Глава 18

Эдмунда похоронили в тополиной роще. Из крепости по-прежнему доносились звон стали, вопли боли, воинственные или победные крики. Воздух почернел от дыма. И среди этого безумия они завернули Эдмунда в его штандарт и опустили в землю, воздав все почести, подобающие столь храброму рыцарю. Потом священник отслужил заупокойную мессу, и это было все, что могли сделать живые для мертвого.

В середине дня с донжона крепости свалился штандарт де Борегаров, и люди де Брессе и де Жерве стали возвращаться в разбойничий лагерь, оставив самих разбойников пожинать плоды победы — грабить и разорять замок и город. Никто не должен был знать, что вассал герцога Ланкастерского нагло штурмовал замок, принадлежащий самому французскому королю, да еще во время перемирия между двумя странами. О нет, это разбойничья армия Дюрана по собственному почину напала на Каркасов, желая поживиться богатой добычей. Невероятная дерзость, но никто не посчитает это чем-то необычным. Люди, подобные Дюрану, не нуждались в веском предлоге, чтобы захватывать твердыни и города, не боялись адских мук. Очевидно, они предпочитали земные радости вечному покою души, и в Каркасоне некому было поведать повесть о похищенной женщине с ребенком и об их спасении, замкнувшем кровавый круг событий, начавшихся при ее рождении.

Поэтому люди Брессе и Жерве, резонно решив, что их вынужденный и неприятный союз с Дюраном подошел к концу, собрались вокруг дракона де Жерве и, как только солнце исчезло за горами, направились прочь по северной дороге.

К ночи расстояние между ними и лагерем составило десять миль. Они расположились на ночлег на берегу притока Гаронны, неподалеку от маленькой деревушки, жители которой затряслись от страха, когда по единственной улице проскакал вооруженный отряд усталых воинов с лицами, почерневшими от осадных костров, в

окровавленных туниках. В хвосте плелись вьючные животные, к которым были приторочены носилки с ранеными. Но никто пальцем не тронул крестьян. Неизвестные развели огонь на земле, не считавшейся хорошим пастбищем и не засеянной пшеницей или рожью.

Магдалена ехала рядом с Гаем, но по дороге они обменивались лишь односложными словами. Смерть Эдмунда словно разделила их, хотя все значение случившегося они еще не успели ни осознать, ни понять. Оруженосцы Эдмунда сумели вынести из крепости вещи Магдалены, так что она смогла перепеленать Зои. Малышка, похоже, забыла ужасы минувшего дня и, спокойно лежа на руках матери, задремала, убаюканная качкой. Очевидно, она успела привыкнуть к такого рода передвижениям за время долгого путешествия от Брессе к Каркасону.

Маленький шатер Магдалены был раскинут подле большого, принадлежавшего Гаю, и когда она накормила и помыла девочку, показалось вполне разумным вынести ее на луг, в залитые светом факелов сумерки, где за маленьким столом сидел Гай с чашей вина в руке, глядя куда-то в пространство. Он был совсем один. Пажи и оруженосцы держались на почтительном расстоянии.

Гай не сразу заметил Магдалену, а она вдруг поняла, что ей требуется приглашение, чтобы сесть рядом с ним. Поэтому она нерешительно переминалась поодаль, пока Зои, увидевшая пролетевшего мимо светлячка, не взвизгнула, в полном восторге от необыкновенного зрелища.

Гай поднял голову и устало улыбнулся девочке.

— Дай ее мне, — попросил он и усадил Зои на колени. Она хихикнула, схватив толстенькими пальчиками вышитого на тунике дракона. — Как ты выросла, маленькой голубенок, — пробормотал он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. Проказница со смехом вцепилась ему в волосы.

Магдалена села на низкий табурет.

— Можно мне тоже вина?

Он пододвинул к ней чашу и принялся щекотать животик девочки. Зои откинулась ему на руку, заливаясь смехом. Магдалена отхлебнула из чаши и спросила:

— Что мы теперь будем делать?

— Вернемся в Брессе. Я должен позаботиться о том, чтобы укрепить стены замка после атаки Дюрана. Конечно, гарнизон уже вернулся, но мне самому нужно обо всем позаботиться. Пустое гнездо — заманчивая приманка для хищников.

Магдалена ответила не сразу, потому что смысл ее вопроса был несколько иным.

