Я очень удивилась такому исходу, потому что единственным свидетелем против него мог быть только предатель Меркулов и снять с себя указание такого человека было мудрено. Но Дегаев совершенно умолчал об очень крупном обстоятельстве, касающемся его. Дело в том, что к весне 1882 года {341} Судейкин убедился, что Володя Дегаев для сыска бесполезен, и отказался от его услуг. Тогда в Петербурге придумали новую махинацию, чтоб поддержать сношения с Судейкиным и, выследив его, уничтожить. Для этого Володя должен был сказать своему патрону, что его брат Сергей нуждается в заработке и может исполнять чертежную работу. Судейкин пошел на это, и Сергей получил от него требуемую работу. Они виделись несколько раз, вели, по словам Дегаева, исключительно деловые разговоры, которые он передавал Грачевскому, а затем Дегаев уехал на Кавказ, не добыв для Грачевского никаких нужных сведений**. {342}
      ______________
      ** Важно бы выяснить, не с этого ли времени началось трехмесячное слежение за Грачевским, кончившееся крахом 3 июня?
      Глава шестнадцатая
      1. НЕОБХОДИМОСТЬ
      ВОССОЗДАТЬ ЦЕНТР
      Когда Сергей Дегаев приехал в Харьков, я встретилась с ним как со старым, испытанным товарищем, и после того, как 3 июня в Петербурге были арестованы Грачевский, Корба, Буцевич, Прибылев и другие, прием его в центр, который привел бы к какому-нибудь упорядочению дел партии, был совершенно необходим. По своему участию в революционной работе за период 2-3 лет он имел право на это: он был облечен доверием погибших товарищей; он служил главным проводником в среду петербургских и кронштадтских артиллеристов, с которыми его связывало пребывание в академии и прежняя служба в Кронштадте; он знал многих членов группы моряков - товарищей Суханова и, как член группы артиллеристов, входивших в военную организацию, был посвящен во все дела этой организации. К тому же мы испытали новую потерю: П. С. Ивановская отправилась в Витебск выручать тамошнюю типографию, чтобы перевезти ее на юг, но по приезде туда была арестована. Франжоли, приехавший из Саратова с Завадской в Харьков, оказался в таком состоянии, что совершенно выбывал из строя, а я намечала его как самого серьезного кандидата в центр. Все меньше оставалось людей, которые, объединившись, могли возобновить деятельность Исполнительного комитета. Перед Дегаевым, как и перед Спандони, нечего было скрывать истинное положение дел. Во имя этого положения мы должны были приложить все усилия для реорганизации центра и, сплотившись воедино, взять на себя всю ответственность, которую налагали на нас обстоятельства, как бы ни была тяжела эта ответственность. Дегаев молча выслушал мой рассказ и согласился сделаться членом {343} центральной организации, которая должна была стать во главе партии.
      Но если я искала и хотела найти людей сильных, у которых была бы самостоятельная точка зрения относительно ведения дел партии, были бы взгляды, которые они хотели и умели бы отстаивать, то я не нашла этого в Спандони и Дегаеве. У них не было определенного мнения о том, что надо предпринять в данных условиях и чего не надо делать в настоящий момент. Зависело ли это от неопытности, от того, что раньше они не состояли в центре и, стало быть, не были во главе движения и играли лишь второстепенные роли, не участвуя в руководительстве и решении общеорганизационных вопросов, или дело было в личных свойствах, которым не помог бы никакой опыт, только они во все последующее время не проявили никакой инициативы, не предложили ни одного плана, а совершенно пассивно подчинялись мне и всегда соглашались с моими предложениями. Но я не хотела действовать единолично, вполне сознавая недостаточность для этого моих сил, хотела быть членом коллектива, в котором люди уравновешивали и взаимно дополняли бы друг друга; на деле же вместо коллектива создавалась лишь одна видимость его. Это составляло одно из самых мучительных обстоятельств, постоянно угнетавших меня, тем более что поделиться этим общественным горем было не с кем. Первый состав Комитета при всей малочисленности своей мог сделать так много не только потому, что в нем были выдающиеся люди, но также благодаря счастливому соединению разнообразных типов и темпераментов своих членов. В нем были: теоретик Тихомиров, практик Фроленко, агитатор Желябов, организаторы А. Квятковский и Ал. Михайлов, так что в общем создавалось гармоническое целое. Гибель организации Исполнительного комитета с того и началась, что аресты, выхватывая из рядов то одного, то другого, создавали утраты, нарушавшие гармонию и равновесие целого.
