Роман о падении Вавилона

Город пышных дворцов и храмов, благоухающих садов и искристых фонтанов, город, носящий горделивое имя «Ворота Богов», пестрый, суетный, шумный, раздираемый внутренними распрями, подтачиваемый смутным предчувствием близящегося заката, но все еще величественный и надменный, твердо верящий в свою избранность, — таким предстает в романе словацкой писательницы Маргиты Фигули легендарный Бабилу — Вавилон, столица Ново-Вавилонского, или Халдейского, царства.

Роман М. Фигули в живой, увлекательной форме не только знакомит нас с одной из интереснейших страниц мировой истории, с многовековой вавилонской культурой, научными достижениями, литературой и искусством, которые надолго пережили падение Вавилонского царства и явились важной составной частью древней культуры человечества, ее книга наряду с познавательной ценностью до сих пор сохраняет свое значение страстного призыва, прямо обращенного к современности.

Книга создавалась в трудные времена, в период существования марионеточного профашистского словацкого государства (1939—1944 гг.), когда все прогрессивное, демократическое подвергалось преследованиям, изгонялось из жизни и литературы. Стремясь выразить всеобщее недовольство, несогласие с политикой режима, пресмыкавшегося перед Гитлером, ввергшего народ в братоубийственную войну против Советского Союза, многие словацкие писатели в этот период, обходя рогатки цензуры, прибегают в своем творчестве к языку символов и аллегорий, в которых прорывается моральное осуждение насилий, чинимых над человеком, звучит протест против войны, смерти, политического и расового террора.

Характер развернутой притчи присущ и «Вавилону» Фигули. Конечно, было бы нелепой натяжкой проводить прямые аналогии между эпохами, отделенными друг от друга дистанцией в две с половиной тысячи лет. «Вавилон» — это прежде всего исторический (хотя и не строго документальный в передаче отдельных конкретных реалий) роман. Но в самой его фабуле, опоэтизированной легендарными преданиями, бесспорно, содержатся возможности, позволяющие художнику пойти не только по пути воспроизведения исторических фактов, но и по пути известного отлета от них ради создания обобщенной исторической метафоры. Обе эти тенденции отчетливо прослеживаются в романе, определяя своеобразие его художественного строя, обусловливая трактовку различных персонажей.

Перед взором читателя проходят представители всех основных слоев населения Вавилона в их отношениях к надвигающейся персидской опасности.

Для лицемерной жреческой олигархии, привыкшей интересы своей касты выдавать за высшие государственные интересы, представляется бессмысленным сопротивление персам с того самого момента, как только Кир даст заверение не посягать на вавилонские святыни. Трудно сказать, имел ли в действительности место сговор вавилонских жрецов с их коллегами из Экбатаны, но то. что Эсагиле было выгодно саботировать военные приготовления Вавилонии, не подлежит сомнению. Исме-Ададу, конечно же, была известна принципиальная лояльность персов — кстати сказать, зафиксированная в источниках — по отношению к религиозным культам покоренных народов. В этой ситуации цепляться за «своего» царя не имело ни малейшего смысла с точки зрения таких осмотрительных и искушенных мастеров политической интриги, какими по праву считали себя халдейские жрецы.

Весьма опасной и — главное — не сулящей никакой реальной выгоды казалась борьба с персами и представителям другого чрезвычайного влиятельного слоя Вавилонии — торгово-ростовщической и бюрократической верхушки. Настроения этой наиболее богатой части рабовладельцев М. Фигули также весьма достоверно передает в романе. Для них — поклонников золота и наживы, — в сущности, не имеет значения национальная принадлежность государя. Так не лучше ли добровольно, не доводя дело до войны, подчиниться Киру, войти в состав его обширной державы и, опираясь на свой многовековой опыт, на прославленную культуру Вавилонии, прибрать к рукам этого «горного варвара»? К тому же война неизбежно сопряжена с лишениями, с опасностями, война грозит не только потерей состояния, но и жизни. Изнеженная, эгоистичная вавилонская аристократия не хотела и думать о войне.

Была еще одна причина, которая, несомненно, заставляла наиболее проницательных представителей вавилонской олигархии с надеждой взирать на север: тревожное брожение в трудовых слоях населения. Читателю этой книги на первый взгляд могут показаться несколько модернизированными те ее места, где довольно обстоятельно освещается положение этих слоев, выявляется «точка зрения» задавленных бесконечными поборами крестьян, бедствующего городского плебса, рабов на происходящие события. Однако известное осовременивание материала заметно, пожалуй, разве что в образе Сурмы, точнее, в чересчур четкой «классовой» логике его рассуждений. Что же касается описания той внутренней борьбы, которая завязывается в Вавилоне между привилегированной эксплуататорской верхушкой и обездоленными массами (вспомним в этой связи страницы, посвященные деятельности верховного судьи Идин-Амуррума), то здесь писательница отнюдь не расходится с историческими фактами. В настоящее время, благодаря усилиям ученых-ассириологов, можно считать установленным, что в VI веке до и. э., накануне персидского завоевания, Вавилон был ареной острых столкновений между правящими верхами и низами населения.

Если рабовладельцы видели в персах силу, способную подавить волнения в низах, то угнетенные слои, мечтавшие об изменении своего бедственного положения, возлагали на Кира иные надежды. Легенды о доброте и справедливости этого государя, с легкой руки персов получившие широкое хождение на Востоке, глубоко проникли в сознание простого люда Вавилонии. Не только рабы и поселенцы-иноплеменники, вроде евреев, которых еще Навуходоносор после разгрома Иудеи увел в вавилонский плен, но и коренные жители Двуречья ждали Кира как мессию-освободителя, как сказочную «огненную птицу», ниспосланную небесами, чтобы покарать их мучителей. Подобно многим крестьянам из Деревни Золотых Колосьев, описанной в романе, они охотно укрывают в своих хижинах персидских лазутчиков, «делятся с ними хлебом». Война с персами не была популярной в народе, что, в сущности, и предрешило судьбу державы. На могучих бастионах Мидийской стены и Вавилона в решающий момент оказалось слишком мало стойких защитников.

Часть халдейской аристократии все же пыталась организовать сопротивление персидскому натиску. В победоносной войне они видели подходящее средство для сокрушения засилья жрецов, для восстановления приоритета светской власти. Ставленником этих сил был, по-видимому, сын Набонида, наследный принц Валтасар, который после удаления Набонида в Тейму оставался фактическим правителем Вавилона. О его деятельности не сохранилось сколько-нибудь подробных свидетельств. Известно только, что именно Валтасар возглавлял вавилонскую армию в войне с персами. Такая скудность фактических сведений позволила писательнице дать свою обобщенно-аллегорическую трактовку этой личности.

Фигура Валтасара принадлежит к числу ключевых, в художественном отношении наиболее разработанных образов романа. Этому последнему владыке Вавилона явно не по плечу роль, выпавшая на его долю. Полностью лишенный полководческого дара и государственной мудрости своих предков, он не в состоянии даже осознать масштабы надвигавшейся катастрофы. Тщеславный и упрямый, трусливый и подозрительный, сластолюбивый и переменчивый, Валтасар олицетворяет собой предельную деградацию деспотической системы, уже не способной даже в критическую минуту выдвинуть сколько-нибудь крупную личность, системы, утерявшей всякое моральное право на дальнейшее существование. Боясь даже самому себе признаться в собственном ничтожестве, Валтасар топит редкие проблески здравомыслия в необузданных приступах садистской жестокости, в потоках кичливой похвальбы, в неистовых оргиях и разврате.

Создавая образ самовластного тирана, М. Фигули явно опиралась на известную трактовку Валтасара, содержащуюся в «Книге Даниила» — Библии. Она воспользовалась, в частности, знаменитым преданием о последнем Валтасаровом пире, в разгар которого на дворцовой стене появились таинственные, начертанные огненной рукой письмена, предвещавшие в ту же ночь гибель Вавилону и его неправедному владыке. Включение таких заведомо легендарных сведений в общее русло повествования — прием, характерный для творческой манеры писательницы. Сама отдаленность, «полусказочность» воссоздаваемой эпохи даст М. Фигули возможность свободно совмещать реальное и фантастическое, становиться на путь стилизации. Библейские сюжеты и даже персонажи (пророк Даниил), мотивы древнего шумеро-вавилонского эпоса о Гильгамеше — вся эта поэтическая фольклорная стихия, щедро представленная в романс, выполняет гораздо более важную функцию, чем может показаться на первый взгляд. Речь идет не только и не столько о придании экзотического колорита повествования, сколько о выявлении основного глубинного смысла произведения. Вместе с преданиями и легендами в роман входит идея высшей справедливости, извечная мечта человека о торжестве добра над злом, о временах, когда «люди будут жить в любви и правде», о героях, поднимающих меч не ради очередного кровопролития, а во имя блага человеческого, утверждения счастья и мира на многострадальной земле,

С этой точки зрения история вавилоно-персидского конфликта, основные контуры которого весьма достоверно воссозданы в романе, предстает перед нами как столкновение и борьба двух противоположных этических начал, причем водораздел между ними отнюдь не всегда совпадает с линией, разграничивающей воюющие стороны. И в лагере вавилонян, и в стане персов есть герои, с одинаковой симпатией изображенные автором. Это благородные рыцари идеи, движимые высокими помыслами — чувством, долга и чести, правды и общечеловеческой справедливости. Обстоятельства против них. Центробежной силой войны их разбросало в разные стороны, но мыслят они родственными категориями, мечтают, в сущности, об одном и том же. Драматическое переплетение судеб этих героев служит композиционным стержнем романа.

Сам по себе прием введения в историческое повествование любовной пары или треугольника далеко не нов. Со времен Вальтера Скотта сочетание романической интриги и политического действия стало одним из традиционных признаков жанра исторического романа. Такое построение наряду с выгодами таит и свои опасности, главной из которых является возможное «раздвоение интереса», в случае если романисту не удастся добиться органического единства обеих линий. Каждый художник стремится дать собственное решение этой композиционной задачи. У М. Фигули, в частности, отчетливо прослеживается тенденция придать любовной, вообще эротической теме смысл чуткого нравственного барометра, свидетельствующего о духовном здоровье, возрождении или деградации человека и общества.

Таким внутренним подтекстом сопровождается рассказ о чистой, «идеальной» любви, связавшей двух центральных героев романа — прекрасную Нанаи и мужественного Набусардара. Она — простая крестьянка, девушка из рода, гордящегося бескорыстной преданностью отечеству. Он — потомственный аристократ, верховный военачальник вавилонской армии, второе после царя лицо в государстве, Романтическая исключительность взаимоотношений, складывающихся между этими социально столь неравноправными партнерами, совершенно очевидна, учитывая тем более замкнутый, кастовый характер, присущий высшему вавилонскому обществу. Однако М. Фигули сознательно идет на такое отступление от законов реалистической достоверности. Ведь Нанаи в романс — это не просто воплощение идеальной женственности, но прежде всего — олицетворение высокого нравственного начала, живущего в народе. Внутренняя чистота, неиспорченность, душевная цельность се натуры — вот что неодолимо влечет к ней духовно истерзанного Набусардара.

Умный и проницательный политик, свободный от всякой мистики. полевой государственный деятель и полководец — таким предстает в романе этот наиболее влиятельный и убежденный сторонник активного сопротивления персам. Как никому другому, ему ясна вся неимоверная трудность выпавшей на его долю миссии. В прогнившем Вавилоне, где каждый ищет лишь удовольствий да личной выгоды, где плетут свои бесконечные интриги жрецы, а на престоле сидит бесталанный, трусливый и самодовольный государь, он чувствует себя бесконечно одиноким в святом горении за судьбы отчизны: «Великие боги за какие-то грехи ослепили халдейскую знать… мне единственному оставили зрение, чтобы я видел грозящую нам беду». Встреча с Нанаи для него — перст судьбы. С этого момента Набусардар обретает душевные силы, столь необходимые ему для свершения великого подвига. Если раньше им руководила скорее ненависть к коварным и своекорыстным жрецам, достоинство воина и сословная гордость халдея-аристократа, не допускавшего даже мысли о том, чтобы без борьбы склонить голову перед «горным варваром», то теперь все прочие доводы тускнеют, оттесненные высшей целью — защитой отечества и народа от надвигающегося опустошительного нашествия. Просветленному любовью Набусардару открывается великая истина, что государство может быть спасено только самим народом. Усилиями Набусардара и немногих преданных ему соратников была создана армия, способная противостоять персам. Правда, измена дала в руки Киру ключи к Мидийской стене, зато Вавилон успешно выдерживал осаду до тех пор, пока обороной руководил Набусардар. Поглощенный борьбой с персами, он, однако, не уследил за кознями своих многочисленных недругов и завистников в Вавилоне. Мнительный и взбалмошный Валтасар, боявшийся роста престижа своего верховного военачальника, следуя коварным наущениям жрецов, стал все чаще вмешиваться в его распоряжения; в конечном счете это и погубило город.

Маргита Фигули избрала в своем романе одну из существовавших в свое время в исторической литературе версий падения Вавилона. Она пишет, в частности, о почти трехлетней осаде, о хитроумной уловке персов, которые отвели воды Евфрата, чтобы по высохшему руслу проникнуть в город. Между тем, как считает большинство современных историков, кампания была поистине молниеносной. Персам понадобилось меньше месяца для разгрома Халдейской державы. Ворота же Вавилона были открыты персам без боя. Некоторое сопротивление они встретили лишь на подступах к царскому дворцу. В разгоревшейся здесь схватке и был убит Валтасар.

Можно было бы не останавливаться на этих, не столь уж существенных для художественного произведения фактических неточностях. Интересны, однако, мотивы, побудившие писательницу в данном случае отступить от строгого историзма. Они, несомненно, связаны с общей идейной концепцией романа.

Ведь война с персами, как ее понимает Набусардар, приобретает уже объективно справедливый характер. Это борьба народа за право самому определять свою судьбу. Не раз в книге возникает прозрачная аналогия между легендарным борцом за благо людей — Гильгамешем и нынешней «надеждой Вавилонии» — Набусардаром. Героизируя личность Набусардара, стремясь подчеркнуть правоту дела, которому он служит, писательница и вводит версию о длительной безуспешной осаде Вавилона персами. Ей важно было показать возможность победы на тех путях, которыми шел ее герой. Вавилон все-таки пал, но причиной тому было не столько военное превосходство персов, сколько их безусловное единство, духовная сплоченность вокруг незаурядного вождя — Кира.

Набусардар как воплощение идеи справедливой войны возвышается над всеми остальными персонажами романа. За исключением одного — персидского князя Устиги. Ни храбростью, ни умом, ни душевным благородством — тот ничем не уступает своему сопернику. Сопернику в буквальном смысле слова, потому что оба любят одну и ту же девушку — Нанаи. Устига послан Киром в Вавилонию с необычайно ответственным для успеха грядущего вторжения заданием — он должен не только наладить сбор важных военных сведении о будущем противнике персов, но и постараться заранее склонить население на сторону Кира. Устига успешно справляется с этой миссией, пока не встречает Нанаи, которая не без внутренней борьбы все же выдает его в руки Набусардара. После этого, заточенный в подземелье дворца Набусардара в Борсиппе, Устига фактически выключается из числа активных действующих лиц романа, вновь появляясь лишь на последних его страницах. Тем не менее значение этого образа в общей концепции произведения весьма существенно.

Устига — из рода философов, глубоко озабоченных проблемами смысла человеческого бытия, высшего назначения человека. Он смотрит на происходящие события с высоты конечных целей борьбы — утверждения «любви и правды» на земле. Война с Вавилонией для него — печальная необходимость, освещенная лишь перспективами светлого будущего. Он предан Киру, активно способствует осуществлению его планов создания великой державы, которая должна объединить все народы Востока и, прикрыв их мощным щитом от надвигающейся опасности с Запада, обеспечить им условия для наиболее успешного развития. Устига мечтает о том времени, когда под мудрым и великодушным водительством Кира все народы, забыв старые распри и обиды, станут единой семьей равных и счастливых. Именно персы, еще не затронутые духом наживы и морального распада, призваны, по мысли Устиги, стать «орудием справедливости, благодаря которому справедливость восторжествует в мире». И тогда не будет бедных и богатых, тогда воцарится «равенство между людьми и братство между народами».

Сквозь стилизацию, вызванную стремлением не выбиться из общего колорита далекой эпохи, в рассуждениях Устиги отчетливо проступают гуманистические идеалы, воодушевляющие писательницу XX века. Создавая привлекательный образ этого философа-правдоискателя, М. Фигули утверждает принцип нравственной преемственности поколений, вечную, неутолимую жажду человека к переустройству жизни на подлинно справедливой основе.

С образом Устиги связан еще один важный аспект произведения, непосредственно обращенный к нашей современности.

Вспомним, что «Вавилон» создавался писательницей в самый разгар второй мировой войны, когда фашистские полчища под лозунгом организации «нового порядка» в Европе, возведения бастиона против «коммунистической угрозы» залили кровью колоссальное пространство от Волги до Северной Африки. Стремление к мировому господству составляло основу официальной идеологии гитлеровского рейха. Война была объявлена высшим проявлением арийского духа. В этой связи особенно понятно сознательное этическое заострение «Вавилона» против самой идеи завоевательных войн, какими бы высокими мотивами эта идея ни подкреплялась. Особенно четко эта мысль выражена писательницей как раз в эволюции образа Устиги.

Борьба между ним и Набусардаром за сердце Нанаи, отвлекаясь от традиционного для романической интриги привкуса сентиментальности и мелодраматизма, имеет глубокий символический смысл. «Поражение» Устиги предопределено внутренним изъяном его философии. Нанаи, испытывающая искреннюю тягу к нему как к человеку, вынуждена ненавидеть его как врага. И это не просто классический разрыв между чувством и долгом. Нанаи, в образе которой воплощена идея священного права народа на самостоятельное устройство своей судьбы, органически не приемлет рассуждений Устиги о путях, ведущих в счастливое будущее. Она инстинктивно чувствует внутреннее несоответствие между светлыми далями, которые открывает перед ней Устига, и средствами достижения этих далей. Насаждение справедливых порядков с помощью огня и меча иноземных завоевателей? Возведение гуманного общественного здания на трупах невинных жертв, на костях «освобожденных» народов?

На последних страницах книги писательница дает возможность Устиге стать свидетелем краха его иллюзий. В Вавилоне Кир ведет себя как любой другой завоеватель — сечет головы, угоняет жителей в Персию на каторжные работы, беспощадно расправляется со «смутьянами», ожидавшими торжества правды и справедливости. Простой Вавилонский люд вместо прежнего ярма получает другое — персидское. Это к Киру обращены полные горечи слова Сурмы, самого пламенного последователя Устиги в Вавилонии: «Мы ждали тебя, как жар-птицу, что принесет на своих крыльях свободу для угнетенных. А ты рабов царя Валтасара, жрецов и вельмож халдейских сделал собственными рабами. Так, значит, царь царей, нет правды на свете?» И Кир, этот просвещенный властелин, кумир и светоч Устиги, не может ответить на вопрос халдейского крестьянина.

Гуманистический, антимилитаристский пафос, органически присущий роману «Вавилон», придает этому произведению глубоко актуальный смысл. Бесконечна и разнообразна борьба человека за счастье. Но лишь тогда она может оказаться успешной, когда люди вдохновляются идеалами всеобщего блага, отметая любые учения и доктрины, покоящиеся на «праве» сильных и избранных. Бесконечно далеко отстоят от нашей эпохи герои «Вавилона». Но их мысли, чувства и надежды, обращенные к будущему, учат нас ненавидеть зло и несправедливость, бороться за правду, за мир на истерзанной, уставшей от войн земле…

Ю. В. БОГДАНОВ

КНИГА ПЕРВАЯ

В ущельях ассирийских гор берут начало грохочущие воды Тигра и Евфрата. Зажатые утесами, бездонными ущельями и могучими корнями дерев, они падают со стремнин, с диким ревом устремляются с горных круч севера в долины и неудержимо пробивают себе путь в податливой почве низин, словно торопясь слиться на юге с морем.

Страну, которую заключили в свои объятья Тигр и Евфрат, от незапамятных времен засыпает горячий песок. Здесь, среди сухобылья и чертополоха, человек добывает свой хлеб поистине в поте лица, здесь мается он под бичом жизни и умирает от зноя. Страстно мечтая избавиться от невыносимых тягот, он тешит себя легендами об утраченном рае, куда жаждет вернуться после неисчислимых страданий.

Этим заняты и мысли старого Гамадана. Сидя перед своим глиняным жилищем, он вырезает из куска пальмового дерева фигурку бога Энлиля, который, говорят, создал мир и за ослушание изгнал человека из земли обетованной.

Погруженный в работу и размышления, Гамадан покачивает головой и обращается к богу с упреками:

— Несправедливо покарал ты нас, владыка жизни и смерти, всесильный Энлиль, бог несокрушимого Халдейского царства. Непомерна кара, насланная тобой на сыновей человеческих за ничтожное ослушание. Слишком долго не смягчается твое сердце из-за такой малости, такой безделицы, — посуди сам, — из-за какого-то паршивого яблока с древа познания! Неужто оно дороже человека и даже целого народа, живущего в стране между Тигром и Евфратом?

Как отпрыск потомственных воинов, Гамадан и с богом говорил воинственно. Он желал убедить бога, что тот, создав мир, не сумел мудро и по справедливости распорядиться судьбой первого обитателя райских кущ.

Лицо Гамадана все больше мрачнело, глаза затуманились тревогой. Ему надо было излить душу.

И старик негодующе продолжал:

— Если бы гнев твой поразил пройдоху финикийца или жалкого еврея, паршивого перса или провонявшего бараньим салом ассирийца! Но за что ты так покарал халдея, владыка небесный?

Внезапно его охватило искушение обезобразить священный лик всемогущего Энлиля в отместку за то, что он так безжалостно наказал род людской. Гамадан решил сделать ему длинный нос. Но когда оставалось только выдолбить ноздри в длинном остром носу, старик в ужасе спохватился — ведь к этому идолу будет обращаться с молитвой и просьбами его дочь Нанаи. Гамадан торопливо забормотал заклинания против злых демонов и склонил голову, смиренно моля покровителя халдеев о прощении.

Подавив усмешку, он беспокойно заерзал на табуретке и, колотя себя в грудь, огласил пространство покаянными мольбами:

— Поверь, сын всесильного солнца и матери-земли, поверь, это не я, это черный демон в крокодиловой шкуре, с когтями дракона, хвостом ящерицы, жалом скорпиона, с козьими ногами, петушиным гребнем и орлиными крыльями подучил меня. Злой демон наущал меня отомстить тебе за род людской, ибо несправедливо обошелся ты с нами за грехи первых людей. Не ты ли сотворил щебет птиц, шум волн и аромат цветов, которые ввели человека в грех? Ты даровал человеку сладостный сон, наполнив ночь чарующими сновиденьями. и он не устоял и вкусил от древа познания. Значит, ты виноват во всем, а человек стал жертвой твоей прихоти. Но поверь, всемогущий, это злой дух наговаривает на тебя, а мое сердце чисто. Это демон, пищей которому служит глина и прах, наущает меня, о высокочтимый, сделать тебе длинный нос.

В знак раскаянья Гамадан укоротил богу нос и поднял фигурку к солнцу.

— Взгляни, бог богов, я не поддался козням злого духа и исправил тебе нос. Я избавил тебя от позора, так отплати мне услугой за услугу. Если ты закрываешь врата рая передо мной, то исполни хотя бы просьбу моей дочери, самой красивой девушки на берегах Евфрата. Сейчас она пасет овец бедного Гамадана, но если бы ее узрели боги, каждый пожелал бы видеть ее своей возлюбленной. Если б о ее красе прослышал царь, он в тот же день взял бы ее к себе во дворец. Если б она появилась на улицах Вавилона, перед ней падали бы ниц, словно перед божественной Иштар. Внемли ее мольбам, сделай так, чтобы ей не приходилось от зари до зари пасти овец, есть сухие лепешки и спать в глиняной хижине. Когда она вечером вернется домой со стадом, ты увидишь, свет солнца, что она прекрасней радуги, воссиявшей после всемирного потопа.

Чтобы бог Энлиль, владыка жизни и смерти, в самом деле мог ее увидеть, подумал Гамадан, надо поскорей закончить работу, потому что уже перевалило за полдень, а с наступлением сумерек Нанаи пригонит овец домой.

Он подровнял нос и вырезал ноздри: потом подправил губы и глаза, придав благородства облику божества. Просверлил отверстие в широком и богато украшенном резьбой поясе. Просунул в это отверстие меч, — теперь он висел на животе фигурки наискосок. На спине прикрепил орлиные крылья — знак божества. Подстрогал длиннополую рубаху, отороченную густой бахромой, и ремни на сандалиях. Затем развел в плошках краски и раскрасил фигурку. Крылья, шлем, сандалии, пояс и украшения выкрасил под золото. Плащ покрыл красной краской, одежду — голубой, а бахрому сделал желтой. Закончив работу, он отнес фигурку в хижину и поставил сохнуть на полку над дверью.

Он убрал и долото с ножом, стружки бросил в огонь под треногу — на ней стоял горшок, в котором варилась рыба, — а плошки с красками залепил глиной, чтобы краски не засохли.

Уходя, он задержал взгляд на постели Нанаи, застланной овечьими и козьими шкурами. Она спала бы в шелках и кисее, если б по вине слабых правителей славный род Гамаданов не пришел в упадок. И жить бы ей не в убогой хижине, а во дворце. Но меч Гамаданов точит ржавчина, и нет у них иного оружия, кроме красоты Нанаи. Только красота поможет Нанаи избавиться от нищеты. Старик с надеждой взглянул на фигурку Энлиля, которому его дочь будет поверять свои тайные желания. Однако для верности и он решил помолиться создателю мира, как только тот обсохнет на полке.

А пока старик порубил в деревянной плошке овощи, истолок в ступке корешки имбиря, снял крышку, всыпал все это в горшок, подгреб угли и прислонил кочергу к одному из кольев, поддерживающих тростниковый навес, который служил защитой от жгучих солнечных лучей.

Когда все было готово, он снял горшок с огня и отлил из него себе, оставив половину для Нанаи. Не заходя в хижину, он тут же съел свою долю, заедая похлебку лепешкой, испеченной на углях. Возле миски Нанаи он положил несколько кусочков ароматных хлебцев, которыми всегда баловал ее, если бывал чем-либо особенно доволен.

На сей раз такой щедростью она была обязана Энлилю, который стоял на полке, переливаясь красками марева над пустыней. Гамадан был доволен делом рук своих, и в честь того, что работа удалась, после еды поклонился всем четырем странам света, которые издревле принадлежали халдейским богам.

По обыкновению, он начал с востока:

— Кланяюсь тебе, всемогущий Таммуз, и благодарю тебя за то, что каждое утро твои незримые руки рассеивают по небу и земле благодатный свет. В его сиянии сошел с моих ладоней бог, создавший меня, и имя ему Энлиль.

Потом он оборотился на запад и сказал:

— Благословен будь, Сакус, приходящий на закате в багряных одеждах вечерних облаков и возвещающий о приближении ночи, когда человек может дать отдых своим членам. В твоих лучах бог Энлиль послал нам прекрасную Нанаи, и теперь он будет пребывать вместе с ней в моем доме.

Поклонился он и северу и сказал:

— О страж ночи, многочтимый Син, ты странствуешь по небу и серебришь рощи и воды Евфрата. Ты кропишь росой истомленные цветы и травы. Ты посылаешь людям освежающую влагу и прохладу, умеряющую жар полдневного солнца. По твоему велению моя жена Дагар перешла волнами священной реки в рай, который она заслужила ценой мук и страданий. Нанаи потеряла мать, но отныне вместо матери пребудет, над ней покровительство создателя мира, премудрого Энлиля, который пожелал прийти к нам и остаться с нами навеки.

Поклонившись на юг, он сказал:

— Да будет в веках прославлено имя твое, божественная Иштар, чья милость к нам излучается в сиянии утренней звезды Дильбат и в сиянии вечерней звезды Билит. По милости твоей моя дочь подобна тебе, и тело ее напоено ароматом южных ветров. Ты даровала ей синие глаза, подобные горным озерам, в которых растворились небеса. Ты припорошила ее губы сладкой пыльцой, и речь ее опьяняет каждого, как вино. Ты наделила ее мудростью, какой не встретишь у человека из глиняной хижины, и оттого смилостивился Энлиль и пришел сюда, чтобы воздать ей по достоинству.

Ему казалось, что теперь-то уж боги не смогут отвергнуть просьбу, которая вознесется из его хижины. Они заступятся за него и перед самим Энлилем, если тот вдруг окажется не в духе. Чтобы избавиться от последних сомнений, старик воскликнул:

— Великие халдейские боги, ваша мудрость бесконечна и несокрушима, подайте же знак, что я услышан вами.

Он настороженно замер, напрягая слух и всматриваясь в горизонт. Потом заговорил еще прочувствованнее:

— Явите мне знак и тем осчастливьте бедного человека, последнего потомка славного рода, никогда не скупившегося на жертвы во славу богов и родины. Я стар и не могу доказать вам свою преданность в бою, но, смиренно припадая к вашим священным стопам, я даю обет добровольно жертвовать чашу оливкового масла в первый день каждого месяца и раз в году приносить на ваш алтарь самую жирную овцу. И пусть тело мое покроется язвами, если я нарушу клятву.

Не успел он договорить, как на мусорной куче позади хижины заголосил петух. Он закукарекал во все горло, так что эхо разнеслось далеко по всхолмленной равнине вдоль Евфрата и потерялось где-то в окрестных рощах.

Гамадан упал на колени и принялся колотиться лбом о землю. Сбивчивый шепот и бормотанье приглушала его спутанная борода, за густыми усами не видно было шевелящихся губ. Выпрямляясь, он поднимал взгляд к небу и, кланяясь, опускал его.

Петух же продолжал весело копошиться на мусорной куче, даже не подозревая, что боги избрали его вестником надежды. Он нашел рыбные кости и кукарекал, радуясь лакомству.

Наконец Гамадан встал и направился в хижину. И вдруг беспокойство — не оставил ли бог богов его глиняную хижину за то, что он просил помощи у других небожителей. Но он утешил себя тем, что боги, вероятно, не так обидчивы, как люди. И не обманулся — Энлиль спокойно стоял на своем месте, и, когда Гамадан взял его в руки, ему даже почудилось, что бог улыбнулся.

Чтобы всемогущий знал, чего ждут от него в этом доме, Гамадан положил его на постель Нанаи и пояснил, что ночью на этой постели выскажет свои тайные желания его дочь. Здесь он может внимать ей.

— Когда ты узнаешь ее, ты не откажешь ей, — уверял его Гамадан. — Ты захочешь сделать для нее все, едва услышишь ее первое слово. Я знаю, — доверительно рассказывал Гамадан, — что Нанаи не нравится жизнь в родной деревне, Деревне Золотых Колосьев. Однажды я убедился в этом окончательно. Как-то душной и тревожной ночью я не мог уснуть. Не спала и Нанаи. Сквозь отверстие в крыше она смотрела в небо, глубокое, как дно Евфрата в сумерки, а звезды были точно капли росы на листьях древа жизни. После полуночи повеяло ветром с севера, и дневная духота сменилась ночной прохладой. Я открыл двери и завесил вход тростниковой сеткой. Домик наш наполнился свежестью, и вскоре Нанаи крепко уснула. Вдруг я услышал ее шепот, и мне захотелось узнать, что она говорит. Поднявшись с постели, я приблизил ухо к ее губам. Она шептала: «Вавилон, Вавилон». Дыхание ее было горячим, в голосе слышалась мольба. Я тотчас понял, что она грезит о Вавилоне. Вавилон, город пышных дворцов и золотых крыш, ее мечта. Мне так хочется помочь ей, но ты, владыка неба и земли, ты поймешь, что Гамадан здесь бессилен, и потому я вручаю ее судьбу тебе.

Старик страстно заклинал верховного бога и даже не заметил, что фигурка еще не совсем обсохла и он размазал краски — идол принял новое обличье, его мантия стала пестрой, как одежда жителя пустыни — араба. Внутри хижины и в ясный полдень царил полумрак — окно завешивали от жаркого солнца, — и Гамадан слишком поздно заметил, что стало с одеждой Энлиля. Надо было немедленно исправить оплошность, чтобы странный наряд не огорчил и не разгневал бога.

Старик выбежал из хижины, но в ту же минуту на мусорной куче снова запел петух. Гамадан пришел в ужас. Он не сомневался, что это подал знак всевышний.

— Я не хотел оскорбить тебя, Энлиль, — оправдывался он. — Пощади и помилуй. — Гамадан поднял взгляд к небу. — Я повешу тебе на грудь цепочку из чистого серебра, единственную память о покойной жене.

Петух закукарекал опять.

Лицо Гамадана прояснилось, он побежал за красками, торопясь раскрасить фигурку заново, словно рассчитывал получить за это отпущение грехов.

Он макал кисточки в глиняные плошки и накладывал краски точно так же, как вначале.

Под тростниковым навесом на пальмовом поленце стоит Энлиль, а перед ним коленопреклоненный Гамадан. Старику осталось сделать всего лишь несколько мазков на пурпурном плаще бога.

Дело почти сделано, надо только открыть небольшой ларец в стене и достать серебряную цепочку, обещанную владыке мира. Может быть, он посулил лишнего? Но не торговаться же с богом, словно с купцом на сиппарском базаре. Нельзя отступать, коли обещал. Как сказал, так и сделает.

Внезапно за хижиной поднялся шум, с громким кудахтаньем куры бросились врассыпную. Большой красный петух перелетел через навес, едва не опалив себе крылья над жаровней и подняв целое облачко золы. Гамадан вскочил и заметался, заслоняя фигурку.

Во дворе громко залаял, а потом протяжно завыл пес.

Так он встретил появление Набусардара, верховного военачальника царской армии, который примчался на колеснице, переодетый простым воином. Набусардар охотился за персидскими шпионами, которые шныряли в окрестностях Вавилона и сеяли смуту среди местных жителей. Шпионы собирали сведения об армии царя Валтасара и бунтовали против него население. Военачальникам тайной службы до сих пор не удалось поймать на месте преступления ни одного перса, и потому полководец царя втайне от всех решил заняться этим сам.

На колеснице, запряженной парой лошадей, он ворвался во двор Гамадана, переполошив всех кур. Кошка, сидевшая на заборе, ощетинилась, но не тронулась с места. Набусардар подошел, чтобы привязать вожжи к колышку рядом с ней, и дунул ей в глаза. В ответ она зашипела, но продолжала сидеть, предостерегающе выпустив острые когти.

— Ты угадала, — сказал он ей, закладывая вожжи и потрепав за холку усталого коня, — мне всегда были по сердцу кошки, которые царапаются, а не ластятся. Взять, что ли, тебя в Вавилон, хоть ты беспородная и нет у тебя родословной? А то вавилонские кошки совсем разучились царапаться. Они умеют только ластиться, а это противно. Видно, берут пример с вавилонских женщин, которые скоро станут совсем несносными.

Кошка фыркнула, замахнувшись на него обеими лапками, и оскалила мелкие, острые зубы.

— Ты мне все больше нравишься. — Военачальник поддразнивал кошку, не забывая, однако, что времени у него в обрез и надо торопиться. Хорошо бы узнать, кто здесь живет и не встречал ли он шпионов.

«Ш-ш-ш!» — зашипела кошка, сердито глядя на воина.

Он вытер потный лоб, расстегнул короткий кожаный нагрудник, вытащил из ножен меч и направился к дому.

Старый Гамадан суетился вокруг деревянной фигурки. Со стороны казалось, что он танцует, коротая время за этим нехитрым развлечением.

Верховный военачальник приглядывался к нему, потом, как раз когда Гамадан прицелился снять кисточкой пепел с бороды Энлиля, решительно шагнул к нему и крикнул:

— Что делаешь, старый дурак?

Гамадан вздрогнул и, вместо бороды мазнув кисточкой кончик носа, оставил там небольшое пятнышко.

Он пробормотал торопливо, боясь промешкать с ответом:

— Я Гамадан, господин.

— Не хочешь ли ты сказать этим, что ты не дурак?

— Да, господин.

— Ты себе на уме и отвечаешь, словно продувной финикиец. Ты халдей?

— В крови нашего рода нет и примеси крови иноплеменников.

— Так ты халдей?

— Да, господин.

— Ты за царя или против него?

Нежданный вопрос привел Гамадана в замешательство, и он растерянно уставился на гостя.

Собравшись с мыслями, он уже готов был ответить, что за царя, но его опередил новый резкий вопрос воина:

— За персидского или халдейского?

— Ты подобен урагану, господин. — наконец обрел дар речи старик, — ты вырываешь из меня слова вместе с языком. Ты стремителен, словно орел, и, конечно, отважен, как лев. Если бы я был его величество царь Валтасар, я бы сделал тебя своим верховным военачальником.

