Глава 1

Лучи жаркого апрельского солнца проникли через открытое окно в комнату на третьем этаже, и Доминик Делакруа отошел вглубь. Однако сосредоточиться он так и не смог, поскольку шум, доносившийся снизу, где происходили торги рабами, становился все громче. Несмотря на жару, аукцион шел, как всегда, бойко под частую дробь молоточка Джина Масперо, неизменно завершаемую заключительным решительным ударом.

Доминик выглянул в окно в тщетной надежде глотнуть свежего воздуха. В апреле всегда так, размышлял он, вытирая лоб накрахмаленным льняным носовым платком, до августа о свежем воздухе и мечтать нечего. Только дураки и наивные мечтатели могут надеяться на милосердие луизианского лета. Все остальные предпочитают сбегать из Нового Орлеана, боясь подхватить желтую лихорадку, и укрываются в своих относительно прохладных имениях.

Но Доминика Делакруа манило море, свежий морской ветер сулил избавление от москитов и тропической духоты болот, а у ост-индских купцов можно было «взять» богатые военные трофеи. Однако в нынешний военный год, 1814-й, английские торговые суда стали весьма надежно охраняться. Губы Доминика искривила сардоническая улыбка. «Во всяком случае, как оказалось, обход британской блокады, — не без самоиронии подумал он, — дело гораздо более увлекательное, чем просто веселая охота за неуклюжими торговыми судами». Товары, которые его летучий каперский флот доставлял в осажденные штаты на Юге, вызывали улыбки на лицах аристократов-плантаторов и их исполненных собственного достоинства дам. Перспектива исчезновения, пусть даже временного, этих предметов роскоши вызывал у всех ужас.

Внизу, на Чартрес-стрит, собирались покупатели и продавцы живого товара. Витрины биржи Масперо выходили на обе улицы, предоставляя наилучший обзор для потенциальных покупателей, толпившихся в аукционных залах и на тротуаре. Колокол собора Святого Людовика пробил урочный час, и в тот же момент две давно ожидаемые им персоны свернули с площади Святого Петра на Чартрес-стрит и направились к бирже Масперо. Однако рядом с аппетитной мадемуазель Элизой Латур и ее кузеном Николасом Сен-Дени находился и некто еще. Доминик нахмурился, бирюзовые глаза потемнели от раздражения. Сен-Дени были прекрасно известны его инструкции. С самого начала этой игры Николасу было велено всеми правдами и не правдами сделать так, чтобы никто, кроме него самого, не сопровождал восхитительную, но несколько легкомысленную и излишне влюбчивую Элизу на «случайную» встречу с Домиником Делакруа.

По костюму и манере держаться третьей персоны было очевидно, что она вовсе не служанка. Платье этой дамы, украшенное неброской кружевной вставкой вокруг горловины, представляло собой безупречно выдержанный в духе демонстративной скромности дневной наряд дебютантки. Оборка изысканного шелкового капора искусно прикрывала лицо как от безжалостных солнечных лучей, так и от нескромных взглядов.

Глядя на эту непрошеную гостью, Доминик размышлял, спуститься ему вниз и, следуя первоначально разработанному плану, «невзначай встретиться» с мадемуазель Латур или не стоит. Приглашение перекусить в ресторане у Ла Галье в компании кузена дамы и его доброго приятеля, месье Делакруа, выглядело бы естественно и вполне невинно. Однако Доминику вовсе не хотелось, чтобы его знакомство с мадемуазель Элизой стало известно семье Латуров, а дама, сопровождавшая их, наверняка была другом этой семьи.

Но с другой стороны, если не встретиться с Николасом сейчас, то как Доминику получить приглашение на сегодняшний званый вечер к мадам Латур? Ради этого приглашения все и затевалось, а оно могло, разумеется, последовать только от Николаса и только совершенно спонтанно, поскольку Делакруа не принадлежал к тем, кого автоматически включают в список гостей новоорлеанских салонов. Сардоническая улыбка снова искривили его губы. Ее едва ли можно было назвать приятной, и она нисколько не смягчала резких очертаний мужского рта и напряженной линии решительного подбородка.

Ставка делалась на то, что приглашение будет лестно навязано Делакруа самой мадемуазель Элизой. Только он успел подумать, что присутствие при этом стороннего наблюдателя — досадная неприятность, с которой придется смириться, как произошло нечто совершенно необычное.

В течение нескольких последних минут все время слышалось завывание тоненького детского голоска, сливавшееся с резким, почти истерическим криком. В таком выражении отчаяния не было ничего неожиданного, если учесть, какого рода торги происходили внизу. И Доминик уже вполне привык к подобным сценам, чтобы не принимать их близко к сердцу.

Однако юной леди, сопровождавшей объект его охоты, это показалось ужасным. С ее губ сорвалось отнюдь не подобающее молодой леди восклицание, и уже в следующее мгновение она ворвалась на биржу, растолкав потрясенную толпу, которая расступилась перед ее стремительным напором. Доминик не видел теперь «третью лишнюю», но слышал, как нарастает гул внизу. Заинтригованный, он вышел на внутреннюю галерею, находившуюся как раз над аукционным залом.

— Я хочу знать, мистер Кинг, кто позволил вам продавать Амелию и ребенка? — Юная дама стояла посреди зала напротив высокого тощего мужчины, на аскетическом лице которого было выражение бешеной ярости.

Казалось, что он просто не может поверить в случившееся. «И неудивительно», — подумал про себя наблюдавший за этой сценой Доминик. Его раздражение сменилось живым интересом.

— Это, если позволите, мадемуазель Женевьева, не ваше дело, — огрызнулся мистер Кинг. — А дело управляющего вашего батюшки.

— Пока управляющим был мистер Картер, сэр, семьи никогда не разлучали, — объявила юная воительница, глядя прямо в глаза мистеру Кингу.

— Но мистера Картера больше нет. Теперь я управляющий! И я буду поступать так, как посчитаю нужным.

— Но не в этом случае. — Мадемуазель Женевьева решительно направилась туда, где стоял, рыдая и протягивая руки к обезумевшей от горя матери, малыш. Женевьева подняла ребенка лет трех в рваной рубашонке и понесла его к женщине.

Под ее тяжелым взглядом надсмотрщик, державший негритянку за руки, стал нервно озираться по сторонам, ища поддержки, но теперь здесь воцарилось полное молчание. Он ждал указаний или какого-либо знака от Масперо, застывшего в неподвижности, или от мистера Кинга, но и того внезапно поразила немота. Тогда надсмотрщик отпустил руки женщины. Женевьева передала малыша матери и мягко сказала:

— Амелия, возвращайся домой.

Прижимая дитя к груди, мать невольно взглянула на управляющего — человека, обладавшего в ее представлении реальной властью, но, к своему изумлению, увидела, что тот стоит молча, опустив голову. Она бросилась к выходу, в любой момент ожидая, что ее схватят и потащат назад, снова в тот кошмар, но никто не шелохнулся.

— Месье Латуру все будет доложено, мадемуазель, можете не сомневаться, — зловеще прозвучал в напряженной тишине низкий, дрожащий от публичного унижения голос управляющего.

— Вы меня удивляете, мистер Кинг, — ответила с презрительной улыбкой Женевьева и, пройдя сквозь толпу, присоединилась к своим спутникам, по-прежнему в оцепенении стоявшим на тротуаре.

Доминик Делакруа тихонько присвистнул, и его темные, вразлет брови изумленно поползли вверх. Он стал свидетелем удивительного эпизода: не то чтобы поучительного, но, несомненно, очаровательного. Сбежав по ступенькам с галереи, он пересек аукционный зал, выскочил на улицу и услышал, о чем говорит эта прелестная троица.

— Ты совсем с ума сошла, Женевьева? — возмущался Николас. — Только подумай, что скажет отец. Войти в аукционный зал при стечении публики… — Он замолчал, не закончив фразы, его передернуло при мысли о том, какие последствия может иметь подобная выходка.

— Представь себе, что будут говорить, если об этом станет известно, — захныкала Элиза. — И я окажусь втянутой в это дело, поскольку оказалась рядом… Папа… — Голос у девушки прервался, и большие темно-голубые глаза наполнились слезами.

Слезы эти были вызваны неподдельным страхом, и ни один человек, знавший Виктора Латура, не усомнился бы в том, что страх его дочери совсем не безоснователен.

Женевьева в ответ только пожала плечами:

— Я сделаю все, чтобы избавить тебя от этого, Элиза. Полагаю, отец будет так сердит на меня, что не станет вникать в то, какая роль досталась тебе, тем более что она, в сущности, была ничтожной и исполнять ее тебе пришлось невольно.

Доминик Делакруа наконец решил перебить затянувшийся разговор и покашлял.

— Николас, какая встреча! Я дышал свежим воздухом у окна в своем кабинете и увидел, как вы появились на улице. — Он снял шляпу с загнутыми полями и поклонился дамам. — Мадемуазель Латур! Не могу поверить своему счастью: неужели судьба действительно так скоро послала мне новую встречу с вами!

Очаровательно покраснев, Элиза сделала реверанс.

Слезы чудесным образом моментально высохли, лишь глаза остались чуть влажными и оттого еще ярче блестели, когда она бросала на него быстрый взгляд из-под ресниц. Одаривая девушку улыбкой со значением и прикладываясь губами к кончикам ее пальцев, Доминик нашел подобную реакцию вполне естественной.

Женевьева, в недоумении наблюдавшая за молодыми людьми, вопросительно взглянула на своего кузена Николаса. Элиза, несомненно, была склонна к флирту, но этот джентльмен не был похож на обычных ее поклонников. Во-первых, он старше, во-вторых, его, казалось, окружала аура какой-то особой притягательной силы, странной напряженности и непонятного нечто. Женевьева не могла точно определить, что именно вызвало неприятный холодок, который пробежал у нее по спине.

— Прошу прощения, — поспешил Николас. — Женевьева, позволь представить тебе месье Делакруа. Доминик, это моя кузина, младшая сестра мадемуазель Латур, мадемуазель Женевьева.

Так вот, стало быть, кто эта смутьянка! Дочь Латура от второй жены, которая, как и первая, скончалась в родах. Если слухи верны, то его третьей жене пока удавалось избежать опасных родов, правда к явному неудовольствию вспыльчивого Латура. Этот пожилой джентльмен все еще не оставлял надежды заиметь сына, появление которого немало встревожило бы кое-кого, например Николаса.

Делакруа, сдерживая до поры свое стремление приступить к осуществлению основной цели этой встречи, впервые взглянул на сестру Элизы, той было года на три меньше. «На первый взгляд ей далеко до красавицы, — решил Доминик. — Да и на второй, впрочем, тоже. Если Элизу природа щедро одарила пышной, но изящной фигурой, то про эту девчушку она, наверное, забыла». Женевьева была чуть ниже среднего роста, хрупкая на вид. Однако столь резкое проявление решительного характера, свидетелем которого он только что оказался, никак не сочеталось с ее хрупкой внешностью.

— Мадемуазель Женевьева, к вашим услугам, — сказал Делакруа, церемонно кланяясь, и поймал на себе ее прямой и откровенно изучающий взгляд.

Глаза! Самые необычные глаза, какие ему доводилось когда-либо видеть. Чистое золото? Нет, червонное, темное золото — огромные глаза тигрицы, обрамленные густыми золотистыми ресницами. Маленький прямой носик прелестной формы над не менее изящными губами. Но куда им до Элизиных — полных, похожих на розовые лепестки! Однако пока он смотрел на Женевьеву, мадемуазель Латур-младшая улыбнулась. И тут Доминик, более чем удивленный тем, как подействовала на него эта улыбка, подумал, что Прекрасной Елене, пожалуй, пришлось бы уступить этой девушке пальму первенства.

После Розмари он испытывал презрительное равнодушие к чарам прекрасного пола и не тратил времени на искусство обольщения, разве что для скорейшего достижения цели. Однако сейчас почувствовал, что готов послать весь свой флот куда угодно ради этой улыбки.

