Тайна Рио де Оро

Второй бич на Марекуинье — кустарник нья пинда, встречающийся здесь повсюду. Он достигает трех-четырех метров высоты, имеет мелкие листья, похожие на листья мимозы, и длинные гибкие ветви, с множеством крепких крючкообразных шипов. Своими цепкими ветками кустарник хватает неосторожных путников и держит их, словно когтями. Если человек пытается силой вырваться из таких объятий, растение оплетает его следующими ветками, шипы раздирают одежду и тело человека, но нья пинда все-таки не выпускает его. Только запасшись терпением, и то лишь при помощи товарища можно освободиться из ловушки. Колонисты шутливо отзываются об этом растении, как о хищном звере, и это сравнение не лишено смысла. Как уверяет Пазио, были случаи, когда молодые олени, запутавшись в ветках нья пинды, напрасно вырывались из нее и становились легкой добычей охотников.

Бродя как-то с ружьем поблизости от тольдо, я вдруг заметил большую змею, клубком свернувшуюся на тропинке. Еще шаг, и я наступил бы на нее. Испуганно отскакиваю в сторону, но убежать не могу: попал в сети нья пинды. Несколько веток вонзают шипы в мою одежду и тело, я чувствую такую сильную боль, что на мгновение забываю даже о страшной змее. Отступать не могу: колючие ветки крепко держат меня.

Очнувшись от сна, жарарака молниеносным движением поднимает голову, впивается в мое лицо маленькими, быстрыми, пронизывающими глазками. В этом положении она замирает, словно превратившись в камень. Зловещая картина подготовки к нападению. Только тонкий язык змеи нервно трепещет: она явно раздражена тем, что я нарушил ее покой.

Это большая ядовитая жарарака толщиной в руку взрослого мужчины и длиной почти в два метра. Змея лежит от меня на расстоянии полутора-двух шагов. Если она сейчас совершит прыжок, то легко достанет мои колени, не защищенные голенищами сапог. Правда, у нас в лагере есть сыворотка против яда жарараки, но мне известны случаи, когда при укусах этой страшной змеи инъекции не давали ожидаемых результатов.

К несчастью, мое ружье висит на левом плече, а левая сторона моего туловища крепко обвита ветками нья пинды. Не спуская глаз с жарараки, я осторожно поднимаю правую руку, чтобы снять ружье, но даже такое легкое движение колеблет куст и новые ветки впиваются шипами в мое тело.

Жарарака еще больше поднимает голову, готовясь к нападению. Мурашки пробегают по моей спине. Секунды тянутся, словно столетия. Я боюсь шевельнуть даже ресницами и лишь пристально смотрю на гадину. Моя полнейшая неподвижность, кажется, успокаивает ее, так как некоторое время спустя жарарака медленно опускает голову на кольца своего свернувшегося тела. Тем не менее взгляд ее становится еще более пронизывающим. Чувствую некоторое облегчение, поскольку, по рассказам индейцев, жарарака почти никогда не нападает, предварительно не подняв головы.

У этой змеи большая голова — чуть меньше, чем голова ягненка. Она имеет столь характерную для ядовитых змей форму сердца. Под глазами, там, где у гада находятся ядовитые железы, голова шире. Цвет головы, как и всего тела, серовато-коричневый, на фоне которого до самого хвоста очерчивается ряд темных треугольников. Расцветка тела жарараки не лишена своеобразной красоты, но красоты, вызывающей у людей страх.

Так как мне трудно дотянуться до ружья, я сосредоточиваю все свои мысли на браунинге. Он лежит в кобуре у пояса с правой стороны. Опускаю правую, все еще полуприподнятую руку, и, хотя в нее впиваются новые шипы, движение это, к счастью, уже не вызывает нового колебания кустарника. Однако я чувствую, что между пальцами появляется что-то липкое: из ранок начинает сочиться кровь.