— Оливье отправился в Лондон, к Ланкастеру, с известиями о случившемся, — продолжал Гай, рассеянно гладя щечку девочки. — В одиночку он может проскакать не меньше ста миль в день. Добавим время на неизбежные задержки и ожидание судна в Кале, и, если ветер будет попутным, он уже через три недели окажется в Саутгемптоне.

— Да, — кивнула Магдалена, теряясь в недоумении. Как достучаться до Гая? Правда, ведет он себя не враждебно, но явно отчужденно и почти не обращает на нее внимания.

Бесшумно ступая по траве, к собеседникам подошел Тео.

— Вы будете ужинать, господин? Все готово.

— Буду, но не вместе со всеми. Можешь подать еду сюда.

Магдалена прикусила губу и, поняв, что ее никто не собирается приглашать к трапезе, встала. Ее вдруг обуяла странная неуверенность.

— Я заберу Зои, чтобы ты поел спокойно, — едва слышно пролепетала она. — Тео, ты принесешь ужин ко мне в шатер?

Гай не остановил Магдалену и, казалось, не слышал ее слов. Просто отдал девочку и задумчиво нахмурился, явно не собираясь продолжать разговор.

Магдалене ничего не оставалось, кроме как уйти.

Всю ночь она беспокойно ворочалась на тонком тюфяке, не понимая, почему они не могут вместе скорбеть над погибшим Эдмундом. Неужели его смерть разделила их? Он был близок им обоим, и ничто не мешает им утешать друг друга.

На рассвете она поднялась и вышла. Гай по-прежнему сидел за столом, но она так и не поняла, бодрствовал он всю ночь или просто проснулся засветло.

— Доброе утро, господин.

Мокрая от росы трава промочила ее ноги до самых щиколоток, но Магдалена смело приблизилась к Гаю. Он поднял хмурое лицо.

— Ты чересчур рано встала, Магдалена.

— Как и ты.

Она подошла к столу и легко оперлась на столешницу.

— Мы оба несчастны, Гай. Неужели не можем помочь друг другу?

Синие глаза еще больше помрачнели.

— Чем? Эдмунд погиб из-за нас. Нашу вину ничем нельзя смыть. И горю не поможешь, — сухо сказал он.

Она прижала руку к губам, остро ощущая его боль и тоску, пытаясь защититься от его разящих наповал, как стрелы, слов и найти свои, необходимые, чтобы убедить его.

— Да, Эдмунда нет, и нашу печаль, глубокую, почти бездонную, ничто не в силах утолить. Но разве именно мы виноваты в его смерти?

Тоска в глазах Гая мгновенно сменилась яростным блеском, и она инстинктивно сжалась.

— Если бы ты не нарушила клятву, Магдалена, Эдмунд был бы жив.

Магдалена ошеломленно покачала головой, изнемогая от боли.

— Но… но я не нарушала клятвы. Я ничего не сказала…

— Он узнал правду от тебя.

— Но… но это мой кузен… он заставил его поверить…

— А ты ничего не отрицала, верно? — гневно возразил Гай. Его ладони легли на столешницу, а синие глаза прожигали ее насквозь. Магдалена инстинктивно отпрянула и зажмурилась. Но обвинения все падали и падали, тяжелые, словно камни. — Стой ты на своем, он поверил бы тебе, потому что любил. Любил так, что верил каждому твоему слову. Мало того, хотел слышать, как ты все отрицаешь, а получил в ответ молчание. Ничего этого не случилось бы, будь ты верна клятве.

— Ты утверждаешь, что смерть Эдмунда на моей совести, — едва слышно прошептала она, читая в его взгляде брезгливое отвращение, чувствуя, как ее собственная оскверненная кровь едва-едва течет в жилах подобно застоявшейся воде.

Гай не ответил.

— И все потому, что я дочь своей матери, — продолжала она слабым, монотонным голосом. — Эдмунд любил меня, и эта любовь довела его до гибели. Все те люди, кто умер вчера, — тоже мои жертвы, вернее, жертвы любви Эдмунда ко мне. Именно это ты хочешь сказать.

И снова Гай промолчал.

— Я не хотела, чтобы он умер, — пробормотала она все тем же похожим на шелест ветра шепотом. — И ничего не могу поделать, если клеймо моего происхождения преследует меня всю жизнь.

Она нетерпеливо откинула волосы со лба и подняла лицо к восходящему солнцу.