"Так-так, — размышляла в этот момент и Женевьева, — значит, вот кто этот джентльмен. Да и не джентльмен он вовсе».

— Месье Делакруа, — сказала она, делая скромный реверанс, — похоже, мне повезло гораздо меньше, чем моей сестре.

— Прошу прощения, мадемуазель? — Доминик был в замешательстве: слова девушки казались бессмысленными, а у него создалось твердое впечатление, что эта юная особа отнюдь не глупа.

Женевьева снова улыбнулась, однако глаз не подняла.

— Ну как же, мне ведь не посчастливилось познакомиться с вами первой.

"Да младшая Латур просто издевается надо мной!» К своему удивлению, Доминик вдруг осознал, что это вызвало в нем скорее интерес, чем досаду. Губы его изогнулись, но на сей раз в светской улыбке.

— Это слишком большая честь для меня, мадемуазель Женевьева.

— Вовсе нет, сэр, — безо всякого кокетства возразила та.

— Женевьева, как ты себя ведешь! Я должна извиниться перед вами, — от смущения Элиза нервно хихикнула, — за мою неразумную сестренку, месье Делакруа. Она только-только из детской и все еще считает вправе вести себя как ребенок, без всяких церемоний. — Это было произнесено не без доли ехидства. Младшая Латур обладала дьявольской способностью мгновенно переключать внимание на себя, что красавице Элизе совсем не нравилось, особенно в данный момент.

Вмешательство Элизы напомнило Доминику, что чрезмерное внимание к мадемуазель Женевьеве отнюдь не способствует решению задачи, которую он поставил перед собой. Более того, может даже рассердить Латур-старшую, а это в его планы не входило. Он понимающе улыбнулся Элизе, словно ставя младшую сестру на подобающее ей место. Женевьева перехватила эту улыбку, и на миг ее золотисто-карие очи вспыхнули, но тут же и угасли.

— Я как раз собирался к Ла Галье перекусить. — И все с той же понимающей улыбкой низко поклонился. — Николас, не сочтете ли вы меня бесцеремонным, если я позволю себе пригласить вашу кузину?

Николас взглянул на Элизу, и та, поколебавшись ровно столько, сколько требовали приличия, воскликнула:

— Ну что вы, месье Делакруа, мы и сами туда направлялись! — Ресницы ее затрепетали, а щеки снова зарумянились.

— Тогда не окажете ли честь разделить со мной столик? — В голосе Доминика звучала мольба. — Уверен, что мадемуазель Женевьеве понравятся пирожные. — И послал Женевьеве вежливую снисходительную улыбку — улыбку, которая страшно разозлила младшую, зато успокоила старшую Латур.

— Вы очень любезны, сэр. С удовольствием, — Элиза приняла руку Доминика, затянутую в тончайший голубой шелк.

Кузену Элизы не оставалось ничего другого, как предложить руку ее единокровной сестре.

— Я не хочу быть невежливой, — заметила Женевьева, — но, боюсь, у меня нет сейчас времени полдничать. Мне нужно немедленно возвратиться домой и убедиться, что с Амелией и ее малышом все в порядке. Неизвестно, какую гадость может сделать в отместку мистер Кинг, если за ним не проследить.

При упоминании о неприятном инциденте повисла неловкая тишина. Элиза вспыхнула от досады:

— Месье Делакруа дела нет до подобных вещей. Разве тебе не достаточно на сегодня одного спектакля?

— А я и не прошу месье Делакруа об участии, — холодно ответила ее сестра. — Я просто собираюсь вернуться домой, поэтому Николасу придется решить, кого из нас ему сопровождать.

Сколько хлопот с этой девчонкой! Выражение терпения и интереса исчезло из бирюзовых глаз Доминика. Он ждал, когда Николас скажет этой несносной мадемуазель Женевьеве, что ее желания здесь на втором месте и что у нее нет иного выбора, кроме как следовать за взрослыми в ресторан. Однако Сен-Дени вместо этого промямлил:

— Ну что ж… что ж… быть может, нам действительно следует вернуться домой, Элиза. Могут случиться неприятности, знаешь ли.

Доминик почувствовал, что его тщательно разработанный план рушится, словно карточный домик. Не мог он стоять вот так, посреди тротуара, и наблюдать за этим, как бессловесный идиот! Однако правила хорошего тона, которым Делакруа вынужден был следовать, если хотел выиграть эту партию, не позволяли ему настаивать на приглашении. Ну что же это Николас никак не сообразит, как ему помочь?

— Ладно, может быть, мне повезет в другой раз, — вежливо раскланялся Доминик, — когда у мадемуазель Женевьевы не будет столь неотложных дел. — И позволил себе добавить нотку сарказма в это замечание, давая понять, насколько удивлен тем, что капризы девчонки могут брать верх над желаниями старших.

— Мне очень жаль, что я расстраиваю ваши планы, сэр, — приняла вызов Женевьева. — Но боюсь, мои нынешние дела действительно важнее пирожных.

— Разумеется, — парировал Доминик. — Проблемы работорговли, если не ошибаюсь. Весьма необычные заботы для юной дамы, если мне позволено будет заметить.

В глазах Делакруа, встретившихся с золотисто-карим взглядом мадемуазель Женевьевы, не было и намека на тепло и понимание; если в его взгляде что-то и было, то это… «Опасность! — мгновенно возникла у Женевьевы догадка. — Делакруа — опасный человек, а глупая Элиза этого не понимает».

Между тем Доминик ровным голосом продолжал:

— Я ведь невольно оказался свидетелем вашего, столь храброго… ну, скажем, поведения там, на бирже.

К счастью, за эти несколько минут перепалки Николас наконец сообразил:

— Если уж мы не можем принять вашего приглашения, Доминик, то, наверное, могли бы сами пригласить вас. Сегодня вечером моя тетушка дает прием. Я был бы счастлив представить вас ей, если вы…

— Да, в самом деле, — встрепенулась наконец и Элиза, правда, не сумев скрыть свою радость. — Моей мачехе будет приятно оказать вам гостеприимство.

— Смею ли я надеяться, что мой визит не огорчит никого другого? — он мастерски передал интонацией ехидный намек, но эффект оказался несколько смазанным не то смешком, не то презрительным фырканьем невозможной мадемуазель Женевьевы. — Прошу прощения, мадемуазель? — обратился Доминик к ней. — Вы что-то сказали?

— Нет-нет, месье, не думаю, что могу на равных принимать участие в разговоре взрослых, поэтому мне и пытаться не следует.

Женевьева Латур с очевидной легкостью парировала его «уколы». Доминик решил, что ему еще представится т шанс схлестнуться с ней в более удобной обстановке — без посторонних, и он его не упустит. Сейчас же предпочел проигнорировать это замечание и все внимание обратил на Элизу:

— Почту за великую честь принять ваше приглашение. До вечера, мадемуазель Латур. До вечера, Николас. — Он приподнял шляпу. — Вы скорее всего уже будете спать, мадемуазель Женевьева, но я уверен, что мы еще встретимся. — И, повернувшись на каблуках, пошел прочь.

Делакруа понимал, что это была весьма скромная победа, по все же испытал некоторое удовлетворение, заметив гневный взгляд ее тигриных глаз.

— Значит, ты полагаешь, что Элен будет счастлива принять у себя такого типа, как этот Доминик? — задумчиво произнесла Женевьева, не отрывая взгляда от высокого широкоплечего мужчины, который легким широким шагом словно пожирал пространство, удаляясь от них.

— Конечно! — с несколько преувеличенным энтузиазмом заверила Элиза — Что ты вообще смыслишь в подобных вещах? Ты еще совсем ребенок.

— Может быть, — пробормотала сестра, не поддаваясь на провокацию. — Но я точно знаю, что месье Делакруа отнюдь не считается человеком респектабельным, и не думаю, что Лоренцо будет хладнокровно взирать на то, как его нареченная дарит знаки внимания человеку с подобной репутацией да еще и пожирает его глазами голодной самки. Он терпит лишь обычный флирт, но не такое.

Несмотря на лицо фарфоровой статуэтки и плавность линий фигуры, Элиза унаследовала и долю знаменитого латуровского темперамента, поэтому Николас поспешил предотвратить безобразную сцену.

— Не говори ерунду, Женевьева. Род Делакруа — один из стариннейших креольских родов. Их повсюду принимают.

— Да, но Доминика Делакруа нигде не принимают с распростертыми объятиями. — Младшая кузина отстаивала свою точку зрения со свойственными ей упрямством и пунктуальностью. — Во всяком случае, дамы… ну или по крайней мере… — Дьявольские искорки заплясали в золотистых глазах Женевьевы. — Быть может, дамы с Рэмпарт-стрит — да, но только не Элен и ее подруги.

— Ну все, хватит! — твердо объявил Николас. — Доминик Делакруа — мой друг, и этого тебе должно быть достаточно.

— Николас, помилуй! — неугомонная Женевьева с насмешливым упреком покачала головой. — Числить капера среди своих друзей! Что скажет папа?

— У твоего отца едва ли останутся какие-то слова для меня, поскольку мистер Кинг уже наверняка попотчевал его удивительной историей о твоем нынешнем выступлении на публике, — напомнил ей Николас.

Замечание, несомненно, было справедливым и на какое-то время отвлекло внимание Женевьевы:

— У мистера Кинга должен быть какой-то тайный мотив для того, чтобы продать Амелию и ребенка. Я должна докопаться, в чем тут дело, иначе он попытается это сделать еще раз. Что бы папа ни позволял себе говорить мне с глазу на глаз, не думаю, что он прилюдно примет сторону мистера Кинга. Папа посчитает это недопустимым, как ты думаешь, Элиза?

Сестра только пожала плечами, она явно не собиралась подбадривать Женевьеву.

— Мне это в высшей степени безразлично, — высокомерно заявила Элиза, у которой настроение менялось редко и злопамятность была ей вовсе не чужда. — Я вообще не понимаю, зачем ты суешь нос в такие дела. Это неблаговоспитанно.

— Неужели? — Женевьева лукаво прищурилась. — Не более неблаговоспитанно, чем устраивать тайные свидания с капером. Ведь ты не можешь отрицать, что нынешняя встреча была подстроена. Это ясно как белый день всякому, кто не слеп. Хотела бы я знать, почему Николас состоит в таких близких отношениях с капером, что даже рискует вызвать неудовольствие Элен, приглашая столь малопочтенную персону к ней на прием. — С этими словами мадемуазель Женевьева взлетела по закругленным ступенькам на крыльцо дома с двумя изящными фронтонами, занимавшего немалую часть Ройял-стрит.

Не успела она протянуть руку к дверному молоточку, как дверь распахнулась. Женевьева в знак благодарности чуть кивнула бесстрастному дворецкому и вошла в просторный холл, тянувшийся вдоль всего дома и заканчивавшийся с обеих сторон маленькими квадратными гостиными.

В присутствии дворецкого кузен и сестра проследовали за ней молча, у каждого имелась своя причина чувствовать себя неуютно от проницательности своей юной родственницы. Они уже имели печальный опыт: если уж эта девчонка вцепилась во что-то зубами, то едва ли выпустит добычу, пока не доведет дело до конца.

— А, вот и вы наконец. — Из левой гостиной в холл вышла Элен Латур. — В бараках у рабов какой-то шум, что-то случилось. Это, кажется, связано с Амелией, но мне никто ничего не говорит, а если отец вернется и застанет такие беспорядки…

Сегодня взгляд ее карих глаз был необычно беспокоен, она нервно приглаживала свои темные волосы и строго смотрела на младшую падчерицу, которая была не намного моложе ее самой, но по отношению к которой ей полагалось держать себя соответственно.

— Вам лучше заранее приготовиться к скандалу, Элен, — решительно, но не без сострадания сказала Женевьева.

— О Господи! — Голос Элен, и всегда-то звучащий чуть громче шепота, вовсе замер. — Но почему? Что случилось? — Она побледнела, и у нее затряслись руки.