Змея все еще держит голову на кольцах свернувшегося тела. Через минуту я нащупываю кобуру. Потихоньку расстегиваю ее и, с трудом сдерживая волнение, сжимаю рукоятку пистолета. Медленно вытаскиваю его из кобуры и сразу отвожу предохранитель. Сердце молотом стучит в груди…

Постепенно выдвигаю оружие вперед. Это дается мне очень трудно, но я все же осуществляю свой замысел — поднимаю руку на уровень глаз, но в это время куст опять колеблется, и жарарака молниеносно вскидывает голову. Однако рука с браунингом уже выдвинута из куста: еще несколько секунд, и змея будет на прицеле.

И тут жарарака атакует. Молниеносно — так, что у меня даже не успевает дрогнуть рука, — змея впивается в ствол браунинга, на один дюйм не дотянувшись до запястья руки, затем так же стремительно отдергивает голову. К сожалению, стреляю на какую-то долю секунды позже. Промахиваюсь… Новый бросок змеи, но на этот раз вторая пуля настигает ее вовремя — на полпути в воздухе — и пробивает ей голову. Третья пуля попадает в шею, четвертая снова в голову. Все это происходит в течение секунд. Больше я уже не стреляю. Змея судорожно извивается, то свертываясь в клубок, то вновь распрямляясь. Она продолжает пронизывать меня злобным взглядом и все еще открывает пасть. Я вижу большие ядовитые зубы гада, но смертельно раненный он уже не страшен. Жарарака быстро теряет силы, беспомощно извиваясь на одном месте.

Проходят минуты. Только теперь я чувствую, какое страшное нервное напряжение пришлось мне испытать. Холодный пот выступает на всем моем теле, колени подгибаются. Видимо, выстрелы услышали в лагере: до меня доносятся голоса приближающихся товарищей. Они находят меня все еще в плену нья пинды.

— Ого-го, это неплохое приключение! — радуется Пазио счастливому исходу происшествия.

— Лучший из всех прежних экземпляров, отобранных для музея! — деловито оценивает жарараку наш зоолог Вишневский.

— К черту с вашими экземплярами! — ворчу я, — проклятая нья пинда!

ГОРДОСТЬ ИНДИАНКИ

Не подлежит сомнению, что наша хозяйка, жена все еще отсутствующего капитона Моноиса, расположена ко мне наиболее доброжелательно из всех женщин лагеря. Этим я прежде всего обязан посредничеству ее старшего сына, восьмилетнего Диого, который подружился со мной таким трогательным образом. Жена капитона помнит обо мне и время от времени через мальчишек посылает мне какое-нибудь индейское лакомство — печеные бататы, кукурузу или маниоки. Кроме того, она старательно изготовляет для меня красивые плетенки.

Короады — большие мастера по плетению разных корзинок и шляп с широкими полями. Это единственное их ремесло, ведущееся в широких масштабах, главным образом женщинами. Они плетут корзины и шляпы не только для себя, но и для всего белого населения в окрестности. Плетенки изготовляются из лыка, которое дерут с коры такуары — распространенного здесь растения, похожего на бамбук. Для раскраски плетенок используются естественные красители. Окрашиваются лишь отдельные ленты лыка, их сплетения с другими, неокрашенными, образуют красивые орнаменты, свидетельствующие о большом художественном вкусе индейских женщин.

Наблюдая за работой жены Моноиса, я поражаюсь ее трудолюбию. Когда идет дождь — а идет он здесь часто, — женщина садится в полутемной хижине возле очага и искусно плетет либо шляпы с такими широкими полями, что они закрывают плечи, либо корзиночки различных форм с плетеными яркими узорами. Все эти изделия я скупаю у нее для своей коллекции.

Из различного скарба жена капитона особенно бережет весьма ценную вещь: сумку из такуары длиной около полуметра, служащую для хранения старых документов. Эта сумка украшена замечательной плетеной отделкой. К сожалению, жена капитона не может продать мне этой вещи: она является наследством и собственностью всего племени. Зато за одни сутки она изготовляет мне новую сумку, совершенно такую же, как и старая. На светлом фоне цвета кофе с молоком лесенкой тянутся параллельные коричневые линии. Сумка необычайно красива.

