Пассажир

Игрок не зависит от команды. Она может не брать призов – он останется «звездой». Тренер взмывает и опускается вместе со своей командой. Игроку ошибки охотно прощают, они понятны, очевидны, он совершает их на глазах у публики. Ошибки тренера невидимы, о них можно лишь догадываться, их ничего не стоит преувеличить, раздуть, выдумать. В час поражения, была бы охота, легко швырнуть любое вздорное, фантастическое обвинение, и тренер его не смоет, потому что никто всерьез не слушает оправданий, потому что нет ничего более жалкого, чем лепет побежденной стороны.

Висенте Феола стал широко известен одновременно с Пеле – летом 1958 года на шведском чемпионате мира. Бразильская сборная, им возглавляемая, была признана тогда великой командой, и тренер разделил с ней славу. Его объявили «мудрым и прозорливым». В каждом его высказывании искали тайную глубину и тонкость, пресса спешила сочинить «евангелие от Феолы». Немалым удобством были тучность этого человека, его непомерный живот – узнавать его было просто.

В 1958 году, когда бразильцы жили рядышком с нашей командой в Хиндосе и еще не стали чемпионами мира, имя Феолы мне ни о чем не говорило, и я, наверное, повстречав его, и не подумал бы, что он причастен к футболу из-за этого самого его живота.

Семь лет спустя, в Рио, наблюдая за тренировкой бразильцев на стадионе «Флуминенсе», я не сводил глаз с толстяка, в одиночестве сидевшего на отдельной скамье. Он был неподвижен, непроницаем и величествен, как Будда. Шутка сказать, Пеле, Гарринча, Сантос, Жильмар, Герсон, Жаирзиньо – все знаменитости бегали, прыгали, гоняли мяч по его знаку! Он был их властелином, тренер непобедимых, легендарных, двукратных чемпионов мира, и какие могли возникнуть сомнения в том, что Феола больше, чем кто-либо другой на свете, знает о футболе!

…В начале августа 1966 года шел разъезд с VIII чемпионата мира. Мы сидели в лондонском аэропорту, ожидая объявления о посадке. Вокзал прибирает к рукам, тут все – пассажиры, все одинаково маются, толкутся, бродят, ведут пустяшные разговоры…

Вот и еще один пассажир. Толстенный человек аккуратно поставил чемодан и, оценив взглядом легонькое креслице, не спеша, в два приема, поместил себя в нем.

Нашу разморенность как ветром сдуло: это же Феола! Без всяких околичностей мы, советские тренеры и журналисты, окружили его, подтащили стулья.

Великий Будда вблизи был круглолиц, красен, с тройным подбородком, с редкими зализанными седеющими волосами, этакий моложавый покладистый дедушка, на мягких коленях которого так удобно сиделось бы внучатам. Он сверился с часами, чтобы унять пассажирское беспокойство, и предоставил себя в наше распоряжение. За восемь лет своего царствования он привык к расспросам, выработал уверенные снисходительные повадки. Но тут он дрогнул, размяк, глаза обежали всех по очереди… Наше внимание для него как вздох облегчения: им, тренером вдребезги разбитой команды, интересуются, для кого-то он еще Феола…

Вопрос, конечно, один: чем он объясняет поражение своей сборной?

Ничего другого Феола и не ждал.

– Несчастное стечение обстоятельств. Травмы одна за другой: Амарилдо, Алсиндо, Герсон, Фиделис, Пеле… Мы заслуживали лучшей судьбы, готовились правильно, наша система игры хороша. Но травмы были непоправимы, злой рок тяготел над нами…

Михаил Иосифович Якушин грустно слушал его, подперев щеку кулаком, и уж не знаю, соглашался или не соглашался, но, видно, входил в положение человека своей профессии, то ли что-то вспоминая, то ли прозревая свое будущее…

Все наши попытки сделать иные предположения Феола, даже не дослушав, отвергал и продолжал твердить: «Травмы, травмы, хуже не придумаешь».

