23. СВЕЖАЯ ПАРТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ГОЛОВОК

Я приобрел хорошего знакомого в Икитосе. Это был некий Мигель Перейра, первый франт в городе, беззаботный, как птица, кабальеро. Он нигде не работал, но зарабатывал неплохо.

Однажды утром, когда я сидел в кафе за завтраком, дон Мигель подошел ко мне и, весело поздоровавшись, сказал:

— Вы естествоиспытатель, не правда ли?

— К вашим услугам.

— Вас интересуют индейские изделия?

— Очень!

— Тогда подождите меня здесь.

Он убежал и спустя четверть часа вернулся с узелком в руках. Таинственно улыбаясь, он стал развязывать узелок, озираясь по сторонам и стараясь скрыть от соседей его содержимое. Наконец он извлек оттуда — что бы вы думали? Бальзамированную человеческую голову. Голова была маленькая — величиной в два кулака, хотя, судя по черным пышным буклям, это была голова взрослого индейца.

— Ну, как? Неплохие мастера эти хибари? — довольным тоном вопрошает дон Мигель, видя, что я внимательно присматриваюсь к ней.

Об этих удивительных головках я слышал уже не раз, но до сих пор мне еще не удалось увидеть их. Рот и глаза у этих головок прошиты тонкими пальмовыми волокнами, — делается это для того, чтобы «душа убитого не отомстила победителю», — а в остальном на них не заметно никаких изменений. Лица кажутся живыми, только уменьшены примерно в три раза. Выражение трогательной печали усиливает это ощущение жизни в лице. Кто был этот индеец, как он погиб?

— Этот индеец из племени, живущего по соседству с хибарами, — сообщает тут же Перейра. — Хибари и их соседи уже давно хотели помириться и прекратить вражду, но мы этого не допускаем… Никто не умеет так красиво выделывать эти головки, как хибари, ну, а для этого необходим свежий материал, — цинично хохочет Перейра. — В мире большой спрос на этот товар. Мы не поспеваем его удовлетворять… Хибарам некогда передохнуть…

Хибари принадлежат к самым диким индейским племенам, которые до сих пор не поддаются никаким попыткам «цивилизировать» их. В труднодоступных дебрях между тремя северными притоками Амазонки — Сантьяго, Пастасой и Мороной45 — они и поныне живут той жизнью, какой жили четыреста лет назад, когда их впервые обнаружили испанцы.

Они препарируют головы тотчас же после убийства жертвы. Добытые трофеи привешивают за волосы вокруг пояса.

— Прошу прощения, уточним: привешивали, — поправляет Перейра, — теперь уже этого не делают, ибо головки получили другое назначение: они теперь отправляются путешествовать в большой мир…

Да, я сам убедился в этом. В Пара мне предлагали несколько таких экспонатов по триста долларов за штуку.

— Почему они такие дорогие? — удивился я. — Разве вы много платите хибарам?

— Нет, конечно. Хибари получают гроши, но агенты, занимающиеся этим делом, подвергаются опасности. Они-то и вздули цены.

— А хибарам выгодна такая работа? Ведь за эти гроши, как вы говорите, им, прежде чем добыть трофейные головы, приходится воевать.

— Ну, тут уж наша забота, мы им помогаем. Делается это очень просто. Время от времени мы науськиваем соседей, уговаривая их отомстить хибарам за все нанесенные ими обиды, и волей-неволей хибарам приходится драться и… добывать для нас головы. И добывают, ибо мы даем им немножко больше оружия, нежели их соседям…

Я слушал этот кошмар, и мне становилось страшно. Препарированными человеческими головами забавляется свет, это лишь забавные экспонаты, необычная игрушка, развлекающая пресыщенных снобов, скучающих в салонах далеких городов. Так вот в чем секрет спроса на эти головы! Чтобы угодить чьим-то извращенным вкусам, здесь, над притоками Амазонки, лесные жители вынуждены уничтожать друг друга. Нечего сказать, славная миссия цивилизации!

— А кто больше всего скупает эти головки? — спрашиваю у Перейры.

— Американцы.

— Американцы?

— Да, сеньор! Чикагский музей платит самые высокие цены. Здесь, в Икитосе, у них есть свой представитель, доктор Бесслер.

— А скажите, там, в Америке, знают, каким страшным способом добывают эти препараты?

