развития событий?
      Ешу покачал головой.
      - Зря. Поучительная картина. На твоем месте я бы обязательно посмотрел. Впрочем, на твоем месте я никогда не окажусь. Так вот, тебя ждут огромные физические страдания. Я содрогаюсь при мысли о том, что тебе предстоит.
      - Что бы мне ни предстояло, я пройду весь путь до конца. Неужели ты думаешь, что я спустился сюда, плохо представляя, что меня здесь ждет?
      - Понимаю, понимаю. Когда я говорю о том, что тебе не удастся полностью выдавить из себя человека, я имею в виду только то, что твоя телесная оболочка останется при тебе, а она весьма уязвима, более того, она весьма непрочна. Эта оболочка состоит в основном из нервов, которые напрямую связаны с мозгом. Вот я и думаю: когда тебя начнут истязать, когда ты станешь терпеть невыносимые муки, не станет ли твоя оболочка помехой? Не заставит ли она отказаться от задуманного? Ведь ты еще толком не знаешь, что такое страдание. Ты пришел сюда, сидишь здесь, моришь себя голодом, страдаешь от жары и от жажды, и думаешь, что это и есть настоящие страдания? Уверяю тебя, настоящие страдания впереди. Уверен ли ты, что твой дух справится с телесной оболочкой? Ведь ты не есть тот, который был раньше. Ты - человек.
      - Я понял тебя. - Отозвался Ешу. - Ты пришел посеять в моей душе сомнения.
      - Ты прав. Я обязан был это сделать.
      - Ты плохо знаешь человека. Ты не представляешь, какие возможности заложены в нем. Я выдержу.
      - А вот теперь ты не прав. Я хорошо знаю человека. Мне ли его не знать? С твоей стороны как-то неумно говорить такое. Я знаю человека лучше тебя. Да-да, лучше! То, что ты знаешь человека изнутри, ничуть не выдвигает тебя вперед. Хорошо. Пускай ты выдержишь, я готов допустить такое. Пускай тебя не будут поражать обмороки и ты встретишь смерть с ясным лицом. Но ты не подумал о последствиях. Твое дело оставит огромный след в истории, но будет ли от этого прок? Именем твоим будут жечь и убивать. Именем твоим священники будут благословлять убийц на убийства. Разве тебе хочется этого? Ты дашь людям новую веру и новую мораль, но ты не подумал о том, что этой морали люди не смогут придерживаться в силу своей природы. Конечно, найдутся одиночки - подвижники, которые в поступках своих будут безгрешны, но в мыслях - то, в мыслях они останутся людьми! Они, так же как ты, будут пытаться выдавить из себя человека, и, так же как и тебе, им это не удастся.
      - Я согласен с тобой, - медленно проговорил Ешу, - изменить природу человека теперь невозможно. Но я и не стремлюсь к этому. Пусть человек грешит. Но пусть он покается в своих грехах, искренне покается...
      - И ты простишь его?
      - И я прощу его.
      - Простишь насильника, убийцу, властителя, в угоду которому будут уничтожены миллионы человек?
      - Да.
      - Стоит ему просто раскаяться?
      - Искренне раскаяться.
      - Нет, все-таки тебе следует посмотреть картину будущего. Крестовые походы. Экзекуции над так называемыми ведьмами. Войны. Рабство. Концентрационные лагеря. Машины массового уничтожения. Термоядерные бомбы. Картина жуткая, уверяю тебя.
      - Но ты сам в этом виноват, Черный ангел! Не я сделал человека таким, каков он есть.
      - Что называется не в бровь, а в глаз. Хотя, тут можно, конечно, поспорить.
      - Не нужно спорить. Люди говорят, что ты - враг рода человеческого.
      - Люди ошибаются. Я - часть рода человеческого. Ты ведь помнишь историю с первыми людьми? Заметь - они никогда не пожалели о том что произошло.
      - Они не поняли.
      - Они прекрасно все поняли. Не надо считать, что первобытные люди были глупее современных. Враг рода человеческого... А ты не думал о том, что людям выгодно иметь так называемого врага? Есть враг - на него можно списать свои грехи. Как они только не изворачиваются! Ах, бес попутал! Ах, лукавый соблазнил! Дескать, я - то хороший, даже очень хороший, паинька и ангелочек, но вот на тебе - бес попутал. Вот ведь не хотел же, и в мыслях не было - это все от лукавого. Очень удобно. Очень! Но ведь это обыкновенный обман, надувательство, и хуже всего то, что обманывают они не кого-нибудь, а самих себя. Вот давай представим такую картину. Я заронил в тебе сомнения и ты, трезво обдумав все и взвесив, отказался от своей затеи. Только представим! Тот человек, которого ты из себя так и не выдавил, в глубине души - в самой глубине! - подумает: я был тверд и полон решимости, но пришел Черный ангел и спутал все карты. Это он виноват, он, враг рода человеческого. И успокоится. И пойдет домой. Что, разве не так? Да будь на твоем месте не ты, а обыкновенный Ешу, трижды разумный, убежденный, фанатик идеи, я в два счета обломал бы его и отправил домой. И он спокойно ушел бы и радовался, что он не виноват, он хотел, но не мог же он пойти против Черного ангела. Черный ангел замолчал. Уже почти стемнело. Пустыня остывала. Ешу отломил кусочек лепешки, пожевал, с трудом проглотил и вдруг почувствовал нестерпимый голод. Он и раньше чувствовал голод, но всегда загонял это чувство внутрь, на границу сознания. И сейчас он усилием воли заставил себя не думать о голоде, и голод ушел вглубь, оставив сосущую боль в желудке.
      - Да, - сказал Ешу. - Ты прав. Ты всегда прав, Черный ангел. К сожалению.
