4. ВОЛЬТЕР ЗАБЛУЖДАЛСЯ…

Почтенный Вольтер отозвался когда-то довольно презрительно о Канаде, сказав, что это только несколько акров снега — «quelques arpents de neige». Отрицательное мнение философа получило известность, стало всеобщим убеждением, неоспоримым пророчеством и определило французское представление о Канаде.

А я сейчас живу на этих канадских «акрах». Несколько дней назад, выехав из Оттавы, столицы Канады, я направился за сто с лишним километров к северу, на реку Льевр, и поселился в лесной хижине польского охотника Станислава.

Стоит август. Вольтеровских снегов нет; наоборот, жарко, очень жарко. Минуту назад я пересекал поляну, ступая по густой, высокой траве, радуясь бездонной лазури неба надо мной; в траве кишело множество насекомых и кипела жизнь. Палящий зной струился с неба и поднимался от земли. Внезапно я перестал радоваться: черные круги завертелись перед глазами, и произошло неожиданное. То, чего я не испытал ни в Бразилии на Амазонке, ни у подножий Кордильеров, случилось со мной здесь, в сотне миль к северу от Оттавы: меня поразил солнечный удар! К счастью, поблизости был тенистый клен. Я кое-как добрался до него и лег под деревом.

Лес всех оттенков зеленого окружает эту знойную поляну. Он густой и очень живучий. Хотя он и растет на скалах, а лет двадцать назад его уничтожал пожар (повсеместный бич канадских лесов), и часть деревьев не так уж высока, однако чувствуется в этом лесу какая-то неуемная тяга к жизни, росту и размножению. Соки в стволах здешних деревьев струятся, как видно, значительно живее, чем в наших европейских, и более щедро выделяются из-под коры пахучие смолы. А с наступлением весны люди выкачивают из кленов в кувшины сладкий сок, не губя деревьев.

Поражает большое разнообразие пород. Лежа под кленом, я различаю вокруг себя более десяти видов лиственных и несколько хвойных. Собралась прекрасная компания: дубы, орешник, буки, осины, ясени, липы, березы, кедры, ели, пихты, сосны и еще какие-то неизвестные мне виды. Все они родственны нашим европейским деревьям, а все же несколько иные — в различных мелочах, в рисунке листвы, но прежде всего в пульсе жизни — какие-то более сильные, радостные, пышные. В Европе леса не такие жизнеспособные. В умеренном поясе есть лишь один лесной край — столь же прекрасный, богатый растительностью и зверьем, но еще более обширный — сибирская тайга.

Нигде в Европе я не видел такого количества кузнечиков, как на этой поляне. Уйма кузнечиков! Каждый шаг человека вспугивает из травы сотни этих насекомых. Они разлетаются в разные стороны, словно живое шелестящее облако. Некоторые из них, наиболее крупные, отличаются исключительной красотой. Раскрывая надкрылья, показывают вдруг сказочно голубые крылья и отлетают на несколько метров. Когда надкрылья захлопываются, красота исчезает и кузнечики снова становятся серыми, незаметными, похожими на комочки земли.

Они пожирают траву. Это лучше всего свидетельствует о жизненной силе здешней растительности: несмотря на миллионы обжор, на поляне незаметно ни малейшего ущерба. Обилие насекомых напоминает некоторые местности на Амазонке. Но это шутка природы! То Амазонка, а то страна, о которой создалось нелестное мнение, как о холодной пустыне: «quelques arpents de neige!..» Однако кузнечиков здесь великое множество.

Есть здесь и другие насекомые, настоящие дети солнца — цикады. В разогретом воздухе полудня разносится их звонкое и назойливое стрекотание — металлическое, протяжное шипение, переходящее в скрежет. Этот характерный звук одинаково действует людям на нервы и в Рио-де-Жанейро, и в Канаде. Здешнее лето, хотя и сравнительно короткое, настолько жарче нашего польского, что позволяет жить — правда, кратковременной жизнью — тропическим цикадам.