Могло разочаровать, что «мудрый и прозорливый» упрямо держится столь банальной версии. Но мне показалось, что Феола знал, что говорил. Что он мог бросить в ответ разгневанной, буйной толпе бразильских болельщиков? Только самое простое: «Травмы, травмы, злое, небывалое несчастье!» Ведь он уже знал из английских газет, что на улицах Рио сжигали его чучела…

– Куда вы летите?

– В Италию, у меня там дела по отцовскому наследству…

Он знал, что не следует лететь домой, пока там не угомонятся, не забудут о нем.

Феола с натугой, в два приема, встал, подхватил чемодан и, помахав нам толстой, короткой рукой, мягко покачиваясь, поплыл к двери, где загорелся номер его рейса, и скрылся в толпе пассажиров. Его ждал остров Святой Елены.

О нем забыли. Имя его сошло с газетных страниц.

Потом Феола умер. В Сан-Паулу, городе, где он жил, улицу назвали его именем. Со временем, как водится, забудут о его поражениях и превознесут до небес его славные победы.

Обед

Днем ресторан ничего не скрадывает: хирургическая белизна скатертей, салфеток, курточек официантов, острый блеск ножей и бокалов, солнце в окнах. Наш столик посередине полупустого зала «Метрополя». Мы за дипломатическим обедом: руководители Федерации ведут переговоры с тренером сборной Испании Эленио Эррерой. Мартын Иванович Мержанов и я представляем прессу. Чтобы все было ясно, назову дату: 19 мая 1960 года. Впереди матчи Кубка Европы.

Мы молча попиваем бульон, разговор должен начаться позже, за кофе. Все чинно, все предупредительны.

Эррера в сером в клеточку костюме, шелковый платочек в кармашке, яркий галстук, курчавая блестящая ухоженная короткая шевелюра. Пестроты и тщательности чуть больше, чем нужно. Провинциальный баритон? Нет, лицо малоподвижное, грубоватое, резкое, как у глухого. А маленькие глазки знают дело, укрыты бровями и показываются, только когда необходимо.

Обед как обязанность, и все довольны, что ему приходит конец. Салфетки скомканы и отложены. Теперь удобно смотреть в лицо гостю.

Эррера отставляет кофейную чашечку и твердо ставит локти на стол: он готов к переговорам.

– Да, гостиница устраивает, номера осмотрел. Но вот просьба: завтрак футболистам подавать в комнаты – они любят после того, как закусят, еще немного понежиться…

Владимир Васильевич Мошкаркин чуть заметно пожимает плечами и делает пометку в блокноте.

– Не возражаем…

– За обедом ко вторым блюдам – никаких подливок. Кусок мяса или курица…

Тут уж мы подталкиваем друг друга локтями, перемигиваемся. Подразумевается, что подливку легче всего изготовить таким образом, чтобы расстроить желудки столующихся. Эррера, разумеется, заметил и понял наше оживление, но лицо его непроницаемо, глаза спрятаны. Он нисколько не смущен, деликатность и доверие – за пределами его служебных обязанностей.

– Мои игроки не могут без оливкового масла. Мы получим его в Москве?

Мошкаркин подзывает официанта, повторяет ему вопрос, и тот уверенно кивает.

– Я хотел бы попробовать масло, – говорит Эррера.

Официант уходит и возвращается со стаканчиком. Эррера окунает палец в масло, всасывает и долго смакует, облизываясь.

– Да, подойдет… Условимся о весе мяча. Ему называют цифру в граммах.

– Хорошо.

Сверкнув глазками, Эррера, наконец, впервые улыбается.

– Моя команда недавно была в Турции; я не проверил вес мяча, а он оказался легче тех, которыми у нас играют, и от каждого нашего удара улетал в облака…

Так и шел разговор.

Мы не знали тогда, что неделю спустя франкистское правительство запретит своей команде поездку в Москву.

Не знали мы и того, что Эррера вскоре переберется из Испании в Италию, примет «Интер» и создаст едва ли не самый удачливый и практичный клуб в истории футбола, клуб, сделавший ставку на один-единственный смертельный гол и неуязвимость собственных ворот.