      Теперь я стремилась воссоздать подобие того, что было разрушено. Быть может, мой выбор пал не на тех, на кого следовало, но я оперировала с тем материа-{344}лом, который лично был мне известен, и, оглядываясь ретроспективно на последовавшее затем десятилетие, не приходится ли сказать, что все оно наполнено подобными же тщетными попытками отдельных личностей и небольших групп воссоздать то, что по существу было не воссоздаваемо? 90 "Народная воля" как организация изжила себя. В России того времени не было такого накопления революционных сил, чтобы, несмотря на все аресты и все усовершенствования сыска, организация могла всегда стоять на том высоком уровне, на каком она была при образовании "Народной воли". Но "Народная воля" сделала свое дело. Она потрясла Россию, неподвижную и пассивную; создала направление, основа которого с тех пор уже не умирала. Ее опыт не пропал даром; сознание необходимости политической свободы и активной борьбы за нее осталось в умах последующих поколений и не переставало входить во все последующие революционные программы. В стремлении к свободному государственному строю она была передовым отрядом русской интеллигенции из среды привилегированного и рабочего класса. Этот отряд забежал далеко, по меньшей мере на четверть века вперед, и остался одиноким. "Народная воля" имела упование, что этого не случится, что событие 1 марта, низвергая императора, освободит живые силы народных масс, недовольных своим экономическим положением, и они придут в движение, и в то же время общество воспользуется благоприятным моментом и выявит свои политические требования. Но народ молчал после 1 марта, и общество безмолвствовало после него. Так у "Народной воли" не оказалось ни опоры в обществе, ни фундамента в народе, и напрасны были попытки возобновить организацию для безотлагательного продолжения активной борьбы против существующего строя. Эти попытки были эфемерны по краткой деятельности возникавших организаций, и они гибли прежде, чем наступал момент активных действий с их стороны. Полное отсутствие культурного развития в крестьянстве благодаря низкому уровню экономического развития России, отсутствие в 80-х годах промышленного пролетариата в западноевропейском {345} смысле 91, невозможность в деспотическом полицейском государстве обращаться с печатным и устным словом к массам были причиной той изолированности, в которой после всех своих политических выступлений оказалась "Народная воля". Надо было создавать фундамент и на основе хозяйственного развития России строить новую партию, что было делом будущего. В предвидении этого будущего должна была возникнуть новая партия, и, действительно, возник зародыш ее - "Группа освобождения труда" - будущая социал-демократия, которая, обратившись к рабочему классу, год за годом стала закладывать этот фундамент. Однако, как всегда бывает, старое не могло отойти сразу. Поколение, причастное народовольческому движению, воспитавшееся в блестящий период деятельности Комитета, одушевленное примером его борьбы, не могло отказаться от надежды на продолжение этой борьбы сейчас же, в том же духе и в той же форме, как ее вела "Народная воля". За истекший период создались известные настроения, заложились чувства, победить которые личность не могла; прошлое, столь недавнее, слепило глаза от яркой активной деятельности на виду всей страны и всего мира; психологически было трудно спуститься до серой, незаметной, кропотливой работы для будущего и не давать яркого отпора правительству, срезавшему верхи революционных деятелей. Это будущее еще не было освещено и не манило скорыми результатами.
      Не то же ли самое происходило после разгрома "хождения в народ"?
      От прежних форм деятельности отрешались медленно и постепенно. Половина 1875 года и почти весь 1876 год прошли практически в попытках повторить прошлое, а теоретически, в смысле выработки программы, революционная мысль не формулировала ничего нового. Она работала скрытно. Образование общества "Земля и воля" в октябре - ноябре 1876 года выявило эту мысль и знаменовало собой первую ступень эволюции в направлении к "Народной воле". Если в народнической программе общества "Земля и воля" были уже зачатки политического течения, нашедшего полное {346} выражение в "Народной воле", то в программе последней, как это не раз отмечалось в литературе, элемент народничества все же был выражен еще достаточно ясно, а в рядах революционных слоев в момент выступления "Народной воли" он положительно преобладал: нужно было много усилий и пропаганды делом, чтоб победить предрассудок относительно гибельности для интересов народных масс борьбы за политическую свободу.
