«Дорогой Найтли, Ваше письмо из Индии шло шесть недель, так что о возможности поговорить с Вами за бокалом вина я узнал слишком поздно.

Однако если Вы еще не передумали, я полагаю, мы сможем встретиться для настоящего разговора в не столь отдаленном будущем. Приглашение для Вас и Вашей жены приехать на несколько дней в Москву будет, вероятно, направлено в виде телеграммы. Напоминаю, что Вы должны приехать без телевизионной техники и магнитофонов. Только Ваша жена, Вы и Ваш блокнот — в таком порядке.

Осталось обговорить кое-какие детали. Я очень дорожу своим уединением и не хочу, чтобы, открыв на Ваш звонок дверь, обнаружил вместе с Вами весь журналистский корпус Москвы.

Кроме того, утечка информации о действительной цели Вашей поездки в Москву поставила бы под вопрос все предприятие.

Наконец, могу я поблагодарить Вас за терпение и любезность, с которыми Вы вели эту переписку?

Большой привет и мои наилучшие пожелания Вашей жене. Филби».

Когда пришла телеграмма с приглашением, я представил ее в советское посольство в Лондоне и быстро получил визу для себя и для жены.

Мы прибыли в Москву вечером 18 января и проследовали в гостиницу «Белград». Не прошло и 20 минут, как зазвонил телефон. Это был Филби. Он сказал, что если мы выйдем в холл гостиницы минут через 25, то там нас встретит его сосед.

Сосед оказался крупным, веселым человеком, одетым в черное кожаное пальто. Он-то и должен был сопровождать нас к Филби.

Последовала долгая и путаная езда по морозным улицам Москвы, закончившаяся в узкой, обледеневшей улочке, из которой, казалось, существовал лишь один выход. В солидном, довоенной постройки, жилом доме лифт оказался архаичным. «Как-то вечером два генерала, которых я принимал у себя, застряв, просидели в нем несколько часов», — шутил позднее Филби.

Остановились на шестом этаже перед обитой дверью. Владимир позвонил. Недолгая заминка, пока нас изучали в глазок, и вот уже Филби собственной персоной протягивает нам руку, улыбается, представляет свою жену, принимает у нас пальто, каждой клеточкой излучая очаровательное английское гостеприимство.

— Проходите, дорогой, — говорит он, провожая меня в гостиную. — Устраивайтесь поудобнее. Что будете пить?

Ким Филби живет в роскоши. Говорят, квартира у него одна из лучших в Москве. Некогда она принадлежала высокому должностному лицу из министерства иностранных дел. Вскоре после приезда Филби в Москву это должностное лицо переехало в новый дом, и КГБ предложил ее своему выдающемуся разведчику.

— Я сразу ухватился за нее, — рассказывал Филби. — Хоть она и расположена в центре Москвы, но здесь так тихо, будто ты за городом. Окна смотрят на восток, на запад и юго-запад, так что я целый день ловлю солнце.

Он не сказал, что квартира идеально расположена и с точки зрения безопасности: подъезд к дому затруднен, вход легко контролируется. В списках абонентов номер его телефона не значится, почта поступает через абонементный ящик на Главпочтамте. Обычно он забирал ее сам, но с тех пор как западный репортер, в течение двух дней следивший за его ящиком, подошел к Филби на улице, почту для него забирает жена.

Из большой прихожей коридор ведет в супружескую спальню, спальню для гостей, туалетную комнату, ванную, кухню и большую гостиную шириной почти во всю квартиру. Из гостиной виден просторный кабинет.

В кабинете стоит письменный стол, секретер, пара стульев и огромный холодильник. Турецкий ковер и шерстяной палас покрывают пол. На книжных полках, занимающих три стены, размещена библиотека Филби, насчитывающая 12 тысяч томов.

