13. ТРИДЦАТИЛЕТНЯЯ ВОЙНА С ВОРОБЬЯМИ

Из Валь-де-Буа возвращаюсь в Монреаль, чтобы закончить подготовку к поездке на север.

Во время пребывания в Монреале я посетил однажды порт на реке Св. Лаврентия. Там меня поразили огромные элеваторы, из которых по широким трубам льются в трюмы пришвартованных кораблей потоки золотистой пшеницы.

Одна труба повреждена, и время от времени зерна из нее сыплются на землю. Этим пользуется стайка птиц: они с большим аппетитом, воровской поспешностью и оглушительным чириканьем клюют пшеницу. Я издалека узнаю этих воришек. Это воробьи, наши почтенные европейские воробьи.

Когда я подхожу ближе, они нехотя взлетают, садятся на трубу и оттуда с пронзительным писком бранят неожиданного пришельца, не скрывая своего недовольства. Выглядят они смешно, ведут себя вызывающе и как-то более задорно, чем в Европе. Вид этих знакомых уличных разбойников радует меня.

Но еще более обрадовалась им Америка, когда в 1850 году туда явилась первая пара воробьев из Европы. Этой паре был устроен поистине королевский прием. Америка была тогда молода, сентиментальна и склонна к неожиданным проявлениям чувств. Увидев воробья, американцы слегка ошалели. Наиболее ярким выражением их экзальтации явилась пламенная статья орнитолога Хорта Мерриэма в газете «Нью-Йорк геральд». Она начиналась словами: «Когда двести пятьдесят лет назад в Америку прибыли первые отцы-пилигримы, их встретили кровавые томагавки и воинственные клики ненависти. Сегодня, когда к нам из Англии прилетели первые воробьи, мы раскрываем крылатым пилигримам наши переполненные сердца и нежные объятия и говорим:» Приветствуем вас, приветствуем, о прекрасные божьи пташки! Дышите свободой Америки, размножайтесь и пользуйтесь дарами нашей гостеприимной земли!..«

Так встретили в Северной Америке двух первых воробьев. Счастливая воробьиная пара располагала легионом преданных ей опекунов, которые приносили гостям изысканные лакомства. Их кормили так щедро, что спустя шесть недель эта идиллия завершилась трагически: жадные воробьи обожрались и подохли. Но их смерть не заглушила энтузиазма американцев. Общество» Друзей воробья» воспылало жаждой действия и вскоре завезло из Европы несколько десятков новых воробьиных пар, которые на этот раз отлично прижились.

Окруженные заботливой опекой, воробьи начали быстро размножаться. Они забирались во все более отдаленные города и всюду, куда прилетал.и, вызывали стихийный восторг и взволнованность. Люди не находили себе места от радости и в своих садах прибивали к деревьям маленькие деревянные домики, чтобы привлечь гостей, в эти уютные гнездышки. В некоторых городах было по два-три домика на каждом дереве. Столяры богатели. В других городах воробьев щедро кормили на общественные средства, а мэры соревновались друг с другом в усердии. Фабриканты придумали, специальный легкий корм для любимых пташек, редакторы хвастались знанием орнитологии, поэты слагали похвальные гимны воробьям…

Вот каких почестей дождались воробьи — наши серые дармоеды! И надо признать, что эти бездельники как следует использовали милость судьбы: они обжирались, не стесняясь, и размножались вовсю — размножались поистине невероятно.

Причиной 'всеобщего восторга была не только детская чувствительность янки. Тут действовали и другие причины. В те времена — в середине XIX века — Америка все еще тяжело переживала свою неполноценность по сравнению с old fashionable England8. Богатевший грубоватый американец перенимал английские обычаи и во всем следовал примеру Англии: все, что шло оттуда, принимал с почетом и обожанием. Иногда такое подражание заходило столь далеко и приобретало столь необычные формы, что выглядело смешным. Вероятно, потому, что воробьи происходили именно из Англии, им был оказан такой необыкновенный прием. Характерный штрих: даже в американской научной литературе было четко обозначено, что это «английские воробьи» — «the English sparrows».