— Что за вопрос!

— Знают или не знают? — настаиваю я.

— Разумеется, знают. Никакой тайны тут нет. Собственно, сеньор сам может спросить об этом доктора Бесслера.

Оказывается, мой знакомый Перейра — главный поставщик головок во всем Икитосе. Однажды утром он пригласил меня к себе, чтобы показать свой товар, «свежую партию», как он выразился. В потайном углу комнаты стоял сундук. Перейра открыл его, и я увидел более двух десятков головок, установленных рядами на его дне. Густые черные кудри заполнили сундук почти до половины.

При виде этой чудовищной коллекции у меня помутилось в голове. Не надо было особого воображения, чтобы представить себе, сколько человеческого горя и страданий заключено в этом сундуке. А дон Мигель любовно поглядывал на головки, как бы лаская их своим взором, и восхищение, которое я читал в его глазах, усиливало мой ужас.

На одной головке волосы были покороче; внимательно вглядевшись, я заметил, что и цвет кожи у нее светлее других. По-видимому, это был не индеец.

— Сеньор удивлен, да? — спрашивает развеселившийся хозяин.

— Кто это?

— Это Мартине, один из моих агентов, — отвечает Мигель. — Вероятно, не поладил с хибарами — возможно, слишком ретиво требовал головок. И когда он возвращался обратно по реке Пастаса, они его подстерегли и укокошили. А затем его голову продали вместе с другими…

— И что же, американцы купят и эту головку?

— Конечно, купят, почему бы нет? Головка, как и все прочие. К тому же, немалая сенсация… Пожалуй, еще дороже заплатят…

24. СТО БАБОЧЕК ЕЖЕДНЕВНО!

У маленького Чикиньо и его матери дела очень плохи. Из Икитоса отец Чикиньо убежал. Одно время он был здесь, но мстительная рука всесильного комиссара из Табатинги и тут нашла его. Беднягу хотели арестовать и выдать бразильским властям как уголовного преступника. Не имея другого выхода, он скрылся в лесной чаще. По слухам, он отправился далеко на юг, к притоку Укаяли — Урубамбе, и там пристал к партии сборщиков каучука. Попав в такой сложный переплет, он вынужден был бросить семью на милость судьбы и знакомых.

— Что нам делать? — спрашивает у меня подавленная мать Чикиньо.

Я и сам не знал. Что можно посоветовать, когда человек находится в таком положений? Спустя два дня она снова пришла ко мне с предложением прихватить с собой мальчика в качестве помощника до Кумарии46, куда я направился. В Кумарии мальчик будет ближе к отцу и легче выпутается из беды. Я согласился взять мальчика с собой.

Когда Чикиньо узнал об этом, он явился ко мне взволнованный и, протягивая руку, торжественно произнес:

— Спасибо тебе. Ты мой настоящий друг и покровитель. Я буду тебе ежедневно приносить сто бабочек.

— Ежедневно? Ну, ну! А если пойдет дождь?

— В дождливые дни двадцать пять бабочек! — заявил он веско, нисколько не смущаясь.

В конце января мы оба сели на пароходик «Синчи Рока». На второй день пути вошли в устье Укаяли и направились вверх по реке.

25. «СИНЧИ РОКА»

«Синчи Рока» — речной пароход водоизмещением в сорок восемь тонн. Каждые полтора месяца он отправляется из Икитоса вверх по Амазонке, а затем по Укаяли почти к ее истокам и обратно. Это маленькая, но крепкая посудина. Все, что необходимо жителям, обитающим на этом кусочке земного шара, протяжением в две тысячи километров, она доставляет исправно. А нужно многое: сукно, соль, керосин, орудия производства и сведения о давно отшумевших революциях.

Владелец этого парохода и капитан — некто Ларсен, норвежец из Осло, вот уже тридцать лет бороздит реки Монтании. В водоворотах Укаяли он потерял все свое достояние и даже семью. «Синчи Рока» — вот все, что у него осталось. О себе он говорит, что умрет жалкой смертью, то есть естественной. Регулярно, раз в полтора месяца он пристает к берегу у каждого шалаша, диктует цены, продает, покупает, сдирая по три шкуры, а в промежутках между этими занятиями толкует о метафизике. Однажды я зашел к нему в каюту; он сидел, углубившись в чтение «Эдды» 47 на древнем языке после недавнего ожесточенного торга с каким-то метисом.