Трудно удержаться от проявления живейшей радости. Я прошу Пазио красивыми словами по-короадски выразить женщине мое восхищение.

— Ваше восхищение? — возмущается Пазио. — Сохрани бог, никогда этого не сделаю.

— Почему? — удивленно спрашиваю его.

— Мильрейс — вот хорошая вещь, а восхищение — это чуждое понятие в здешних лесах… Будем реалистами! Выразив свой восторг, вы много потеряете.

— Не понимаю.

— У бабы все перевернется в голове, и она перестанет работать…

Мы разговариваем, разумеется, по-польски. Женщина, стоя рядом, внимательно присматривается к нам. Ее спокойные глаза следят за выражением наших лиц.

— О чем говорите? — спрашивает она Пазио.

Мой товарищ отвечает без промедления:

— О твоих корзиночках: они неплохие, но очень дороги…

— Подлый врун! — ругаюсь я по-польски, уже не на шутку начиная сердиться.

— Так надо. Это единственный способ повлиять на них, — тоже по-польски невозмутимо отвечает Пазио.

Слова Пазио огорчают женщину. Лицо ее остается таким же, но в ее голосе я улавливаю какое-то злое ехидство, когда она спрашивает меня:

— Для чего сеньор скупает столько плетенок? На продажу?

— Что ей ответить на это? — обращается ко мне Пазио.

— Только правду и ничего больше.

— Так что же все-таки говорить?

— Что я покупаю эти вещи на память. Хочу забрать их с собой в Польшу и украсить ими мой дом, чтобы они напоминали мне гостеприимность этой женщины… Все, баста!

По глазам моего друга я вижу, что ему не хочется переводить такой ответ. Пазио полагает, что он слишком сложен для умственных способностей индианки, но ему все-таки приходится переводить его женщине. На этот раз Пазио ошибся: жена капитона отлично понимает меня. Лицо ее освещается улыбкой.

— Это правда? — обращается она непосредственно ко мне.

— Правда! — отвечаю ей по-португальски. — А твои плетенки совсем недороги…

На бронзовом лице женщины выступает яркий румянец цвета корицы, глаза светятся радостью. Она вручает мне плетеную сумку и просит, чтобы я принял ее как подарок на память.

Мы застигнуты врасплох. Пазио делает удивленную мину, я же растроганно благодарю женщину. Сумка так красива, что я не могу оторвать от нее взгляда.

Замечаю одну, хоть и маленькую, но неприятную деталь. На конце сумки перемычки соединены между собою шнурком, таким, какие обычно продают в немецкой венде в Кандидо де Абреу. Толстый шнурок «Мейд ин Джомени» производит неприятное впечатление в этом шедевре индейского искусства. Я прошу Пазио, чтобы он осторожно обратил внимание женщины на то, что ее подарок будет для меня еще более ценным, если она вместо шнурка использует нити из лианы сипо, которая растет в джунглях на Марекуинье и обычно употребляется для таких работ.

Жена Моноиса считает мои слова шуткой и смеется. Когда же Пазио разъясняет ей, что это вовсе не шутка, женщина добродушно высмеивает нас. Пазио не сдается: он долго и сложно объясняет ей суть дела. Женщина уже перестает смеяться, теряет терпение и заявляет:

— Ты говоришь непонятные и безрассудные вещи. Шнурок, купленный в венде, более красив, чем сипо, найденное в лесу.

— Чужеземный сеньор говорит обратное! — защищается Пазио.

— Потому что чужеземный сеньор не знаком с этими делами. Прежде мы связывали перемычки с помощью сипо, но теперь употребляем шнурок — он красивее.

— Сеньор хотел бы иметь сумку, сплетенную по старому способу.

Женщина хмурится. В глазах ее отражаются обида и упорство.

— Переделывать не буду! — решительно говорит она.

