Так легко и гладко было покончено с делом о помощнике верховного военачальника.

Члены военного совета нетерпеливо устремились к зданию суда. Толпы людей окружили здание, с нетерпением ожидая приговора. Площадь перед судом была до отказа забита народом, так что в раскаленном воздухе, насыщенном испарениями человеческих тел. нечем было дышать. Каждый старался протиснуться поближе к воротам, немилосердно работая локтями и толкаясь. Толпа находилась в непрерывном движении. Она колыхалась и бурлила, как полноводная река. Какого-то раба с тяжелой ношей на спине, пытавшегося пробиться сквозь толпу, опрокинули наземь и попросту затоптали.

Вавилоняне бились об заклад на высокие ставки и спорили о приговоре.

Множество продажных женщин с вызывающе раскрашенными лицами, а также немало и почтенных, знатных дам, укрывшихся под вуалью или переодевшихся в платье своих служанок, чтобы остаться неузнанными, толклись здесь же, с нетерпением взирая на ворота суда.

На четвертом этаже в судебном зале на скамье подсудимых сидел сын одного из богатейших халдейских вельмож Сибар-Син.

Его отец, сановник царя, был влиятельным лицом при дворе. Их род, накопивший огромные богатства, прославился тем, что неоднократно оказывал услуги владыкам Вавилонии, когда те попадали в нужду и им не на. что было даже содержать армию. Отец Сибар-Сина получал большую часть дохода от медных копей в Эламе и серебряных рудников в Киликии. Он ссужал деньгами не только высшую вавилонскую знать, но и видных граждан других городов страны. Однажды владелец крупного торгового дома в Лагаше столько задолжал отцу Сибар-Сина, что был вынужден отдать в залог старшего из своих сыновей — Нар-Гази. Нар-Гази старался верно и усердно служить кредитору отца. Со знанием дела, добросовестно он трудился в его канцелярии. Сановник полюбил его, оказывал ему полное доверие и часто ставил в пример своему ветреному сыну. Сибар-Син возненавидел и своего отца, и Нар-Гази. Оба отравляли ему жизнь, которую он предпочитал прожигать в кутежах и любовных оргиях. Чтобы поскорее дорваться до богатого наследства, он сначала добился объявления своего отца душевнобольным, а затем довершил меру содеянного им зла, подсыпав из мстительной ревности яд в бокал Нар-Гази.

Ночью Нар-Гази умер у себя в комнате.

Сибар-Син посулил отпустить на свободу одного из своих рабов, если тот сумеет той же ночью отнести труп к городскому зверинцу и бросить его львам.

Городской зверинец был обнесен высокой стеной. С наружной ее стороны по ступенькам можно было подняться на верхнюю площадку, откуда зеваки любили наблюдать за разъяренными львами, — зрелище щекотало нервы. Чтобы предохранить зрителей от случайного падения, площадка со стороны львиного манежа была обнесена решеткой с острыми зубцами наверху.

Под покровом ночи рабу удалось незаметно втащить труп на самый верх стены. Он уже собирался перебросить тело через решетку, как вдруг услышал внизу шаги сторожей. Со страху он не рассчитал и бросил труп так неловко, что тот зацепился за решетку и повис на них. Шум шагов все еще доносился снизу, поэтому раб лег на верхнюю площадку у стены в ожидании, пока сторожа уйдут.

Злодейское преступление удалось бы скрыть, если бы запах трупа не раздразнил бодрствующего льва. Его рев взбудоражил всю стаю, которая начала бросаться на стену, где повисло тело Нар-Гази.

Сторожа поспешили к железным воротам зверинца и увидели причину переполоха. Они заметили и человека припавшего к стене.

У раба не было никакой возможности скрыться. Его схватили и отправили в тюрьму.

Сибар-Син обвинил его в убийстве, хотя перед этим, склоняя к ужасному поступку, сулил ему свободу и щедрое вознаграждение. На первом допросе раб только дрожал и издавал бессвязные звуки. В конце концов он разразился слезами и два дня рыдал. В тюрьме его навестила жена. Она передала ему наказ Сибар-Сина не признаваться ни в чем. Если он будет молчать, то Сибар-Син обещал вознаградить его жену и детей золотом вдвое против обещанного.