Но была еще и практическая причина. Как раз в это время в Америке размножилась бабочка-медведица, гусеница которой стала истинным бичом сельского хозяйства. И вот кто-то где-то написал, что воробьи устроят погром скверным гусеницам и пожрут их. Американцы слепо поверили в это: они увидели в воробьях не только веселых пташек, но и желанных избавителей…

Но что тут долго рассказывать! Прохвосты-воробьи не оправдали надежд американцев. Правда, они невероятно расплодились, и повсюду от них проходу не было — и на западе, и на юге, и даже на севере. Но у них было столько лакомой пищи, что не имело смысла охотиться за неаппетитными, отвратительно волосатыми гусеницами.

Впрочем, неудача с гусеницами — это еще куда ни шло. Хуже то, что сорванцов совершенно не привлекали симпатичные домики на деревьях, с такой любовью сколоченные для них и даже красиво раскрашенные гостеприимными американцами. Неблагодарные воробьи не хотели жить в них, зато повадились устраивать налеты на гнезда ласточек, тесня обитателей и истребляя яйца. Спустя четыре-пять лет после нашествия воробьев количество ласточек в Америке катастрофически сократилось. Ошеломленные американцы беспомощно взирали на странное поведение своих любимцев.

Но даже и эти грешки были бы прощены, если бы распоясавшиеся воробьи (приблизительно на десятом году своего пребывания в гостях) не поставили точки над «и». Осенью их многомиллионная армия с ненасытной жадностью обрушилась на пригородные сады и поклевала все плоды. Люди перестали улыбаться. На следующее лето воробьи набросились на близлежащие поля. Урожаю был причинен колоссальный ущерб. У американцев вытянулись лица.

Когда же год спустя еще большие массы воробьев ринулись грабить поля, люди поняли, что на них обрушилось новое бедствие, что любовь кончилась и надо спасать свое добро. По всей Америке прокатился грозный клич: «Смерть воробьям!»

Весь этот «воробьиный скандал» был одним из тех приступов истерии, которым так легко и так часто поддаются многие американцы и от которых они до сих пор не излечились.

Легко было крикнуть «Смерть воробьям!», да трудно исполнить. Воробьи расплодились в таком количестве и стали такими вездесущими, что вместо одного убитого появлялось десять новых. Серые грабители отступать не собирались. Разгорелась неумолимая, хлопотливая и немного смешная долголетняя война. Правительство назначило награды за отстрел воробьев. Изобретатели и фабриканты изготовляли хитроумные сети, рассчитанные на ловлю воробьев целыми стаями.. Химики придумывали специальные яды; в Белом Доме велись дебаты и принимались боевые резолюции; пресса, прежде восхищавшаяся «божьей птахой», теперь проповедовала беспощадный крестовый поход. Воробьи вызвали у всех лютую ненависть, и казалось даже непонятным, как такие невинные с виду создания могли разжечь такие страсти. Больше всего неистовствовали в Вашингтонском департаменте сельского хозяйства, переживавшем длительный кризис и публиковавшем пространные инструкции о способах борьбы с новым врагом.

В течение долгого времени казалось, что эта война отнюдь не вредит воробьям. Наоборот, они все размножались, а в 1876 году добрались до Канады, появившись в городе Гамильтоне. Канадцам были известны затруднения соседей; несмотря на это, они приняли воробьев с радостью, так как близ Гамильтона не было полей пшеницы. Кроме того, думали, что здесь, на севере, птичка будет вести себя скромнее. Увы! Уже через год воробьи наводнили всю область между озерами Гурон и Эри и подняли забрало: не найдя на полях зерен, они набросились на .чудесные виноградники — гордость Канады — и пожрали весь ви — ноград. Тогда Канада .охнула и тоже вступила в войну.

Между тем в Соединенных Штатах воробей сыграл некоторую роль даже в политике. Злость на этого маленького обжору была так велика, что достаточно было объявить кандидата в депутаты .бывшим воробьиным приверженцем, как его кандидатуру проваливали с треском. Тяжелые, очень тяжелые времена наступили для воробья!

Война тянулась долгие годы, и, разумеется, птицы проиграли. Их количество сократилось до нормальных размеров. Однако неизвестно, что обеспечило эту победу: оружие и усилия человека или кое-какие другие обстоятельства.

«Летит пташка по улице, ищет зерна», — говорит старая, мудрая песенка о воробьях. Следовательно, чтобы на улице были зерна, там должны проходить лошади. В добрые старые времена на улицах американских городов их было много, и воробьям жилось преотлично. Потом явился Форд и ему подобные. Автомобили вытеснили лошадей с американских улиц, смели с мостовых непереваренные зерна и тем самым нанесли воробьям тяжелый удар. Воробьи и сейчас живут повсюду в умеренном поясе Северной Америки, но численность их невелика.