Специальная секция отведена для книг о шпионаже — как документальных, так и художественных. Среди документальных — «Охотник за шпионами» (по словам Филби, ее подарил ему Грэм Грин), «Человек, который хранил секреты: Ричард Хелмс и ЦРУ», «История британской секретной службы», «Совершенно секретно. Для ограниченного пользования», «Хранители лжи», «Атмосфера измены» и «Антология шпионских историй».

Из художественной литературы на эту тему Филби читает Алана Уилъямса (героем одной из его книг является сам Филби), Лена Лаптопа, Джона Ле Карре и Грэма Грина (у него собраны все книги Грина). Есть, несколько детективных романов Дика Фрэнсиса.

Над письменным столом висит большая фотография отца Кима Гарри Джона Бриджера Филби, известного арабиста, а под ней в аккуратненъкой рамке две страницы рукописи Филби-старшего, демонстрирующие его невероятно мелкий почерк. Здесь же висят две большие, фотографии Че Гевары.

Стол освещается старинной лампой. На столе привычные орудия труда писателя — портативная пишущая машинка, стаканчик, с карандашами и ручками, точилка для карандашей, календарь и несколько стопок бумаги, а рядом старые номера «Таймс» и свежий номер «Индепендент».

Кабинет — это то место, где Филби работает.

— Знаете, — говорит он, — со времени своего приезда я только дважды был на Лубянке: однажды читал там лекцию, а второй раз уж и не помню, по какому поводу.

В гостиной стоит прекрасный обеденный стол испанской работы, подаренный Филби его другом Томми Хэррисом, торговцем произведениями искусства и антиквариатом, который был следователем в МИ-5. В комнате стоит также небольшой диван, несколько кресел и горка для посуды, в которой выставлен прекрасный сервиз английского фарфора. Стены украшают несколько гравюр, шкуры животных и пара старинных пистолетов.

Филби платит за свою квартиру 80 рублей в месяц, включая отопление и электричество. Кроме того, у него есть дача за городом, на которой он живет летом.

Я спросил Филби, нет ли в его кабинете, где мы в основном вели беседы, подслушивающей аппаратуры. Он ответил:

— Не имею ни малейшего представления, да меня это и не интересует. Однако мне это кажется маловероятным. Нет смысла подслушивать, если вы только не собираетесь прослушивать магнитофонные записи или читать их отпечатанными на машинке. Для этого потребовалось бы огромное количество людей.

Мне стоило немалого труда убедить его показать свои награды. У него есть орден Ленина, Красного Знамени, Дружбы народов, Отечественной войны I степени, а также венгерские, болгарские и кубинские награды.

Орден Золотого меча (венгерский) наиболее эффектный (о том, как он выглядит, говорит само название), но Филби больше всего гордится орденом Ленина.

— Он соответствует одной из степеней Рыцарского ордена, — сказал мне он.

Во время нашей первой беседы за бокалом вина я отметил, что Филби хорошо выглядит для своих 76 лет. Я видел фотографии, сделанные членами его семьи два или три года назад, на которых он кажется очень больным — излишне полный, с одутловатым лицом, старше своих лет. Но сейчас передо мной сидел другой человек — подтянутый, энергичный, искрящийся юмором.

— Я прекрасно себя чувствую, — сказал он, — и это одна из причин, по которой я согласился с вами встретиться. Ходят слухи, зародившиеся почему-то в Канаде, о том, что КГБ меня покинул, что я нахожусь в стесненных обстоятельствах и стремлюсь вернуться в Великобританию. Я хочу, чтобы вы сами убедились, насколько это не соответствует действительности. А теперь не начать ли нам работать?

Я сказал, что предпочел бы отдохнуть вечером и начать работу завтра. Я был, видимо, прав.

— Хорошо, — согласился Филби и добавил: — Мне нравятся люди, которые умеют хорошо проводить время.