      Изложив Дегаеву и Спандони общее положение дел: полное уничтожение личного состава Комитета; прекращение всех изданий и закрытие типографий; состояние революционных финансов и живых сил в Одессе, Киеве, Харькове, Орле, Москве и Саратове; потерю связи с Петербургом, разоренным катастрофой в июне, я предложила обсудить вопрос, как восстановить революционный центр и революционную прессу, этот важный показатель существования партии.
      Мой собственный план восстановления центра состоял в том, чтобы извлечь из военной организации человек пять, наиболее выдающихся по своим способностям и характеру. Вместе с нами они должны были взять на себя общепартийные обязанности исчезнувшего Комитета и для этого, оставив военную службу, выйти из военной организации, поддерживая с ней лишь те отношения, какие раньше имел Комитет.
      Я мотивировала этот план тем, что, кроме военной среды, в настоящий момент неоткуда взять нужных людей; что положение партийных дел не давало на неопределенно долгое время никаких надежд на то, что военная организация потребуется для выполнения той цели, для которой она создавалась. Этой целью, с одной стороны, была поддержка вооруженной силой того народного и общественного движения, которое могло возникнуть стихийно после 1 марта, или дальнейших фактов подобного рода; с другой стороны, задачей ставилась организованная попытка восстания силами, подготовленными партией в войске, в рабочем классе и в интеллигенции. Но если в январе - феврале 1881 года при обсуждении возможности инсуррекции Комитет ясно видел, что этих организованных сил в данный {347} момент слишком мало для подобной попытки, то после всех потерь, испытанных в Москве и Петербурге в течение 1881 и 1882 годов, всякую мысль о том, чтобы почин уличной борьбы против правительства партия взяла на себя, надо было решительно оставить. Но в таком случае для чего в данный момент служила бы военная организация? Ее члены были связаны серьезным обязательством поднять оружие по призыву своего центра. Если же этого призыва нельзя было ожидать, то терялся всякий смысл чисто словесных обязательств, подвергавших, однако, чрезвычайному риску тех, кто их давал. Правда, я не предлагала распустить военную организацию - это могло быть делом вновь организованного общего центра. Быть может, он изменил бы ее программу и придал бы ей более пропагандистский, подготовительный характер. Но в данную минуту в видах общего положения партии мне казалось наиболее целесообразным взять офицеров Завалишина, Рогачева, Ашенбреннера, Похитонова и Крайского из военной организации и вместе с ними приняться за упорядочение всех общепартийных дел. Я знала, в каком неподвижном состоянии находятся военные группы Одессы и Николаева, и сильно подозревала, что и в Петербурге всякая деятельность замерла после того, как Суханов, а потом Буцевич были арестованы. Обследовать в этом отношении Петербург и передать намеченным лицам мое предложение всего удобнее было Дегаеву, как человеку, в Петербурге известному, и я предлагала, чтобы он взял это на себя.
      Спандони и Дегаев одобрили мой план, и объезд военных организаций Дегаевым был решен; вместе с тем по моему же предложению было решено, что после поездки в Петербург и на юг - в Одессу и Николаев - Дегаев поселится с женой в Одессе, где я организую типографию, хозяевами которой будут он и его жена.
      Так и было сделано. С Похитоновым легко было встретиться: он служил в Кобеляках, Полтавской губернии; мы вызвали его в Харьков, но когда после первого свидания Дегаев письменно поставил ему вопрос об оставлении военной службы и вступлении в {348} центр, то он отказался; он не мог решиться на предлагаемый шаг, потому что страдал болезнью настолько серьезной, что врачи предсказывали психическое заболевание, если он попадет в неблагоприятные условия тюрьмы. Тяжело было узнать об этом; но отказ не спас Похитонова от Шлиссельбурга, где предсказание врачей сбылось полностью: он сошел с ума и в 1896 году был переведен в Петербург, в Николаевский госпиталь, где вскоре умер, как это описано в биографическом очерке, написанном мной и помещенном в "Галерее шлиссельбургских узников"**.
      ______________
      ** См. Вера Фигнер, Полн. собр. соч., т. IV.
      Через посредство Похитонова Рогачев был вызван мной с места службы в Полтаву, где я встретилась с ним. В нескольких длинных беседах мы обсудили все вопросы, и Рогачев дал согласие выйти в отставку и отдаться общереволюционной деятельности.