— Женевьева не придумала ничего лучшего, как войти в аукционный зал биржи Масперо во время торгов и запретить мистеру Кингу продавать Амелию и ее ребенка, — жестко объяснила Элиза. — Это будет скандал года. Мы его надолго запомним.

Элен оперлась об одну из ионических капителей у двери в гостиную.

— Как ты могла, Женевьева?! — простонала она. — Виктор…

— Не будет в восторге, — удрученно закончила за нее Женевьева. — Мне очень жаль, Элен, но я не могла поступить иначе Вы же помните, что у Латуров не принято разлучать семьи Не знаю еще, что за этим стоит, но собираюсь все выяснить, прежде чем вернется папа. Мне придется защищаться всеми доступными способами.

— Но у меня же сегодня прием, — простонала Элен. — Если Виктор разбушуется, весь дом будет стоять на ушах, и у меня начнется мигрень.

— Элен, прошу вас. — Женевьева бережно взяла ее за руку и повела к двери. — Не расстраивайте себя. Вы же знаете, что вам это вредно. Почему бы вам немного не полежать?

— Наверное, действительно это лучше всего, — согласилась Элен и жалобно призналась:

— Если Виктор узнает, что я неважно себя чувствую, может, не станет меня беспокоить. Элиза, ты проследишь за приготовлениями к вечеру? Я хотела сама расставить цветы в бальном зале, но у тебя такой тонкий вкус… — и Элен улыбнулась с такой мольбой в глазах, что это тронуло даже старшую падчерицу.

— Конечно, — успокоила ее Элиза, — вам нужно прилечь и набраться сил. Я обо всем позабочусь, и насчет этого инцидента вам тоже не стоит тревожиться, — решительным жестом она словно бы отвела от Элен грядущие неприятности из-за беспардонного вмешательства Женевьевы в аферу управляющего. — Когда папа вернется, мы все постараемся не попадаться ему на глаза… Кроме сестренки, разумеется. В конце концов, это она раздула пламя — ей и отвечать.

— А когда это я уклонялась от ответственности? — Женевьева слабо улыбнулась. — Я виновата и честно это признаю.

Тем не менее и вы должны признать мое право защищаться.

Она покинула гостиную, не сомневаясь в том, что Николас, Элиза и Элен, несмотря на ужас, который внушал им предстоящий скандал, с удовольствием сейчас перемоют ей косточки. Что касается кузена и сестры, то они, вероятно, надеются, что неизбежные громы и молнии в ее адрес окажутся им как нельзя кстати: они смягчат эффект появления Доминика Делакруа в респектабельной гостиной Элен Латур.

Но почему все-таки это приглашение так важно для них? Если Элиза задумала флиртовать с капером, то она просто дура. Дон Лоренцо Биас — человек строгих правил и не потерпит этого, а если, не дай Бог, возникнут осложнения с таким женихом, гнев Виктора Латура будет страшен. Так почему же, прекрасно понимая все это, Николас все-таки вступил в сговор с пиратом Делакруа? Он ведь рискует впасть в немилость у богатого родственника, который, глядишь, и обратит свой взор на кого-нибудь еще в поисках наследника.

Все это очень загадочно. Однако Женевьева тряхнула головой, отгоняя мысли о Сен-Дени и Делакруа, ибо сейчас было важнее позаботиться о собственной безопасности. Она торопливо выбежала на опоясывавшую всю заднюю часть дома крытую террасу. Здесь вся семья обедала в теплую погоду и предавалась отдыху в свободные часы. Терраса выходила во двор, обнесенный стеной, которая полностью ограждала обитателей усадьбы от городской суеты и шума Квартала[1]. Было трудно поверить, что этот очаровательный, вымощенный камнями дворик, посреди которого мелодично плещется фонтан и широкие листья банановых пальм тут и там образуют тенистые уголки, находится прямо в центре города.

Кухня, обслуживавшая главный дом, представляла собой длинное приземистое строение, и именно туда направилась Женевьева. Вернувшись через полчаса в дом, она обладала полной информацией об омерзительной, но, увы, старой как мир истории. То, что дочь доведет правду до Виктора Латура, едва ли предотвратит его гнев, зато он обрушится и на голову управляющего. А это уж точно защитит Амелию с ребенком от мистера Кинга на будущее. Ну а на большее — Женевьева знала это по горькому опыту — рассчитывать не приходилось.

— Ну и что ты разузнала в своем миссионерском усердии? — поинтересовалась Элиза, подняв голову от вышивания.

Тон ее был столь же насмешлив, сколь и сам вопрос. Было очевидно, что Женевьеву не простили: то ли за дневную выходку, то ли за неуместную проницательность. Но видимо, и за то, и за другое.

Женевьева не торопилась отвечать. Она наливала себе чай из серебряного чайника, который стоял на низком столике, но, увидев, как Элиза взяла из вазочки покрытое шоколадной глазурью пирожное и, отправив его целиком в рот, тут же жадно потянулась за следующим, Женевьева не выдержала и заметила с беспардонностью, так часто свойственной младшим сестрам и братьям:

— Ты растолстеешь. Впрочем, думаю, дон Лоренцо не будет возражать. Он и сам тучноват. Но, как говорится, хорошего много не бывает, не так ли? — И улыбнулась, невинно глядя на сестру поверх чашки. — Если, конечно, Лоренцо не перестал считаться хорошим. Быть может, теперь эта привилегия перешла к стройному Доминику Делакруа?

Парадная дверь хлопнула так, что стекла в окнах задрожали. Девушки замерли, словно пораженные громом, озорство одной и негодование другой сменились напряженным ожиданием опасности. В охватившей обеих тревоге исчезла и досада от взаимных уколов. Женевьева поставила чашку на стол и состроила старшей сестре жалобную гримасу.

Дверь на террасу распахнулась, и весь дверной проем заняла фигура Виктора Латура. Его обычно румяное лицо было малиновым, глаза сверкали, бочкообразная грудь вздымалась в апоплексическом приступе ярости. Элиза с невольным восхищением наблюдала за сестрой, медленно вставшей и расправившей плечи. И как это Женевьеве удается вот так, лицом к лицу, встречать жуткие приступы ярости отца? При этом даже не дрогнув! Она всегда умела это — по мнению Элизы, единственный человек на всем Божьем свете, который не желал демонстрировать Виктору Латуру свой страх. Не то чтобы такая отвага приносила какую-то выгоду Женевьеве — напротив, она лишь усиливала гнев Латура. Но как бы то ни было, Женевьеве всегда удавалось выйти из переделки без особого ущерба. И главное — ее дух оставался непобежденным.

— Значит, ты посмела бросить имя Латура под ноги толпе в аукционном зале?! — взревел Виктор. — Ты посмела совать свой нос в дела моего управляющего?!

— У меня были для этого основания, — ответила Женевьева, с трудом заставляя себя двинуться в направлении указующего перста: через дверь, мимо железной фигуры отца, не шелохнувшегося, чтобы пропустить дочь, в то время как она вся съежилась в ожидании удара, который вполне мог последовать.

На сей раз Виктор руки не поднял, но Женевьева не почувствовала особого облегчения. Ей предстояло проделать ох какой тернистый путь, прежде чем гнев отца иссякнет и дело будет закрыто.

Глава 2

— Но, Доминик, ты же обещал! — Анжелика мило надула губки и обвилась вокруг лежавшего рядом мускулистого гибкого тела.

Луч вечернего солнца лег поперек кровати, согрев последним дневным теплом два обнаженных тела. Женщина прижималась к мужчине, а он лениво поглаживал ее длинную золотисто-сливочную спину.

— Я обещал раньше, чем возникло это неотложное дело, — объяснил Доминик по-прежнему терпеливо, хотя Анжелика за последний час делала уже вторую попытку изменить его планы на вечер.

— Но почему ты не можешь заняться этим в другое время? Ты уже несколько месяцев не возил меня в теа… — Еще не закончив фразы, Анжелика поняла, что зашла слишком далеко.

В бирюзовых глазах Доминика появился холодный блеск, и в следующее же мгновение он вскочил с постели.

— Ну хватит. Ты еще не усвоила, что я терпеть не могу нытья? Я прихожу сюда не за тем, чтобы мне докучали и надоедали, а если я не удовлетворяю твоим требованиям, дорогая, оглянись вокруг и поищи себе другого…

Анжелика задрожала при звуке этого холодного, лишенного каких-либо эмоций голоса. Она знала, что этот человек слов на ветер не бросает и без тени сожаления порвет их отношения.

Доминик Делакруа сделает это изящно и проявит известную щедрость при расставании, но уйдет от нее без колебаний. В квартеронках, не менее прекрасных и нежных, чем Анжелика, недостатка не было, и любая была бы счастлива заполучить Доминика Делакруа.

Она быстро встала и, умело лаская его тело сверху донизу, сыпала льстивыми словами и извинениями, потом наполнила таз теплой водой и стала обтирать Доминика губкой, в то время как он неподвижно стоял с маской полного равнодушия на лице. Анжелика порхала вокруг него, помогая надеть рубашку, панталоны, вставала на колени, чтобы натянуть ему носки и надеть на ноги туфли. После этого он подошел к трельяжу, тщательно повязал галстук, заколол его булавкой с бриллиантом и наконец надел голубой сюртук из тончайшей ткани, в котором был с утра, когда встретил сестер Латур и их кузена.

Анжелика жадно смотрела Доминику в лицо, надеясь увидеть улыбку, свидетельствующую о том, что он ее простил, но увы… Взбив белоснежные кружева на манжетах, Доминик молча пошел к двери. Никто не мог бы сказать, сердился ли он все еще или, как это часто случалось, просто задумался о чем-то своем и, внезапно прервав плотские удовольствия, которые всегда ждали его в этом прелестном домике на Рэмпарт-стрит, углубился в составление нового плана или распутывание какой-нибудь сложной проблемы, омрачавшей его жизнь за пределами этого шелкового рая.

Анжелику он в ту, другую, свою жизнь никогда не допускал, да она туда и не стремилась. У нее были очаровательные друзья, она вела праздную жизнь, не испытывая недостатка ни в предметах роскоши, ни в модной одежде, ни в слугах. От этой женщины требовалось лишь одно — всегда быть к услугам покровителя, никогда не докучать и не причинять никаких хлопот. Сегодня Анжелика нарушила два последних правила, и по горькому своему опыту знала, что это не останется безнаказанным: возможно, она не увидит Доминика в течение нескольких недель — он продемонстрирует ей, как легко без нее обходится. И все эти недели Анжелика будет жить словно на лезвии ножа, сходя с ума от тревоги: вернется Доминик или просто перешлет уведомление о том, что разрывает контракт, выплачивая ей солидную компенсацию, которая все равно не возместит ей более существенной потери — великолепного любовника.

Женщина бросилась вперед, чтобы открыть дверь, и, приподнявшись на цыпочках, прильнула к его губам, прижалась грудью к его груди, кожей ощущая прохладный, гладкий шелк дорогой сорочки и нежное плетение кружев. Анжелика не решалась спросить, когда он придет снова, но, когда посторонилась, чтобы пропустить его, губы у нее слегка дрожали, а в карих глазах стояли слезы. Доминик задержался на пороге, затем с почти отсутствующим видом протянул указательный палец и притронулся к копчику ее носа.

— Возьми с собой в Сен-Чарлз кого-нибудь из друзей. И можешь воспользоваться моим экипажем, мне он сегодня не понадобится, Анж.

— Я провожу тебя до выхода, Доминик. — Лицо Анжелики расцвело в радостной улыбке.

— Нет, мне некогда ждать, пока ты что-нибудь на себя наденешь.

Делакруа стал спускаться по лестнице — не спеша, однако на Рэмпарт-стрит вышел раньше, чем Анжелика успела запахнуть шелковый пеньюар.