На этой поляне построил себе Станислав хату. Питается мясом оленей, на которых охотится в соседнем лесу, а все остатки выбрасывает поблизости от жилья. К этим отбросам слетаются бабочки. В погожие дни хижина Станислава окружена летучим нимбом, красочным хороводом веселых русалок, крапивниц, различных мотыльков. Их явно занесло сюда с евразиатского материка. Среди этой заурядной «черни» время от времени появляется новый гость — благородный, гордый, величиной с человеческую ладонь. Он красив, яркая бронза оттенка светлого каштана, удачно-подчеркнутая черной обводкой с белыми крапинками, уже издали бросается в глаза. При этом красавец гость поражает своим полетом: он не трепещет крыльями, подобно другим бабочкам (например, нашим капустницам), а. распростерши их, неподвижно парит в воздухе. Летит плавно, и его величавый полет исполнен такого покоряющего благородства, что человек глядит на него, как зачарованный.

Называют его монархом (Anosla.plexippus). Прилетел он сюда с далекого юга — может быть, из Флориды или Алабамы, — чтобы порезвиться на канадской лужайке и под конец лета вернуться на родину. Это неутомимый бродяга. На обратном пути монархи собираются в стаи, словно перелетные птицы.

Жители Виргинии часто наблюдают коричневую тучу прекрасных летунов, спешащих к теплому солнцу.

Вид монарха вызывает во мне далекие воспоминания и волнует сердце. С его многочисленными двоюродными братьями, происходящими из того же рода, я встречался в Пара, близ устья Амазонки. Мой знакомец с поляны Станислава пустился в путь на север, веря в здешнее солнце, и не ошибся. Теперь кормится соками остатков оленя, убитого польским траппером Станиславом. И живет, славя канадское солнце.

Когда вот так отдыхаешь под кленом, приятно и весело уноситься мыслями в отдаленные страны и в далекое прошлое. Вспомнить хотя бы о Вольтере с его презрительными «несколькими акрами снега». Поспешность иногда подводит даже признанных мудрецов, и они могут выпалить какую-нибудь глупость! «Я гораздо больше жажду мира, чем Канады; полагаю, что мир может быть преспокойно достигнут и без Квебека», — рассуждал Вольтер. Мы знаем, что мир между Францией и Англией не был так благополучно достигнут, зато какие огромные богатства были выхвачены у французов из-под носа в Канаде!

Или вспомнить еще одну роковую ошибку, допущенную другим славным мужем — кардиналом Ришелье. Гугеноты, изгнанные из Франции, хотели поселиться в Канаде — точно так же, как перед ними в Бостоне это сделали пуритане, преследуемые за свою веру в Англии. Ришелье не разрешил: он не хотел «засорять» Канаду «еретиками», хотел видеть ее истинно католической. Гугеноты рассеялись по всей Европе, повсюду своей предприимчивостью и изобретательностью способствуя процветанию других народов, а Канада, действительно истинно католическая, но слабо заселенная, стала добычей Англии…

На верхушку клена, под которым я отдыхал, села какая-то птица и почему — то встревожилась. Крикливая окраска ее оперения — очень яркий пурпур — приковывает взор. Я гляжу и глазам своим не верю: это же, черт возьми, тангар, самый настоящий красный тангар, похожий на тангаров с Амазонки или Параны! Хватит с меня бразильских воспоминаний! Вскакиваю и направляюсь к ближайшей речке — Сен-Дени-крик.

Бултыхнувшись в воду, вспугиваю нескольких форелей. Вода отличная и приятно холодит. Через несколько минут, словно заново рожденный, выхожу на берег. Одеваясь, отгоняю многочисленных ос и мух, больших и злых. Едва отбился от них, как слышу снова шелест. На этот раз у меня перехватывает дыхание. Неужели колибри?

Да, это колибри! Прилетел, повис в воздухе и разглядывает меня с дерзким любопытством, свойственным всем колибри. Такой же крошечный, проворный, длинноклювый и яркий, как его сородичи на реке Укаяли. Такой же любитель цветов, солнцепоклонник, неутомимый летун — милый малыш колибри.