К серьезной работе мы приступили на следующий день. И, разумеется, сразу возникли проблемы. В какой степени то, что он сообщал мне, было просто человеческой исповедью, а в какой степени рассказом сотрудника, состоящего на службе у КГБ? Что из этих сведений было информацией, а что дезинформацией? Правда, Филби всячески старался убедить меня в том, что наша встреча не санкционирована КГБ.

— Им пришлось согласиться, — сказал Филби. — Они говорили, что если я хочу побеседовать, то почему бы не организовать встречу с Грэмом Грином. Однако я заметил, что Грин — мой бывший коллега по британской секретной службе и друг, а мне хотелось бы побеседовать с человеком нейтральным.

Многое из того, что рассказал мне Филби, нельзя проверить, не имея доступа к архивам СИС, МИ-5, ЦРУ, ФБР и КГБ, что представляется в высшей степени маловероятным, поэтому при чтении необходимо помнить о данном предупреждении. Но стоит ли вообще привлекать внимание к Филби? Зачем рекламировать человека, признавшего себя шпионом? А затем, что, не поняв мотивов и причин, побудивших Филби и ему подобных встать на этот путь, мы не извлечем никаких уроков.

И поскольку даже для такого специалиста по мистификациям, как Филби, оказалось невозможно в течение шести дней ничего не рассказать о себе, эти беседы позволяют составить наиболее полный портрет представителя английского истэблишмента, изменившего своей стране и своему классу и оставшегося до настоящего времени загадкой.

Москва, 19 января 1988 года. Половина восьмого вечера. Ким Филби, одетый в старые серые брюки, клетчатую рубашку, светло-голубой свитер и комнатные туфли, приносит два хрустальных бокала для шампанского. Мы находимся в гостиной его просторной квартиры, где накрыт стол. На столе красная и черная икра, севрюга, семга, ветчина и шпроты, сельдь и огурцы, черный и белый хлеб, холодный ростбиф, жареный картофель и египетские апельсины. Тарелки поставлены на салфетки, на которых изображены виды Лондона, включая по иронии судьбы башни лондонского Тауэра — традиционного места казни государственных преступников.

Из спиртных напитков имелись виски «Джонни Уокер», грузинское вино — красное и белое — и русское шампанское. Для тоста Филби выбрал шампанское.

— Сегодня двойной повод для торжества, — сказал он, наполняя бокалы. — Во-первых, вы единственный западный журналист, которого я пригласил к себе домой. Во-вторых, через несколько дней исполнится 25 лет, как я приехал в Советский Союз.

Бейрут, 23 января 1963 года. 19 часов 30 минут. Ким Филби, корреспондент газеты «Обсервер» и журнала «Экономист» по Ближнему Востоку, должен заехать за женой Элеонорой, чтобы отвезти ее на прием, который устраивает первый секретарь посольства Великобритании Глен Балфур Пол. Но раздается телефонный звонок, и ей сообщают, что вначале Филби зайдет на почту и отправит телеграмму, а с ней встретится на приеме.

Элеонора, которая привыкла к специфике журналистской работы мужа и знала о принадлежности Филби к разведывательной службе Великобритании, но не подозревала о его связях с КГБ, идет на прием одна. Филби на приеме так и не появился. На следующий день она получает письмо, в котором Филби сообщает, что ему необходимо отправиться в длительную поездку по репортерским делам. Жене он оставил 2000 фунтов стерлингов наличными.

Об исчезновении Филби сообщалось удивительно мало. Только 29 марта Эдвард Хит от имени министерства иностранных дел сделал заявление об этом. В начале июня британской разведке становится известно, что Филби в Москве, но английская общественность узнала о его местопребывании лишь 30 июня, когда газета «Известия» сообщила, что он попросил политического убежища в Советском Союзе.

Найтли: Расскажите о последних днях, предшествовавших вашему исчезновению. Почему вы скрылись? Вас предупредили?