Солнце уже садилось, когда Доминик подходил к собственному дому на Чартрес-стрит. Сегодняшний визит к Анжелике был незапланированным, но полуудача в деле с Элизой Латур и ее родственниками несколько обескуражила Делакруа, а он не любил оставаться с носом: это злило и расслабляло его, чего в том деле, каким он занимался, никак нельзя было допускать. Анжелика была прекрасна, но, чтобы вновь обрести уверенность и ясность мысли, ему понадобится время. Ведь он хочет произвести впечатление своим появлением в резиденции Латуров. Значит, следует поторопиться с переодеванием и ужином. Торопиться Доминик Делакруа не любил почти так же, как быть обескураженным.

Сайлас ждал его в прохладной с высоченным потолком комнате, выходящей на заднюю веранду третьего этажа.

— Бриджи до колен, месье? — спросил он, аккуратно проводя одежной щеткой по серебристо-серому сюртуку.

— Да, пожалуй. — Уже знакомая сардоническая улыбка снова тронула губы Доминика. — Пред светлые очи мадам Латур нужно являться только неотразимым, и ей не останется ничего иного, кроме как любезно приветствовать гостя, хотя и нежеланного.

Сайлас, который не был посвящен в план своего хозяина, ограничился ухмылкой и начал править бритву на кожаном ремне. Это был дородный детина с матросским хвостиком на затылке и руками, загрубевшими и покрывшимися мозолями за долгие годы лазанья по мачтам. Однако брил он Доминика с предельной осторожностью и деликатностью, столь удивительными при его грубой внешности. Сайлас помог хозяину облачиться в вечерний костюм из тончайшего шелка с восхитительными кружевами и снимал с него пылинки до тех пор, пока не счел вид хозяина безукоризненным.

— Я позволил себе сказать на кухне, что вы будете ужинать во дворе, месье. Вечер уж больно хорош, свежий воздух вам не помешает. — В его голосе слышалась тоска, и Доминик усмехнулся.

— Мы скоро снова выйдем в море, Сайлас. Вот только проверну это дельце — и пустимся на поиски удачи.

— А потом снова станем на якорь, месье? — Сайлас задал свой вопрос как бы невзначай, словно ответ был ему в высшей степени безразличен.

— А вот над этим, Сайлас, я как раз сейчас и тружусь. Доминик вышел на веранду и спустился по внешней лестнице во двор, где под густой магнолией, усыпанной душистыми, похожими на восковые цветами, стоял столик с зажженными свечами. Предупредительный слуга пододвинул хозяину стул, налил вина в бокал и накладывал в тарелку еду, которую приносили из кухни на больших блюдах и оставляли рядом на сервировочном столике.

Вечер был действительно восхитителен: небо освещала полная луна, а воздух благоухал вербеной, жасмином и магнолией. Доминик ел не спеша, сдерживая свое нетерпение и запрещая себе думать о главном деле этого вечера. Он переключил свое внимание на красоту пейзажа, на прекрасный букет бургундского вина и утонченный вкус соуса, которым было приправлено главное блюдо ужина. В результате этих усилий Доминик был сыт, спокоен и уверен в себе. В этот момент у входной двери звякнул колокольчик, и спустя несколько минут доложили о прибытии Сен-Дени.

— О, Николас, какой приятный сюрприз! Не хотите ли выпить со мной бокал вина?

— Благодарю. — В присутствии этого взрослого мужчины Николас всегда чувствовал себя словно ленивый школьник, которому нужно постоянно следить за своими манерами — Надеюсь, вы простите меня за вторжение, но я подумал, что будет более вежливо, если вы придете на званый вечер вместе со мной.

Молодой человек покраснел. Кому приятно думать, что приглашенный им гость не будет приятен хозяевам? Доминик, вполне понимая смущение приятеля, улыбнулся.

— Хорошая идея, Николас. Я вам очень благодарен. Было бы весьма неприятно, если бы мне дали от ворот поворот. — Он улыбнулся, мягко, по-доброму, давая понять, что даже представить Доминика Делакруа в подобной ситуации просто невозможно. — Надеюсь, мадемуазель Латур пребывает в добром здравии и украсит вечер своим присутствием?

— Наверняка, — успокоил Николас.

Ему хотелось добавить, что Элиза с большим нетерпением ждет Доминика. И хотя такое замечание было бы лишь каплей в море уже совершенного им предательства, Сен-Дени не смог нарушить строгие правила своего креольского воспитания настолько, чтобы говорить о даме в подобном тоне.

— Неудачно вышло сегодня днем, — невозмутимо продолжил Доминик, наполняя бокал своего гостя. — Надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы в момент нашей встречи на балу с мадемуазель Латур теперь уже не было никого, кроме вас.

Николас поежился, уловив в любезной интонации упрек, а в улыбке Доминика скрытую угрозу.

— Да, я должен извиниться перед вами, Доминик, но Женевьева… она… она…

— Надоедливое дитя. А также очень настойчивое, — закончил за него Доминик, не переставая холодно улыбаться. — Я это уже понял. Вам трудно было ей противоречить. — Улыбка Делакруа вдруг погасла, как догоревшая свеча, и Николас почувствовал, что кровь приливает к его щекам.

— Но не мог же я позволить ей возвратиться домой без сопровождения, — возразил Николас.

— Нет, разумеется, нет, — охотно подхватил Доминик, — однако разве не было другого выбора? Разве малышка не обязана считаться с вашими планами и планами сестры?

— Женевьева, как правило, с планами других людей не считается, — вздохнул Сен-Дени. — Но вам не следует беспокоиться: уж сегодня вечером она вам не помешает.

— Какое облегчение услышать это! — Доминик встал из-за стола. — Полагаю, пора представить меня вашей тетушке. Я сгораю от нетерпения возобновить знакомство с мадемуазель Латур и обменяться несколькими словами с вашим дядюшкой. Пошли? — Темные брови вразлет выжидательно приподнялись, и Николас поторопился встать.

До дома Латуров на Ройял-стрит было недалеко. Мужчины неторопливо шагали по улице, наполненной ароматами мягкого весеннего вечера. Каждый был погружен в собственные мысли. Но если Доминик мог достаточно точно сказать, о чем мучительно размышляет его спутник, то Николас понятия не имел о том, какие мысли скрываются за этим гладким лбом и спокойным взглядом.

Прием был в разгаре. Экипажи въезжали в распахнутые ворота усадьбы и высаживали гостей в конце широкой подъездной аллеи. Отсюда приглашенные шли через освещенный лампами двор под живым куполом из вьющейся по подвесным решеткам нежной зелени в благоухающем цвету к задней террасе, где их встречала хозяйка.

Из открытой двери, возле, которой стояла Элен, доносились звуки французского рожка, скрипки и фортепьяно. Музыканты были хитроумно спрятаны в дальнем конце бального зала, где подальше от сплетничающих стариков танцевала молодежь.

Элиза была освобождена от обязанности стоять рядом с мачехой и принимать гостей сразу после того, как приехал дон Лоренцо Биас. Она скользила в танце по отполированному до блеска полу вместе со своим женихом, когда ее кузен и Доминик Делакруа, как и другие гости, пришедшие пешком, вошли в дом через центральную веранду, выходящую на Ройял-стрит. Девушка увидела их поверх плеча Лоренцо, и ресницы ее затрепетали.

Доминик улыбнулся и едва заметно поднял бровь. Элиза тут же скромно, но не без кокетства опустила глаза, и улыбка на лице Доминика стала обаятельнее и многозначительнее.

Элиза Латур знала, что заткнет за пояс любую девушку в этом зале. Знала она также, что здесь сегодня был только один мужчина, достойный ее красоты. «И этот мужчина, увы, не мой жених. Разумеется, Лоренцо — прекрасная партия: богатый, аристократического происхождения, и я стану хозяйкой Виллафранка — имения Биасов неподалеку от Нового Орлеана, равно как и великолепного городского дома, почти не уступающего нашей усадьбе». Обо всем этом Элиза Латур мечтала так же страстно, как ее отец мечтал породниться с Биасом. Но она также знала и то, что как только станет мадам Биас, ей придется распрощаться со всеми удовольствиями, с волнующим флиртом, с теми минутами, когда сердце девушки начинает биться сильнее при взгляде на красивого мужчину и заставляет ее воображать… О, всего лишь воображать!

Это было, конечно, неблагоразумно, но Доминик Делакруа во время трех случайных встреч не скрывал, как Элиза ему нравится. И было в нем нечто бесконечно волнующее; вот человек, в котором все нуждаются, хотя и не желают открыто этого признавать. Сам же Доминик не делал секрета из того, что презирает своих «покупателей», равно как и все строгие правила домостроя в креольских семьях.

В его взгляде Элиза видела лишь чарующее восхищение, из его уст слышала лишь комплименты. Насколько ей было известно, он никогда не удостаивал своим вниманием ни одну даму-креолку, хотя среди них было немало готовых рискнуть. Так почему же ей не позволить себе легкий, совсем невинный и безобидный флирт? А кроме того, не мешало бы и с Лоренцо чуточку сбить спесь. Его любовь и восхищение красотой Элизы сильно поубавились с тех пор, как они были официально помолвлены, и порой Лоренцо вел себя так, словно они уже давно женаты и Элиза — его собственность. Нет, будущему мужу явно пойдет на пользу, если он поймет, что даже Доминик Делакруа, которого считают неподдающимся женским чарам, не устоял перед красотой мадемуазель Элизы Латур.

Тем временем Доминик вместе с Николасом протискивались сквозь толпу в зале, направляясь к хозяйке. Казалось, Делакруа и не заметил тишины, воцарившейся вокруг него па какое-то мгновение, не заметил встревоженных, стыдливо отведенных взглядов. Зато Сен-Дени прекрасно видел все это и в который уж раз за последние несколько недель подумал: «Как было бы хорошо, если бы я никогда не имел дела с этим месье Делакруа!"

Николас так и не придумал, как объяснить Виктору Латуру приглашение столь странного гостя на прием своей тетушки. Ничего, кроме «оригинального», что он познакомился со своим новым другом на Биржевой аллее в зале для фехтования, на ум не приходило, тем более что это было правдой. И в конце концов, Доминик принадлежал к роду Делакруа, и, если один из Делакруа случайно встречает тебя на улице и приглашает выпить бокал вина, а ты в этот момент направляешься на семейное торжество, просто невежливо не пригласить его.

Конечно, малоубедительно, но Виктор все равно считал его идиотом, и, быть может, усмотрит в этом лишь еще одно доказательство глупости племянника.

— Элен, — с сияющей улыбкой обратился Николас к своей юной тетке, — позвольте представить вам моего друга. Я встретил его по дороге сюда и уверен, что вы ему обрадуетесь, — и, слегка касаясь бархатного рукава Доминика, объявил:

— Доминик Делакруа.

Несмотря на «тонкость» нервной системы и страх перед мужем, Элен — сказалась строгая креольская школа, которую она прошла — скорее откусила бы себе язык, чем прилюдно невежливо чем-то выдала свое удивление. Не моргнув глазом, она приветствовала гостя, одарила его улыбкой, предложила бокал холодного шампанского и представила стоявшим рядом гостям. Все они проявили такую же безупречную вежливость, и Доминику пришлось очень постараться, чтобы сохранить невозмутимый вид. Уж капер-то прекрасно знал, какие сплетни, какое бурное негодование поднимутся здесь, как только он выйдет из зала. Делакруа кланялся, потягивал шампанское и дружелюбно беседовал с гостями, пока не заметил даму в пурпурном тюрбане, поглощавшую конфеты из серебряной вазы филигранной работы.

— Прошу простить меня, — извинился он, — я должен засвидетельствовать почтение своей тетушке.

Это брошенное как бы невзначай напоминание о том, что он — Делакруа и, значит, имеет такое же право быть принятым в салонах высшего общества, как и любой другой представитель своего рода, несколько успокоило Элен и смутило тех, кто только и ждал, когда Доминик уйдет, чтобы дать волю возмущению. Однако капер напомнил всем, что никому не позволено игнорировать Делакруа.

— Тетя Луиза, как приятно вас видеть! — Доминик поклонился почтенной матроне.

