Из-за рва летели огненные стрелы, сжигавшие все, что могло гореть. Каменные снаряды бомбарды ударялись в стены. Это она запомнила яснее всего… это и тот момент, когда в стене появился первый пролом и в замок повалила толпа гигантов, сеявших жестокую смерть своими булавами и топорами. Не в силах больше вынести этой бесчеловечной бойни, она велела герольду трубить сигнал призыва к переговорам.

За шатром послышались шаги, и сердце Магдалены глухо забилось. Полог шатра грубо откинули.

— Стражник, похоже, считает, будто тебе что-то нужно.

Это оказался предводитель разбойников, англичанин, который и диктовал условия капитуляции: настоящий великан с седеющей бородой, волосами до плеч и глазами и ртом человека, которому неведомы ни честь, ни благородство. И все же голос звучал мягко, а манеры оставались неизменно галантными с тех пор, как она с ребенком сдалась сама и сдала замок.

Он нырнул в шатер и без разрешения уселся на другом конце тюфяка.

— Я не советовал бы тебе пытаться выйти из палатки этой ночью. Моя власть и без того не слишком крепка, а когда начинается попойка, и совсем не существует.

— Странно, — холодно бросила она. — А я-то думала, что они уже насытились насилием и убийствами в Брессе.

— Ах, прекрасная дама, стоит хищнику хоть раз отведать человечинки, и потом его уже не удержать.

Магдалене было знакомо выражение его глаз. Она и раньше видела его в глазах мужчин, тех, кто любил ее, и тех, кто просто вожделел. Она поплотнее закуталась в плащ. Разбойник, подавшись к ней, приподнял пальцем ее подбородок. Магдалена отодвинулась, но бежать было некуда. Поэтому она сидела, застыв неподвижно, пытаясь укротить его взглядом. Он снова засмеялся и провел пальцем по ее губам. Она судорожно дернулась.

— Значит, и вы ничем не лучше своих людей.

— А почему я должен быть лучше? — возразил он. — Тем более что в тебе есть нечто, подстегивающее похоть, сладкая моя. Будь со мной помягче, и кто знает, что я смогу предложить тебе в ответ.

— Мою свободу? — выпалила она.

— Боюсь, не выйдет. Это от меня не зависит.

И, не дав Магдалене ответить, он сжал ее подбородок и завладел губами.

В ответ она ударила его коленом в живот, недостаточно сильно, чтобы причинить боль, для этого просто не хватало места, но он тем не менее тихо зашипел и выпустил ее.

— Вряд ли ты посмеешь взять силой дочь Джона Гонта! — объявила она, потеряв страх перед лицом несомненной угрозы.

— Что мне до Ланкастера или его дочери? — ухмыльнулся он. — Я никому не подвластен и живу по собственным законам!

Разбойник вперился в нее глазами, и Магдалене казалось, что прошла целая вечность, пока он не качнул головой.

— Однако я верен человеку, нанявшему меня… пока он платит, разумеется. И не думаю, что сьер д'Ориак включил тебя в эту плату. Любой дважды подумает, прежде чем окунуть ногу в воды, принадлежащие кому-либо из Борегаров.

— Сьер д'Ориак? — Магдалена обратила на него полный ужаса взор. — Значит, меня похитили не ради выкупа?

— Только не я, прекрасная дама. — Разбойник пожал широкими плечами, и нежные листья, вытканные на тунике, зашевелились, словно под порывом ветра. — Мне заплатили, чтобы увезти тебя из замка Брессе и доставить вместе с ребенком в крепость Каркасон… причем в добром здравии, — добавил он с сожалеющим смешком. — Так что, если не дождусь добровольного согласия, должен оставить тебя в одинокой постели, поскольку любая попытка взять то, что ты отказываешься дать, может привести только к некоторому вреду для твоего доброго здравия.

Он встал и, пригнувшись, направился к выходу.

— Доброй тебе ночи, красавица. Я ценю свои денежки не меньше, чем ты — свою честь, и поэтому удвою стражу. Им приказано не давать тебе покинуть шатер без позволения.