Филби: Для того чтобы вы поняли, чем я занимался в Бейруте, придется вернуться в прошлое. После дела Берджесса-Маклина я был уволен из СИС. Для меня наступили довольно трудные времена — об этом поговорим позднее. Но у меня остались друзья, которые верили в мою невиновность. В конце концов Николас Эллиотт и Джордж Янг (мои коллеги по СИС) подыскали для меня работу в Бейруте. Там я должен был работать на СИС под прикрытием корреспондента по Ближнему Востоку изданий «Обсервер» и «Экономист».

С газетой «Обсервер» возникло недоразумение. Эллиотт заверил меня, что обговорил с Дэвидом Астором (в то время редактор «Обсервер») мое прикрытие, но Астор позднее заявил, что ничего об этом не знал. Так что судите сами.

Однако настоящая проблема состояла вот в чем. В ноябре 1962 года я написал Астору, что хотел бы побывать дома. Мне необходимо было заняться решением ряда семейных проблем. Я спросил его, можно ли будет это сделать в июле. Он ответил, что это его вполне устроит и что я могу действовать в соответствии со своими планами.

Другими словами, в июле 1963 года я планировал быть в Лондоне, в пределах досягаемости для британского суда и секретных служб, если бы они вдруг захотели со мной разделаться. Однако руководство СИС решило направить Эллиотта в январе в Бейрут для личной встречи со мной.

Найтли: Возможно, Астор не сообщил СИС, что вы собираетесь приехать в июле? Он ведь отрицал, что был осведомлен о вашем прикрытии.

Филби: Конечно, все возможно. Но Астор никому не должен был этого говорить. К этому времени уже многие меня подозревали, поэтому сотрудники МИ-5 наверняка контролировали мою корреспонденцию. Должны были прочитать они и мое письмо Астору. Нет, тут что-то не так. СИС было известно, что я через несколько месяцев приеду в Лондон, и все-таки ее руководители приняли решение заняться мною в Бейруте. Вопрос — почему?

Эллиотт, близкий друг Филби, привез с собой веские доказательства его измены. Сотрудник КГБ Анатолий Голицын, перебежавший на Запад, в Хельсинки, в декабре 1961 года, предоставил информацию, наводившую на Филби. Но самые веские доказательства поступили от Флоры Соломон, старой приятельницы Филби, служившей в фирме «Маркс энд Спенсер». Во время своей поездки в Израиль в 1962 году она случайно встретилась с лордом Ротшильдом. Она была очень сердита на Филби за то, что он, по ее словам, посылал из Бейрута антиизраильские сообщения, поэтому рассказала Ротшильду о том, что Филби коммунист, что он пытался завербовать ее для «важной работы в защиту мира». Ротшильд, хорошо знавший Филби и служивший во время войны в МИ-5, организовал встречу Соломон с ее представителями. (Позднее с ней побеседовала израильская разведывательная служба Моссад.) В Бейруте Эллиотт ознакомил Филби с новыми доказательствами его вины и предложил освободить его от судебного преследования в обмен на признание. Филби попросил предоставить ему время поразмыслить.

Найтли: Вы согласны с тем, что в конечном счете причиной вашего разоблачения послужили именно разоблачения Флоры Соломон, сделанные Виктору Ротшильду?

Филби: Да, и это оказалось до некоторой степени неожиданно. Я с детства знал Флору. Она была другом нашей семьи. Вновь я встретился с ней, когда вернулся из Вены. К этому времени я уже работал с русскими и в соответствии с инструкциями моего руководства создавал видимость, что симпатизирую фашистским идеалам. Иногда я замечал, как Флора искоса смотрит на меня, словно говоря, что прекрасно понимает, о чем я думаю. Видите ли, она твердо придерживалась левых убеждений, но позднее, став произраильски настроенной, она, очевидно, очень изменилась.

Найтли: Почему вы не согласились принять предложение Эллиотта, которое освободило бы вас от судебной ответственности?