Разговор раба и его жены был услышан служителями вавилонского правосудия. Они тотчас взяли Сибар-Сина под стражу. С того дня не было в Вавилоне большей сенсации. С напряженным интересом следили вавилоняне за ходом судебного разбирательства. Ведь речь шла об одной из виднейших фамилий города.

Молодой Сибар-Син ни минуты не сомневался, что его оправдают. Он не испытывал недостатка в золоте, а за золото в Вавилоне не так уж трудно было купить и жизнь и честь.

Несмотря на то, что раб на допросе во всем признался, Сибар-Сину удалось подкупить советников и судей. Накануне последнего заседания раба нашли в тюрьме мертвым. При этом не было обнаружено никаких следов насилия или отравления. Подкупленные судьи просто уморили его голодом.

Сибар-Син заранее знал, что будет освобожден. Суд же, стремясь перед всеми поддержать репутацию ревнителя справедливости, приговорил к смерти жену оклеветанного раба, которая должна была отвечать за умершего мужа. Было решено бросить ее на растерзание львам, а оставшихся четырех сирот, старшему из которых едва исполнилось десять лет, постановили отправить на тяжелые работы в рудники.

Так снова подтвердилась истина, что прав тот, на чьей стороне золото и власть.

Наконец ворота здания суда отворились, и в них появился оправданный Сибар-Син. Сначала он был неприятно удивлен огромным стечением народа, но как только до его слуха донеслись первые приветственные возгласы, лицо его просветлело и он смело вышел на улицу.

В другое время его, конечно, поджидал бы роскошный паланкин, теперь же оставалось радоваться и тому, что он избавился от тюрьмы.

Сибар-Син с самоуверенной улыбкой гордо пробирался сквозь толпу.

Он всегда ревностно заботился о своей славе утонченного вавилонского франта. Даже сейчас, хотя это и считалось пустым щегольством, недостойным солидного человека, его заправленная под пояс сорочка была выпущена чуточку больше, чем было предписано модой. В отличие от почтенных горожан, носивших головные уборы из тонкого полотна, Сибар-Син повязывался китайским шелком природного цвета. В последние годы правилами хорошего тона только женщинам дозволялось носить драгоценные украшения, у него же сверкали большие серьги в ушах и широкие золотые браслеты на запястьях. Черные курчавые волосы были схвачены инкрустированным металлическим обручем и лентой. Обруч был слегка надвинут на лоб, что позволяли себе лишь легкомысленные повесы. На одно плечо был накинут плащ из тонкой шерсти.

Таким он предстал перед толпой и, чтобы окончательно рассеять у нее подозрения в своей виновности, поднял голову и высокомерно улыбнулся. Он и в самом деле казался несправедливо обиженным.

Знатные горожане приветствовали его, словно новоявленного владыку Вавилонии. Отовсюду неслись восторженные вопли, летели цветы, девушки отбивали марш на маленьких белых барабанах. Кое-кто в возбуждении норовил лишний раз пнуть тело затоптанного раба. Толпа повалила вслед за Сибар-Сином и долго провожала его по улицам, а самые ревностные дошли с ним до ворот его дворца.

Но в память Сибар-Сина от этой триумфальной встречи на площади запал лишь один образ. Образ стройной женщины с крутыми, как у египетских красавиц, бедрами. Приблизившись к нему, она грациозно высвободила руку из-под вуали, закутывавшей ее до талии и протянула нераспустившийся бутон лотоса.

Сквозь щелку в изящной накидке она улыбнулась ему глазами, и ее взгляд говорил: «Живи вечно, Сибар-Син».

Он наклонился и поцеловал полу ее одежды, хотя подобные знаки почтения оказывали только рабы. Женщина удостаивалась этого лишь в интимной обстановке, во всяком случае, никак не на улице. Впрочем, Сибар-Син смело позволял себе подобное, считая это проявлением галантности.