Но Магдалена уже не слушала. Она стояла перед мрачной бездной, охваченная безумным ужасом. Каждый раз, думая, что хуже уже ничего быть не может, она снова и снова ошибалась. И теперь вот-вот окажется во власти кузена без надежды на защиту и спасение, потому что никто не знал, что с ней на самом деле станется. А где-то на пути в Кале любовник и муж, быть может, уже встретились в кровавом поединке.

Перед ней расстилалось царство зла, и приходилось идти по дороге опасности. Она даже не могла разобраться, что происходит, понять смысл угрозы, чтобы хоть как-то от нее защититься. Эта угроза была как огромная черная тень, и Магдалена инстинктивно бросилась на тюфяк, повернулась на бок, свернулась калачиком и прижала спящего ребенка к груди.

Значит, вот что затеял кузен! Выдал ее Эдмунду и сумел добиться немедленного его отъезда из Брессе, туда, где ждала смертельная схватка с де Жерве. И теперь некому удерживать владения де Брессе для Англии. Эдмунд мертв, а она и ребенок исчезли, и больше их никто не увидит. Оставшись без хозяев, феод перейдет во власть короля Франции, как только он найдет, кому передать права. А она останется в руках кузена.

Магдалена представила эти белые руки, украшенные кольцами, неестественно мягкие, словно разлагающиеся заживо. И все же она знала, что они отнюдь не мягки. Она увидела глаза, эти голодные глаза, взгляд которых полз по ней подобно липким слизнякам, заполняя ноздри запахом сырого подземелья. Ощутила ауру зла, саваном спеленавшую ее, как во время первой встречи у гостиницы в Кале. Ее будущее казалось совершенно ясным.

Паника, крыльями бабочки трепетавшая в животе, разгоралась все сильнее, овладевая каждой частичкой ее тела, каждым уголком разума, пока Магдалена не заставила ее уняться. Ей придется одной справиться с тем, что ждет впереди, и ради Зои она должна вступить в поединок, не обремененная кандалами страха.

По мере того как они продвигались на юг, дни становились жарче. Разбойники держались в стороне от городов и ночевали в лугах. Иногда совершали набеги на уединенные фермы и маленькие деревеньки. Мужчины возвращались с отупевшими, сытыми лицами, и при виде их подернутых пеленой хмельных глаз у Магдалены мурашки шли по коже. Некоторые пьяно хвастались, другие пристыженно опускали глаза. Их предводитель ничем не препятствовал подобным вылазкам, но когда два человека не вернулись вовремя в лагерь, отправился на поиски, нашел их в амбаре в совершенно бесчувственном состоянии и, не дав протрезветь, повесил как дезертиров.

Магдалена ехала на своей лошади, положив на седло ребенка. Два вьючных мула тащили ее вещи. Ей было велено захватить одежду и драгоценности, что ее не удивило: она считала, что грабители заберут все. Однако она, как видно, ошиблась. Эрин и Марджери не позволили ее сопровождать, и Дюран предложил ей услуги неряшливой девки, путешествующей в обозе и готовой раздвинуть ноги перед всяким, кто этого желал. Сначала Магдалена отказалась, но быстро поняла, как нелегко в одиночку заботиться о ребенке в столь длинном путешествии. До сих пор она не подозревала, сколько раз его нужно мыть: за этим приглядывали служанки. Вскоре она решила принять помощь женщины и уже ни на секунду не оставалась одна. А необходимость время от времени облегчаться превращалась в настоящую трагедию. И не было ни единого момента, когда бы она не искала способа убежать. Планы изобретались и тут же отвергались. Она с надеждой взирала на мелькавшие мимо города. На людных улицах наверняка представится возможность и найдется сострадательная душа. Но разбойники пробирались на юг проселками, а ее настолько хорошо охраняли, всегда держа в кругу вооруженных людей, что шансы поймать чей-то взгляд были ничтожно малы и в расчет не принимались.