      - Вот именно - к сожалению, - брюзгливо отозвался Черный ангел. Ты, конечно, не хотел бы, чтобы я был прав. Ты хотел бы видеть человека не таким, каков он есть.
      - Человек несовершенен.
      - Вздор! Человек - совершенен! Он создан по образу и подобию! Первоначально - когда он был создан только по образу, это был не человек. Это было всем довольное животное. Вот тебе, скажем, не нравятся войны. Мне они тоже не нравятся, с моей точки зрения войны - зло, но я отношусь к этому злу как к неизбежному и, в какой-то степени, необходимому злу. Ведь что человек без войны? Ты только представь человечество без войн! Перенаселение, голод, люди идут искать счастья в другие земли, а там своих людей полно, и они тоже голодают, и умоляют пришлых: уходите!, а они не уходят, потому что идти им некуда, да и сил никаких уже нет, и они ложатся где-нибудь и умирают. Что лучше -смерть от руки солдата в бою или смерть от голода? Ты скажешь: а разве сейчас никто не умирает от голода? Отвечу: умирают. Но не в таких масштабах! Не человек не совершенен, не совершенна система управления. Но уж эту систему выдумали сами люди, никто им ее не навязывал. И еще о войнах. Если бы солдатам не нужны были крепкие латы и мечи, разве придумал бы кто добычу и выплавку металла? Наука и ремесла развиваются вовсе не для того, чтобы облагодетельствовать пахаря. Что? Я не прав?
      - Вот здесь-то явная натяжка.
      - Никакой натяжки. Сначала изобрели боевой топор, а уж потом догадались применить его в плотницком деле. И так - всегда. Загляни все-таки в будущее. И там - то же самое. Сначала придумают атомную бомбу, а потом - как эту бомбу приспособить к производству электричества.
      Ешу слабо улыбнулся в темноту и сказал:
      - Я не хочу смотреть в будущее. Однажды, когда я был еще маленьким, не здесь, а там, я попросил, помнишь? - покажи мне будущее. Помнишь, что ты ответил?
      - Помню. Я ответил, что не знаю будущего, потому, что сам его делаю. Но ведь ты понимаешь - речь идет о вариантах...
      - Я не хочу смотреть и варианты...
      - Как знаешь.
      Они помолчали. Черный ангел спросил:
      - Мне удалось посеять сомнения?
      - О да! - Ешу снова улыбнулся в темноту. - Сейчас я изо всех сил борюсь с голодом.
      Черный ангел засмеялся.
      - А ты съешь оставшиеся лепешки и выпей всю воду. Это не бог весть какая еда, но все же... И уходи отсюда. А если кто спросит, скажешь бес попутал. - Он снова засмеялся, и продолжал уже серьезно: - Я не уговариваю тебя вернуться. Я знаю, что ты пройдешь свой путь до конца. В конце концов, ты, вероятно, прав, и то, что ты задумал, надо проделать. Но истязать-то себя зачем?
      - Ты уже ответил на этот вопрос. Говоря твоими словами, я выдавливаю из себя человека. А если моими словами - готовлю себя к предстоящим испытаниям. Мой дух сейчас - это сплав с духом человеческим. Дух человеческий слаб. Я хочу укрепить его.
      - Хорошо. Я ухожу. Прощай.
      - Прощай, Черный ангел.
      Ешу лег на камень, закутался как мог в накидку и закрыл глаза.
      * * *
      Симеон ждал. Он питался тем, что подавали сердобольные крестьяне из деревни неподалеку, спал на земле, не мылся и не расчесывался , и через сорок дней ожидания превратился в грязного оборванца, исхудал, уменьшился в размерах. Он отчаялся. Он думал, что Ешу умер от голода и жажды, ведь там, в пустыне, некому подать ему хлеба и воды... Но Ешу сказал, чтобы он ждал сорок дней и Симеон стоически выполнял волю учителя.
      И вот на закате сорокового дня, глядя вдаль сквозь наворачивающиеся слезы, Симеон заметил маленькую фигурку. Кто-то брел, спотыкаясь и падая. Симеон издал торжествующий вопль и бросился навстречу. Два раза он упал, разодрав в кровь колени и руки. Он задыхался. Он рвал на себе одежду. Он бежал и бежал, и ему вдруг показалось, что придется бежать вечно. С ноги слетел сандалий, но Симеон не остановился, продолжая бежать, раня ногу об острые камни. Наконец до идущего навстречу осталось совсем немного. Это был Ешу, тощий как смерть. Он поднял руку, приветствуя Симеона и без сил повалился на песок. Симеон подбежал и упал рядом. Размазывая по лицу слезы, он повторял, задыхаясь:
      -Это ты... Это ты... Это ты...
      Ешу открыл глаза, улыбнулся и сказал еле слышно:
      - Это я, мой первый и единственный... пока... ученик...
      В этот вечер крестьяне близлежащей деревни стали свидетелями удивительного зрелища: два человека, оборванные, отощавшие, почерневшие, грязные, с трудом шли, поддерживая друг друга. Один из них, тот что поменьше, был еле жив. Второй - его в деревне знали - светился счастьем и глухо твердил одно и то же:
      - Это мой учитель... Его зовут Ешу...
      Тот что поменьше уже не мог идти, и тогда Симеон поднял его на руки и пошел дальше. К ним подбежали женщины, кто-то принес кувшин козьего молока, кто-то - лепешку. Ешу уложили прямо на землю. Симеон бегал вокруг, заламывал руки и повторял:
      - Он постился сорок дней. Он умирает от голода.
      Ешу пришел в себя, выпил несколько глотков молока, пожевал маленький кусочек хлеба и сказал:
      - Спасибо, добрые люди. Мне сейчас нельзя много есть и пить.