Выпрямившись, он посмотрел красавице в глаза и шепнул:

— Только ты можешь воскресить меня к жизни своей любовью.

Его слова прозвучали так нежно, что она вся затрепетала.

Толпа остановилась поглазеть на эту сцену, но ни Сибар-Син, ни женщина, скрытая под вуалью, не хотели привлекать к себе лишнего внимания и поспешили разойтись, обменявшись легким кивком головы. Многие провожали взглядами ее высокую фигуру, стройную, точно пальма, но она быстро затерялась в людском потоке.

И только один человек продолжал следить за ней. Это был Набусардар.

Когда участники военного совета разошлись, он вышел на террасу и оттуда наблюдал ликование жителей Вавилона по случаю оправдания убийцы. Что ж, золото дает человеку могущество, а у кого сила, тот и честен, на стороне того и справедливость. Красавец Сибар-Син купался в роскоши и богатстве, и никто из состоятельных вавилонян не хотел верить в его вину. А самое главное, Вавилон жаждал развлечений и восторгался каждым, кто умел жить. До остального никому не было дела, и когда в воротах суда показался оправданный преступник, знатный повеса и соблазнитель жен почтенных вельмож, восторгам толпы не было предела.

Этот апофеоз порока и видел Набусардар.

Его взор блуждал в толпе, но мысленно Набусардар все еще переживал побег Сан-Урри, потрясенный его чудовищной низостью.

И лишь когда таинственная красавица протянула Сибар-Сину бутон лотоса, а тот в свою очередь облобызал ее одежды, он отвлекся от дел минувших и обратился к настоящему.

Женщина под вуалью приковала его внимание.

Набусардару был знаком каждый ее жест, ему не пришлось гадать, кто она. Правда, накидка закрывала ее до пояса, но тем отчетливее рисовались крутые бедра, что считалось признаком красоты, в особенности на берегах Нила. Из-под одежд, плотно облегавших тело и лишь спереди ниспадавших широкими складками, виднелись башмаки на высоких каблучках. Никто в Вавилоне еще не носил высоких каблучков, только она, , законодательница мод.

Это была Телкиза, перед богами и людьми законная жена Набусардара, в этот момент следившего за ней с террасы.

Вся сцена встречи показалась ему отвратительной до тошноты. Только отъявленные распутницы могли упиваться подобными знаками внимания. И лишь солдатская выдержка помогла ему сохранить хладнокровие.

Телкиза — как ненасытная тигрица, насколько прекрасна, настолько коварна и порочна. Ей одинаково мило и ложе царя, и подстилка солдата. Он знал ее неприхотливость в трофеях любви. Но до последнего времени она, по крайней мере, публично не компрометировала мужа, которому по закону принадлежало в государстве первое место после царя.

Он и прежде мучительно страдал при мысли о том, что она способна окончательно потерять голову. Так и случилось. Он видит ее среди гетер, только вместо звуков тамбурина она приветствует Сибар-Сина цветком лотоса. На глазах толпы она чествует убийцу и развратника. И он, Набусардар, вынужден смотреть на это.

Он обвел Вавилон взглядом глубочайшего презрения.

Снова вернулись мысли о лазутчиках, подсунутых Эсагилой, о слабом, капризном царе, об измене Сан-Урри, выкравшем план Мидийской стены, чтобы лишить страну ее главного оплота, и подложившем отравленные лепешки, чтобы лишить жизни его самого. Сколько событий за два коротких дня, и все они были направлены против него, словно ощеренные клыки дикого зверя!