— А если б ты был его величество персидский царь Кир? — наседал на него воин.

— Заклинаю тебя семью демонами, господин, — вскипел Гамадан, — наш род сердцем предан родине, а сам я сражался в армии Навуходоносора. Брат мой, да славится его доблесть в стране богов, погиб во время мятежа аммонитян. Мой племянник верой и правдой служил у Набусардара, прекрасного полководца вавилонской армии.

— Попадись в мои руки бич, — нахмурился военачальник, — ты получил бы не меньше десяти ударов. Разве о воине подобает говорить «прекрасный», словно о капризной девице? Скажи лучше — сурового, жестокого или храброго и доблестного полководца. А то — «прекрасный»!.. — недовольно заключил он.

— Ох, господин, — смиренно ответил Гамадан, взывая к его рассудку. — С меня довольно тех ударов, которые я терплю по милости судьбы.

Набусардар окинул взглядом жалкое одеяние старика и через прореху в рубахе заметил волдыри солнечных ожогов. Гамадан прижимал к себе фигурку Энлиля, ища его заступничества.

— Что это ты держишь?

— Бога, который создал меня, — ответил старик.

— Бога, который создал тебя? — расхохотался Набусардар. — Бога, которого создал ты, дурень. До каких пор халдейский люд будет тратить время на идолов и поклоняться дереву и камню?

— Да покарают тебя боги! Ты оскорбляешь создателя мира, который избрал своим приютом глиняную хижину бедного Гамадана. Или тебе хочется, чтобы на царство обрушилось несчастье? Хочется, чтобы Энлиль обнажил смертоносный меч и убил тебя тут же на месте?

— Да, я хочу сразиться с ним! — вскричал воин и энергично сжал рукоять меча. — Я хочу померяться с ним силой, — насмешливо улыбнулся он и шагнул к фигурке бога.

Он взмахнул мечом.

— Остановись, господин, если не хочешь, чтобы Энлиль в ту же минуту поразил твое тело проказой! Но голова идола уже отлетела далеко в траву. Гамадан запричитал:

— Несчастье постигнет Вавилон, господин. Всесильный Энлиль отвернется от этого города за то, что ты надругался над ним.

— Перестань хныкать, от этого у меня вскипает кровь, и я не ручаюсь за силу, которой наливается рука. Я прихожу в ярость, когда вижу, до чего дошли мужчины Вавилонии. За последние двадцать лет после смерти Навуходоносора вы изнежились, как вавилонские кошки. Вы не мужчины, а тряпки. Если враги нападут на царство, лишь немногие из вас смогут сражаться, остальные разбегутся, как твои куры при виде моей колесницы.

— Ну нет, — загорячился Гамадан, — халдеи не раз доказывали, что никто в мире не сравнится с ними в доблести и в любви к родине. Пусть Вавилон прикажет — и ты убедишься в этом.

— А разве Вавилон не приказал уже переловить персидских шпионов и истребить их, как собак, без суда и приговора?

— Приказал, господин.

— А вы? Укрываете их в своих лачугах и слушаете их кощунственные речи против царя.

— Верно, они здесь шныряют, как собаки, но мой дом обходят стороной, так как им известно, что я предан его величеству дарю Валтасару телом и душой. Разве я веду себя не так, как подобает халдею?

— Этого мало, Гамадан, — возразил полководец. — Ты обязан заманить их в ловушку, а потом выдать властям. Этого ждет от тебя родина.

— Мне не расположить их к себе. Они знают здесь всех. Они не осмелятся зайти в мой дом, сочтут отравленным мой хлеб. Как еще я могу их заманить?

— Нет ли в твоем доме женщины? Это лучшая приманка для пришлых солдат.

Гамадан задрожал. Нанаи — его единственная радость, неужели швырнуть ее персидским собакам?! Он представил ее себе среди деревьев в Оливковой роще, а с нею рядом ее белых овечек. Порхают птицы и бабочки, и она провожает их взглядом, с улыбкой, подобной медоносным цветам. Нет, не может он пожертвовать ею.

Он припал к стопам воина.

— Лучше убей меня, как паршивую тварь, но не требуй непосильных жертв! Это убьет мое старое сердце.

— Ты говоришь о жене или о дочери?

— Жены у меня уже нет. По зову великого Сина она перешла по водам Евфрата в рай.

— Значит, о дочери?

— Сжалься, — умолял он, припав губами к ногам полководца, — будь милостив, коль ты не бог и не царь. Будь милостив! Я знаю, тебе надлежит воздать почести, и я воздаю их тебе. Хотя ты переоделся, я угадал в тебе военачальника из тайной службы. Но будь же милосерден!

— Речь идет об отечестве, Гамадан, и многие убеждены, что оно в опасности. Если разразится война, она унесет тысячи лучших сынов Вавилонии. Выдержит ли это твое старое сердце? Заменит ли даже тысяча женщин одного хорошего воина? Я же требую от тебя всего одну-единственную.

— Это выше моих сил, господин. — И Гамадан покорно склонил голову, стоя голыми коленями на раскаленном песке.

— Встань, Гамадан, — решительно приказал Набусардар. — Если ты служил в армии Навуходоносора, то знаешь, что такое мужчина, и тебе надлежит знать также, как поступить, когда царь требует от тебя действий. Если через две недели ты известишь меня в Вавилоне, что тебе удалось поймать соглядатаев варварской страны, его величество царь Валтасар пожалует тебя слитком золота величиной с твоего Энлиля, которого я обезглавил.

Не подымаясь с колен, старик смотрел полководцу в лицо. Острие Набусардарова клинка ослепительно сверкало на солнце. Гамадан помнил, что закон требует казнить каждого, кто ослушается царского приказа… Он стиснул зубы, чтобы не проронить ни слова, которое могло стать последним в жизни.

Набусардар застегнул нагрудник, укрепил меч на ремне, перекинутом через плечо, и добавил:

— Итак, ты передашь с кем-нибудь или сообщишь сам. Лично мне. Вытащив из потайного кармашка на поясе золотую цепь, он бросил ее к ногам Гамадана.

— Отдай это своей дочери за утрату чистоты.

— Кто же ты, господин? — еле выговорил старик.

— Сохрани это в тайне, если тебе дорога жизнь, — строго ответил ему воин, — я Набусардар, верховный. военачальник армии его величества царя Валтасара.

— Смилуйтесь, великие боги! — И Гамадан пал ниц.

— Разве я бог, что ты поклоняешься мне?

— Живи вечно, непобедимый Набусардар, и да предаст забвению Энлиль твое кощунство и то, что ты накликал беду на дом бедного Гамадана.

— Довольно причитать! К тому же мы в Вавилоне поклоняемся Мардуку, а не Энлилю. — Он сказал это с явной иронией в голосе.

— Да хранит тебя Мардук и да сопутствует твоему войску удача! Через две недели я доставлю тебе в Вавилон весть о персидских шпионах. А от моей дочери — да будет тебе известно, что чистотой она превосходит облака, изливающиеся на нас благословенным дождем и красотой — священных голубей в кущах божественной Иштар, — прими благодарность за твой подарок.

Гамадан был не в силах продолжать, у него перехватило горло и губы шевелились беззвучно. Помутневшим взором он вглядывался в горизонт и перебирал в руках золотую цепь — награду для Нанаи за ее позор.

Полководец обогнул хижину, направляясь к своей колеснице.

— Живи вечно! — напутствовал его Гамадан. Прощаясь с Набусардаром, он выронил драгоценный подарок, который со звоном упал к его ногам. Вид золота не приносил успокоения, а мысль, что нежной и милой Нанаи суждено стать приманкой для варварских солдат, была невыносимой. Для того ли Иштар создала ее такой красавицей, чтобы над ней надругались паршивые персы? Или нет у царя многотысячной армии, способной отстоять Вавилон, и Халдейское царство должна спасать дочь Гамадана? Разве допустил бы Навуходоносор, чтобы честь его армии защищала женщина?

После долгих раздумий он прошептал:

— Этого требует от тебя, Гамадан, не родина, а слабый царь и его обабившаяся армия, растерявшая последние крупицы воинственного пыла. Законы Вавилонии призваны защищать от насилий, но одно слово царя отменяет решения суда и все законы. А воспротивишься — тебе пригрозят отсечь голову за неповиновение. И нет законов против насилий, чинимых царем.

За такие слова Гамадана ждала смертная казнь. Но он не думал о себе. Перед его взором была только Нанаи, бродившая со своим стадом где-то в Оливковой роще, не предчувствуя ничего дурного.

Она не знала, что именно в этот миг во дворе ее отца Набусардар разворачивает свою колесницу. Не знала, что он купил ее за золотую цепь, какими забиты подвалы царского дворца в Вавилоне. Не подозревала, что в последний раз свободно дышит этим воздухом и протягивает руки к бабочке, к высокому небу, которое в эту пору сияло, как и ее глаза, бездонной синевой.

Такой мысленно видел ее и Гамадан, когда лошади стремительно вынесли Набусардара со двора. Под грохот колес старик в знак печали рванул на себе холщовую рубаху от ворота до самого пояса: в душе его боролись протест и сознание собственной беспомощности. Так и стоял он на коленях, покуда вдали не замолк на пыльной дороге стук колесницы.

Колеса военной повозки Набусардара вздымали клубы пыли. Песок хрустел под копытами лошадей, которые, точно вихрь из арабской пустыни, бешено неслись по дорогам и, разъяренные зноем, высоко вскидывали передние ноги.

Металлический шлем на голова полководца впивался в кожу раскаленным обручем.

Язык прилип к гортани, губы казались устьем адской печи. Он истосковался по воде, жаждал хотя бы глотка влаги; но тело пронзали одни лишь палящие лучи, и солнце пышело зноем жаровни.

Полководец объехал несколько дворов в Деревне Золотых Колосьев, завернул в две соседние деревни и в поселок на пути. Он не встретил ни одного из этих хитрых персов, поездка была напрасной. Повсюду он слышал то же, что и от Гамадана — или что они бродят здесь стаями, как собаки, или что не осмеливаются даже показываться на глаза. Но среди деревенского люда встречались и такие, которые явно что-то скрывали и, призывая в свидетели всех золотых, серебряных, бронзовых и деревянных богов Вавилонии, клялись, что они не только не видели, но даже и. слышать не слышали ни о каких персах. Эти внушали подозрения. Набусардар был уверен, что больше всех запираются те, кто в душе ждет спасения от Кира, царя персидского, царя мидийского, царя лидийского, в своем тщеславии уже считающего себя будущим повелителем могучего и великого Халдейского царства.

Набусардар насмешливо повторил вслух:

— Кир, будущий повелитель могучего и великого Халдейского царства!

Он хлестнул лошадей по лоснящимся спинам и расхохотался прямо в лицо огнедышащему солнцу, громко и вызывающе. Эхо покатилось за отлогие каменистые холмы, покрытые редким кустарником, до самого горизонта. Мысль о Кире вызывала в нем все новые приступы смеха, в котором находили выход душившие его ярость и сознание собственного бессилия.

Через две недели царь созывает государственный совет, который решит — считать ли, что персы угрожают существованию и величию Вавилона, или объявить растущую мощь Кира, покорившего все соседние народы, плодом больного воображения варвара, одержимого военным безумием.

Набусардар хочет внушить совету, что при всем могуществе Халдейского царства необходимы меры предосторожности против обнаглевшего персидского шакала, чтобы он не сеял смуту среди халдейского люда. Иначе халдеи, чего доброго, поддержат Кира, видя в нем долгожданного избавителя от власти жрецов и царя, и обратят оружие против столицы Вавилонии, от которой они терпят наибольшие притеснения. Народ жаждет свободы, хлеба, хочет иметь землю, права. Все это сулят ему персидские смутьяны, которых надо гнать из царства и закрыть им доступ в него. Набусардар уже предлагал царю разместить по стране военные отряды для защиты ее от опасности. Царь было согласился, но жрецы вавилонского Храмового Города, жрецы Эсагилы, противятся этому; по их мнению, вполне достаточно защиты бога Мардука. Они призывают народ усерднее жертвовать богам и тем избежать новых поборов на содержание воинских постоев. Набусардару давно известно, что жрецы настроены против него. Что ж, вскоре они узнают, что и он против них. Довольно терпеть их подлости, скрывать свою ненависть к ним. Либо они, либо он. Падут они — победит Вавилония. Падет он — победит Кир, персидский волк.

Эсагила ослеплена жадностью. Символом ее веры стало накопление сокровищ в подвалах и башнях Храмового Города. Ради обогащения она не брезгует ничем и, как никто, грешит, прикрываясь именем богов. Вместо любви и блага она плодит пороки. Призванная сеять жизнь, она повсюду сеет смерть. Халдейский люд задыхается под бременем поборов. По ее прихоти лучшие сыны Вавилонии гибнут на рытье каналов. По ее приказу чужеземцы бесчестят будущих матерей Вавилонии. А она называет это волей великих и мудрых богов. Едва кто-нибудь станет на пути Эсагилы, жрецы заявляют, что великий Мардук, верховный бог Вавилона, жаждет испить его крови. Жрец пронзает обреченному глотку на жертвенном алтаре, и тот уже убран с дороги. Имущество покойного отходит храму. Народу объявят, что создателя мира умилостивила эта жертва. Но может ли бог, творец всего живого, требовать смерти безвинных? Это делается для того, чтобы обирать народ и умножать мощь Эсагилы. Жрецы поэтому и не соглашаются на рассылку по стране сторожевых отрядов, им неохота раскошеливаться на их содержание. А народу они твердят, что Вавилония — владение богов, и потому нет причин для опасений, боги, мол, не допустят, чтобы их собственностью завладел чужой. Изнеженная вавилонская знать считает этот довод Храмового Города неопровержимым. Она верит жрецам и валом валит в святилище Мардука — Эсагилу, заваливая его алтари бесценными жертвоприношениями и дарами. Жрецы потом тайно уносят их в каменные подвалы храмов.

Царь сумасбродничает, среди сановников разлад, и верховный военачальник армии бессилен вбить в головы вельможам мысль об опасности, которой надо противопоставить военную мощь, а не жертвоприношения богам.

Решение совета во многом зависит от того, сумеет ли Гамадан или кто другой поймать персидских шпионов. Если да, то, возможно, удастся убедить хотя бы сановников и привлечь на свою сторону большинство против Эсагилы. Другого исхода нет — иначе могущественнейшей державе мира конец.

Гамадану он обещал большую награду. Царь, конечно, не откажет ему в этом, он соглашается со всем, что делает Набусардар. Ведь Набусардар не только верховный военачальник его армии, но и советчик царя; правда, эту роль должны бы исполнять жрецы, однако царь доверяет Набусардару больше, чем кому бы то ни было. Валтасар ни во что не ставит жрецов, хотя сам является смиренным служителем богов. Он сын богов, их наместник на земле и, мол, не нуждается в посредничестве жрецов. Он верит, что сами боги наделили мудростью его державную голову и что мудрость, которой отмечен он, боги не посылают простым смертным.

То, что царь Валтасар лишил жрецов своей милости и не стал их орудием, как его отец, царь Набонид, облегчает задачу Набусардара. Однако поединок царя с Эсагилой еще не выигран, и сила жречества по-прежнему несокрушима.

Эсагила не желала понимать, что интересы государства важнее бездушных идолов. Что борьба за золото между жрецами святилища Мардука, семиэтажной башни Этеменанки, и царским городом должна отступить на задний план, когда державе грозит опасность извне. Всем, кто населяет земли меж Тигром и Евфратом, надо теперь сплотиться и покончить с недоразумениями, которые сеют в стране междоусобицы. И только наиболее влиятельная часть жителей Вавилонии, могущественные и жестокие жрецы не желают этого понять.

Нет сомнения в том, что Кир, завоевав Мидию и Лидию, нападет и на Халдейское царство со столицей Вавилоном, потому что его разумом завладел чудовищный план — объединить под своей властью все народы Азии.

— Под своей властью, — засмеялся Набусардар, — Кир — владыка мира!

В раскатах смеха клокочет гнев и злость. Этот резкий, иступленный хохот подобен яростному галопу его коней и мыслей.

Жрецы уверяют народ, что Халдейское царство несокрушимо и что у Кира недостанет дерзости пойти войной на его богов! Уже теперь видно, как Кир страшится Вавилона и его богов! Лидия в свое время заключила с Вавилоном договор о взаимной помощи, а Кир захватил Лидию, и договор с Вавилоном не остановил его.

Жрецы твердят народу, что Халдейское царство, связанное соглашением с Египтом, в случае опасности может рассчитывать на помощь фараона. Однако и Иерусалим имел соглашение с Египтом, Фараон же направил свою армию только тогда, когда от Иерусалима не осталось камня на камне. Да и кто поверит Египту и его лукавым правителям?

Жрецам не мешало бы знать, что Вавилония лишь тогда будет несокрушимой, когда сможет опереться на военную силу.

Размышляя таким образом под ровный бег скакунов, Набусардар поймал себя на мысли, что его ненависть к Эсагиле и ее жрецам ничуть не меньше ненависти к Киру.

Думы и солнце томили его.

Пыль забивала глаза и рот, и когда он в ярости стискивал зубы, на них скрипел песок. От слепящих солнечных лучей туманилось зрение. После долгого стояния затекли ноги. Спина и грудь изнывали под кожаным нагрудником, предохранявшим от смертоносного удара мечом. Голова разламывалась под металлическим шлемом.

Закаленный воин, он не роптал, но в душе ему не терпелось поскорее добраться до места, где вдоль берегов Евфрата простирались рощи и где он мог в тени густых деревьев дать желанный отдых себе и лошадям.

На всем пространстве, покуда хватает глаз, волной колышется золото хлебов, суля обильный урожай и полные закрома зерна, ценностью своей не уступающего красивейшим дорогим камням в кладовых Этеменанки. Тихий шорох колосьев напоминал нежный говор воды, которая лилась из львиных пастей в бассейны на площадях Вавилона. Лет птиц над необозримыми полями вызывал ощущение непрерывного бега жизни самого могущественного в мире народа.

За безбрежными полями волнующихся хлебов раскинулись поля кунжута и чечевицы. Рядами тянулись полосы льна, бахчи с дынями и арбузами. На темени холмов росли отборные сорта винограда. Плантации белых и красных роз наполняли окрестности нежным благоуханием.

У границ Аравийской пустыни, где кончалась благодатная сеть оросительных каналов, луга и пастбища перемежались рощами и стройными рядами миндальных деревьев. В дни Таммуза, бога плодородной весны, весь этот край утопает в цветах, подобно райским кущам, воздух настоян на ароматах роз и будит изначальное беспокойство в крови людей.

К этим рощам спешил усталый Набусардар, который с восхода солнца объезжал деревни вдоль русла Евфрата, отражающего в своих водах гигантские пальмы, унизанные гроздьями тяжелых, блестящих фиников.

Лошади, приметивши их зелень, перешли на стремительный галоп и остановились, только попав в тень деревьев.

Набусардар не тотчас спрыгнул с колесницы. Предварительно он со своего возвышения окинул внимательным взглядом окрестности. Не снял он и шлема с головы. И кожаного нагрудника не расстегнул из предосторожности — вдруг кто-то подстерегает его здесь с недобрыми умыслами.

Только убедившись, что в лесу все мирно, он облегченно перевел дух и намотал вожжи на металлический щиток передка колесницы, на котором была запечатлена битва великого Навуходоносора под стенами Тира.

Приподняв шлем, он вытер пот и снова водрузил шлем на голову. Это был обычный солдатский шлем, вместо пышного султана украшенный лишь металлическим гребнем.

Отстегнув наколенники, Набусардар положил их на дно колесницы. Кожа под ними сопрела докрасна. Как было бы приятно смазать ее, чтобы унять боль! Он представил себе нежные ладони девушки, в вавилонском дворце натиравшей его после ванны благовонными маслами, но тотчас прогнал это видение, чтобы оно не мешало мыслям о его нелегких обязанностях.

Он сбросил с себя доходящий до бедер нагрудник, сплетенный из ремней. Затем отлепил от тела мокрую сорочку.

Освободился и от металлического пояса, за которым торчал короткий кинжал. Оставался еще перекинутый через плечо, покрытый пластинками из бронзы ремень, поддерживающий меч. И хотя меч был тяжелый, он не снял его и даже положил руку на эфес, чтобы не быть застигнутым врасплох.

Так стоял он в колеснице и, пока лошади жадно щипали траву, оглядывал окрестности и невольно думал о Вавилоне.

Он думал об армии царя Валтасара и сравнивал ее с военной мощью персидского царя Кира. Прикидывал в уме, сколько воинов может выставить Персия и сколько Халдейское царство. Он был погружен в расчеты, но, не имея при себе глиняной дощечки и резца, все время сбивался: не успев прикинуть численность одной армии, забывал число воинов в другой.

Тогда он вытащил меч и острым концом стал чертить цифры на дне колесницы. Число вавилонских воинов оказалось столь велико, что подобной армии не могло выставить ни одно из соседних государств.

В итоге Набусардар убежденно произнес:

— Нет, Кир, ты падешь. Ты разобьешь свои крылья о стены Вавилона, как безрассудный орел разбивает крылья об ассирийские скалы. Не забывай, все имеет свое начало и конец.

Подошвой сандалии он стер написанные на дне кузова цифры, чтобы они не попали в руки врага, если на него вдруг нападут персидские шпионы.

В ту же минуту он почувствовал страшный голод, от которого у него свело желудок. Ведь с той поры, как он выехал за ворота столицы, у него крохи не было во рту. Позабыв обо всем, он целый день лихорадочно гонялся за лазутчиками неприятеля.

У него были с собой еда и питье с кухни дома командования армии. Но в полдень, собираясь поесть, он сперва бросил кусок своему псу, вертевшемуся у его ног. В последнее время этот пес был его единственным другом. Его верность Набусардар ставил людям в пример.

Он бросил ему лепешку со словами:

— Ты вернейший из верных, а поскольку и я принадлежу к тем, кто не раз нарушал обет верности, то, следовательно, за тобой право насытиться первым.

Изголодавшийся пес накинулся на еду и мигом проглотил ее.

Затем полководец отлил собаке немного питья в пустой кожаный мех, которым по пути черпают воду в колодцах.

Пес уткнул в него морду и принялся так жадно лакать, что Набусардар не мог отвести от него глаз. Наконец он вылизал все до капли, вытащил голову из меха и благодарно взглянул на хозяина. Но внезапно заскулил, тело его пронизало дрожью, и он рухнул на песок.

— Отравился! — в ужасе вскричал Набусардар.

Стоило ему первым отведать еды и питья, и он беспомощно рухнул бы здесь в ожидании смерти. Кто хотел его гибели? Конечно, Эсагила, которая боится войны и надеется избежать ее, убрав верховного военачальника царских войск! О его поездке не знал никто, кроме Сан-Урри, помощника верховного военачальника. Как раз этой ночью тот посетил верховного жреца Исме-Адада. Не жрецам ли Эсагилы он обязан этой едой и питьем, с помощью которых она спроваживает негодные ей души в царство теней, в страну без возврата? Выходит, Сан-Урри состоит в сговоре с жрецами, надо быть начеку!

По возвращении в Вавилон он тотчас втихомолку все расследует. Собрав улики, он обвинит его перед царем, а слово царя — закон и для Эсагилы. Валтасар объявил ей тайную войну, и этот случай еще больше распалит его ненависть. Он отомстит Сан-Урри за измену, закует его в тяжелые оковы и заточит в темнице монаршего дворца, где тот никогда уже не увидит солнца, заживо погребенный в гнилостной вони.

Изменник заслужил такую кару.

Он погладил пса по голове и засыпал его песком.

Тяжко было расставаться с ним, сердце Набусардара наполнилось горечью, словно он хоронил близкого человека. Набусардар решил, что велит поставить на этом месте камень и высечь на нем изображение собаки и надпись: «Вернейший из верных». Пускай этот камень стоит тут во веки веков и напоминает человеку о том, что позволил собаке превзойти себя в преданности.

Он простился с последним из. живых, кто в могущественном Халдейском царстве не был способен на измену, вскочил в колесницу и погнал лошадей. Предельно усталый, он домчал до прохладной Оливковой рощи, где опять почувствовал мучительный голод.

На другом краю рощи пастухи играли на лютнях.

Едва он собрался подойти к пастухам, как на холме, прямо перед ним, точно белое облачко, появилось стадо овец, и с ними девушка, тоже вся в белом.

С ее появлением пастухи заиграли громче и веселее. Двое из них перебирали струны лютни, а один выводил мелодию на свирели — протяжно и задумчиво. Свирель пела о любви. Любви безнадежной, мучительной, безответной.

Девушка, прикрыв глаза от солнца рукой, смотрела на музыкантов. Она слушала молча, окруженная своими овцами.

Кончив играть, пастухи поклонились, словно благодаря ее за внимание.

Музыка уже смолкла, но девушка продолжала все так же пристально смотреть на них из-под руки. Однако стоило глянуть ей в лицо, чтобы понять, что, хотя взор ее был устремлен на пастухов, мысли блуждали далеко отсюда. В этот миг она шла по улицам Вавилона и искала того, кто овладел ее чувствами. Мысленно она останавливалась перед воротами прекрасных, величественных зданий и ждала, когда выйдет он и бросит на нее хотя бы мимолетный взгляд. К лицу ее прихлынула кровь, так как в этот момент он вышел и, глядя в ее большие синие глаза, с поклоном приближался к ней.

Залившись румянцем, словно русло реки водой, она стояла и готовилась встретить его улыбкой.

Она думала о Набусардаре, о котором грезит не только она, но все девушки по берегам Евфрата и Тигра. Они гадают при лунном свете и молятся Иштар, чтобы та приворожила его, чтобы он заметил их девичью красу. Кто знает, как поступят великие боги — ведь трудно удовлетворить всех. Пусть боги решают. как им угодно, только бы Набусардар. ее повелитель, выбрал ее.

Ее, прекрасную Нанаи, дочь Гамадана.

Поэтому она и мечтает о Вавилоне. Поэтому по ночам, когда высоко в небе сверкают звезды, уста ее шевелятся во мраке. Они взволнованно шепчут название великого города.

Нанаи глубоко вздохнула, опустила руку и поняла, что пастухи ждут ее благодарности. Она кивнула головой и улыбнулась.

От группы юношей отделился статный мужчина, персидский купец, восторженно глядя на дочь Гамадана.

В облике его было что-то от святого, однако взгляд у него был исполнен страсти и внутренней силы. Звали его Устига.

Она затрепетала, потому что его взгляд уже не впервые останавливался на ней.

С пастухами сидел и двоюродный брат Нанаи Сурма. Он не раз говорил ей, что персидский купец втайне питает к ней нежные чувства. Они часто пели и играли для нее, но одну песню всегда исполняли по просьбе чужеземца.

И на этот раз, когда Устига поднялся, заглядевшись на Нанаи, Сурма дал знак остальным и, перебирая струны, запел ту самую любовную песню:

— «Твоими глазами смотрят сами боги, так пусть же твой взгляд упадет на меня, словно взор милостивых богов, услышавших мою мольбу.

Твоими устами шепчет сама небесная Иштар. Так подай же мне знак, о чудо доброты, что ты снизошла к моим мольбам, чтобы в первый день весны я мог с надеждой ждать твоей любви.

В тебе сокрыты сладостные источники жизни, позволь же, сладчайшая, вместе с богами пригубить от них, иначе я погибну от неутоленной жажды, тщетно отыскивая по твоим следам дорогу к тебе».

Нанаи слушала Cypму и повторяла про себя слова песни. Но в мечтах была далеко — с верховным военачальником царских войск, а не с персидским купцом. Она не могла думать больше ни о ком и потому вслед за овцами стала спускаться по склону к лугу перед Оливковой рощей. Она нарочно направилась сюда, чтобы укрыться от взглядов певцов.

Когда Набусардар увидел ее, он все еще думал об отравленной собаке. Заметив, что белоснежная фигурка девушки в окружении белых овец приближается к нему, он отвлекся от своих мрачных мыслей.

Подняв брошенный на дно колесницы пояс, он надел его и сунул за пояс кинжал. Приладил кованые наколенники, поправил шлем и ремень, поддерживающий меч. После этого, соскочил с колесницы и стал ждать, когда девушка подойдет поближе.

Нанаи остановилась и. снова заслонившись ладонью от солнца, стала разглядывать воина.

Издали ему не удавалось рассмотреть ее черты, но само ее появление на этом пастбище представлялось ему либо чудом, либо новым коварным ходом врагов, так как он отказывался верить своим глазам: солнце играло на бронзово-черных волосах Нанаи, то отливавших медью, то отсвечивавших багрянцем заката, менявших оттенки словно по волшебству. Распущенные по плечам, они напоминали ему и змей, и кристально-прозрачные ручейки, сбегающие весной со склонов.

Полководец сделал шаг навстречу ей, но не решился оставить колесницу и лошадей из опасения, что все это подстроено кем-то, кто только и ждет удобного момента, чтобы внезапно напасть на него. Он отступил назад, не отрывая глаз от овец и чудесной пастушки.

Нанаи загнала овец под деревья, подождала, пока они мирно расположились в тени, и потом без колебаний подошла к военачальнику, которого приняла за простого солдата.

— Будь счастлив, воин, — поздоровалась она и тотчас спросила, не из Вавилона ли он.

— Из Вавилона, — ответил Набусардар.

— Ты служишь в войске его величества царя Валтасара?

— Да.

— Ты отдыхаешь или поджидаешь в засаде шпионов? Последняя фраза озадачила его. Как она догадалась, что он разыскивает шпионов? Поэтому он постарался скрыть правду.

— Нет. Я ездил с тайным поручением в Сиппар и теперь возвращаюсь.

— В Вавилон?

— Да.

— Ты не голоден?

Сильнее молнии в пустыне поразил его этот новый вопрос. Она словно читала его мысли. Но хотя у него от голода сводило желудок, он сквозь стиснутые зубы процедил:

— Нет, я не голоден, благодарю тебя.

— Солдаты в дороге всегда хотят есть, — улыбнулось ему она и достала из плетеной сумы горсть ароматных лепешек. — Возьми, — предложила она. — Они вкусные. Сам царь Валтас не пробовал таких. Лишь жрецы Эсагилы угощаются ими, потому что ставят себя выше царя.

Он не взял лепешек.

Упоминание об Эсагиле пронзило его с головы до пят. В глазах встал образ погребенного пса. Что, если и эти лепешки отравлены? Если это новое средство лишить его жизни? А сама девушка — не тайное ли орудие жрецов?

Впрочем, он может ее испытать.

— Значит, лепешки — одна из тайн кухни жрецов?

— Представь себе, — засмеялась она, — представь себе, самой Эсагилы!

— Как же такой секрет стал известен тебе?

— А ты думаешь, что только жрецы владеют искусством проникать в чужие тайны? Эти лепешки вкусны сами по себе, но мне они кажутся еще вкусней оттого, что способ их приготовления украден у жрецов. Если б я не боялась кары жрецов, то расхохоталась бы от радости.

— И мне бы хотелось посмеяться над этой украденной тайной. Ты даже представить себе не можешь, как бы мне этого хотелось, но…

Она с любопытством взглянула на него огромными синими глазами.

— Но я тоже боюсь, — продолжал военачальник, — как бы меня не покарали боги.

— Каким образом?

— Мгновенной смертью, если лепешки окажутся отравленными.

Она рассмеялась серебристым, переливчатым смехом, но тут же стала серьезной.

— Этого тебе нечего опасаться, потому что лепешки пекли не пекари Эсагилы. Тот, кто их готовил, ненавидит Эсагилу всем сердцем. Он пек их для меня, чтобы доставить мне радость, пек для жизни, а не для смерти.

Она задумалась и добавила еще серьезнее:

— Теперь ты понимаешь, солдат? Не бойся и спокойно съешь их все. Может быть, кому-то и нужно, чтобы ты никогда не вернулся из своей поездки. Но мне нет дела до посольских тайн, которые вы развозите на глиняных табличках из Вавилона во все концы страны и света. Если бы ты умел читать в моем сердце, ты понял бы, как мне важно, чтобы ты жил. Теперь в свою очередь удивился Набусардар.

— Тебя это удивляет, — продолжала она, — но сначала поешь, а потом я тебя кое о чем попрошу. Ты мог бы в Вавилоне выполнить одну мою просьбу.

Она мечтательно вздохнула при этих словах.

Предложив ему сесть на траву под деревьями, Нанаи высыпала в подол его солдатской рубахи целую корзинку ароматных лепешек и придвинула к его ногам глиняный кувшин с козьим молоком. Она давала ему понять, что он может запить еду молоком, а чтобы он не боялся яда, взяла себе две лепешки и отхлебнула молока.

Не желая беспокоить его во время еды, она достала из сумы глиняную табличку и принялась чертить по ней металлическим резцом.

На диво искусной рукой она взрезала глину, умело выводя изображение священного быка. Едва приступив к этому занятию, она сразу же увлеклась им; ее щеки то розовели, то бледнели; глаза то разгорались, то вдруг, мягко мерцая, угасали.

— Как тебя зовут? — уже приветливее спросил Набусардар.

— А ты не знаешь? — улыбнулась она нежными губами. — Я прекрасная Нанаи и живу в Деревне Золотых Колосьев.

— А кто твои родители?

— Мою мать, которую призвал за воды Евфрата величественный Син, звали Дагар, моего отца, брата казненного после битвы с аммонитянами, мужественного Синиба, зовут…

— Постой, Нанаи, — прервал ее Набусардар, — достойный Синиб был твоим дядей? Да славится его доблестное имя.

— Мужественный Синиб был моим дядей. Он получил от царя высокий титул и отстраивал для себя в Деревне Золотых Колосьев новый богатый дом, когда завистливые жрецы приговорили его к смерти. Да будут милостивы к нему боги, в царстве теней. С той поры наш народ ненавидит служителей великого Мардука в Эсагиле. Мы верим в Энлиля, в его доброту, мы верим, что Энлиль, сотворивший мир, покарает Эсагилу.

Во время ее рассказа Набусардару припомнился долгий спор. после которого солдат Синиб был приговорен к смерти. Сначала за заслуги его произвели в военачальники, а царь Набонид, отец царя Валтасара, обещал ему благородный титул за усмирение аммонитян С одним отрядом он водворил на их земле порядок и вернулся победителем. К несчастью для Синиба, в пылу битвы была утеряна эмблема его отряда, что, впрочем означало для воина лишь пропажу палки из черного дерева, один конец которой был украшен изображением Мардука с орлиными крыльями. Но закон карал за это смертью. Потеря воинской эмблемы считалась самым тяжким проступком, и только слово царя могло его спасти. Царь Набонид наградил Синиба, возвел его в благородное звание, однако Эсагила, боявшаяся возвышения Синиба, повела против него интригу среди судивших его. В конце концов она добилась того, что Синиба, который одержал немало побед над врагами Вавилонии, все-таки приговорили к смертной казни: ему влили в горло расплавленный свинец.

При этом воспоминании кровь закипела у Набусардара в жилах, он невольно сжал рукоять меча, словно намереваясь схватиться с заклятым врагом. Но тут же овладел собой и, чтобы скрыть волнение, сказал:

— Я уже не боюсь, что съел отравленные лепешки. Я рад, что Эсагила лишилась, по крайней мере, одного из своих секретов. Жрецы не доверяют его даже царю, а я наполнил им свой желудок.

Она внимательно слушала его, полураскрыв рот, мигая длинными, густыми ресницами.

— Живи вечно, прекрасная Нанаи, да исполнят боги твои мечты.

— Я хочу кое о чем попросить тебя, солдат.

— В самом деле, ты говорила о каком-то поручении в Вавилоне.

— Ради этого я и угостила тебя лепешками. Она склонила голову и принялась смущенно подравнивать резцом изображение священного быка на глиняной табличке. Сердце у нее сжалось, а мысли смешались. Ей надо было собраться с духом, прежде чем начать говорить. Но при первом же слове она от волнения уронила резец.

— Знаешь ли ты, солдат, Набусардара, верховного военачальника царской армии?

Набусардару, чтобы не выдать себя и спокойно ответить на ошеломивший его вопрос Нанаи, пришлось немного помедлить.

— Знаю. Я ведь служу в дворцовом отряде и вижу его каждый день, — нашелся он.

— У тебя хватит терпения выслушать меня?

— Лошадям все равно нужен отдых после долгого пути, а других дел у меня нет. Говори.

Он произнес это подчеркнуто спокойно, хотя сам сгорал от любопытства, рассчитывая узнать нечто важное о персидских шпионах. Возможно, красота Нанаи привлекла кого-нибудь из них, и эта сметливая девушка постаралась выудить из него ценные военные сведения.

— Я буду рассказывать тебе, солдат, раз ты служишь у непобедимого Набусардара, верховного военачальника его величества царя Валтасара. Я буду рассказывать тебе, а ты слушай.