Когда «Интер» уже стал знаменитым и полностью выказал себя на наших глазах в Лужниках осенью 1966 года, разыграв как по нотам необходимую ему нулевую ничью с «Торпедо», я вспомнил обед в «Метрополе», замкнутое, грубое лицо Эрреры, норовящего предусмотреть решительно все. Такой человек и должен был стоять во главе того «Интера».

Любитель

Несколько лет членом редакционной коллегии журнала «Футбол» состоял Михаил Михайлович Яншин. Он аккуратно являлся на заседания и неизменно выступал. Начинал он, сколько помню, с одних и тех же слов:

– Заранее приношу извинения, но позвольте мне, московскому любителю с 55-летним стажем, причем любителю «Спартака», чего я не скрываю и чем горжусь, высказать несколько соображений…

Обращаясь к сидевшим за столом людям, носящим звания кто заслуженного мастера, кто заслуженного тренера, кто судьи международной категории, Яншин выговаривал слово «любитель» с нажимом, многозначительно, словно оно, как пароль, должно было открыть ему доступ в кружок этих знаменитых в футбольном мире людей и уравнять его с ними в правах. И, представьте, уравнивало. Сначала все улыбались, предвкушая потешный монолог.

– Почему, я спрашиваю, столько мусора в игре, галдеж на поле, пререкания с судьями? Почему на поле командуют все, главным образом те, которые хуже играют?..

Люди, профессионально занимающиеся футболом, как бы ни складывались их отношения друг с другом, в какие бы противоречия они ни входили, чувствуют себя особым кланом, объединенным молчаливым соглашением в том, что они и только они знают футбол доподлинно. У них свой лексикон, своя манера выражаться, которая, будучи точной, в то же время осторожна, уклончива, уважительна, ибо все они вдоволь изведали капризы и превратности игры, побывали, по ее милости, в переделках, знают власть случая, иной раз более влиятельную, чем тщательные приготовления и теоретические обоснования. Они – под одним небом, на которое нет управы, где непостижимо чередуются ливень и солнце, молния и метель. По их представлению, все остальные люди – под крышей, откуда удобно и безопасно читать нотации и попрекать. Если они слушают речь звонкую и напористую, неотразимо разумную, убийственно разоблачающую, где за откровение выдается тысячу раз повторенное, то немедленно устанавливают, что перед ними человек «штатский», и слушают его вежливо, с отсутствующим взглядом, а потом, пожав плечами, друг другу скажут: «Что с него взять, болельщик…»

Слова Яншина, что командуют на поле те, которые хуже играют, лишь по первому впечатлению выглядели забавными. Посмеявшись, сколько полагалось, слушатели задумывались: что-то неожиданно свежее и существенное таилось в этом наблюдении.

Яншин не позволял себе актерских приемов, чувствуя, что они были бы потачкой, которой от него ждут, чтобы увернуться от разговора. Он говорил серьезно, обязательно стоя, и видно было, что волнуется. За его «штатскими» выражениями стояло всегда что-то выстраданное, житейски здравое. Он говорил о футболе и футболистах уважительно и – тут им руководил актерский опыт и вкус – настаивал, что игра должна хорошо смотреться с трибун, быть приятно обставленной, обрамленной, честной. И он задевал за живое, потому что в суровой, скептической, зачерствевшей, многострадальной душе профессионала теплится мечта, как о Синей птице, о безупречности и красоте родного футбольного занятия. Яншин и говорил всегда о том футболе, который был бы только в радость.

В Лужниках Михаил Михайлович частенько сиживал в ложе прессы. Когда шла игра, он не позволял себе ни на миг отвлечься. Его крупное круглое лицо было наведено на поле, как локатор, оно впитывало все разыгрывающееся и тут же излучало ответную реакцию: то багровело, то мяг-чало в добрых мясистых складках, то застывало в непроницаемой маске, за которой угадывалась боль. В перерыве Яншин как бы выходил в фойе, поговорить, послушать журналистов, рассказать забавную историю. Едва команды показывались в проходе, быстро шел на свое место.

