Она - невеста Христова, витающая в небесах и думающая лишь о спасении души ближнего своего для царствия небесного... Мы - дети земли, дети скорбей и страданий земных, душу отдающие за то, чтобы на грешной земле жилось лучше... Она - глашатай мира, враг насилия, отступающая в ужасе пред пролитием крови, будет ли это на уличной баррикаде или в единоличной схватке террориста с врагом, будет ли это, наконец, на эшафоте. И мы бунтари-революционеры, не останавливающиеся перед поднятием меча, - мы, находившие моральное оправдание себе в том, что бросаем палачу и свою голову... Полная противоположность: вера в личного бога, в чудо, религиозная экзальтация, чующая ночью подле себя, среди обыденной прозы присутствие Христа и наступление дня катастрофы страшного суда... и мы - позитивисты, рационалисты, видящие бога в идее добра или всюду распространенного начала жизни.
      Положение выходило деликатное и щекотливое: ценить и дорожить личностью и быть настороже независимости своего собственного миросозерцания. Из прошлого мы знали, что к подсудимым по "процессу 193-х" в дом предварительного заключения ходили и даже брали некоторых на поруки последователи секты Пашкова; и нечего было закрывать глаза, что кроме гуманных стремлений у чрезвычайно умной и энергичной Дондуковой-Корсаковой была намеченная цель - уловление наших душ и возвращение их в лоно православия. Как всякий фанатик, она верила в возможность этого и страстно желала успеха своей миссии. Впоследствии она сама рассказала мне, как она получила через Плеве доступ к узникам Шлиссельбурга.
      - Еще никто и никогда не обращался к ним со словом любви... - говорила она Плеве. - Допустите меня к ним; быть может, сердца их смягчатся и они обратятся к богу. {245}
      Министр молчал, размышляя, а потом, посмотрев вдаль, промолвил:
      - Возможно, что вы и правы...
      Разрешение посещать Шлиссельбург было дано.
      "Добрая старушка", как ее простодушно характеризовал Яковлев, совершенно не отвечала такому эпитету. Это была величавая, крупная фигура, вооруженная умом, силой воли, религиозная энтузиастка, жаждущая подвигов прозелитизма и пленительная в своем обращении.
      Облако тотчас же бросало полутень на наше взаимное отношение.
      Однажды Мария Михайловна принесла мне немецкую книгу - произведение какого-то немецкого пастора. Расхвалив автора, она просила меня заняться ее переводом. Когда я познакомилась с содержанием, то увидела, что это была сплошная нелепица, в которой события "Ветхого завета" толковались как прообразы того, что происходит теперь. Так, эпизоды из истории пребывания Авраама и Сарры в Египте связывались с Kulturkampf'ом, предпринятым Бисмарком в Германской империи, причем Сарра являлась прообразом церкви, а Бисмарк - фараоном.
      При следующем визите Марии Михайловны я резко раскритиковала автора, сказав, что невозможно пускать в печать подобную вещь, но что для личного удовольствия ее я готова перевести ей несколько глав из этого удивительного произведения.
      Мария Михайловна не могла скрыть своего разочарования и наотрез отказалась от того, что она справедливо сочла за вынужденную любезность. Тут внезапно визиты Марии Михайловны оборвались. Позднее я узнала, что причиной было убийство Плеве64: он дал разрешение, и с его смертью оно отпало.
      Однако Мария Михайловна была не из тех, кто отступает. С неутомимым рвением она предприняла новые хлопоты и с высочайшего разрешения через известный промежуток времени появилась снова на нашем горизонте.
      При визитах Марии Михайловны, от которой уже никоим образом нельзя было ждать ни книг, ни журналов, ни каких-либо вестей, так как все это было вне сферы ее интересов, стремлений и, быть может, даже возможностей, при ее визитах, говорю я, приходилось быть постоянно начеку. Надо было напряженно следить за тем, чтобы разговор не перешел на религиозную тему; надо было осторожно направлять его в какую-нибудь иную сторону. В противном случае собеседница быстро подхватывала нить, и начиналась какая-то сбивчивая, мистического содержания речь, которую неделикатно было прерывать и вместе с тем неудобно выслушивать без возражений: ведь молчание так легко было принять за одобрение или согласие... Боязнь оскорбить религиозное чувство искренне верующего человека и опасение поступиться чем-нибудь своим создавали напряженную атмосферу, действующую на нервы. Являлось недовольство либо собеседницей, либо собой, и неловкость положения так тяготила, что нередко перевешивала восхищение человеком. {246}
      Думается, что это испытывала не одна я, но и товарищи, и Лопатин в сущности выбрал самую удобную и спокойную позицию.