При виде шумного ликования толпы в душе у него бушевал ураган. Ему страстно хотелось не принимать все это близко к сердцу, стать прежним Набусардаром, безучастно взирающим на то, как преступников бросали в ямы с ядовитыми змеями, бичевали до смерти, сдирали с живых кожу. Хотя в то время он был лишь исполнителем чужой воли, тем не менее искренне добивался славы сурового военачальника. Теперь, однако, возврат к прошлому был для него невозможен. Прежняя жизнь давно потеряла для него всякий смысл. Прежде и он проводил время в пирах и наслаждениях. Вино и женщины были символом и его веры. Его расположения домогались знатнейшие вавилонские красавицы, жестоко соперничая между собой за одну лишь его улыбку. Он любил и был любим, как никто другой в Вавилонии. Он исповедовал культ сладострастия. Но потом пресытился этим сплошным празднеством.

Сознание опасности, пробужденное в нем Киром, изменило его мысли, весь уклад жизни. Все отступило перед словом «отчизна»; его единственной любовью стали меч и армия. С каждым днем он становился прозорливей. Он убедился, что халдеи, слывя самыми горячими патриотами на свете, за годы благополучия духовно оскудели и обленились, сердца их заплыли жиром. Привычка к праздности, разъедавшая государство изнутри, была не менее опасна, чем могущественный перс за его пределами. Набусардар спохватился первым из тех, кто дремал, убаюканный в золотой колыбели. Он рассчитывал поднять и увлечь за собой остальных. Но никто не спешил на его зов. Куда приятнее было нежиться на мягком ложе, одурманивая себя вином. Тогда-то знать и отвернулась от Набусардара, и Эсагиле не стоило труда пустить коварный слух, будто он ищет войны, чтобы блеснуть своими талантам и стяжать популярность и славу. Кое-кто из завистников даже обвиняет его в тайных притязаниях на трон Халдейского царства.

Набусардар в последний раз мрачным взглядом окинул площадь.

Толпа чествует преступника, а Набусардара, который еще совсем недавно был общим кумиром, ныне оставили все. Что может быть ужаснее — в решительную минуту лишиться друзей, еще недавно клятвенно уверявших, что он всегда может рассчитывать на их преданность!

Но никто и ничто не сломит его.

— Никто и ничто! — повторил он вслух, покидая террасу.

За спиной все еще раздавались ликующий гомон черни и радостные клики почтенных горожан.

Там, в этой толпе, осталась и жена Телкиза, досаждавшая ему своими любовными приключениями.

Он прошел в свой кабинет, но пробыл там недолго. Близился полдень, час отдыха и невыносимого зноя. Набусардар поскакал к себе во дворец.

Набусардар в своих дворцовых покоях отдыхает на ложе, разглядывая высокий потолок из ливанского кедра, испещренный замысловатой резьбой. Его рассеянный взор блуждает в хитросплетениях орнамента из роз, волнистых лилий, завитков, фантастических листьев и симметричных цветочных лепестков, пока вдруг не упирается в квадрат, расположенный как раз в центре.

Столица Халдейского царства была построена наподобие строгого четырехугольника, и квадрат на потолке напомнил сейчас Набусардару план Вавилона. В линии, разделяющей квадрат на два треугольника, он видит русло Евфрата, рассекающего город с северо-запада на юго-восток. Треугольник на правом берегу Евфрата — это Борсиппа, на левом берегу — Вавилон. По обеим сторонам реки тянутся широкие аллеи, защищенные прочной дамбой от бушующих во время паводка волн. Эта дамба выходит далеко за черту города и в случае осады станет важным оборонительным рубежом. Сейчас ее кое-где подмыла вода, но Набусардар добьется, чтобы стену привели в порядок. Ведь она является серьезной преградой для неприятеля, если тот попытается проникнуть в Вавилон по воде. Навуходоносор всегда следил за тем, чтобы дамба поддерживалась в хорошем состоянии, но после его смерти о ней перестали заботиться. А семиэтажные башни, с которых просматривались все окрестности? Первая, Эзида в Борсиппе, подлинное чудо света, служила обителью летописца человеческих судеб, божественного Набу. Другая — Этеменанки в Храмовом Городе — башня божественного Мардука. Пред ее грандиозностью падали ниц потрясенные пленники, которых после победоносных битв пригоняли в Вавилон. В случае войны с персами жрецы должны будут предоставить эти башни и для военных целей. Они станут сторожевыми вышками вавилонской армии.