Колибри — довод, бьющий в глаза. Вольтер решительно был неправ! Кроме суровой зимы, снежной и долгой, в Канаде есть еще и горячее лето с солнечными ударами, с цикадами, тангарами и колибри. Об этом Вольтер забыл.

А действительно ли забыл? Отрицательное суждение Вольтера о Канаде получило широкую известность. Но такую же известность завоевал и другой француз — Лафонтен — басней о хитрой лисе и кислом зеленом винограде. Вольтер высказал свое отрицательное мнение тогда, когда Франция после проигранной войны с Англией потеряла Канаду. Хитрая лиса назвала виноград кислым тогда, когда не смогла достать его.

А в Канаде есть даже виноград. Он растет вблизи города Торонто и совсем не кислый.

5. МЕЖДУ ЛЕСОМ И БОГОМ

Станислав нашел в конце концов свое счастье на солнечной поляне у реки Сен-Дени, которая впадает в реку Льевр. К востоку от поляны раскинулся огромный, бесконечный лес. Там есть холмы, озера, бобры, медведи и олени. Нет людей и тропинок. Люди остались позади Станислава — в городах и поселках. Среди людей он шел тернистым путем, пока не дошел до этой поляны. Сегодня, подкрадываясь к оленям, Станислав тоже продирается сквозь тернии, но на сей раз это просто шипы малины, ежевики и лесных кустарников. И он счастлив.

Его судьба — обычная судьба польского эмигранта. Происходит он из Сроды. Его отец пас овец, был добрым и всеми уважаемым человеком. Станислав помогал отцу, но, когда его захотели забрать в прусскую армию, убежал в Америку. В Америке, как это обыкновенно бывает, перепробовал все: был кондуктором трамвая, рабочим на различных заводах, потом попал в леса к кашубам в Оттер-Лейке. Там взялся за ружье. Лес пришелся ему по душе.

Много лет пробыл в Оттер-Лейке, но потом убедился, что в тамошних лесах уже повывелся настоящий зверь, и начал искать новые места. Так Станислав прибыл на реку Сен-Дени, нашел эту поляну и .построил себе хату. Живет здесь уже несколько лет. На соседнем пригорке выращивает картофель, на склонах Ястребиной горы собирает чернику, в Сен-Дени ловит форелей, на реке Льевр — щук, а в окрестных лесах добывает свою основную пищу — оленей. Стреляет мастерски.

Станислав живет одиноко зимой и летом, его единственный товарищ — собака. Это небольшая черная дворняжка, отзывающаяся на кличку Нигер, — неудачная помесь, собачий кретин, верный и бесполезный. Может быть, именно потому, что Нигер кретин, Станислав окружает его заботливой опекой и любовью. Надо же любить что-то живое…

В далеком Монреале у Станислава есть несколько случайных друзей — канадцев. Осенью они приезжают на несколько недель поохотиться и оставляют немного денег, на которые он покупает патроны и непритязательную одежду на зиму.

Станислав очень беден и совсем лишен честолюбия городского человека. Не стремится зарабатывать деньги. Все делает сам: он и портной, и сапожник, и врач, и столяр. Соседи с реки Льевр часто приходят к нему и просят помочь в чем-либо. Он охотно помогает.

Одиночество и постоянное пребывание в лесу, среди деревьев, отразились на его характере, выработали в нем не только физическую крепость, но также необычайное равновесие духа, придали его движениям медлительность, мыслям — простоту; его устаревшие понятия стали еще более косными. Но при всем этом Станислав отнюдь не нелюдим. Он строг, но спокоен и приятной беседы никогда не испортит.

Я долгое время удивлялся, почему он не обзавелся семьей. Ему уже около пятидесяти. В лесу жена и дети особенно необходимы. Как-то я затронул этот вопрос и спросил Станислава, почему он не женился. Но удовлетворительного ответа не получил.

— Как-то обошлось без жены… — сказал уклончиво траппер.

Может быть, его постигло разочарование в любви? Станислав немного смущен и колеблется, не зная, как мне объяснить это. Под кажущимся спокойствием скрывает что-то.