— Какого черта ты тут делаешь, негодяй? — Ничуть не заботясь о политесе, матрона подняла к глазам лорнет и внимательно оглядела племянника.

— Я знаком с Николасом Сен-Дени, тетушка, и он был настолько любезен, что пригласил меня.

— Чушь! — Луиза отмела подобное объяснение со всем презрением, какого оно заслуживало. — Какие у тебя могут быть дела с Латуром?

— В настоящий момент никаких других, кроме тех, что есть у меня с большинством присутствующих здесь людей, — невозмутимо ответил Доминик.

— В настоящий момент? — Пожилая дама пристально посмотрела на него. — Значит, на будущее ты снова замыслил нечто зловредное?

— Как вы могли такое подумать! — с мягким упреком возразил Доминик. — У меня никогда и в мыслях нет ничего плохого, мадам. Я всегда руководствуюсь только практической необходимостью.

— А-а, — тетушка понимающе кивнула и хихикнула:

— Тебе, стало быть, что-то нужно от Латура. Тогда желаю удачи, племянничек. Он такой же жук, как и ты. Из вас выйдет прекрасная пара. — Луиза Делакруа взяла из вазы еще одну конфету и махнула рукой, давая понять, что разговор окончен.

Доминик еще раз поклонился ей на прощание и снова обратил свое внимание на присутствующих.

Виктор Латур стоял на террасе и, с трудом сдерживая раздражение, старался гостеприимно болтать с окружавшими его дамами. Этот человек не был создан для светских салонов, гораздо вольготнее он чувствовал себя в клубе среди закадычных друзей, или в седле, объезжая свои необъятные плантации сахарного тростника, или занимаясь делами на собственных верфях у озера Борн.

"По виду состояние у него сегодня более чем холерическое, — подумал Доминик, хладнокровно изучая Виктора. — Видимо, случилось нечто, что донельзя разозлило этого скорого на расправу типа. Ну да, конечно! Эта настырная мадемуазель Женевьева, проявившая неуместный интерес к продаже рабов». Доминик снова окинул взглядом гостей. Миниатюрной девушки с тигриными глазами нигде не видно. Делакруа был уверен, что ее присутствие не осталось бы незамеченным любым, кто видел ее хоть раз.

А вот мадемуазель Элиза Латур блистала во всей своей красе. Разумеется, если бы ему легко удалось достичь понимания с ее отцом, не было бы никакой необходимости прибегать к помощи этой мадемуазель. Но такое казалось маловероятным, а Доминик привык играть наверняка.

Он направился в зал для танцев и, к своему удовольствию, увидел, как Элиза тут же сказала что-то своему партнеру. Дон Лоренцо, оставив невесту, пересек зал и направился в буфет на противоположной веранде.

— Добрый вечер, мадемуазель Латур. Прелестный бал, не правда ли?

— Мне приятно, что вы нашли возможность принять в нем участие, месье. — Элиза одарила его сиянием своих восхитительных глаз.

— Это мне, чрезвычайно приятно, — любезно ответил Доминик. — Но, боюсь, в столь переполненном зале почти нет возможности остаться наедине.

Элиза слегка прищурилась, размышляя, не слишком ли рискованно подобное высказывание. Ни один мужчина из тех, с кем она была знакома, не посмел бы сделать ей столь откровенное предложение. Если бы Лоренцо это услышал, то скорее всего потребовал бы у Доминика сатисфакции на шпагах. Мысль показалась чрезвычайно забавной, но Элиза проглотила усмешку, поскольку в этот момент появился сам Лоренцо с бокалом сока, за которым она его посылала.

— Спасибо, Лоренцо, — Элиза очаровательно улыбнулась. — Вы знакомы с месье Делакруа?

— Не имел удовольствия, — ответил ее жених тоном, не оставлявшим никаких сомнений в том, что подобное знакомство ему малоприятно; на его кастильском лице с орлиным профилем отразилось крайнее раздражение.

Доминик взял из позолоченной табакерки щепотку табака и с легкой насмешкой взглянул на молодого испанца, — Я видел, как вы фехтовали у Арпо, дон Лоренцо. И, насколько я помню, оказались достойным противником учителя фехтования. Быть может, когда-нибудь и мы с вами встретимся на турнире?

В этом вежливом предложении почему-то почувствовался скрытый вызов. Неужели месье Делакруа намекает на то, что мог бы сразиться на шпагах с ее женихом да нее? Идея, конечно, безумная, но, взглянув на Доминика, Элиза увидела, что уголки его губ растянулись в улыбке, которую можно было, без сомнения, счесть заговорщической и полной обещания. Поглощенная столь обнадеживающими размышлениями, девушка и не заметила, что глаза ее поклонника вовсе не улыбались: в них затаилось выражение усталости и скуки.

"Тщеславная дурочка, — равнодушно подумал Доминик, — такая же, как и все в этом стаде. Она поможет обтяпать мне дела, а этот тупой кастилец лишь ускорит ход событий, если я не сбавлю темп».

— Не позволите ли мне ангажировать вашу невесту на следующий танец? — Он поклонился Лоренцо, и тому не оставалось ничего другого, как дать разрешение, возвращая Доминику довольно высокомерный поклон.

— Боюсь, ваш жених не одобряет меня. — заметил Доминик со смешком, обнимая Элизу легко, однако не без интимности, которая Элизу не только не шокировала, но и восхитила.

— О, Лоренцо не одобряет ничего такого, чего не понимает, — беззаботно отозвалась она.

— А разве он меня не понимает? — Брови Доминика удивленно взметнулись вверх, и Элиза смущенно захихикала, понимая, что неприлично обсуждать таким образом своего жениха. — А вы понимаете меня, мадемуазель Латур?

— Я недостаточно хорошо знаю вас, месье, — прошептала она.

— Надеюсь, это поправимо, — невозмутимо заметил Доминик, в глубине души надеясь, что девушка все же не настолько глупа и хотя бы чуть-чуть затруднит ему выполнение этой задачи.

Делакруа не мог жить без риска, он не любил выигрывать без борьбы.

— Вам не следует так говорить, месье Делакруа, — с упреком ответила Элиза, — я обручена.

— Да, конечно, — согласился он, — но это вовсе не означает, что мы не можем познакомиться поближе, не так ли?

— Нет… нет, думаю, не означает. — Элиза почувствовала, как кровь приливает к ее лицу: разговор приобретал слишком опасный оборот, но не было сил противиться воле этого властного взгляда.

— Не хотите ли пройтись по саду? Такой прекрасный вечер. Мы могли бы романтично продолжить наше знакомство при лунном свете.

— Не думаю, что Лоренцо позволит мне это, — наконец возразила Элиза. — Даже в сопровождении спутника это будет выглядеть… несколько необычно.

Доминик с минуту молчал, затем мягко произнес:

— Я не имел в виду, что мы будем спрашивать разрешения дона Лоренцо, к тому же я не привык сопровождать дам.

— Думаю, мы могли бы поговорить о чем-нибудь другом, — пробормотала Элиза.

— Разумеется, — согласился он и завел речь об опере. Элиза с трудом улавливала смысл его высказываний: в голове у нее был полный сумбур. Что в этом страшного? Ну погуляют немного, ну поговорят о чем-нибудь, чуть-чуть выходящем за рамки светских приличий, ну, может, поцелуются разок… О нет, только не это! Даже Лоренцо не целовал ее, разве что чисто символически, в щечку или лобик.

Женевьева, например, утверждает, что темперамент у Лоренцо определенно холодный, поэтому ему совсем не трудно держать себя в рамках строгих условностей. Она также говорит, что не смогла бы выйти замуж без страстной любви. Правда, Женевьева вечно стремится шокировать и говорит о том, о чем по молодости своей понятия не имеет. Но мысль, что ее сестра может накануне свадьбы флиртовать с Домиником Делакруа, несомненно, ошеломила бы даже Женевьеву. Это дало бы Элизе шанс, какого она никогда прежде не имела, — достойно ответить на все выпады младшей сестры. А больше никто и не узнает, ведь Женевьева ее никогда не выдаст.

— Я иногда перед сном немного прогуливаюсь в саду, — прерывающимся голосом наконец сообщила Элиза. — Это помогает мне уснуть после подобных шумных приемов.

Доминик, решивший, что для одного вечера заронил достаточно семян, и готовившийся уже покинуть красотку, чтобы возобновить атаку при следующей возможности, постарался скрыть удивление. Он на мгновение, будто в порыве сдерживаемых чувств, крепче сжал ее талию, отчего у Элизы и вовсе перехватило дыхание. Тут музыка смолкла, и Делакруа вернул Элизу дону Лоренцо, рассыпавшись в церемонных благодарностях, адресованных им обоим.

Наблюдая, как он направляется на террасу, Элиза размышляла: «Понял ли Доминик меня именно так, как я хотела быть понятой?» Хотя, если говорить начистоту, последние слова сорвались с губ помимо ее воли. Даже воспоминание о том, что она вела себя так фривольно, заставило Элизу покраснеть, от стыда у нее даже ладони взмокли. Доминик теперь считает ее просто развратницей и, вероятно, презирает за то, что чужая невеста ответила на ни к чему не обязывающий флирт столь откровенным приглашением. Узнай об этом искренняя Женевьева, она была бы не только удивлена, но и возмущена.

— Здесь слишком жарко, Лоренцо, — сказала Элиза неожиданно раздраженно. — Проводите меня, пожалуйста, на воздух.

Лоренцо был сама любезность. Вполне понятно, что нежным дамам становится жарко, когда они так долго и неустанно предаются танцам.

— Какого черта здесь делает Делакруа? — зашипел Латур на своего племянника.

Виктор злобно смотрел на элегантного Доминика, увлеченного оживленным разговором с мадам Фурше. У этого дьявола вполне достойный вид. Глядя на него, никто бы не сказал, что он мошенник — самая черная овца, когда-либо водившаяся в клане Делакруа или в любой другой орлеанской семье. Однако никто не мог обойтись без тех услуг, которые оказывал этот не робкого десятка капер, находя лазейки в британской блокаде.

— Он мой друг, дядя, — начал заготовленную речь Николас. — Я познакомился с ним в зале для фехтования, и мы немного поупражнялись. Он великолепный фехтовальщик.

— Не сомневаюсь! — оборвал его Виктор. — Для него ведь это не игра! Шпага для такого мошенника — оружие, а не светская забава. Но почему в моем доме — незваный гость?

— Простите, сэр. — Николас лихорадочно пытался сосредоточиться, что ему всегда давалось очень трудно, когда Латур выражал ему свое недовольство. — Я считал, что будет в высшей степени невежливо не пригласить его, поскольку он знал, куда я направляюсь. Понимаете, мы встретились на улице, и в прошлом мы всегда приятно проводили с ним время. Сегодня же Делакруа пригласил меня выпить с ним по бокалу вина, чего я, разумеется, не мог сделать, потому что у Элен прием и…

— Ладно, хватит юлить, парень, — нетерпеливо перебил его Виктор. — Делакруа не мог ожидать, что его сюда пригласят. Он не какой-нибудь наивный простачок, — укоризненный взгляд, коим Виктор сопроводил это замечание, не оставлял никакого сомнения в том, кто именно заслуживает последнего определения. — Ты прекрасно знаешь, что мне совершенно безразлично, как ты проводишь время в городе. Можешь якшаться с кем хочешь, но ты обязан четко разделять, кого можно представлять моей жене и твоим кузинам, а кого — нет. У Женевьевы и так нет никакого уважения к условностям, а тут еще ты подаешь дурной пример.

При воспоминании о скандальном поведении дочери и о том, как беззастенчиво откровенно она сообщила, что управляющий мстит Амелии за то, что рабыня посмела отказать ему, а муж даже попытался ее защитить, лицо Латура стало наливаться кровью. В отличие от большинства таких же плантаторов, как он, Виктор был решительным противником связей между своими служащими и рабами. Только потому, что это вело к вражде и беспорядкам. В результате мистеру Кингу Придется искать себе другую работу, а Виктору — нового управляющего. Конечно, Латуру не пришлось бы этим заниматься, если бы его дочь не совала свой нос в дела, которые не касаются молоденьких девушек.