Нашу ланчию — так называют на Амазонке маленькие суда — ведут два штурмана из Пунханы. Пунхана — это деревушка вблизи Икитоса, в которой живут исключительно штурманы, выходцы из самых различных индейских племен. Они изучили капризы здешних рек лучше, нежели капризы собственных жен, и — как утверждает молва — способны жить вместе с рыбами в воде.

У одного из наших штурманов, веселого толстяка со сплюснутым лбом (некоторые индейские племена деформируют детям черепа), живописный фотогеничный вид инкского раба; у второго, худого и мрачного, такой вид, как будто он замышляет какое-то злодейство, но это только кажется. Его сердитые глаза в самые темные ночи прекрасно нащупывали дорогу среди пней и водоворотов, предательски подстерегающих корабли.

На «Синчи Рока» две палубы — верхняя и нижняя. На верхней палубе находится рулевое управление и каюты первого класса. Пассажиры — белые, креолы, люди со смуглой кожей и обостренным честолюбием — ходят в нарядной обуви. На нижней палубе помещаются машинное отделение и третий класс, пассажиры — индейцы, чоло, бедные метисы — ходят тут босиком.

Нет сомнения, что индейцев бассейна Амазонки можно отнести к наиболее отсталым народам. Некоторые исследователи склонны видеть в этом особенность низшей расы — краснокожих, но это, разумеется, вздор. Английский естествоиспытатель X.В.Бейтс усматривает основную причину отсталости местных индейцев во вредном климате бассейна Амазонки. Он утверждает, что здешние индейцы монгольского происхождения и перекочевали сюда сравнительно недавно из стран с умеренным и здоровым климатом. До сих пор они не могут привыкнуть к тяжелым климатическим условиям этих мест. Пожалуй, это не лишено основания.

Но главная причина, мне кажется, это страшный гнет белых, который в течение нескольких веков душит этих несчастных. Вот что притупило разум индейцев и породило в них непреодолимое отвращение ко всему, что исходит от завоевателей и называется их цивилизацией.

26. НА ГРАНИЦЕ ДВУХ МИРОВ

Вдоль реки Укаяли, так же как и Амазонки, тянется бесконечный лес. На правом, на левом берегу — куда ни глянь, всюду лес! Невероятное, поразительное буйство растительности, невольно вызывающее вопрос: а нет ли в этом безудержном разгуле лесной стихии какого-нибудь скрытого смысла? Может быть, лесной покров, наброшенный на речные берега, прикрывает какую-то неведомую тайну природы? Наивные домыслы, что и говорить, однако трудно отмахнуться от них, когда видишь такую распоясавшуюся лесную оргию.

Сейчас, в феврале месяце, уровень реки поднялся выше нормального на семь метров. Пройдет немного времени, и паводок достигнет самого высокого уровня — десяти метров. Но уже и теперь большие пространства леса залиты водой. Повсюду из воды торчат островки суши. Некоторые из них имеют всего несколько десятков шагов в диаметре, другие несколько сот. На этих лесных островках в сырых, продуваемых ветрами, сплетенных из бамбука хижинах, отрезанный от всего мира, окруженный небом, лесом и водой, живет заброшенный лесной человек.

Троекратно прогудела сирена «Синчи Рока», извещая леса о своем прибытии. Торжественная минута, которую житель хижины с нетерпением поджидал целый месяц! С парохода перебрасывают на берег узкую доску. Человек шатающейся походкой поднимается на палубу. Истощенный, ободранный, со смущенной и жалкой улыбкой на лице, он все же пытается держаться независимо. Если это белый и бывший городской житель, «Синчи Рока» смутно напоминает ему лучшие времена. Если он метис или индеец, «Синчи Рока» для него — мир ошеломляющих мечтаний. Но и белым и индейцам роскошь парохода не сулит ничего хорошего.

На ланчию человек всегда приходит с надеждой, что за мешок принесенной им фасоли он получит равноценный товар: керосин, мыло, материю. (Получить деньги никто не надеется.) Действительно, капитан Ларсен даст все, чего только пожелает лесной житель, но в два раза меньше, чем ему следует. Ибо Ларсен — богатый человек, которому не терпится разбогатеть еще больше, и у него есть пароход, а лесной житель — больной бедняк, и парохода у него нет. Все, что он имеет, — это маленькое каноэ, а ведь на нем до Икитоса не доберешься; до Икитоса пятьсот, а то и тысяча километров!