И Нанаи начала говорить. Она обхватила колени руками, а большим пальцем правой ноги принялась ковырять в земле ямки; щеки девушки при этом пылали ярким румянцем, а глаза старательно избегали взгляда того, кто жадно ловил ее слова.

— Женщины с берегов Евфрата и Тигра каждый день обращают свои взоры в сторону Вавилона. Изо дня в день глядят они в сторону Вавилона, а вечерами поджидают войска, возвращающиеся с учений. Перед сном они тайно думают о Вавилоне и скрывают румянец, выступающий на щеках от этих мыслей. А ночами шепчут во сне: «Вавилон, Вавилон», — и ждут, что звезды, в образе которых являются боги, исполнят их мечты. По утрам они пробуждаются, обманутые в своих надеждах, но, даже в тысячный раз испытав разочарование, продолжают мечтать. Целый день работают они с песней надежды на устах, и сердца их изнывают по Вавилону, потому что там пребывает он. Они ждут и надеются, что однажды, проходя со своим войском через страну, он выберет одну из них. Он, воздвигнувший дворец с золотой башней. Он, опоясанный золотым мечом. Он, сжигающий в своих могучих, пламенных объятиях полчища врагов и надежды женщин. Он — непобедимый и прекрасный, как солнце в голубой бездне полуденного неба. Он — великий Набусардар, первый военачальник его величества царя Валтасара, повелевающий сердцами халдейских женщин так же, как своей армией.

Она на мгновение умолкла и, прежде чем заговорить снова, подняла голову и стыдливо опустила глаза. Только тогда произнесла сокровенное:

— Представь себе, я — одна из этих женщин. И тут же почувствовала, как теплая ладонь опустилась на ее руки, обхватившие колени, услышала свое тихо произнесенное имя.

Она вздрогнула от испуга, а подняв глаза, увидела, что лицо воина ласково обращено к ней и зрачки его расширились, как море, готовое поглотить в безграничном самозабвении всю землю.

— Нанаи, — повторил он, — откуда ты взялась? Я не знаю всех женщин, но ты, бесспорно, прекраснейшая из них, и могучий Набусардар признает тебя достойной своей любви.

Так сказал солдат и спросил, какой же услуги она от него ждет.

Не подозревая, что перед ней сидит сам полководец, она говорила непринужденно, принимая его за солдата. Но потом заметила, что меч висит у него на левом боку, а кинжал — на правом, тогда как обычно солдаты носят их наоборот. Из этого она заключила, что ее собеседник — не простой воин, а военачальник. Тем лучше для нее, тем больше надежды, что ее просьба дойдет до Набусардара.

Она обратила его внимание на непривычное положение меча и кинжала, и такая наблюдательность ему чрезвычайно понравилась. Она не упустила из виду мелочи, о которой позабыл даже он, полководец армии величайшей страны. Не смутившись, Набусардар с улыбкой переместил меч на другую сторону, показывая тем самым, что он не военачальник и лишь второпях при ее приближении надел оружие не по правилам. Но такая перемена ее отнюдь не обрадовала, и, разгадав причину ее разочарования, он заверил, что, даже будучи простым солдатом, он все равно получит доступ к Набусардару, так как состоит его тайным гонцом и везет донесение от наместника Сиппара.

У Нанаи не было причин не верить ему, и она успокоилась.

— Итак, когда ты возвратишься в Вавилон, передай все, все, о чем я тебе рассказывала и о чем я тебе еще расскажу. Скажи, что Нанаи, хранительница стада, хотела бы стать верной хранительницей его жизни. Я хотела бы, чтоб однажды, проходя со своей армией по нашим местам, он задержался бы здесь и попробовал моих ароматных лепешек.

— Ты приберегла эти лепешки для него? — удивился он.

— А ты думаешь, что пастухи питаются яствами со столов Эсагилы? Их пища — вода и черствые лепешки. Но эти лепешки я берегла для моего господина, чтоб он смог утолить ими свой голод, когда будет проезжать поблизости. Я не боялась, что он откажется от них, ведь таких лепешек не пробовал сам царь.

— Вот видишь, а я их съел у тебя, — произнес он с притворным сожалением.

Она засмеялась.

— Признаюсь, я старалась задобрить тебя, чтоб ты выполнил мою просьбу и рассказал обо мне Непобедимому. По нему тщетно вздыхают многие женщины с берегов священных рек, он же не знает ни об одной. Ты расскажи ему обо мне, скажи, что я приду к нему по первому его зову. Скажи это ему словами песни, которую поют сейчас по всей Вавилонии.

Какое-то странное чувство овладело загрубевшим солдатским сердцем Набусардара, пока он слушал Нанаи.

— Ты знаешь эту песню? — спросила Нанаи. Он не знал, потому что в последнее время избегал сборищ, на которых пьют вино и распевают любовные песни. Заботы о судьбах родины и опасное возвышение Кира занимали его мысли.

Внезапно он вспомнил, как старый Гамадан в отчаянии лобызал его сандалии, когда он приказал ему пожертвовать дочерью, лишь бы заманить этих паршивых персидских собак. «А что, если дочь Гамадана так же мила и прекрасна, как Нанаи, разве не жаль было бы обрекать ее на это?» — мелькнуло у него.

— О чем ты задумался? — тревожно спросила она, заметив, как вдруг омрачилось его лицо. Он спохватился и быстро ответил:

— Я пытаюсь вспомнить, не слышал ли когда-нибудь Песни, о которой ты мне говорила.

— И что же, вспомнил?

— Вероятно, не слышал, потому что ни одной новой песни я не знаю, а старые все позабыл. Я буду рад, если ты споешь ее.

Просьба смутила Нанаи, но он повторил ее, и Нанаи согласилась и встала.

Медленно отойдя к колеснице, она прислонилась к ней спиной, все еще колеблясь.

Не желая смущать ее своим взглядом, Набусардар как бы невзначай взял в руки глиняную табличку. На одной стороне таблички было искусно начертано изображение священного быка, над головой которого сияли три звезды — символ божества. На другой стороне были вырезаны слова песни, которую приготовилась петь Нанаи.

Наконец она начала первую строфу:

— «Твоими глазами смотрят сами боги, так пусть же твой взгляд упадет на меня, как взор милостивых богов, услышавших мою мольбу».

У нее был чистый, прекрасный голос, отвечавший всему ее чистому и невинному облику.

Она запела вторую строфу, обращаясь в сторону уходившей вдаль дороги на Вавилон:

— «Твоими устами шепчет сама небесная Иштар, так подай же мне знак, о чудо доброты, что ты снизошел к моим мольбам, чтоб в первый день весны я могла с надеждой ждать твоей любви».

На глаза у нее навернулись невольные слезы, одна из них покатилась по щеке, сверкая, как жемчуг со дна Персидского залива. Упав ей на грудь, она растаяла в белой ткани ее одежды.

А Нанаи уже пела последнюю строфу:

— «В тебе сокрыты сладостные источники жизни, дозволь же, сладчайший, вместе с богами пригубить от них, иначе я погибну от неутоленной жажды, тщетно отыскивая по твоим следам дорогу к тебе».

Набусардар, о котором часто говорили, что он тверд, как скала, сегодня не узнавал себя, не понимал причины охватившей его удивительной нежности. Он не раз попирал ногами обнаженные плечи женщин, припадавших к его стопам, а в обществе этой крестьянской девушки ему вдруг захотелось вернуть молодые годы. Или его настроение вызвано чувством бессилия перед Эсагилой? Быть может, вместо отравы в лепешки подмешано колдовское любовное зелье? Но ему некогда было обо всем этом думать, его словно захватило лавиной, что устремляется с высоких горных вершин севера. Он готов был допустить, что все это подстроено, если б только эта девушка искренне не принимала его за простого солдата. Какой же смысл Нанаи обманывать его, если она любит верховного военачальника царских войск, а он выдает себя за простого гонца? Он завоевал ее доверие, а что будет, если вдруг открыться ей? Что, если посадить ее в колесницу и отвезти в один из своих дворцов?

Но он тут же отказался от этого намерения. Любовные приключения не прельщали его. Долг верховного военачальника повелевал думать о другом. Вавилония в опасности. Персидский лев выпускает когти, готовясь к прыжку. Предстоит борьба с Эсагилой, которую Набусардар непременно должен выиграть. Радости жизни безразличны ему, и все свои силы он обязан отдать укреплению армии.

Пораженная его внезапной серьезностью, Нанаи спросила:

— Тебе не понравилась моя песня? Я сложила ее для него, а теперь ее поет в Вавилонии каждый, кто любит и хочет быть любимым.

— Прекрасная песня, Нанаи, — отвечал он. — Непобедимому Набусардару она тоже понравится.

— Скажи еще непобедимому Набусардару, воин, что я хочу быть хранительницей его жизни и буду ему вернейшей из верных.

«Вернейшей из верных!»

Полководцу снова вспомнился отравленный пес, которого он любил потому, что изверился в людях. Но он оценил бы и полюбил человека, который доказал бы ему свою преданность.

— Так ты хочешь быть ему вернейшей из верных? Как собака?

— Как собака, солдат, — горячо отвечала она. — Я готова сопровождать его по всем вавилонским дорогам, бежать рядом с его колесницей, как собака.

— Набусардар, возможно, и не заслуживает этого.

— Разумеется, заслуживает, — возразила Нанаи. — Моя любовь к нему сильней власти царей и фараонов. — Она открылась солдату без утайки, чтобы он поверил ей. — Я не смогла бы стать ни возлюбленной, ни женой, ни матерью детей никого другого, даже если бы ему принадлежали золотые рудники в Пактоле или серебряные в Таршиши. Конечно, я могла бы тогда дважды в день купаться в мраморных бассейнах, а служанки натирали бы меня благовониями. Я наряжалась бы в тончайшие сидонские шелка и спала бы на простынях, привезенных из далеких китайских стран. Я носила бы вышитые покрывала от самых богатых вавилонских купцов, а в волосах у меня сверкали бы редчайшие камни, которые только изворотливый финикиец может отыскать где-нибудь на краю земли. Но даже объявись богач, который захотел бы мне дать все это, и тогда не заменит он мне Набусардара, пусть и суждено мне быть только…

— …собакой, бегущей за его колесницей, — закончил он.

— Да, я это хотела сказать, — гордо подтвердила она и попросила передать ей глиняную табличку, которую он оставил в траве.

— Вот, солдат, — сказала она, показывая на изображение священного быка, — это образ моего господина и моего бога. Это образ непобедимого Набусардара. А я, бедная и глупая Нанаи, хочу быть цветочком под его ногами. Видишь это цветок под копытами быка? — спросила она, запнувшись. — Я хочу быть хотя бы цветком под ногой Набусардара.

Набусардару не доводилось слышать таких слов от женщины.

— Скажи, Нанаи, прочна ли твоя любовь, не пройдет ли она со временем? Непобедимый наверняка спросит меня об этом.

— Ах, солдат, — вздохнула она, — что тебе ответить? Ты слышал о пирамиде Хеопса? Моя любовь подобна ей, она вечна. Больше мне нечего сказать.

— Ты добра и умна, прекрасная Нанаи, и об этом я тоже расскажу своему повелителю.

— Неужели? — Она в изумлении широко раскрыла глаза.

— Если мой господин будет милостив к тебе, то можешь надеяться, что в скором времени я приеду к тебе с наказом от него.

— В самом деле?

— Непременно.

— Какое это будет счастье для бедной Нанаи, которая грезит о мудрости только для того, чтобы понравиться своему господину.

— Ты умеешь писать и читать, Нанаи?

— И писать и читать солдат. Пока был жив дядя Синиб, он держал для меня учителя, но теперь у меня нет ничего, кроме этого куска глины и резца. Но об этом ты не говори своему повелителю — Она потупила взгляд.

— Что же ты смутилась, Нанаи? — Набусардар приподнял за подбородок ее склоненную голову.

— Мне стыдно, я умею только писать и читать — ведь это так мало, в особенности когда я думаю, что непобедимый Набусардар окружен прекрасными и высокоучеными женщинами. Скажи, правда вавилонские дамы очень образованные?

Он пренебрежительно рассмеялся и взял ее за руку.

— Ученость вавилонских женщин стоит немногого: кроме сплетен о нарядах и любовниках, у них другого нет на уме. А если хочешь знать о них больше, то скажу тебе, что мозг их затуманен вином, а сердца погрязли в разврате. Они хуже сук, потому что любви суки пес должен добиться, а вавилонские женщины сами стелются мужчинам под ноги.

— Что ты говоришь, солдат? За такие речи великий Набусардар прикажет тебя забросать камнями! — воскликнула она в ужасе.

— Надеюсь, Набусардар не узнает об этом, — лукаво усмехнулся он. — Ты ведь не выдашь меня, прекрасная Нанаи?

— Как же я могу тебя выдать? Она растерянно улыбнулась в ответ. Набусардар поспешил развеять ее грусть.

— Ты не успеешь опомниться, как я вернусь с наказом отвезти тебя к нему во дворец. И ты будешь видеться с. ним каждый день и каждый день разговаривать с ним.

— Ax, солдат, — вздохнула она, принимая его обещания за легкомысленную болтовню.

— Не веришь?

Надо было уезжать. Тихая, смутная печаль Нанаи вызывала в нем нечто больше сострадания. Он помолчал, чтобы дать ей собраться с мыслями.

В наступившей тишине оба следили за горизонтом. Солнце все ниже клонилось к западу, уходя в страну, где ленивый Нил медленно течет долинами лотоса, неслышно скользя мимо фундаментов загадочных святынь. Там божественная Исида оплакивала своего Осириса, дожидаясь его воскрешения. Там толпы теснились в храме Амона с цветами в волосах и ароматным нардом для жертвоприношений. Там высятся славные Фивы, город ста ворот. Там могучий Мемфис вознес славу священного Египта. Там живет сын богов, бессмертный фараон, который подписал договор с вавилонским царем и. обещал прислать Халдейской державе свое войско, если Вавилону будет угрожать опасность и понадобится помощь Египта.

Туда, к его тучным полям, уходил теперь источник света.

День угасал, проложив повсюду длинные причудливые тени. Слабое дуновение ночной прохлады возвестило о приближении вечера.

Набусардар первым стряхнул с себя задумчивость, вспомнив, что пора двигаться в путь, , если он хочет попасть в Вавилон до того, как закроют городские ворота.

Он нарушил молчание, обратившись к Нанаи:

— Я должен ехать, чтобы доложить Непобедимому о выполнении приказа и рассказать о тебе.

Последние слова заставили ее вздрогнуть.

— Мне пора ехать, — повторил он.

Он поправил наколенники, надел кожаный нагрудник. Затем вывел лошадей из рощи и, внешне невозмутимый, поднялся в колесницу. Взяв со дна бич, он щелкнул им в воздухе.

Отдохнувшие кони нетерпеливо рыли копытами землю, всхрапывали и ждали только знака, чтобы пуститься вскачь.

Нанаи от души желала, чтобы они как можно скорее рванулись вперед и, обгоняя ее мысли, понеслись туда

— к Вавилону.

— Не забудь же о моей просьбе, солдат, — напомнила она.

Могла ли догадаться Нанаи, что ее желанный стоит перед ней в колеснице?

Что в этот миг он глядит на нее и уже сейчас любит ее за то, что она совсем не похожа на женщин из Вавилона.

Ему вдруг некстати вспомнился его борсиппский дворец, где собрано множество книг и картин, парк, украшенный творениями лучших халдейских ваятелей, — богатства, никому не приносящие радости. Сам он, обремененный делами армии, редко навещает дворец. О дворце некому заботиться, и дворец словно мертв. Старый ваятель Гедека — единственный человек, наслаждающийся его великолепием. Набусардар подумал и о дворце в Вавилоне, гордой Телкизе, своей жене, происходящей из очень знатного рода, — первой даме города, первой среди вавилонских красавиц. Но он тут же оборвал нить воспоминаний и взглянул на Нанаи. Она стояла неподалеку с глиняной табличкой в руке. Нежный румянец заливал ее щеки, а в глазах ее светилось нетерпение и страх перед будущим.

Ею вдруг овладела неуверенность, и, будто единственную опору в жизни, она сжала в ладонях глиняную табличку, на которой виднелись контуры священного быка с созвездием над головой и маленьким полевым цветком под ногами.

Полководцу захотелось взять у ней что-нибудь на память. Нечаянно она сама обратила его внимание на табличку.

— Чтобы я не забыл о твоем наказе, подари мне эту табличку, — попросил он.

Нерешительно посмотрела она на его протянутую руку, с сожалением перевела взгляд на табличку и наконец отдала ее.

Он сунул ее в колчан для стрел, но успел поймать огорченный взгляд Нанаи.

— Тебе жаль этого куска глины? Она смущенно кивнула.

Впрочем, разве можно сравнить утрату этой таблички с ценностью услуги, которую обещал оказать солдат? Этот резец был единственным у нее, но если бы он попросил, она отдала бы и его.

Нет, нет, ей ничего не жаль. но почему он все не едет? Она хотела бы мысленно уже пережить минуту, когда верховный военачальник его величества царя Валтасара будет дивиться рассказу о пастушке Нанаи.

— Ах, езжай уж, солдат, — торопит она его, и голос ее дрожит.

Набусардару тяжело расставаться с ней, не хочется уезжать. В водовороте жизни ему выдала редкая и притом такая необычная минута отдыха.

Однако довольно. Надо с решительностью воина прервать ее и подумать о другом — о грозящих Вавилону опасностях, о когтях персидского хищника, о ненавистной Эсагиле, о слабых правителях Халдейской державы, о коварном фараоне. Все это прутья, сплетенные в один бич, которым время подхлестывало его отвагу, решимость и любовь к отчизне. Ему давно пора было стоять перед царем с докладом, что к тайному совещанию он будет располагать уликами, свидетельствующими об интригах персидских шпионов в державе и о подстрекательстве ими доброго халдейского люда против царя Вавилона.

Давно пора ехать, а он все медлит.

— Трогай же, солдат! — повторяет Нанаи. И, видя, что он по-прежнему не двигается, сама понукает лошадей.

Лошади дернули, встав на дыбы, и вот уже галопом мчатся по пастбищу, направляясь к царской дороге, ведущей вдоль Евфрата.

Набусардару хочется еще раз оглянуться, но нельзя из-за бешеного бега коней. Словно стройный ствол, он врос ногами в дно колесницы, покачиваясь на ухабах и крутых поворотах. Неудержимо удаляется его фигура, теряясь в просторах полей, будто проваливаясь в землю. Вот уже виден только шлем, да иногда взовьются гривы коней.

Нанаи осталась одна со своим стадом.

Вокруг нее раскинулось зеленое пастбище с мелкими головками маргариток. Рои бабочек взлетают над лугами и вновь опускаются с высоты к открытым чашечкам цветков. За полями голубеет Евфрат и колышутся на волнах финикийские корабли с товарами для вавилонских купцов. За ними с севера на юг медленно плывут плоты кедрового дерева с Ливанских гор. Вдоль берегов трепещут сети рыбаков и высокие пальмы самовлюбленно глядятся в зеркало вод.

На царской дороге, где только что исчез из глаз Нанаи мнимый гонец Набусардара, появились караваны, идущие из далеких краев. Верблюды кричат и вытягивают длинные шеи в сторону реки. Проводники не позволяют им останавливаться, потому что до вечера надо успеть в столицу царства — Вавилон.

Все стремятся туда. Словно все дороги идут в одном направлении и у всех людей — одна цель.

Нанаи провожает мечтательным взглядом первый, устало бредущий караван. О, ей бы шатать сейчас рядом с верблюдами вместо бронзоволицего араба, закутанного в пестрые одежды. Если бы она могла с этим караваном подойти к городским воротам и со стучащим от волнения сердцем остановиться перед одним из торговых домов величайшего города мира!

Она перевела взгляд с удаляющихся караванщиков на другой берег Евфрата, где клубился дым от больших гончарных печей. Целые облака дыма поднимались над окрестностями. До нее доносился стук мельниц и маслобоен, отжимающих кунжутное масло. Мельницы и маслобойни встречались в Вавилонии часто, внушая уверенность, что в стране вдоволь хлеба и масла. Но не всякий, кто считал эту землю своей отчизной, разделял эту уверенность.

Возле царских гончарных мастерских, в деревнях и на пастбищах кишели сотни людей в рубище, с натруженными тяжелой работой руками. Почти все, на чем ни остановишь взгляд, принадлежало владельцам вавилонских дворцов. Им принадлежали и изможденные рабы, и даже их лохмотья, которые не защищали растрескавшуюся кожу от палящего солнца.

Вечером Нанаи вернулась в деревню.

Конечно, ей и в голову не могло прийти, что дома. в деревянной шкатулке ее ждет золотая цепь, награда за утрату чистоты в объятьях персидских злодеев. Ей бы и во сне не приснилось, что к такому испытанию приговорил ее тот, кому уже давно она принадлежала в мечтах.

Возбужденная надеждой, суетилась она по хозяйству. Все спорилось в ее руках. Напоследок она проверила засовы, чтобы ночью не забрались воры. Потом взяла на руки кошку, вертевшуюся под ногами, гладя ее, подошла к отцу.

Старый Гамадан совершал обряд вечерней молитвы, отбивая поклоны на все четыре стороны света. Обращаясь к Энлилю, он умолял его снять с его сердца тяжесть.

— Смилуйся, Энлиль, над бедным Гамаданом, избавь его дочь от поругания, — взывал он в полный голос. — Пусть Таммуз, бог весны, отыщет ее в первых распустившихся цветах и сделает ее своей возлюбленной. Или Син, бог ночи и серебристой луны, увидит ее в своих лучах и сделает ее женщиной. Только не допусти, создатель вселенной, премудрый Энлиль, чтобы ее осквернил презренный перс, который не носит юбки, из трусости закрывая свои ноги штанами.

Нанаи с кошкой на руках прислушивалась к молитве, стоя за порогом дома. Слова отца озадачили ее. Почему он поручает ее заботам Таммуза и Сина? Об этом просят только в большой беде, она же сегодня чувствует себя счастливейшей женщиной Вавилонии. Она так счастлива, что не может удержаться от смеха при упоминании о персах.

Заслышав приглушенный смех Нанаи, Гамадан скрестил руки, еще раз поклонился на четыре стороны и лишь тогда повернулся к дочери.

— Ты смеешься, дитя мое? Ты насмехаешься над отцом, породившим тебя?

И он насупился еще больше.

— Смеюсь, но не насмехаюсь, — оправдывалась она, отпуская рвавшуюся из ее рук кошку, — я не насмехаюсь, мне только не верится, что юбки делают из человека мужчину, а шаровары — женщину.

— А ты видела халдея в штанах? — поразился Гамадан.

— Говорят, Набусардар собирается завести их в армии вместе с высокими башмаками — в них удобнее ходить по горам, если случится война с персами. А халдеи и в шароварах не перестанут считаться отважнейшими в целом свете. Помнишь, как дядя Синиб — да будут милостивы к нему боги в царстве теней — сказал однажды, что, возможно, наступит время, когда шаровары будут признаком храбрости, а юбки признаком трусости.

— Не кощунствуй, Нанаи, над обычаями своих предков, — огорченно произнес Гамадан. — Перс навеки останется паршивым трусом, в то время как халдей всегда будет отмечен благородством, ибо он создан по образу и подобию бога своего Энлиля.

Она рассмеялась.

— Набусардар считает персов сильным народом, а не стаей паршивых собак. Недавно я видела в Оливковой роще, как отдыхали персидские купцы, они тоже походили ликом на нашего бога Энлиля.

— Небеса! — в ужасе взмолился старец. — Не карайте наш дом за эти речи. Как может быть перс сотворен по образу и подобию божьему?

— Я видела их совсем близко, Сурма делился с ними хлебом.

— О, боги! Сурма водится с персами?

— Он сидел с ними, когда пас овец.

— Я давно замечаю, что Сурма ведет себя не так, как подобает халдею. В его годы я с Навуходоносором ходил походом на Сирию, и там мы скрещивали мечи с врагами. Мы воевали с чужеземцами. А ныне чужеземцы заполонили Вавилонию, да их еще встречают здесь хлебом.

— Говорят, что персы собираются напасть на нас, но Сурма утверждает, что это неправда. Персы, мол, хотят жить с нами в мире.

— Не верь Сурме, дитя мое. Наш край в опасности.

— Наш край в опасности? — повторила она, ожидая, что он выскажется яснее. После минутного молчания она спросила уже более серьезно: — Ты знаешь это наверно, отец?

— Я принадлежу к достойнейшим жителям нашей деревни и должен знать, что делается в мире. Пришло известие от самого царя, что персы готовятся напасть на Вавилонию. Набусардар, верховный военачальник его величества, собирает против них новую армию.

Значит. Вавилония в опасности, значит, опасность угрожает и Набусардару…

Страна в опасности, а вместе с ней в опасности и царь, Набусардар, народ, все царство.

Нанаи пришла в смятение. Слово за словом, мысль за мыслью пересыпались в ней, как песчинки в часах. Она мысленно видела край, который открывался ей с опушки Оливковой рощи. Дорогу, ведущую в Вавилон. И рядом извивающийся, подобно мирной змее, голубой Евфрат. От него ответвляются сотни оросительных каналов, жилы и кровь этой земли. Трудолюбивый халдейский люд своим упорством преобразил бесплодные пустыни в райский сад, и этот сад — ее отчизна. А теперь чужеземец хочет пиявкой присосаться к ее груди?

Она испытывала беспредельную любовь к этой земле, удвоенную любовью к Набусардару. В эту минуту родина и Набусардар слились в душе Нанаи в единый огненный смерч, увлекший ее за собой.

Старый Гамадан заметил волнение дочери и, стараясь не отвлекать ее, тихонько подошел к сундучку за золотой цепью. Он любил Вавилонию и всей душой был за дальновидные меры Набусардара, но стоило ему прикоснуться к этой цепи, как сердце у него снова сжалось при мысли о том, какую жертву предстоит принести его дочери.

Любовь к отчизне и к ненаглядной Нанаи не сливались у него в единое чувство. Они были отделены друг от друга, как небо отделено от земли необъятным воздушным океаном, как воды Тигра отделены от Евфрата простором, который не окинуть глазом.

Ради спасения своего народа он без колебаний принес бы любую жертву. Но из уважения к памяти покойной Дагар не мог допустить, чтобы рухнула вера в красоту и силу жизни здесь, на земле, последнего потомка их рода. Не мог он пренебречь и просьбой брата Синиба, которого живо представил себе в эту минуту, — ему, поставленному на колени, подобно убийце, служители великого Мардука вливали в горло расплавленный свинец у Ворот Смерти на глазах всего Вавилона. После стольких побед такой страшный конец. Синиб хотел только одного; чтобы жители Деревни Золотых Колосьев не забыли этой несправедливости и надругательства. Но еще гораздо раньше он, непримиримый противник Эсагилы, в семейном кругу неоднократно просил, даже заклинал, именем правды и высшей справедливости, всех членов своего рода, чтобы они не допустили участия Нанаи в обряде утраты девственности во время празднеств, посвященных богине Иштар. Гамадан не забыл его просьбы.

Все девушки Вавилонии должны были принести свою невинность на алтарь божественной Иштар. На пороге храма за горстку золота их мог выбрать любой незнакомец. Каждая отдавала золото на алтарь богини в дар за счастье познания. Эсагила придумала этот обряд очищения, чтобы иметь еще один источник пополнения своих сокровищниц. В великий день толпы девушек совершали паломничество к храму Иштар. Бедные шли пешком, богатые ехали в крытых возках. С цветами и венками в волосах они потом ожидали в саду около храма тех, кто выберет их, внеся золотой залог.

Так богатела Эсагила, так бесчестили будущих матерей Вавилонии.

Дядя Синиб знал подоплеку этого обряда и решительно выступил против Эсагилы, предостерегая, чтобы с Нанаи не случилось подобного.

— Да будет законный муж ее первым мужчиной, — всегда говорил он. — Только он имеет право на ее чистоту. Если божественная Иштар действительно требует таких жертв, то ее золотую статую следует свалить в Евфрат.

Многие соглашались с ним, но в день его казни они принужденно улыбались, когда расплавленный свинец шипел в его внутренностях. Приходилось изображать радость, чтобы не лишиться расположения всесильных служителей великого Мардука.

Один лишь Гамадан плакал, стиснув зубы. Родственникам это дозволялось, хотя в конце концов и он вынужден был с трудом выдавить из себя подобие улыбки, чтобы не попасть в немилость к жрецам, каждое деяние которых надлежало прославлять как единственное угодное богам.

С этой кривой усмешкой он и вернулся домой. Кривую усмешку затем стерло время, но теперь она вдруг появилась вновь, когда Гамадан доставал из шкатулки золотую цепь. Неужели он, очевидец мучений Синиба. слышавший последнюю его просьбу, предложит эту цепь собственной дочери? Сам оплатит ее бесчестие?

Когда он подошел к Нанаи с золотым ожерельем, чтобы надеть его ей на шею, ему снова почудились слова брата: «Да будет законный муж ее первым мужчиной. Только он имеет право на ее чистоту».

Слова Синиба звучали у него в ушах, и ему было тяжко нарушить завет брата. Но чей-то предостерегающий голос словно нашептывал, что если персы вторгнутся в Вавилонию и надругаются над Нанаи, будет еще ужаснее. Этого не миновать, если неприятель захватит страну. Он сам помнит, как халдейские воины в домах, на улицах, в храмах расправлялись с женщинами покоренных народов. Ему вспоминаются полные, ужаса глаза изнасилованных девушек одного финикийского города. Они пытались укрыться за статуей богини Астарты, но до них добрались и там. И одна за другой умирали они у алтаря в ненасытных объятиях воинов вавилонского царя. Может статься, что женщинам гордой и сильной Вавилонии тоже предстоит испытать подобное унижение. Сбудутся слова пророков: «Придет час, когда с вами сделают то, что делали вы с другими».

Все это мучительно взвешивал Гамадан. И, наконец, поднял руки и надел на шею Нанаи ожерелье, которое бросил к его ногам непобедимый Набусардар.

— Что это значит, отец? — спросила пораженная Нанаи. — Неужто наш дом оскудел настолько, что ты продал меня в рабство?

— Перед ликом творца нашего Энлиля клянусь, что я охотней принес бы в жертву свою голову, чем допустил, чтобы нас постигло такое несчастье.

— Или ты продал купцам-иудеям моих белых овечек?

— Ни то, ни другое, Нанаи, — тихо вымолвил старец. — Это вознаграждение от его величества царя…

— В пору опасности о нас вспомнили в Вавилоне и послали это золото в дар верному Гамадану, брату славного Синиба?

— Они не вспоминают о подвигах, уже совершенных. они посылают дары за подвиг, который предстоит совершить.

У него дрогнуло лицо.

— Ты уже стар, отец, и я не знаю, какую пользу ты мог бы принести Вавилону.

— Речь идет не обо мне, Нанаи. — И лицо его снова дрогнуло.

— А о ком? — еще более удивилась она.

— О тебе.

Она с изумлением смотрела на отца.

— Речь идет о тебе, Нанаи, — продолжал Гамадан. — Персидские купцы, с которыми в Оливковой роще делился хлебом Сурма, по всей вероятности, вражеские лазутчики. Через две недели состоится заседание государственного совета в Вавилоне. Если его величество царь будет иметь доказательства, что лазутчики проникли в страну и мутят народ, он велит Набусардару, своему непобедимому полководцу, подготовить войско, разослать отряды по всей державе и укрепить подступы к Вавилону.

— Я только не понимаю, при чем здесь я, — прошептала она.

— Ты прекрасна, Нанаи. Великая богиня сотворила тебя такой для того, чтобы твоя внешность ослепила самого страшного врага нашего народа. Пусть твоя красота станет хлебом, и как Сурма делился своим хлебом с персидскими лазутчиками, так и ты поделись с ними своим. Эту жертву ты принесешь своей несчастной отчизне.

Нанаи поняла.

После этих слов Гамадан и его дочь замерли, словно окаменев.

Вокруг воцарилась тишина, тишина перед бурей в мертвой пустыне.

Высоко в небе летала птица. Очевидно, она искала приюта на ночь. Птица кружилась у них над головой, а это всегда считалось дурным предзнаменованием. Для Гамадана это был второй дурной знак, потому что не меньшим несчастьем считалось и рождение девочки с красными волосами. Пятнадцать лет назад кровавый Сакус отворил двери своего небесного чертога, и на свет появилась прекрасная Нанаи. Она родилась на вечерней зорьке, и меркнущий свет заката красноватым налетом окрасил ее темные волосы. Хотя ее и уподобляли божественной Иштар, каждый верил, что с ее появлением на свет злой демон поселился в доме Гамадана.

Правда, в этот момент ни старик, ни его дочь не думали о приметах. Их мысли были обращены к Вечному Городу, который повелел им подчиниться жестокому приказу. Ради отчизны, царя, народа нужно было принести жертву. И нельзя забывать: за неповиновение отрубят голову. Гамадан и Нанаи молча согласились выполнить царский приказ.

Нанаи казалось, что золотая цепь душит ее, она сняла ожерелье и отдала отцу, чтобы он спрятал его обратно в шкатулку.

Гамадан отошел, и тут Нанаи поразила ужасная мысль, что ей не удастся сохранить себя для властелина своей жизни, что ее беспредельную преданность и чистоту с варварской жестокостью будет попирать какой-нибудь перс, поглощая ее красоту так же, как поглощали они хлеб, предложенный Сурмой.

Печаль застлала ей глаза, а щемящая боль заставила поднять лицо к небесам.

Небесная Иштар в образе вечерней звезды Билит глядела на нее своим ясным взором. Она читала в ее душе повесть о человеческой муке. Но едва божественная захотела поведать страдающему человеческому сердцу и о своей судьбе, об утрате любимого Таммуза, как крылья неведомой птицы заслонили ее свет от глаз Нанаи. Черная птица кружила при свете звезд в черном небе, кружила и кружила над головой Нанаи, как бездомный скиталец.

Она глядела вверх на это мятущееся крылатое пятно, как на подкрадывающуюся беду. Все сильнее ее охватывал страх перед будущим. Ей так недоставало поддержки сильных рук. В отчаянии она закрыла лицо ладонями и закричала в обступившую ее темноту, взывая к своей единственной надежде:

— Набусардар!

В тот самый момент, когда по окрестностям пронесся этот крик, взмокший от пота ездок подскакал к соединявшему Борсиппу с Вавилоном мосту, уже поднятому на ночь.

В ответ на короткое слово, означавшее тайный пароль, стража привела в действие опускающее устройство. Колесница, увлекаемая двумя конями, промчалась по мосту и исчезла в лабиринте вавилонских улиц.

— Сдается мне, что это был сам Набусардар, верховный военачальник его величества царя Валтасара, — заметил один из стражников.

— Тссс! — приложил палец к губам другой. — Разве ты не видел, что он был переодетым? Твоя чрезмерная догадливость может стоить тебе головы.

Озадаченный стражник засмеялся и ощупал свою голову — единственное достояние, которое у него пока еще оставалось в этой никчемной жизни.

Наутро после возвращения Набусардара Город Городов медленно пробуждался ото сна. Гордый и несокрушимый Вавилон сиял в первых лучах солнца, как золотая чаша на ладони мира. Пьяный от выпитого накануне вина, одурманенный ароматом дорогих благовоний, отягощенный пышными нарядами и редчайшими драгоценностями, изнуренный чувственной музыкой и плясками, он с трудом освобождался от власти сна, встречая наступающий день ленивой улыбкой.

Первыми всегда просыпались вершины холмов, дремавшие под сенью пальм, сикоморов и олив, над которыми летали белые и сизые, отливающие перламутром, голуби. Потом пробуждались башни и крыши дворцов и храмов, грандиозных построек, высившихся по обе стороны Евфрата. Наконец, солнечные лучи заливали улицы, и первые прохожие молча спешили по своим делам мимо многочисленных массивных ворот, охраняемых непременными стражами — крылатыми быками. Их каменные изваяния бесстрастно внимали шуму фонтанов в причудливых бассейнов, украшавших центр города.

Чем выше поднималось солнце, тем больше пешеходов появлялось на улицах. И наконец наступал час, когда просыпались и избранные жители Вавилона. Откидывались тяжелые занавесы на дверях, впуская в роскошные покои потоки утренней прохлады. В струях проникшего света сверкали стены просторных залов, выложенные плитами из мрамора и алебастра, металла и дерева, где почивали и благоденствовали их ненасытные, вечно алчущие обитатели.

Со времени падения надменной ассирийской Ниневии, стоявшей на берегу Тигра, не осталось города, который мог бы соперничать славой с Вавилоном. Его победоносный властелин Навуходоносор, царь царей и наместник богов на земле, сделал Вавилон колыбелью роскоши и образованности. Своей железной волей он превратил его в очаг культуры и величайший торговый центр мира. За могучими городскими стенами им были собраны сокровища искусства со всех концов света. Он воздвиг дворцы, перед блеском и сказочным великолепием которых покорно склонялись народы.