От этих неприятных размышлений его отвлекло нечто не менее неприятное. Доминик Делакруа имел наглость засвидетельствовать почтение хозяину, и Латур был вынужден ему любезно отвечать. Николас воспользовался случаем и незаметно улизнул, сделав все, что от него требовалось: Доминик больше не нуждался в его помощи.

Глава 3

Каморку освещал лишь лунный свет, проникавший через окно, расположенное во внешней стене, посредине между полом и потолком. Темнота не смущала Женевьеву, за пять часов заточения она успела изучить все уголки и щели в закутке, служившем кладовкой для кухонных принадлежностей. Это была одна из двух находившихся в разных концах задней террасы комнат. Вторая служила Виктору Латуру кабинетом. В щель под дверью проникали веселые звуки званого вечера, а Женевьева сидела на бочонке с соленьями и то откусывала кусочек сухого печенья, то облизывала палец, который макала в банку с клубничным вареньем. По сравнению с деликатесами, которыми угощали гостей, это был более чем скромный ужин; тем не менее она считала, что легко отделалась, потому что единственным серьезным наказанием в настоящий момент можно было считать скуку.

В очередной раз облизав палец, девушка встала и подтащила бочонок под окно. Вид сада внизу едва ли мог представлять какой-нибудь интерес, но все же какое-никакое разнообразие, к тому же вечерний воздух приятно охладил ей лицо, когда она оперлась подбородком на подоконник. Хруст гравия внизу заставил ее приподняться на цыпочки и выглянуть наружу. Ошибиться было невозможно. «Так, значит, он решил воспользоваться приглашением, — подумала Женевьева. — Но зачем? Что интересного может быть для Доминика Делакруа на церемонном вечере, устроенном Элен Латур? Элиза, что ли, его так очаровала? Разумеется, нет. Элиза, конечно, красива, невинна, простодушна, как и полагается креольской девушке. Но это вовсе не те качества, которые могут привлечь такого субъекта, как месье Делакруа, если слухи о нем достоверны. А сомневаться в этом не приходится».

От фасада дома отделилась и ступила на лужайку еще одна фигура, и Женевьева узнала своего кузена. В подслушивании разговора юная узница не видела ничего предосудительного, тем более что у нее просто не было выбора. А посему она навострила ушки и затаила дыхание. Мужчины остановились как раз под ее окном.

— Все прошло хорошо, Доминик? — спросил Николас с явным волнением. — «И почти умоляюще», — подумала Женевьева. — Вы поговорили с Латуром?

— Только обменялся любезностями. Но большего я на первый раз и не ожидал. — Фитилек пламени вспыхнул в темноте, засветился кончик сигары, которой глубоко затянулся Доминик, и Женевьева Не без удовольствия ощутила аромат сигарного дыма, колечками поднимавшегося вверх. — Но почва взрыхлена: теперь Латур не сможет отказаться говорить со мной, когда я зайду к нему в офис. После того как я был принят в его доме в качестве гостя, это невозможно.

— А Элиза? — в голосе Николаса послышалось смущение. — Раз все пошло хорошо с ее отцом, есть ли необходимость…

— Какой вы неискушенный, Николас! — с легкой издевкой ответил Доминик. — Кузина, смею вас заверить, была бы страшно разочарована, если бы я не попытался… продолжить наше знакомство. Кстати, я жду ее здесь с минуты на минуту, так что не будете ли вы любезны удалиться?

— Вы обещали, что не обидите ее, — напомнил Николас почти с отчаянием в голосе. — Я бы ни за что не согласился, если бы…

— Не думаю, чтобы вы находились в положении, позволявшем вам поступить иначе, — холодно оборвал его тот, кто был старше и сильнее.

Женевьева почувствовала неприятное покалывание у корней волос. Она не поняла ничего из того, что говорилось внизу, но услышанного было достаточно, чтобы лишь укрепиться во мнении: Доминик Делакруа очень опасный человек.

— Но если ее увидят здесь, в саду, наедине с вами, разразится страшный скандал.

— Приглашение исходило от мадемуазель, уверяю вас, Николас. Я не настолько безрассуден, чтобы предложить ей это так скоро после знакомства.

Элиза самовлюбленная дурочка! Женевьева от досады прикусила губу, стараясь понять, в чем же суть их разговора, или, точнее, заговора.

— Дон Лоренцо… — жалко начал Николас.

— Слепой самодовольный дурак, — резко прервал его капер. — Ваша кузина, дорогой приятель, — плод, созревший для того, чтобы его сорвали, и чем скорее высокомерный кастилец завалит ее на постель, до или после брака, тем больше у него шансов получить ее все еще целомудренной.

Женевьева невольно кивнула, соглашаясь с этим трезвым замечанием. Она и сама давно так считала. Элиза пребывала в полном смятении от перспективы долгих лет замужества без страсти, о которой мечтала в глубине души, и мысль о том, что она может так и не познать счастья любви, приводила ее в отчаяние. Женевьева знала и понимала, как хочется сестре испытать романтическое увлечение, прежде чем она станет богатой, уважаемой, благородной матроной. Но если Элиза надеется на легкое приятное приключение с Домиником Делакруа, то сильно ошибается: в его огне можно спалить не только крылышки — Женевьева в этом не сомневалась.

Однако она пока не понимала, почему Доминик склонен поощрять девичью глупость и какую роль во всем этом играет Николас.

— Вы обещали, что ее репутация не пострадает, — повторил Николас, и теперь его голос звучал настойчиво.

— Это уж как леди сама пожелает, — рассмеялся Доминик, и Женевьева снова почувствовала, как шевелятся ее волосы: смех был отнюдь не добродушным. — Чтобы добиться своей цели, мне не нужно губить ее репутацию. Однако если она будет настаивать… — Капер снова рассмеялся, и кончик его сигары вспыхнул ярче. — А теперь поскорее уходите, мой дорогой Николас. Вы исполнили свой долг, и я освобождаю вас в дальнейшем от какой бы то ни было ответственности.

Долг? Небеса милосердные, что происходит? Женевьева увидела, как Николас медленно пошел в дом. Так-так, что бы там ни было, а это нужно немедленно остановить. Глупая Элиза порой бывает вредной, но ведь они сестры, и, если одна готова упасть, долг другой поддержать ее. Женевьева не была уверена, что попытка спасти сестру будет встречена той с благодарностью, а вот сомнений в том, что месье Делакруа, мягко выражаясь, не одобрит ее вмешательства, не было никаких. Но его чувства Латур-младшую ничуть не интересовали.

Размышляя подобным образом, она увидела за деревьями Элизу. Она легко бежала по лужайке. Доминик бросил сигару и сделал шаг навстречу.

— Я не смел поверить, что правильно понял вас, — вкрадчиво сказал он слегка хриплым и ласковым голосом.

Женевьева нахмурилась. Неудивительно, что Элиза затрепетала и жеманно захихикала — кто бы устоял при звуке такого голоса! Ухватившись руками за раму, Женевьева подтянулась и легла животом на подоконник. До земли было добрых восемь футов. Она неловко перекинула ноги через подоконник и повисла.

— Что это, черт возьми! — Услышав шорох у себя за спиной, Доминик резко обернулся и, двумя прыжками подскочив к стене, крепко ухватил девушку за талию. — Отпускайте руки. Я вас подстрахую.

— Я могу сама, — слабо запротестовала Женевьева, ошеломленная ощущением его физической близости.

Ее тело было тесно прижато к Доминику, и, отпустив нижний край оконной рамы, она оказалась в объятиях капера совершенно беспомощной. Женевьева невольно дернулась, отчего захватчик-спаситель сердито вскрикнул и поставил ее на ноги. Она начала поправлять юбки и стряхивать грязь с ладоней, чтобы выиграть время и вернуть себе самообладание.

— Необычный способ выходить из дома, — заметил Доминик, глядя на нее с раздражением, но не без интереса.

В каком-то смысле было неизбежно, что это настырное существо упадет прямо с неба в самый ответственный момент выполнения искусно разработанного им плана и снова все расстроит.

— Возможно, месье, но это был единственно доступный мне способ, — сообщила она, пытаясь завязать ленту в волосах. — Дверь была заперта снаружи, ясно?

— А! — с пониманием кивнул он. — Догадываюсь: сегодняшнее происшествие на бирже Масперо? — И не удержался от улыбки.

Все ее усилия стянуть лентой пышные волосы оказались безуспешными. Волосы, кстати, были необычного цвета: пепельные с золотистыми прядями. Они волнами падали на плечи, отражая лунный свет. Рыжевато-карие глаза и серебристо-золотистые волосы создавали совершенно необычный контраст. «Как необычна и сама эта личность, — отметил он про себя. — Совсем не похожа на свою родню, так же была не похожа и Розмари. Но с другой стороны, Розмари не принадлежала к креольскому роду». Доминик нахмурился. Какого черта он об этом думает!

— Именно так, — сухо подтвердила Женевьева. — Однако я своего добилась и о последствиях не жалею. Но мне стало немного скучно, поэтому я подумала, что могу спуститься сюда и присоединиться к вам. — Она кротко улыбнулась. — Ты ведь не будешь возражать, Элиза?

— Папа запер тебя в кладовке?

— А где же, по-твоему, я была?

— У себя в комнате, естественно.

— Он, может, и ограничился бы этим, если бы я не рассказала ему, что мистер Кинг пытался изнасиловать Амелию, а та воспротивилась, поэтому-то он и решил продать ее.

Выслушав это неприличное сообщение, Элиза задохнулась от неподдельного потрясения, а Доминик пробормотал:

— Весьма снисходительно со стороны вашего отца, я бы сказал.

На мгновение тигриные глаза вспыхнули, но Женевьева тут же взяла себя в руки и пожала плечами:

— Вы имеете право на собственное мнение, месье. Однако не хочу нарушать ваш тет-а-тет с моей сестрой. Я поброжу тут по саду немного, разомну ноги.

Намек был более чем прозрачен. Сколь шокирующим ни было бы ее поведение, Женевьева только что напомнила им, что сами-то Элиза и Доминик оказались в несравненно более компрометирующем положении.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — запротестовала Элиза. — Ни о каком тет-а-тет речи нет. Как ты могла такое подумать! Я просто вышла подышать: в доме так жарко. Я и не знала, что месье Делакруа захочет сделать то же самое и в это же самое время.

— Нет, конечно, нет, — спокойно подхватила Женевьева. — А что, дон Лоренцо уже уехал? Никогда не поверю, что он позволил бы тебе в одиночестве дышать ночным воздухом. Он непременно настоял бы на том, чтобы кто-нибудь тебя сопровождал.

В какой-то момент Доминику показалось, что ему придется разнимать ссорящихся сестер. Рука Элизы дрожала, готовая вот-вот обрушиться на невозмутимо улыбающееся лицо сестры, но, вспомнив о том, что за ней наблюдают, старшая прикусила губу, повернулась на каблучках и быстро направилась в дом.

Доминик достал из внутреннего кармана сигару, закурил и задумчиво выпустил струю дыма. Потом взглянул на окно кладовки и перевел взгляд на Женевьеву. Как давно она подслушивала? Было ли ее необычное появление просто случайностью, следствием отвратительной привычки вмешиваться в чужие дела, или за этим крылось нечто более серьезное?

— А вы не думаете, что сами можете навлечь позор на свою голову из-за нашего свидания наедине? — поинтересовался Доминик.

— О, у меня уже столько неприятностей, что одной больше, одной меньше — невелика разница, — беззаботно ответила Женевьева. — А кроме того, я не помолвлена, и нарушение приличий мною может быть списано на детскую шалость. И, месье Делакруа, я не думаю, что кто-нибудь поверит, будто вас может заинтересовать тайное свидание с ребенком.