Филби: Припять его не представлялось возможным. Мне было предложено рассказать все, что я знаю о КГБ, назвать лиц, все еще работавших в Великобритании. Эллиотт упомянул несколько имен, и некоторые очень встревожили меня. Стало очевидно, что соглашение может быть аннулировано в любой момент, если я откажусь назвать кого-либо. Пойти на такую сделку я не мог.

По моему мнению (а оно совпадает с мнением моего руководства в Москве), то обстоятельство, что встреча состоялась в Бейруте, а не в Лондоне и что мне было сделано заведомо неприемлемое предложение, свидетельствует о намерениях английских спецслужб подтолкнуть меня к побегу, ибо в это время британское правительство меньше всего хотело, чтобы я оказался в Лондоне, чтобы разразился скандал и состоялся сенсационный судебный процесс.

Имеются данные, которые дают основания полагать, что такое толкование событий правильно. С тех пор как Филби после бегства Берджесса и Маклина в 1951 году впервые попал под подозрение, СИС боролась за то, чтобы сохранить свои особые отношения с ЦРУ. Если бы Филби было разрешено вернуться в Великобританию, его бы арестовали и судили и СИС вынуждена была бы признать, что, уволив Филби по серьезному подозрению, впоследствии вновь приняла его на работу и послала в Бейрут. И, что еще хуже, сделала это, не проинформировав ЦРУ.

Более того, в этот период консервативное правительство Гарольда Макмиллана подверглось острой критике в связи с целой серией скандалов, связанных с безопасностью. В памяти общественности было свежо дело Джорджа Блейка, сотрудника СИС, приговоренного к 42 годам тюремного заключения за шпионаж в пользу русских. 13 ноября 1962 года было объявлено о создании специального трибунала для расследования дела Джона Вэссела, занимавшегося шпионажем в стенах военно-морского министерства. В декабре была приговорена к двум годам тюремного заключения за передачу сведений своему любовнику — югославу старший сотрудник Центрального информационного управления. Дело Филби могло стать той последней каплей, которая решила бы судьбу подвергавшегося нападкам правительства.

Однако следует обратить внимание еще на одно обстоятельство в рассказе Филби о сделанном ему предложении. Он подчеркнул, что ряд имен подозреваемых, перечисленных Эллиоттом, встревожил его. Другими словами, британские службы в своих подозрениях в отношении этих людей не ошибались. Если это были агенты, позднее разоблаченные, как, например, Блант и Блейк, Филби, вероятно, не стал бы упоминать об этом факте. Но, упомянув о нем, он тем самым посеял подозрения, что из встревоживших его лиц не все были раскрыты и некоторые действуют до сих пор.

Найтли: Сообщалось, что Эллиотту не удалось заставить вас говорить, потому что вы были предупреждены о его прибытии и у вас было достаточно времени подготовиться к встрече. Некоторые утверждают, что предупреждение поступило от Холлиса (Роджер Холлис, бывший генеральный директор МИ-5, подозреваемый Питером Райтом и другими в том, что он хорошо законспирировавшийся советский агент).

Филби: Никакого предупреждения я не получал. Дело в том, что в течение 12 лет я готовился к подобной ситуации, так как знал: провал может произойти в любой момент. И когда этот день пришел, что мне оставалось делать? Говорили, что я колебался, но это неправда. Просто я задержался и немного выпил, чтобы показать окружающим, что ничего непредвиденного не произошло, и потратил немного времени, чтобы удостовериться, что пути для отступления по-прежнему надежны. А там — ищи ветра в поле. Как могли меня остановить? В Бейруте у меня были не только враги, но и друзья.

Найтли: Я встречал людей, которые говорили, что они могут простить вам политическую измену, но не личную. Что вы можете сказать о тех, кого оставили там, — о семье и друзьях, которые доверяли вам? Какие чувства вы испытывали по отношению к этим людям? Правда ли, что один человек написал вам из Бейрута: «Все это время вы, должно быть, исподтишка смеялись над нами»?