Американцы и поныне немилостивы к воробью. И противный он, и петь не умеет, и нахал, и вообще подозрительное существо. Что вы хотите, the English sparrow!

Преклонение перед Англией миновало; сегодня американцы смотрят на нее иначе, чем сто лет назад. И говорят: чего хорошего ждать от этого английского выродка!

«Sic transit gloria mundi»9, — могут сказать и воробьи, и англичане.

Но американцы должны признать одно: у их воробья была сказочно яркая история. Противный-то он противный, а между тем всколыхнул целую гамму человеческих чувств от неистовой любви до бешеной ненависти. Ни один зверь не сумел добиться этого. Притом воробей взволновал всю Северную Америку, вызвал истерию у американцев и долгое время был у всех на устах. Его триумф и падение напоминают судьбу героя, несчастного героя не то из трагедии, не то из оперетки.

14. ИРОКЕ3Ы

Как известно, французы прибыли в Северную Америку скупать пушнину, поэтому они очень быстро подружились с первыми же племенами, встретившимися на реке Св. Лаврентия: алгонки-нами и гуронами. Увы! У этой дружбы были печальные последствия для пришельцев — она навлекла на их головы ненависть ирокезов, издавна воевавших с алгонкинами и гуронами.

Известно также, что голландцы и англичане прибыли в Америку в поисках земли; им нужны были свободные территории. Поэтому они сразу же начали безжалостно истреблять индейцев — племена пекодов, нарангансетов, вампеногов. Эти племена так же находились в состоянии войны с ирокезами. Так, случайно, родилась дружба между ирокезами, и англичанами.

Роковым для французов был 1629 год. Спустя несколько месяцев после — своего прибытия на реку Св. Лаврентия Шамплен, губернатор колонии, поддался уговорам вождей дружественных племен — гуронов и алгонкинов и согласился принять участие в военном походе против их врагов. Пробился с индейцами сквозь дебри и на озере, названном позднее его именем, дал бой ирокезам. У врага было численное превосходство; к тому же с Шампленом было только двое французов. Но когда разгорелась битва и два ирокезских вождя пали, сраженные выстрелами из мушкета — оружия, прежде неведомого в тамошних лесах, — ирокезские воины, охваченные страшной паникой, обратились в бегство перед горсткой гуронов и алгонкинов.

Это позорное поражение ирокезы не простили французам и не забыли его даже через сто лет. С невероятной, ненасытной ненавистью они без устали нападали на французские поселения, заливая кровью берега реки Св. Лаврентия; в течение ста лет они тормозили развитие французской колонии и уничтожали ее индейских союзников. Именно ирокезы в значительной мере решили историю Америки в пользу Англии, в ущерб французским интересам, хотя сначала ни французы, ни англичане понятия не имели, какую грозную силу представляет собой это необыкновенное, скрывающееся в лесах племя.

А оно действительно было могущественным. Ирокезы выделялись среди всех соседних индейских племен и более совершенным общественным устройством и физической подготовкой, но прежде всего изумительной воинственностью. Историки нарекли их «римлянами лесов»и «сверхиндейцами».

Ирокезы занимали территорию к югу от озера Онтарио, но их военный клич раздавался всюду — от Миссисипи до побережья Атлантики. Строили большие поселения и занимались земледелием; несмотря на это, ирокезские воины проводили жизнь в разбойничьих набегах. Они были врагами всех, кто не хотел им подчиниться, никого не щадили и, обрушиваясь, словно молния, всюду сеяли панику и страх. Всех непокорных они считали своей добычей. Снедаемые неуемной жаждой боя, они стремились к одной цели: добыть скальпы и славу.

К моменту прибытия белых захватчиков ирокезы подчинили себе соседние племена и образовали большое государство. Но они не успели развить и укрепить его — помешали европейцы.

Неразговорчивые, сдержанные, они сочетали в себе суровое достоинство жителей лесов с пылом и жаждой свершения великих подвигов. Лица их были угрюмы, но не лишены гордой красоты. Воины обладали сильными стройными телами отличных атлетов. Этот их облик и суровые обычаи приукрасило романтическое воображение Европы XVIII века, создав тогда образ краснокожего воина.