      В Одессу и Николаев я дала Дегаеву все нужные адреса и указания. Там он встретил отказ Крайского и согласие Ашенбреннера. Последний затем начал хлопотать об 11-месячном отпуске и, когда получил его, уехал в Петербург.
      В Петербурге Дегаев виделся с членами военной организации и подтвердил мое предположение, что ее деятельность сошла на нет: в самом деле, со времени ареста Суханова ни личный состав организации не увеличился, ни прочных связей в провинции с тех пор не было заведено. Какой ответ дал Завалишин, я в настоящее время не помню. Вероятно, этот ответ не был так категоричен, как ответ Ашенбреннера и Рогачева, иначе это осталось бы в памяти.
      2. СВИДАНИЕ
      С МИХАЙЛОВСКИМ
      15 октября, в то время как Дегаев находился в отъезде, ко мне в Харьков неожиданно приехал Михайловский. Разыскав меня, он сказал, что целью его приезда является весьма важное дело, по {349} которому необходимо получить ответ. Это дело состояло в следующем: в Петербурге к нему явился известный литератор Николадзе и сообщил, что одно очень высокопоставленное лицо ** просило его быть посредником между правительством и партией "Народная воля" и поручило ему войти в переговоры с Исполнительным комитетом для заключения перемирия.
      ______________
      ** Граф Воронцов-Дашков.
      Правительство, со слов Николадзе, передавал Михайловский, утомлено борьбой с "Народной волей" и жаждет мира. Оно сознает, что рамки общественной деятельности должны быть расширены, и готово вступить на путь назревших реформ. Но оно не может приступить к ним под угрозой революционного террора. Этот террор, только он, препятствует осуществлению этих реформ. Пусть "Народная воля" прекратит свою разрушительную деятельность, и они будут проведены. Если "Народная воля" решится воздержаться от террористических актов до коронации, то при коронации будет издан манифест, дающий: 1) полную политическую амнистию; 2) свободу печати и 3) свободу мирной социалистической пропаганды. А в доказательство своей искренности правительство освободит кого-нибудь из осужденных народовольцев, например Исаева.
      Выслушав Николадзе, Михайловский решился повидаться с кем-нибудь из членов Исполнительного комитета, а так как единственным представителем его в России оставалась я, то он и передает мне то, что слышал от Николадзе.
      Сам Михайловский придавал большое значение миссии, возложенной высокопоставленным лицом на Николадзе. Я же нашла в ней повторение того, чем в 1879 году прокурор Добржинский обольстил Гольденберга. Добржинский тоже уверял Гольденберга в благожелательности правительства, которому в проведении необходимых реформ мешает террористическая деятельность Исполнительного комитета. Во имя блага родины он увещевал Гольденберга пожертвовать друзьями и товарищами и расчистить широкий путь к свободе русского народа. {350}
      Результаты известны: Гольденберг раскрыл все, что ему было известно, и хотя физически не отдал никого в руки правительства, но дал некоторые адреса, описал наружность, дал характеристику всех лиц, которых когда-либо встречал, а когда увидел, что обманут, повесился в Петропавловской крепости, как нас тотчас же уведомил Клеточников (летом 1880 года).
      Я не буду здесь приводить все доводы, которые убеждали меня в том, что это ловушка, чтобы, завязав переговоры, обеспечить безопасность коронации, или же обыкновенная хитрость полицейского сыска, для того чтобы найти нить, по которой можно было бы проследить народовольческую организацию. Желающие могут найти все подробности об этом в моей статье "Из политической жизни 80-х годов" ***. На все мои возражения, указывающие на несерьезность и даже опасность каких бы то ни было сношений по данному делу, Михайловский поставил вопрос: "А может ли фактически партия произвести какие-нибудь террористические действия в настоящее время?"
      ______________
      *** См. Вера Фигнер, Полн. собр. соч., т. V.
      На это мне пришлось сказать правду: положение революционной организации не дает надежд на это.
      "В таком случае вы ничего не теряете, - сказал Михайловский, - а выиграть кое-что все же можете".