Филби: Да, это написал американец Майлс Коупленд. Но это неверно. Я не смеялся над ними. Для меня всегда существовало как бы два плана — личный и политический. Когда они сталкивались, приходилось выбирать политику. Такое столкновение бывает очень болезненным. Мне не нравилось обманывать людей, особенно друзей, и вопреки бытующему у некоторых мнению я всегда очень переживал, когда вынужден был это делать. Но переживают и солдаты, если они порядочные люди, когда на войне им приходится убивать.

Найтли: Итак, вы уехали из Бейрута в Россию. Как вы это сделали? По морю или по суше?

Филби: Это вопросы оперативной деятельности КГБ, которые я не имею права обсуждать.

Тот факт, что британскому правительству потребовалось целых два месяца для того, чтобы сообщить об исчезновении Филби, и что о нем было объявлено не раньше начала июня, когда стало известно, что он находится в Москве, способствовал появлению многочисленных гипотез о маршруте его побега. Но его утверждение, что в январе этого года (почти наверняка 27 января) исполняется 25 лет с момента его прибытия, в Советский Союз, означает, что прибыл он туда через несколько дней после бегства из Бейрута, а не через несколько недель или месяцев. Вероятно, самая правильная версия лежит на поверхности. В ночь на 23 января в бейрутской гавани находилось советское грузовое судно, которому понадобилось не менее пяти дней, чтобы добраться до ближайшего советского порта на Черном море.

Найтли: Вас вывезли на советском грузовом судне?

Филби: Не имеет значения, как я добрался до Советского Союза. Это несущественно. Но я хочу, чтобы вы записали поточнее, что произошло по прибытии сюда. Представьте себе разгар зимы, пять часов утра, небольшой пограничный пост. Стол, несколько стульев, печка, которая топится углем. На печке кипит чайник, в воздухе плавает табачный дым. Меня ждут три или четыре милиционера и сотрудник госбезопасности, знающий английский. Его специально прислали из Москвы, чтобы встретить меня.

По завершении формальностей я извинился за свое прибытие. Сказал, что хотел остаться на Западе и продолжать работу, но попал в слишком затруднительное положение. Мой коллега из Москвы, должно быть, заметил, что я чересчур нервничаю. Он положил мне руку на плечо и произнес слова, которые я до сих пор помню: «Ким, ваша миссия закончена. В нашей службе существует правило: как только тобой начинает интересоваться контрразведка — это начало конца. Нам известно, что британская контрразведка заинтересовалась вами в 1951 году. А сейчас год 1963-й — прошло 12 лет. Дорогой Ким, за что же вы извиняетесь?»

Найтли: Итак, вы, полковник КГБ, приехали домой, в Москву?

Филби: Да, и какое-то время все шло чудесно. Напряжение, которое я испытывал все эти годы, исчезло, я должен был проделать массу интересной работы — записать все, что мне было известно, все, что я пережил. Свои воспоминания и эмоции я излил на бумаге. На это у меня ушло что-то около трех лет. Теперь история моей жизни и деятельности в качестве сотрудника разведки хранится где-то в архивах КГБ. Это было действительно хорошее время, я прекрасно себя чувствовал, работа доставляла мне удовольствие.

Потом, примерно году в 1967-м, положение изменилось. Зарплату я получал регулярно, как и прежде, но работы становилось все меньше. Создавалось впечатление, что в КГБ не представляют, каковы мои потенциальные возможности. Я почувствовал разочарование, впал в депрессию, ужасно пил и, что еще хуже, начал сомневаться, правильно ли я поступил. Видите ли, я никогда ничего не принимал на веру.

По иронии судьбы (возможно, это типично для запутанного мира секретных служб) в то самое время, когда западные разведывательные агентства были обеспокоены тем, какую серьезную угрозу представляет собой находящийся в Москве Филби (ходили слухи, будто он руководит британским отделом КГБ), он пребывал в бездействии.