Ирокезы не всегда были сильными и воинственными. Сохранившиеся обычаи и другие источники позволяют предположить, что еще в начале XVI века они жили в лесах к северу от реки Св. Лаврентия. Потом на них напали алгонкины, подчинив их или оттеснив к югу.

После, такого печального опыта ирокезы окрепли. Память о недавних несчастьях вселила в них мужество: военное ремесло стало их идеалом и первой заботой. Одновременно разум подсказывал им необходимость объединения. Возникла знаменитая федерация пяти, а позже шести ирокезских племен — «Пять Народов», как их пышно называли англичане, — сильный и мудрый организм, поначалу созданный в оборонных целях, но немедленно переродившийся в неистовую силу алчности и завоеваний.

Кто знает, не объясняется ли лютая ненависть ирокезов к французской колонии, их упорные нападения на поселения вдоль реки Св. Лаврентия именно тем, что французы осели на давней родине ирокезов? Возможно, желая возвратить утраченную отчизну, индейцы проливали столько крови на севере, почти пого — ловно истребляя гуронов и алгонкинов и приводя в отчаяние французов.

Несмотря на свою вселявшую в людей ужас воинственность, ирокезы отнюдь не были примитивными дикарями. Они стояли даже на более высокой ступени культурного развития, чем окружавшие их племена, и отличались более проницательным умом. Лучшим доказательством этого является упомянутый союз племен, свидетельствующий об организационных способностях ирокезов и о достаточно развитом — для того времени и тогдашнего сознания лесных жителей — политическом чутье.

Ирокезская лига, возникшая приблизительно во второй половине XVI века и умело руководимая, выполняла свою задачу до последнего момента индейской независимости. Судьбами лиги управлял союзный совет, состоявший из пятидесяти вождей, выбираемых из всех племен. Однако самими вождями руководил кто-то другой.

Явление, казалось бы непонятное и все-таки достоверное: ирокезами, самыми дерзкими и наиболее мужественными индейцами, руководили… женщины! Матроны обладали такой властью, что влияли даже на выбор вождей. Им принадлежали земля, очаг, дом, вся утварь и вся добыча; они решали: убить взятых в бою пленных или принять как равных в ряды племени; нередко они решали даже, быть ли войне или миру. Мужчины были только орудиями в руках матрон.

То, что матриархат столь глубоко укоренился среди ирокезов, можно объяснить их воинственностью: в то время как мужчины почти беспрерывно носились по лесам в военных походах, на женщин ложились все остальные обязанности — сохранение обычаев племени, забота о домашнем очаге, обработка земли, воспитание молодежи. Ирокезские женщины стали подлинным становым хребтом народа, поэтому в их руках были и власть, и правление. Французы быстро поняли, какую они допустили ошибку, вызвав вражду ирокезов; они не только отчаянно защищались, нередко перенося пламя войны в самый центр ирокезских поселений, но старались примириться с грозными воинами и завязать с ними дружественные отношения. Веселые и общительные, французы были лишены многих предрассудков, свойственных самоуверенным и сухим англичанам. Поэтому некоторые французские миссионеры пользовались успехом у индейцев, и не один ирокезский вождь был братом французского офицера.

Англичане всеми доступными им средствами боролись с попытками французов наладить взаимоотношения с индейцами. Английским пуританам, мастерам дипломатических интриг, в конце концов всегда удавалось настроить ирокезов — в особенности наиболее преданное англичанам воинственное племя могавков — против французов.

Поэтому войны не затихали. Ирокезы — послушное орудие английской империалистической политики — пролили много французской крови. Из этой борьбы они вышли ослабленными и разбитыми, но и французам было не лучше. Их колония не могла нормально развиваться: опасность в течение всего XVII века от — пугивала многих людей, которые хотели бы переселиться сюда из Франции.

Ирокезы, хотя и разбитые, не разделили судьбу иных индейских племен; они не погибли. Укоренившийся обычай усыновления племенем некоторых пленников в какой-то мере восполнял понесенные потери. В период наибольшей славы, то есть в XVII веке, когда от ирокезов в значительной мере зависела судьба колоний двух великих держав, их насчитывалось не более пятнадцати тысяч, в том числе три тысячи воинов.