      В конце концов мы остановились на том, что, категорически отказываясь вести в России какие-либо переговоры с Николадзе по данному делу, я, не сообщая ему, пошлю за границу лицо, которое передаст Тихомирову и Ошаниной как о миссии Николадзе, так и о моем отношении к ней, предоставляя им, если он явится, поступить по своему разумению, причем мы в России не будем считать себя связанными каким бы то ни было исходом переговоров, которые они будут вести, и если обстоятельства будут благоприятны, то останемся вольны и в области террористических действий. Михайловский же обещал сказать Николадзе, что никого из Комитета он не нашел и что члены его находятся за границей. Когда Дегаев вернулся из объезда, я передала ему и вызванному из Киева Спандони о моем {351} свидании с Михайловским. Они вполне одобрили как мое отношение к делу, так и предложенную мной посылку в Париж к Тихомирову своего человека. Подходящей для этого была Салова.
      Я вызвала ее из Одессы, рассказала все, что было нужно, и поручила взять заграничный паспорт, чтобы отправиться к Тихомирову для передачи всего вышеуказанного, что она и исполнила без отлагательства **.
      ______________
      ** В числе поручений было указание в случае требования от правительства гарантий в искренности его предложения выставлять условием освобождение не Исаева, а Нечаева. Об этом я говорила и Михайловскому.
      После объезда военных групп, когда выяснилось, что в общепартийный центр войдут Ашенбреннер и Рогачев, можно было приступить к восстановлению партийной типографии. Литературными силами мы были обеспечены только со стороны Михайловского, с которым я уговорилась об этом при свидании в Харькове, и со стороны Лесевича, которого я посещала, бывая в Полтаве. Суровцев по моему поручению съездил на это время в Москву и, получив шрифт из склада, отослал его в Одессу, которая была намечена как место, наиболее подходящее для устройства типографии. Работать в ней должен был Суровцев, а хозяевами, как было уже сказано, согласились быть супруги Дегаевы. Оставалось найти лицо, подходящее для роли прислуги.
      Я уже не раз слышала о сестре Ивана Калюжного, сосланного на каторгу, Марье Васильевне92, жившей в Ахтырке в очень тяжелых условиях, из которых она хотела выбраться. Мне характеризовали ее как не очень развитую, но добрую, веселую и здоровую девушку, простую по внешности и манерам. Я вызвала ее в Харьков и, познакомившись, убедилась, что в случае ее согласия участвовать в типографии в роли прислуги лучшего выбора сделать невозможно. Хотя она не обладала теоретическим образованием, но вполне сочувствовала революционной деятельности "Народной воли". Поэтому сговориться с ней было нетрудно. Я свела ее с Дегаевым и его женой, и мы уговорились, что первыми выедут Дегаевы, а вслед за ними, когда они {352} подыщут подходящую квартиру, к ним приедет и Калюжная. Это было в 20-х числах ноября. Тогда же в Одессу отправился Суровцев. Спандони, переехавший из Киева в свою родную Одессу, должен был, соблюдая всевозможные предосторожности, быть посредником между типографией и внешним миром в смысле доставки в нее литературного материала и получения того, что будет в ней напечатано. {353}
      Глава семнадцатая
      1. АРЕСТ ОДЕССКОЙ
      ТИПОГРАФИИ
      В 20-х числах декабря из Одессы пришло известие, что там открыта тайная типография и арестовано пять лиц, причастных к ней (Дегаев с женой, Калюжная, Суровцев и Спандони). Итак, только что организованная типография просуществовала недель пять, и все предприятие рухнуло. Это был тяжелый удар: исчезла последняя надежда на скорое восстановление партийного органа, по существованию или отсутствию которого правительство и широкие круги общества обыкновенно судили о положении революционного дела.
      С тяжелым чувством вспоминаю я темную полосу жизни, наступившую вслед за тем. Я видела, что все начинания мои не приводят ни к чему, вся моя деятельность безрезультатна. Что я ни придумывала - все сметалось, принося гибель тем, кого я привлекала к участию. Погибли Никитина, Комарницкий, Ивановская, пять человек в Одессе. Я упорствовала, но все было напрасно. Возможно ли в самом деле было отступить, когда молодые души издали смотрели на меня с надеждой, ища нравственной поддержки для себя? Помню одно письмо, полученное тогда: знакомая девушка, нелегальная, преследуемая и не знающая, куда деваться, писала, что на темном горизонте ее омраченной души одна светлая звездочка - я. После моего ареста она убила себя, бросившись под поезд. И разве я сама не писала Тихомирову, что он не имеет права уезжать за границу, что мы не должны бежать от деятельности, начатой нами, и что его отъезд внесет деморализацию в революционную среду?