Набусардар всматривается в контуры квадрата на потолке, мысленно представляя городские стены, которыми с четырех сторон обнесен Вавилон. Сто массивных железных ворот закрывают доступ в столицу. Снаружи стены окружены рвом. В момент опасности его можно заполнить водой. В стенах города размещены казармы, военные склады с оружием и боевыми припасами и фураж для лошадей. По углам высятся сторожевые башни. Стены настолько толсты, что отважные наездники устраивают на них состязания, впрягая в колесницы по четверке лошадей. Укрытые столь могучими сооружениями, халдейские воины встретят персидских захватчиков стрелами и метательными снарядами. Здесь сойдутся воин с воином, соревнуясь в доблести, отваге и любви к отчизне.

Перед мысленным взором полководца разворачивается картина столкновения обеих армий. Взгляд Набусардара сосредоточен, лоб покрыт морщинами.

Таким его и застал верный слуга Киру, который принес освежающие напитки и фрукты. Киру тотчас угадал мрачное настроение господина. Чтобы развеять его, он решился нарушить тишину, царившую в опочивальне, и, поставив поднос на столик у ложа, обратился к Набусардару со словами:

— В такую жару приятно отдохнуть дома. Ты осчастливишь своего раба, если не побрезгуешь вином и фруктами, которые так хорошо освежают.

Набусардар слушает его краем уха, не отрывая взгляда от потолка, где персидское войско как раз двинулось на приступ вавилонских укреплений. Словно сквозь сон, он вполголоса безучастно благодарит его.

— Твой раб, благороднейший господин, будет безмерно счастлив исполнить любое твое приказание. Но я вижу, что ни вино, ни фрукты не радуют тебя, — продолжал Киру.

Набусардар не слышит его, мыслями он далеко отсюда. Прославленная персидская конница уже развертывается у восточной стены города, где вдоль реки раскинулось царское подворье, в подземных кладовых которого хранятся сокровища халдейской казны. Кир попытался в первую очередь нанести удар именно здесь, чтобы лишить Вавилон богатств, вызывающих зависть всего мира. С этой целью персидские всадники на специально обученных лошадях пускаются вплавь через наполненный водой ров. Набусардар приказывает открыть ворота, из них выходит отряд вавилонских воинов, слабо вооруженных, чтобы ввести неприятеля в заблуждение. Следом за конницей на приступ идет пехота: привязав щиты за спину, персы прыгают прямо в воду и плывут, укрываясь за крупами лошадей. Они устремляются к открытым воротам. Набусардар выжидает. Из мешочка на поясе он достает шелковый платок и отирает с лица крупные капли пота. Но вот уже ров кишмя кишит атакующими, и тогда он отдает приказ опрокинуть на неприятеля чаны со смолой и расплавленным свинцом. В языках пламени корчатся тела персов. Слышатся страшные вопли людей и отчаянное лошадиное ржание.

Набусардар. утомленный перипетиями сражения, разыгрывающегося на квадрате потолка, переводит дух и восклицает:

— Так-то, Кир! — И добавляет со вздохом облегчения: — Вот так встретит тебя мое войско!

Тем временем верный слуга, не представляя, чем заняты мысли его повелителя, продолжал упрашивать:

— Это вино и сочные грозди из виноградников благороднейшей Телкизы, а им нет равных во всем славном Вавилоне. Если же не радуют они тебя, драгоценный мой господин, тогда, быть может, тебя отвлекут от тяжелых мыслей песни прекрасной Феоды. Она щебечет, как жаворонок в весеннем небе. Она знает все любовные песни гречанки Сафо. Не желаешь ли ты послушать ее?

Набусардар оторвал наконец взор от потолка и взглянул на Киру.

— Нет, мне сейчас не до любовных песен, — покачал он головой.

— Велишь спеть что-нибудь другое?

— Что ж, я послушал бы героическую песнь о Гильгамеше. Кто же споет ее, Киру?