Во время американской войны за независимость большая часть племен сражалась на стороне англичан. В 1779 году американцы истребили множество ирокезов, и численность их упала до неполных восьми тысяч, но к сегодняшнему дню снова выросла до 15 тысяч. Часть их живет в старых поселениях, находящихся в штате Нью-Йорк, остальные укрылись в Канаде и нашли здесь кров и пищу; немногочисленная группа прозябает в Оклахоме…

Любопытная ветвь ирокезов живет в Конавоге, предместье Монреаля, на правом берегу реки Св. Лаврентия, Это потомки тех самых ирокезов, которые в XVII веке приняли христианство из рук французских миссионеров и стали католиками. Подвергшись нападкам со стороны родичей-англофилов, они покинули ирокезские территории и поселились в Конавоге под боком у друзей французов. Тогда их численность была равна числу жителей поселка Вилла Мари, позднейшего Монреаля. Сегодня их, возможно, столько же, но в Монреале уже в тысячу раз больше жителей, чем в Конавоге.

Прямо напротив Конавоги на монреальском берегу реки возвышаются дома второго предместья — Лашина. Здесь в августовскую ночь 1689 года неистовые ирокезы нанесли французам самый чувствительный удар за всю историю Канады — они поголовно вырезали все население города, посеяв ужас в сердцах всех ко — лонистов.

Лашин и Конавога — это как бы два противоположных символа в истории канадских французов: первый — военного поражения, второй-мирной победы.

Потомки многих тогдашних воинов, виновников кровопролития в Лашине, сегодня преспокойно живут в Конавоге. Давно уже закопали они военный томагавк, подали руку дружбы прежним врагам и теперь в течение жизни многих поколений пользуются плодами мира и спокойной жизни. Однако посмотрим, каковы же эти плоды.

Однажды, сопровождаемый моим монреальским знакомым — поляком, я переправился по мосту на южный берег реки и посетил резервацию. Несколько сот деревянных домишек, опрятных, но жалких, похожих на какие-то миниатюрные бараки. Мало зелени, никаких садов, столь характерных для предместий, где жи — вет белое население. Мало движения на улицах. Люди печаль — «ные, сонные и одеты нищенски. Не дерзкие и не гордые, а какие-то тихие и угасшие. Таковы сегодняшние ирокезы.

Через каждые несколько десятков шагов стоит киоск, в котором сидит белый канадец и продает халтурные индейские сувениры, сладкую воду «Canada drink» и фотографии грозных индейцев в фантастических уборах. Для этих фотоснимков, долженствующих изобразить давних ирокезов, позируют в праздничные дни за несколько центов современные ирокезы. Это их единственное занятие. Конавога — большой аттракцион для туристов, толпами приезжающих из Соединенных Штатов.

Я хотел купить на память что-нибудь оригинальное, интересное, но абсолютно ничего не нахожу. Спрашиваю белого канадца: есть ли у него какие — либо подлинные, со вкусом сделанные предметы? Мое требование смешит торговца; он осматривает кучу всякой дряни и, театрально пожав плечами, отвечает с озорной иронией:

— Чего вам захотелось, сир! Это же только для американцев!

— Ну и что же?

— Американцы не такие привередливые! Они рады чему попало и хорошо платят! Я задаю другой вопрос:

— В этих киосках нет ни одного продавца-индейца. Разве им не разрешена торговля?

— Разрешена, сир, разрешена! Только они сами не хотят торговать — не хватает терпения. Торговля в киосках им не по вкусу — это же были великие воины…

Люди любят смотреть на диких зверей, запертых в клетки. Именно поэтому американцы любят приезжать в Конавогу. Ведь ирокезы некогда были такими грозными! И теперь, когда они стали слабыми, любопытно посмотреть на них. Вид угасающего в клетке льва не очень приятен, он порой тревожит совесть, однако туристам это не столь уж важно. В интересах города Монреаля ирокезы должны существовать как можно дольше, чтобы, привлекать толпы любопытных туристов и щекотать им нервы.

Одна из основных обязанностей ирокезов — существовать. За это государство дает им каждую неделю немного пищи и ежемесячно четыре доллара на семью… на карманные расходы! Им незачем мучить себя работой, пусть позируют — рассуждают власти. В настоящее время их более двух тысяч; ежегодно это число уменьшается.