— Пусть я рождена от шлюхи, в миг проклятый и кровавый, но в отличие от матери сотни раз предпочла бы свою смерть гибели других, пусть это не зависит от меня.

С этими словами она повернулась, отошла от молчаливого, неподвижного Гая и направилась к реке. Солнце постепенно сушило росу у нее под ногами, ласково грело шею, и она устремилась в прохладное зеленое убежище бузины и тополей; их тенистые крыши подходили душевному настрою лучше, чем жизнерадостные лучи, обещавшие еще один ясный день.

Гай едва слышал ее слова, падавшие мягко и разившие наповал, как отравленные стрелы. Но только в тишине ее отсутствия их подлинное значение приобрело поистине зловещий смысл. Он говорил в гневе и печали, рожденных безвременной смертью молодого человека, но такие случаи были частью повседневной жизни. Он становился свидетелем слишком многих смертей, скорбел по слишком многим воинам, не дожившим до старости. И обычно старался поскорее смириться с несправедливостью. Гневу и скорби нужно было дать время улечься, а потом и забыться. Но эта смерть добавила к обычным чувствам угрызения совести и раскаяние. Он примирился с Эдмундом, принял его прощение, и все же эта гибель вновь воскресила позор предательства. И когда Магдалена не признала вину — его, ее, их… — он набросился на нее в безумном желании раскаяния. Намеревался ранить ее так же сильно, как был ранен сам, и, только вновь перебирая в памяти ее слова, осознал, что Магдалена все еще истекала кровью своих ран, нанесенных де Борегарами во время долгих дней ее страданий в Каркасоне. Он нанес свои шрамы поверх тех, что она уже носила, нанес в тот момент, когда она более всего нуждалась в его любви и утешении, хотя мужественно предложила ему свои любовь и утешение.

Что бы ни готовило им будущее, их любовь оставалась все той же жизненной силой, дававшей надежду на счастье.

Гай стремительно вскочил. Магдалена была не просто угнетена. Она пришла в отчаяние, и Гай вдруг испугался всего того, что было сказано между ними. Для Эдмунда он больше не мог ничего сделать, но оставшейся в живых он был нужен. Точно так же, как ему была нужна она.

Ее следы таяли на траве по мере того, как солнце выпивало последние капли росы, но он дошел по ним до рощицы. Здесь было тихо и еще сохранялась ночная прохлада. Где-то усердно стучал дятел. Что-то прошелестело в кусте ежевики. Гай позвал Магдалену, но в ответ услышал только эхо. Страх медленно вползал в его сердце. Он видел перед собой эти серые, как всегда, искренние глаза, полные отвращения к себе, того самого отвращения, которое он и не подумал искоренить. Слышал ее голос, тихий, но полный презрения. Дважды она назвала себя дочерью шлюхи, а он и не отрицал. Беда в том, что Магдалена сказала правду. Вот только дело было не в самом факте, а в том, что за ним крылось. И этот второй смысл Гай обязан был немедленно опровергнуть. Но в своей отрешенности, которую теперь распознал как потребность наказать Магдалену за собственные боль и вину, он оставил ее барахтаться в колодце самоосуждения, тонуть в том, что, как она считала, было его омерзением к ней.

— Магдалена! — снова окликнул он, на этот раз уже с тревогой. И снова молчание.

Солнечный зайчик играл в конце поросшей по обеим сторонам ежевикой тропинки, на которую он свернул, и деревья уступили место широкому лугу. Гай вышел на свет. Между широких берегов бежала река. Темно-бурая вода катилась по плоским камням. Иногда в небольших волнах сверкала серебром форель, из ила поднималась плоская с острыми зубами головка угря, над зарослями тростника летала синяя стрекоза, узкие листочки плакучей ивы трепетали на ветру. Мирная сцена, которой не коснулись ни зло, ни предательство, ни месть, ни отравленная любовь.

Недалеко от Гая находился мостик, вернее, несколько бревен, переброшенных через реку. Вместо перил была протянута полусгнившая веревка. На бревнах стояла Магдалена, сжимая веревку и наклонившись над водой. Голова ее была опущена. Волосы густым покрывалом падали на плечи, занавешивая лицо. Гай почти подбежал к ней, но она не подняла глаз, даже когда он добрался до мостика и поставил ногу на бревна. Они качнулись под его тяжестью, но не разъехались.