      Не всех одинаково часто посещала Мария Михайловна; кроме меня и Морозова особенное внимание она уделяла Новорусскому, Стародворскому и Попову. Эти трое принадлежали к духовному сословию, и в отношениях Марии Михайловны к ним был как бы расчет, что семейные традиции, воспоминания детства и условия воспитания через духовное училище, семинарию и вплоть до духовной академии, как это было с Новорусским, - все это сулит наиболее подходящую почву для возврата к прежним верованиям.
      После моего отъезда из Шлиссельбурга дело дошло уже до построения тюремной церкви, от чего мы упорно отказывались, когда в прежние годы с нами заговаривали на этот счет. Но на этот раз Мария Михайловна так усердно хлопотала, что после моего отъезда постройка началась. Предполагали, что хоть пением, да привлекут туда товарищей.
      ____________
      Узы хороших отношений между мной и Марией Михайловной оказались так крепки, что после моего выхода из Шлиссельбурга она не только посетила меня в Петропавловской крепости, но и отправилась, несмотря на свои 76 лет, ко мне в ссылку в посад Неноксу, Архангельской губернии, преследуя все ту же цель уловить мою душу. Но о ее жизни со мной в этой книге говорить я не буду.
      МИТРОПОЛИТ АНТОНИЙ
      Когда и при каких обстоятельствах возникли дружеские отношения между высшим иерархом русской церкви митрополитом Антонием и выдающейся по уму и энергии аристократкой, княжной Марией Михайловной Дондуковой-Корсаковой, все душевные силы которой были сосредоточены в области религиозной мистики, - я не знаю.
      Но Мария Михайловна с самого начала знакомства с нами выражала глубокое почтение к своему другу-митрополиту и свое настоятельное желание, чтобы мы увиделись с ним. Она подготовила и уровняла ему путь в крепость, и он явился.
      Он вошел к нам после обычного опроса каждого из нас комендантом :
      - Желаете ли принять петербургского митрополита?
      Отказался один только Лопатин.
      Среди торжественной обстановки, в приподнятом настроении обеих сторон митрополит вошел, высокий, статный, в белом клобуке, еще увеличивавшем рост, - в клобуке, где на белом поле красиво сверкал большой бриллиантовый крест. Белый клобук прекрасно оттенял здоровый, умеренный румянец лица с чисто русскими, немного расплывшимися от возраста чертами. А блеск {247} бриллиантов как будто мягко отражался в серо-голубых приветливых глазах. Наружный вид был в высшей степени привлекательный и приятный.
      Просто, не ожидая, что я подойду под благословение, он протянул мне руку для пожатия.
      - Вы, кажется, давно в заключении? - начал он своим ласковым, серьезным голосом.
      - Скоро будет 22 года.
      - Ах, как долго! Верно, уже привыкли и, как Бонивар в Шильоне, пожалуй, будете жалеть, выйдя из тюрьмы.
      - Ну, что вы? Возможно ли жалеть о тюрьме, в которой пережито так много тяжелого, - с живостью возразила я.
      - Вы ведь не верите в личного бога... Но неужели никогда в трудные минуты ваша мысль не обращалась к небу и вы не искали утешения в религии?
      Я ответила правдиво. Я сказала, что вера, которая была привита мне в детстве матерью, очень религиозной женщиной, рассеялась во мне без особой борьбы и колебаний уже в 17-летнем возрасте. Был период, когда с юношеским задором и насмешкой я относилась к мнимым христианам, которые вместо самоотвержения и любви к человечеству все свое христианство полагают в постах, молитвах и исполнении обрядов. Социалисты по своим высоким требованиям к личности казались мне гораздо более близкими духу Христа, чем эти люди с их формализмом, нетерпимостью и связью с полицейской государственностью.
      Позже благодаря серьезному отпору со стороны матери, на которую я распространила свои остроты, я стала сдержаннее, когда однажды за обедом мать, евшая постное, не поднимая глаз от тарелки, твердо и проникновенно сказала мне:
      - Надо уважать чужие мнения: я никогда не смеюсь над твоими.