Найтли: Возможно, в КГБ считали, что к этому времени ваши знания устарели?

Филби: Бессмысленно вообще говорить, что знания в области разведки устаревают. Даже сегодня мое мнение по некоторым вопросам ценится весьма высоко у меня сохранился инстинкт, ощущение ситуации.

Найтли: А сомнения?

Филби: Сомнения — вещь ужасная. Благотворно повлияла на меня встреча с Грэмом Грином, произошедшая несколько лет назад. Впервые за долгие годы нашей дружбы мы смогли откровенно говорить друг с другом. Обсудили вопрос о сомнениях, имевший такое большое значение для нас обоих. О тех сомнениях, которые беспрестанно испытывали мы оба: он — как католик, я — как коммунист.

Пытаясь преодолеть это состояние, я начал путешествовать. Объехал весь Советский Союз, но мне не стало легче. Не знаю, как долго продолжались бы мои сомнения и депрессия, если бы в 1970 году все не начало меняться в лучшую сторону: я встретил женщину, которую ждал всю жизнь — я встретил Руфу.

Найтли: Когда вас завербовали русские? Кто конкретно вас вербовал? Расскажите о кембриджской шпионской группе.

Филби: Кембриджской группы не существовало. Это чепуха, выдуманная журналистами и авторами книг о шпионах. Я начал работать с русскими не в Кембридже. То же самое следует сказать о Берджессе и Бланте. В отношении Маклина я точно не знаю, но сомневаюсь в этом.

Теперь о том, как все это начиналось. Когда я был девятнадцатилетним студентом, я старался сформировать свои взгляды на жизнь. Внимательно осмотревшись, я пришел к простому выводу: богатым слишком долго чертовски хорошо живется, а бедным — чертовски плохо и пора все это менять.

Английские бедняки в то время считались фактически людьми низшего сорта. Я помню, как бабушка говорила мне: «Не играй с этими детьми. Они грязные, и ты можешь что-нибудь от них подцепить». И дело было не только в недостатке денег. Дело в том, что им недоставало еды. Я да сих пор горжусь тем, что внес свой вклад, чтобы помочь накормить участников голодного похода, когда они проходили через Кембридж.

Как только я пришел к выводу, что мир устроен чертовски несправедливо, передо мной встал вопрос о том, каким образом можно изменить создавшееся положение. Я заинтересовался проблемами социализма. К этому времени я уже был казначеем общества социалистов Кембриджского университета и выступал в поддержку лейбористов во время предвыборной кампании 1931 года.

Свою речь на предвыборных митингах Филби начинал словами: «Друзья мои, сердце Англии бьется не в дворцах и замках. Оно бьется на фабриках и фермах». Лейбористы потерпели тогда сокрушительное поражение, а премьер-министр Рамсей Макдональд вышел из партии, чтобы остаться на посту главы правительства, опирающегося на поддержку консерваторов и либералов. Этот шаг расценивался многими сторонниками лейбористской партии как предательство дела социализма.

Филби: Эти события заставили меня расстаться с иллюзиями, однако я полагал, что это скорее поражение британских левых сил, нежели поражение левых сил вообще. Поэтому, когда в Кембридже наступили каникулы, я отправился в путешествие по Европе, чтобы посмотреть, как обстоят дела у левых в других странах.

Их положение было столь же незавидным. В Германии подскочил уровень безработицы и с рабочим классом обращались так же плохо. Социал-демократы не производили сильного впечатления. Как и лейбористы в Великобритании, они, кажется, в критические моменты замыкались в себе. Однако существовала прочная база левых сил — Советский Союз, и я полагал, что должен внести свою лепту в то, чтобы эта база продолжала существовать во что бы то ни стало.