— Ты не должна уходить так далеко от лагеря, — заметил Гай, осторожно подбираясь к ней.

— Они — это само воплощение зла, — выдохнула она, по-прежнему не глядя на него. — И я принадлежу к ним… я одна из них. Таких, как они, любить немыслимо… возможно только позволить затянуть себя в омут порока. Я затянула тебя… Эдмунда… точно так же, как мать затянула моего отца. Безумная Дженнет предсказала, что на моих руках не только любовь, но и кровь. Только тогда я не понимала, как много крови.

— Я люблю тебя, — негромко выговорил он, устремив взор на реку, чувствуя, как окружающая безмятежность вливается в душу, исцеляя боль и муки. — Ты дочь Изольды де Борегар и Джона Гонта. И я люблю тебя. Ты родила мне дочь. И я люблю тебя.

— Моя мать была потаскухой.

— А ты — нет.

— Разве?

Она резко повернулась, и бревна вновь зашевелились.

— Я дважды предала мужа и довела до гибели. И ты мог так же легко погибнуть в Каркасоне. Сколько воинов умерли там из-за того, кто я есть и что наделала?

— Ты не ответственна за свое рождение и за подлые деяния семьи своей матери, одно из которых стало причиной гибели Эдмунда. Я несправедливо обидел тебя, но ты должна отринуть все обвинения и помнить одно: я люблю тебя.

— Это неправда. Я околдовала тебя. Как часто ты повторял это! Но любить меня? Это немыслимо.

— Давным-давно, — задумчиво начал Гай, — жила одна маленькая девочка, которая становилась ужасно надоедливой, когда ей говорили нечто такое, чему она не хотела верить… настолько надоедливой, что все любившие ее теряли терпение. — Он сжал ее подбородок, вынуждая посмотреть на себя. — Оказалось, что годы ничуть ее не исправили. Ты снова становишься невыносимо надоедливой, Магдалена Ланкастер. — Он улыбнулся, обводя пальцем ее губы. — Я люблю тебя. И совершенно не важно, чья ты дочь.

Она взглянула в его глаза и прочла в них одну лишь правду. Пусть там светились печаль и мучительное раскаяние, которое еще долго не поблекнет, но сильнее всего горела любовь, яркое сильное пламя, разгонявшее тени, пламя, которому суждено очистить прошлое. И только теперь она увидела то, что он позволил ей увидеть. Уверенная в этой любви, она сумеет отвергнуть свое оскверняющее наследие, снова поверить в мощь и справедливость своей любви, любви, которую она питала к этому человеку и их ребенку, любви, способной совершить чудо.

— Держи меня, — попросила Магдалена, совсем как раньше.

— Только когда под моими ногами вновь окажется твердая земля, — запротестовал он. — Не имею ни малейшего желания барахтаться в воде.

Звонкий смех сорвался с ее губ, и Магдалена, внезапно повернувшись, легко перепорхнула на противоположный берег. Гай, не теряя ни минуты, последовал за ней, и не успели его сапоги вновь коснуться травы, как она оказалась в его объятиях и в нем с безумной силой загорелось желание. Как давно он не обнимал ее, как давно не ощущал под ладонями это роскошное упругое тело, не вдыхал теплый женственный запах ее волос и кожи. Она прильнула к нему, гладя по голове, прижимаясь, целуя с той жаркой голодной страстью, которая подхватила и]; и понесла приливной волной. Их языки сплелись, ее зубы прикусили его нижнюю губу, его руки нырнули под ее юбки, лаская, гладя, погружаясь в заветную влажную ложбинку, и Магдалена застонала в неукротимом порыве ощутить сладостную тяжесть его обнаженного тела.

Они слились, все еще одетые, лихорадочно отбрасывая мешающую ткань, извиваясь в жадной попытке стать ближе друг другу, эти двое, так долго лишенные блаженства соития, осыпавшие друг друга такими знакомыми и одновременно новыми ласкам.

Ей казалось, что она может лежать так вечно, наслаждаясь пульсацией могучей плоти в ее лоне, и вечно стонать под его телом, вжимающим ее в землю так, что она стала единым целым и с этим телом, и с этой землей, и добро и радость и от того и от другого вливались в нее, наполняли светом.

Ему казалось, что он обволакивает ее своим телом так же, как она поглотила его собой. Они стали единым целым под этим солнцем и на этой земле. Единым целым в жизни и смерти, и их кровь жарко кипела любовными соками, когда они купались в запредельных, целительных волнах любви.