— Нет… — отвечает с едва заметной улыбкой, — меня не постигло разочарование в любви…

Но, видимо, это слишком поспешное заверение, так как, слегка нахмурив брови, Станислав добавляет:

— А, собственно… Э, да что болтать зря…

Значит, все-таки что-то было. Спрашиваю, хотел бы он иметь детей.

— Никогда о собственных детях не думал… — уверяет он.

Я с сочувствием гляжу на него. Станислав, которого судьба загнала в леса, где он живет в самом тесном соприкосновении с природой, сам так и не испытал наиболее сильного зова природы: стремления к продолжению рода.

Я не сдаюсь:

— Скоро наступит осень и задует северный ветер. Потом выпадет снег и на полгода установится зима. Быть одному в темной хижине все это долгое время, вероятно, мучительно… Не тоскуете ли вы в это время «по человеку, близкому вашему сердцу?

Станислав задумывается, потом отвечает, что не знает — тоскует ли он. Пожалуй, нет — потому что тогда с ним находится кто-то другой.

— Кто же это?

— Господь бог!.. — тихо отвечает он.

И правда, Станислав ревностно религиозен. Он полон такой горячей и глубокой веры, что порой она кажется болезненной. Бог, без колебания утверждает Станислав, сошел к нему с неба, принимает участие в его делах, находится рядом с ним. Станислав беседует с богом, как с кем-то присутствующим тут же, просит у него совета… Бог разделяет общество Станислава в долгие зимние дни в одинокой хижине, а его присутствие охраняет от нервных потрясений. Какое-то наваждение! И когда Станислав рассказывает мне об этом, его глаза вспыхивают нездоровым блеском.

В жизни Станислава произошли два события, которые он считает делом Провидения. В канадской провинции Квебек, заселенной преимущественно французами-католиками, приверженность к религии и до сего времени сильна, как нигде, и многие места там прославились чудесами. Наиболее известные из них — это церковь св. Иосифа на горе над Монреалем и церковь св. Анны в Бопре, под Квебеком.

Несколько лет тому назад Станислав долго и тяжело страдал болезнью желудка. Он был так плох, что врачи потеряли надежду сохранить ему жизнь; поговаривали, что это рак. В самом безнадежном состоянии поехал Станислав к отцу Андре, настоятелю церкви св. Иосифа. Отец Андре заявил, что Станислав выздоровеет. И действительно, через несколько недель он выздоровел.

В другой раз Станислав принимал участие в паломничестве к церкви св. Анны в Бопре, и, поскольку принято просить о милости, он молился об излечении экземы, которая была у него несколько лет на пальцах. Через несколько дней, к изумлению Станислава, экзема начала проходить и скоро исчезла окончательно. Если оба эти случая правдивы, то они свидетельствуют разве что о сильном самовнушении Станислава, опирающемся на его огромную веру.

При всем том Станислав отнюдь не обнаруживает признаков подвижничества. Несмотря на набожность, в нем вовсе не бушует пламя, которое сжигало высокомерных рыцарей-крестоносцев. Хотя он и живет в лесу, тело его не напоминает тело Тарзана, а его лицо с запавшими щеками совсем не фотогенично. В нем не кипит жажда великих свершений, как у героев Джека Лондона. Станислав остался тихим, скромным человеком с уравновешенным характером и безмятежными снами; он составил себе полное представление лишь о двух величественных силах, между которыми забросила его жизнь: о лесе и о боге.

Через два-три часа после захода солнца мы ложимся спать. Станислав ложится последним. Прежде чем погасить керосиновую лампу, он чистит ружье, потом опускается на колени перед изображением ченстоховской божьей матери и читает молитвы. Молится долго, пятнадцать-двадцать минут. Воздетые к богу глаза его снова загораются горячечным блеском. Как будто видят и» ой мир. Выражение блаженного покоя и удовлетворенности застывает в такие минуты на лице Станислава.