Над всеми зданиями Вавилона возвышался Храмовый Город, который назывался Эсагилой. Эта часть Вавилона была отделена от прочих кварталов толстой стеной. Среди храмов выделялась Этеменанки, легендарная семиэтажная башня, в которой пребывал божественный Мардук, покровитель столицы мира, названной «Бабилу», то есть «Воротами Божьими», потому что именно здесь, у священного Евфрата, боги спускались на землю.

Эсагила расположилась на самом высоком холме Вавилона, уже этим одним словно желая подчеркнуть, что именно она властвует не только над столицей державы, но и над всей Вавилонией, что перед ней должен склониться даже царь, которому по закону принадлежит первое место после богов. Верховный жрец бессмертного Мардука каждый раз во время новогодних праздненств публично провозглашает царя Вавилона священным наместником богов на земле. Но тот же самый верховный жрец люто ненавидит своего повелителя и ведет с ним тайную борьбу не на жизнь, а на смерть. Эта борьба за власть переходит по наследству, и горе тому владыке Вавилонии, который обнажит меч против Храмового Города. Для вида жрецы всегда требовали от подданных смиренного подчинения царю, но посвященные знали, что царь, перед которым трепещет Вавилония, на деле — игрушка в руках Эсагилы. Любой его приказ исходит из ее уст. Любой его поступок, освященный именем богов, навязан ему честолюбивой Эсагилой. Каждая капля крови, пролитая на вавилонских площадях, льется по воле зловещих служителей святынь.

Знати было хорошо известно о соперничестве между царем и жрецами, и только простой народ оставался в неведении.

Глубже других постиг причину этих разногласий Набусардар. При здравом размышлении он принял сторону царя и вступил в открытую войну с Эсагилой. он отвернулся не только от жрецов, но и от богов. Ибо если боги требуют творить добро, почему они не карают Эсагилу за содеянное ею зло? Миром правят либо боги, либо Эсагила. Или же богов вовсе нет, и тогда правят люди от имени вымышленных богов.

Эти мысли преследовали Набусардара днем и ночью. Он не хотел прегрешить перед небесами, но не хотел и оказаться обманутым простыми смертными, тешившими себя божественной властью и пускавшими людям пыль в глаза.

Полный внутреннего беспокойства, поднялся он и в это утро; снедаемый тревогой, раздвинул шторы, впустив в комнату свет. Подойдя к дверям, он подставил грудь потоку утренней прохлады. Его взгляд уперся в башню Этеменанки.

— Покарай меня, великий Мардук, — воскликнул он, — если тебе этого хочется! Покарай меня за богохульство, но я отказываюсь считать тебя богом, пока ты позволяешь злым демонам от твоего имени править страной между священными реками. Ненавижу твою божественную обитель, потому что под ее сводами укрываются мошенники и самые заклятые недруги народа!

Он замолчал, всматриваясь в даль: восходящее солнце как раз осветило крыши Храмового Города.

В этот ранний час на улицах еще только появлялись первые редкие прохожие. Дворцы вельмож оставались погружёнными в глубокий сон. Набусардар первым из обитателей дворцов встречал новый день.

Думы мешали ему заснуть, несмотря на усталость от вчерашней поездки. Всю ночь он так и не сомкнул глаз. И едва забрезжил рассвет, он сразу же откинул занавес и в томительном беспокойстве стал обозревать окрестности.

Ему знаком был почти каждый дом в округе. Он узнавал пышные дворцы сановников, богатые палаты вельмож, внушительные торговые дома, конторы менял и ростовщиков, величественное здание финикийского корабельного сообщества, зимние и летние дворцы вавилонской знати, обширные парки и площади, высокие фонтаны и тихие пальмовые аллеи.

Но все это представлялось ему, как в тумане, он ясно видел одну лишь Эсагилу и к ней обращал слова ненависти.

— Один из нас падет, — продолжал он страстным шепотом. — И хотя я борюсь с твоим могуществом в одиночку, я должен победить. На восходе солнца клянусь в этом божественной…

Он запнулся.

Хотел привычно присягнуть божественной Иштар из Арбелы, но разум уже отказывался верить в богов.

Прищурив глаза, сквозь сомкнутые ресницы он с ненавистью глядел на Храмовый Город.

Не раз ему вспоминалась публичная казнь славного Синиба у Ворот Смерти. Вот и сейчас он явственно видел, как расплавленный свинец шипел в горле осужденного.

— Клянусь же тебе, Синиб! — вскричал он. — И тебе, Нанаи, всё еще безутешно оплакивающая его.

С этими словами он задернул окно, чтобы свет не бил в глаза, и застыл, вцепившись руками в занавес.

Набусардару приходилось вести великую борьбу не только со своими врагами, но и с самим собой. Все в нем кипело, бурлило, дрожало от нетерпения. У него не было, пожалуй, ни одного настоящего друга во всей Вавилонии, а ленивая знать и алчные жрецы настраивали против него простой люд, сея слухи, будто Набусардар по своему легкомыслию хочет ввязаться в войну. На его стороне был царь. Но много ли от этого проку, если царь ищет утехи только в хмельном разнузданном веселье! Царь переменчив, коварен и капризен, словно женщина. Как полагаться на царя, если его можно склонить на свою сторону льстивой улыбкой и превратить в заклятого врага словом правды?

Набусардар уже не раз убеждался, что при нем Валтасар настроен воинственно против Эсагилы.. Но верховному жрецу ничего не стоило вкрадчивыми речами восстановить Валтасара против целого Вавилона. Непостоянство — не единственная слабость царя. Ненавидя чужеземцев, Валтасар в то же время покровительствует финикийцам, потому что сановник, ведающий торговлей и дорожным сообщением, имеет долю в прибылях финикийского корабельного сообщества и внушил царю, будто из всех чужеземцев, живущих в Вавилонии, одни финикийцы искренне преданны державе и ставят интересы Вавилона превыше своих. Лихоимцы-судьи могут приговорить к смерти достойнейшего из граждан — и царь утвердит приговор, достаточно распустить слух, что обвиняемый готовил покушение на особу царя. Валтасар без колебаний принесет в жертву кровавым богам прекраснейших юношей и девушек Вавилона, если жрецы объявят, что такая жертва отвратит беду от его державы. Словом, Валтасар легко верит всякой вздорной молве.

Поэтому Набусардар и не может найти в нем опоры и понимания, когда речь идет об укреплении обороны. Валтасар обещает поддержку, но никогда нельзя быть уверенным, что царь сдержит слово. И все же этот слабый царь — единственная надежда Набусардара.

С такими мыслями он бессильно выпустил из рук занавес и обвел глазами роскошное убранство своей опочивальни, мерцавшее в неровном свете масляных светильников.

Вдруг его внимание привлекли крики и шум за дверью.

Он прислушался, затем стремительно подошел к двери и распахнул ее.

Один из телохранителей указал на воина в алом плаще и возбужденно воскликнул:

— Этот человек, господин, выдает себя за царского гонца, но нельзя поверить, что в столь ранний час его величество царь не почивает еще на своем ложе.

Воин в алом плаще прижал руки к груди и низко поклонился.

Оба телохранителя преграждали ему дорогу, скрестив перед ним копья.

Когда он поднял голову, полководец в самом деле признал в нем Асуму, нового царского посыльного.

Набусардар приказал страже убрать копья и произнес обычное:

— Да благословит тебя небо, войди!

Гонец подал ему серебряную пластинку, покрытую слоем воска.

— Его величество, — начал он, — его величество царь Валтасар бодрствовал сегодня всю ночь. Светлейший, его величество просит тебя тотчас пожаловать к нему.

Набусардар прочел депешу, выдавленную на восковом слое пластинки, подлинность которой удостоверялась приложенной внизу печатью.

— Сейчас я оденусь, милый Асума.

— Во дворе стоят две оседланные лошади, — добавил гонец, — одну из них его величество предназначил для тебя, Непобедимый. Дело крайне спешное, и твой приход не терпит отлагательств.

«Опять очередной каприз гораздого на выдумки владыки», — подумал полководец, но вслух предложил послу подождать, а сам удалился в соседнюю комнату переодеться.

Он вернулся поразительно быстро, готовый к отъезду.

Сообщил страже у дверей, где он будет находиться, приказав никого не впускать в свои покои.

— Даже благородную Телкизу, повелитель?

— Даже ее, — после недолгого раздумья ответил Набусардар.

И уже на ходу добавил:

— Лишь вернейший Киру имеет право входить туда.

Киру был старый раб, которого Набусардар не раз собирался отпустить на волю. Но Киру больше свободы ценил доброту и любовь своего господина. Он не представлял себе другого дела, чем служить своему повелителю. Набусардар уважал его преданность и платил ему доверием. Эта привязанность вызывала ревность у остальной прислуги; вот и теперь оба телохранителя многозначительно переглянулись.

Набусардар не придавал значения подобным мелочам. Величественной поступью спускался он по лестнице. Его высокую статную фигуру окутывал белый плащ с красным кантом, украшенный золотыми кистями. На груди сверкал золотой знак его воинского достоинства.

Они сели на коней и кратчайшей дорогой понеслись к Муджалибе, летнему дворцу царя, расположенному вблизи Вавилона среди чудесных висячих садов на искусственных террасах. Террасы, приказал насыпать и украсить садами могущественный Навуходоносор для жены своей Амугеи, дочери мидийского царя; они должны были заменить ей родные горы Мидии.

Муджалиба был любимый дворец Валтасара, его роскошное убранство пришлось по душе изнеженному царю. Здесь в обществе вельмож и военачальников он предавался плотским радостям, с утра до вечера и с вечера до утра проводя время в чувственных плясках и утехах с прекраснейшими женщинами мира.

Жителей Вавилона удивил столь ранний вызов Набусардара к царю, обычно занятому разгулом и пирами.

Речь, видимо, шла о деле чрезвычайной важности, и не известно, кому первому пришла в голову эта мысль, но по всему городу моментально пронесся слух, что персидский царь Кир стоит со своим войском у границ Вавилонии.

Это известие неслось от дома к дому вслед развевающемуся по ветру белому плащу Набусардара, который летел во весь опор по дороге к царскому дворцу.

Хотя Эсагила была обнесена массивными стенами, не уступавшими бастионам Вечного Города, жрецы великого Мардука первыми узнали о раннем визите Набусардара к его величеству.

Царь Валтасар еще и за то любил летний дворец, что считал его недоступным для чрезмерно любопытных жрецов, которые тайными путями выведывали самые строгие секреты и с помощью молитв и заклинаний читали в душах людей. В стенах и колоннах зимнего дворца Набопаласара повсюду были их глаза и уши. Они казались вездесущими. Свое загадочное всеведение жрецы приписывали божественной мудрости, а Набусардар называл это чарами и черной магией. Валтасар разделял его мнение и пренебрежительно посмеивался над мудростью халдейских жрецов, втайне побаиваясь их и считая пронырами и шарлатанами.

Видимо, от засилия Храмового Городе и диктата служителей Мардука можно было освободиться только силой оружия. Придя к власти, Валтасар объявил, что после двадцати лет упадка в Вавилоне снова будет править сильный царь. и этот царь — он, Валтасар, — ему суждено затмить своей славой славу Навуходоносора, мудростью — мудрость Навуходоносора, а величием — величие Навуходоносора. Стремясь во всем превзойти своего предшественника, он и ненависть к Эсагиле заострил, как лезвие меча. Избавление от господства и самоуправства жрецов было его сокровеннейшей мечтой.

Ненависть молодого царя очень скоро ощутили на себе те, против кого она была направлена. Эсагила повела борьбу с царским дворцом. За ненависть здесь платили двойной мерой ненависти.

Валтасар сам происходил из жреческого рода. Его отец, царь Набонид, был верховным жрецом. Эсагила объявила его царем, но правила вместо него. Набонид был ее рабом, жалкой игрушкой в ее руках. Валтасара тоже пытались сделать послушным исполнителем воли жрецов, но его строптивая и тщеславная натура быстро восстала против этого.

На первом же государственном совете он провозгласил:

— Царь является сыном богов и не нуждается в посредниках между собой и богами. Боги изъявляют мудрость, предназначенную для царя, не через своих служителей, а непосредственно своему божественному сыну, которым ныне являюсь я.

Это вызвало целую бурю, однако жрецам Мардука так и не удалось укротить царя и подчинить своей воле. В этом он остался тверд, и всякий раз в нем закипала кровь при мысли, что Эсагила хотела бы возвыситься над царем Вавилонии. Единственное, на чем могли еще играть жрецы, была его мнительность, неуверенность в себе. Он дрожал за свою власть, дрожал за свою жизнь. Жрецы неустанно подогревали этот страх. Он был убежден, что жрецы знают его врагов, потому что верил в их умение узнавать неведомое.

Для них не было тайной, что верховный военачальник царской армии, непобедимый Набусардар, отправился на поиски персидских лазутчиков и вернулся ни с чем. Знали они и о том. что Набусардар отдыхал под деревьями в Оливковой роще и беседовал с пастушкой по имени Нанаи из Деревни Золотых Колосьев.

Черная магия была тут ни при чем — о поездке Набусардара им сообщил их тайный приспешник Сан-Урри, помощник верховного военачальника по вавилонскому гарнизону. Только ему было известно намерение Набусардара накануне его отъезда из Вавилона.

Жрецы немедля держали совет в подземном святилище Мардука. Это совпало с приготовлениями Эсагилы к встрече важных паломников из далеких краев, которые шли поклониться великому Мардуку и божественному Набу.

Совещанию предшествовали богослужения в храме покровителя Священного Города.

Между колоннами курились благовония в чашах из драгоценных металлов, аромат кадильниц наполнял жилище бога. В высоких золотых подсвечниках горели свечи, на стенах мерцали масляные светильники. По мраморному полу тянулся ковер. У алтарей стояли резные скамьи из ливанского кедра с золотой жертвенной утварью и искусно литыми фигурками богов. У стены против входа, в самом конце необозримого зала, светилась статуя божественного Мардука из чистого золота, подавляющая своими гигантскими размерами.

Перед статуей молился верховный жрец Исме-Адад, в то время как верующие готовились к принесению даров. Жрецы совершали ритуал очищения алтарей от мирской скверны, чтобы Мардук не отверг приношения.

Верховный жрец поднял руки, и толпа принялась бить поклоны во славу бога. Одни только касались земли лбами, другие в религиозном исступлении целовали мраморные плиты пола.

Все верующие склонились к ногам Мардука, лишь двое продолжали стоять. Они обменялись взглядом с Исме-Ададом.

Эти двое были персидскими жрецами, прибывшими в качестве послов храма Ормузда из Экбатаны для участия в совете жрецов в подземном святилище.

Храмовый евнух трижды ударил в священный гонг, верующие поднялись и потянулись к алтарю со своими дарами.

Персидские паломники направились прямо к верховному жрецу и сообщили, что тоже хотят передать свои золотые дары.

Верховный жрец выслушал их и предложил следовать за ним.

Рабы отдернули дорогие шерстяные занавесы, и процессия двинулась. Впереди выступал Исме-Адад в белом облачении, с золотым жезлом в руке, за ним жрецы высшего сана, следом шли низшие служители храма и. наконец, два перса со шкатулкой из черного дерева, в которой лежал дар для Мардука.

Так они проследовали через анфиладу залов, пока не остановились перед входом в тайную обитель самого бога, куда, кроме верховного жреца, никто не смел заходить. Здесь жрецы свернули в сторону и удалились, а персидские паломники остались наедине с Исме-Ададом. Исме-Адад принял от персов дары, поместив их в священный тайник, в котором насыщаются божественные уста Мардука и где он облекает в одежды свое тело. Затем через длинные и темные комнаты он повел гостей потайным ходом, заканчивавшимся у ворот башни Эгеменанки.

Казалось, никто не усмотрел ничего особенного в приходе двух паломников из царства Кира, которое ныне считалось опаснейшим врагом Вавилонии. Однако среди жрецов, прислуживающих перед алтарем золотого бога, был один, по имени Улу, который был предан больше отчизне, чем Мардуку. Он обратил внимание на то, что чужеземцы не преклонили колен по знаку верховного жреца, — это было явным святотатством. От него не укрылось также, что, несмотря на это, Исме-Адад принял их весьма ласково. Нетрудно было догадаться, что это были не простые паломники. Он проследил и за тем, вернутся ли дарители золота обратно в храм. Выждав за колонной на лестнице, он отчетливо видел, как верховный жрец исчез вместе с пришельцами в потайном ходе, ведущем к башне Эгеменанки.

С теми же чужеземцами Улу встретился потом ночью на совете жрецов, в подземном святилище. Его обязанностью было записывать мнения собравшихся. Он подготовил также тексты договора, поскольку хорошо знал язык персов и их письмо. Один текст он составил на древнем шумерском языке, которым пользовались теперь только ученые и жрецы, другой — на персидском, родном языке экбатанских гостей.

Совещание началось около одиннадцати часов ночи.

Ключи от святилища хранились в статуе Мардука, и, кроме верховного жреца, к ним никто не смел прикасаться. Произнеся пароль, верховный жрец открывал двери и, прежде чем войти, шесть раз подряд чертил в воздухе знак божественного Мардука: треугольник со вписанным в него кругом. Число шесть считалось священным у халдеев.

Помещение имело овальную форму, вдоль стен на подставках стояли светильники, соединенные пробитым в толще стен невидимым желобком для масла. У наружной двойной стены — чтобы любопытным невозможно было подслушивать происходящее в святая святых Эсагилы — находилась лестница. В проходе под лестницей жил раб с отрезанным языком, который не мог ни с кем поделиться услышанным здесь. Он поддерживал вечный огонь в этом подземелье. Приток масла в светильники регулировался, с помощью специальных заслонок усиливалась или уменьшалась яркость пламени. Раб был обучен тайным приемам, с помощью которых в подземном святилище творились «чудеса». Он внимательно следил за возгласами, заклинаниями и жестами верховного жреца, поражавшего присутствующих на тайных совещаниях своей божественной мощью.

Верховный жрец вышел на середину зала и воздел руки:

— Взываю к тебе, создатель мира и покровитель Вавилона, делающий его несокрушимым. Взываю к тебе, всемогущий Мардук, и молю тебя укрепить наши мысли своей мудростью, ибо человеческий разум слаб. Взываю к тебе. вездесущий, всевидящий и всеведущий, и молю тебя светом очей своих дать знак, что слуги твои поступают в согласии с тобой, что их мысли родятся из твоих мыслей и что их устами говоришь ты сам.

И тут же все светильники разом вспыхнули, изрыгнув желто-зеленые языки пламени, столь ослепительные, что присутствующие поневоле зажмурились.

— Будь благословен, вседержитель, тело которого сияет, как солнце, ибо оно — из чистого золота, — провозгласил верховный жрец.

После этих слов языки пламени стали уменьшаться, пока, наконец, вновь не замерцали слабым, неярким светом.

Лишь теперь присутствующие смогли оглядеться. Всего их было два раза по шесть, то есть двенадцать. Этого требовали стены святилища, на которых были начертаны поучения и заповеди. Путем последовательного соединения первых слов в строчках, затем вторых, третьих и так далее, по ним можно было предрекать великие исторические события, ожидающие державу. Уже несколько дней Исме-Адад в глубокой тайне пробовал расшифровать предсказания, но результаты пока были неясными. В конце концов Эсагила решила принять экбатанских братьев, которые должны были прояснить грядущий ход вещей. Персидских поверенных пригласили на совет.

Присутствующие, облаченные в черные длинные мантии, сидели по кругу на двенадцати скамейках.

Исме-Адад произнес приветственное слово и затем попросил братьев из Экбатаны поведать, с чем они прибыли в Вавилон.

— Могущественная Эсагила призвала нас, — начал первый перс, — чтобы мы познакомили ее с планами верховного царя Кира.

«Верховного царя Кира», — повторил про себя Исме-Адад, с трудом сдерживая возмущение дерзким выпадом наглого перса, потому что существовал лишь титул верховного жреца. Однако внешне он ничем не выдал себя.

— Положение нашей страны, — продолжал перс, — в последние годы изменилось таким образом, что если до сих пор мы влачили чужеземное иго…

Кое-кто из вавилонских жрецов нахмурился, так как это могло быть намеком не только на ассирийское, но и халдейское владычество.

Перс спокойно пояснил:

— Я не случайно подчеркиваю, что если до сих пор мы влачили чужеземное иго, то ныне благословенное правление бессмертного Кира превратило нашу малую страну в великую державу мира.

Великой державой мира могла называться лишь Вавилония, поэтому, подобно змее. это заявление ужалило жрецов Эсагилы и возмутило их мысли. Но их собственные интересы требовали не выдавать того, что творится у них в душе.

Последующие слова персидского посла немного успокоили их.

— Вы хорошо знаете, что Мидия поработила нас гак, что нам нечем было дышать. Ненасытный Астиаг возмечтал раздвинуть свои границы до Китая, Карфагена, Афин и Персидского моря.

Ухмылки появились на лицах жрецов, которым эта презрительная ирония была как елей на душу.

Не улыбнулся один Улу. Со строго поджатыми губами смотрел он на металлическую табличку, покрытую слоем воска, и серебряным резцом записывал на ней речи перса.

Несколько удовлетворенный неуважительным отношением персов к мидийцам, Исме-Адад со своей стороны напомнил, как Астиаг, ослепленный гордыней, отважился пойти войной и против Вавилонии.

— Вы подумайте только, — добавил он, — может ли чья-нибудь армия меряться силою с вавилонской? Это все равно как если бы козленок рискнул выйти против шакала. Ведь мы проглотили бы Астиага со всем его войском, как лев свою жертву.

— И все-таки, — вмешался второй персидский жрец, который сидел до этого молча, — и все-таки именно доблестное войско Кира, а не прославленная армия халдейского царя Набонида, стерло обнаглевших мидийцев в порошок при Харране.

Последнего оскорбления Улу уже не мог вынести.

— Ты хочешь сказать, служитель богов, — отозвался он, — что мидийцы одержали бы верх над священной Вавилонией, если бы не вмешательство Кира?

Перс многозначительно усмехнулся и неопределенно покачал головой.

— Служитель великого Мардука, — одернул верховный жрец возмущенного Улу, — не годится упрекать гостей за незнание того, что ведомо лишь богам. — Тут он снова улыбнулся, чтобы сгладить впечатление от этой вспышки Улу, которую про себя считал оправданной. — Я смотрю на это с другой стороны и полагаю, что здесь проявилась мудрость небесных владык. Персов и могущественного Кира, да продлят боги дни его жизни, мы должны считать своими добрыми соседями и большими друзьями. Если бы Кир питал против нас дурной умысел, он не выступил бы против мидийцев, когда они напали на Вавилонию. Кир — друг нашего народа.

Экбатанские жрецы молчали, зато вавилонские с удовольствием внимали тонким рассуждениям Исме-Адада.

Но Улу настаивал:

— А что, если Кир все-таки нападет на Вавилонию? Ведь Вавилония — словно клин, вбитый в его царство!

— Мы как раз и пригласили божьих служителей из Экбатаны, — ответствовал верховный жрец, — чтобы они уведомили нас о положении дел. Прежде всего нам важно знать, не угрожает ли опасность нашему жречеству, не подвергнутся ли поруганию наши боги.

— И кроме того, — поспешил добавить асипу, жрец-заклинатель, — дело касается накопленных храмом сокровищ и нашей личной судьбы. Не придется ли служителям великого Мардука в плену таскать кирпичи на постройку дворца в Персеполе? Или, изнемогая от зноя, черпать воду из каналов? Или где-нибудь на севере долбить в копях железную, руду?

Лицо персидского жреца осветилось легкой, понимающей улыбкой. Он поиграл перевязью на своей мантии, чем довел нетерпение слушателей до предела, и, наконец, приступил к разъяснению.

Он рассказал, что их царь не только великий воитель, но прежде всего выдающийся политик и мудрый властелин. Их религия, ведущая начало от мудрейшего Заратустры, опирается не на учение о сонме богов, а на учение об Ормузде, боге света и добра, и Аримане, боге тьмы и зла. Оба они постоянно борются друг с другом, и человек обязан поддерживать Ормузда против Аримана. Иными словами, человек должен совершать добрые поступки и стремиться к жизни, не оскверненной грехами. В награду его ждет после смерти вечное блаженство в царстве Ормузда. Наказанием же для него будут адские муки в царстве Аримана, царстве демонов тьмы. Их учение, следовательно, очень простое и доступное всем. На его основе и окрепла государственная мощь Кира, который рассматривает власть как нравственное предначертание. Поэтому он не отбирает богатства у покоренных народов. Не грабит жителей. Не разрушает городов. Его войскам на походе запрещено нападать даже на караваны. После одержанной победы он не убивает женщин и детей и никогда еще не уводил пленников в рабство на чужбину. И управление завоеванными территориями доверяется властям этих стран, правда, под персидским надзором. Он не изгоняет местных торговцев и не заменяет их своими. Он, наконец, берет под свою защиту чужие святыни и из уважения к обычаям других народов даже сам приносит жертвы их богам. Он не только не отбирает у храмов богатства, но даже умножает их сокровища своими дарами. Чистотой нравов и милосердием к завоеванным странам Кир повсюду снискал симпатии народов, и часто бывает так, что жители покоренных городов приветствуют его как освободителя от тирании собственных владык.

Из речи экбатанского брата жрецам Эсагилы прочнее всего запало в память, что Кир заботится о чужих храмах, из уважения к обычаям других народов приносит жертвы на алтари чужих богов и, главное, что он щедро одаривает святилища.

Лишь Улу внимательно взвешивал каждое слово перса. Отдавая должное государственной мудрости Кира, и в известной степени и силе его нравственных установок, он не мог уяснить одного, о чем и спросил персидских посланцев:

— В таком случае, какие же цели преследует ваш могущественный повелитель своими завоеваниями, если он не ищет выгоды для себя?

Перс немедленно ответил:

— Единственную цель: он хочет объединить все народы Старого Света в одной державе, которая простиралась бы от Нила до Индии и от Финикийского моря на севере до Персидского моря на юге.

— И все-таки я еще не понимаю, — настаивал Улу. Гость охотно пояснил:

— Прежде всего это открывает большие возможности для развития страны, улучшения торговли внутри объединенных земель и расширения заморской торговли.

Единое управление государством и оборонительный союз против угрозы с северо-запада. Царь Кир видит наибольшую опасность для наших народов со стороны греков и римлян, культура и военная мощь которых быстро возрастают. Поэтому, объединив наши южные народы, он хочет создать несокрушимую преграду на их пути. Наш прозорливый государь хочет также воспрепятствовать и тому, чтобы родственные нам страны истощали себя в бессмысленной борьбе за главенствующую роль. Это приведет лишь к взаимному разорению друг друга, и там, где ныне стоят цветущие города. расстелется мертвая пустыня.

С этим доводом Улу не то чтобы согласился, но счел его достойным внимания. И все же ему не было ясно, почему объединенными народами должен править персидский лев.

И услышал в ответ, что право управлять другими принадлежит сильнейшему.

— Так Персия, по-твоему, сильнее Халдейской державы? — спросил бару. толкователь заклинаний, которого тоже неприятно задели эти слова.

— Сила не только в золоте, но и в мудрости, — дипломатично ответствовал экбатанец.

— А разве кому-нибудь удалось превзойти халдеев мудростью? Нечестивый Ашшурбанипал рассчитывал лишить Вавилон его познаний, перенеся все записи из его хранилищ в Ниневию. А Ниневия пала от десницы Навуходоносора, и под развалинами осталась погребенной ее мудрость. Поныне лежат там десятки тысяч таблиц, коими так и не удалось Ашшурбанипалу предотвратить гибель самого могущественного тогда города на свете.

Экбатанец с усмешкой возразил ему:

— Людская мудрость скрывается не только в голове, но и в сердце. Вавилония и Ассирия признавали лишь мудрость разума. Рассудок научил правителей обращаться с кнутом и мечом, обездоливать несчастный люд. Мудрость сердца побуждает современных владык править по законам справедливости и человечности, наделяя правами и последнего простолюдина.

— Разве не существует уже свыше тысячи лет свод законов, завещанный Хаммурапи, разве не воздаст он каждому по заслугам и справедливости? — порывисто возразил пасису, жрец помазаний.

Оба экбатанца усмехнулись, не удостоив его ответом.

— Братья, — поднялся со своего места Исме-Адад, вовремя заметивший, что совет начинает приобретать характер склоки между представителями двух враждующих лагерей. — братья, мы собрались здесь не ради мирских дел, а ради наших жреческих, не будем же от них отвлекаться.

И, воздев руки, он воззвал к небесам:

— Благородный Мардук, не покидай этого святилища, не дай нашему разуму заблудиться в потемках!

И опять пламя светильников взметнулось и, постепенно угасая, вновь замерцало обычным ровным светом.

— Экбатанские братья, — продолжал Исме-Адад, — вы сказали нам, что могущественный царь Кир берет под свою защиту храмы покоренных городов, приносит в жертвы на алтари чужих богов, одаривает чужие святыни. Следовательно, напав на Халдейское царство и захватив Вавилон, он оставит в неприкосновенности и Храмовый Город и у служителей божьих даже волос не упадет с головы?

— А как же народ, досточтимый отец? — сквозь зубы процедил Улу, который буквально задыхался от сознания того, что здесь куется измена.

— Разве ты не слышал, брат Улу, — невозмутимо ответил верховный жрец, — что могущественный Кир не отбирает имения побежденных, не угоняет их в рабство, не насаждает в городах своих порядков? Значит, и народу ничего не угрожает. К тому же, — тут в его голосе зазвучали более строгие нотки, — как я уже сказал, нам надлежит заботиться прежде всего о сохранении нашего жреческого сана. О народе пусть заботится царь. На то у него и армия.

— Совершенно справедливо, — поспешил поддержать замару, жрец песнопений, который во всем поддакивал Исме-Ададу.

Верховный жрец, почувствовав поддержку, выдавил слабую улыбку одними уголками губ и продолжал:

— Поэтому, дорогие братья из Экбатаны, заключим нашу беседу следующим уговором. Пред ликом владыки мира Мардука я клянусь, что мы не обнажим меча против персов и встретим царя Кира без боя. Вы же должны обещать перед богом и заступником вашим

Ормуздом передать наше решение вашему повелителю Киру и оградить Эсагилу от всего, что бы ни случилось.

При этих словах рука Улу, выводившая мелкие письмена на восковой табличке, дрогнула. Разум его негодовал, но он лишь сжимал зубы, повторяя про себя: «Халдейские жрецы предали персам свою отчизну».

Между тем посланцы Экбатаны кивнули в знак согласия с предложением Исме-Адада. Они только осведомились, не готовится ли царь Валтасар к обороне против персов.

Верховный жрец отвечал, что это должно решить предстоящее через две недели заседание государственного совета. Большинство сановников находятся под влиянием Эсагилы, и царя, возможно, никто не поддержит. Тогда рухнет и весь оборонительный план, направленный против персов. Печально, однако, что страна наводнена персидскими лазутчиками, а это может быть использовано в доказательство недобрых намерений нашего великого соседа.

— Впрочем, об этом нам мог бы сообщить присутствующий здесь Сан-Урри, помощник верховного военачальника вавилонской армии.

Все взгляды обратились к Сан-Урри, который, откинув с колен полы длинной мантии, приготовился говорить. Орлиный загнутый книзу нос, изможденное, бледное лицо, бегающие глаза, тонкие, резко очерченные губы и сутулая, как бы мрачно нахохлившаяся фигура изобличали в нем человека завистливого и неискреннего.

— Утром, — начал он, — Набусардар, верховный военачальник царской армии, собирается отправиться на север, в деревни, расположенные по Евфрату, чтобы там изловить персидских лазутчиков. Царь Валтасар обещал поддержать оборонительные меры Набусардара, если тот сумеет доказать, что лазутчики царя Кира в самом деле переступили нашу границу и что, следовательно, персы замышляют войну. Тогда царь Валтасар распорядится осуществить план Набусардара, хотя бы этому воспротивилась вся Эсагила и вся Вавилония. Поэтому Набусардару так важно сейчас схватить хотя бы одного шпиона.

— А ты полагаешь, достойнейший воин, что ему это удается? — живо заинтересовался экбатанец.

— В нашей стране полно лазутчиков, — отвечал Сан-Урри, — и при некоторой ловкости он может схватить одного-двух.

— Надо помешать этому, — встревожился пасису.

— Или предупредить его, — вмешался жрец Ормузда.

— Но как?

— Мы подошлем к вам троих персов, которые выдадут себя за лазутчиков. На допросе они покажут, что выполняют службу такого рода лишь по причине опасений царя Кира перед возможным нападением Вавилонии на его державу. И что якобы Кир считает Вавилонию сильнее себя.

— Великолепная мысль, — обрадовался верховный жрец, — убедить царя, будто Кир засылает шпионов лишь из осторожности и страха, что Вавилония нападет на него первой и застигнет врасплох, в то время как персидское войско серьезно ослаблено потерями в недавних войнах.

— Великолепно, — угодливо подхватил за Исме-Ададом пасису.

— И мы избежим войны, — добавил рамку, жрец омовений, — войны, которая сейчас меньше всего нам нужна.

К ним присоединился и магу, жрец-прорицатель, и мунамбу, жрец-глашатай.

Исме-Адад встал и поднял руки, чтобы благословить собрание.

— Братья и служители бессмертных богов, я полагаю, что наше соглашение, освященное мудростью самого Мардука, состоялось. Брат Улу подготовит два текста: на братском персидском языке и на языке наших ученых книг, шумерском. Мы скрепим их печатями.

С этими словами он откинул темный занавес, закрывавший нишу в стене между светильниками, и взорам присутствующих открылась огромная, во всю высоту святилища, статуя владыки небес, всемогущего Мардука, отлитая из чистого золота. Все опустились перед ней на колени и, скрестив руки на груди, поклялись сохранить тайну.

Вслед за верховным жрецом они повторили слова торжественной клятвы:

— Если я прегрешу против воли твоей, творец мира ч покровитель Вавилона, прерви течение дней моих и обрати меня в прах, пищу демонов. Если хоть единым словом выдам я то, чему свидетелем был сегодня, пусть слуги твои вырвут мне язык. Если взглядом намекну на то, что здесь происходило, пусть воители за правду твою выколют мне глаза. Если руками своими укажу я непосвященному дорогу к тому месту, где будет укрыт текст договора, пусть меч оставшихся верными тебе отрубит члены мои, да поглотят их воды Евфрата. Пусть не будет мне спасения от злых духов, да иссушат они мою мысль, а тело усеют язвами, отметят немощью. Клянусь до конца дней своих не изменить священной тайне, осеняющей незыблемость жреческого сана. В противном случае — да обегает меня стороной зверь и человек. Да пропадет для меня питье и пища. Да иссохнут мои губы от жажды и от голода.

По окончании этой страшной клятвы, все угрозы которой без колебаний осуществили бы против ослушника эсагильские блюстители жилища богов, все снова уселись на низенькие скамеечки из черного дерева.

Вавилонский верховный жрец и старший представитель Экбатаны продиктовали текст соглашения, который Улу занес на серебряные таблички.

Одну из таблиц, на персидском языке с печатью Эсагилы, взяли себе экбатанские жрецы, а другую, на шумерском с печатью святыни Ормузда, вложили в тайник, скрытый в постаменте статуи великого Мардука.

На этом совещание в подземном святилище закончилось, и двенадцать фигур в черных балахонах, облегченно переведя дух, выбрались на свежий воздух из спертой атмосферы подземелья, насыщенной чадом масляных светильников и дымом кадильниц.

Немного погодя под сводами башни Этеменанки состоялась торжественная трапеза в честь братьев из Экбатаны.

С этой трапезы Сан-Урри унес отравленные лепешки. С благословения верховного жреца он вложил их в кожаный мешок для еды, украдкой приторочив его потом к колеснице Набусардара, стоявшей у дома командования армии.

Сан-Урри охотно согласился убить Набусардара, так как завидовал его военному таланту и славе. Эсагила в награду за эту услугу обещала Сан-Урри добиться потом для него поста верховного военачальника халдейской армии. Вот почему он был особенно заинтересован в смерти Набусардара.

Наутро, когда Набусардар покинул Вавилон, держа путь на север вдоль правого берега Евфрата, Эсагила сообщила в царский дворец, что ей удалось поймать грех персидских лазутчиков.

Царь Валтасар несказанно обрадовался этому известию. Мысленно он уже видел, как полки халдейской армии выступают в поход против его ненавистного соперника, надменного тигра, царя Кира.

Однако на допросе, который проходил в присутствии Валтасара и высших военных чинов, выяснилось, что Кир слишком истощен своими военными предприятиями, чтобы помышлять о нападении на Вавилон, — напротив, он сам побаивается внезапной атаки со стороны Вавилонии. У персидских лазутчиков было только одно задание — установить, не собирается ли Вавилон напасть на Персию, воспользовавшись ее затруднительной ситуацией.

Лазутчиков допрашивали поодиночке, но ответы всех полностью совпадали.