Эпилог

Длинные пальцы Джона Гонта скатали шарик расплавленного воска от свечи. В потайной комнате без окон стояла тишина. Рубин на пальце герцога сверкнул кроваво-красным огнем в свете свечи. Задумчиво перекатывая шарик между пальцами, он наслаждался его податливостью и мягкостью.

Посланец, запыленный, с измученным смуглым лицом и притушенным блеском обычно живых черных глаз, стоял у двери, опустив плечи и понурив голову.

Ланкастер постучал пальцем по развернутому пергаменту, и тишину нарушило легкое потрескивание.

— Иди отдыхать, — резко бросил герцог. — Ты, должно быть, скакал день и ночь, чтобы прибыть сюда со всей возможной скоростью.

— Совершенно верно, господин мой герцог, — кивнул Оливье. — Но мой господин велел спешно принести ему вести.

— Ты верный и покорный слуга, — заметил герцог. — Но теперь тебе следует поспать.

— Когда я могу отвезти ответ своему господину? — упрямо настаивал Оливье, несмотря на невыносимую усталость и высокий титул своего собеседника.

Джон Гонт нахмурился.

— Не вижу необходимости в ответе. Твой хозяин просто извещает меня о некоторых новостях, то бишь о смерти Эдмунда де Брессе, падении де Борегаров в Каркасоне и беззащитности владений де Брессе. И ты видишь необходимость в срочном ответе, мастер посланец?

Оливье наконец вскинул голову.

— Насколько я понял, мой хозяин все равно ожидает ответа, господин мой герцог.

Резкий, скорее похожий на лай смех вырвался из горла герцога.

— Говорю же, иди отдыхать, — повторил он, кивком показав на дверь, — и если я сочту нужным ответить, призову тебя, как только выспишься.

Оливье низко поклонился и бесшумно выскользнул из комнаты.

Джон Гонт снова перечитал послание, написанное четким почерком Гая де Жерве, поднялся и подошел к маленькому, инкрустированному драгоценными камнями сундучку, стоявшему в нише на полке, поднял крышку и вынул еще один пергамент, исписанный тем же почерком.

Потом опять сел и разгладил оба свитка, вспоминая тот момент у постели Магдалены, когда вместе с лордом Жерве сообщал об исчезновении ее мужа. Тогда он ощутил мощный ток страсти между дочерью и Гаем. Ощутил и распознал, потому что когда-то испытывал то же самое к матери девушки.

Когда Эдмунда де Брессе посчитали мертвым, Гай де Жерве просил у своего сюзерена руки овдовевшей Магдалены Ланкастер.

Тогда выяснилось, что Эдмунд жив, и Джон Гонт отложил письмо, решив из лучших побуждений, что приличнее всего сделать вид, будто оно вообще не было получено. Теперь Эдмунд действительно погиб, и Гай де Жерве сообщал об этом, о спасении Магдалены и уничтожении де Борегаров. Но в этом послании не было ни слова о желании жениться на Магдалене. И все же это словно подразумевалось само собой. Недаром посланец требовал ответа.

Герцог откинулся на спинку стула, мысленно перебирая кандидатов на руку дочери. Еще один брак со знатным французом может укрепить связи с этой страной, и у Англии появится могущественный союзник. Можно вспомнить и об итальянском семействе Висконти. Богатые и влиятельные, хоть и невысокого происхождения, в сущности, просто бандиты, они были готовы отдать все за то, чтобы в их семью вошла невеста королевского рода. Имелось еще несколько молодых английских лордов, чью безусловную верность можно купить таким даром. Кроме того, девчонка доказала свою способность вынашивать и рожать детей. Где будет всего выгоднее растить семя Плантагенетов?

Сам не понимая почему, он сунул руку в глубокий карман отделанного мехом сюрко, вынул миниатюрный портрет на эмали и долго смотрел в лицо женщины, которую любил и на которой не мог жениться. В жилах Катарины Суинфорд текла не та кровь, с которой должны рождаться невесты принцев и королей, и даже будь он свободен от своей жены, Констанцы Кастильской…

Но он любил Катарину и твердо знал, что, останься вдовцом, презрел бы все условности и повел любимую к венцу.