Пазио видит, что разговор принимает совершенно нежелательный оборот и, пытаясь найти какой-нибудь выход, с самыми добрыми намерениями предлагает женщине щедрую плату, если она заменит шнурок на лиану сипо. Но он не берет во внимание утонченности натуры индианки и ее оскорбленной гордости. Индианка бросает:

— Вы, что же, смеетесь надо мной с этим вашим сипо?

— Ты напрасно подозреваешь нас!

— Я пришла с подарком, значит не требую платы. Но раз вам не нужна плетенка со шнурком, я забираю ее.

И оскорбленная женщина удаляется.

— Нужна, нужна! — кричит Пазио. — Давай плетенку такой, какая она есть…

Тогда женщина оборачивается и с враждебным блеском в глазах бросает нам:

— Лжете! Вам она не нужна и вы ее не получите!

Не помогают ни уверения, ни клятвы. Прекрасная сумка потеряна, по крайней мере пока. Я не слишком виню Пазио за его ошибку. В прииваинских джунглях деньги, к сожалению, играют почти ту же роль, что и в городах. А то, что в данном случае их всевластие не проявилось, свидетельствует лишь о высоком уровне духовного развития индианки и исключительной тонкости ее натуры.

ПИР В ЛАГЕРЕ

Бразильские товарищи пристыдили нас, поляков. Мы не выдержали дождя в лесу и вернулись в лагерь с пустыми руками. А они остались и подстрелили тапира. Лопес Кастильо захватил зверя врасплох возле шупадора и молниеносно всадил ему в брюхо шесть пуль из своего крупнокалиберного «Смита». Тапир свалился на месте. Это самец, весящий вероятно центнеров пять, на его спине видны старые следы когтей ягуара. Четвертую часть туши охотники приносят в тольдо, остальное мясо прячут в лесу.

Анта в лагере — это сытость, смех, радость и всеобщее веселье. Я достаю бутылку водки из своих запасов, и мы пьем за здоровье удачливого стрелка. Вызываем из хижины Тибурцио, чтобы угостить и его.

— В лагере есть анта! — кричит прямо в ухо Тибурцио смеющийся, немного подвыпивший Альфредо Ласерда.

— Анта — это хорошее мясо… — спокойно отвечает Тибурцио, но ноздри у него раздуваются, а глаза возбужденно блестят при виде огромного куска мяса.

Пазио делит его факоном19 на широкие ломти и на вертеле пристраивает над очагом. Когда мясо закоптится над дымом в наполовину подгорит, получится шураско. Пазио вкладывает в эту работу всю душу. Время от времени он обливает мясо соусом, приготовленным из соли, красного перца и каких-то таинственных корешков.

Шураско готово. Уже давно у нас не было мяса, поэтому жаркое, своей жесткостью напоминающее подошву, кажется нам вкуснее самой сочной телятины. В пиршестве принимают участие только старшие: то есть мы, охотники бразильцы и Тибурцио. Женщины, сыновья Тибурцио и дети других индейцев ожидают вдали, пока мы не наедимся досыта.

Два малыша, дети капитона, вылезли из хижины и, как голодные волчата, смотрят на пожираемое нами шураско. Видя это и помня нашу дружбу, я нарушаю обычай и подаю Диого двухфунтовый кусок мяса. Обрадованный малыш исчезает в хижине. Его младший братишка готов разреветься. Но и он получает изрядный кусок, после чего воцаряется полное согласие.

— Мир прекрасен! — философствует Пазио, весело стреляя глазами во все стороны.

— Хороша анта! — бурчит Тибурцио, обгладывая кость.

Над нами что-то прошумело. Это из леса прилетает колибри величиной не больше обычной бабочки. Ее привлекла компания, сидящая возле костра. Птичка словно повисла в воздухе над нашими головами, так быстро взмахивая крылышками, что их совершенно не видно. Присмотревшись к нам, она стремительно улетает. Явление обычное, однако оно вызывает общее шумное веселье.

По мере удовлетворения голода разговор смолкает. То один, то другой начинает потягиваться, подумывая о том, что надо подремать. Приходят женщины и забирают остатки мяса.