Это самый странный на свете люмпен-пролетариат под вывеской «ирокезы». В тени давней, поистине необыкновенной славы возникла целая нищенская организация. Грабительски эксплуатируется — как и многое другое в стране — великое прошлое племени ирокезов. Эти индейцы не занимаются, упаси боже, прямым нищенством. Они всегда продают что-то: иногда вытаскивают из-за пазухи низкопробную открытку, порой улыбаются туристу с заученным высокомерием, произносят несколько ирокезских слов или подают руку… За это обрадованный обыватель из какого-нибудь Питтсбурга щедро сует им в карман смятый доллар.

В Конавоге есть школа. По случаю каникул она, к сожалению, закрыта. Там детей индейцев учат французскому и немного английскому языку. Разговорный язык сохранился здесь ирокезский, в чем мы с удовлетворением удостоверяемся.

Есть также католическая церковь. Священника индейского прихода, старого иезуита, мы застаем дома.

— Удовлетворены ли индейцы таким положением вещей? — прямо спрашиваю его.

Старик не без подозрительности смотрит мне в глаза, потом отрицательно качает головой и искренне отвечает:

— Нет, не удовлетворены.

— А разве нельзя расселить их в безлюдных лесах на севере и создать им естественные условия жизни?

Видимо, это очень щекотливый вопрос, и я не получаю прямого ответа. Впрочем, мне понятна уклончивость миссионера: здесь индейцы у него под рукой, а там, на севере, ему было бы очень трудно оказывать на них свое влияние.

Спрашиваю — как можно более осторожно, чтобы не обидеть милого старичка, — чем занимаются его подопечные. Неужели только поджидают туристов?

— О, нет! — живо протестует он. — Многие трудятся за пределами резервации. Некоторые стали каменщиками и работают на строительстве мостов, многие работают лоцманами на реке выше Монреаля…

Позже я собираю сведения об этих работниках. Действительно, они существуют, но… их очень немного. Жалкий процент по сравнению с теми, которые прозябают в Конавоге.

Центром и сердцем Конавоги является нечто вроде Луна-парка, с большой вывеской у входа: «Tombola». Там можно развлечься за небольшую плату.

Таких центров примитивного развлечения в каждом канадском городе имеется несколько, но этот конавогский парк развлечений вызывает жалость исключительным убожеством выдумки и благоустройства.

Ирокезы зазывают бросать кости или стрелять по мишеням. Есть тут и резвые молодые ирокезки, одетые причудливо, словно на бал-маскарад. «Хелло!» — кричим мы, обрадованные их появлением. Они тоже рады нам. Мой спутник фамильярно похлопывает их по спине. Девушки смеются и охотно позируют перед фотоаппаратом. За это они получают полдоллара, чем очень довольны, и готовы хоть сейчас посетить нас в нашей гостинице в городе. Таковы эти дочери суровых ирокезских матрон!

Потом мы преграждаем дорогу одному пожилому индейцу с длинными, спадающими на плечи волосами и заметным брюшком, .несколько великоватым для потомка славных воинов. Одетый по-европейски, в распахнутой блузе и в брюках, заложив пальцы за пояс, он медленно шагает по дорожке. На его лице угрюмая гордость и скука, словно он долгие часы напрасно прождал улыбку судьбы. Эта улыбка предстает перед ним в облике двух европейцев: мы фотографируем его. За позирование он получает от моего спутника всего десять центов, но и то доволен.

— Тяжелые времена, а? — завязываю я с ним дружескую беседу.

Какое-то бормотание вырывается из горла ирокеза, и я слышу неохотное подтверждение:

— Тяжелые…

— И всегда они такие тяжелые? — допытываюсь я, — Вероятно, скучно в этой Конавоге? Неужели за весь год не бывает каких-либо перемен?

В сонных глазах индейца я замечаю признак легкого оживления:

— Бывает!

— Видимо, тогда, когда вы покидаете Конавогу, чтобы работать где-то? Вы не речной ли лоцман? — стараюсь я вызвать в нем хоть каплю оживления.

— Я не работаю! — бурчит собеседник, видимо, задетый за живое моим вопросом.

Полноватого индейца не так-то легко вывести из состояния раздумья. Но мы не даем ему покоя. Однако тщетно: все наши добросовестные усилия разбиваются о его высокомерное равнодушие. Он как будто смеется над нами в душе, полный превосходства и презрения.

«Возможно, мы были слишком навязчивы и бесцеремонны?» — тревожит меня сомнение.

— Ну, а американцы? — старается захватить его врасплох мой спутник. Видимо, он знает, какую струну задеть.