Бывали вечера, когда он то и дело поглядывал на свои часы, не доверяя тем, что на табло, и вдруг, вздохнув, поднимался и уходил, мягко, неслышно, едва ли не на цыпочках, боясь помешать соседям, как из зрительного зала в разгар спектакля. Это значило, что сегодня он играл в своем МХАТе, но все же не смог не заехать хоть на полчасика в Лужники.

Я не знал другого столь благородного любителя, как народный артист СССР Михаил Михайлович Яншин.

Голубые объективы

В гостиницу принесли свежий номер «Фатос ем фотос», из которого я узнал, что одновременно с нашей командой в Рио прилетел Роберт Кеннеди. На страницах журнала визит американского сенатора преподносился с обстоятельностью диапозитивов. Дипломатический прием: на снимках бросались в глаза туго причесанные густые волосы Кеннеди, крахмальные манжеты, зажим на галстуке. Посещение деревни: белая сорочка с закатанными рукавами, мальчишеская легкая худоба. Пляж Капакабана: он босиком, в шортах, со спутанными ветром волосами, демократично затерявшийся среди купающихся. Фотохроника, идущая шаг в шаг со знаменитостями, выполненная со знанием дела, в которое включена и бесцеремонность. Да и был в снимках ловкий глянец, восхищающий простаков, свято верующих в существование заповедной красивой жизни, куда имеют доступ иллюстрированные журналы. В общем, как всегда, полистаешь такой журнал, бросишь и забудешь.

…Матч: кончился; мы в бетонном прохладном подземелье «Мараканы». Что-то гудит и дрожит – то ли это толчки взбудораженной волнениями крови, то ли отзвуки топота толпы, текущей к выходам где-то над нашими головами. Футболисты кто под душем, кто с мокрыми волосами одеваются в своих креслах. Все мы молчим, говорить еще рано. Молчание легкое: ясно, что ничья со сборной Бразилии на «Маракане» – это удача.

И тут, как высаженная, отлетела, ударившись об стену, дверь. Спиной вперед, будто отстреливаясь от преследователей, хлынули фоторепортеры. За ними, держа равнение, двумя рядами двигались удивительно похожие друг на друга круглоплечие, все одного возраста, лет сорока, мужчины с толстыми шеями и жесткими лицами. По проложенной этим тяжелым катком дорожке шел Роберт Кеннеди с приклеившимся к нему крохотным человечком – переводчиком.

С краю сидел Миша Месхи. Кеннеди подошел к нему, протянул руку. Засверкали блицы; азартно и сдавленно, как на охоте при появлении зверя, ахнули репортеры.

– Благодарю вас за превосходную игру, – сказал Кеннеди и долго не отпускал Мишину руку, – сощурившись, вглядывался в его лицо. Кивнув, он пошел к следующему футболисту.

Такое вторжение смутит кого угодно: раздетыми и мокрыми не слишком удобно встречать сенатора! Впрочем, минута-другая, и наши приняли условия игры, как подобает мужчинам и спортсменам. Да и Кеннеди держался просто – какие могут быть церемонии в мужской компании! Жал руки, поздравлял и зорко, внимательно рассматривал лица… Позже, в очередном номере «Фатос ем фотос» я видел цветную фотографию, где он положил руку на плечо Пеле, а тот стоял намыленный, – должно быть, его вытащили из душевой кабины.

И вдруг я почувствовал, что наблюдаю за Кеннеди как бы сквозь те снимки, которые недавно рассматривал. Там он голубоглазый и улыбающийся, радушно слушающий, с лицом подвижным и чутким. Здесь я видел лицо усталое, нервное, истощенное. Лицо без ретуши, не переведенное на клише. Он выполнял предначертанный ритуал, словно нес тяжкий крест. В глазах его мелькали любопытство, незаданные вопросы; нетрудно было представить, что он не прочь остановиться, задержаться, но пятились репортеры, тяжело и прямо, как шахматные ладьи, двигались круглоплечие, на одно лицо мужчины, и он обязан был идти следом. Не он руководил обходом, его вели, и была в его худом теле скорбная подчиненность.