Как только они оставили зеленые, поросшие сочной травой и пронизанные реками земли Дордони, местность изменилась. Виноградники Руссильона устилали пыльные склоны холмов, а Пиренеи бросали на них свою горячую тень. Магдалену не оставляло ощущение бескрайних просторов, хотя даже издали доносился запах моря, которое пока что оставалось всего лишь узкой серой полоской на горизонте.

Они достигли величественной крепости Каркасон в конце пятой недели путешествия. К этому времени Магдалена так измучилась, что даже страх перед неминуемым концом путешествия меркнул перед свинцовой усталостью. Единственной радостью было видеть Зои и знать, что на нее нисколько не повлияли тяготы пути. Она спала на лошади так же крепко, как в своей колыбели в замке Брессе. Правда, бодрствовала больше и с любопытством поглядывала по сторонам ярко-синими глазками. Иногда сосала кулачок, иногда энергично махала ручонками и восторженно ворковала.

Магдалена не позволяла неряхе прикасаться к младенцу, и девочка знала только материнскую заботу. Для матери же ребенок был единственным напоминанием о существовании другого мира, мира покоя и любви, и обе постепенно становились все более зависимы друг от друга. Но страх угнездился глубоко в душе Магдалены, а грязь въедалась в кожу и под ногти. Невозможно было представить их чистыми снова. В горле постоянно сохло, потому что воды вечно недоставало, а в нос набивалась пыль, так что она непрерывно чихала.

Но в Зои она видела себя прежнюю и то, чему следовало быть. То, что могло стать ее будущим.

Первый взгляд на крепость-монастырь, нависавшую над равниной со своего господствующего положения на вершине горы, с новой силой возродил безмерный ужас. На донжоне развевались знамена с французскими лилиями и ястребом Борегаров. Каркасон показался ей темной, зловещей гигантской грудой камней. Дорога через город вилась по склону холма и проходила по узким, смрадным, замощенным булыжниками улицам, загороженным от солнца стенами крепости.

Была уже середина дня, когда Дюран оставил основные силы армии за городом, а сам с небольшим эскортом копейщиков и лучников и пленницами отправился в крепость. Магдалена судорожно сжимала дочку, настороженно оглядываясь по сторонам. Они подъехали к мосту через ров, показавшийся ей шире и глубже всех, которые она видела до сих пор.

Промозглая сырая вонь старого, никогда не высыхающего камня доносилась из утробы крепости. Магдалена, предвидя, что их ожидает, дрожала в ознобе, а Зои неожиданно залилась криком. Покрасневшее личико сморщилось от непонятного страха.

Детский плач помог Магдалене прийти в себя.

— Ш-ш-ш, голубка, — успокаивала она дочь, целуя пухлые щечки.

Они проехали под аркой и оказались на плацу, забитом воинами, среди которых шныряли францисканские монахи в коричневых подпоясанных шнурами сутанах. Бог и война были неразделимы здесь, как и в умах всех мужчин.

Вскоре они оказались во внутреннем дворе. Из донжона высыпали конюхи и пажи, чтобы взять поводья коней. Магдалене помогли спешиться, и рядом тут же оказалась женщина в монашеской сутане. Из-под белоснежного апостольника выглядывало мрачное лицо с грубыми чертами.

— Я сестра Тереза, госпожа. Пойдемте за мной.

Магдалена последовала за монахиней в донжон. Несмотря на жару, здесь было холодно. На полах не лежали обычные тростниковые подстилки, стены не были украшены шпалерами, так что по проходам гуляли сквозняки. Монахиня вела ее через настоящий лабиринт коридоров, винтовых лестниц и наконец остановилась перед дубовой, окованной железом дверью.

— Пока что вы будете жить в этих покоях, — объявила она и, подняв засов, пропустила Магдалену в маленькую, хорошо подметенную каморку, куда пробивался свет из единственного окна, вырезанного высоко в каменной стене. Правда, на длинном сосновом столе под окном горели сальные свечи. В очаге не горел огонь, зато прикроватный полог выглядел чистым, а рядом с кроватью стояла деревянная колыбель-качалка. — Отхожее место за гардеробом, — пояснила монахиня, показывая на дверь в противоположной стене. — Для вас и ребенка будут приносить горячую воду, мясо и питье. Если понадобится еще что-то, рядом с дверью есть колокольчик.