      Этот простой урок, простые, с чувством сказанные слова я никогда не могла забыть.
      Когда, же в трудные первые годы заточения мне казалось, что на земле для меня ничто уже не существует, что я отрезана от всего и всех и брошена в безнадежное, безбрежное одиночество, в котором ни одна человеческая душа не услышит моего голоса и не скажет слова сочувствия, - в эти трудные первые годы я с тоской думала о том, зачем я потеряла веру! Зачем для меня не существует некто, который все видит и всех слышит? Мне страстно хотелось, чтобы этот некто, этот всеведующий ведал то, что переживает моя душа; чтобы он, этот вездесущий, присутствовал и здесь, в моем одиночестве... Если никто не слышит, не может слышать, пусть услышит он.
      - Но что же в таком случае поддерживало вас во все эти долгие годы? спросил митрополит.
      - Как что? Меня поддерживало то самое, что двигало и на свободе. Я стремилась к общественному благу, как его понимала. В мою деятельность я вкладывала все силы и шла без страха на все последствия, которыми грозит закон, охраняющий суще-{248}ствующий строй... Когда же наступила расплата, то искренность моих убеждений я могла доказать только твердым принятием и перенесением всей возложенной на меня кары...
      Митрополит казался тронутым. Он поднял кверху мягко блестевшие голубые глаза и с чувством тихо проговорил:
      - Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие спасутся!
      Он поднялся с своего места.
      - Вы скоро покидаете эти стены? Чего пожелать вам?
      - Пожелайте найти плодотворное дело, к которому я могла бы прилепиться, - сказала я.
      - А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением...
      Стоя перед ним, я с удивлением посмотрела ему в глаза...
      - Нет! Это было бы лицемерием, - сказала я.
      - Так позвольте мне перекрестить вас?
      Твердо и сурово я повторила:
      - Нет.
      Высокий иерарх поклонился, и белый клобук исчез за дверью.
      Последняя сцена сильно взволновала меня. Зачем он предложил мне эти вопросы? Ведь я не могла ответить иначе! Разумеется, я произвела на него самое неприятное, жесткое впечатление, а между тем он мне так понравился... Но разве могло быть иначе? Боярыня Морозова пошла в ссылку и на голодную смерть из-за двуперстного знамения, а теперь, хотя дело не шло об исповедании веры, неужели я могла покривить душой и играть комедию из боязни не понравиться духовной особе?..
      Быстро-быстро ходила я по своей камере, митрополит обходил других товарищей. Везде было одно и то же: в детстве верил, а потом веру утратил. Один, как Антонов, - потому, что не совершилось чуда, которого он жаждал и ждал; или потому, что нравственный уровень священнослужителей не отвечал высоте проповедуемого ими учения. Другой, как Морозов, - под влиянием естественноисторического мировоззрения, того пантеизма, который признает высшим началом начало жизни, разлитой во всем существующем в природе...
      - Не странно ли, - сказал митрополит у Карповича, - что хорошие русские люди, уходя из детства, утрачивают религию?
      Посещение митрополита Антония внесло большую пертурбацию в наш застывший микрокосм: каждый спешил поделиться впечатлениями. Рассказы, то трогательные, то вызывающие улыбку, сменялись один другим.
      Так, у Попова, поговорив о Ростове-на-Дону, по которому собеседники оказались земляками, митрополит спросил:
      - Благодаря чему переносите вы свое четвертьвековое заключение?
      - Я знал одну старуху, - отвечал Попов, - все ее дети умерли от нищеты и болезни; родственники выбросили ее, как ненужную ветошь, на улицу, и жила она мирским подаянием... Когда ее спросили, каким образом она может переносить свою {249} жизнь, старуха отвечала: "Господь бог, царь небесный, в милосердии своем создал для несчастных терпение..." То же скажу вам и я...
      ...В первых числах октября 1904 года, когда я была уже в Петропавловской крепости, митрополит Антоний сверх ожидания пожелал снова увидеться со мной.
      Меня вызвали в приемную при квартире смотрителя Петропавловской крепости Веревкина, сослуживца погибшего в Шлиссельбурге артиллерийского офицера Похитонова, вместе с которым он сражался под Плевной. Уж не было той торжественности, того парада и необычайности, которые в Шлиссельбургской крепости так приподнимали нервы. Скромная гостиная с тусклой мебелью, и митрополит Антоний, сидящий на диване... Он снял обременявший, но весьма украшавший его клобук, и предо мной оказался простой деревенский священник с обнаженным теменем...