Таким образом, оказалось, что Вавилону нечего опасаться, а значит, нет никакого резона военными приготовлениями вызывать излишнее волнение у себя дома и за пределами страны.

Валтасар не отличался особой проницательностью и все-таки ему показалось странным, что Эсагила не приняла участия в допросе шпионов. Она как будто не интересовалась их показаниями.

Валтасар без Набусардара не отважился даже намекнуть на это обстоятельство. Он смутно чувствовал, что перед ним разыгрывают какой-то хорошо подготовленный спектакль, а он, царь Вавилона, как малое дитя. молча взирает на это подлое лицедейство.

Но, поджав губы, ничем не выдал своих подозрений, решив дождаться возвращения Набусардара.

Царь провел неспокойную ночь и на рассвете отправил своего гонца во дворец верховного военачальника.

Набусардар не догадывался о причинах столь спешного вызова к царю, тем не менее он считал своим долгом явиться немедленно. Как бы там ни было, но и слабый царь Валтасар в его глазах был главой государства. Кто же виноват, что вместо него в Вавилонии не родился новый Саргон или Хаммурапи, Набопаласар или Навуходоносор? Можно ли обвинить Валтасара в том, что он был только тенью своих великих предшественников?

Его величество Валтасар, томясь в ожидании, терял остатки терпения, когда стража распахнула двери его покоев и личный гонец государя объявил о прибытии Набусардара.

— Пусть войдет, — приказал царь и, в нарушение дворцового этикета, сам пошел ему навстречу.

Набусардар в дверях склонил голову и оставался стоять в этой почтительной позе, пока Валтасар не предложил ему подойти ближе.

В последнее время не было принято, чтобы высшие сановники, знатные вельможи падали ниц перед своим повелителем. По прихоти молодого владыки, многое изменилось в дворцовых ритуалах, предписаниях и церемониях. Он ломал старые порядки и заводил новые, отвечавшие духу нового времени. Ведь этим он каждый раз давал повод двору и народу говорить о себе.

— Живи вечно, царь Вавилонии! — произнес обычное приветствие Набусардар, когда Валтасар поманил его рукой.

— Да благословят небеса и тебя, верховный военачальник армии непобедимого Валтасара! — ответил на приветствие царь.

— По приказу его величества я с доверенным гонцом срочно прискакал из своего дворца. Его величество имеет распоряжения для своего верного слуги?

— Да, — подтвердил Валтасар, — вчера, пока ты отсутствовал, князь, неожиданно случилось одно событие, о котором я расскажу тебе после того, как ты проводишь меня в голубую гостиную Амугеи Мидийской, — я хочу выпить там вина.

— Но его величество еще не принес жертвы богам, — позволил себе заметить Набусардар.

Валтасар засмеялся, и его пронзительные черные глаза вспыхнули недобрым огнем.

— Вчера они позабыли обо мне, когда мне была надобна их помощь, сегодня я позабуду о них. Надеюсь, Эсагила ублаготворит их надлежащим образом.

В каждом слове царя сквозила досада, и Набусардар ждал, когда царь Валтасар объяснит ее причину.

Он проследовал за царем в голубую гостиную. Там Валтасар велел наполнить три бокала и поставить их вместе с закусками на золотой столик. Он сосредоточенно смотрел, как золотистая жидкость, выливаясь из горлышка кувшина, заполняла бокалы дорогого критского стекла, не уступавшие ценностью кубкам из благородных металлов.

Когда бокалы были наполнены, Валтасар дал один из них пажу — отпить. Потом, выбрав два куска с разных краев блюда, заставил пажа их съесть. После того как спустя десять минут у юного царедворца не обнаружилось никаких признаков отравления, он отпустил его. Только воочию убедившись в безвредности угощения, он жадно схватил бокал, предложив другой Набусардару.

— Поистине лучи солнца, — наслаждался он, смакуя изумительный букет вина.

— Живи вечно! — откликнулся полководец. — Я никогда еще не пробовал ничего подобного.

— Это вино с Кипра, — воодушевился царь, довольный случаем похвастаться, — с божественного Кипра. С острова, который называют вторым раем на земле.

Он наполовину осушил бокал и умолк. Мысленно он снова вернулся к допросу лазутчиков. Кто из богов так жаждет омрачить дни его правления? Кто из богов стремится наполнить его душу страданием вместо утех?

Царь вспомнил, что его поставщик, человек весьма искушенный и оборотистый, посулил ему прекраснейших рабынь с Кипра. Финикийские купцы на своих кораблях перевезут их через широкое море, а потом по волнам Евфрата доставят в Вавилон. Здесь собирались прославленные красавицы со всего мира, чтобы торговать своим пьянящим телом и соблазнять каждого, кто посмотрит на них. Сколько их содержалось в одной Муджалибе! А вот женщин с Кипра там еще не бывало, и Валтасар уже наперед отгадывал по вкусу вина вкус их любовных ласк. Но кто-то из богов завидует ему и посылает дни горести вместо радостных дней.

— Князь, если б ты знал, каких наслаждений лишают нас завистливые боги. Даже у вавилонского царя, сына богов, нет права на радость, — произнес Валтасар, хотя следовало говорить вовсе не об этом.

Набусардар поставил бокал на стол и молча взглянул на царя. Ему не терпелось узнать наконец о причине поспешного вызова в царский дворец. И так как Валтасар не начинал разговора об этом, нетерпение его все возрастало.

— Но ты, князь, — продолжал царь, словно нарочно отдаляя неприятный разговор о лазутчиках, — ты ненасытен в другом. Готов поспорить, что, пока я грежу о красавицах, ты мечтаешь о самом надежном оружии в мире.

— Его величество не ошибся, я всегда отдаю предпочтение доброму мечу.

— И все же, насколько мне известно, вавилонские женщины сами стелются тебе под ноги.

Царь завистливо засмеялся, но тут же оборвал смех.

— Тем не менее я предпочитаю добрый меч, — повторил Набусардар.

— Вот почему тебе не терпится померяться силою с Киром, — намеренно задел его Валтасар. — Ты жаждешь славы, вот и твердишь о войне, ведь только в бою воин может доказать свою доблесть. Ты хочешь, чтоб тебя называли лучшим полководцем Вавилонии, как меня называют лучшим ее царем.

Он в упор взглянул на Набусардара, как бы желая прочитать его сокровенные мысли. Кто знает, где правда? Вчера он подозревал Эсагилу и Сан-Урри. Сегодня ему кажется, что именно Набусардар ведет коварную игру.

— Конечно, тебе не терпится схватиться с персидским львом, — подзадоривал его царь, — и ты ищешь моей поддержки. Нельзя отказать тебе в умении выбрать союзника, ведь я действительно самый могущественный повелитель на свете. Однако сейчас нет надобности вызывать волнение внутри страны и за ее пределами. Кир даже не помышляет о войне с нами, напротив, боится, как бы мы на него не напали. Вавилону война пока не нужна, он и так утопает в богатстве и золоте. Зачем же тратить несметные средства на армию и рисковать жизнью ради бесцельных походов?

С каждым словом царя возмущение Набусардара росло, и он все крепче сжимал в руке бокал.

Откуда у царя эти мысли? Еще позавчера, перед самым отъездом Набусардара из Вавилона, он был исполнен намерений противопоставить Киру самую сильную армию в мире. За всем этим угадывается чье-то давление, кто-то сыграл на непостоянстве царя против… Тут Набусардар даже растерялся. Против кого, собственно? Против него, Набусардара? Разве он хлопочет ради себя? Против армии? А что такое армия, если не оплот державы?

Набусардар с трудом перевел дух. Сомнений нет — все, что он здесь услышал, продумано и вымышлено его недругами. Они хотят отравить сознание молодого царя, заставить его опасаться Набусардара больше, чем могущества Кира.

Не в силах больше сдерживаться, он спросил:

— Его величество желает бросить державу на произвол врагов?

— О каких врагах ты толкуешь? — надменно выпрямился царь. — Кто в Вавилонии дерзнет иметь своим врагом меня, царя царей? Или ты забыл, князь, что по единому слову царя может слететь половина халдейских голов?

— Его величество имеет в виду и головы Эсагилы? — вспыхнул Набусардар.

— С нею мне не все ясно. Но мне пришлось убедиться, что Эсагила стоит на страже порядка, и, при всей ненависти к ней, я не могу не восхищаться ее мудростью.

— Не мудрость ли Эсагилы, осмелюсь предположить, пошатнула убеждение его величества в персидской опасности?

Царь нахмурился.

— Вчера Эсагила доставила трех персидских лазутчиков, схваченных ею. Их допрашивали в моем присутствии, и выяснилось…

Набусардар поставил бокал и обеими руками вцепился в ручки кресла.

Он нетерпеливо повторил за царем:

— И выяснилось…

— Выяснилось, что твои опасения безосновательны.

— Безосновательны?

— Да. Кир засылает лазутчиков, потому что боится нас. Он истощен непрерывными войнами и опасается, что мы воспользуемся его теперешним трудным положением.

— Ваше величество, — простонал верховный военачальник, скрипнув стиснутыми до боли зубами.

Валтасар в ответ поднялся с кресла, вслед за ним встал и Набусардар.

Он возвышался над царем, четким угрожающим силуэтом выделяясь на фоне нежно-голубой эмалевой стены, переплетенной золотым орнаментом. Рядом с Валтасаром его фигура подавляла широтой могучих плеч, которым словно предопределено нести тяготы целого мира. Один взгляд на его руки. не выпускавшие рукояти меча, внушал уверенность, что им под силу справиться с любым недругом. По сравнению с обрюзглой физиономией царя его лицо было похоже на натянутый лук.

Всякий раз, когда Валтасару случалось видеть верховного военачальника таким, в нем поднимался страх за свою власть. Но Набусардар настолько изучил капризный нрав своего повелителя, что всегда знал. какое применить средство — напустить ли на себя суровость или проявить верноподданническую почтительность. Суровость помогала ему укротить упрямство Валтасара, а почтительность — удержать его расположение. После рассказа Валтасара он немедленно спросил:

— А не соблаговолил ли его величество царь царей спросить, откуда у Эсагилы вдруг оказались под рукой лазутчики как раз в тот лень. когда я до изнурения рыскал за ними под палящим солнцем и даже не напал на их след?

Царь заморгал глазами, скользнул взглядом по лицу Набусардара и рассердился, так как слова военачальника задели в нем самую чувствительную струну — подозрительность.

Он отрубил:

— Эсагила не присутствовала на допросе!

Эсагила уже наперед знала, что скажут лазутчики, — зловеще засмеялся Набусардар, — и не нашла нужным напрасно тратить время.

Царь отметил про себя, что и у него закрадывалось подобное сомнение, но сейчас он не желал в этом признаться, чтобы Набусардар не вообразил, будто царь не обойдется без его совета и помощи.

Между тем полководец продолжал:

— Поскольку Эсагила отсутствовала, ее не могли и спросить, кто, собственно, схватил лазутчиков?

И, впившись взглядом огромных, обжигающих глаз прямо в слабую душу Валтасара, суровым тоном задал царю вопрос:

— Да позволит мне его величество узнать, как военный совет решил поступить с персидскими лазутчиками?

Царь молчал.

— Никакие тюремные запоры, даже засовы Эсагилы, не помешают мне возобновить следствие, — наседал Набусардар. — Я буду настаивать на новом допросе.

Валтасар ответил:

— Военный совет постановил отпустить всех троих с условием, что они немедленно покинут страну и под нашим надзором перейдут границу.

Набусардару кровь бросилась в лицо.

— Как мог его величество удовольствоваться таким решением?

— Тебя не было на совете, князь, но ты хорошо знаешь, что в твое отсутствие дела решает твой помощник, Сан-Урри. Его предложение и было принято.

— Помощник верховного военачальника. — процедил сквозь зубы Набусардар. и воспоминание об отравленных лепешках начало прояснять стечение всех обстоятельств.

Опытный воин и полководец не отпустил бы вражеских лазутчиков на свободу. И если Сан-Урри поступился военными соображениями, значит, у него какие-то иные цели. Эсагила не участвовала в допросе и не опротестовала решения Сан-Урри. Следовательно, они заранее вошли в сговор и цель у них общая. Эсагиле не по душе оборонительный план, и поэтому она борется с Набусардаром. Если бы Сан-Урри не был заодно с эгоистической, своекорыстной Эсагилой, лишенной даже капли патриотизма, он не отпустил бы лазутчиков, не дал бы им удрать из страны до возвращения Набусардара. Быть может, Сан-Урри, который всегда прикидывался лучшим и преданнейшим другом Набусардара, действует не только по наущению Эсагилы, но преследует и свои собственные интересы, злоупотребляя оказанным ему доверием? Заинтересован ли он лично в смерти Набусардара, не на его ли совести отравленные лепешки?

По трезвом размышлении он пришел к утвердительному ответу.

Сан-Урри способен на все. Однако теперь бесполезно ломать над этим голову, высланные персидские шпионы в эту минуту либо уже за Эламскими холмами, либо настолько близко от границы, что и самый быстрый гонец не настигнет их. Оставалось одно — добиться ясности у Валтасара. Сан-Урри он займется в ближайшее время.

Хотя в его отсутствие Эсагиле и удалось провести царя, Набусардар решил во что бы то ни стало снова расположить его в свою пользу. Прежде всего следовало взять себя в руки, так как нет ничего опаснее, нежели действовать в пылу гнева и горячности.

Он постарался овладеть собой и заметил Валтасару, что завоевание Вавилонии Киром едва ли повлияет на судьбу Эсагилы, но царь халдейской державы неизбежно падет. В лучшем случае Валтасара ждет судьба узника в подземельях экбатанского царского дворца, а вероятней всего, он станет жертвой персидских солдат, которые триумфально пронесут его отрубленную голову до своей столицы.

— Довольно! — выдохнул Валтасар и, обессиленный, упал в кресло.

Ослабевшей рукой он потрогал кадык, выступавший над широкой золотой цепью.

Набусардар спешил воспользоваться минутой слабости властелина. Он продолжал живописать жестокость и зверства варваров, обитавших за Эламскими холмами, столь красочно и таким ясным и звучным голосом, что Валтасар вскочил с кресла и заметался по залу. словно хотел убежать от жутких рассказов о кровавых бесчинствах врага. Он и сам подчас жестоко расправлялся со своими подданными, но теперь ему не хотелось об этом слышать, поскольку подобная судьба грозила ему самому.

Слова Набусардара внушали ему ужас, и он снова воскликнул:

— Довольно, князь! Не знаю, почему боги не желают даровать покой дням моего правления. Я молод, в мои годы от других требуется только умение наслаждаться. Почему я служу мишенью для стрел, что ни день летящих со всех концов Вавилонии?

— Навуходоносор тоже был подобной мишенью и все-таки сокрушил всех своих врагов. Не нашлось такой стрелы, которая смогла бы поразить его сердце. Нужна только мудрость, царь царей, лишь она делает человека неуязвимым.

Валтасар оперся на полочку со стопками таблиц.

— А что же такое мудрость? — спросил он. Его глаза горели пламенем, которое разжег Набусардар. — Может, мудростью является осмотрительность, о которой ты, князь, мне постоянно твердишь?

— Осмотрительность — часть мудрости, ваше величество, но еще не вся мудрость.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я должен, подобно храмовой моли, прогрызать все полки вавилонской библиотеки и тем приобщиться к мудрости богов?

— Мудрость этих книг безмерна, но и она неполна.

— Так в чем же мудрость, князь? — нетерпеливо вскричал царь. — Хоть ты не терзай меня!

— В том, чтобы иметь глаза, иметь сердце, иметь разум, которые могут отличить добро от зла, истинное от ложного, полезное от вредного, необходимое от ненужного.

Валтасар с вытаращенными глазами словно превратился в бронзовый барельеф, врезанный в стену. Ни единым движением не обнаруживал он признаков жизни.

Набусардар не сразу понял, что происходит с царем и как на него подействовали последние слова. Но Валтасар сам рассеял его недоумение — он вдруг презрительно захохотал:

— Ты говоришь — добро от зла? Не люблю умничанья, предпочитаю действия. Полководец моей армии должен полагаться на силу меча, а не на слова.

Набусардар не ожидал такого ответа и метнул мрачный взгляд на царя.

Подавив гнев, он сказал:

— Прежде, чем действовать, надо все продумать, ваше величество!

— Я все продумал, как ты сейчас убедишься. Больше я не поддамся ни на чьи уловки, включая Эсагилу. Я окончательно убедился, как важно царю иметь большую армию и доблестного полководца. Я, собственно, и распорядился призвать тебя, чтобы поговорить об этом. — Переведя дух, он продолжал: — Да, ты должен верить в силу меча. Ты сам только что описал, что ожидает нас, если мы не будем обладать военной силой. И я хочу, чтобы моя армия стала оплотом Халдейской державы. Я не пожалею золота, от которого ломятся кладовые царского дворца. Я распоряжусь подготовить приказ моему казначею, чтобы он, не мешкая, выдал средства на предложенный тобой оборонительный план. По всей Вавилонии от северных границ до южных, от западного берега Евфрата до восточного берега Тигра, ты расставишь военные посты, и царь царей, бессмертный Валтасар, сделает то, что не удавалось еще ни одному из его предшественников. Одним ударом я покончу с двумя врагами: с персидским львом и Эсагилой.

Набусардар не мог объяснить себе столь внезапный поворот в настроении царя. Если бы эту пламенную речь произнес властитель с железным складом характера, каким был Навуходоносор, он считал бы эту минуту благословеннейшей в истории Вавилонии. Но, зная Валтасара, он не торжествовал.

Валтасар подошел к столу. Довольный собой, он развалился в мягком кресле и поднял бокал с вином.

— Ответь мне князь, смог бы кто-нибудь из моих ровесников измыслить более великолепный план, чтобы стать прославленнейшим властелином всех времен?

Единым духом он осушил бокал и горящим взглядом впился в Набусардара.

Значит, не заботой о народе и безопасности страны продиктованы его слова. Валтасар печется о внешнем блеске и личной славе, всегда подобной лишь мгновенной, пусть даже ослепительной, вспышке. Царь могущественнейшей державы мира не стремится к тому, чтобы память о нем немеркнущими буквами была вписана в историю веков. Во имя скоротечной славы он забывает об истинной ценности и основательности своих деяний.

Прихлебывая вино отвисшими губами, Валтасар смеялся, а вино плескалось в бокале, как плещется вода в чашке у расшалившегося ребенка.

— А ты, князь, ты разве не выпьешь за мою великолепную идею?

Набусардар поклонился и потянулся за своим бокалом. Ему было все противно здесь, но он поднял бокал со словами:

— Живи вечно, царь царей, — и не удержался, чтобы не добавить с оттенком иронии: — Искупитель Вавилонии!

— Удачно сказано! — Валтасар отнял бокал от губ и, подняв его вверх, упивался звучанием этих слов. — Искупитель Вавилонии — вот верное определение. Я буду не просто заступником, как меня называли прежде, я хочу зваться Искупителем!

Он привстал и снова мечтательно произнес:

— Валтасар… Искупитель Вавилонии! Набусардар смотрел на него с отвращением. Голубая гостиная злосчастной царицы Амугеи, дочери мидийского царя Киаксара и первой жены Навуходоносора, казались ему темнейшей из темниц. Блеск благородных металлов ранил ему душу. Россыпи драгоценных камней стесняли дыхание, как песок во время бури в пустыне. Он не мог больше находиться здесь. Он снова убедился, что бессмысленно искать в Валтасаре поддержки и государственной мудрости.

Набусардар решил как можно скорее покинуть царский дворец и употребить время с большей пользой. Поэтому он сухо сказал:

— Я жду приказаний, ваше величество.

— Я сказал тебе все, что хотел. Мою душу уже ничто не тяготит. Я открою казну, и ты выставишь армию, с помощью которой Валтасар одолеет Эсагилу и Кира. Разумеется, князь, верховное командование будет доверено тебе. Так решил властелин Халдейской державы. Мне же. как говорится, уготованы наслаждений богов. Так утверждают жрецы. Я знаю. очи бы хотели этим отвлечь меня от дел, чтобы полностью развязать себе руки и отстранить меня от управления страной. Но я успеваю и пить из сладостной чаши богов, и править державой.

С каждой минутой Набусардар чувствовал все растущее раздражение и тревогу.

А Валтасар продолжал:

— Я не спал всю ночь. Мне казалось, что мой сон спугнули персидские лазутчики, пойманные Эсагилой. Но теперь я склонен думать, что не только это не давало мне покоя.

Он потянулся в кресле и причмокнул.

— Кипр, — протянул он мечтательно, — земной рай. Там под пышными кронами деревьев возлежат томящиеся желанием женщины, подобные сочным гроздьям винограда. Финикийские корабли привезут прекраснейших из них. Я успеваю и пить из сладостной чаши любви. и править державой.

Он ликовал, в его зрачках метались весенние солнечные блики.

— Чтобы облегчить тебе борьбу с Киром и Эсагилой, я подарю одну из них тебе. Хочешь?

Лоб Набусардара, словно магма, бугрился волнами морщин, а выражение лица сделалось еще суровее.

— Знаю, ты не любишь разговоров о женщинах. По глазам вижу, о чем ты мне хочешь сказать: что тебе разумнее подарить кованый меч, которым ты сокрушишь варваров-персов. Не так ли?

— Ваше величество изволит отдать мне еще какие-либо распоряжения? — повторил Набусардар.

Холодность верховного военачальника слегка задела царя, но он не стал принимать ее близко к сердцу, чтобы не портить себе настроения.

— Больше ничего, князь, — ответил царь. Он многозначительно усмехнулся, глядя в упор на Набусардара. и с шумом отхлебнул вино из бокала, на котором был изображен хоровод юных почитательниц Иштар. Могло показаться, что он целиком погрузился в созерцание обнаженных тел, но едва Набусардар приготовился уйти, как Валтасар согнутыми пальцами оттолкнул бокал и резко поднялся.

Набусардар произнес прощальное приветствие, но Валтасар опять задержал его:

— Я желаю быть великим властелином. Затмить Навуходоносора. Поэтому я дам тебе великую армию. Более могущественную, чем была у Навуходоносора. Запомни это, князь.

Он ожидал изъявлений восторга, он нуждался в уверениях, что великая армия вознесет его на такие высоты славы, каких не удостаивался еще никто. Но напрасно. Набусардар лишь прижал к груди скрещенные руки и низко поклонился.

Валтасар добивался ответа:

— Превзойду я Навуходоносора, князь?

— Надо превзойти живых, а не мертвых. Слова эти обожгли царя, как пылающий уголь.

— Что ты хочешь сказать, князь? — надменно выпрямился он.

— Что нас ожидает борьба с персами и Эсагилой.

— С персами и Эсагилой! — вспыхнул Валтасар. — С персами и Эсагилой! Это правда!

И все же не это хотел бы он услышать. Потому что помимо живых, даже настойчивее и назойливее живых, днем и ночью его преследовала тень покойного Навуходоносора, в чем он не признавался даже Набусардару. Тщетно убеждал он себя, что Навуходоносор вот уже более двадцати лет обретается в царстве теней. Все равно он продолжал завидовать ему, ненавидеть и бояться его,

Внезапно ему почудились чьи-то приглушенные шаги. И тут же в голове мелькнула безумная мысль, что это шаги Навуходоносора.

Блуждающим взором он взглянул на полководца и спросил:

— Слышишь?

— Нет, ваше величество.

Валтасар бросился к двери справа. Стремительно распахнул ее, чтобы проверить, действительно ли духи тьмы отваживаются являться и при дневном свете.

Набусардар последовал за ним, и увиденное поразило его не меньше, чем царя. За дверью, скрючившись у замочной скважины, притаились два жреца, подслушивавшие их разговор.

Валтасар кликнул стражу и приказал:

— В темницу обоих. Даже Исме-Ададу не спасти их от казни. Я прикажу обоим отрезать языки.

Когда преступников увели, он сказал Набусардару:

— Уверяю тебя, Непобедимый, Эсагила не узнает ни слова из нашей с тобой беседы. Я велю отрезать им языки. А теперь возвращайся к делам. Ты собирался произвести смотр казарм.

Набусардар покинул его.

В коридоре у выхода из царских покоев стража подала ему плащ и шлем с высоким гребнем.

Сбежав по лестнице во двор, он столкнулся с Асумой, доверенным царским гонцом, который дожидался его с заранее приготовленным паланкином.

— Куда прикажешь, Непобедимый? — обратился он к Набусардару. — Тебя ждут носилки.

Набусардар рассеянно поблагодарил и отправился пешком.

— Ты больше не доверяешь мне, — огорчился Асума, удивленный необычным поведением верховного военачальника.

Набусардар очнулся от задумчивости и дал царскому посыльному знак следовать за ним.

Они направились к дому командования армии. Позже он намеревался немедленно объехать вавилонские казармы и военные лагеря в окрестности города. Набусардар хотел иметь четкое представление, в каком состоянии находится армия, как живут солдаты.

Дом командования стоял на холме Гила среди других дворцовых зданий, отличаясь от них лишь толстыми стенами и башнями. Перед ним прохаживались караульные с застывшими, каменными лицами, но с орлиными зоркими глазами. Тяжелые деревянные створы массивных ворот были для прочности обиты жестью и украшены бронзовыми рельефами с изображением знаменитых сражений. Внутренний двор был обсажен декоративным кустарником, вывезенным из покоренных строи как символ победы над ними. Вдоль правильного четырехугольника зелени шла широкая аллея скульптур искуснейших ваятелей мира. Их установил здесь еще Навуходоносор. Посредине газона били фонтаны, рассеивая во все стороны прохладную водяную пыль. Дорожки вели к центральному входу в здание, у его ступеней застыли изваяния двух каменных львов.

На одной из дорожек появились Набусардар с Асумой. Набусардар нагрянул в неурочное время. Обычно он приходил часа на два позднее. Сегодня этот обычай был нарушен, — очевидно из-за раннего вызова к царю.

Караульные подняли копья в знак приветствия.

Тут и там раздавалось звяканье наколенников, бряцание оружия и громкое эхо шагов.

Вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, мерцали по стенам огоньки подвесных светильников и дрожали язычки пламени в фонарях, установленных на специальных подставках.

Два военачальника, несших караул перед входом в канцелярию полководца, отдали честь и расступились. освобождая дорогу.

Набусардар толкнул дверь и стремительно вошел внутрь.

Неожиданный визит захватил Сан-Урри врасплох. Он не сомневался в неотразимом действии отравленных лепешек. Если бы, однако, Набусардар избежал смерти, Эсагила заранее предупредила б его, так как служители священного Мардука не дремали и имели своих осведомителей во всех уголках Вавилона. Но хотя Набусардар каким-то чудом и остался жив, Эсагила не успела известить об этом Сан-Урри, занятая необычно ранним визитом полководца к царю.

Пока двое служителей Мардука, прильнув чутким ухом к двери, ловили каждое слово беседы царя с полководцем, Сан-Урри пытался извлечь из тайника Набусардара важные военные документы, вторичное изготовление которых потребовало бы несколько месяцев, если не лет.

Отравленные лепешки, случай с лазутчиками и предложение отпустить их на свободу посеяли недоверие в душе Набусардара.

При виде Набусардара Сан-Урри мгновенно захлопнул шкатулку, вскочил и принял оборонительную позу. Лицо его стало белей стены, рука инстинктивно легла на рукоять кинжала. Словно давясь слюной, он угрожающе засопел, готовый броситься на Набусардара, не дожидаясь возмездия. Сомнений не было: одному из них отсюда живым не выйти.

Сан-Урри сжал рукоять кинжала, чуть подался назад и замахнулся, метя Набусардару прямо в сердце.

Но тут в кабинет вошел царский гонец, Асума; его появление обескуражило Сан-Урри. Рука у него опустилась, и, словно загнанный зверь, Сан-Урри приник спиной к стене.

Набусардар сразу понял намерение Сан-Урри. Однако, решил он, когда под угрозой судьба державы и все зависит от монолитности и сплоченности армии, она не должна даже догадываться о расколе среди военачальников. Поэтому он не стал звать стражу и повернул дело иначе.

— Брось кинжал, Сан-Урри! — потребовал он.

Сан-Урри молчал.

Он переводил взгляд со шкатулки, к которой раздобыл вторые ключи, на меч Набусардара, ножны которого сверкали, как раскаленный луч полуденного солнца, поражающий насмерть рабов на улицах.

Асума, сообразив, что Набусардар не хочет привлекать внимания к происходящему, попытался разрядить обстановку.

— Сан-Урри, видимо, страдает галлюцинациями, ему везде чудятся варвары-персы. Не так ли?

Сан-Урри с опаской исподлобья следил за ними, но его взгляд говорил, что он настороже и что стоит приблизиться к нему, как он обагрит кровью смельчака клинок своего кинжала. Он сознавал, что отныне ничего хорошего ему ждать не приходится. В лучшем случае царское отродье, жалкий щенок, который в своей собачьей конуре корчит из себя могущественного властителя Вавилонии, прикажет бросить его за измену в вонючее подземелье дворца Набопаласара, где его ждет медленная смерть. Значит, теперь ему все едино. Но прежде чем над ним будет произнесен приговор, по крайней мере. одного из присутствующих он отправит в царство теней.

Двойную игру Сан-Урри нужно было разоблачить до конца, пока кто-нибудь еще не вошел в кабинет, и поэтому Набусардар решительно направился к нему. Едва он приблизился к Сан-Урри. тот снова поднял руку, нацелившись кинжалом в грудь полководца.

Царский гонец с обнаженным мечом бросился на изменника. Набусардар опередил его на какую-то долю секунды и схватил Сан-Урри за запястье. Он сделал это так ловко и с такой силой сжал руку с занесенным над ним кинжалом, что. казалось, кости затрещали у обоих в этом железном рукопожатии.

— Брось кинжал, Сан-Урри! — потребовал Набусардар.

Сан-Урри в ответ только сопел ему в лицо.

— Брось кинжал!

Сан-Урри не сдавался, снова и снова стараясь поразить противника в грудь.

— Прикажешь позвать стражу? — спросил Асума. Но в этом уже не было необходимости, так как Набусардар вырвал у Сан-Урри кинжал и. отойдя с ним на середину комнаты, обратился к Сан-Урри:

— Ты раскаиваешься в своем поступке?

— Нет! — надменно прохрипел Сан-Урри.

— Хочешь ли ты честно защищать интересы державы или ты злоумышляешь против них?

— Твои интересы я не считаю интересами державы, — прошипел Сан-Урри.

— Хочешь ли ты верно служить отчизне или готовишься предать ее?

— Я хочу бороться с теми. кто собирается ввергнуть ее в пучину бедствий, — с ненавистью отозвался предатель.

— Кого ты имеешь в виду?

— Тебя! — вскричал он, змеей корчась у стены.

— Значит, ты отказываешься подчиняться верховному военачальнику его величества царя?

— Да!

— Я лишаю тебя воинского звания и тотчас созываю военный совет.

— Только царь, верховный командующий армии, имеет на это право.

— Я как раз от него, он вызывал меня, чтобы передать мне верховное командование.

— Может, закон и дал тебе право распоряжаться мной. Не забывай, однако, что в иные моменты простой смертный вносит поправки в строчки законов и творит право сам.

С этими словами он выскочил из-за рабочего стола Набусардара. Кулаком оттолкнул царского гонца, распахнул двери и бросился бегом по галерее.

Только тут Набусардар, уже не думая о последствиях, закричал:

— Стража! Стража! Стража!

— Стража! — повторил его крик и царский гонец, и оба они выбежали на галерею.

На их глазах Сан-Урри сбежал по лестнице в сторону внутреннего двора и вскоре скрылся в гуще парка. Он беспрепятственно миновал все посты, так как часовым и в голову не могло прийти задержать помощника верховного военачальника как изменника и преступника.

Набусардар незамедлительно объявил тревогу и отдал приказ о его розыске, но Сан-Урри, казалось, бесследно канул в чреве огромного города. Все усилия разыскать предателя оказались тщетными. Даже царской тайной службе не удалось напасть на его след. Возможно, потому, что Сан-Урри взяла под свою защиту и покровительство могущественная твердыня — Храмовый Город. Солдатам Набусардара туда не было доступа.

Вернувшись вместе с Асумой в свою канцелярию, Набусардар прежде всего принялся приводить в порядок разбросанные по столу документы.

И тут он с ужасом обнаружил, что исчез план Мидийской стены вместе с текстом, поясняющим секреты ее внутреннего устройства.

Кровь застыла у него в жилах, потому что Мидийская стена до сих пор была сильнейшим оплотом Халдейской державы на севере. Предвидя постоянно грозящую оттуда опасность, ее велел воздвигнуть могущественный Навуходоносор против мидийцев, мощь которых в то время возрастала. Укрепление тянулось от берегов Тигра до Евфрата вдоль северной границы Вавилонии. Оно начиналось у города Опис и заканчивалось у города Сиппар. Навуходоносор не успел завершить строительство, и после его смерти стена достраивалась его преемником Нериглиссаром. Благодаря Мидийской стене держава стала почти неприступной. Ключи от нее секретов хранились в столе военачальника его величества царя Вавилона. Это были тоненькие таблички со столь мелко нанесенными на них письменами, что их можно было прочитать только с помощью особого увеличительного стекла. Теперь план исчез, и не было сомнений, что он в руках коварного Сан-Урри.

Обнаружив пропажу, Набусардар немедленно распорядился созвать военный совет, отложив осмотр казарм и военных лагерей на один из ближайших дней.

В тот самый час, когда должен был начаться военный совет, жители Вавилона нетерпеливо ждали исхода самого громкого за последние годы судебного разбирательства. Такой острый интерес был совершенно необычен, поскольку кражи, убийства, мошенничество, супружеские измены давно перестали быть редкостью и считались делом обычным.

Любопытство снедало и членов военного совета. Со всеми вопросами они разделались поразительно быстро. Даже история с Сан-Урри многим не показалась столь серьезной, какой хотел ее представить Набусардар. На освободившееся место помощника верховного военачальника был предложен царский наместник в Ларсе Наби-Иллабрат, который заслужил славу опытного воина и патриота. Согласие царя на его назначение было получено без всяких затруднений. Кивком головы он утвердил решение военного совета. Он отдал также приказ о розыске преступника Сан-Урри с последующим преданием его самому суровому наказанию.

Так легко и гладко было покончено с делом о помощнике верховного военачальника.

Члены военного совета нетерпеливо устремились к зданию суда. Толпы людей окружили здание, с нетерпением ожидая приговора. Площадь перед судом была до отказа забита народом, так что в раскаленном воздухе, насыщенном испарениями человеческих тел. нечем было дышать. Каждый старался протиснуться поближе к воротам, немилосердно работая локтями и толкаясь. Толпа находилась в непрерывном движении. Она колыхалась и бурлила, как полноводная река. Какого-то раба с тяжелой ношей на спине, пытавшегося пробиться сквозь толпу, опрокинули наземь и попросту затоптали.

Вавилоняне бились об заклад на высокие ставки и спорили о приговоре.

Множество продажных женщин с вызывающе раскрашенными лицами, а также немало и почтенных, знатных дам, укрывшихся под вуалью или переодевшихся в платье своих служанок, чтобы остаться неузнанными, толклись здесь же, с нетерпением взирая на ворота суда.

На четвертом этаже в судебном зале на скамье подсудимых сидел сын одного из богатейших халдейских вельмож Сибар-Син.

Его отец, сановник царя, был влиятельным лицом при дворе. Их род, накопивший огромные богатства, прославился тем, что неоднократно оказывал услуги владыкам Вавилонии, когда те попадали в нужду и им не на. что было даже содержать армию. Отец Сибар-Сина получал большую часть дохода от медных копей в Эламе и серебряных рудников в Киликии. Он ссужал деньгами не только высшую вавилонскую знать, но и видных граждан других городов страны. Однажды владелец крупного торгового дома в Лагаше столько задолжал отцу Сибар-Сина, что был вынужден отдать в залог старшего из своих сыновей — Нар-Гази. Нар-Гази старался верно и усердно служить кредитору отца. Со знанием дела, добросовестно он трудился в его канцелярии. Сановник полюбил его, оказывал ему полное доверие и часто ставил в пример своему ветреному сыну. Сибар-Син возненавидел и своего отца, и Нар-Гази. Оба отравляли ему жизнь, которую он предпочитал прожигать в кутежах и любовных оргиях. Чтобы поскорее дорваться до богатого наследства, он сначала добился объявления своего отца душевнобольным, а затем довершил меру содеянного им зла, подсыпав из мстительной ревности яд в бокал Нар-Гази.

Ночью Нар-Гази умер у себя в комнате.

Сибар-Син посулил отпустить на свободу одного из своих рабов, если тот сумеет той же ночью отнести труп к городскому зверинцу и бросить его львам.