Пообедав, мы все, белые и индейцы, отправляемся в лес и приносим остальное мясо тапира. Вишневский немедленно приступает к препарированию шкуры и черепа, женщины же в это время возводят около хижины нечто вроде помоста из ветвей высотой в полметра, на которые кладут куски мяса. Под ним разводят огонь, который поддерживают несколько часов.

В хижине Моноиса оживление. Слышатся звонкие, веселые голоса индейцев и индианок.

Приближается вечер. Воздух насыщен испарениями, словно перед грозой. Трудно дышать, все обливаются потом. Лягушки наполняют долину яростным громким кваканьем.

Индейцы начинают петь. Они мурлычат под нос мелодию из четырех тонов, повторяющихся один за другим. Сначала мелодия напоминает поток, с журчанием струящийся по камням. Однако песня тянется бесконечно долго, все усиливаясь, и наконец начинает напоминать отголоски надвигающейся грозы.

Пазио подходит и, наклонившись ко мне, язвительно спрашивает:

— Как вам нравится их пение? По-моему, они поют как те четвероногие соловьи, что крадут у нас свиней.

Это шутливое сравнение с ягуарами и их рыком.

— Пожалуй, хватит этого пения! — говорит Пазио. Он вытаскивает револьвер и стреляет в воздух. Индейцы немедленно смолкают. Они высовывают головы из хижины, но видя, что это выстрел «на виват», успокаиваются.

Коротаем время за едой и питьем шимарона. То и дело кто-нибудь из нас подходит к анте, отрезает кусок и медленно жует. От такого обжорства на лицах выступают красные пятна. Индейцы, живущие в других хижинах лагеря, приходят к нам и принимают участие в пиршестве.

Все радуются, что запасов мяса анты хватит и на следующие дни.

В воздухе появляются жуки-светлячки, наступает ночь. Если не разразится гроза и не принесет прохлады, тропическая ночь будет душной, с тяжелыми снами после такого пиршества.

БОЛЕЗНИ, НАСТРОЕНИЯ И КОМАРЫ

Убийственный, совершенно невыносимый климат!

Еще сегодня утром, обсуждая охотничьи вылазки, Альфредо Ласерда смеялся вместе с нами, с аппетитом ел приготовленные Болеком фижон и фаринью и запивал все это шимароном. Потом охотно пошел с нами в лес. Смеялся над нами, поляками, что мы удрали от ливня. Остался в лесу и вернулся веселый вместе с остальными бразильцами, принесшими убитую анту. Рослый, здоровый парень с красивыми глазами и смуглым лицом, родившийся и выросший в здешних лесах.

И вот Альфредо лежит на земле, словно подсеченное дерево, сваленный неожиданной болезнью. Не может встать без посторонней помощи. Извивается от боли в желудке. Пот выступает у него на всем теле, температура поднимается до 40o. Это, кажется, последствия дождя — бразильский климат и тропический лес дают о себе знать.

Лечу Альфредо касторкой и другими лекарствами, но болезнь не сдается: лихорадка продолжается всю ночь и следующий день. Мы, здоровые, чтобы не терять времени, продолжаем охотиться, хотя дело и не клеится. Все подавлены болезнью Альфредо, особенно бразильцы.

Под вечер второго дня болезни Альфредо взрывается бомба: бразильцы заявляют мне, что завтра все четверо вместе с собаками вынуждены будут вернуться домой. Это расстраивает все мои планы, но в душе я признаю справедливость решения охотников. У Альфредо температура все еще 39,5o. К тому же он лежит почти под открытым небом. Парень окружен нашим заботливым вниманием. Однако ему нужен хороший домашний уход. Я и мои спутники-поляки решаем остаться в тольдо.

Утром Альфредо почувствовал себя гораздо лучше, температура спала. Поэтому я немало удивлен, что бразильцы все же собираются уходить. Они говорят, что иначе поступить не могут.

— Но ведь Альфредо стало гораздо лучше! — уговариваю их. — Завтра он будет совершенно здоров.