— Есть один певец, который знает ее, достославный господин. Правда, он римлянин. Но голос у него прекрасный.

Набусардар сердито насупился.

— С каких это пор песнь о халдейском герое поют в нашем доме римляне?

— Такова воля благороднейшей Телкизы, — поклонился стари к.

— Воля благороднейшей Телкизы, — язвительно повторил Набусардар и забарабанил пальцами по столику.

— Я всего только раб и исполняю приказания моих хозяев.

— Да я не виню тебя, Киру. Но каково! Могут ли холодные уста чужеземца воспеть отвагу и смелость огнеподобного витязя Гильгамеша? Пусть мне споет о Гильгамеше халдей!

Он нетерпеливо и властно посмотрел на раба.

— Я не стерплю, чтобы имя нашего героя сходило с уст чужеземца. Я хочу услышать халдея, поющего о Гильгамеше. Пусть в пении он передаст кипенье крови. чтобы слова пылали огнем!

Киру смиренно стоял перед ним, страшась минуты, когда придется сообщить то, о чем, верно, не догадывался Набусардар, всецело занятый военными делами.

Валтасар преследовал талантливых людей, подданных своей державы, потому что в Вавилонии должно было греметь и славиться лишь одно имя — имя царя царей и царя всех Времен Валтасара.

И вавилонские вельможи стали приглашать в свои дворцы чужеземцев. Кто не хотел прослыть отставшим от века, должен был похваляться римским певцом и греческим скульптором, живописцем из Египта или чеканщиком из Лидии, вышивальщицей из Тира или арабской танцовщицей. Отечественное искусство оказалось в загоне, и вавилонские умельцы терпели нужду, умирали от голода в своих тростниковых хижинах. Пресыщенная знать нуждалась во все более экзотических диковинках, надеясь, что искусство чужеземцев подогреет их чувства.

Об этом и думал Киру, поставленный в тупик желанием Набусардара послушать халдейского певца. Он вынужден был наконец сказать правду.

Набусардар вспылил:

— Почему же ты молчал до сих пор? Вот так мы и идем к гибели.

— Я, благородный господин… — смешался Киру.

— Знаю, ты тут ни при чем. Эту гнусную моду завела знать, безучастная ко всему вавилонскому. Но мне, Киру… мне все-таки хотелось бы услышать песнь о Гильгамеше от халдея.

Полководец скользнул взглядом по кедровым доскам потолка и, обернувшись к рабу, привел его в замешательство вопросом:

— Ты знаешь песнь о Гильгамеше?

— Я не был бы халдеем, если б не знал ее.

— Так спой ее мне, Киру. Старик вовсе смутился.

— Я не смогу, благороднейший господин, хотя мне легче лишиться головы, чем не исполнить твоего желания.

— Отчего же ты не можешь? — допытывался он.

— Я помню песнь, но у меня нет голоса. Тут нужен прекрасный голос, чтобы осчастливить моего господина. Да и стар я. Так смогу ли я доставить тебе удовольствие?

— Пой, как умеешь, сядь ближе, вот сюда, на ложе. Старый Киру подчинился воле своего господина и, робея, но исполненный пламенной преданности, присел на краешек ложа, застланного дорогим ковром сиппарской работы. Набусардар велел ему взять себе под ноги низенькую скамеечку. Бедный раб был сам не свой — чересчур велика была оказанная ему честь. И хотя он сознавал, что Набусардар по-своему любит его, все же такое внимание к себе не на шутку взволновало Киру. Он с ужасом думал о той минуте, когда должен будет открыть рот и издать первые звуки песни о герое Вавилонии — Гильгамеше.

— Начинай же, Киру, — торопил Набусардар. Киру откашлялся, посмотрел на своего господина, и его пергаментное лицо оживилось давно увядшим румянцем. Губы шевельнулись, послышался легкий вздох, а за ним — первые дрожащие звуки. Трудно было назвать их прекрасными, они напоминали пение нищих, просящих на улицах милостыню. Хрипловатый, надтреснутый голос был плохо слышен под высокими сводами дворцовых покоев.