Моложавость, простота, порывистость движений – это то, что его красило, о чем только и объявляли иллюстрированные журналы. Худенькая, в морщинках шея, беззащитно выпиравшая из-под низкого воротничка, спрятанные в набрякших веках одинокие глаза и улыбка, появлявшаяся время от времени, когда он спохватывался, чтобы одернуть себя, чтобы скрыть горькую и резкую гримасу, – это то, что было видно в нем, если смотреть не через голубое стекло объектива, если не вырезать из длинных скользких лент пленки «удачные» кадры.

Таким мне запомнился Роберт Кеннеди в раздевалке «Мараканы» незадолго до того, как его убили в Штатах вслед за братом, президентом Джоном Кеннеди.

Деньги

Гостей полагается развлекать. Это распространяется и на путешествующую команду. Как на разговор о погоде, она может нарваться на парк с аттракционами, одинаковыми повсюду, на фильм, с которого не чаешь как улизнуть. Помню, кто-то из футболистов грустно произнес: «Пятый город – пятый зоопарк…» Выпадают и интересные «мероприятия». Самое неожиданное было в бразильском городе Белу-Оризонти: там мы получили приглашение посетить банк.

Сначала нас катали на скоростных лифтах по всем двадцати четырем этажам стеклянного параллелепипеда. Ковровые дорожки, делающие шаги бесшумными, как во сне, лакированная мебель, обязанная создавать настроение блестящего благополучия, окошечки справа и слева, как тайные бойницы, за которыми мужчины и женщины в ослепительно белых рубашках и блузках. При нашем появлении они вставали из-за столов (часто ли заезжают в Белу-Оризонти советские люди, да еще футболисты, которых в Бразилии свято чтут!), улыбались, делали нам ручкой, но как-то осторожно – все-таки впереди процессии шагало их начальство! Впрочем, для того, чтобы обставить визит по-демократичнее, нам были приданы две красивые девицы из числа служащих, и уж они-то старались вовсю: сияли, играли плечами, строили глазки.

Еще один взлет лифта, и лица наших сопровождающих напряглись, что обычно предшествует главному номеру программы. Нам торжественно и тихо объявили, что сейчас мы будем допущены туда, где лежат деньги, и что это делается в виде небывалого исключения, в знак особого уважения к команде, сыгравшей вничью на «Маракане» с самой сборной Бразилии…

Вот заветная дверь. Круглая, стальная, такого диаметра, что высокий человек может войти не наклоняясь. Толщина – примерно полметра, вес – забыл уж, сколько тонн… На наружной поверхности штурвальное колесо, открывающее дверь. За ней комната-сейф. Внутри узкий проход, огороженный стальными решетками. А за решетками кипы разноцветных банкнот. Когда мы туда втиснулись, оказалось, что с нами ходят и фотографы. Они засуетились, их блицы вспыхнули. Как видно, представители прессы рассчитывали сделать снимки на тему «Советские гости поражены нашим богатством».

Блицы сверкали, объективы тыкались в наши лица, а мы с неподобающим легкомыслием вспоминали Остапа Бендера с его ключом от квартиры, где деньги лежат. И уж совсем, наверное, бестактно прозвучали слова кого-то из футболистов: «Они бы лучше холодным соком напоили – духотища в этом банке…»

Соком нас угостили чуть позже, в кабинете президента банка. Ананасовый сок со льда был превосходен, на лицах блаженство. Но здесь нас не фотографировали.

На следующий день я просмотрел все местные газеты, и ни в одной не нашел снимка, сделанного в сейфе. Что ж, так случается у фотокорреспондентов: изведут километр пленки, а то, на что надеялись, не вышло…

Портеро

Будучи в Ленинграде, попал я на матч «Зенита» с испанским клубом «Эспаньоль». До начала было еще долго, и я пошел в раздевалку. Едва открыл дверь в подъезд, как ко мне кинулся мальчишка. В круглых глазах отчаяние и мольба.