"Ребенок-то она, может, и ребенок, но по части разумности даст сестре сто очков форы. Интересно, что она успела услышать? Слышала ли, как я разговаривал с Николасом?» Впрочем, из-за этой своенравной девчонки Доминик зря теряет здесь время, бесплодные размышления ни к чему не приведут. Слава Богу, всегда существует завтра.

— Вы совершенно правы, — невозмутимо согласился он. — К тому же мне пора попрощаться с хозяевами. Желаю вам доброй ночи, мадемуазель Женевьева.

Он уже хотел уйти, но в этот момент неожиданно услышал ее неуверенный голос.

— Месье Делакруа? Боюсь, без посторонней помощи я не смогу влезть обратно: окно для меня высоковато.

Доминик оглядел окно и стену, потом устремил насмешливый взгляд на Женевьеву:

— Согласен, для столь маленького человечка окно действительно высоковато. Может быть, вы вернетесь в дом общепринятым способом?

Женевьева проглотила горькую пилюлю, сочтя ее справедливым возмездием с его стороны, и объяснила, что не может пройти в дом незамеченной.

— Действительно, — притворно огорчился Делакруа, — трудно представить, как бы вы могли это сделать. Но разве вы сами не сказали, будто у вас уже столько неприятностей, что одной больше, одной меньше — никакой разницы?

— Так-то оно так, но зачем же самой призывать их на свою голову? — Она сцепила руки за спиной и смело посмотрела ему прямо в глаза.

— Совершенно с вами согласен. Но это послужит вам уроком, который советую хорошенько усвоить. Вам следовало бы подумать, прежде чем столь драматично падать с неба.

Вызов был брошен открыто и недвусмысленно, и Доминик, еще раз пожелав ей спокойной ночи, зашагал в темноту.

Женевьева села на каменную скамейку и оценила ситуацию, которая была малоутешительной. На сей раз она спасла Элизу от последствий ее безрассудства, но это вовсе не означало, что сестра не станет упорствовать в своем неблагоразумии. Одно ясно: Доминика Делакруа едва ли остановишь, если он устремился к намеченной цели. Что же до нее самой, то Женевьева «села на мель» под окном своей темницы.

Единственное, что ей остается, это ждать, пока все в доме отойдут ко сну. Возможно, тогда удастся проскользнуть незамеченной, разумеется, при условии, что ключ будет по-прежнему торчать в двери кладовки. Но она же не волшебница и не сможет запереть дверь снаружи, находясь уже в кладовке. Похоже, не миновать ей ссылки на плантацию у озера Борн. Только так Виктор сможет быть уверен, что младшая дочь не натворит чего-нибудь еще. И тогда ей уже не удастся оградить Элизу от чего бы то ни было.

Может, найти Николаса? Он-то ей, безусловно, поможет, но тогда у кузена будет полное право спросить Женевьеву, что она тут делает и почему выбралась из дома через окно. А поскольку он, похоже, заодно с капером, то едва ли стоит рассказывать ему о подслушанном ею разговоре.

Женевьева решила, что лучше положиться На собственную сообразительность, как вдруг уловила аромат табака: Доминик вышел из-за угла дома и небрежно направлялся к ней.

— Вы все еще здесь? — притворно удивился он. — Я был уверен, что вы уже решили свою проблему.

— Она неразрешима, — констатировала Женевьева. — Но вам, разумеется, доставляет удовольствие сыпать соль на рану, месье Делакруа. Это невеликодушно с вашей стороны — отказать мне в помощи, а потом прийти насмехаться над моим затруднительным положением.

— Невеликодушно, — охотно согласился Доминик, — но, знаете ли, мадемуазель, я вовсе не славлюсь великодушием.

— Почему-то, месье, это признание вовсе не является для меня откровением, — ехидно ответила она. — Не смею вас больше задерживать. Я сама справлюсь. — Ее губы сложились в некое подобие вежливой улыбки.

— Вы действительно думаете, что справитесь? — спросил капер уже с явным интересом.

Женевьева прикусила язык, не найдя достойного ответа: ни «да» ни «нет» здесь не подходили.

— Самое разумное — никогда не пытаться ответить на вопрос, не имеющий ответа. — Делакруа с внезапной решительностью отбросил сигару. — Вам давно пора спать. Ну, давайте!

Женевьева онемела от удивления, но он взял ее за плечи, быстро развернул, крепко ухватил за ноги пониже колен и поднял прямо к окну. Она уцепилась за край рамы, нащупала ногами его плечи и уже в следующее мгновение сидела на подоконнике и глядела вниз на Доминика. Все произошло так быстро, он вертел и поднимал ее, словно куклу. Но Женевьева оказалась там, где хотела быть, и все возражения насчет методов, коими ее туда водворили, казались неуместными.

— Благодарю вас, месье Делакруа. Чему обязана переменой ваших намерений?

— Понятия не имею. Вероятно, выпил слишком много шампанского. Не сомневаюсь, что пожалею потом о своем благородном порыве.

Женевьева не удержалась от улыбки, поскольку считала, что у него действительно возникнут основания для сожалений.

— Что ж, я вам очень благодарна, так как вы спасли меня от ссылки на плантацию, — сообщила она. Доминик театрально застонал:

— Я же знал, что не стоит поддаваться настроению! У меня такое ощущение, что в этом городе было бы гораздо спокойнее без вас, Женевьева Латур. Если вы хотите выразить мне благодарность за доброту, позаботьтесь о том, чтобы впредь держаться от меня подальше.

— Не могу вам этого обещать, — тихо, но твердо ответила она. — Если вы намереваетесь доставить неприятности моей сестре.

В тишине было слышно, как резко Делакруа втянул ртом воздух.

— У вас, видимо, очень хорошо со слухом, Женевьева, и гораздо хуже, чем я думал, с благоразумием, раз вы бросаете мне вызов.

— Это угроза, месье Делакруа?

Ведь не хотела же она выдавать, что слышала тот разговор. Ну почему с языка сорвались эти слова! Вот теперь Женевьева действительно открыла ящик Пандоры, а зачем? Насторожившись, капер будет вести себя с ней намного хитрее.

Доминик снова подошел вплотную к стене, поднял руки и ухватил девушку за щиколотки. Его сильные пальцы легко обхватили тонкие лодыжки и сжали их так, что ей стало больно и страшно. Женевьеве показалось, что он хочет стащить ее обратно в сад. Но вместо этого он задал прозаический вопрос, причем голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций:

— Сколько вам лет, Женевьева? Шестнадцать, семнадцать?

— Ни то ни другое, — ответила она, стараясь, чтобы ее голос звучал так же бесстрастно, как его. — В прошлом месяце мне исполнилось восемнадцать.

— Вы выглядите моложе.

— Это потому, что я худенькая, — предположила она, на миг забыв о зловещем характере, который этот разговор носил с самого начала.

— Возможно, поэтому. — В голосе Делакруа звучала скрытая насмешка. — Что ж, мадемуазель, я бы не дал вам больше двенадцати, то есть как раз тех двенадцати лет, что я провел отнюдь не в школе, а в занятиях, кои шокировали бы вас, имей вы хоть каплю девичьей скромности. В чем я сомневаюсь. Мне нет нужды угрожать вам, дитя мое. Я просто повторяю: у вас еще меньше здравого смысла, чем я думал ранее, если вы решились бросить мне вызов. — С этими словами капер отпустил ее ноги и удалился, насвистывая незатейливый мотивчик.

Этот небрежно-веселый свист заставил Женевьеву содрогнуться: она начала кое-что понимать. Делакруа даже не пытался отрицать обвинений, что само по себе приводило в замешательство. Ее просто совершенно открыто предупредили, чтобы она держалась подальше. Но это было совсем не такое предупреждение, какие девушке доводилось слышать от взрослых и раньше. Однако Женевьева всегда была склонна к воинственности и, решившись на что-то, никогда не сдавалась.

Доминик Делакруа задумал нечто дурное, и по какой-то неясной причине Элиза должна стать его жертвой. Если только Женевьева что-нибудь не придумает и не помешает.

С этой тревожной мыслью она перекинула ноги через подоконник и спрыгнула наконец в свою темницу. Щиколотки все еще хранили тепло его рук, и это ощущение приводило Женевьеву в смятение. Более того, слегка покалывало все тело, словно к нему и сейчас прикасались чужие руки. То есть сегодня вечером к ней действительно прикасались чужие — и весьма фамильярно, вынуждена признать она — руки.

Если к Элизе они будут прикасаться так же… Нет, Делакруа к ней не прикоснется. Невозможно представить себе, чтобы с Элизой кто-нибудь обращался с той же бесцеремонностью и равнодушием, с какими Доминик вел себя с «ребенком» Женевьевой. Но с другой стороны, Элиза никогда бы не поставила себя в такое положение, чтобы ей понадобилось лазить в окна, как девчонке-сорванцу. Женевьева была вынуждена сделать это неутешительное для себя признание и вдруг почувствовала, как на нее навалилась усталость.

Бал отшумел, и слуги заканчивали уборку; все прочие обитатели дома покойно нежились на батистовых простынях. А она-то где будет спать? Здесь, в кладовке, места на полу едва ли хватит и для того, чтобы свернуться калачиком на деревянном полу. Да, ссориться с Виктором Латуром было полным безумием. Его младшая дочь знала это с тех пор, как помнила себя, а вот старшая, судя по всему, забыла, если ставит под угрозу свой брак с доном Лоренцо Биасом.

Уже рассвело, когда поворот ключа в замочной скважине вывел Женевьеву из состояния хрупкого полусна — она сидела в углу, прислонившись к стене. Элен Латур стояла в дверях растрепанная, стягивая руками пеньюар на груди.

— Он сказал, что можно… — прошептала она. — Я не могла спать, зная, что ты здесь.

Женевьева поднялась, поморщилась от боли в затекших руках и спине и обняла мачеху, прекрасно отдавая себе отчет в том, какую ночь пришлось провести Элен, чтобы добиться освобождения падчерицы. Разумеется, «маленькой девочке» Женевьеве не подобало знать подобные вещи. Но мачеха была почти ровесницей ей и Элизе. И она так нуждалась в дружеской поддержке, когда появилась здесь полгода назад. Элен тогда словно окаменела от ужаса двух «медовых» недель, проведенных наедине с мужем в спальне новобрачных, что с радостью приняла предложенное ей сердечное участие сестер.

Вот и теперь, слабо улыбаясь, она на минуту прижалась к Женевьеве, словно черпая у девушки силы, которых, казалось, у той не убыло, несмотря на долгие часы одиночества.

— Я так благодарна вам, Элен, — сказала Женевьева. — Он скоро уйдет к себе в контору, тогда вы сможете поспать.

— И ты тоже. Но я так хочу, чтобы ты постаралась больше не сердить его.

— У меня это выходит не нарочно, — Женевьева улыбнулась. — Иногда я ничего не могу с собой поделать, если знаю, что поступаю правильно.

— Ах, если бы ты хоть когда-нибудь отдыхала от сознания того, что должна поступать правильно, — вздохнула Элен. — О Господи, разве этому мне следует тебя учить!

— Как вам не стыдно, maman, — притворно хихикнула Женевьева.

Но вдруг поймала себя на мысли о том, что жизнь иногда могла бы быть более приятной, если бы она сама постоянно не руководствовалась только требованиями совести. Вот сегодня вечером, например, сама нажила себе могущественного врага в лице грозного Доминика Делакруа. Она постаралась отвлечься от этой неприятной мысли и с чувством обняла Элен — с чувством, подогреваемым мыслью об их общей суровой доле и разных методах, коими они пытаются с ней бороться.

Женевьева устало поднялась по лестнице в свой большую, солнечную, такую же, как и все прочие в этом доме, опочивальню с балконом, расположенную на третьем этаже. Больше всего ей сейчас хотелось рухнуть на кровать не раздеваясь, но жаль было нового платья из ситца в мелкий цветочек, того самого, в котором она встретилась с Домиником перед биржей Масперо в тот день. В тот день? Ощущение такое, будто прошло несколько дней, хотя это случилось всего часов шестнадцать назад. Целая жизнь! Зевая, она скинула детские туфли-лодочки, переступила через упавшее к ногам платье, юбки и белье.