Но Киру пел и пел, и голос его становился все уверенней. Вот уже отчетливо льется красивая мелодия, окрашенная истинным чувством, душевной страстью певца. Одухотворенный старческий голос звучит все сильнее, действуя на Набусардара умиротворяюще, как милость, вымоленная у небес. Глаза раба и глаза полководца горят огнем былых тысячелетий шумерской и халдейской славы. Дух праотцев отворяет двери дворца и сердце Набусардара. В песне Киру оживает голос героических предков и отзвук жизни тех, кто принес себя в жертву на алтарь отечества. Словно могучая, неудержимая река. несется и гремит песнь о Гильгамеше, всегда служившая живительным источником для бессмертных борцов за свободу.

Набусардар вдыхал в себя каждое слово песни. Он впитывал ее всеми мышцами, каждой клеточкой своего тела. Его безраздельно захватило ч подчинило величие подвигов Гильгамеша. Мысли его воспламенились, а глаза, обращенные к потолку, сверкали воодушевлением.

Когда Киру кончил, Набусардар в унисон с последними затихающими звуками песни произнес:

— Ты не представляешь, как люблю я наш родной край, Киру.

У раба блестели на глазах слезы, но лицо сохраняло твердое и мужественное выражение.

Набусардар проговорил, держа его за руку:

— Благодарю тебя, Киру, проси у своего господина чего хочешь.

Киру упал на колени и поцеловал меч Набусардара:

— Позволь мне жить рядом с тобой и умереть за отчизну.

Набусардар снял один из мечей, висевших на стене, и опоясал им раба.

— Ты больше не слуга, я возвожу тебя в ранг воина. Я дарил тебе свободу, ты не принял ее. Прими же теперь в дар этот меч и докажи на деле свою любовь к родному народу. Люби Вавилонию всей душой, всем сердцем, как и подобает человеку. Ибо только зверю безразлично, кому принадлежит лес, в котором он обитает.

— Да благословят тебя боги, господин, — отвечал Киру и, сжав рукоятку меча, присягнул в том, что его жизнь будет принадлежать только Набусардару и отчизне.

— Будь благословен и ты, верный и доблестный Киру. Побольше бы таких мужей было у матери-Вавилонии.

— Разреши сказать еще одно слово, Непобедимый. Я стар, и на крепостных стенах и у рвов моя сила растворится в мощи молодых воинов. Я принесу больше пользы, если ты оставишь меня радом с собой, чтобы верно охранять жизнь того, кто хранит жизнь Халдейской державы.

— Да будет так, Киру, — молвил Набусардар, вдруг почувствовав страшную усталость.

— Ты устал, господин, — сказал Киру, заметив, как изменилось лицо Набусардара, — со вчерашнего дня ты не смыкал глаз. Я стану у дверей на страже, а ты отдохни спокойно. Ни для кого не секрет, что Эсагила охотится за твоей головой, но я буду начеку. Я не двинусь с этого места, пока ты не проснешься.

Киру подложил ему под голову шелковую подушку и отер с его лба пот, блестевший, подобно росе на плодах абрикосового дерева.

Набусардар вытянулся на ложе и вскоре смежил усталые веки. Но, засыпая, он успел еще шепнуть:

— Киру, пой!

И Киру снова стал петь о Гильгамеше. на этот раз совсем тихо, словно колыбельную песнь у постели ребенка.

Не только Вавилон, но и Деревня Золотых Колосьев была подхвачена ураганом времени.

Испокон веков мирно и спокойно, словно в полудреме, текла ее жизнь на берегу канала, по которому катились мутные волны, питавшие плодородным илом и влагой иссушаемую солнцем землю. Сотни черпательных устройств стояли по берегам канала, и сотни загорелых тел и рук напрягались над рычагами, баграми, ведрами и колесами. Они поднимали воду наверх в водоемы, а оттуда по отводным канавам гнали ее на поля. Земля, не знавшая живительной благодати дождей, жадно пила и под горячими лучами из одного принятого в свое лоно зерна рожала двести и даже триста новых зерен. В пору жатвы золотые колосья колыхались до самого горизонта. словно неоглядное волнующееся море.