Ограбив несчастного, «Синчи Рока» дает два гудка, на палубу втаскивают доску, и пароход отчаливает. Еще минуту назад житель побережья и его маленькое поле находились в орбите интересов большого мира, принадлежали этому миру, подчинялись его порядкам. Сейчас, когда трап убран, эта связь оборвалась; снова человек принадлежит только лесу. Тяжелой походкой он возвращается к своему шалашу, к своему повседневному образу жизни, убогому, беспросветному, безрадостному.

На берегах реки Укаяли раскинулось несколько местечек, влачащих жалкое существование, — Рекена, Орельяна, Контамана, Масисеа. Но очень сомнительно, найдется ли на всем этом пространстве, длиной в две тысячи километров, такое же количество жителей, приобщенных к цивилизации. Для них «Синчи Рока» везет четырнадцать писем и три — буквально три! — газеты: одну в Контаману, вторую в Масисеа и третью для врача Здзислава Шимоньского, который живет в Кумарии в польской колонии, впоследствии ликвидированной. Остальные жители, по-видимому, ничего не читают и не желают ничего знать о внешнем мире.

Впрочем, не все. Однажды на какой-то пристани явился к нам человечишка в заштопанной, но чистой рубахе и штанах. По темной коже лица трудно было определить, к какой расе он принадлежит: солнце и местный климат всех нивелируют. Выясняется, что он испанец. На Укаяли прожил сорок лет. Узнав, что я прибыл сюда прямо из Европы, он подошел ко мне и после долгих извинений и церемоний спросил, носят ли еще в Европе цилиндры и в каких именно случаях.

— Ах, Dios, — вздыхает он, — как бы я был счастлив надеть еще хоть разок цилиндр!..

«Синчи Рока» плывет дальше. Все удивительно в этой стране, поражающей богатством своей природы. Здесь попадаются деревья таких гигантских размеров, что каждое из них могло бы осенить своей тенью половину немаленькой деревни. Здесь растут пальмы с листьями в полтора десятка метров каждый. Воздух сотрясают крики бесчисленных пернатых. Летящие стаями арары с ярко-красным оперением снизу и сверкающей лазурью сверху представляют незабываемое зрелище. С глинистого берега сползают в реку кайманы, из воды выскакивают рыбы-чудища, а в лесу роятся миллионы удивительных насекомых. Здесь, невдалеке от подножья Кордильер, природа еще богаче, чем в устье Амазонки. Все вокруг буйно цветет, размножается и жаждет жизни, жизни!

Только человеку здесь плохо. Он страдает от всевозможных тропических болезней и прежде всего от анемии. На его истощенном лице лежит печать вечной грусти. Паразиты пожирают внутренности человека. Здесь водятся глисты и микробы всех «специальностей». Они размножаются в тонких и толстых кишках, в почках, в печени, в крови. Все это живет за счет человека и гасит на его лице улыбку радости. Несмотря на большую рождаемость, прирост населения здесь незначителен — дети мрут как мухи.

Когда «Синчи Рока» причаливает, мы все выходим на берег и отправляемся в чакру. Я обычно разговариваю с людьми, либо брожу среди бананов, а Чикиньо усердно исполняет свои обязанности и носится с сеткой за насекомыми.

Романтический убогий шалаш, полоска бананов, утопающих в ослепительных лучах тропического солнца, цветы и сказочной красоты бабочки, порхающие в душистом воздухе, — все это кажется такой счастливой идиллией! Но вот вы прошли каких-нибудь пятьдесят шагов — бананы кончаются, и начинается чаща. Огромный мрачный мир, у края которого вместе с тропинкой, протоптанной человеком, обрывается всякий след цивилизации.

Нигде, мне думается, граница двух миров не пролегает с такой поразительной отчетливостью, как именно здесь, у порога тропического, девственного леса.