– Дядя, у вас есть ручка? Наша не пишет…

На ступеньке лестницы, ведущей к раздевалке испанцев, стоял высокий массивный старик, в очках, в синем форменном пиджаке «Эспаньоля». Возле него еще один мальчонка с раскрытым альбомом, с раскрытым от растерянности ртом.

– Понимаете, он дает нам автограф… А ручка вдруг не пишет. А у него нет… – наседал на меня первый мальчик.

Я дал им ручку, и человек в форменном пиджаке аккуратно, с нажимом, по-стариковски не доверяя своей руке, расписался в альбомчиках.

– Кто он? – шепнул я мальчишке.

– Как кто? – полоснул тот меня укоряющим взглядом. – Заморра!

Рука моя сама нырнула в карман за записной книжкой, и я протянул ее старику. Он оглядел меня поверх очков, кивнул и так же медленно вывел свою фамилию.

После матча зенитовцы зазвали меня на официальный ужин с руководителями «Эспаньоля».

Рассаживаемся за длинным столом, по одну сторону испанцы, по другую – мы, и я оказываюсь прямо напротив Заморры. Мы встречаемся глазами, он приглядывается и вдруг подмигивает: узнал.

Как водится, все произносили маленькие речи. Когда очередь дошла до меня, я встал и сказал следующие слова:

– Футбол имеет свои легенды, и они его украшают. Одна из таких легенд – Заморра. Я не видел, да и не мог видеть его в воротах, но еще в детстве услышал о нем и поверил в него. Мы, мальчишки, говорили тогда о хороших вратарях «как Заморра». Спасибо вам за это, синьор Заморра. Добрую славу любимому всеми нами футболу создают великие мастера. Мне тем более приятно сказать об этом, что и наша страна дала миру вратаря Яшина, чье имя тоже войдет в легенды…

Заморра, слушавший переводчика, наклонив голову, тут оживился, закивал, заулыбался: «Си, си (да, да) Яшин, Яшин…», – и протянул мне руку над столом: – «Грасио (спасибо)!»

Я передал ему свой вымпел «Эспаньоля», полученный от гостей на память, и попросил на нем расписаться.

Заморра показал мне два пальца («второй раз!») и снова подмигнул.

Когда мы встали, я проводил его глазами. По-черепа-шьи, лысый, в очках, грузный, осторожно и мелко переставляющий ноги, опирающийся на трость, он решительно ничем не напоминал гибкого, с сильными плечами вратаря, виденного мною на старых фотографиях. Осталось одно имя. А вот живет оно и для сегодняшних мальчишек! Долгая жизнь таких имен прибавляет футболу силы.

Потом я побывал в Испании с нашей сборной. Нашим пришлось тогда туго, нужную им нулевую ничью они выстрадали возле своих штанг. Когда футболисты шли со стадиона к автобусу по живому коридору болельщиков, их сопровождало драматическим шепотом произносимое слово «портеро, портеро»… Это по-испански – вратарь. Публика, не дождавшаяся победы своих, с почтительным удивлением взирала на Евгения Рудакова, чьи длинные, быстрые руки в тот вечер без промаха хватали и останавливали мяч. Быть может, некогда такой же шепот сопровождал и Заморру…

Банкетная команда

Было это в шестьдесят пятом году. Завтра матч, а на сегодняшний вечер получено приглашение правления клуба «Коло-кола» отужинать в ресторане. Это вопреки спортивным обычаям, но нет права отказаться. В делегации подсчитывают, кому в канун матча не противопоказано «нарушить режим» и недоспать. Журналист, естественно, признан годным к банкетной службе. Надеваем белые сорочки, рассовываем по карманам матрешек и едем.

За длинным белым столом нас ждет лощеное мужское общество. Черные гладкие поблескивающие шевелюры, яркие галстуки с золотыми зажимами, крупные золотые перстни на волосатых пальцах и улыбки, тоже демонстрирующие солидное золотое обеспечение. Объявляются «составы команд». С их стороны – члены правления клуба, и каждый чем-нибудь владеет: магазином готового платья, рестораном, медным рудником, фабрикой, церковным приходом… Когда последним представили тренера, я на него взглянул как на своего.