Выражение ее лица в продолжение речи ни разу не изменилось, оставаясь таким же отталкивающим. Да и говорила она с каким-то безразличием, словно заучила наизусть то, что ей велели сказать. Она не проявила к пленнице ни малейшей симпатии, ни капли сочувствия, и все вопросы Магдалены замерли на губах при виде тупого равнодушия, лучше всяких слов показавшего, как мало интереса питает сестра Тереза к судьбе похищенной женщины.

Дверь за монахиней закрылась, и тяжелый деревянный засов с похоронным стуком встал на место. Магдалена обошла комнату. Из обстановки здесь было только самое необходимое. Через несколько минут засов подняли, и появилась служанка с дымящимся кувшином, который она отнесла в гардероб. Под мышкой она держала полотенца. Им нашлось место рядом с кувшином.

— Большое спасибо, — поблагодарила Магдалена. — Буду рада смыть дорожную пыль.

Она улыбнулась служанке, но та молча посмотрела на нее испуганными глазами и бросилась вон из комнаты. Начало трудно было назвать ободряющим, но Магдалена занялась ребенком. Она как раз купала девочку, когда дверь снова отворилась и на этот раз двое дюжих слуг внесли ее сундуки. Магдалена и обрадовалась, и огорчилась этому обстоятельству. Впервые за несколько недель она могла переодеться в уединении, но, глядя на знакомые вещи, стоявшие в темной каморке, не могла не думать о том, что отныне ей предстоит обитать здесь и, возможно, научиться называть это место своим домом.

Она успела покормить Зои и переодеться, прежде чем служанка принесла хлеб, мясо и вино. Магдалена обнаружила, что не может проглотить ни кусочка. Мясо оставалось жестким, сколько она ни жевала, хлеб комом застревал в горле. Теперь, когда все дела были сделаны, дурное предчувствие и паника вновь завладели Магдаленой. Она выпила немного вина, надеясь обрести утраченное мужество, и нервно заходила по комнате, ожидая самого худшего.

День клонился к вечеру, когда монахиня вернулась за Магдаленой. Солнце все еще пекло, но в окно проникало мало света. Магдалена все время мерзла и растирала ладони, чтобы хоть немного согреться. Услышав стук засова, она повернулась к двери, и холод охватил душу.

Вошла сестра Тереза, и Магдалена только сейчас разглядела ее мутно-карие глаза без малейших искорок тепла.

— Пойдемте со мной. Они готовы вас видеть.

Магдалена нагнулась над Зои, сидевшей в подушках на постели и с крайне сосредоточенным видом игравшей деревянной погремушкой.

— Ребенок останется здесь.

— Нет! — вскрикнула Магдалена, позабыв свои страхи перед лицом надвигавшейся опасности. Они не отнимут у нее Зои! Только не здесь, в этом проклятом месте! — Девочка будет со мной.

— Она останется здесь, леди. Монахиня многозначительно оглянулась. В дверях маячили двое воинов самого разбойничьего вида.

— Сначала вам придется убить меня! — убежденно заявила Магдалена, интуитивно понимая, что пока никто ничего ей не сделает и поэтому нужно стоять на своем и заставить их согласиться с ее требованиями.

Крепко обняв Зои, она с непоколебимой решимостью смотрела на своих тюремщиков.

Последовало короткое молчание, накалившее, однако, атмосферу в комнате. Магдалена, унаследовавшая характер Плантагенетов, не двигалась с места и, кажется, даже ни разу не моргнула. Сестра Тереза нерешительно коснулась апостольника.

— Ребенку не причинят вреда, — медленно выговорила она.

Магдалена устремила взор на мужчин и ничего не ответила.