27. СНЫ НА УКАЯЛИ

В это время года, в феврале, вечера на реке Укаяли сказочно красивы. С удивительной регулярностью, почти ежедневно, за час перед заходом солнца, на западе, над Кордильерами, скучиваются живописные перистые облака, отливающие всеми цветами радуги. Отблеск их падает на реку и превращает ее как бы в фантастические потоки крови. В кристаллически прозрачном воздухе (еще утром он был как бы затянут пеленой) берега будто сблизились и на ветвях деревьев ясно видны птицы и стада резвящихся обезьян.

Около шести часов вечера солнце заходит и наступают короткие сумерки, продолжающиеся менее одного часа. (Разговоры о том, будто в тропиках день гаснет мгновенно, тут же переходя в ночь, неверны.) Но вот на горизонте засверкали молнии: февраль здесь пора дождей, тропических ливней и бурь. Однажды ночью над нами разверзся ад. Тысячи молний слились в сплошное море света, создавая какую-то феерическую иллюминацию. Такое зрелище не только никогда не забудешь, но трудно поверить в реальность его, настолько оно фантастично.

В дождливые ночи мы великолепно спим и утром встаем бодрыми, в прекрасном настроении. Но если ночи тихие и ясные, мы буквально погибаем: нас мучают комары! Эти злобные бестии во сто крат страшнее наших европейских невинных созданий: они нападают, жалят, впиваются в тело; ни белье, ни постель не спасают от них. Если каюты не защищены сетками, то ни на минуту не сомкнешь глаз. Ночь проходит в горячечном бреду, а весь день мы бродим сонные и измученные.

На пятый день пути мы подошли к местности, населенной индейцами племени чама. Это первые независимые индейцы, которых мне удалось увидеть в естественном окружении. Правда, мы уже встречали их на Амазонке, но тогда они быстро и молчком проносились на своих каноэ мимо нас, как будто им было не по себе вблизи нашего парохода. На Укаяли все иначе. Чамы считаются здесь если и не хозяевами реки, то во всяком случае равноправными обитателями. Они не избегают общения с белыми людьми, но сохраняют независимость своего племени и собственные, хотя и примитивные, традиции.

Остановка в Пантабельо. Берег выше и просторнее, чем в других местах. На широкой поляне стоит хижина белого чакрера — крестьянина. На опушке леса выросли фигуры мужчин и женщин, привлеченных прибытием парохода. Лица их раскрашены в черные и красные полосы, на голове буйная растительность, прикрывающая лбы до самых бровей. Одеты они в мешковину собственного изделия, так называемую «Кузьму». У женщин в носу серебряные кольца.

Близко к пароходу чамы не подходят, наблюдают за нами издалека. Вероятно, они уже сталкивались с белыми людьми и знают, что особенно доверять им не следует. В их движениях заметно настороженное любопытство диких зверей, готовых в любую минуту обратиться в бегство.

Я заглянул в лагерь чамов. Несколько пальмовых крыш на сваях, боковых стен не существует — вот их жилье. Под одной из крыш группа мужчин ужинает. Сидят на корточках вокруг горшка и уплетают какую-то желтоватую жижицу, которую берут руками. На одном из них надета Кузьма, разрисованная черными и красными ломаными линиями — чудо примитивного искусства. Под другой крышей женщина-старуха лепит горшок из глины. Вдруг раздались дикие крики и визгливый смех — это означало радость по поводу удачной охоты. Оказывается, один из чамов пронзил стрелой из лука огромную рыбу, и тотчас все помчались любоваться добычей.

Такое бурное проявление необузданной радости совершенно незнакомо людям цивилизованным. Это как бы стихийный голос природы. И невольно я взволнованно подумал: может быть, две-три тысячи лет назад и наши прадеды встречали подобным образом возвращение счастливого охотника?

На «Синчи Рока» прогудела сирена. Меня зовут обратно. Несколько десятков шагов — и я в другом мире. Сажусь за стол, накрытый белоснежной, прекрасно выглаженной скатертью, и принимаюсь за обильный ужин. Прикасаюсь к ножам, вилкам, тарелкам и испытываю особенную радость. Неожиданное соединение этих двух миров необъяснимо волнует. Вскоре мы двинулись дальше.