Но в последний дни эта еще недавно тихая деревня забурлила. Безгласные уста отваживались говорить. Вспыхивали потухшие глаза. Измученные руки отрывались от земли и грозно вздымались к небу.

Старый Гамадан, сидя под тростниковым навесом перед домом, вырезал нового Энлиля и удивлялся тому. что творится с людьми. Его, одного из самых уважаемых членов общины, перестали слушать. Он, доверенное лицо жрецов и царей, не мог совладать с односельчанами. Община рассыпалась, как старая, трухлявая лачуга, стремительно и неудержимо.

Еще совсем недавно, незадолго до посещения Гамадана верховным военачальником его величества царя Валтасара, в деревне не было заметно никаких перемен. Крестьяне безропотно терпели нужду в самой богатой стране мира. Покорно сносили власть жрецов. Платили налоги Эсагиле и царю. Послушно возделывали угодья Храмового Города, царя и вельмож. Когда плоды их труда казались служителям Мардука слишком скудными, они истязали крестьян бичами, и те не делали попыток протестовать. Своих детей они были вынуждены продавать в рабство. Они не смели роптать и тогда, когда их жен заставляли с утра до ночи работать в царских и жреческих мастерских, а статных, крепких сыновей забирали в царское войско. Все делалось согласно писаным и неписаным законам. Уделом бедноты были лишения, страдания и неволя, а вельможи жили в роскоши и праздности. Золото разделило бедняков и богатых глубокой пропастью.

Обездоленные крестьяне, веками гнувшие спину на аристократию свободной Халдейской державы, видели, что за стенами роскошных дворцов, в обители тех, кто наживался на крови и чести человека, справедливость подменялась произволом. Крестьяне и прочая беднота ждали лишь сигнала, чтобы навалиться плечом на вероломные стены и похоронить под их развалинами все, что погрязло в неправедности и обмане.

Луч с севера впервые пробился сквозь тьму этой жизни. Там взошло солнце по имени Кир. Повсюду ходили слухи, что этот благородный царь придет и разорвет их цепи. Его воины на копытах своих коней разнесут по пустыне останки властителей, по чьей милости им досталась судьба жалких рабов. Он поломает палки и в клочья порвет бичи, которыми надсмотрщики царя, вельмож и жрецов Эсагилы полосуют их спины. Он отберет у жрецов землю и раздаст ее тем, кто трудится на ней, кто любит ее, как ломоть свежеиспеченного хлеба. Он разделит поместья царя и знати между крестьянами, чтобы на поля могли выйти свободные люди Вавилонии — мужчины, женщины, дети. Земля принадлежит тем, кто умеет ее возделывать, а не тем, кто привык выживать из нее соки только с помощью рабских рук.

С такими надеждами сходились в последние дни крестьяне к оросительными каналам. Эти поля, на которых они пахали, сеяли, жали, уже не будут больше предательски отдавать свои плоды богачам. Их золотые зерна будут сыпаться в пригоршни бедняков. Вместо прогорклых лепешек заблагоухает ароматный хлеб. Вместо болотной воды все узнают вкус молока. Вместо гнилых отбросов они вкусят сочную, ароматную мякоть фруктов. Человек снова обретет земной рай.

Особенно молодежь воспламенялась мечтами о счастливом будущем. Еще недавно украдкой, ныне открыто и громко превозносили они имя персидского спасителя. Кир — это была их утренняя и вечерняя молитва. Кир — это было их всесильное оружие. Кир — это была неодолимая мощь и спасение.

Наибольшее волнение наблюдалось на юге, возле канала Хебар, где жили иерусалимские евреи, переселенные туда Навуходоносором, и на севере, в Деревне Золотых Колосьев, где персидские лазутчики сеяли смуту среди халдейского люда.