В последний день моего пребывания в Кембридже летом 1933 года я решил стать коммунистом. Но я не знал, как это осуществить, поэтому обратился к преподавателю марксистской экономики Морису Доббу, которым восхищался. Добб дал мне рекомендательное письмо к коммунистической группе в Париже, действовавшей совершенно открыто. Они в свою очередь связали меня с нелегальным коммунистическим движением в Вене. В Австрии складывалась критическая ситуация, и нелегальным организациям были необходимы добровольцы. Я помогал вывозить из страны разыскиваемых полицией социалистов и коммунистов.

Рассказ Филби о его пребывании в Вене отличается от общепринятой версии. До настоящего времени считалось, что он жил в доме польского еврея Исраэля Кольмана, состоял в любовной связи с его дочерью Литци, на которой впоследствии женился, и именно ею был втянут в кровавую схватку двух идеологий — фашизма и коммунизма. Согласно общепринятой версии или Литци или венгерский коммунист Габор Петер завербовали Филби для работы на русскую разведку.

Филби: Моя деятельность в Австрии, видимо, привлекла внимание моих теперешних коллег, потому что сразу же по возвращении в Великобританию, весной 1934 года, со мной установили контакт и поинтересовались, не хочу ли я поступить на службу в советскую разведку. Это предложение я принял не колеблясь.

Найтли: Кто это был?

Филби: По оперативным соображениям я не назову его имени, однако замечу, что он не был русским, хотя и работал на русских. Он сказал мне, что восхищен моим решением. Вопрос состоял теперь в том, как наилучший образом меня использовать. Мне не нужно было отправляться в путь, чтобы погибать где-то на чужих поля сражений или писать военные корреспонденции в «Дейли уоркер». Меня ждали более важные битвы, которые предстояло выдержать, однако для этого требовалось проявить терпение. В течение последующих двух лет мне не давали практически никаких заданий — проверяли мою решимость.

Найтли: Вы знали Берджесса, Маклина и Бланта по Кембриджу — двое из них были вашими друзьями. Очевидно, поэтому люди решили, что существовала некая кембриджская разведывательная группа?

Филби: Но я знаю, что Берджесс и Блант начали работать с русскими и не в Кембридже, а позже. Я не знал Маклина до войны, но сомневаюсь, чтобы он начал работать в Кембридже. Так что идея существования кембриджской группы не выдерживает критики, но она породила массу нелепостей.

Люди годами искали вербовщика. Если существовала разведывательная группа в Кембридже, то почему бы не быть ей в Оксфорде?

Неужели им никогда не приходило в голову, что кто-то, уже работавший с русскими, мог просто поговорить с другом, а затем порекомендовать его, как я в свое время рекомендовал Берджесса.

Если рассказ Филби правдив, то он дает ответ на один часто задававшийся вопрос; если советские чекисты столь активно действовали в Кембридже, то почему никто не заявлял: «Русские попытались завербовать меня, но я дал им отпор»? Теперь ответ будет таков: никто и не мог сказать, что его пытались завербовать русские спецслужбы, потому что тот, кто делал это, просто осторожно зондировал почву во время бесед. И если его предложение отвергали, то дружеские отношения не позволяли сообщить о случившемся. В заявлении Филби содержится намек на то, что он и был тем человеком, который рекомендовал не только Берджесса, но и остальных, однако это всего лишь догадка.

Найтли: Давайте внесем в этот вопрос ясность. Не существовало никакой кембриджской группы, никакой кембриджской ячейки Коминтерна? Потому что, если то, что вы говорите, верно, тогда вся охота за пятым человеком была напрасной тратой времени. Если не существовало ячейки Коминтерна, то откуда мог взяться пятый человек?

Ячейки Коминтерна обычно состояли из пяти членов. Филби, Блант, Берджесс и Маклин были выявлены, но возникал вопрос: кто пятый? Охота за ним продолжалась в течение тридцати лет.