— О сеньор! Возможно, что он и выздоровеет, — отвечает Педро Ласерда, — однако мы должны вернуться домой.

— Почему? — вырывается у меня почти резко. — Я совсем не понимаю этого.

— Нужно. Мы не выдержим здесь!

— Как это не выдержите?

Я испытующе смотрю на лицо Педро. Замечаю на нем то, чего не замечал раньше: безграничную тоску, подавленность и какое-то ожесточение.

— Может быть, вы больны? — спрашиваю его.

Педро пренебрежительно пожимает плечами:

— Болен? Да нет же!

— Может быть, я плохо относился к вам?

— Ничего подобного, сеньор. Не говорите так.

— Тогда плохое питание?

— Нет, достаточно было всего: и фижона, и фариньи, и сала. Осталось еще много мяса анты.

— Но что же тогда?..

Я охотно добавил бы «…черт возьми!».

Бразильцы угрюмо посматривают на меня:

— Мы должны отвести Альфредо домой.

— Он уже здоров!

— Он еще болен! — не уступают охотники.

— Так пусть один из вас проводит его, а остальные остаются.

— Мы все должны отвести его. Это наш брат и друг.

В это время ко мне подходит Пазио и по-польски шепчет:

— Ради бога не упирайтесь, не задерживайте их!

— Почему?

— Если бы они и остались, то устраивали бы нам скандалы и отравляли нашу жизнь… Ведь они больны.

— Что у них?

— Упадок духа. Они заболели потому, что тоскуют по дому; потому что слишком уж долго льют эти проклятые дожди; потому что тут плохо спать и прочее и прочее… Болезнь Альфредо доконала их.

— Три дня назад, когда подстрелили тапира, все они были в самом лучшем расположении духа.

— Хо, три дня назад! После того дня заболел Альфредо и они впали в меланхолию.

— Это настоящая истерика!

— Возможно. Наш климат так действует на людей, что они становятся вялыми и нерешительными.

Пазио прав: климат отвратительный. Я смотрюсь в зеркальце и не узнаю себя, когда вижу в нем исхудавшее лицо с обострившимися скулами и запавшими глазами. Просто счастье, что мы еще сохраняем бодрость духа и не теряем отваги. Пазио даже смеется над моим исхудавшим лицом:

— Здешние леса немного пообглодали вас.

Пазио шутит, но и его джунгли не пощадили. Уже несколько дней он пробуждается утром с мучительной головной болью. Это вероятно рецидив малярии, которой он тяжело болел три года назад.

Вместо завтрака Пазио пожирает ценный хинин из нашей полевой аптечки. Только после приема большой дозы хинина боль в голове проходит, и он вновь обретает желание жить.

— Значит, отпустить бразильцев? — спрашиваю его, возвращаясь к прерванному разговору.

— Пусть уходят!

— А мы одни справимся?

— Думаю, что да. Правда, нам будет недоставать охотничьих собак, но индейцы проводят нас к шупадорам, на тапиров, а там собаки вообще не нужны. Если подвернется ягуар или пума, то индейцы выследят зверя не хуже хваленых бразильских собак, в этом я убежден.

Я велю Болеку приготовить обильный прощальный завтрак: к фижону прибавить побольше сала, заварить свежий горячий шимарон, а в конце пира попотчевать нас черным кофе. Болек в это время извлекал из-под ногтей на ногах вгрызшихся туда земляных блох. Он немедленно прерывает эту «работу»и проворно исполняет мое поручение.

На мою левую руку садится комар. У него светлые ножки. Голову свою он наклоняет к коже больше, чем брюшко. Это малярийный комар, разносчик страшнейшего бича этих мест — малярии. Я убиваю его ударом правой ладони. После него остается маленькая капелька крови. Через две недели будет ясно: заразил он меня или нет.

Впрочем, это уже двадцатый малярийный комар, убитый мной в то утро.

СЛОЖНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ

Мы прощаемся с бразильцами сердечно, как с добрыми друзьями. Хотя они и сыграли со мною плохую шутку, я не в обиде на них. После их ухода мы возвращаемся к костру и снова усаживаемся вокруг него, чтобы допить остатки кофе. Оно удалось Болеку — получилось черным и густым, как смола. Разносящийся в воздухе аромат приятно щекочет ноздри.

У Тибурцио хороший нюх: знает, когда появиться. Вот и сейчас он выходит из хижины и садится около нас. Разумеется, он тоже получает кофе.

— Ушли! — громко, с нескрываемым злорадным удовлетворением констатирует Тибурцио.

— Ушли! — тоже с удовлетворением вторит Пазио.

Тибурцио исподлобья смотрит на Пазио. Спустя минуту, никого не спрашивая, он наливает себе вторую кружку кофе и сыплет в нее столько желтого сахара, что влага едва не выливается через край. Для оправдания Тибурцио надо заметить, что в Бразилии все пьют кофе сладкий, как сироп.

— Тем лучше для вас, что ушли! — заявляет Тибурцио.

— Это правда! — подтверждает Пазио. — Но скажи нам, компадре Тибурцио, почему ты считаешь, что так лучше для нас?

— Потому что я укажу вам ант, много ант… — Тибурцио строит лукавую мину и добавляет. — Но проведу в эти места лишь тогда, когда вы хорошо заплатите.

— Разумеется, сеньор заплатит тебе хорошо.

Тибурцио медленно качает головой, измеряет нас надменным взглядом, усмехается и спрашивает:

— А сколько заплатит?

На этом вопросе Пазио ловит его. Не отвечая индейцу, он начинает разговор на совершенно другую тему. Обиженный Тибурцио молчит. Пазио долго беседует со мной, потом с Вишневским. Тибурцио нетерпеливо ерзает, потом встает и уходит в хижину. Когда он возвращается, Пазио все еще занят разговором с нами. Только через час он «вспоминает»о Тибурцио и заверяет его:

— О, сеньор заплатит тебе очень много.

— Сколько? — скромно спрашивает Тибурцио, на сей раз уже без усмешки.

— Столько, сколько ты вообще не заслуживаешь. Станешь богатым человеком, самым богатым во всем племени и сможешь купить в венде все, чего только пожелает твое сердце и сердце твоей жены.

Затем Пазио начинает буйно фантазировать. Он перечисляет чуть ли не весь товар венды и обещает индейцу буквально все, начиная от иглы и кончая ружьем и шелковыми чулками. Пазио выпил немало кофе и теперь с наслаждением рисует перед Тибурцио картину этого великолепия. Меня терзает мысль: какое же вознаграждение назначит Пазио? Ведь из его обещаний можно сделать вывод, что он, пожалуй, предложит Тибурцио пятнадцать или больше мильрейсов в день.

Однако Тибурцио понимает Пазио иначе. С индейцем происходит что-то странное. Он с огромным вниманием прислушивается к словам моего товарища и чуть ли не глядит ему в рот. Сначала он улыбается, затем становится серьезным, но вскоре его уже охватывает беспокойство и растерянность. Вместо того чтобы радоваться, Тибурцио мрачнеет и теряет надежду. Он понимает, что перед ним незаурядный мастер, которого не легко провести. Теперь он уже не ждет многого и только поглядывает на Пазио с испугом и уважением. Когда Пазио на минуту встает, Тибурцио спрашивает тихо, почти смиренно:

— Говори, сколько хочешь дать!

— Два мильрейса в день, не больше.

— Хорошо, хорошо! — устало говорит Тибурцио и в знак согласия хочет подать руку Пазио и мне. Я отвожу его руку.

Отчитываю Пазио по-польски и решительно требую, чтобы он предложил индейцу пять мильрейсов в день, а кроме того, дополнительное вознаграждение в случае успешной охоты. Пазио ворчит под нос, что я порчу ему индейцев, однако выполняет мое требование и разъясняет Тибурцио:

— Поскольку сеньор очень любит тебя, чего ты вовсе не заслуживаешь, то он дает тебе не два, а пять мильрейсов в день. Пять мильрейсов, если мы не подстрелим никакой дичи. Но в тот день, когда мы убьем какого-либо зверя, то есть ягуара, пуму, анту или хотя бы капивару, в этот день ты получишь шесть мильрейсов.