— Клянусь, ей ничто не грозит, — повторила монахиня, и на этот раз в грубом голосе послышалось нечто вроде умиротворяющих ноток.

Магдалена задумалась. Предстоящее испытание не позволит ей отвлечься. Нужно быть собранной и спокойной, а с Зои это вряд ли получится. Малышка — ее сила и одновременно слабость, и она не может позволить себе проявить эту слабость перед врагами.

— Клянись на кресте, который висит у тебя на шее, что мой ребенок останется цел и невредим, — тихо произнесла она.

Монахиня сжала распятие.

— Клянусь. В ваше отсутствие девочка будет жива и здорова. Если желаете, я останусь с ней. Мужчины вас проводят.

Магдалена осторожно положила ребенка в колыбель, получше укутала. Зои сонно моргала, по-видимому, вполне довольная такой заботой. Магдалена поцеловала ее в лоб и выпрямилась.

— Так и быть. Оставляю ее на твое попечение.

Как ни странно, их роли переменились, и теперь она была главной и принимала решения, вместо того чтобы следовать чужим приказам. Это придавало ей храбрости.

Она вышла из комнаты, и монахиня бережно прикрыла за ней дверь. Это немного успокоило Магдалену: значит, женщина все-таки заботится о Зои и не хочет напугать ее стуком. Стражники молча встали по бокам Магдалены и повели по бесконечным коридорам, мимо сновавших туда и обратно пажей и челяди. В отличие от них рыцари и солдаты шагали неспешно, но целеустремленно, а монахи шествовали с некоторым достоинством. Никто не обращал особого внимания на женщину и двух стражников: вероятно, подобные сцены не были редкостью в этой крепости, в которой кипела как мирская, так и религиозная жизнь.

У двери, врезанной в стену бастиона, провожающие остановились. Один постучал, и дверь немедленно отворилась. Стоявший на пороге мужчина улыбнулся своей змеиной улыбкой.

— Какое удовольствие видеть вас, кузина! Прошу, заходите!

Шарль поклонился и широко развел руками.

Магдалена привычно ощутила исходившее от него зло, но уже успела к этому привыкнуть и хорошо приготовилась к первой встрече. Однако ничто не могло подготовить ее к настоящему валу коварства и подлости, ударившему прямо в лицо, едва она прошла мимо кузена и уставилась в лица еще четырех мужчин, находившихся в круглой комнате за прямоугольным столом, стоявшим в самом центре. Тонкие лучи света тянулись из окон, пробитых по всем стенам на уровне глаз. Четыре пары одинаково серых глаз уставились на женщину, нерешительно остановившуюся на пороге.

— Добро пожаловать в семью твоей матери, Магдалена, дочь Изольды, — заговорил массивный немолодой человек, восседавший во главе стола. Никто из мужчин не соизволил подняться при ее появлении. — Я Бертран де Борегар, брат твоей матери и старший в роду. Ты будешь обращаться со мной почтительно, как того заслуживает твой дядя и глава семьи.

Значит, он ее дядя. Видимо, так и есть, если судить по его лицу. Нет, он мало похож на нее, и все же что-то безошибочно подсказывало ей, что в их жилах течет одна кровь. Совсем как в тот раз, когда она впервые увидела Шарля д'Ориака. Законы вежливости требовали, чтобы она представилась и склонилась перед дядей.

Магдалена презрела законы вежливости.

— Меня привезли сюда насильно.

— Тебя отобрали у родных без их согласия, так что пришлось вернуть украденное.

Голос звучал резко, но она чувствовала, что повелительный тон привычен для него и что пока он не рассержен ее отказом выполнить требование.

— Я никогда не знала семью моей матери. И не понимаю, почему меня в детстве увезли от нее.

Она держалась очень спокойно, хотя ощущала присутствие Шарля за спиной, так близко, что его дыхание колыхало волоски на затылке. По коже снова поползли мурашки, но она уже знала, чего можно от него ожидать, и на несколько минут выбросила его из головы и сосредоточилась на незнакомом мужчине с мохнатыми седыми бровями и большим острым носом.