Городской зверинец был обнесен высокой стеной. С наружной ее стороны по ступенькам можно было подняться на верхнюю площадку, откуда зеваки любили наблюдать за разъяренными львами, — зрелище щекотало нервы. Чтобы предохранить зрителей от случайного падения, площадка со стороны львиного манежа была обнесена решеткой с острыми зубцами наверху.

Под покровом ночи рабу удалось незаметно втащить труп на самый верх стены. Он уже собирался перебросить тело через решетку, как вдруг услышал внизу шаги сторожей. Со страху он не рассчитал и бросил труп так неловко, что тот зацепился за решетку и повис на них. Шум шагов все еще доносился снизу, поэтому раб лег на верхнюю площадку у стены в ожидании, пока сторожа уйдут.

Злодейское преступление удалось бы скрыть, если бы запах трупа не раздразнил бодрствующего льва. Его рев взбудоражил всю стаю, которая начала бросаться на стену, где повисло тело Нар-Гази.

Сторожа поспешили к железным воротам зверинца и увидели причину переполоха. Они заметили и человека припавшего к стене.

У раба не было никакой возможности скрыться. Его схватили и отправили в тюрьму.

Сибар-Син обвинил его в убийстве, хотя перед этим, склоняя к ужасному поступку, сулил ему свободу и щедрое вознаграждение. На первом допросе раб только дрожал и издавал бессвязные звуки. В конце концов он разразился слезами и два дня рыдал. В тюрьме его навестила жена. Она передала ему наказ Сибар-Сина не признаваться ни в чем. Если он будет молчать, то Сибар-Син обещал вознаградить его жену и детей золотом вдвое против обещанного.

Разговор раба и его жены был услышан служителями вавилонского правосудия. Они тотчас взяли Сибар-Сина под стражу. С того дня не было в Вавилоне большей сенсации. С напряженным интересом следили вавилоняне за ходом судебного разбирательства. Ведь речь шла об одной из виднейших фамилий города.

Молодой Сибар-Син ни минуты не сомневался, что его оправдают. Он не испытывал недостатка в золоте, а за золото в Вавилоне не так уж трудно было купить и жизнь и честь.

Несмотря на то, что раб на допросе во всем признался, Сибар-Сину удалось подкупить советников и судей. Накануне последнего заседания раба нашли в тюрьме мертвым. При этом не было обнаружено никаких следов насилия или отравления. Подкупленные судьи просто уморили его голодом.

Сибар-Син заранее знал, что будет освобожден. Суд же, стремясь перед всеми поддержать репутацию ревнителя справедливости, приговорил к смерти жену оклеветанного раба, которая должна была отвечать за умершего мужа. Было решено бросить ее на растерзание львам, а оставшихся четырех сирот, старшему из которых едва исполнилось десять лет, постановили отправить на тяжелые работы в рудники.

Так снова подтвердилась истина, что прав тот, на чьей стороне золото и власть.

Наконец ворота здания суда отворились, и в них появился оправданный Сибар-Син. Сначала он был неприятно удивлен огромным стечением народа, но как только до его слуха донеслись первые приветственные возгласы, лицо его просветлело и он смело вышел на улицу.

В другое время его, конечно, поджидал бы роскошный паланкин, теперь же оставалось радоваться и тому, что он избавился от тюрьмы.

Сибар-Син с самоуверенной улыбкой гордо пробирался сквозь толпу.

Он всегда ревностно заботился о своей славе утонченного вавилонского франта. Даже сейчас, хотя это и считалось пустым щегольством, недостойным солидного человека, его заправленная под пояс сорочка была выпущена чуточку больше, чем было предписано модой. В отличие от почтенных горожан, носивших головные уборы из тонкого полотна, Сибар-Син повязывался китайским шелком природного цвета. В последние годы правилами хорошего тона только женщинам дозволялось носить драгоценные украшения, у него же сверкали большие серьги в ушах и широкие золотые браслеты на запястьях. Черные курчавые волосы были схвачены инкрустированным металлическим обручем и лентой. Обруч был слегка надвинут на лоб, что позволяли себе лишь легкомысленные повесы. На одно плечо был накинут плащ из тонкой шерсти.

Таким он предстал перед толпой и, чтобы окончательно рассеять у нее подозрения в своей виновности, поднял голову и высокомерно улыбнулся. Он и в самом деле казался несправедливо обиженным.

Знатные горожане приветствовали его, словно новоявленного владыку Вавилонии. Отовсюду неслись восторженные вопли, летели цветы, девушки отбивали марш на маленьких белых барабанах. Кое-кто в возбуждении норовил лишний раз пнуть тело затоптанного раба. Толпа повалила вслед за Сибар-Сином и долго провожала его по улицам, а самые ревностные дошли с ним до ворот его дворца.

Но в память Сибар-Сина от этой триумфальной встречи на площади запал лишь один образ. Образ стройной женщины с крутыми, как у египетских красавиц, бедрами. Приблизившись к нему, она грациозно высвободила руку из-под вуали, закутывавшей ее до талии и протянула нераспустившийся бутон лотоса.

Сквозь щелку в изящной накидке она улыбнулась ему глазами, и ее взгляд говорил: «Живи вечно, Сибар-Син».

Он наклонился и поцеловал полу ее одежды, хотя подобные знаки почтения оказывали только рабы. Женщина удостаивалась этого лишь в интимной обстановке, во всяком случае, никак не на улице. Впрочем, Сибар-Син смело позволял себе подобное, считая это проявлением галантности.

Выпрямившись, он посмотрел красавице в глаза и шепнул:

— Только ты можешь воскресить меня к жизни своей любовью.

Его слова прозвучали так нежно, что она вся затрепетала.

Толпа остановилась поглазеть на эту сцену, но ни Сибар-Син, ни женщина, скрытая под вуалью, не хотели привлекать к себе лишнего внимания и поспешили разойтись, обменявшись легким кивком головы. Многие провожали взглядами ее высокую фигуру, стройную, точно пальма, но она быстро затерялась в людском потоке.

И только один человек продолжал следить за ней. Это был Набусардар.

Когда участники военного совета разошлись, он вышел на террасу и оттуда наблюдал ликование жителей Вавилона по случаю оправдания убийцы. Что ж, золото дает человеку могущество, а у кого сила, тот и честен, на стороне того и справедливость. Красавец Сибар-Син купался в роскоши и богатстве, и никто из состоятельных вавилонян не хотел верить в его вину. А самое главное, Вавилон жаждал развлечений и восторгался каждым, кто умел жить. До остального никому не было дела, и когда в воротах суда показался оправданный преступник, знатный повеса и соблазнитель жен почтенных вельмож, восторгам толпы не было предела.

Этот апофеоз порока и видел Набусардар.

Его взор блуждал в толпе, но мысленно Набусардар все еще переживал побег Сан-Урри, потрясенный его чудовищной низостью.

И лишь когда таинственная красавица протянула Сибар-Сину бутон лотоса, а тот в свою очередь облобызал ее одежды, он отвлекся от дел минувших и обратился к настоящему.

Женщина под вуалью приковала его внимание.

Набусардару был знаком каждый ее жест, ему не пришлось гадать, кто она. Правда, накидка закрывала ее до пояса, но тем отчетливее рисовались крутые бедра, что считалось признаком красоты, в особенности на берегах Нила. Из-под одежд, плотно облегавших тело и лишь спереди ниспадавших широкими складками, виднелись башмаки на высоких каблучках. Никто в Вавилоне еще не носил высоких каблучков, только она, , законодательница мод.

Это была Телкиза, перед богами и людьми законная жена Набусардара, в этот момент следившего за ней с террасы.

Вся сцена встречи показалась ему отвратительной до тошноты. Только отъявленные распутницы могли упиваться подобными знаками внимания. И лишь солдатская выдержка помогла ему сохранить хладнокровие.

Телкиза — как ненасытная тигрица, насколько прекрасна, настолько коварна и порочна. Ей одинаково мило и ложе царя, и подстилка солдата. Он знал ее неприхотливость в трофеях любви. Но до последнего времени она, по крайней мере, публично не компрометировала мужа, которому по закону принадлежало в государстве первое место после царя.

Он и прежде мучительно страдал при мысли о том, что она способна окончательно потерять голову. Так и случилось. Он видит ее среди гетер, только вместо звуков тамбурина она приветствует Сибар-Сина цветком лотоса. На глазах толпы она чествует убийцу и развратника. И он, Набусардар, вынужден смотреть на это.

Он обвел Вавилон взглядом глубочайшего презрения.

Снова вернулись мысли о лазутчиках, подсунутых Эсагилой, о слабом, капризном царе, об измене Сан-Урри, выкравшем план Мидийской стены, чтобы лишить страну ее главного оплота, и подложившем отравленные лепешки, чтобы лишить жизни его самого. Сколько событий за два коротких дня, и все они были направлены против него, словно ощеренные клыки дикого зверя!

При виде шумного ликования толпы в душе у него бушевал ураган. Ему страстно хотелось не принимать все это близко к сердцу, стать прежним Набусардаром, безучастно взирающим на то, как преступников бросали в ямы с ядовитыми змеями, бичевали до смерти, сдирали с живых кожу. Хотя в то время он был лишь исполнителем чужой воли, тем не менее искренне добивался славы сурового военачальника. Теперь, однако, возврат к прошлому был для него невозможен. Прежняя жизнь давно потеряла для него всякий смысл. Прежде и он проводил время в пирах и наслаждениях. Вино и женщины были символом и его веры. Его расположения домогались знатнейшие вавилонские красавицы, жестоко соперничая между собой за одну лишь его улыбку. Он любил и был любим, как никто другой в Вавилонии. Он исповедовал культ сладострастия. Но потом пресытился этим сплошным празднеством.

Сознание опасности, пробужденное в нем Киром, изменило его мысли, весь уклад жизни. Все отступило перед словом «отчизна»; его единственной любовью стали меч и армия. С каждым днем он становился прозорливей. Он убедился, что халдеи, слывя самыми горячими патриотами на свете, за годы благополучия духовно оскудели и обленились, сердца их заплыли жиром. Привычка к праздности, разъедавшая государство изнутри, была не менее опасна, чем могущественный перс за его пределами. Набусардар спохватился первым из тех, кто дремал, убаюканный в золотой колыбели. Он рассчитывал поднять и увлечь за собой остальных. Но никто не спешил на его зов. Куда приятнее было нежиться на мягком ложе, одурманивая себя вином. Тогда-то знать и отвернулась от Набусардара, и Эсагиле не стоило труда пустить коварный слух, будто он ищет войны, чтобы блеснуть своими талантам и стяжать популярность и славу. Кое-кто из завистников даже обвиняет его в тайных притязаниях на трон Халдейского царства.

Набусардар в последний раз мрачным взглядом окинул площадь.

Толпа чествует преступника, а Набусардара, который еще совсем недавно был общим кумиром, ныне оставили все. Что может быть ужаснее — в решительную минуту лишиться друзей, еще недавно клятвенно уверявших, что он всегда может рассчитывать на их преданность!

Но никто и ничто не сломит его.

— Никто и ничто! — повторил он вслух, покидая террасу.

За спиной все еще раздавались ликующий гомон черни и радостные клики почтенных горожан.

Там, в этой толпе, осталась и жена Телкиза, досаждавшая ему своими любовными приключениями.

Он прошел в свой кабинет, но пробыл там недолго. Близился полдень, час отдыха и невыносимого зноя. Набусардар поскакал к себе во дворец.

Набусардар в своих дворцовых покоях отдыхает на ложе, разглядывая высокий потолок из ливанского кедра, испещренный замысловатой резьбой. Его рассеянный взор блуждает в хитросплетениях орнамента из роз, волнистых лилий, завитков, фантастических листьев и симметричных цветочных лепестков, пока вдруг не упирается в квадрат, расположенный как раз в центре.

Столица Халдейского царства была построена наподобие строгого четырехугольника, и квадрат на потолке напомнил сейчас Набусардару план Вавилона. В линии, разделяющей квадрат на два треугольника, он видит русло Евфрата, рассекающего город с северо-запада на юго-восток. Треугольник на правом берегу Евфрата — это Борсиппа, на левом берегу — Вавилон. По обеим сторонам реки тянутся широкие аллеи, защищенные прочной дамбой от бушующих во время паводка волн. Эта дамба выходит далеко за черту города и в случае осады станет важным оборонительным рубежом. Сейчас ее кое-где подмыла вода, но Набусардар добьется, чтобы стену привели в порядок. Ведь она является серьезной преградой для неприятеля, если тот попытается проникнуть в Вавилон по воде. Навуходоносор всегда следил за тем, чтобы дамба поддерживалась в хорошем состоянии, но после его смерти о ней перестали заботиться. А семиэтажные башни, с которых просматривались все окрестности? Первая, Эзида в Борсиппе, подлинное чудо света, служила обителью летописца человеческих судеб, божественного Набу. Другая — Этеменанки в Храмовом Городе — башня божественного Мардука. Пред ее грандиозностью падали ниц потрясенные пленники, которых после победоносных битв пригоняли в Вавилон. В случае войны с персами жрецы должны будут предоставить эти башни и для военных целей. Они станут сторожевыми вышками вавилонской армии.

Набусардар всматривается в контуры квадрата на потолке, мысленно представляя городские стены, которыми с четырех сторон обнесен Вавилон. Сто массивных железных ворот закрывают доступ в столицу. Снаружи стены окружены рвом. В момент опасности его можно заполнить водой. В стенах города размещены казармы, военные склады с оружием и боевыми припасами и фураж для лошадей. По углам высятся сторожевые башни. Стены настолько толсты, что отважные наездники устраивают на них состязания, впрягая в колесницы по четверке лошадей. Укрытые столь могучими сооружениями, халдейские воины встретят персидских захватчиков стрелами и метательными снарядами. Здесь сойдутся воин с воином, соревнуясь в доблести, отваге и любви к отчизне.

Перед мысленным взором полководца разворачивается картина столкновения обеих армий. Взгляд Набусардара сосредоточен, лоб покрыт морщинами.

Таким его и застал верный слуга Киру, который принес освежающие напитки и фрукты. Киру тотчас угадал мрачное настроение господина. Чтобы развеять его, он решился нарушить тишину, царившую в опочивальне, и, поставив поднос на столик у ложа, обратился к Набусардару со словами:

— В такую жару приятно отдохнуть дома. Ты осчастливишь своего раба, если не побрезгуешь вином и фруктами, которые так хорошо освежают.

Набусардар слушает его краем уха, не отрывая взгляда от потолка, где персидское войско как раз двинулось на приступ вавилонских укреплений. Словно сквозь сон, он вполголоса безучастно благодарит его.

— Твой раб, благороднейший господин, будет безмерно счастлив исполнить любое твое приказание. Но я вижу, что ни вино, ни фрукты не радуют тебя, — продолжал Киру.

Набусардар не слышит его, мыслями он далеко отсюда. Прославленная персидская конница уже развертывается у восточной стены города, где вдоль реки раскинулось царское подворье, в подземных кладовых которого хранятся сокровища халдейской казны. Кир попытался в первую очередь нанести удар именно здесь, чтобы лишить Вавилон богатств, вызывающих зависть всего мира. С этой целью персидские всадники на специально обученных лошадях пускаются вплавь через наполненный водой ров. Набусардар приказывает открыть ворота, из них выходит отряд вавилонских воинов, слабо вооруженных, чтобы ввести неприятеля в заблуждение. Следом за конницей на приступ идет пехота: привязав щиты за спину, персы прыгают прямо в воду и плывут, укрываясь за крупами лошадей. Они устремляются к открытым воротам. Набусардар выжидает. Из мешочка на поясе он достает шелковый платок и отирает с лица крупные капли пота. Но вот уже ров кишмя кишит атакующими, и тогда он отдает приказ опрокинуть на неприятеля чаны со смолой и расплавленным свинцом. В языках пламени корчатся тела персов. Слышатся страшные вопли людей и отчаянное лошадиное ржание.

Набусардар. утомленный перипетиями сражения, разыгрывающегося на квадрате потолка, переводит дух и восклицает:

— Так-то, Кир! — И добавляет со вздохом облегчения: — Вот так встретит тебя мое войско!

Тем временем верный слуга, не представляя, чем заняты мысли его повелителя, продолжал упрашивать:

— Это вино и сочные грозди из виноградников благороднейшей Телкизы, а им нет равных во всем славном Вавилоне. Если же не радуют они тебя, драгоценный мой господин, тогда, быть может, тебя отвлекут от тяжелых мыслей песни прекрасной Феоды. Она щебечет, как жаворонок в весеннем небе. Она знает все любовные песни гречанки Сафо. Не желаешь ли ты послушать ее?

Набусардар оторвал наконец взор от потолка и взглянул на Киру.

— Нет, мне сейчас не до любовных песен, — покачал он головой.

— Велишь спеть что-нибудь другое?

— Что ж, я послушал бы героическую песнь о Гильгамеше. Кто же споет ее, Киру?

— Есть один певец, который знает ее, достославный господин. Правда, он римлянин. Но голос у него прекрасный.

Набусардар сердито насупился.

— С каких это пор песнь о халдейском герое поют в нашем доме римляне?

— Такова воля благороднейшей Телкизы, — поклонился стари к.

— Воля благороднейшей Телкизы, — язвительно повторил Набусардар и забарабанил пальцами по столику.

— Я всего только раб и исполняю приказания моих хозяев.

— Да я не виню тебя, Киру. Но каково! Могут ли холодные уста чужеземца воспеть отвагу и смелость огнеподобного витязя Гильгамеша? Пусть мне споет о Гильгамеше халдей!

Он нетерпеливо и властно посмотрел на раба.

— Я не стерплю, чтобы имя нашего героя сходило с уст чужеземца. Я хочу услышать халдея, поющего о Гильгамеше. Пусть в пении он передаст кипенье крови. чтобы слова пылали огнем!

Киру смиренно стоял перед ним, страшась минуты, когда придется сообщить то, о чем, верно, не догадывался Набусардар, всецело занятый военными делами.

Валтасар преследовал талантливых людей, подданных своей державы, потому что в Вавилонии должно было греметь и славиться лишь одно имя — имя царя царей и царя всех Времен Валтасара.

И вавилонские вельможи стали приглашать в свои дворцы чужеземцев. Кто не хотел прослыть отставшим от века, должен был похваляться римским певцом и греческим скульптором, живописцем из Египта или чеканщиком из Лидии, вышивальщицей из Тира или арабской танцовщицей. Отечественное искусство оказалось в загоне, и вавилонские умельцы терпели нужду, умирали от голода в своих тростниковых хижинах. Пресыщенная знать нуждалась во все более экзотических диковинках, надеясь, что искусство чужеземцев подогреет их чувства.

Об этом и думал Киру, поставленный в тупик желанием Набусардара послушать халдейского певца. Он вынужден был наконец сказать правду.

Набусардар вспылил:

— Почему же ты молчал до сих пор? Вот так мы и идем к гибели.

— Я, благородный господин… — смешался Киру.

— Знаю, ты тут ни при чем. Эту гнусную моду завела знать, безучастная ко всему вавилонскому. Но мне, Киру… мне все-таки хотелось бы услышать песнь о Гильгамеше от халдея.

Полководец скользнул взглядом по кедровым доскам потолка и, обернувшись к рабу, привел его в замешательство вопросом:

— Ты знаешь песнь о Гильгамеше?

— Я не был бы халдеем, если б не знал ее.

— Так спой ее мне, Киру. Старик вовсе смутился.

— Я не смогу, благороднейший господин, хотя мне легче лишиться головы, чем не исполнить твоего желания.

— Отчего же ты не можешь? — допытывался он.

— Я помню песнь, но у меня нет голоса. Тут нужен прекрасный голос, чтобы осчастливить моего господина. Да и стар я. Так смогу ли я доставить тебе удовольствие?

— Пой, как умеешь, сядь ближе, вот сюда, на ложе. Старый Киру подчинился воле своего господина и, робея, но исполненный пламенной преданности, присел на краешек ложа, застланного дорогим ковром сиппарской работы. Набусардар велел ему взять себе под ноги низенькую скамеечку. Бедный раб был сам не свой — чересчур велика была оказанная ему честь. И хотя он сознавал, что Набусардар по-своему любит его, все же такое внимание к себе не на шутку взволновало Киру. Он с ужасом думал о той минуте, когда должен будет открыть рот и издать первые звуки песни о герое Вавилонии — Гильгамеше.

— Начинай же, Киру, — торопил Набусардар. Киру откашлялся, посмотрел на своего господина, и его пергаментное лицо оживилось давно увядшим румянцем. Губы шевельнулись, послышался легкий вздох, а за ним — первые дрожащие звуки. Трудно было назвать их прекрасными, они напоминали пение нищих, просящих на улицах милостыню. Хрипловатый, надтреснутый голос был плохо слышен под высокими сводами дворцовых покоев.

Но Киру пел и пел, и голос его становился все уверенней. Вот уже отчетливо льется красивая мелодия, окрашенная истинным чувством, душевной страстью певца. Одухотворенный старческий голос звучит все сильнее, действуя на Набусардара умиротворяюще, как милость, вымоленная у небес. Глаза раба и глаза полководца горят огнем былых тысячелетий шумерской и халдейской славы. Дух праотцев отворяет двери дворца и сердце Набусардара. В песне Киру оживает голос героических предков и отзвук жизни тех, кто принес себя в жертву на алтарь отечества. Словно могучая, неудержимая река. несется и гремит песнь о Гильгамеше, всегда служившая живительным источником для бессмертных борцов за свободу.

Набусардар вдыхал в себя каждое слово песни. Он впитывал ее всеми мышцами, каждой клеточкой своего тела. Его безраздельно захватило ч подчинило величие подвигов Гильгамеша. Мысли его воспламенились, а глаза, обращенные к потолку, сверкали воодушевлением.

Когда Киру кончил, Набусардар в унисон с последними затихающими звуками песни произнес:

— Ты не представляешь, как люблю я наш родной край, Киру.

У раба блестели на глазах слезы, но лицо сохраняло твердое и мужественное выражение.

Набусардар проговорил, держа его за руку:

— Благодарю тебя, Киру, проси у своего господина чего хочешь.

Киру упал на колени и поцеловал меч Набусардара:

— Позволь мне жить рядом с тобой и умереть за отчизну.

Набусардар снял один из мечей, висевших на стене, и опоясал им раба.

— Ты больше не слуга, я возвожу тебя в ранг воина. Я дарил тебе свободу, ты не принял ее. Прими же теперь в дар этот меч и докажи на деле свою любовь к родному народу. Люби Вавилонию всей душой, всем сердцем, как и подобает человеку. Ибо только зверю безразлично, кому принадлежит лес, в котором он обитает.

— Да благословят тебя боги, господин, — отвечал Киру и, сжав рукоятку меча, присягнул в том, что его жизнь будет принадлежать только Набусардару и отчизне.

— Будь благословен и ты, верный и доблестный Киру. Побольше бы таких мужей было у матери-Вавилонии.

— Разреши сказать еще одно слово, Непобедимый. Я стар, и на крепостных стенах и у рвов моя сила растворится в мощи молодых воинов. Я принесу больше пользы, если ты оставишь меня радом с собой, чтобы верно охранять жизнь того, кто хранит жизнь Халдейской державы.

— Да будет так, Киру, — молвил Набусардар, вдруг почувствовав страшную усталость.

— Ты устал, господин, — сказал Киру, заметив, как изменилось лицо Набусардара, — со вчерашнего дня ты не смыкал глаз. Я стану у дверей на страже, а ты отдохни спокойно. Ни для кого не секрет, что Эсагила охотится за твоей головой, но я буду начеку. Я не двинусь с этого места, пока ты не проснешься.

Киру подложил ему под голову шелковую подушку и отер с его лба пот, блестевший, подобно росе на плодах абрикосового дерева.

Набусардар вытянулся на ложе и вскоре смежил усталые веки. Но, засыпая, он успел еще шепнуть:

— Киру, пой!

И Киру снова стал петь о Гильгамеше. на этот раз совсем тихо, словно колыбельную песнь у постели ребенка.

Не только Вавилон, но и Деревня Золотых Колосьев была подхвачена ураганом времени.

Испокон веков мирно и спокойно, словно в полудреме, текла ее жизнь на берегу канала, по которому катились мутные волны, питавшие плодородным илом и влагой иссушаемую солнцем землю. Сотни черпательных устройств стояли по берегам канала, и сотни загорелых тел и рук напрягались над рычагами, баграми, ведрами и колесами. Они поднимали воду наверх в водоемы, а оттуда по отводным канавам гнали ее на поля. Земля, не знавшая живительной благодати дождей, жадно пила и под горячими лучами из одного принятого в свое лоно зерна рожала двести и даже триста новых зерен. В пору жатвы золотые колосья колыхались до самого горизонта. словно неоглядное волнующееся море.

Но в последний дни эта еще недавно тихая деревня забурлила. Безгласные уста отваживались говорить. Вспыхивали потухшие глаза. Измученные руки отрывались от земли и грозно вздымались к небу.

Старый Гамадан, сидя под тростниковым навесом перед домом, вырезал нового Энлиля и удивлялся тому. что творится с людьми. Его, одного из самых уважаемых членов общины, перестали слушать. Он, доверенное лицо жрецов и царей, не мог совладать с односельчанами. Община рассыпалась, как старая, трухлявая лачуга, стремительно и неудержимо.

Еще совсем недавно, незадолго до посещения Гамадана верховным военачальником его величества царя Валтасара, в деревне не было заметно никаких перемен. Крестьяне безропотно терпели нужду в самой богатой стране мира. Покорно сносили власть жрецов. Платили налоги Эсагиле и царю. Послушно возделывали угодья Храмового Города, царя и вельмож. Когда плоды их труда казались служителям Мардука слишком скудными, они истязали крестьян бичами, и те не делали попыток протестовать. Своих детей они были вынуждены продавать в рабство. Они не смели роптать и тогда, когда их жен заставляли с утра до ночи работать в царских и жреческих мастерских, а статных, крепких сыновей забирали в царское войско. Все делалось согласно писаным и неписаным законам. Уделом бедноты были лишения, страдания и неволя, а вельможи жили в роскоши и праздности. Золото разделило бедняков и богатых глубокой пропастью.

Обездоленные крестьяне, веками гнувшие спину на аристократию свободной Халдейской державы, видели, что за стенами роскошных дворцов, в обители тех, кто наживался на крови и чести человека, справедливость подменялась произволом. Крестьяне и прочая беднота ждали лишь сигнала, чтобы навалиться плечом на вероломные стены и похоронить под их развалинами все, что погрязло в неправедности и обмане.

Луч с севера впервые пробился сквозь тьму этой жизни. Там взошло солнце по имени Кир. Повсюду ходили слухи, что этот благородный царь придет и разорвет их цепи. Его воины на копытах своих коней разнесут по пустыне останки властителей, по чьей милости им досталась судьба жалких рабов. Он поломает палки и в клочья порвет бичи, которыми надсмотрщики царя, вельмож и жрецов Эсагилы полосуют их спины. Он отберет у жрецов землю и раздаст ее тем, кто трудится на ней, кто любит ее, как ломоть свежеиспеченного хлеба. Он разделит поместья царя и знати между крестьянами, чтобы на поля могли выйти свободные люди Вавилонии — мужчины, женщины, дети. Земля принадлежит тем, кто умеет ее возделывать, а не тем, кто привык выживать из нее соки только с помощью рабских рук.

С такими надеждами сходились в последние дни крестьяне к оросительными каналам. Эти поля, на которых они пахали, сеяли, жали, уже не будут больше предательски отдавать свои плоды богачам. Их золотые зерна будут сыпаться в пригоршни бедняков. Вместо прогорклых лепешек заблагоухает ароматный хлеб. Вместо болотной воды все узнают вкус молока. Вместо гнилых отбросов они вкусят сочную, ароматную мякоть фруктов. Человек снова обретет земной рай.

Особенно молодежь воспламенялась мечтами о счастливом будущем. Еще недавно украдкой, ныне открыто и громко превозносили они имя персидского спасителя. Кир — это была их утренняя и вечерняя молитва. Кир — это было их всесильное оружие. Кир — это была неодолимая мощь и спасение.

Наибольшее волнение наблюдалось на юге, возле канала Хебар, где жили иерусалимские евреи, переселенные туда Навуходоносором, и на севере, в Деревне Золотых Колосьев, где персидские лазутчики сеяли смуту среди халдейского люда.

Обосновавшись по эту сторону границы, они нашли надежное убежище в пещерах Оливковой рощи, вблизи которой Нанаи пасла своих овец.

Торговцы, с которыми делился хлебом Сурма, входили в отряд персидских лазутчиков. Устига, по чьей просьбе пастухи пели песню любви в честь Нанаи, был начальником всех персидских лазутчиков в Вавилонии. Он происходил из княжеского рода. Персы выдавали себя за торговцев, так как под этой личиной им было всего проще и надежнее передвигаться по стране. Они ходили от дома к дому с мелочным товаром, и ничего не подозревавшие люди простодушно поверяли им тайны, о которых неприятель не должен был знать. В самых бедных домах персы отдавали свои товары за бесценок, стремясь завоевать симпатии крестьян, или меняли на зерно, которое в других местах раздавали нуждающимся. Молва о них все ширилась, и в нищих лачугах их ждали с нетерпением. Торговцы утешали измученных людей, вселяя в них надежду на скорый рассвет, о котором возвестит огненная птица. Она прилетит с востока и принесет им искупление. Когда из Вавилона пришел приказ задерживать и передавать властям каждого подозрительного чужестранца, простой народ стал оберегать персидских лазутчиков, укрывать их от воинских патрулей и предупреждать об опасности. Вот почему ни одному отряду вавилонской тайной службы не удалось обнаруживать персидских шпионов.

Но Гамадану не по сердцу были эти пронырливые торгаши. И хотя сам он не доносил на них, однако от души желал, чтобы какой-нибудь расторопный посланец из Вавилона напал на их след. То, что чужеземцы, словно бездомные собаки, бродили по его родной стране, не сулило ничего доброго. В этом он был глубоко убежден. Персидские лазутчики, видимо, чувствовали враждебность Гамадана и обходили его дом стороной. Он много слышал о них, но ни разу не столкнулся с ними. Но и рассказы о купцах приводили его в негодование, потому что род его всегда отличала горячая любовь к отчизне. Их род был известен вавилонским владыкам. Он поставлял армии самых отважных воинов, женщины их рода славились благородством. Превыше всех святынь в их роду почитали родину и честь. Он пережил и добрые и худые времена, пронесшиеся над отчизной шумеров, семитов и халдеев. Это был старый крестьянский род, только Синиб за выдающиеся военные заслуги был возведен в благородное звание. Но и без титулов их родовое имя славилось в Вавилонии.

У Гамадана, увы, не было уже прямых продолжателей рода. У него оставалась единственная дочь. Он долго страдал от того, что подвигами Синиба кончилась слава их рода. Чем же могла приумножить боевую славу Гамаданов красота Нанаи. при виде которой человека охватывал священный трепет! Надо было оставить мысль о подвигах и смириться с тем, что послано судьбой. Он радовался необычайной красе Нанаи и хотел посвятить ее богам. Еще не зная, каким образом сделает это, он верил, что премудрый Энлиль, сотворивший мир, подскажет ему верное решение.

Это и побудило его вырезать из дерева новую фигурку небожителя, чем он и занимался сейчас, сидя под тростниковым навесом. Он был убежден, что, поселившись в его доме. Энлиль осветит перед ним дороги жизни, а главное, укажет путь, по которому следует пойти Нанаи.

Что поделаешь, если фигурку, которую он сделал несколько дней назад, Набусардар обезглавил да еще посмеялся над его верой. А ведь именно Энлиль объявился перед глиняной хижиной Гамадана и устами верховного военачальника повелел Нанаи посвятить свою красоту Вавилонии. Такова воля богов, а Гамадану приличествовало с радостью повиноваться ей.

Подавив печаль, он взялся за работу.

Гамадан молчаливо сидел под навесом, и по его виду никто не сказал бы, какое мужественное решение он принял. Сидел ничем не примечательный человек и обстругивал деревянную чурку.

Однако в один из дней после визита Набусардара, когда Нанаи с овцами отправлялась утром на пастбище, он вложил ей в руку короткий острый кинжал.

От прикосновения холодного металла она вздрогнула, как будто змея скользнула у ней по ладони, и вопросительно взглянула на отца.

— Для чего это мне?

— Тебе известно, что стране грозит опасность, а в такие времена все Гамаданы брались за оружие.

— Оружие нужно мужчине, а я — женщина.

— Ты последний потомок нашего рода. Великий Энлиль сотворил тебя женщиной, но если родина требует от тебя быть мужчиной, стань им. И да хранят тебя боги.

Она стиснула холодную рукоять кинжала и внутренне содрогнулась. Гамадан же добавил:

— Не забудь, до истечения двух недель я должен представить в Вавилоне доказательство того, что торговцы, с которыми Сурма разделял еду, на самом деле персидские лазутчики.

Она спрятала кинжал на груди, и от прикосновения к чинка в ней пробудились неведомые до сих пор ощущения. Мечта о заветной любви слилась с отвагой, которая пульсировала в жилах Гамаданов.

Молча вышла она со двора и погнала стадо.

У Гамадана в глазах стояли слезы, но даже великие боги не знали в ту минуту, были то слезы страдания или слезы гордости.

Два дня Нанаи ходила на пастбище с кинжалом за пазухой, поджидая тех, кому была предназначена. Она искала встречи с врагами Вавилонии. Но ни в первый, ни во второй день судьба не свела ее с ними. Очевидно, с восходом солнца они разбредаются по своим делам, решила она, и на третий день погнала стадо, едва забрезжил рассвет.

Когда Нанаи добрались до лугов, повсюду уже царило оживление. Крестьяне, рабы и подневольные рабочие трудились у каналов.

На другом берегу Евфрата дымились печи, где обжигали терракотовые усыпальницы. Их надо было заготовить впрок в достаточном количестве — приближался самый жаркий месяц, смертоносный август — ава, ежегодно именно в эту пору беспощадный зной уносил больше всего человеческих жизней.

По волнам священной реки плыли плоты — это сплавляли пахучие кедры с Ливанских гор. Плотовщики тянули песнь о всемирном потопе и ноевом ковчеге. Из окрестных богатых поместий доносился гомон домашней птицы и шум хозяйственных работ.

Нанаи заметила, как из ворот одного поместья вышли сборщики податей Храмового Города в сопровождении вооруженного отряда. Предстоял тяжелый день для жителей Деревни Золотых Колосьев; их ждали пытки и истязания, с помощью которых слуги божьи вымогают дань для сокровищниц Эсагилы. За этим занятием они теряли последние остатки человечности, если таковой и обладали.

И сегодня слуги Эсагилы дали себе волю. Проходя мимо черпальщиков на канале, они не преминули пустить в ход бичи. Издали не было видно, как рабы стискивают зубы при каждом ударе. У одних при этом глаза западали еще глубже, у других сверкали, словно искры раскаленного железа под кузнечным молотом.

Нанаи стояла на пригорке, с болью в сердце наблюдая за кровавой забавой служителей Эсагилы, тешивших себя истязанием ближних. Она похолодела, когда отряд свернул на тропу, ведущую к пастбищу.

Кроме нее, там не было пастухов. Она одна поднялись в такую рань, чтобы выяснить, не собираются ли персы в Оливковой роще и по ночам. Нанаи могла бы их увидеть, когда с высокими коробами за плечами они отправятся утром по своим торговым делам. Она остановилась с овцами поодаль, чтобы следить за входами в пещеры, которые тянулись под самой Оливковой рощей.

Девушка наблюдала за пещерами, пока ее внимание не отвлекли сборщики дани. При виде приближающихся к ней жрецов со свитой Нанаи все сильнее охватывало недоброе предчувствие: они нередко уводили женщин и девушек в Храмовый Город, превращая их в прислужниц и рабынь великого Мардука.

Когда они остановились невдалеке и один из жрецов приветствовал ее, Нанаи вся напряглась.

Ей было чего опасаться. Служители Эсагилы вели учет всем красивым женщинам Вавилона и его окрестностей и, пользуясь их набожностью, выгодно торговали ими. Если богатый вельможа желал заполучить одну из них, Эсагила именем божьим оказывала ему добрую услугу. Вельможа слагал на алтарь Мардука выкуп — золото и драгоценности. Эсагила же сообщала женщине, что ее призывает Мардук провести ночь на ложе золотого бога. Простой народ видел в этом счастливое знамение, поскольку верил, что сам Мардук в эту ночь удостаивает избранницу своим присутствием.