      Кругом меня все рушилось, все гибло, а я оставалась одна, чтобы, как вечный странник Евгения Сю93, совершать скорбный путь, не видя конца. {354}
      Теперь больше, чем в предыдущие месяцы, я жила двойной жизнью: внешней - для людей и внутренней - про себя. Наружно надо было сохранять спокойный, бодрый вид, и я бодрилась, а в тишине ночной думала с тоской: будет ли "конец"? "мой конец"? Наутро надевалась маска, и начиналась та же работа Пенелопы 94. Когда в октябре меня посетил Михайловский по делу, о котором было сказано выше, то при прощании он спросил, что думаю я делать. Я ответила метафорой: "Буду подбирать порванные нити и концы связывать в узелки". Михайловский взял мою голову в обе руки и осыпал мое лицо поцелуями. Только прочитав его посмертные строки обо мне, я поняла, почему он, никогда не бывавший экспансивным со мной, тогда так целовал меня: эти поцелуи, я думаю, были за мое упорство в преследовании цели95.
      Не думаю, чтобы при обыкновенных деловых встречах можно было заметить или угадать мое настроение; но близкие знакомые не раз говорили мне: "Почему вы задумываетесь так? Почему вы смотрите куда-то вдаль?" Это было потому, что в душе звучало не переставая: "Тяжело жить!" И взгляд бессознательно обращался вдаль, потому что в этой дали скрывался "конец".
      Но горшее было впереди. Арест типографии в Одессе был внешней стороной несчастья; была другая, пока скрытая сторона, имевшая самые роковые последствия.
      Типография была взята полицией 20 декабря, а в январе, числа 23-24-го, меня экстренно вызвали к моим друзьям Тихоцким. Софья Адольфовна Тихоцкая, урожденная Дмоховская, и ее муж всегда оказывали мне всякое содействие и помощь. Ее брат судился в 1874 году вместе с Долгушиным, Папиным, Плотниковым и другими. Подобно названным он был заключен в страшный Белгородский каторжный централ 96, где и провел шесть лет в одиночной камере, такой маленькой, что негде было даже ходить. Мать Дмоховского, женщина удивительного ума, смелости и энергии, путем невероятной настойчивости вырвала у тогдашнего шефа жандармов, грубого и свирепого Дрентельна, {355} разрешение на свидание с сыном и своею твердостью и материнской любовью поддерживала не только сына, но и всех его товарищей. Подробная биография этой матери, будь она написана, дала бы один из прекраснейших типов русской женщины.
      2. "БЕГЛЕЦ"
      Когда я пришла к Тихоцким, я остановилась в изумлении: предо мной стоял Дегаев, хозяин типографии, арестованный в Одессе. "Что случилось? Каким образом вы здесь?" - спрашивала я, взволнованная и радостью, и неожиданностью этой встречи.
      "Я бежал", - пролепетал Дегаев, бледный, расстроенный, с лицом человека, измученного тревогой, и рассказал следующее. Он не знает, что могло навести полицию на след типографии и ее работников Суровцева и Калюжной. Быть может, ящики и сундуки со шрифтом, удивлявшие носильщиков своею тяжестью, возбудили подозрение и донос.
      После ареста, задумав бегство, он указал на Киев как на свое местопребывание до Одессы и выразил желание дать показание именно там. Жандармы долго не соглашались, но потом решили удовлетворить это требование. Когда же с двумя жандармами его отправили вечером в пролетке на вокзал, то, проезжая по пустырю, отделяющему город от вокзала, он бросил горсть табаку в глаза жандармов и, соскочив с экипажа, скрылся в темноте.
      "В Одессе, - продолжал он, - я нашел приют у офицеров, с которыми познакомился при объезде военной организации. Через несколько дней один из них проводил меня на лошадях в Николаев, в тот офицерский кружок, в котором я был при объезде, а затем вчера я приехал сюда. Не имея адреса для явки, я обратился к Гурскому, на имя которого должен был писать вам. После долгих отказов и расспросов он согласился наконец указать, как вас найти". {356}
      - Где же вы ночевали? Неужели всю ночь провели на улице? - с сочувствием спросила я.