В это время на соседних склонах начинают выть волки. Он ч отправляются на свою ночную кровавую охоту, открыто и грубо провозглашая войну всем более слабым обитателям лесов. Потом доносятся иные звуки. Два коротких трубных басовых выкрика заканчиваются третьим — долгим и еще более мрачным: гу-гу — гуууу… Это тоже ночной хищник: сова. Она тоже сообщает, что голодна и опасна для соседей.

Странно сочетаются эти звуки: здесь, в хижине, — призыв к богу, там, в лесу, — призыв к пожиранию.

Вот так — между прожорливой чащобой и такой же всепоглощающей верой Станислава — мы наконец засыпаем в хижине польского траппера.

6. СОСЕДИ

Каждый день рано утром мы выходим на охоту. Станислав — мастер читать следы — по дороге объясняет мне шепотом, что происходило здесь ночью. Тут прошли два оленя, там останавливался и грыз кору дикобраз, а здесь еще один олень, испугавшись чего-то, отпрянул в сторону. Встречаем много медвежьих следов, но все они старые: надломленные деревца дикой черешни с объеденными ягодами и полуистлевшие поваленные стволы, ободранные в поисках личинок. Свежих следов, к сожалению, не видно. Не заметно также, к счастью, и свежих следов соседа, Десотеля.

Десотель охотится за нами. Он заявил, отнюдь не в шутку, что будет стрелять, если увидит нас в лесу, в своем лесу. Поскольку это злобный безумец, он действительно будет стрелять. Мы все время начеку.

Десотель жил раньше в деревне, среди людей. Он надоедал соседям и до такой степени отравлял им жизнь, что в конце концов вывел их из себя: его избили, как собаку. Вылечившись от ран, Десотель ушел в леса на реку Сен-Дени и поселился там вместе с женой, несчастной женщиной. Была у него собака: при — вязал ее однажды к дереву и уморил голодом. Была и. лошадь: замучил ее насмерть.

Станислава он ненавидит за то, что траппер поселился вблизи и охотится в лесу. Сам Десотель вовсе не охотник, а лес вообще никому не принадлежит. И все же негодяй не желает, чтобы Станислав охотился, и грозит застрелить его. Теперь угрозу распространил и на меня.

Желая покончить с этой кошмарной «романтикой», я иду к дикарю, чтобы попробовать как-то договориться с ним. Он принимает меня в своей покосившейся хатенке, но разговариваем мы, как слепой с глухим. Представившись, объясняю Десотелю, что приехал сюда в гости, чтобы полюбоваться красотой здешних лесов. На эту французскую любезность Десотель отвечает, что на его ружье отличная мушка и что он метко стреляет. Я прошу разрешения гулять в «его» лесу. Он отвечает, что достал новые патроны… И так весь разговор.

Потом Десотель вдруг вскакивает и в приступе гнева ни с того, ни с сего начинает орать, что это все его леса, что он тут хозяин, что он никого не потерпит. Это не безумие — на его губах пенится безграничная злоба. Но откуда она берется? Привольный богатый край и живительный воздух создают здесь условия жизни для людей здоровых и уравновешенных. Десотель, с его квадратным лицом французского мужика, движениями медведя и глазами волка, похож на злокачественную опухоль, чуждую и враждебную, неведомо как возникшую здесь. В этом лесу он совершенно неуместен.

Совсем иные люди живут с другой стороны, на запад отсюда, у реки Льевр. Там протянулось почти на двадцать миль поселение Валь-де-Буа; все жители его — канадские французы. Они словно выхвачены из XVII столетия. Это милые, тихие, бедные, отсталые крестьяне. Бледны их улыбки и скромны их желания. Они ничего не хотят завоевывать. Пожилые почти все неграмотны. У них небольшие наделы, для обработки которых достаточно серпа и мотыги. Ничего не дают миру, почти ничего от мира не требуют. Из собственной пряжи сами изготовляют себе одежду. Это обыкновенные маленькие люди: немного завистливые, немного мелочные, любящие посудачить, в меру хитрые. Тесный глухой мирок.