В списках избранных девушек стояло и имя Нанаи, дочери Гамадана. Уже не раз призывал ее бог богов владыка Эсагилы, но Нанаи не вняла его зову. Всякое ослушание каралось, нередко даже смертью, но Эсагила умела и уступать. Она хорошо знала род Гамадана, знала, что Гамадан скорее убьет себя и дочь, чем подчинится насилию. Жрецам нужна была не мертвая, а живая Нанаи, и они терпеливо ждали удобного случая, не желая лишаться богатого выкупа, который похотливые женолюбы предлагали за Нанаи. В семье Гамаданов знали об этой прибыльной торговле храмовников. Сестра дяди Синиба, Таба, жрица вавилонского святилища, была посвящена во все их тайны. После ужасной казни Синиба она бежала из храма. По воле богов беглянку приговорили к смерти за измену своему сану. Ее долго, но безуспешно разыскивали по всей Вавилонии. Как раз в это время рыбаки выловили из Евфрата труп утопленницы и с облегчением решили, что это она. На самом же деле Таба скрылась в пещерах Оливковой рощи. Желая предостеречь Нанаи. Таба открыла ей гнусную тайну ночи, проводимой на золотом ложе Мардука. Поэтому дочь Гамадана бесстрашно противилась требованиям жрецов.

Храмовому Городу оставалось уповать только на празднества богини Иштар и приуроченный к этому обряд очищения девушек. Как истая халдейка, Нанаи примет участие в празднестве. А тогда нетрудно будет овладеть ею. Развратный Сибар-Син еще перед своим заключением в тюрьму обещал дать за нее огромный выкуп. Сейчас, когда его освободили, после продолжительного воздержания он охотно заплатит за ее нетронутую красоту еще больше. Праздник Иштар приближается, и Мардук с вожделением поджидает новых приношений в виде золота и человеческих жертв.

Можно было надеяться на щедрое вознаграждение, если бы кому-то из расторопных служителей Мардука удалось заманить Нанаи в Вавилон. Мысль о награде ободряло данщиков, когда они, заметив Нанаи, свернули на пастбище. Еще по дороге они сговорились вызвать Нанаи на резкости, чтобы потом обвинить ее в бунтарстве и отвести в Вавилон. Бунтарство относилось к разряду тяжких преступлений и каралось смертью, в лучшем случае дело ограничивалось пытками.

По лицам храмовников Нанаи догадалась о коварных намерениях и на приветствие жреца, остановившегося перед ней, смогла ответить не сразу.

Жрец повторил приветствие:

— Да благословят тебя боги. Она с трудом выговорила:

— Благословение да пребудет и с вами. К ней обратился второй жрец:

— Очевидно, ты дочь Гамадана, о красоте которой столько говорят повсюду.

— Я дочь Гамадана, — кивнула она.

Один из воинов охраны похотливо оглядел Нанаи:

— Если бы тебя узрело око Мардука, тебе пришлось бы посвятить ему свою жизнь.

— Я посвящена Энлилю, творцу мира, — возразила она.

— Творец и властелин мира — Мардук, — поправил ее жрец. — Мардук — владыка земли и неба, а не Энлиль.

— Нас взял под свою защиту Энлиль, вечный и всемогущий.

— Мардук вечен и всемогущ.

— Мы все здесь верим в Энлиля, потому что мы потомки славных шумеров, — гордо выпрямилась она. — Шумеры первыми заселили страну между священными реками Евфратом и Тигром. Энлиль был их богом, поэтому ему принадлежит верховенство среди богов.

— Говорит, будто ученая. — Ухмыльнулся один из жрецов.

Другой поддержал его:

— Что может знать деревенская девка об истории Вавилонии, брат мой? Сдается мне, что только для отвода глаз она берет с собой овец, на самом же деле она мутит народ против Эсагилы! Это бунтовщица. — И, не дав ей опомниться, он повернулся к солдатам: — Приступайте к своим обязанностям!

Звякнула сталь оружия, сверкнули клинки. Тут она выхватила кинжал со словами:

— Я поражу каждого, кто приблизился ко мне. Да укрепит мои силы Энлиль! Старший саном жрец с обнаженным мечом приказал солдатам схватить ее.

— Памятью безвинно преданного смерти, памятью дяди моего Синиба клянусь, — предостерегающе воскликнула она, — не останется в живых тот. кто прикоснется ко мне.

— Безвинно преданного смерти, говоришь? — прошипел жрец и поднял меч на Нанаи, чтобы кровью смыть оскорбление, нанесенное чести служителей божественного Мардука. — Да как ты смеешь судить дела Эсагилы? Синиба приговорила к смерти верховная коллегия Храмового Города! Кто дерзает бросит тень на святых посредников бога, тот заслуживает смерти. Кто в ущерб Мардуку возвеличивает других богов, тому дорога в царство теней.

Обнажил меч и второй жрец. Опережая первого, он бросился к Нанаи.

— В последний раз скажи, — закричал он, — кто творит неправедный суд и какой из богов выше — Мардук или Энлиль?

— Что вам от меня надо? — защищалась она. Она понимала, что погибла, что ничто уже не спасет ее, и, не сдержавшись, выкрикнула в отчаянии: — Неужели мало Мардуку крови? — Но по-прежнему твердо сжимала она в руке кинжал, готовая пустить его в ход, хотя никто не учил ее обращаться с оружием. Покойный дядя Синиб следил за тем, чтобы она обучилась письму и искусствам, знакомить же ее с оружием он полагал излишним. Пока Синиб был жив, он всегда мог ее защитить. Но он умер, и ей понадобилось именно уменье владеть оружием.

Когда жрец замахнулся на девушку, она предостерегающе занесла кинжал. Но жрец ловким ударом ранил ее в плечо. Он не собирался ее убивать — ведь она должна была стать служительницей Мардука.

Из плеча Нанаи брызнула кровь. От сильной боли она едва не потеряла сознание и уже не могла защищаться. Рука Нанаи безвольно поникла, и второй жрец вышиб из ее ослабевших пальцев кинжал.

— Будь свидетелем, священный Энлиль, — прошептала она и в отчаянии упала на колени.

Теперь она беззащитна, отдана на растерзание солдатам Эсагилы, как голубь коршунам!

— Связать! — приказал жрец.

Солдаты распустили моток веревки.

Но тут раздался свист стрелы, которая пронзила горло служителя Мардука, приготовившегося связать беспомощную девушку. Жрец упал мертвым, — очевидно, наконечник стрелы был пропитан быстродействующим ядом. Таким оружием пользовались только персидские воины, да и то лишь когда не было другого выхода.

Солдаты бросились к убитому, но тут просвистела новая стрела, а за ней еще и еще. Стрелять могли только из Оливковой рощи, но там никого не было видно. Ни с берега канала, ни со стороны Евфрата стрела сюда не долетела бы. По всей видимости, лучники таились в густых кронах деревьев.

Размышлять было некогда. Стрелы продолжали лететь со свистом, стремительно и беспощадно. Жрецам пришлось отступить под защиту пальмовой рощи. Одни старались оттащить тело мертвого жреца, другие пробовали унести Нанаи. Им не удалось ни то, ни другое. Стрелы густо падали на пытавшихся подойти к Нанаи, и одна из стрел даже задела ее в раненое плечо. Она вскрикнула и потеряла сознание.

Первым пустился наутек жрец. Вавилонские воины Мардука не отличались доблестью и отвагой и побежали следом за ним под прикрытие пальмовой рощи. Оттуда они поспешили в Вавилон, чтобы тотчас известить верховного жреца о случившемся и требовать наказания преступников, если их удастся отыскать; если же они скроются, то в на задание покарать всю Деревню Золотых Колосьев. В их докладе происшествие выглядело как бунт всей деревни — тем большего наказания заслуживали ее жители.

Правда, Эсагиле ничего не удалось расследовать, и потому верховная коллегия Храмового Города постановила увеличить и без того невыносимые поборы. После бегства храмовников на опушку Оливковой рощи вышел высокий, статный человек в одежде персидского торговца. В руках он держал лук, к поясу был прицеплен колчан со стрелами.

У него было смуглое лицо. Выразительный взгляд темных глаз и высокий лоб, на который падали волнистые черные волосы, свидетельствовали о незаурядном уме и мужестве. Коротко подстриженная бородка в легких завитках придавала ему еще более мужественный и благородный вид.

Это был персидский князь Устига, возглавлявший тайную службу Кира в Вавилонии.

Его главный стан размещался в пещерах Оливковой рощи, неподалеку откуда стоял недостроенный дом Синиба. Дом сообщался с пещерами, но вход в подземное убежище был известен лишь Гамаданам. Двоюродный брат Нанаи Сурма. подружился с персидскими лазутчиками и показал им это укрытие. Сурма не был прямым потомком Гамаданов, его мать приходилась сестрой матери Нанаи. Подобно многим халдеям, он страстно ратовал за новые порядки, которые собирался ввести могущественный Кир. Кир освободит народ от рабства, даст ему права, даст хлеб — не уставали повторять посланцы Кира. Этими красивыми посулами они легко завоевали на свою сторону бедствующих крестьян, особенно в северной части страны, где земля была менее плодородной. Народ действительно мечтал высвободиться из кабалы знати, жрецов, алчных ростовщиков и управляющих царскими имениями. Довольно было искры, чтоб взметнулись языки ненависти, словно пламя над подожженным стогом соломы. А персидские смутьяны, надевшие личину торговцев, заверяли, что цель походов Кира, в отличие от войн других повелителей, — не господство над миром, а восстановление попранной правды и справедливости. Если другие завоеватели проливали кровь ради обогащения, то Кир, мол, хочет скрепить пролитой персидской кровью вечный мир. Другие домогались права властвовать над более слабыми народами, Кир же хочет взять под защиту слабых перед сильными. Кир не питает ненависти к другим народам и мечтает спаси всех, установив вечный мир.

Эти планы воодушевляли и Устигу, преданного приверженца Кира и ревностного глашатая его идей. Он обладал даром красноречия и мог, как о нем говорили, даже камень пробудить к жизни. В такие минуты взгляд его сияющих глаз воспламенял массы людей. Он повсюду без труда добивался успеха.

Поручив ему наладить сбор сведений о противнике в Вавилонии, Кир не мог сделать лучшего выбора. Князь Устига настроил всю страну против властителей. Простой люд Вавилонии с нетерпением ждал Кира как своего избавителя. В нем видел он поборника справедливости, его называл огненной птицей севера. Втайне ему поклонялись как новому богу. На него особенно уповали порабощенные народы, в первую очередь евреи, уведенные Навуходоносором в плен. Часть из них была поселена в еврейском квартале Вавилона, остальные — у канала Хебар.

Они верили в Кира — освободителя из-под вавилонского ярма. Устиге, отличавшемуся неутомимостью духа, удалось зажечь страждущие сердца, прежде чем спохватились в Вавилоне. На всех страдальцев производила большое впечатление повесть о трудной жизни самого Кира. Устига научил своих сподвижников рассказывать эту историю столь волнующе, что уже месяц спустя каждый житель Вавилонии знал ее наизусть. Персидские лазутчики не уставали твердить. что только тот поймет страждущих, кто сам страдал, и только тот восстанет против несправедливости, кто испытал ее на себе. Эти слова находили отклик в душах людей. Устига понимал, что голодному нужно дать хлеба, жаждущему — воды. томящегося в путах избавить от веревок, а истязаемого — от карающего бича. Все это он обещал именем Кира, которого сама жизнь назначила сокрушать прогнившие государства и заводить в них новые порядки.

Уже не один месяц Устига склонял к этому новому учению души халдейского люда. Ему сопутствовал успех, так как Вавилон дремал на своих сокровищах и думать не думал о надвигающейся опасности. Царя и вельмож убаюкивал звон золота. Один Набусардар каким-то чудом пробудился и, ни в ком не найдя поддержки, на свой страх и риск пытался положить конец деятельности персидских искусителей. Он, конечно, и не подозревал, что в тот день, когда его колесница останавливалась у Оливковой рощи, Устига, покинув пастухов, наблюдал за ним из укрытия. Он тотчас признал в нем верховного военачальника царя Валтасара, и ему достаточно было натянуть лук, чтобы лишить вавилонскую армию ее полководца. Устига стрелял без промаха, и его стрела наверняка поразила бы Набусардара так же, как только что поразила жреца Эсагилы. Но это была опасная затея, чреватая преждевременным переполохом и преследованиями персидских лазутчиков. Последнее не входило в его планы. Надо было спокойно дожидаться прихода Кира.

Иное дело — освобождение Нанаи из когтей эсагильских сборщиков дани. Когда отряд храмовых слуг направился к Нанаи. Устига нес караул у входа в пещеру. Он не мог слышать их разговора, но отлично видел все. Нанаи уже давно занимала его воображение. Он много слышал о ней от Сурмы, который обещал при удобном случае познакомить его с двоюродной сестрой.

Князь Устига часто видел ее, когда она пасла овец, занятая своими табличками, на которых любила рисовать халдейские божества. От Сурмы он узнал, что дядя Синиб собирался отправить ее учиться к борсиппским ваятелям, но смерть помешала ему осуществить задуманное. Нанаи остались только ее глиняные таблички, им безыскусно поверяла она игру своего воображения. Благородный и отзывчивый по натуре. Устига искренне желал, чтобы Нанаи когда-нибудь посчастливилось всерьез учиться. Красота ее поразила Устигу, но из осторожности он ни разу не сделал попытки приблизиться к ней, предупрежденный Сурмой, что Нанаи, как и все Гамаданы, не благоволит чужестранцами. Он же был перс, ныне их заклятый враг. Вполне вероятно, что Нанаи не поколебалась бы выдать его Вавилону, сорвав тем самым выполнение задачи, возложенной на него Киром. Но как часто жизнь смешивает планы и помыслы людей! Неожиданно для себя Устига стал спасителем Нанаи.

Когда поток стрел обратил данщиков в бегство, Устига бросился к лежавшей в беспамятстве Нанаи.

Она истекала кровью.

Ее белые овцы в испуге забились под деревья и жалобно блеяли. Медлить было нельзя. Устига взял девушку на руки и отнес в подвал дома Синиба, за прошедшие годы изрядно пострадавшего от весенних разливов. Недостроенные стены кое-где размыло, местами занесло илом. Тем не менее людям Устиги удалось превратить его в сносное жилье. Помещение, занимаемое самим Устигой, выглядело даже уютно. Лазутчики в одежде персидских торговцев натащили сюда теплых шкур, ковров, одеял, сделали большой запас продуктов и соорудили очаг, на котором варили пищу. Подземелье освещалось факелами и масляными светильниками.

Сюда-то и принес Устига потерявшую сознание Нанаи. Теперь в подземелье, кроме него, был только его слуга.

Отряд разошелся еще до рассвета. Час вторжения Кира и Вавилонию приближался, и тем активнее действовали лазутчики. Устига в это утро остался один, но с минуты на минуту ждал возвращения двух персов — Забады и Элоса с известиями о настроениях в самом Вавилоне. Их-то и высматривал Устига, когда стал нечаянным свидетелем кровавых событий на пастбище.

Слуга Устиги, привыкший к любым неожиданностям, знавший толк и во врачевании ран, был правой рукой своего господина. Сам Устига учился искусству врачевания у египетских жрецов и, кроме того, провел год в Греции, обучаясь медицине. В армии Кира он выполнял обязанности лекаря.

Слуга застлал ложе Устиги белой холстиной, и Устига положил на нее Нанаи. Она забылась в тяжелом, глубоком сне. Губы у нее были стиснуты, пряди бронзово-черных волос, слипшиеся от крови, словно змеи, притаились на плече.

Приготовившись осмотреть рану, Устига велел слуге принести ножницы и без долгих раздумий отрезал ей одну прядь.

— Такие красивые волосы, господин, — вздохнул слуга.

Рука Устиги застыла в воздухе. Ему представилась Нанаи, бродящая среди лугов, Нанаи, в распущенных волосах которой всегда так весело играло солнце. Он поспешно отложил ножницы и попросил шнурок. которым связал волосы, чтобы они не закрывали рану.

Затем он велел принести усыпляющее средство. То был шерстяной лоскут, смоченный в специальном составе. Он прикрыл им лицо Нанаи, чтобы она вдохнула парты усыпляющего бальзама.

Нанаи дышала слабо, неровно и прерывисто, но в себя не приходила. Выждав и убедившись, что снотворное подействовало, Устига принялся врачевать рану. Прежде всего он промыл ее отваром ромашки и потом посыпал очищающим порошком. Затем, снова промыв отваром, приложил к ране полоску полотна, пропитанную кровоостанавливающей мазью.

Эту мазь ввел в обиход известный халдейский врач. утверждавший, что, подобно математике, астрономии. физике, медицина имеет свои законы и что врачевание тоже наука, а не знахарство.

Однако от мази рана начала как будто еще сильнее кровоточить. Устига туго стянул ее повязкой.

Слуга между тем заметил:

— Когда нас лечили желудками ящериц, семикратно проваренными во время полнолуния, правым глазом совы, семикратно заговоренным на закате солнца, и змеиным сердцем, семикратно освещенным великими богами, лекарство всегда действовало наверняка.

Устига, не обращая на него внимания, спокойно снимался своим делом. Не в первый раз он слышал от слуги прославление знахарских средств. Он уже привык к тому, что простои народ предпочитает умирать от толченых хвостов и желудков ящериц, чём обращаться к серьезным, сведущим в лечении болезней людям. Впрочем, во всех других отношениях слуга проявлял себя человеком весьма толковым. И хотя он при каждом удобном случае старался убедить своего господина в бесспорных преимуществах змеиного сердца перед отваром из лекарственных трав, Устига любил его за находчивость и преданность. С его ворчливым характером он давно примирился. Ворчливость не мешала ему быть безукоризненным исполнителем распоряжений Устиги.

Устига приподнял голову Нанаи, слуга подложил ей под спину подушки, затем Устига убрал лоскут, пропитанный усыпляющим бальзамом.

Лицо Нанаи было искажено болью, но и за болезненной гримасой проступали, словно скалы в темном ущелье, черты гамадановской решительности и достоинства. Устига долго изучал это лицо, прекрасное даже в страдании, и вдруг его охватило странное чувство. Словно гадкое пресмыкающееся проползло у него по телу — такую истовую ненависть прочел он в обращенном к нему лице. И Устига подумал, что едва она придет в себя, как, невзирая на кровоточащую рану, бросится отсюда вон, чтобы не принимать услуг и помощи от врага. Но это неприятное ощущение скоро уступило место другому — сознанию своей власти над ней. Усыпленная бальзамом, Нанаи была совершенно беспомощна. Устига мог держать в плену последнего потомка гамадановского рода сколько заблагорассудится и всегда мог продлить искусственный сон девушки. Сейчас ему нечего было опасаться ее предательства.

Он еще упивался сознанием своей власти над ней, когда слуга спросил его:

— А как ты думаешь избавиться от этой женщины, господин?

Устига, внезапно выведенный из состояния приятного оцепенения, удивленно взглянул на него.

— А почему ты спрашиваешь?

— Потому что, очнувшись, она увидит наше убежище. Она халдейка, и нельзя ручаться, что она не выдаст нас Вавилону, хотя ты и спас ее от смерти.

— Не хочешь ли ты сказать, что надо было бросить ее, когда она истекала кровью?

— Вовсе нет.

— Мой долг — позаботиться о ней хотя бы потому, что она двоюродная сестра Сурмы, а за добро нельзя платить злом. Так учит бессмертный Заратустра.

— По-моему, лучше отнести ее в лес…

— …и там оставить на растерзание диким зверям, — засмеялся Устига.

— Нет, я не то подумал, господин, — оправдывался слуга, — я собирался одеться пастухом и пойти сообщить родне, что ее ранили жрецы.

— А как ты объяснишь ее родне, кто наложил эти повязки? — снова усмехнулся Устига.

— Ты прав, господин, — сдался слуга, — но будь осторожен, хотя речь идет о женщине, а не о судьбах Персии.

— Положись на меня и доверяй мне, как доверял до сих пор. Самое большее, что мы можем сделать, — это рассказать все Сурме.

И он тотчас послал слугу взглянуть, нет ли на пастбище Сурмы. Обычно он одним из первых выгонял овец.

Слуга и в самом деле увидел его у моста через канал, Сурма не спеша приближался со своим стадом. Овцы Нанаи, выйдя из Оливковой рощи, шли, пощипывая траву, ему навстречу. Это было очень кстати, так как он мог теперь объединить оба стада и пасти их вместе. По крайней мере, можно не опасаться, что потеряется овца. Не желая рисковать, слуга решил выждать и окликнуть его, когда Сурма подойдет поближе к роще.

Притаившись у входа в пещеру, он внимательным взглядом окинул окрестности и тут же заметил на тропинке, ведущей в рощу, двух персидских торговцев. Это были Забада и Элос. По всей вероятности, им сопутствовала удача, так как оба возвращались целы и невредимы и в веселом расположении духа.

Спустившись в подвал доложить обо всем Устиге, он застал своего господина погруженным в глубокое раздумье у ложа раненой Нанаи.

— Господин! — окликнул его слуга достаточно громко и укоризненно.

Устига оторвал взгляд от Нанаи и безучастно посмотрел на слугу. Он сам не отдавал себе отчета, о чем задумался. Он даже не замечал Нанаи. Его думы, как ни странно, были сейчас далеки от женщины, лежавшей перед ним, а также от армии и от порученного ему задания.

— Господин! — не скрывая укора, воскликнул слуга.

— Твои страхи преувеличены, — молвил Устига и спросил воды вымыть руки. Слуга не сдавался.

— Я всегда избегал женщин, когда выполнял тайные поручения, — добавил он, — потому что, если можно еще устоять перед демонами, то женщина непременно соблазнит и погубит.

— Налей в чашу воды, — сурово повторил приказание Устига, — и скажи, не появился ли Сурма.

— Я только что видел его у моста через канал. Вот-вот он будет в роще. Я заметил также наших, возвращающихся из Вавилона.

— Обоих? — спросил князь, погружая в воду окровавленные руки.

— Обоих, господин.

Вскоре в пещеру вошли два перса в платье торговцев.

Устига быстро ополоснул руки и, вытирая их льняным полотенцем, пошел навстречу обоим пришельцам, приветствуя их словами:

— Благослови вас Ормузд.

— Да пребудет и с тобой его благословение, — раздалось в ответ.

— Я с нетерпением жду ваших сообщений.

— У нас куча новостей, которые потребуют от нас немедленных действий.

— Я сгораю от нетерпения, — повторил Устига.

Он отослал слугу к Сурме, а этих двоих намеренно провел в свою комнату.

С величайшим изумлением они увидели раненую Нанаи и выслушали рассказ о происшествии со жрецами. Им встретился взбудораженный отряд храмовников по дороге в Вавилон.

У служителей Эсагилы определенно пропала охота собирать подати. Весьма вероятно, что они еще вернутся сюда с подкреплением и окружат рощу. Надо быть готовыми к любой неожиданности. Не следует забывать, что Эсагиле известен вход в подвалы недостроенного дома Синиба. Правда, едва ли она посвящена в другую тайну подземного убежища, неизвестную даже Сурме: пещеры имели скрытый выход; узкий коридор тянулся глубоко под землей и выводил на поле, поросшее кустами роз. Этот потайной ход случайно обнаружил Устига, когда однажды, коротая время, внимательно исследовал стены подземелья. На него можно было рассчитывать в случае опасности. Их надежда на потайной вход была также неколебима, как и вера в победу своего повелителя Кира. Лаз в этот ход, задрапированный ковром, находился в покоях Устиги, у самого ложа, на котором сейчас лежала Нанаи.

Забада и Элос рассматривали спящую. У обоих, как незадолго перед тем у слуги, шевельнулось дурное предчувствие.

— Будь осторожен, князь, — поспешил предостеречь Устигу Забада. — Не допусти, чтобы она здесь очнулась. Помни, она хоть и приходится двоюродной сестрой Сурме, но совсем недавно ее видели в обществе самого Набусардара, который выслеживает нас.

— Да, да, князь, — поддержал его Элос, — пусть имя Набусардара послужит тебе предостережением. Устига принужденно засмеялся.

— Вы говорите так, будто из-за нее я изменю своему долгу, обману доверие царя, возложившего на меня важное поручение.

— Мы только напоминаем об осторожности, — заметил Забада.

— Никто и не думает подозревать тебя, князь, — добавил Элос. — Ты всегда был достойнейшим из нас, и твои героические деяния запечатлены в царских анналах Экбатаны.

— Верьте мне, братья, — сказал Устига. — Она потеряла много крови и придет в себя не раньше, чем через два часа. За это время мы сможем все обдумать и найти разумный выход. Но не требуйте, чтобы, спасши человека, я потом сам обрек его на смерть. Защищая ее жизнь, я собственноручно отправил на тот свет жреца Эсагилы, так неужели теперь проводить и ее за ним следом? Почему Нанаи должна погибнуть? Персидское могущество не строится на бессмысленно принесенных в жертву женщинах. Сила Персии в армии, в нас.

— Верно, князь, но женщина больше других способна на предательство. Самое вероломное, самое коварное предательство. Мужчина изменяет хладнокровно. А женщина предает с пламенем в сердце. Никогда не угадаешь, в какую минуту ее любовь обернется укусом змеи.

Устига был задет за живое.

— Я думаю, мы напрасно преувеличиваем. По рассказам Сурмы и по своим наблюдениям я убедился в том, что Нанаи в высшей степени присуще чувство достоинства, честность и великодушие. Я видел собственными глазами, как она встретила жрецов с кинжалом в руке. Измена гнездится в душе труса, тропой вероломства идут лишь низменные натуры.

— Ты хочешь и нас уверить в том, что Нанаи не сможет стать предательницей? — вмешался Забада и многозначительно усмехнулся.

— Заверяю вас в том перед лицом высшей справедливости, — торжественно произнес Устига, и его глаза вспыхнули, подобно факелам, освещавшим подвал и распространявшим вокруг запах земляной смолы.

Забада лишь покачал головой.

— Желаю тебе не обмануться. Желаю этого во имя твоей и нашей родины, потому что едва ли Персия найдет более отважного и преданного сына. Твоя гибель была бы невозместимой утратой.

Всякий раз, когда речь заходила о его жизни, Устига пренебрежительно усмехался. И теперь не замедлил возразить:

— Ничего бы не случилось. Ничего непоправимого. Таких сыновей уже обрела Персия и в тебе, Забада, и в тебе, Элос.

Он задумался и, обняв их за плечи, прошел с ними в соседнее подземелье.

Человеку не дано знать последнюю черту своей жизни. Устига чувствовал, что с ним творится неладное. Он вдруг усомнился в своей воле, в собственных силах. Тем не менее он противился мысли, что его сомнения связаны с Нанаи, видя в ней скорее дар, ниспосланный судьбой.

Однако, вняв своему внутреннему голосу, князь задумал связать присягой Забаду и Элоса. своих возможных преемников. Он велел им положить руки на рукоять своего меча и повторить за ним слова клятвы.

Они дружно запротестовали, не желая допустить даже мысли о возможной гибели своего руководителя.

— Кто знает, что ждет нас впереди? — твердо произнес Устига. — И вы должны поклясться мне, что всегда согласие пребудет меж вами, что без зависти, ненависти и козней будете сообща служить своему народу в этой чужой стране, которую готовится покорить великий Кир. Станьте же вы двое единым мужем, и пусть моя смерть навеки свяжет вас неразрывными узами воли и духа.

Прозвучала клятва, и в подземелье повеяло могильным холодом.

Устига еще раз вышел взглянуть, не проснулась ли Нанаи, и собрался слушать рассказ о событиях в Вавилоне.

В первую очередь его заинтересовало известие о том, что тайный договор между жрецами Эсагилы и Экбатаны вступил в силу. Посланцы святыни Ормузда подписали соглашение и от имени царя Кира, так как в Персии каста жрецов отличалась патриотизмом и боготворила царя. Персидские жрецы были преданны родине, в отличие от Эсагилы, пестовавшей изменников.

Перед встречей со жрецами Мардука служители Ормузда побывали в пещерах Оливковой рощи. Они передали новые распоряжения Кира, из которых явствовало, что царь намерен тотчас после спада летней жары вторгнуться в Вавилонию и овладеть ее столицей. Армия готова к этому, вооружена по последнему слову военной техники, в ее составе непобедимая персидская конница, во главе — опытные и славные военачальники. Кир намеревается окружить Вавилонию сразу с трех сторон. Одну часть войска он бросит под прикрытием Эламских холмов на юг, вторая займет позицию на берегу Тигра, нацеливаясь на Вавилон, третья останется на севере. Труднее всего будет форсировать реку, в этом месте очень глубокую и бурную. Легче было бы проникнуть в Вавилонию со стороны Мидийской стены. Поэтому Кир приказал. Устиге любой ценой раздобыть план этого оборонительного сооружения.

Не теряя времени, Устига принялся за работу. Вслед за экбатанскими жрецами он отослал в Вавилон Забаду и Элоса. Они-то и сыграли роль шпионов, которых Эсагила подсунула царю Валтасару.

После допроса их под конвоем должны были доставить к границе и выдворить за пределы Халдейской державы. Но Эсагила позаботилась о том, чтобы конвой состоял из храмовых солдат, которые, выведя шпионов за городские ворота, по приказу верховного жреца тут же отпустили их на все четыре стороны. Так Забада и Злое вместе с третьим персом оказались на свободе. Они потом долго бродили по улицам и увеселительным заведениям Вавилона, выдавая себя то за портовых грузчиков, то за богатых чужестранцев.

Так они стали очевидцами всех важнейших событий в столице.

Они узнали от Сан-Урри, что Набусардар сам отправился на поимку персидских лазутчиков.

Для них не осталось тайной, что за измену Сан-Урри смещен со своего поста. Забада и Элос выяснили даже то, что пока не было известно Набусардару. Они выследили Сан-Урри, который нашел убежище в Храмовом Городе, снискав благоволение могущественного Мардука тем, что передал Исме-Ададу выкраденный план Мидийской стены с описанием ее военных секретов.

И наконец, они стали свидетелями того, как подкупленный суд оправдал развратника и дважды убийцу Сибар-Сина. Когда после оглашения приговора Сибар-Син вышел из здания суда, собравшаяся толпа чествовала его как праведника. Телкиза, жена Набусардара, вышла к нему из толпы и собственноручно протянула цветок лотоса.

— До чего дошла испорченность Вавилона! — закончил свой рассказ Забада. — Это гибнущий город, и я не верю, чтобы он мог отстоять свою независимость. Повсюду там правит зло в самой гнусной форме, и мерзости творятся среди бела дня. Честь там подменяют золотом, а правду меряют драгоценностями. Богачи предаются распутству, простой же народ прозябает в нищете.

— Значит, ты полагаешь, что нам в самом Вавилоне не так уж трудно будет привлечь на свою сторону обиженных и посеять рознь среди его жителей?

— Сдается мне, что вавилоняне уже сейчас настроены друг против друга. Нужен лишь повод, чтобы их ненависть вышла наружу. Стоит кинуть подходящую приманку, и можно брать их голыми руками.

— Верно. Мы посеем в городе семена раздора и, пока жители будут грызться между собой, подчиним их нашему влиянию. До сих пор наша работа в этой стране шла успешно, я надеюсь, что и в Вавилоне нас ждет удача.

— Готов дать голову на отсечение, что его не спасут никакие городские стены, — засмеялся Забада.

— А кто с кем заодно и кто с кем враждует? — расспрашивал князь. Тут захохотал молчавший до сих пор Элос. Он рассмеялся потому, что Вавилон по части единодушия напоминал Иерусалим, павший от раздиравших его внутренних дрязг.

В Вавилоне соперничали две господствующие силы — жрецы и царь, смертельно ненавидевшие друг друга. Часть знати, в основном представители обедневших аристократических фамилий, поддерживала царя, от которого ожидала наделов за счет отторжения земель, присвоенных Храмовым Городом. Жрецы пользовались доходами с этих угодий, не имея на это прав. Богачи держали сторону Эсагилы, которая позволяла им именем божественного Мардука чинить произвол, окупленный золотыми дарами. Купцы стояли за тех сановников, которые добивались выгодных для них привилегий в торговых делах. Часть образованных людей выступала против Валтасара, при котором искусства и науки пришли в упадок. Одни при этом мечтали о перевороте, надеясь вернуть оттесненного от кормила власти царя Набонида, отца Валтасара, который питал великую любовь к древней халдейской культуре и препятствовал проникновению чужеземных влияний. Другие, недовольные нынешним состоянием культуры, напротив, преклонялись перед искусством соседних народов, считая его более зрелым. Наконец, трудовой люд добивался лишь хлеба насущного и чаял избавления от господских бичей. Именно в простом народе сильнее всего было недовольство, так как страдания его были безмерны, а нужда беспредельна. Оставалась армия, но по всему было видно, что без основательной реорганизации она едва ли способна противостоять армии Кира. К тому же и она не была единой. Половина состояла на службе у царя, другая же половина подчинялась Эсагиле. Такое войско легко ослабить и даже уничтожить, если натравить обе части друг на друга.

— Пока трудно на это рассчитывать, но все может случиться, — добавил Элос последний штрих к нарисованной им убедительной картине общего распада в Вавилоне.

— Мне пришла в голову та же мысль, — живо отозвался Устига. — Ведь Сан-Урри грезит о власти, и теперь, когда он нашел приют и понимание у жрецов, он попытается добиться ее с помощью армии.

— Эсагила же, не колеблясь, выступит против неугодного ей царя, тем более что она рассчитывает на поддержку Кира. Достаточно поджечь одну соломинку — и вспыхнет весь город.

— А потом пламя перекинется в народ, и пожар охватит все царство.

— Тут-то и явится на помощь персидский лев, чтобы спасти Вавилонию для себя, — от души рассмеялся Забада.

Устига, не устававший говорить о сплоченности, как источнике и оплоте могущества, не преминул добавить:

— Благословенна Персия, где царит всеобщее единодушие. Поистине лишь сплоченный до последнего человека народ может устоять перед любой опасностью. Не по своей ли вине гибнут ослабленные раздорами народы?

И в наступившей тишине задумчиво добавил:

— Удивительно, что Сан-Урри предал Набусардара в такой серьезный момент.

— Эсагила обещала поставить его на место Набусардара, как только того удастся убрать. Вот откуда столько болезненного нетерпения в поступках Сан-Урри. Он рвется к власти и ради достижения своей цели готов прикончить не только Набусардара, но и самого царя.

— Его нынешнее убежище, — пояснил Элос, — держат в великой тайне. Никто не знает, куда он скрылся, в армии убеждены, что он покончил с собой.

Устига изумленно поднял брови, наморщив лоб. Он едва нашел силы спросить:

— Как же вам удалось это разузнать?

— Случайность, — понизил голос Забада и оглянулся, словно кто-то мог подслушать их, — чистая случайность.

Прежде чем продолжать рассказ, он попросил Устигу взглянуть, не очнулась ли Нанаи, так как его не покидало страшное ощущение, будто, кроме них, в подвале незримо присутствует кто-то посторонний.

Устига прошел в соседнее помещение. Нанаи лежала в том же положении, в каком они ее оставили. Ему, правда, показалось, что голова повернута чуточку иначе, но он не помнил хорошенько. Впрочем, голова могла и сама немного сползти с подушки. Очевидно, так оно и было. Успокоенный, он вернулся к своим собеседникам.

Он еще проверил, не притаился ли кто-нибудь у входа в пещеру. Но, выглянув, обнаружил лишь Сурму и своего слугу, занятых разговором. Оба сидели под деревьями и не собирались им мешать.

Забада мог смело продолжать.

Однажды на постоялом дворе, где они остановились под видом знатных иностранцев, они застали в своих покоях поджидавшего их жреца. Тот назвал пароль персидской тайной службы в Вавилонии и представился доверенным лицом святилища Ормузда при Эсагиле. Ему было поручено следить за действиями Эсагилы и обо всех нарушениях заключенного договора немедленно доносить в Экбатану. Он разыскал Забаду и Элоса, чтобы сообщить им, где нашел себе приют Сан-Урри. Эсагила намеревалась утаить место его пребывания, не выдавать Сан-Урри военному суду. Но для них особенно важно, что Сан-Урри выкрал план Мидийской стены, который сейчас хранится в башне Этеменанки. Известно, что этот план Киру крайне необходим, поэтому надо попытаться овладеть им. Нужно только тщательно продумать, как это сделать, и назначить срок.

— И вы уже придумали? — взволнованно прервал его Устига.

— Нет еще, князь, — ответил Элос.

— В таких случаях надо действовать немедля, — упрекнул их Устига.

— Прежде всего, наш жрец не знал, в каком из залов башни спрятан план. Он должен уточнить это, тогда будет легче до него добраться.

— Справедливо, — быстро отозвался Устига. — И на чем же вы порешили?

— Послезавтра он придет в — Деревню Золотых Колосьев, и там в трактире ты встретишься с ним.

— Почему я? — вырвалось у него вместе с мгновенно вспыхнувшим подозрением.

— Без тебя мы не можем решать, а чем меньше нас будет, тем лучше. Зачем излишне привлекать внимание? Этот жрец — неглупый, смелый и наблюдательный человек. Ты, князь, обсудишь с ним план похищения.

— И все же почему он явится сюда, а не вы в Вавилон? — допытывался Устига.

— Он предупредил нас, что в ближайшие дни будет проведена проверка всех чужестранцев, и нам следует быть начеку.