      Разговор коснулся моих товарищей, оставшихся в Шлиссельбурге, девяти вечников.
      От родных я узнала, что вышел манифест по поводу рождения давно ожидаемого наследника. Мне было важно знать, изменит ли это участь моих товарищей в Шлиссельбурге. Я спросила митрополита, не знает ли он чего-нибудь об этом, не было ли у него разговора об этом с министром внутренних дел Святополк-Мирским, когда он просил свидания со мной.
      Нет, не знает.
      В таком случае, не может ли еще побывать у него и узнать, распространяется ли манифест на шлиссельбуржцев или они будут "разъяснены", как это не раз было в прошлом.
      Узнать мнение Святополк-Мирского было потому важно, что толкование манифестов, составленных обыкновенно в общих выражениях, зависело от усмотрения министров: хотят - распространят, хотят - нет...
      Я спросила у него при этом, какое впечатление произвела на него наша тюрьма.
      - Мне кажется, им не так плохо, и, быть может, выйди они на свободу, им стало бы хуже...
      Я была возмущена. Было очевидно, что мой собеседник совершенно лишен воображения и не может реально представить себе, что значит лишение свободы, одиночное заключение, каторга без срока... Было ясно, что всего прошлого Шлиссельбургской тюрьмы он не знает и судит по тому, что видел теперь, когда режим после 20 лет смягчился. Мук отрезанности от жизни, деятельности и друзей он не понимает, и так как видел оставшихся в живых: узников твердыми и несломленными, то считал, что им хорошо. О мертвых, покончивших с собой и сошедших с ума он не слыхал.
      Я стала говорить. Я рассказала сжато и в сильных выражениях внутреннюю историю нашей каторги. Рассказала о Минакове, Мышкине и Грачевском, этих протестантах против нестерпимого режима, ценой жизни купивших облегчение для других. {250} Я указала ему, что угроза возврата к прошлому никогда не переставала висеть над нами, и еще недавно, спустя 20 лет от начала нашего скорбного пути, нас снова хотели сжать в железные тиски, подчинив первоначальной жестокой инструкции. Я рассказала о том, что было всего два года назад, 2 марта 1902 года, как за ничтожное нарушение дисциплины ночью один товарищ был связан в сумасшедшую рубашку и чуть было не задушен в незримом бессильном присутствии всех нас... Рассказала и о том, как протестовала я против этого насилия, сорвав погоны со смотрителя тюрьмы, за что должна была предстать перед военным судом и быть подвергнута единственному наказанию за "оскорбление действием" - смертной казни.
      Митрополит словно прозрел. Он был взволнован, потрясен. Он заразился тем внутренним волнением, от которого трепетала я, и, прощаясь, сказал, что непременно побывает у Святополк-Мирского и никогда не забудет впечатления, произведенного нашей встречей... Не забыла его и я, не забыла его терпимости, его отзывчивости...
      К главе двадцать седьмой ("Казнь")
      Мы были в полном неведении, по какому поводу произведена казнь 4 мая. Разъяснение пришло неожиданно и совершенно чудесным образом.
      Прошло несколько дней, когда за ужином жандарм нестроевой роты, помогавший дежурному при раздаче, подал Морозову пару яиц в бумажке. Морозов развернул и увидал, что это был обрывок газеты - как раз то место, где сообщалось об убийстве министра внутренних дел Сипягина.
      Чтоб в разговорах на прогулке не скомпрометировать как-нибудь жандарма, Морозов, передавая нам эту новость, говорил всем, что, гуляя в огороде, нашел кусок газеты, который, вероятно, откуда-нибудь занес ветер.
      Так мы узнали, что министром внутренних дел был Сипягин; до этого же перемены в министерстве сохранялись от нас в тайне. Обыкновенно мы не знали даже, кто стоит во главе департамента полиции, в специальном ведении которого мы находились.
      О том, что министром стал Плеве, мы узнали случайно, когда получили том энциклопедического словаря на букву "П" **.