— Бао! — оживляется довольный Тибурцио. — Тогда я буду получать каждый день по шесть мильрейсов, потому что мы каждый день будем убивать зверя.

— Слушай дальше! Получишь шесть мильрейсов, если зверя убьет кто-нибудь из экспедиции, то есть ты или кто другой. Если же его убьет чужеземный сеньор, ты получишь десять мильрейсов.

Тибурцио озабоченно посматривает на пальцы своих ног. Думает. Пазио разъясняет ему:

— Видишь ли, компадре, ты получишь больше за то, что наведешь сеньора на зверя, чтобы именно сеньор убил его, а не кто-либо другой.

Индеец напрягает все свои умственные способности, чтобы понять, в чем дело. Лицо его багровеет от усилий.

— Ты понимаешь меня? — спрашивает Пазио.

— Нет! — вырывается из груди индейца глубокий вздох.

Тогда Пазио на примерах еще раз поясняет, в чем дело. Тибурцио внимательно слушает, прищуривает глаза, кивает головой и наконец прерывает Пазио:

— Подожди! Значит если я, Тибурцио, убью анту, то получу только шесть мильрейсов. Правда?

— Правда.

— А если я, Тибурцио, не убью анты, но чужеземный сеньор убьет ее, то я, Тибурцио, получу за это от него десять мильрейсов. Так ты говоришь?

— Да, получишь тогда десять мильрейсов.

Тибурцио начинает смеяться:

— Так ведь это глупость!

Мы беспомощны. Тибурцио считает нас полоумными и не может удержаться от насмешек. С триумфом он растолковывает нам нашу ошибку:

— Одумайтесь! Если я сделаю корзину, так ведь это моя работа и за нее я по праву получу, скажем, шесть мильрейсов. Верно?

— Верно.

— Если бы чужеземный сеньор научился делать корзинки и сам изготовил их, тогда чья это была бы работа? Его или моя? Его! И заработок его. А вы мне доказываете, что за работу сеньора я должен получить от него вознаграждение, так?.. Ха! Кто вам поверит в такое? Он убьет анту, ему посчастливится, а вы мне за это обещаете награду? Хе-хе! Надуть меня хотите?

Невозможно объяснить ему, в чем дело. Он упорствует и твердит, что мы хотим его обмануть. Тибурцио не понимает охотничьей страсти. Охота для него, лесного индейца, является обычной работой, необходимой для поддержания жизни. Поэтому Пазио встает и обращается к индейцу торжественным тоном, сурово хмуря брови:

— Послушай, Тибурцио! Можно ли тебе доверить великую тайну?

Тибурцио подозрительно смотрит на Пазио:

— Можно.

— Видел ли ты, как чужеземный сеньор в последние дни давал лекарства больному Альфредо?

— Си, видел.

— А видел ли, что Альфредо сегодня выздоровел?

— Си, он сегодня уже мог ходить.

— Так вот, сеньор в своей стране считается великим знахарем. У него есть много сильных лекарств: он изготовляет их из шкур зверей, которых непременно должен убивать сам. Лекарства, сделанные из шкур зверей, убитых другими охотниками, уже не такие сильные… Понимаешь ли ты теперь, почему сеньор приехал сюда и почему заплатит тебе больше, если зверя убьет он сам, а не кто другой?

Да, теперь Тибурцио понимает. Он окидывает меня полным уважения взгдядом и, снисходительно улыбаясь, говорит:

— Теперь вы сами видите, что я был прав. Вы скрывали от меня тайну. Хотели обмануть Тибурцио! — и добавляет с мягким упреком. — Надо было сразу же откровенно говорить со мной! — и, уже совсем успокоенный, спрашивает. — Когда вы хотите идти на охоту?

ШУПАДОР