— Мне это не нравится, — покачал головой Устига. — Экбатана не послала бы своего человека в Эсагилу, не известив нас. Ведь и жрецы, которые подписывали соглашение, сначала явились к нам. Этот человек мне подозрителен.

Он с минуту слушал их взволнованные реплики, а потом убеждено произнес:

— Наверняка он подослан, подослан самим царем Валтасаром!

При этих словах у всех троих холодок пробежал по коже, в наступившей тишине слышалось только потрескивание факела.

Тем не менее, трезво и спокойно все взвесив, они решили, что их подозрения, пожалуй, лишены оснований. Жрец знал пароль персидской тайной службы, а кроме того, он показал им табличку с печатью святилища Ормузда.

— Он придет один? — задал Устига последний вопрос.

И, получив утвердительный ответ, подумал, что встретится с этим человеком, кто бы он ни был, послезавтра в трактире, как условлено.

На всякий случай Устига приказал немедленно сменить тайный пароль, разослав гонцов по всем станам лазутчиков.

Если жрец при встрече в трактире скажет ему прежний пароль, будет ясно, что тот узнал его нечистыми путями и шпионит в пользу Валтасара.

В отряде Устиги было тридцать человек, но в настоящий момент все были разосланы с поручениями. По предложению Забады было решено, что они с Элосом сообщат об изменении пароля в ближайшие лагеря, а те в свою очередь безотлагательно передадут это известие дальше.

Забада и Элос тотчас отправились в путь с коробами за спиной.

Увидев удалявшихся Забаду и Элоса, Сурма сказал слуге Устиги, с которым вел беседу в тени деревьев Оливковой рощи:

— Я хочу повидать Нанаи, пока не подошли остальные пастухи.

— Теперь уже можно, — кивнул ему слуга, — ступай, а я присмотрю за твоими овцами.

Прежде чем спуститься в пещеру, Сурма трижды свистнул, подражая суслику. Дождавшись такого же ответа из глубины пещеры, он повернул закрепленный на оси камень и проник в открывшийся лаз.

По узкому темному коридору он попал в подземный покой, освещенный факелами и масляными светильниками. Здесь он выпрямился и увидел Устигу, стоявшего у входа в помещение, где лежала Нанаи.

— Да благословят тебя боги, — . приветствовал его Устига.

— Да благословят и тебя в этой беде, князь, — ответил Сурма.

— Ты пришел взглянуть на нее?

— Да, и посоветоваться с тобой, что передать ее отцу. Если рана опасна, то не лучше ли пока тебе самому заняться ее лечением. Гамадан — старый человек, он ничего в этом не смыслит, а жрецы — кто знает, пришлют ли они своего лекаря в Деревню

Золотых Колосьев после сегодняшнего происшествия. Царские лекари пользуют только царя и князей.

— Мои люди, — промолвил Устига, — разосланы с разными заданиями по дальним окрестностям, Забада и Элос вернутся только под утро, так что я буду один со слугой. Она может спокойно провести здесь весь день и ночь…

Тут он замолчал и задумался.

В Персии с вступлением на престол Кира стали особенно ревностно относиться к репутации девушек и женщин. Лишь женщины легкого поведения проводят ночи под одной кровлей с мужчинами. Ему не хотелось бросать тень на честь Нанаи. Впрочем, пускай Сурма приходит сегодня ночевать в пещеру. Присутствие двоюродного брата пресечет возможные сплетни. А утром он же отведет Нанаи домой к отцу. Устига продолжит ее лечение, приходя к ним домой вечерами под видом странствующего знахаря.

— Ты поистине отважен, князь, — сказал Сурма. — На твоем месте я бы не решился так поступить.

— Я привык проявлять человечность там, где нужна человечность, на если потребуется — умею быть и жестоким. Ты хочешь сказать, что Гамадан — заклятый враг персов и выдаст меня Вавилону? Ничего, у меня против него припасено оружие, и я думаю — надежное.

Если я замечу неладное, я пригрожу, что вместо лекарства дам его дочери яд. Надеюсь, это заставит старика одуматься.

— Ошибаешься, князь. Ради Вавилонии Гамадан пожертвует и дочерью. Знай, жизнь каждого в этом роду только тогда обретает цену, когда приносится в жертву родине. Нанаи умрет, но умрешь и ты. Воины Набусардара схватят тебя прямо в доме Гамадана.

— Под видом знахарских средств я захвачу с собой несколько коротких кинжалов. Я буду драться, Сурма, я буду драться до последнего вздоха. И если мне суждено погибнуть, я умру с мыслью, что и моя жизнь, отданная Киру, наконец обрела цену.

Его пылкая речь была подобна пламени в настенных светильниках. А глаза сияли мечтой о сокрушении прогнившего и созидании нового, чистого и справедливого мира, за который готов был пожертвовать жизнью он сам и за который лилась кровь персидских воинов.

— Такие люди, как ты, должны жить, а не умирать, — возразил Сурма. — Ты нужен не только своему народу, но и халдеям — всем, кто идет за правдой.

— Что ты имеешь в виду, Сурма? Я знал, на что иду, взявшись выполнить поручение моего повелителя Кира. Я допускаю, что могу здесь погибнуть, только не знаю, когда и где. Быть может, это случится в борьбе против надменного Вавилона, а может статься, я умру рядом с Нанаи.

— Ты ее любишь, князь! — вскричал Сумра. — Ты любишь ее, и в этом твое несчастье. Зачем я только рассказал тебе о ней, лучше бы я говорил о заржавленных мечах армии царя Валтасара!

— Пойми, друг мой, — внешне спокойно молвил Устига, — что война и сражения никогда не должны быть целью, они только средства. Пойми и то, что однажды война кончится и оставшиеся в живых будут искать свое счастье в семье, в счастливой семейной жизни, которая станет колыбелью счастливого народа. Я хочу быть одним из таких людей, и ничто не помешает мне, когда исчезнет бессмысленная вражда между государствами, ничто не сможет помешать мне жениться на халдейке, которая, по словам Кира, из врага превратится в мою сестру.

— Никогда Гамадан не уступит чужеземцу, он всегда будет считать тебя нечестивцем, и Нанаи никогда не станет тебе сестрой.

— Ты говоришь, что она любит правду и чистоту и редкий халдей сравнится с ней в этом? Когда ты рассказывал о ней, я постигал ее душу и теперь уверен, что мне удастся завоевать ее расположение.

— Будь осторожен. Недавно Гамадан приходил К нам и выспрашивал меня, не видел ли я в Оливковой роще персидских шпионов. Потом он попросил одолжить ему на время кинжал, который я унаследовал от дяди Синиба, потому что в нашем роду, кроме меня, нет мужского потомства. Этот кинжал мы со слугой нашли сейчас на том самом месте, где твоя стрела настигла жреца. Отдай ей кинжал обратно — и она заколет тебя, для этого он и дан ей Гамаданом. Она хладнокровно заколет тебя — так поступают халдеи с ногами.

— Твои страхи преувеличены, — засмеялся Устига, — и я готов поставить половину Персидского царства против Деревни Золотых Колосьев, что мне удастся найти общий язык с Нанаи честно и открыто. Этой ночью, когда она будет вынуждена остаться в нашем лагере, я сделаю первую попытку. Ты можешь убедиться в этом, если придешь сегодня ночевать к нам.

— Мне придется поручить ее твоим заботам, князь, потому что этой ночью под покровом темноты к нам приедет верховный вавилонский судья и наш наставник Идин-Амуррум.

Верховный вавилонский судья, который одновременно является членом государственного совета, хочет добровольно отказаться от благородного титула, чтобы иметь возможность стать членом народного совета. Это справедливый человек. В Вавилонии только представители знати могут занимать государственные посты, заседать в совете и в коллегии жрецов. Только им принадлежит право представлять интересы страны. Под нажимом Набусардара и при поддержке двух сановников молодой царь учредил народный совет для защиты интересов простого народа. С этих пор лишь постановления народного совета могут считаться проявлением води народа. Но пока их всячески обходят. Народный совет имеет право выносить решения, касающиеся разных мирских дел, но они подлежат затем утверждению правительства, которое, конечно, может и злоупотребить своей властью. И все же у совета есть одна важная привилегия: своим вмешательством он может приостановить исполнение любого чиновничьего распоряжения, если оно несправедливо к людям простого звания. По этой причине верховный вавилонский судья и хочет: отказаться от своего фамильного титула. Он намеревается стать членом народного совета, чтобы действовать против взяточников чиновников. Судейская коллегия, несмотря на протесты верховного судьи, оправдала убийцу и развратника Сибар-Сина, а жену раба приговорила заживо бросить на растерзание львам, сослав ее малолетних детей на тяжелые работы в рудники. Верховный судья хочет пробудить совесть Вавилона. Он намерен опротестовать решение коллегии, подкупленной Сибар-Сином. Он может сделать это, лишь став членом народного совета. Этой ночью верховный судья хочет поговорить с некоторыми старейшинами нашей общины. Если они заверят его, что он будет избран от нашей деревни, то он откажется от своего теперешнего поста и войдет в состав народного совета.

— Ты думаешь, его там примут?

— Мы давно мечтаем об этом. Народ видит в нем защитника обездоленного люда. Его мудрость принесет пользу народному представительству, потому что, пока оно состояло из одних бедняков, оно не имело большого веса.

— А не нанесет ли это ущерба нашему делу? — осторожно осведомился Устига.

— Напротив, — заверил его Сурма, — это лишь подкрепит его и борьбу вашего могущественного царя Кира. Верховный судья будет способствовать публичным выступлениям против несправедливости и беззаконий на улицах Вавилона. Народный совет сплотит вокруг себя простой народ и заставит даже даря прислушиваться к голосу простых людей, как это уже заведено у вас в Персии.

— Да, но…

Устига подумал: «Если вы сами дадите народу права, вы лишите нас возможности убеждать его, что он получит их от Кира. Если халдейский люд получит права, он дружно обратится против нас».

Однако Устига не мог открыться Сурме — от этого зависела безопасность всей персидской тайной службы, — что цель Кира не только восстановление справедливости, но прежде всего объединение народов под своим владычеством и создание мощной преграды для грядущих завоевателей из Нового Света.

Устиге оставалось проглотить горькую пилюлю и выжидать. В конце концов верховному судье предстояла длительная, сложная борьба, тем временем Кир уже окажется под стенами Вавилона, если не в самом городе.

Поэтому внешне он вполне примирился с планами народного совета и сердечно пожелал Сурме успеха в задуманном деле. Совместная борьба за идеалы справедливости еще сильнее скрепит их дружбу.

Сурма обещал подготовить старого Гамадана к тому, что Нанаи вернется домой только завтра; он постарается что-нибудь придумать, чтобы Гамадан не догадался, где находится его дочь.

Стараясь не шуметь, Сурма на цыпочках прошел в соседнее подземелье, где лежала Нанаи. Она спокойно спала.

— Прощаясь с Сурмой, Устига попросил у него кинжал Нанаи. Ему хотелось вернуть его ей, чтобы она не чувствовала себя беззащитной в присутствии чужеземца.

— Князь, ты в самом деле совсем не дорожишь своей жизнью, — только и смог заметить Сурма и недоуменно покачал головой, явно не одобряя этого великодушного жеста.

Очнувшись, Нанаи в первый момент не поняла, где она и что с ней. Она с трудом восстановила в памяти утренние события, стычку со сборщиками дани. Вспомнила о ранении и попробовала ощупать плечо. Кто-то уже позаботился о ней и перевязал рану. Она чувствовала острую боль в плече и страшную слабость.

Потом Нанаи внимательно осмотрела помещение со сводчатым потолком и изрядно попорченными изразцовыми стенами. На стенах висели ковры. Комнату освещали светильники из желтой меди и два ярких факела у входа.

Свет не проникал сюда снаружи, и Нанаи понятия не имела — день сейчас или ночь. Повсюду царила глубокая тишина, в которой Нанаи слышала только биение собственного сердца и свое горячее дыхание.

Она выжидала, стараясь не уснуть. В углу комнаты Нанаи заметила водяные часы. Она посмотрела, как падает капля за каплей и как вода неслышно стекает по стенке стеклянного сосуда.

Когда это занятие ей наскучило, она повернула голову в другую сторону и стала изучать висевший над ее ложем ковер. На нем было выткано изображение бога или царя в человеческий рост. Фигура в шлеме и мантии по самые щиколотки четко вырисовывалась на фоне мощных крыльев, которые являлись символом божества. Внизу слева направо протянулась клинописная надпись на чужом языке, родственном языку Нанаи, и она мало-помалу разобрала ее.

Вот что она означала: «Я, Кир, из рода Ахеменидов».

— Я Кир, из рода Ахеменидов, — в изумлении прошептала она и впилась глазами в изображение персидского царя.

В первый момент ей показалось, что она погружается в сон, в тот сон, который зовут вечным. Грудь сдавило. Она собралась позвать кого-нибудь, как вдруг в освещенном проеме двери на пол упала колеблющаяся тень идущего человека. Ею овладел еще больший страх, силы оставили ее.

Тень на полу комнаты росла, и теперь она явственно слышала шаги. Но вот тень остановилась. В дверях комнаты появилась фигура статного мужчины. При всем желании окликнуть его, узнать, где она находится, кто он, этот пришелец, и почему он смотрит на нее, Нанаи не могла выдавить из себя ни звука. На ее бледных щеках выступили красные пятна, когда она увидела опоясывающий незнакомца меч.

Устига тотчас заметил ее смятение и сказал:

— Я не сделаю тебе ничего дурного, не бойся. Он произнес это на родном языке Нанаи, в котором она уловила персидский выговор.

— Где я? — отважилась спросить она, услышав звук человеческой речи. Устига молчал.

— Кто ты? — спросила она и сделала попытку сесть на своем ложе.

И вновь Устига ничего не ответил, но приблизился к ее постели, чтобы помочь ей.

— Больно? — спросил он и осторожно потрогал повязку на ее плече.

Она поняла, что попала к персам, и потому ответила с оттенком презрительного высокомерия:

— В нашем роду не принято жаловаться на боль от раны мечом.

— В таком случае честь вашему роду, — улыбнулся он, — ты в самом деле вела себя мужественно, когда я врачевал твое плечо. Ты не издала даже стона. Может быть, еще и потому, что была без сознания. Ты потеряла сознание и упала, когда тебя задела одна из моих стрел. Из этого я могу заключить, что представители вашего рода чувствительны не к мечу, а к стрелам.

В его словах угадывалась насмешка, но она не обратила на это внимания. Гораздо больше ее занимало то, что ей открыл незнакомец. Значит, перед нею тот самый человек, который поразил отравленной стрелой жреца и тем спас ей жизнь.

— Так это тебе я обязана своей жизнью? — сказала она. — Я постараюсь, чтобы мой отец по достоинству вознаградил тебя. У нас в доме есть золотая цепь пожалованная мне царем Валтасаром. Стоимость ее велика, и она будет тебе достойной наградой.

— Твой род умеет быть благодарным и великодушным, но мне не нужны такие награды. Будь моя воля, я предпочел бы другое.

И он скользнул мягким взглядом по ее лицу. Нанаи истолковала это по-своему и потому холодно ответила:

— Ты на все имеешь право. Ты спас мне жизнь, и за это, согласно неписаным законам, имеешь теперь на меня право.

Заметив, что она не так поняла его, Устига гордо произнес:

— В стране, откуда я пришел, не бесчестят женщин, как в Вавилоне. У нас девочке уже при рождении выбирают жениха, и она всю жизнь принадлежит ему одному. Наши мужчины не бесчестят девушек, у нас нет и богов, которые этого требуют и считают это справедливым, как в Халдейском царстве.

— Так ты перс! — воскликнула Нанаи. Устига молчал.

— Ты перс, — повторила она, — ты… — И она пристально посмотрела ему в глаза, словно желая проникнуть взглядом в его душу.

— У нас мальчиков с малых лет учат двум качествам, — спокойно продолжал Устига, — быть порядочным и говорить правду, У нас впитывают правду с материнским молоком.

— Зачем ты говоришь это? — спросила она, глядя на него из-под опущенных ресниц. Он ответил:

— Я говорю это затем, что, если ты будешь расспрашивать меня и настаивать на ответе, мне придется сказать тебе правду.

— А ты не хочешь говорить правду?

— Иной раз сказать правду значит рисковать жизнью. В моей стране порукой моей безопасности был бы обычай даровать за жизнь — жизнь, но мне неизвестно, до такой ли степени великодушен ваш род.

— Если ты подвергаешь себя опасности, зачем же ты меня спас?

— Из человеколюбия и по иным причинам. Но сейчас не время говорить об этом, потому что тебя это утомляет. Отдохни, а после мы поговорим. Я велю приготовить для тебе поесть.

Не дожидаясь ее ответа, он вышел и отдал приказание слуге.

Слуга сидел за ткацким станком и ткал ковер с фантастическим узором. Он любил ткать ковры не меньше, чем ворчать и возмущаться по любому поводу. Он встал со своего места, но не преминул попрекнуть Устигу, что из-за этой Нанаи, которую незачем было держать в их убежище, он накликает беду не только на себя, но и на всех них.

— Она понятия не имеет, где находится, — успокоил его Устига.

— Она знает, что она у персов, и этого достаточно, князь, — возразил слуга.

И он был прав, потому что мысль Нанаи работала живо, и, покуда Устига ходил за едой, девушка сообразила, что ее могли доставить только в одно место — в жилище дяди Синиба. Ее догадку подтверждали стены с попорченной облицовкой и та особенная тишина, которая бывает только в подземелье, куда не проникают звуки извне. К тому же она обнаружила на изразцах знак пожалованного Синибу благородного звания, так как существовал обычай — вмуровывать в стену кирпичи с именем владельца постройки или какими-либо другими отличительными знаками. Выходит, лишь подземелье хранила память о чести и отличии дяди Синиба. Возможно, время пощадило их как раз для того, чтобы они выдали врагов Халдейского царства. Но красноречивее всего для нее было лицо Устиги, в котором она узнала человека, не раз сидевшего вместе с Сурмой в тени деревьев Оливковой рощи и выдававшего себя за персидского купца. Значит, она в логове шпионов царя Кира. Из соседней комнаты до нее донеслось, как слуга, обращаясь к ее спасителю, назвал его «князь».

Следовательно, он мог быть даже главарем персидских лазутчиков. Сами великие боги открыли перед ней дорогу в стан врагов. Сообщить об этом в Вавилон да истечения двухнедельного срока — и могущественный. Набусардар вышлет к границам Халдейского царства непобедимую армию.

Нанаи задумалась о Набусардаре, единственном, кто до сей поры всецело владел ее помыслами, и в этот момент вошел Устига, неся в руках миску с похлебкой. Она еще грезила о том единственном, кому, не колеблясь, отдала предпочтение даже перед богами, но ее чувство уже подогревалось не просто девической восторженностью — оно превращалось в трезвую любовь женщины. И тем не менее, когда вошел Устига и пристально посмотрел на нее, словно читая мысли Нанаи, ее бросило в краску, она невольно опустила темные ресницы, вероятно, из желания скрыть, что у нее на душе.

От этого девушка стала еще красивей. Ее красило это выражение беспомощности и покорности судьбе. Черные волосы с медным отливом подчеркивали овал лица, а обнаженные руки льнули к телу. Устига любовался нежным изгибом губ и красивым лбом, на который падали отблески света.

Такой ее увидел Устига, когда предложил ей похлебку и лепешку.

При звуке его голоса она вспомнила слова отца: «Великая богиня создала тебя такой, чтобы ты своим видом ослепила величайшего врага нашего народа. Да послужит твоя красота хлебом, и подобно тому, как Сурма делился с персидскими лазутчиками своим хлебом, поделись с ними и ты своим».

Нанаи снова исполнилась решимости пожертвовать собой и больше не спрашивала, где она находится и кто говорит с ней. Она не сомневалась, что попала к персидским шпионам. Теперь надо было довести игру до конца. Она подумала, что сделала ошибку, взяв холодный тон. Надо положиться на свою красоту и, проявив немного доброй воли, все поправить.

Вот почему она, услышав Устигу, открыла глаза и послала ему взгляд, полный благодарности. Синева ее глаз светилась мягким примирительным светом, словно затихающая после бури голубая водная гладь.

— Прости мою дерзость и гордыню, — произнесла она с сожалением в голосе и взяла в руки миску с едой, — во мне говорил страх, который всегда возбуждает в женщине вид мужчины, опоясанного мечом и ожидающего награды за свой подвиг.

Он подвинул к ее ложу стул и сел со словами:

— Но и ты не безоружна, — и указал на кинжал, лежавший рядом с ней.

— Это ты положил его сюда?

— Да… чтобы тебе не было страшно наедине с незнакомым человеком.

Она ответила ему притворно благодарным, полным признательности взглядом и принялась за еду. Нанаи ела, не торопясь, растягивая этот процесс. Возможно, для того, чтобы он подольше посидел с ней рядом, боясь, что он уйдет, едва она кончит есть. Ей было не по себе одной в этом убежище. К тому же она хотела очаровать его обаянием своей юности. Раз уж отец поставил перед ней такую задачу, надо быть мужественной, подобно женщинам их рода, и бесстрашной, подобно мужчинам их рода. Ей надо думать только о деле, а не о себе. Опасаясь выдать себя и вызвать подозрения, она умышленно ни о чем не расспрашивала и старалась увести разговор в сторону. Нанаи даже попыталась создать впечатление, будто ей кажется, что она находится в Вавилоне, под опекой врача.

Поэтому она заметила, словно невзначай:

— Наверное, сейчас уже ночь, так тихо на улицах. Вавилон спит.

В первый момент эти слова удивили Устигу, но потом он сообразил, что Нанаи полагает, будто она в Вавилоне, и ответил:

— Да, теперь ночь, но я не знаю, спит ли Вавилон. Большие города никогда не знают сна. Они всегда беспокойны, словно море или облака на севере, словно листва под порывами осеннего ветра. Но чаще всего они подобны не ведающим покоя людским сердцам.

Он принял из ее рук пустую миску и предложил ей сдобное печенье и белое вино с яйцом, сказав при этом:

— Это укрепит твои силы.

Когда она выпила вино и съела печенье, он собрал посуду и, желая проверить, приятно ли ей его присутствие, нарочно собрался уйти. Нанаи движением руки удержала его:

— Останься! Мне грустно. Не оставляй меня одну! Я боюсь ночи.

До ночи было еще далеко, стоял знойный полдень. На нолях все замерло, все отдыхало, даже рабы. Рабочий скот и стада вместе с пастухами искали убежища в тени деревьев и кустарников. Жизнь словно остановилась, весь край застыл под палящим солнцем, Только в руслах каналов лениво текла желтоватая вода, перемешенная с речной глиной и песком пустыни.

Устиге было приятно услышать от Нанаи это «останься». Тем не менее он вышел взглянуть, что делается в соседней комнате, где слуга усердно ткал ковер из пестрой пряжи. Устига намеревался тут же вернуться, но слуга задержал его, упорно убеждая дать девушке яд и бросить труп коршунам, а не спасать ее. Они пригрели змею на своей груди, чтобы потом она ужалила кого-нибудь из них в самое сердце.

— Почему ты не доверяешь мне? — укоризненно перебил его Устига.

— Ты безрассуден, господин. Как ты мог поверить, что у тигра вдруг родится ягненок? Или тебе доставляет удовольствие укрощать хищную тварь? Я знаю, ты бесстрашен и отвага твоя не имеет границ, но, может быть, хоть изредка стоит прислушаться к совету слуги.

— Я не забываю об опасности, но надо ли действовать против врага только силой оружия, если можно завоевать его сердце?

— Моя мудрость против твоей, князь, словно маленький камешек против горы, а потому поступай, как находишь нужным.

Он отвернулся и, схватив ножницы, неверной рукой отрезал конец нитки, давая понять, что. прекращает спор.

Он продолжал вязать узел за узлом, как бы махнув рукой на весь белый свет. Но в душе огненной точкой тлела тревога. На своем веку он перевидал немало трагедий. И потому заранее страдал при мысли, что и с Устигой может приключиться беда. Упрямство Устиги причинило ему боль, как будто в душу насыпали раскаленных угольев.

Устига спокойно вернулся в комнату к Нанаи. Задернул за собой занавеску из грубой шерсти, закрывающую вход, и приблизился к ее постели.

Пока его не было, Нанаи вернулась в мыслях к Набусардару и к тому, что она говорила его гонцу в Оливковой роще. Гонец обещал подать ей весть в самом скором времени, если только господин его отнесется к этому благосклонно. Но дни проходили, принося новые события, а из Вавилона никто не являлся. Гамаданы отличались терпением, и она не уставала надеяться. Не сегодня, так завтра. Быть может, завтра.

Поэтому, едва Устига переступил порог, она спросила его:

— Долго ли ты будешь держать меня здесь?

— Завтра слуга отведет тебя домой, к отцу, нам повелевают сделать это наши обязанности. Не будь их, могло случиться иначе.

— Например…

— Ты могла бы решить сама, — ответил он и присел на край ее постели, — ты могла бы остаться здесь навсегда.

— Где «здесь»?

— Здесь, с нами, со мной.

— Я не знаю, где я, и не знаю, кто ты.

— Известно ли в роду Гамаданов слово «честь»? Этот вопрос поразил ее, как поражает внезапный луч света в темноте.

— Тебе известно, что я Нанаи, дочь Гамадана?

— Да, известно. Мне сказал это Сурма.

— Так знай же, что ни у кого еще не было сомнений в честности Гамаданов. За родину и честь каждый Гамадан готов отдать жизнь. Тебе, вероятно, известно и то, что я последняя в роду Гамаданов и не запятнаю его подлостью.

— Клянешься?

— Клянусь, — ответила она с решимостью, которая сделала бы честь мужчине.

— В таком случае можешь спрашивать о чем угодно, — сказал он, рассчитывая смутить ее своей откровенностью.

В смятении она подумала, что волей судьбы в этот момент приходят в столкновение по-братски близкие друг другу правда и честь. А как может правда бороться с честью, а честь с правдой? Ей показалось, что на пути к цели она чем дальше, тем больше сворачивает на кривые тропы.

Она глубоко вздохнула, приподнялась было, но снова упала на подушки.

— Я хотела бы знать твое имя, твое настоящее имя и кто ты. Издали я не раз видала тебя на пастбищах среди персидских торговцев и наших пастухов. Кто же ты?

И затаила дыхание, боясь, что он не скажет правду.

— Я Устига, — откровенно признался он.

— Устига?

Она изумилась, потому что Сурма много рассказывал ей об Устигах как о роде весьма известном и славном, и ей даже захотелось хоть раз в жизни увидеть кого-нибудь из Устигов. Ей и в голову не закрадывалось, что Устигой окажется персидский торговец, по просьбе которого звучали любовные песни в ее честь. Она удивилась и в то же время испугалась. Но когда первое волнение улеглось, она оглядела его более внимательно и потом проговорила уже приветливей:

— Да благословят тебя боги, князь Устига. Я знаю ваш род по рассказам. Мне казалось, что у вас должен быть орлиный взгляд, а у тебя глаза святого. Я воображала увидеть Устигу. с окровавленным мечом, а ты вместо меча коснулся меня сердцем. Я это чувствую, князь, и на твою искренность отвечу тем же… Теперь мне ясно, что сердце человека — оружие более совершенное, нежели меч. Ты положил рядом со мной кинжал, чтобы и я не была безоружной. Но тебе следовало прикрыть мое тело панцирем, чтобы я не осталась безоружной перед твоим сердцем. Теперь я понимаю, с кем мне довелось встретиться.

— Тебе и в самом деле нечего опасаться, дочь Гамадана. Никто из Устигов, даже после победы в сражении, никогда не оскорблял насилием женщин поверженного врага. Наш могущественный повелитель, царь царей, благороднейший потомок Ахеменидов, Кир, запретил это и в своей армии.

В первый момент его слова успокоили ее, но тут же рассердили.

— Не хочешь ли ты сказать, что ваш царь и ваш народ лучше нашего царя и нашего народа?

Он кивнул.

— Я убежден в этом, да и ты, Нанаи, не бойся взглянуть правде в глаза. Халдейскому царству, когда оно задыхалось под игом ассирийского владычества, история подарила Навуходоносора. Так почему бы судьбе не смилостивиться и над бедными персами, которых притесняют все? Она дала нам бессмертного Кира, который победит не только врагов Персии, но положит конец и вражде между людьми. Больше не будет ненависти, Нанаи, а только добро и любовь. Разве ты, любящая добро и справедливость, разве ты против победы добра?

— А почему, — не сдавалась она, — почему боги возложили это именно на персов?

— Потому, что все другие народы неисправимо испорчены, — ответил он. — Они погрязли в разврате, как Вавилон, любят роскошь, как. Вавилон, . творят мерзости, как Вавилон, тянут соки из бедноты, как Вавилон, подкупают судей, как Вавилон, бесчестят женщин, как Вавилон, взвешивают на фальшивых весах, как Вавилон, мерят укороченной мерой, как Вавилон, верят только в золото и драгоценности, как Вавилон…

— Довольно, князь! — прервала она его. — Довольно, у меня больше нет сил слушать тебе.

— Почему ты боишься правды, дочь Гамадана?

Только она одна знала, как велика ее любовь к Вавилону и как страдало ее сердце от речей Устиги. Она любила Вавилон, как любит беднейший из рыбаков жемчужину на своей ладони, найденную им на дне моря. В его глазах она. превосходит красотой и совершенством все на свете, он и не подозревает, что в руках другого эта жемчужина станет орудием порока. По словам Устиги, Вавилон грязнее самого грязного болота на свете. То же самое утверждают и евреи, которых царь Навуходоносор пригнал с собой в Вавилон после разрушения Иерусалима. Они будто бы затыкают уши, чтобы не слышать даже слово «Вавилон». Отворачиваются, чтобы не видеть Города Городов. Их пророки предсказали, что явится с севера огненная птица и спалит своими крылами безбожников, а Город Городов, гордость мира, превратит в груду развалин, в груду черепков.

Нанаи гонит от себя эти мысли и устремляет пристальный взгляд на Устигу. В голове у ней вихрь вопросов и сомнений, который она не в силах унять.

— Если ты так мудр, князь, — снова обращается она к нему, — объясни мне еще кое-что. Евреи в вавилонском плену бунтуют и верят, что за их муки Ягве, единственный, как они утверждают, владыка на земле и на небесах, нашлет на Вавилон порчу. Ты же говоришь: Вавилон должен пасть ради победы добра над злом, и у персов добро носит имя Ормузд. Вот и скажи теперь: кто же победит? Кто из богов станет повелевать людьми и другими богами, если народы воюют друг против друга и у каждого народа свой бог? Я с детства слышу, что побеждает тот народ, чьи боги могущественней. В книгах халдейских мудрецов написано, что боги Вавилона самые могущественные, потому Вавилон и правит миром. Как же наших всесильных богов одолеют слабые боги, как утверждаешь ты?

Устига улыбнулся и с готовностью ответил:

— Тех богов, которых создали себе народы, не существует, Нанаи. Но есть сила жизни, которая держится на любви и правде. Наш долг служить не выдуманным богам, а любви и правде.

— А где твой бог любви и правды, князь? И как мы должны служить ему?

— Он в каждом человеке, Нанаи. Служа ему, мы любим не только себя, но и других, творим добро не только ради себя, но и ради других.

— Вот как. — Она уступала ему против воли, потому что слова Устиги противоречили его поступкам. — Вот как, — повторила она, и щеки ее вдруг вспыхнули, когда она, пораженная новой мыслью, опять обратилась к Устиге: — А ты, князь, если ты веришь в любовь и правду, почему же ты поступаешь несправедливо? Что бы ты сказал, если бы халдей задумал лишить тебя родины, оросив ее землю кровью женщин и детей, предав огню и мечу твои дома, посевы, скот? Неужели ты принял бы все это как служение праведному богу, как победу добра над злом?

Он опустил глаза, но затем снова взглянул на Нанаи.

— Сегодня утром я сам пролил кровь, — заговорил он горячо. — Эсагила считает, что это несправедливо. Подумай, дочь Гамадана, тебе это тоже кажется несправедливым? Жрецы пустили в ход оружие против тебя, и справедливость покарала их моей рукой. Пойми, что я хочу сказать тебе. Кир и его народы выступают тоже как орудие справедливости, благодаря которому справедливость восторжествует в мире.

— Как тебе стало известно, что для этого боги выбрали именно Кира?

— Как мне стало известно? — Он задумался. — Я повидал мир и старался побольше узнать о нем. Я ходил по нему с открытой душой и смотрел на него широко раскрытыми глазами. И я понял, что без любви нет правды, а без правды нет любви. Вот почему я верю Киру.

Если б он колол ее тело мечом, она не испытывала бы такой боли, как сейчас. Каждое его слово оставляло в ней кровавый след. Ее маленький кинжал не мог сравниться с ними своей разящей силой. Отец вложил ей в руки этот кинжал, чтобы она убила им первого встреченного ею перса, а теперь первый встреченный перс победил ее, обезоружив своей сердечностью и мудростью.

— Сурму и остальных ты тоже убеждал в этом? — спросила она горько. Он кивнул.

— Они поверили тебе и теперь борются на вашей стороне?

— Да.

Она притихла и закрыла глаза.

Устига заметил, что ресницы Нанаи повлажнели, но вместе с тем на лице ее появилось непокорное выражение. Нежность, до сих пор смягчавшая и красившая ее черты, сменилась гневной решимостью.

— И все же, — сказала она дрогнувшим голосом, снова повернувшись к нему, — я не согласна с тобой, князь Устига. Моей единственной любовью и единственной правдой всегда была свободная родина. Твое учение велит мне любить каждого, в том числе и тебя. Да, я могла бы любить тебя как человека, но должна ненавидеть как врага, и так будет до тех пор, пока персы угрожают моей стране.

От волнения губы ее побелели. Она закрыла глаза и, обессиленная, упала на подушку.

Устига схватил ее за руки. Они были мертвенно-холодны. Он перевел тревожный взгляд на лицо и увидел, что лоб ее покрылся капельками пота, а на повязке от резкого движения расплылось кровавое пятно.

Он отлично понимал, как должна была страдать Нанаи, слушая его. Попытавшись успокоить ее, он заговорил мягко и рассудительно:

— Нанаи, я ведь люблю не одну только Персию, как ты, быть может, думаешь. Я люблю и Вавилон и склоняю голову перед его великими владыками, какими были Саргон, Хаммурапи и Навуходоносор. Поверь, у меня нет предубеждений против халдеев, как нет их против тебя. Если ты хочешь доказательств, выслушай меня. Я хочу, чтобы ты стала моей женой по законам моей и вашей страны. Хочу, чтобы ты была моей женой по законам любви и правды.

Он не сводил напряженного взгляда с ее лица и ждал ответа. Но на лице Нанаи лежала печать глубокого покоя.

— Ты согласна?

Она не отвечала, и тут только он понял, что она снова потеряла сознание.

Он вскочил, с намерением ослабить ей одежды, бросился было к слуге за ножницами. Но тут заметил кинжал, лежащий рядом с Нанаи. Он схватил его и разрезал ее платье до пояса. И тогда вырвались из плена одежд ее груди и, словно два золотистых плода, засияли в мерцании светильников.

Устига отбросил кинжал, и тот соскользнул с постели на пол с резким звоном. Но Нанаи не очнулась. Князь торопливо намочил в кувшине с водой полотняную тряпку и положил ей на лоб. Он не сводил с нее глаз и все ждал, когда она придет в себя.

Так он глядел на нее, на ее черные с медным отливом волосы цвета плодоносных глин на дне прозрачной южной реки, и в душе волной поднималось горячее чувство к ней. И когда он склонил ухо к ее груди и прислушался к биению ее сердца, не удержался и поцеловал в то место, откуда доносились далекие удары.

В то самое время, когда в пещерах Оливковой рощи в полной тайне от внешнего мира разыгрывались описанные события, Набусардар возвращался после осмотра казарм и военных лагерей в свой борсиппский дворец.

Дворец показался Набусардару еще более унылым, чем даже в тот день, когда он приезжал сюда удрученный мыслями о неверности жены, предательстве Сан-Урри и непостоянстве царя Валтасара. Уже тогда он понял, что надеяться можно только на халдейскую армию, но и та, как он убедился лишний раз, находится в плачевном состоянии. Запущенные казармы и настроение солдат внушали тревогу. Вавилон утопал в золоте, а солдатам постоянно задерживали жалованье. Кто-то был заинтересован в том, чтобы они испытывали лишения. Солдаты питались едва ли не хуже рабов. Их рацион в основном состоял из ячменной каши, изредка к этому прибавляли прокисшее вино. В некоторых лагерях он собирался обратиться к солдатам с речью, чтобы пробудить в них боевой дух, но не рискнул. Надо начинать не с речей. Любые слова встретили бы здесь насмешливой улыбкой или вовсе не стали бы слушать. Поправлять положение надо делами, и чем скорее, тем лучше.