— Со временем тебе все объяснят. А пока ты должна знать свое место в семье.

— Я дочь герцога Ланкастерского, — гордо ответила она, вскинув голову. — И ему обязана дочерним почтением.

Она шагнула к торцу стола и оперлась ладонями о прохладную поверхность дубовой столешницы.

В воздухе блеснула кроваво-красная вспышка, словно лучи солнца отразились от чего-то прозрачного, и в следующее мгновение она изумленно уставилась вниз. Между указательным и средним пальцами руки подрагивало лезвие кинжала. Рубиновый глаз змеи зловеще мигал. Невозможно поверить, что острие не пригвоздило ее палец к столу, и все же она не чувствовала боли и не видела крови.

Магдалена медленно подняла возмущенный взгляд на человека, сидевшего на противоположном конце.

— Не отвлекайся! — посоветовал он. — Ты слишком много говоришь и слишком плохо слушаешь.

Магдалена с трудом сглотнула слюну, провела языком по пересохшим губам и осторожно отняла руку. Красная капелька выступила там, где острие задело кожу среднего пальца. Молчание в комнате казалось оглушительным.

— Господин мой дядя, — выдавила она наконец, склонив голову.

Шарль перегнулся через ее плечо, вытащил кинжал и послал по столу дяде. Магдалена успела заметить, что вся столешница испещрена зазубринами, точно такими, как только что появившаяся. Ощущение нереальности усилилось. Случившееся явно считалось обычным методом укрощения непокорных.

Бертран положил кинжал у своей правой руки.

— Племянница, мы приветствуем тебя. Это мои сыновья, твои кузены. — Он лениво указал на остальную троицу. — Жерар, Марк и Филипп. Шарля ты уже знаешь. Его мать приходилась сестрой мне и Изольде.

— Чего вы хотите от меня?

Она заставила себя задать вопрос, не опуская головы, несмотря на тяжелый ком ужаса, леденивший живот.

— Как чего? Твоей преданности де Борегарам, племянница, — мягко пояснил Бертран, откинувшись на спинку стула. — Ты одна из нас. И, как твоя мать до тебя, принадлежишь нам. Мы примем тебя с распростертыми объятиями.

Объятиями змеи.

Ее взгляд не отрывался от головки ядовитой гадины на рукоятке клинка, и злоба и недоброжелательность родных словно клубились вокруг, не давая дышать.

— Я Плантагенет! — произнесла она, собрав последние капли мужества, последние крохи сопротивления, по-прежнему глядя на клинок. Зная, что в следующий раз прольется кровь.

Но Бертран не сделал попытки взять оружие. Только уставился на нее прищуренными глазами. И голос неожиданно стал еще мягче:

— Ты родилась в этой самой комнате, дочь Изольды.

— Здесь?! — Она всегда знала, что родилась во Франции, но не спрашивала о подробностях, а ей самой никто и ничего не говорил. — В этой комнате?!

Она оглядела круглое помещение, толстые каменные стены, вымощенный плитами пол, огромный очаг, теперь пустой. Но зимой в нем наверняка горело жаркое пламя.

Ее вдруг пробрал озноб. В этой комнате она появилась на свет. Здесь собрались ее родственники. А она знала только прохладную зеленую землю Англии, дикую природу, окружавшую приграничную крепость, и надменную роскошь двора Плантагенетов. Только они были ее миром, помогли лучше осознать себя, понять, кто и что она. И теперь она стояла на том месте, где другая женщина прошла через муки родов, которые познала она сама… муки, хорошо ей знакомые, которые терпит любая роженица, чтобы дать жизнь своему ребенку. Атмосфера этой комнаты словно просачивалась в ее кровь через поры, как присутствие матери, которой Магдалена никогда не знала. Неужели Изольда де Борегар умерла в этой комнате? Во время родов или позже, где-то в другом конце замка?

— Она скончалась здесь? — не выдержав, пробормотала Магдалена.