      ______________
      ** Не знали, конечно, и об его убийстве.
      Нечего и говорить, что о войне с Японией мы не должны были и подозревать. Первый намек на нее мы нашли в английском журнале "Knowledge", в котором сообщалось, что в дальневосточных водах кит наткнулся на минные заграждения. "Значит, происходит война с Японией", - заключили наши проницательные читатели. А о ходе военных действий и о русских неудачах мы судили по лицам жандармов: если они шушукались между собой и ходили, повесив голову, мы тотчас догадывались о несчастьях русской армии. Мы все были уверены, что война кон-{251}чится победой Японии, и предугадывали будущее. Морозов с первого же момента объявил: "Микадо Мутцу Хито освободит нас!" За разгромом должны были следовать реформы и амнистия.
      К главе двадцать восьмой ("Нарушенное слово")
      Когда вышла эта книга, между прочим, я имела одно особенное удовлетворение. Прочитав главу "Нарушенное слово", содержание которой и теперь волнует меня, Александра Ивановна Мороз мне написала, что "со слезами умоляла" мою мать не подавать прошения (о моем помиловании)...
      Итак, был же на свободе человек, который понимал меня до дна! {252}
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
      Через три дня после появления в декабре 1921 года моей книги "Запечатленный труд", том первый, в отдельном издании я получила рукописи, оставленные мной в 1915 году за границей.
      Большая часть их относилась к вышеназванной книге и осталась вследствие 7-летней задержки неиспользованной; зато запоздалое получение приготовленного материала дало мне возможность уже в мае сдать в типографию текст выпускаемой теперь книги о Шлиссельбурге, том второй, "Когда часы жизни остановились".
      В полученных рукописях заключались главы, которые по своей важности казались мне центральными и вместе с тем в психологическом отношении были наиболее трудными и, может быть, даже невозможными для восстановления при тех потрясениях, которые вызвала революция, коренным образом изменившая как условия нашей жизни, так и наши настроения.
      Этими главами, написанными за границей, была прежде всего глава, открывающая эту книгу, "День первый" - тот первый день безнадежного, бесправного состояния, когда из Петропавловской крепости я была переведена в Шлиссельбург. Эта глава вылилась у меня сразу, без всяких поправок в 1910 году** и положила начало всему труду. Только через два года, весной 1913 года, я вернулась к дальнейшему описанию переживаний в Шлиссельбургской крепости в главах: "Голодовка", "Погоны", "Под угрозой", "Нарушенное слово", "Страх жизни", "Мать" и "Накануне", причем последние пять были первоначально объединены под общим заглавием "Свобода", которое теперь я нашла неудачным.
      ______________
      ** 14 декабря 1910 года.
      За границей же была написана обширная глава "Через 18 лет", из которой теперь я выделила "Мастерские и огороды", "Книги и журналы" и "Чатокуа".
      По возвращении из-за границы в начале 1915 года только летом 16-го года я приступила к работе, когда жила у моих друзей, сестер С. Н. и М. Н. Володиных, в их имении "Воронец" (Елецкого уезда), где я была окружена такой заботливостью, покоем и удобствами, что могла вполне отдаться своей теме, и написала, как говорят, одни из лучших глав моей книги: "Материнское благословение", "Полундра" и "Первое свидание", которое заканчивает эту книгу.
      Было бы скучно перечислять, когда и где было написано все остальное. Скажу одно: в то время как глава II ("Первые годы") {253} относится к февралю 21-го года, "Сожженные письма" написаны в июне 22-го.
      Таким образом, написание этой книги шло на протяжении 12 лет - срок очень большой; и в течение всего этого времени содержание ее не переставало тяготеть над моей душой.
      Теперь я могу вздохнуть свободно: что написано, то отрезано и дает простор моей мысли и настроениям.
      "Довлеет дневи злоба его": новое время - новые песни, а моя книга песнь о том, что было, кончилось и не вернется.
      Но если она и говорит о прошлом и не вносит ничего в практическую жизнь настоящей революционной минуты, то во всяком случае наступит время, когда она будет нужна. Если не воскресают мертвые, то книги воскресают. Разве "Мои темницы" Сильвио Пеллико, книга Де Костера "Уленшпигель", которую зовут библией Нидерландов, не живут для нас, хотя написаны одна сто лет назад, а другая описывает события борьбы XVI столетия?
      "Пишите, - говорила мне при встрече за границей великая трагическая артистка Элеонора Дузе. - Пишите: вы должны писать; ваш опыт не должен пропасть".
      Так пусть же мой опыт из того времени, "когда, часы жизни остановились", не пропадет для тех, кто будет жить в условиях непрестанного движения часовой стрелки, которая будет двигаться все вперед, вперед, в направлении к истинному равенству и свободе - благу России и всего человечества.