В Валь-де-Буа нет Америки. Америка — на юге, всего в трех часах езды на автомобиле: строит небоскребы в городах с миллионным населением, прокладывает железные дороги, напрягает мысль, гудит тракторами, изматывает нервы, творит, бурлит. Но не достигает Валь-де-Буа, которое, как почти все французские поселения в Канаде, не принимает участия в американском разгоне. Здесь не испытывают головокружения. Расположен Валь-де-Буа в стороне, в абсолютной тиши. Два полюса, две парадоксальные противоположности, а между ними всего три часа езды на автомобиле.

Ближе всех к хате Станислава, у впадения Сен-Дени-крик в реку Льевр, живут три большие семьи: Такки и две семьи Кол^ ларов. Хорошие, добродушные люди, обремененные, как и все, мелкими заботами. Станислав живет с ними в полном соседском согласии. Мужчины крепкие и статные, женщины — видные. Что больше всего поражает, так это огромное число детей. В трех семьях их, пожалуй, не меньше тридцати, и поскольку усадьбы стоят довольно близко друг к другу, то они производят впечатление целой деревни. Мне трудно разобраться в этой детворе, но, вероятно, в каждой семье рождается по ребенку ежегодно.

Небывало высокая рождаемость — характерная черта французско-канадского населения. Семья в Валь-де-Буа, которая имеет всего несколько детей — семь или восемь, стыдится этого. Многочисленное потомство считается каждой здешней семьей высшим проявлением патриотизма и исполнением воли божьей; это вопрос не только биологический, но и политический.

Предполагается, что во время господства Франции в Канаду прибыло не более двадцати тысяч французов. В течение полутора веков их стало около шестидесяти тысяч. С момента захвата Канады англичанами приток колонистов из Франции почти совсем прекратился. Несмотря на это, французское население разрослось к нынешнему дню невероятно, почти до шести миллионов человек, из числа которых почти четыре миллиона остались в Канаде; остальные уехали в Соединенные Штаты.

Живя сплоченной массой в провинции Квебек, канадские французы не только защитили свой язык, невзирая на английский натиск, но и в ожесточенной борьбе завоевали равноправие; сегодня они такие же полноправные граждане, как и их английские земляки. Даже канадские банковые билеты выпускаются с надписями на двух языках. Плодовитые французы одержали решающую победу.

Хотя большинство французского населения составляет пассивное и отсталое крестьянство, но в городах существуют многочисленный рабочий класс и трудовая интеллигенция. Имеется густая сеть учебно-воспитательных заведений, средних и профессиональных школ, есть высшие учебные заведения, университеты, но прежде всего духовные семинарии.

Канадские французы принадлежат к числу вернейших чад Рима. Духовенство завладело всей жизнью народа — культурной и даже хозяйственной. Ректор ведущего французского высшего учебного заведения — Монреальского университета — священник. Священники управляют здесь заводами, входят в состав правлений предприятий, собирают налог-десятину для церкви. Зерно, посеянное кардиналом Ришелье, разрослось так буйно, что многие ворчат, намекая на сорняки…

В Валь-де-Буа могущественнейшая сила, безапелляционный судья, высший авторитет — кюре Вильмор, разумеется тоже француз. Аскетичный, беспощадный, деспотичный, он стучит кулаком по амвону и обрушивает громы на головы грешников. Такки, Коллары и все остальные со скорбными минами бьют себя в грудь. Кюре Вильмор думает за них, он их разум, их здравый смысл — их пастырь, подлинный пастырь стада.