Что-то сверкнуло в глубине серых глаз Бертрана, совсем как раздвоенное жало змеи. Однако голос оставался ровным и холодным, почти бесплотным, мертвым:

— Твой отец отравил ее в этой комнате… и здесь она билась в смертных муках в момент твоего рождения. Ланкастер вырвал тебя из ее агонизирующего тела.

Ужас подхватил ее и бросил в водоворот беспросветной мглы. Магдалена схватилась за край стола с такой силой, что костяшки побелели. Сейчас она рухнет на пол и потеряет сознание… лишь бы удержаться на ногах… осознать сказанное…

— Мой отец убил мою мать?!

Не спеша, размеренно, так, что каждое слово падало ледяным камешком в серый сумеречный свет, Бертран рассказал ей. Рассказал о даре, которым была наделена мать, даре чаровать мужчин, о том, как она обратила свою силу на пользу семье и сколько сделала для родных. О том, как Изольда задумала поймать в свои сети Ланкастера и как ее планы были жестоко разрушены принцем. Он объяснил, что мать не любила герцога и соблазнила только для того, чтобы уничтожить во благо Франции и ради возвышения де Борегаров.

Эти мягкие речи содержали один лишь смертельный яд. Она была зачата в ненависти и родилась из убийственной мести.

Так вот какую тайну скрывал от нее Гай де Жерве! Теперь она все поняла… даже тот жуткий момент, когда Джон Гонт отверг свою одиннадцатилетнюю дочь… поняла его неприязнь… странные двусмысленные замечания Гая де Жерве относительно ее сходства с матерью… как он всегда замолкал, не пытаясь ничего объяснить… почему сжался от омерзения, когда она слепо провозгласила свое намерение следовать законам страсти. Поняла, какое действие производила на мужчин, почему так жадно смотрели на нее рыцари при дворе отца, почему с такой силой вожделели ее и Шарль, и предводитель разбойников, поняла причину безумной любви и похоти Эдмунда и Гая. Точно так же вели себя мужчины по отношению к ее матери. Она дочь Изольды де Борегар, и эти люди… семья Изольды… ее семья… собирается найти для нее то же применение, что и для матери. Использовать те же колдовские чары, что были присущи ее матери.

И вся любовь, которую питали к ней мужчины, неожиданно показалась чем-то нечистым, запачканным, потускневшим, как позеленевшая старая медь. Ведь она произрастала из полусгнивших корней лжи, греха и мерзости. Она чувствовала себя точно так же, как много лет назад, когда Гай де Жерве открыл, что Джон Гонт ее отец. То же самое отчаяние, недоумение, душевная боль человека, обманутого и обездоленного. Только на этот раз рядом не было никого понимающего и любящего, кому она могла бы поплакаться. Кому безгранично доверяла.

И она уже не ребенок. Теперь слезы и жалобы не помогут, и ей ни к чему всемогущий опекун, способный заставить ее понять окружающий мир. С годами у нее появились стержень, собственная сердцевина, суть и сущность, и Магдалена, глядя на этих так похожих на нее людей, твердивших, что она одна из них и станет выполнять их гнусные приказы только потому, что это делала мать, цеплялась за этот стержень. За свою решимость. Она отвергнет их притязания.

— Нет! — воскликнула Магдалена и с криком отпрянула, когда кинжал вонзился в самый край стола, в дюйме от ее живота.

— Вынь и передай мне, — с прежним спокойствием велел Бертран.

Она повиновалась, потому что не могла иначе, и, вытянув лезвие, переливавшееся серебром в свете свечи, послала на противоположный конец стола.

— Знаешь, племянница, наступает время, когда я устаю от игры, — почти небрежно бросил Бертран полируя рукавом рубиновый глаз змеи, — и начинаю действовать всерьез. Так что берегись.

— У меня есть муж, — дрожащим голосом начала Магдалена.

— Эдмунд де Брессе мертв, — вмешался Шарль. Все это время он стоял у нее за спиной, но теперь обошел вокруг стола, чтобы лучше видеть ее лицо.