      Вера Фигнер {254}
      КОММЕНТАРИИ
      КО ВТОРОМУ ТОМУ
      1 К стр. 4
      Ф. М. Достоевский в 1847 году стал участником революционного кружка социалиста-утописта М. В. Петрашевского. В 1849 году он был арестован вместе с другими петрашевцами. После восьми месяцев предварительного заключения в Алексеевском равелине Петропавловской крепости Достоевского приговорили к смертной казни "за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского... и за покушение вместе с прочими к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии". Хотя правительство не было намерено приводить в исполнение смертный приговор над петрашевцами, обряд казни был совершен публично. Достоевского и других приговоренных к смерти, одетых в погребальные саваны, возвели на эшафот, солдаты взяли ружья на прицел - и только тогда жертвам было объявлено о помиловании.
      Свои переживания в ожидании неминуемой казни Ф. М. Достоевский описал в "Дневнике писателя" и в "Идиоте". Смертную казнь Достоевскому заменили четырехлетней каторгой.
      2 К стр. 4
      В 30-е годы XIX века в Забайкалье на реке Каре были открыты богатые золотые россыпи. Карийские рудники стали собственностью царской фамилии, для их разработки на Кару начали отправлять каторжан, сперва уголовных, а с 1873 года и политических. Так образовалась печально знаменитая Карийская каторга. В 1881 году для политических заключенных было построено отдельное тюремное здание. Первыми политическими узниками Кары были "нечаевцы" Кузнецов и Николаев, за ними последовали народники, осужденные по процессам 70-80-х годов: И. Мышкин, П. Алексеев, П. Войнаральский, Е. Ковальская и другие всего (до 1890 года) более 200 человек, в том числе 32 женщины. Условия заключения на Карийских рудниках были исключительно суровыми, но они еще больше ухудшились после неудачного побега в 1882 году восьми каторжан под руководством И. Н. Мышкина. Заключенные отвечали на репрессии длительными голодовками. В 1889 году на Каре произошли массовые самоубийства политических заключенных (о карийской трагедии 1889 года см. в примечаниях к первому тому, № 92), {255} в результате чего Карийская каторга в 1890 году была ликвидирована.
      3 К стр. 4
      Кордегардия - в данном случае помещение для военного караула.
      4 К стр. 7
      Шлиссельбургская крепость была основана в 1323 году новгородцами на острове Ореховый на Ладожском озере (отсюда первоначальное название крепости Орешек). В 1611 году крепость захватили шведы и назвали ее Нотебург. Когда в 1702 году русские войска отвоевали крепость, Петр I дал ей название Шлиссельбург, что в переводе на русский язык означало "ключ-город". Шлиссельбург, стоявший у истоков Невы, действительно был ключом к Петербургу, расположенному в устье реки. Шлиссельбургская крепость, однако, скоро потеряла военное значение и была превращена царизмом в политическую тюрьму. В XVIII веке в ней сидели личные враги самодержцев, неудачливые претенденты на престол - первая жена Петра I Евдокия Лопухина, так называемые верховники, пытавшиеся ограничить самодержавие в пользу феодальной аристократии, наконец, царь без царства Иван Антонович. В XIX начале XX века через Шлиссельбург прошли все три революционных поколения вначале декабристы (братья Бестужевы, И. И. Пущин, В. К. Кюхельбекер и др.), с 1884 года народники, которых в 900-х годах сменили социал-демократы.
      Первые узники содержались в казематах так называемой Светличной башни, затем было построено одноэтажное здание "старой тюрьмы" (во времена народовольцев в нем помещался карцер.). В августе 1881 года по указанию Александра III началось строительство "новой тюрьмы". За строительством наблюдал лично директор департамента полиции, будущий министр внутренних дел В. К. Плеве. Под его непосредственным контролем подбиралась стража из числа особо ревностных и благонадежных служак, испытанных годами полицейской службы. Жандармы в крепости жили на положении своеобразных заключенных: в город выходили раз в неделю, к ним же не пускали никого, пищу приносили к воротам тюрьмы. Эти неудобства компенсировались льготами: три года службы в крепости засчитывались за пять, жалованье было повышенное. Каждый арестант обходился правительству в шесть с половиной тысяч в год, из них только 143 рубля тратилось на самого заключенного, почти всю остальную сумму поглощало содержание охраны.