Ночью мне снятся дорогие моему сердцу образы ранней юности: Соколиное Око, Винету, Ситтинь Бул, прерии и Скалистые Горы. Разбудили меня дикие вопли. В полусне мне чудится, что мы снова на берегу и какая-то толпа, вооруженная дубинами, штурмует наш пароход. Я цепенею от ужаса — неужели индейцы напали на нас? Срываюсь с койки и мчусь на палубу. Здесь я протираю глаза и замечаю свою ошибку: это действительно индейцы, но из команды нашего парохода. Они перетаскивают тяжелые колоды дров для нашей топки. В лучах прожекторов на фоне огромных листов хлебного дерева блестят их нагие, мокрые от пота тела.

28. ТАЙНА ГРУСТНОГО ШТУРМАНА

По мере продвижения вверх по реке Укаяли течение становится все сильнее, берега все выше, а водовороты все более бурными. Не раз «Синчи Рока»с трудом пробиралась через этот водяной хаос, и не один раз грозила нам гибель. В таких водоворотах два года тому назад затонул пароход «Укаяли», принадлежавший Ларсену — нашему капитану и владельцу «Синчи Рока».

Водовороты, попадавшиеся на нашем пути весь день, преследуют нас и ночью, во сне. Нас душат кошмары. Обливаясь потом, с пульсом, бьющим в висках подобно молоту, мы судорожно хватаемся за поручни коек.

Однажды ночью я снова очнулся от глубокого сна. Машины замерли. В темноте слышен треск ломающегося дерева. Я успокаиваю себя тем, что это мне грезится и что я во сне вижу, как разваливается пароход. Но вдруг в тишину врывается пронзительный вой сирены, долгий, отчаянный сигнал бедствия, и я вскакиваю на ноги как безумный. Нет, это не сон! Последние сомнения развеялись, когда я услыхал топот мчащихся по палубе людей. Тут же я почувствовал толчок, от которого стены моей каюты затрещали. Спящий рядом Чикиньо проснулся и дико заорал от страха.

— Ой, мне приснилось что-то ужасное, — застонал он.

— Ничего удивительного.

— А что случилось?

— Не знаю. Видимо, что-то очень неприятное…

Вдруг на палубе раздался нервный окрик Ларсена: «Свет, свет, сто чертей вас возьми!» На носу парохода вспыхнул рефлектор. Из темноты вынырнули мощные ветви огромного дерева. Оказывается, пароход наскочил на дерево, расщепил его со страшной силой и сам едва не опрокинулся.

— Что за черт? — опять послышался в темноте голос Ларсена. Он в бешенстве набросился на штурмана, по вине которого произошел весь этот скандал. Штурман в ответ бормотал себе под нос что-то нечленораздельное.

— Зачем ты, подлец, вел пароход на берег?! — захлебывается Ларсен. — Говори, красная собака! Зачем ты так рулил?..

— На реке пни… — бормочет штурман.

— Лжешь, хам, нет никаких пней!

— Туман, — оправдывается штурман.

— Лжешь, нет никакого тумана! Пьян ты, что ли?

Взбешенный Ларсен замахнулся на штурмана, собираясь его ударить, но, заметив меня, с трудом сдержался и обратился ко мне:

— Вы видите туман?! — шипит он возмущенно.

Трудно сказать, что вижу: тумана нет. Я смотрю внимательно на штурмана. Это тот грустный индеец из Пунхана, у которого такой странный взгляд. Сжавшись, он сидит на лавке, мрачный и апатичный, точно не слыша угроз Ларсена, и не обращает никакого внимания на волнение окружающих. Трудно его понять. Так, не двигаясь, сидит он обычно часами, и никто не знает, какие мысли бродят в его индейской голове.

Под утро он выходит из этого оцепенения, как ни в чем не бывало становится у руля, сменяя товарища, и весь день безукоризненно ведет пароход.

Вот какие сны мучат нас на реке Укаяли. А к вечеру, когда близится час солнечного заката и тропических чар, когда в небе плывут неистовые пурпурные облака, трудно поверить, что все это явь, а не сон. А может быть, действительно, это только сон — индейцы и колибри, радужные облака и странные штурманы, мощная река и экзотические леса, в которых плутает путник из Польши?

29. ПАУК-ВЕЛИКАН

На «Синчи Рока» капитан Ларсен завел электричество, и этим, несомненно, перещеголял своих конкурентов — пароходы «Либертад»и «Либерал», где имеются только керосиновые лампы. Два десятка электрических лампочек, освещающих ночью палубу, производят немалую сенсацию на всем протяжении реки Укаяли, — две тысячи километров. Сияние тысячи свечей придает тропическому лесу дьявольское очарование, сеет на берегах реки переполох и ужас, будоражит и пробуждает от спячки все живущее, ослепляет и нарушает равновесие природы.