Но в последнее время прихожане набрались смелости и по — . спорили с ним. Нашли повод. Не поставив в известность церковный совет, священник закупил стулья и заменил ими часть скамей, которые выкинул из церкви. Это слишком смелая прогрессивная идея явно пахла нововведением и ересью. Прихожане хотели и впредь сидеть на скамьях и озлились на кюре. Послали в Монреаль к епископу делегацию с жалобой на Вильмора,

И вот в Валь-де-Буа приезжает какой-то страшно веселый, по хитрый прелат и произносит проповедь о слишком длинных языках, ненужных делегациях и горячих головах. Проповедь брызжет такой непосредственной грубоватой веселостью, так нашпигована множеством остроумных, даже пикантных «погово — рок», что угрюмые лица прихожан расплываются в улыбках. Тучи рассеивается, улыбок становится'все больше, некоторые громко смеются. Когда же попик окончательно высмеял длинные языки и ненужные делегации, он кротко спрашивает: разве плохо сидеть на стульях и в таком удобном положении возно — сить хвалу господу богу? Зачем же горячиться, зачем сразу устраивать революцию? Прихожане признают, что он прав… Так кончается «скамеечная война», а кюре Вильмор восстанавливает свой авторитет и продолжает осуществлять суровую власть в приходе Валь-де-Буа.

Он снова думает за своих прихожан, остается их пастырем, голосом их совести: о, как жестоко он отчитал прихожан на последней воскресной проповеди за предосудительное забвение ими супружеских обязанностей! Какого стыда пришлось натерпеться хотя бы Терезе Коллар, когда кюре при всех спросил ее: почему, принеся на свет последнего ребенка, которому ныне уже около года, она не обещает ничего нового?

Когда глядишь на этих вялых, забитых крестьян, трудно поверить, что это те самые канадские французы, которые триста лет назад совершили столько подвигов и великих открытий.

Просто удивляешься, как с наступлением английского владычества вымерло племя славных смельчаков, а масса французского крестьянства превратилась в толпу покорных овечек со своими духовными пастырями.

Каждое утро, незадолго до восхода солнца, вокруг нашей хаты разносится звонкий птичий свист и гомон. Это задорные, умные птицы, называемые здесь blue jays или попросту канадские сойки. Появляются на краю поляны, в течение нескольких минут галдят и переругиваются, а затем скрываются в чаще на том берегу ручья. Я люблю этих юрких пичуг. Они как-то бодро, весело, с пленительным задором начинают день.

Это не только самые близкие, но и самые милые соседи.

7. РОБЕР КАВЕЛЬЕ, СЕНЬОР ДЕ ЛЯ САЛЛЬ

Coureurs des bois!4 Это были отважные удальцы — сильные, неустрашимые, привыкшие к любым трудностям, неукротимые, полные буйного задора. Пылкие и беззаботные, они всей душой любили лесные дебри, а индейских девушек брали себе в жены. Братья этих девушек помогали им добывать шкурки пушных зверьков, а когда coureurs des bois — лесные скитальцы — возвращались в поселения своих земляков на реке Св. Лаврентия, то приносили с собой целые сокровища из шкурок и волнующие рассказы о далеких озерах, сказочных реках и прекрасном безлюдном крае.

Хозяева огромных земельных владений на реке Св. Лаврентия, французские сеньоры, всей душой ненавидели лесных скитальцев и старались насильно удержать их в поселках: убыль рабочих рук в сельском хозяйстве вредила жизненным интересам сеньоров. Но тщетны были строгие декреты и преследования. Чары леса были сильнее, соблазн добыть шкурки пушных зверей неодолим.

Впрочем, не только батраки и арендаторы помещичьих земель стремились в леса. По их стопам ушел не один сын сеньора. Уходили и те, кто мечтали о великих свершениях и завоеваниях, а лесную глушь стремились наполнить новой кипучей жизнью.

Таким деятельным, отважнейшим пионером был Робер Кавелье, сеньор де ля Салль, судьба которого сложилась очень трагично. Он видел дерзостные сны и осуществил их: подарил родине страну, территория которой была в двадцать раз больше, чем сама Франция. Его любили короли, он обладал пламенным и гордым сердцем, завистники ненавидели его и в конце концов вероломно убили.

С детства Кавелье мечтал и грустил. В родном Руане грезил о далекой дикой Канаде и горящими глазами смотрел в сторону заходящего солнца. Когда на двадцать третьем году жизни детские мечты осуществились и Робер поселился на реке Св. Лаврентия вблизи Монреаля, Кавелье продолжал думать о западе и посматривал в сторону Великих озер.