Джон, герцог Ланкастерский, взял из-под пресса чистый пергамент, заточил перо и стал писать своему вассалу, Гаю де Жерве, лорду Редерфорду. Послание получилось длинным. Наконец герцог поставил точку и посыпал пергамент песком. Потом, не перечитывая, скатал, капнул воском со свечи и прижал к нему свое большое кольцо-печатку.

На следующий день Оливье отправился в обратный путь, предварительно надежно зашив пергамент в подкладку камзола.

Он прибыл в замок Брессе неделю спустя после возвращения хозяина из Каркасона. Стоял рыже-золотой ясный день ранней осени, и весь облик замка носил отпечаток присутствия и власти хозяина. Казалось, осада, проломленные стены и похищение никогда не тревожили гладкого течения повседневной жизни.

Оливье нашел лорда де Жерве и леди Магдалену в саду, где они весело играли с малышкой, чьи красно-золотистые волосики и прозрачные серые глаза служили залогом необычайной красоты в будущем.

— Ты быстро обернулся, Оливье, — заметил лорд де Жерве, занятый тем, что клал семена подсолнуха по одному в розовую ладошку Зои, сидевшей у него на коленях, и учил, как протягивать руку тихо воркующим голубям. Правда, у девочки не все получалось, зато сколько было радости!

Гай одной рукой обнял дочь и потянулся за пергаментом.

— Иди, Оливье. Поговорим позже, когда умоешься и поешь.

Подождав, пока посланец с обычной осторожностью покинет сад, он сломал печать Ланкастера. Зои проворно выхватила свиток, и Гай едва успел поймать ее шаловливые пальчики и отобрать послание. Пробежав глазами текст, он поднял голову.

Магдалена сидела на траве с полным подолом мотков шелка для вышивки, которые она разбирала по цветам. Теплое сияние вновь разлилось по ее лицу, окрасило румянцем щеки, добавило красок чуть приоткрытым губам и светилось в глазах, переполненных счастьем взаимной любви. Она словно растворилась в золотой роскоши осеннего сада, и Гай понял, что ей совершенно безразлично содержание письма. Их любви не коснутся интриги и хитрости отца. Что бы ни приказал Джон Гонт, они с Гаем найдут свой путь.

Но он не мог разделить ее безмятежности и спокойной уверенности. В этом и заключалась разница между ними, разница, которую ничто не могло стереть. Эта мысль неожиданно обрадовала его намеком на совместное будущее, о котором он теперь мог подумать со спокойной душой.

— Мы едем в Англию, крошка, — улыбнулся Гай.

— Зачем?

— Чтобы обвенчаться. Его светлость герцог Ланкастерский считает возможным даровать руку своей горячо любимой дочери Магдалены своему верному вассалу Гаю де Жерве, лорду Редерфорду.

— Горячо любимой? — удивилась Магдалена. — По-моему, отец лжет.

— Не будь надоедой.

Ее глаза на секунду закрылись, а на губах заиграла легкая, таинственная улыбка при воспоминании обо всем, что было, и мысли о том, что ждет впереди. Магдалена подняла веки. Гай наблюдал за ней, и ответная улыбка, веселая и понимающая, освещала его лицо.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— Знаю, — кивнула она. — И даже верю, что ты любишь меня так же сильно, как я тебя.

— Похоже, кое-чему ты все-таки научилась. — Он посадил Зои на ковер и, встав, протянул руку Магдалене, чтобы помочь подняться. — Не находишь, что малышке пора спать?

Магдалена выпрямилась, и мотки шелка раскатились во все стороны. Зои вцепилась в новые игрушки и с довольным смехом принялась теребить, пока родители потихоньку удалились под золотистый полог березы.

— Это ее займет ненадолго, — пробормотала Магдалена, поднимая лицо, — а мы тем временем сможем немного отдохнуть под деревьями.

— Или просто предоставить событиям идти своим чередом, — ответил Гай, проводя губами по изгибу ее щеки.

— Возможно, — согласилась Магдалена, теребя его ухо и вставая на цыпочки, чтобы прикусить мочку. — Да, пожалуй, ты прав. Так лучше всего.

Гай рассмеялся и наградил ее горячим поцелуем.

Зои, зевнув, устроилась на ярком шелковом ковре и смежила ресницы. В осеннем саду воцарилась тишина, прерываемая только тихими шорохами сплетающихся тел, наглым жужжанием осы и резкими криками скворца.