— Ты знаешь, что он мертв. Бросил вызов твоему любовнику, человеку, который осквернил его брачную постель. У такого поединка может быть только один исход.

— Гай де Жерве никогда не причинит Эдмунду зла намеренно, — с абсолютной уверенностью возразила Магдалена и ощутила, как насторожились родственники. На это они вряд ли рассчитывали, и к Магдалене вновь вернулась храбрость. Она осмелела настолько, что в голос вкрались нотки презрения. — Даже если он и обесчестил Эдмунда, все равно никогда не отнимет у него жизнь.

— Что за вздор! — воскликнул Шарль, но все расслышали неуверенность в его тоне. — Какой у него выбор? Он куда сильнее и опытнее!

Магдалена встретилась с ним глазами.

— Не знаю, какой он сделает выбор, но думаю, скорее предпочтет умереть сам, чем пролить кровь Эдмунда.

Она говорила чистую правду, как бы больно ей при этом ни становилось, и ее убежденность было невозможно опровергнуть.

Тишина вдруг стала другой, более напряженной, почти обвиняющей. И Шарлю явно было не по себе.

— Гонец с подтверждением еще не вернулся? — спросил Бертран.

— Пока нет, — пробормотал Шарль. — Должно быть, его что-то задержало. Но в исходе не может быть никаких сомнений. Ни один человек не захочет погибнуть ради другого.

Усилием воли он ухитрился выглядеть бесстрастным.

— Где тебе представить такое! — пренебрежительно бросила Магдалена, оглядывая сидевших за столом. Она вдруг забыла свой страх, охваченная брезгливым отвращением и уверенностью, что, хотя ее связывают с этими людьми кровные узы, они ничто по сравнению с теми, что роднят ее с лордом Беллером, Гаем де Жерве, Эдмундом и Джоном Гонтом. Теми, которые основаны на их общих законах чести и порядочности, абсолютно точного осознания того, что правильно и честно, а что подло и грешно, что люди в основном предпочитают хорошее плохому, даже в ущерб собственным целям. — Никто из вас не способен это понять, — устало бросила она. — Потому что само понятие благородства вам недоступно, потому что…

Кинжал вонзился в дверь за ее спиной, просвистев мимо уха, так близко, что Магдалена ощутила дуновение воздуха, так близко, что загорелась щека и правое веко непроизвольно дернулось при мысли о том, что могло случиться.

К горлу подступила тошнота. Потрясение оказалось так велико, что Магдалена побоялась согнуться в приступе рвоты. Но она поборола дурноту, крепко сомкнув веки и стараясь не представлять себе правую сторону своего лица, начисто срезанную клинком, поглощенная внутренней борьбой за обретение прежнего спокойствия. Сейчас самое главное — взять себя в руки, подавить рвотные спазмы и предательскую дрожь рук и коленей, безумный стук сердца.

Ее лицо приняло серый оттенок, сомкнутые губы посинели, и мужчины с нескрываемым интересом наблюдали за ее попытками вернуть самообладание. Всем им был знаком страх перед кинжалом, даже тем, кто успел привыкнуть к подобным сценам и знал ужасы и жестокости войны и боль ран.

Когда она, выйдя победительницей из своего поединка с инстинктом самосохранения, вновь открыла глаза, во взглядах ее мучителей светился некий намек на уважение. Но тут вновь заговорил Бертран, и, судя по его речам, никто не смог бы заподозрить его в столь недостойном чувстве к племяннице.

— Дочь Изольды, отныне ты принадлежишь к семье своей матери. Займешь ее место и будешь делать то, что делала она. Отбросишь все былые обязательства. Твой кузен Шарль выразил желание научить тебя покорности и послушанию своим родственникам. Как только гонец привезет подтверждение гибели твоего мужа, ты обвенчаешься с кузеном. Ну а пока… — Он многозначительно глянул на д'Ориака и пожал плечами. — Пока мы оставляем дело на усмотрение Шарля. Пусть поступает так, как считает нужным.