      - В нехорошем месте, - ответил Дегаев в смущении. Смутилась и я.
      Я - потому, что "дурное место" поняла в совершенно специфическом смысле, а Дегаев - потому, что, как оказалось потом, это убежище было не у девиц, а совсем в ином месте.
      "Но как же вы засыпали глаза жандармам табаком, - продолжала я расспрашивать удачливого беглеца, - ведь вы не курите?"
      Этот вопрос был верхом нелепости, потому что в этих случаях в глаза бросают не курительный, а нюхательный табак.
      Дегаев не смутился, а поддержал сказанную мною нелепость: "Я не курю, объяснил он, - но купил заранее".
      Наружный вид Дегаева внушал мне участие. Я понимала, что он не мог радоваться свободе, когда его жена оставалась в тюрьме. Этого обстоятельства было вполне достаточно, чтобы человек потерял покой и самообладание. Я употребила все усилия, чтобы подбодрить его. Указывая, что жандармы сейчас же поймут, что его жена не принадлежит к революционной партии и только из любви к мужу пошла на такое рискованное дело, как нелегальная типография, я предложила сейчас же послать нарочного в Белгород, где в то время жили мать и сестра Дегаева, чтобы известить их о случившемся и направить в Одессу хлопотать о поруках. "Если внести залог, то арестованную, наверное, выпустят", - успокаивала я его. На этом мы и остановились, а затем, когда из Екатеринослава вернулась Г. Ф. Чернявская, гостившая некоторое время у сестры, и ей, как Дегаеву, нужна была квартира, то по моему предложению они поселились на одной квартире.
      Ни я, ни Галина Федоровна не задумывались над фактом побега Дегаева и не анализировали всех обстоятельств, при которых он был совершен: ведь доверие друг к другу всегда было основой отношения между революционерами, связанными в одну организацию, а Дегаев не был человеком новым, за ним было {357} несколько лет деятельности, которая не раз ставила его в рискованное положение, из которого он выходил с честью. Правда, теперь его поведение было поведением человека, который потерял себя, но это казалось естественным ввиду его семейных отношений и не возбуждало вопросов.
      Впоследствии припоминались странные, отрывочные фразы, которые можно было принять за туманные намеки, быть может, предостережения с его стороны, будь мы сколько-нибудь настороже. Но мы были далеки от этого и могли только делить печаль по поводу несчастья, обрушившегося на него.
      - В Одессе кто-то из арестованных выдает, - сказал однажды Дегаев.
      - Кто же может там выдавать? - спрашивала я.
      - Кто-то из нелегальных, - отвечал он.
      - Да ведь там, кроме вашей жены, Суровцева и Калюжной, никаких нелегальных нет. А они люди верные, да и выдавать-то им нечего.
      - Нет, - твердил Дегаев, - кто-то нелегальный выдает.
      Я недоумевала **.
      ______________
      ** На кого намекал Дегаев? То, что мне одно время казалось предостережением человека, который не мог выдержать роли, имело совсем иной, гнусный характер. Дело в том, что Калюжную жандармы через некоторое время выпустили, и тотчас пошел слух, что она выдавала. Возмущенная этими слухами, пущенными жандармами с определенным умыслом, честная девушка стреляла в жандармского офицера Катанского, чтобы очистить свое имя от клеветы.
      Осужденная за этот выстрел на каторгу, Калюжная в виде протеста покончила с собой на Каре одновременно с Ковалевской и Смирницкой, когда Сигида была подвергнута телесному наказанию и умерла.
      Однажды, когда Дегаев и Чернявская были у меня, он спросил:
      - А в безопасности ли вы в Харькове?
      - Да, в полной безопасности, - с уверенностью отвечала я.
      - Вы вполне уверены в этом? - переспросил он.
      - Ну да! Разве что Меркулов встретит меня на улице! - сказала я как о чем-то совершенно невероятном. {358}
      Потом как-то в разговоре Дегаев поинтересовался, в котором часу я выхожу из дому,
      В этом при посещениях друг друга не было ничего неуместного, и я, не задумываясь, ответила:
      - Обыкновенно в 8 часов, когда утром ученицы фельдшерских курсов идут на занятия - ведь я живу по дубликату одной из них.