Но прежде всего привлекает на палубу лесных обитателей. Бесчисленные насекомые летят на свет, садятся вокруг ламп, ошалелые и безоружные. Свет опьяняет их. В эту минуту ничего не стоит поймать их и отправить в банку с ядом.

Моя коллекция быстро пополняется сказочными богатствами. Но на пароходе у меня появились серьезные соперники: пауки! Как известно, это профессиональные, прирожденные охотники, и разбойничают они свирепо.

Над обеденным столом под потолком висит самая мощная на пароходе лампочка, и ее сияние привлекает наибольшее количество насекомых. И вот однажды из ближайшей щели стремительно выскакивает огромный волосатый паук-птицеед48 — настоящий великан! — и почти из-под рук выхватывает у меня великолепного шелкопряда. Птицеед не слишком приятное соседство для человека, и капитан Ларсен решает устроить на него охоту. Увы, «Синчи Рока» такая старая посудина, что глубоких щелей в ее крыше сколько угодно. Паука поймать не удалось, и с его пребыванием на пароходе пришлось смириться.

Впрочем, этот паук оказался очень тактичным разбойником. Он как истинно сильный и великий воин держался скромно, не мозолил глаза и показывался лишь один раз в сутки, примерно через час после захода солнца. Тогда он молниеносно выскакивал из своего укрытия, нацеливался на самую аппетитную ночную бабочку и, сцапав ее, возвращался в свою щель. После этого он не появлялся, уступая поле боя мне, двуногому охотнику. Тогда я уже без страха мог заняться охотой.

— Я его не люблю! — изрекает Чикиньо и называет паука «тенентом», ибо «тененты» преследуют его отца и он питает к ним непреодолимое отвращение. — Я бы ему этого не простил…

— Так поймай его! — подшучиваю я.

— И поймаю, обязательно поймаю! Вот увидишь, поймаю.

— Посмотрим.

И вот Чикиньо, вооружившись палкой, метлой и сеткой для ловли бабочек, притаился у щели. С похвальной выдержкой он просидел один вечер, второй, третий. Весть о его воинственных намерениях разносится по палубе, и все пассажиры восхищаются им. Некоторые пытаются помочь и принимают участие в засаде.

Неизвестно, пронюхал ли паук что-либо, или же Чикиньо выбрал неудачное время для охоты, но «дичь» не показывала носа, и физиономии молодого охотника и его сообщников с каждым днем все больше вытягивались. На третий вечер Чикиньо швырнул на пол метлу и заявил:

— Он перебрался в другое место.

— Неужели?

— Либо его уже нет в живых…

— Ну, конечно, он испугался тебя и умер от страха…

Чикиньо в бессильном гневе поглядел на потолок, куда в последний раз улизнул хищник, и снова упорство и ожесточение заблестели в его черных глазенках.

— Терпение, — говорю я, — похвальное качество охотника.

— Сам знаю, — ворчит молодой энтузиаст. — А я говорю тебе, что его уже нет!

На следующий вечер на палубе неописуемый крик и суматоха. Чикиньо вопит что есть мочи, задыхаясь от восторга; пассажиры несутся к нему со всех ног и тоже орут, капитан вылетел из своей каюты, я опрокинул на ходу скамейку.

— Есть! Есть! Поймал! — несутся радостные крики.

Да, Чикиньо поймал паука. Только что хищник появился, наконец, на потолке, мальчишка метлой стряхнул его на пол и проткнул вилкой. Теперь победитель приплясывает на палубе, размахивает своей добычей и сует ее всем под нос. Волосатый паук величиной с растопыренную ладонь бессильно перебирает лапами.

— Нужно его убить, — предостерегаю я.

Но Чикиньо не боится живого паука, он высоко держит его в руке и издает победные вопли. И вдруг случилось несчастье. Очевидно, мальчик неосторожно дернул рукой. Паук соскользнул с вилки на пол и, не теряя времени, помчался к куче свернутых канатов. Все бросились за ним, но, увы! Паук пропал.