С публикой этого сорта мне приходилось встречаться не только в Сантьяго.

Как-то раз наскучили мне дипломатические экивоки, и я затеял дерзкий разговор с одним из владельцев бразильского клуба «Фламенго», хозяином крупной фирмы счетно-аналитических машин. Передо мной сидел красивый седой человек с холодными голубыми глазами. Эти глаза монетного блеска, скорее всего, и вызвали у меня желание спросить его:

– Какую прибыль вы имеете от футбола?

Он улыбнулся, слегка удивленный, подумал, прикидывая свой ответ, и сказал:

– Немного. На эти деньги, между нами говоря, я содержу холостую квартиру. Только и всего…

– Ну а зачем же тогда вам, и без того богатому человеку, нужна футбольная морока?

– О, мой друг, вы не сильны в деловой жизни! У нас, в Бразилии, футбол – верная реклама. Марка «Фламенго»

дает моей фирме дополнительные шансы, открывает передо мной все двери…

И эти чилийские буржуа прилипли к футболу, к популярному в стране клубу «Коло-кола» в расчете на собственное благополучие… О банкете завтра наверняка сообщат газеты, перечислив всех присутствующих, и пожалуйста – даровая рекламка. Да и ужин, скорее всего, для них даровой, за счет клуба. В общем, та же категория, но помельче, чем бразилец.

Я ощутил напрасную тяжесть блокнота в кармане пиджака – ничего любопытного о чилийском футболе тут не узнаешь…

Каждому из нас вручили клубные значки, мы в ответ своим соседям по столу – матрешек. Никогда не предполагал, что солидный человек способен так обрадоваться немудреному сувениру. Он театрально закатил глаза, поднес матрешку к черной стрелке усиков и издал громкий поцелуйный звук.

– У вас есть дети? – спросил я.

– Дети? Ах да, конечно! Моя дочурка будет рада, такой куклы у нее нет. – Сосед был уже изрядно навеселе. Он наклонился поближе: – Ваш сувенир дорог и для меня: он – мое алиби, с ним я могу прийти домой утром и предъявить его жене. Вы меня поняли, как мужчина мужчину?..

Что ему от футбола, я понял. А что футболу от него? Ни сигарный дымок, ни парфюмерные ароматы не могли перебить душного запаха корыстного плутовства, исходившего от всей этой банкетной команды. А ведь это они помыкают тренерами, продают и покупают игроков, присваивают себе победы и ищут виновных в поражениях; они убеждены, что только на них и держится футбол. Освободится ли когда-нибудь великая игра от паразитирующих прихвостней?..

Застолье наше редело, члены правления, откушав, один за другим исчезали. Мы собирались откланяться, как вдруг с эстрады кто-то объявил о присутствии советской делегации. И начался какой-то совсем другой вечер. К нам двинулись со всех сторон люди. Оттащили столики, убрали стулья и перед нами, для нас, принялись танцевать ритмичную куэку (танец с платочком). Сначала молодые люди, потом пожилые, потом вышел повар и стал приплясывать, аккомпанируя себе ударами ложкой о металлическую тарелку.

Мы почувствовали себя обязанными как-то ответить на это нечаянное, простосердечное представление. «Споем?» – «Споем!»

И смело завели: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…»

Зал затих и слушал нас с вниманием и сочувствием. Наверное, мы пели не слишком складно. Но наше месячное турне заканчивалось, все мы люто соскучились по дому, и нам самим была кстати русская песня, и, кто знает, быть может, до чилийцев дошло, что поем мы не просто так.

Нам хлопали, жали руки и снова пошли чеканить свою лукавую, с вызовом куэку. Официальный тягостный банкет смыло и унесло, осталась трогательная доброта людей, представлявших не правление, не магазины и фабрики, а самих себя, свое радушие и веселье. Ради таких людей, ради их удовольствия и разыгрываются футбольные матчи, летают с континента на континент команды.