      5 К стр. 17
      Воспоминания участника Парижской коммуны 1871 года Шарля Симона-Мейера вышли отдельным изданием на русском языке в Петербурге в 1881 году ("Воспоминания ссыльнокаторжного Симона-Мейера"). {256}
      6 К стр. 78
      Этот отзыв о В. Н. Фигнер принадлежит Г. А. Лопатину.
      7 К стр. 20
      В феврале 1879 года Минаков и Говорухин, члены Одесского революционного кружка, заподозрили Н. Гоштофта, занимавшегося по поручению кружка пропагандой среди рабочих, в шпионстве и совершили на него покушение. Однако провокатор Гоштофт остался жив, а Минаков и Говорухин были арестованы.
      8 К стр. 22
      См. подробно в книге В. С. Антонова "И. Мышкин - один из блестящей плеяды революционеров 70-х годов", М., 1959.
      9 К стр. 23
      Под названием "Печенеги" в просторечии был известен Новобелгородский каторжный централ в Харьковской губернии.
      10 К стр. 26
      Петр Сергеевич Поливанов родился в 1859 году в помещичьей семье. В 1876 году участвовал в сербском восстании. Затем учился в Медико-хирургической академии в Петербурге, за участие в студенческом движении был выслан из столицы. В 1880 году организовал Центральный кружок партии "Народная воля". За попытку освободить из тюрьмы Новицкого был в 1882 году приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Два года Поливанов пробыл в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, затем 18 лет в Шлиссельбурге. В 1903 году Поливанова выслали на поселение в Акмолинскую область, откуда он бежал за границу. Надломленный годами одиночного заключения, Поливанов 4 августа 1903 года кончил жизнь самоубийством.
      Поливанов оставил стихотворения на русском и французском языках, автобиографический рассказ "Кончился". Его мемуары об Алексеевском равелине неоднократно переиздавались в России и за границей (1903, 1904, 1906 годы, последнее издание "Алексеевский равелин. Отрывок из воспоминаний". Л., 1926).
      Жизнь и революционная деятельность Поливанова подробно описаны в очерке И. И. Майнова "Саратовский семидесятник" (см. "Минувшие годы", 1908, № 1, 3, 4).
      11 К стр. 29
      Одним из главных требований французских рабочих в революции 1848 года было право на труд. Наличие в Париже и других городах Франции огромной армии безработных делало это требование чрезвычайно популярным среди широких слоев трудящихся масс. {267}
      Под натиском революционных рабочих Парижа временное правительство приняло декрет, гласивший, что оно обязуется "гарантировать рабочему его существование трудом" и "обеспечить работу для всех граждан". Этот декрет остался на бумаге. Однако, опасаясь нового взрыва возмущения рабочих, правительство организовало в Париже, а потом и в некоторых других городах общественные работы - "национальные мастерские". К середине мая 1848 года в "национальных мастерских" было занято более 113 тысяч человек. Люди самых разных профессий выполняли простейшие земляные работы (нередко бессмысленные) на прокладке дорог, сажали деревья, копали землю на Марсовом поле и т. д.
      12 К стр. 37
      Сбир (от французского sbirre и итальянского sbirro - полицейский) здесь полицейский стражник.
      13 К стр. 40
      Иван (Иоанн) Антонович (1740-1764) - сын Анны Леопольдовны (племянницы Анны Ивановны) и герцога Антона Ульриха Брауншвейгского. После смерти императрицы Анны Ивановны Иван Антонович - двухмесячный младенец - был провозглашен российским императором Иваном VI (регентшей до его совершеннолетия назначили Анну Леопольдовну). 25 ноября 1741 года в результате дворцового переворота в пользу дочери Петра I Елизаветы Иван VI был свергнут с российского престола (случайно им занятого) и вместе с родителями отправлен в ссылку, а затем переведен в одиночную тюрьму. Место заключения малолетнего узника неоднократно менялось и сохранялось в глубокой тайне. В 1756 году под строжайшим секретом Иван Антонович был перевезен в Шлиссельбургскую крепость. Даже комендант крепости не знал имени узника. Лишь три особо доверенных офицера стражи могли видеть Ивана Антоновича. Охрана имела специальное предписание: "Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить не пристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему усмотрению палкою и плетью". При каких-либо попытках освобождения узника охране было строжайше предписано умертвить его ("живого в руки не давать").