Женевьева села на край кровати, чтобы снять шелковые чулки, недовольно подумав, что придется вымыть лицо, расчесать волосы, надеть пеньюар, но не было сил, и, совершенно раздетая, она забралась под покрывало, вдохнула лавандовую свежесть вышитой наволочки и тут же провалилась в забытье.

Глава 4

Сквозь открытое окно в комнату с набережной доносился шум рынка: выкрики продавцов, расхваливающих свой товар; взволнованный гул голосов покупателей — моряков, торгующихся чуть ли не на всех языках мира; пронзительные крики попугая; обезьяньи вопли; бесконечный нечленораздельный клекот мелких пташек. Вместе с этими звуками в комнату проникли и запахи — гниющей капусты и речной тины, специи и чеснока, пушнины, а также свежих, омытых дождем спелых овощей, созревших сыров и только что выловленной, искрящейся на солнце рыбы.

Но мужчинам, пристально глядевшим друг на друга через широкий письменный стол красного дерева в кабинете Виктора Латура, было не до кипящей жизни там, снаружи. Ведь это была та самая жизнь, которая составляла лишь фон для существования обоих с тех самых пор, как они себя помнили.

Жилка, пульсировавшая на виске Виктора, свидетельствовала о том, как трудно ему сохранять выдержку и спокойствие. Более молодой собеседник с бровями вразлет и резко очерченными губами и подбородком совершенно хладнокровно, с вежливой улыбкой наблюдал, как у хозяина кабинета что-то булькает в горле и как бисеринки пота выступают на его побагровевшем лбу.

— Значит, вы настолько безумны, что вообразили, будто я соглашусь на подобное предложение? — наконец выговорил Виктор. — Что я, Виктор Латур, стану партнером капера… мошенника…

— Вы бываете не столь строги в суждениях, когда речь идет о торговле с капером, — все так же вежливо напомнил Доминик. — Вы и ваши столь щепетильные друзья охотно берете то, что я предлагаю. Очень удобно закрывать глаза на то, откуда рее это берется, не так ли? Но, если позволите так выразиться, ваши руки тем не менее тоже запачканы. Ведь все эти шелка, бархат, бесчисленные мелочи, — все эти вещи силой отняты у какого-нибудь торговца, то есть украдены, если желаете. — И Доминик рассмеялся.

Глубокие, низкие раскаты этого самодовольного смеха отнюдь не разрядили наполненную ненавистью атмосферу, установившуюся в этой солнечной комнате. В ушах у Виктора зазвенело, он знал, что должен взять себя в руки прежде, чем его сердце начнет глухо колотиться о ребра. Однако он не сдержался и рявкнул:

— Наглый невежа! Как вы смеете говорить со мной в подобном тоне! Это вам даром не пройдет!

Доминик покачал головой и лениво встал:

— Сожалею, месье Латур, но, будучи в здравом уме, я не смогу принять ваш вызов. Вы намного старше меня, и, боюсь, ваше сердце не выдержит такой нагрузки.

Кровь отлила от лица Виктора, все его грузное тело тряслось.

— Вы меня не правильно поняли, Делакруа, — прошипел он. — Я вовсе не собираюсь драться с вами как с джентльменом. Я имел в виду, что отделаю вас кнутом.

Теперь настала очередь Доминика побледнеть. Бирюзовые глаза потемнели и зловеще засверкали.

— Очень боюсь, Латур, что вы пожалеете об этом оскорблении. — Он небрежно поклонился, щелкнув каблуками, развернулся и покинул кабинет судовладельца.

Его лошадь стояла перед домом. Оборванный мальчишка, отвязывая поводья и подавая их Доминику, невольно сжался при виде этих холодных глаз, зловещей усмешки и силы, распиравшей широкие плечи. Затрещины доставались мальчишке чаще, чем мелкие монетки, поэтому, передав поводья всаднику, он стремительно отскочил назад.

— Что это с тобой, черт возьми, парень? — спросил Доминик, очнувшийся от своих мрачных мыслей, скрытых под непроницаемо-ледяной маской.

Он достал из кармана монетку и свесился с лошади, протягивая мальчишке. Ребенок робко сделал шаг вперед, схватил монетку, тут же снова отскочил к стене и пробормотал:

— Месье что-то рассердило. Доминик потемнел лицом:

— Да, точно, но ты тут ни при чем, малыш. Я вовсе не склонен вымещать свой гнев на невиновном.

Стараясь держаться в стороне от шумного рынка, он направился вдоль набережной к другому людскому водовороту, кипевшему там, где стояли на якоре высокие суда, скрипели канаты и на речном ветерке, дувшем с залива, громко хлопали спущенные паруса.

"Танцовщица» в полном соответствии со своим именем, казалось, плясала на легких волнах. Этот изящный белоснежный фрегат был гордостью Доминика, и один только вид «Танцовщицы» словно пролил бальзам на его пылающую душу. Но он же явился и болезненным напоминанием о неудачной встрече. Доминик должен был добиться содействия от Латура и добьется его. Но теперь ему придется действовать единственным оставшимся способом, то есть насилием. Да, он заставит Латура согласиться и тем самым отомстит за оскорбление.

Капер Делакруа нанесет удар по самому уязвимому — по гордости Виктора Латура.

Доминик поднялся по трапу на добела отдраенную палубу. Матросы, покрывавшие лаком комингс, хотели было встать и приветствовать его, но он жестом показал, чтобы те продолжали работать. Хозяин этого корабля не любил церемоний, но требовал безоговорочного повиновения, и среди тех, кто выходил с ним в море, не было ни одного, кто осмелился бы ослушаться его.

— Доброе утро, месье. — На шканцах, вытирая испачканные маслом руки, появился боцман. — Корабль готов следовать в любой док, который вы укажете.

Доминик кивнул и поднялся на шканцы, откуда мог обозревать свое маленькое королевство. На первый взгляд «Танцовщица» была в отличном состоянии, но хозяин-то знал, что вдоль ватерлинии тянется глубокая пробоина. Делакруа нужен был уединенный док и доступ на верфь, где есть все необходимое, чтобы «подлечить» не только «Танцовщицу», но и другие корабли его флота. Большинству из них требовался капитальный ремонт перед новой вылазкой в залив и далее — в океан. Чтобы сохранить в тайне плачевное состояние своего флота, каперу нужно было укрытие. Набережные кишели шпионами — испанскими и английскими матросами. Если бы не длинный нос Люсьена Гро и его язык без костей, Доминик не оказался бы сейчас в таком печальном положении.

Но Люсьен свое получил — кормит теперь акул, а Доминик немногого достигнет, если будет копаться в прошлых ошибках. Его план ремонта кораблей ясен, наполовину приведен в исполнение, оставалось нанести лишь заключительные штрихи. Сколько времени понадобится, чтобы этот латуровский персик упал прямо ему в руки? Доминик нахмурился. Неделя, вероятно, если он форсирует события, пожертвовав тонкостью обольщения. Когда балом правит Дьявол, приходится поступать не как хочется, а как вынуждают обстоятельства.

В капитанской каюте, обшитой деревянными панелями и задрапированной роскошными тканями всех оттенков драгоценных камней — обстановка, которая могла ввести в заблуждение относительно предназначения этого флагманского фрегата, — Доминик сел за стол, обтянутый тисненой кожей, взял перо, в задумчивости постучал его кончиком по зубам и начал писать. Послание должно было польстить, заинтриговать и, если этого окажется недостаточно, предложить нечто, от чего ни одна проницательная молодая леди, следящая за своим гардеробом, не в силах отказаться. «Не проницательная, а отзывчивая молодая леди», — уточнил про себя Доминик и усмехнулся.

К записке требовались бутоньерка и гонец. Стук в дверь возвестил прибытие юнги, который принес поднос с завтраком. Плававший первый год, он смотрел на своего капитана как на легендарного героя. Выслушав указания хозяина и взяв монету на цветы, юнга стремглав бросился с письмом к дому Латуров на Ройял-стрит.

Элен и сестры сидели в патио, попивая кофе с молоком и пирожными из рисовой муки. Элиза с интересом смотрела на сложенный листок бумаги и маленький букетик фиалок, преподнесенные ей на серебряном подносе.

— Это почерк не Лоренцо, — заметила она, отстраняя руку с листком так, чтобы на него падало больше света.

— Открой же, — потребовала Женевьева с некоторым нетерпением. — Ты все равно не сможешь угадать, кто автор, пока не прочтешь.

— Но это же часть игры, — возразила Элиза. — В тебе нет никакой романтики, Женевьева. Подозреваю, что когда ты начнешь получать любовные записки, то станешь критиковать слог, композицию и почерк вместо того, чтобы радоваться и отвечать на них.

— Разумеется, стану, если эти записки будут такими же глупо-сентиментальными, как те, что получаешь ты, — парировала младшая сестра.

— Меня не оставляет сомнение, Элиза: подобает ли тебе получать любовные записки от кого-либо, кроме Лоренцо? — тихо прошелестела Элен.

Это было не чем иным, как робкой попыткой исполнить обязанности мачехи, но, увы, как и все подобные попытки Элен, эта тоже закончилась полным провалом. Элиза лишь сделала неопределенный жест рукой, после чего сосредоточилась на записке.

— Ну разве они не прелестны? — Ее носик утонул в душистом букетике.

Женевьева раздраженно покачала головой: такими темпами Элиза выяснит личность своего воздыхателя не раньше, чем к середине следующей недели. Но наконец старшая сестра взломала печать, развернула листок и издала сдавленный вздох, увидев размашистую подпись под довольно смелым текстом.

— Ну, скажи скорее, кто это? — Женевьева нетерпеливо захлопала в ладоши.

Элиза слегка зарумянилась. Сестры ни единым словом не обмолвились о встрече в саду накануне вечером, и старшая была уверена, что младшая никогда не проговорится об этом при Элен или при ком бы то ни было другом, не скажет никому даже по секрету. Тем не менее Элиза с некоторым смущением пробормотала:

— Это месье Делакруа.

Женевьева подняла брови. Сей джентльмен воистину не теряет времени, преследуя свою цель! «Правда, до сих пор точно не известно, какова эта цель, — напомнила себе Женевьева. — И, ссорясь с Элизой, я едва ли имею шанс это узнать».

— О Боже! — затрепетала молодая мачеха. — Это в высшей степени неприлично, Элиза. Не думаю, что тебе следует принимать письмо и цветы.

— Конечно, вы правы, дорогая Элен, — успокоила ее Элиза. — Я проигнорирую их. Это весьма бесцеремонно с его стороны.

Если Элен ей удалось обмануть, то Женевьеву, конечно же, нет. Та видела старательно скрываемое волнение сестры, заметила легкое дрожание ее пальцев, когда Элиза складывала письмо, а затем, вместо того чтобы отбросить его как непристойное послание дерзкого поклонника, сунула в шкатулку с рукоделием. — Женевьева ничего не сказала, но решила не спускать глаз с сестры, и, когда Элиза после дневного сна спустилась по лестнице в платье из воздушного бледного муслина и соломенной шляпке, кокетливо, если не вызывающе сидящей на ее рыжеватых кудрях, тоже появилась на пороге гостиной и словно бы невзначай поинтересовалась:

— Ты куда-то собралась? Там жарко, как в преисподней.

— Как ты вульгарна, — упрекнула ее Элиза, натягивая отороченные кружевом митенки. — Мне надо за покупками.

— О, тогда я с тобой. — Женевьева метнулась к лестнице. — Только возьму шляпку, это займет всего минуту.

— Ты же не любишь ходить за покупками, — сердито возразила Элиза. — И ты только что сказала, что па улице слишком жарко. Почему тебе вдруг вздумалось составить мне компанию?

Уже поставив ногу па ступеньку, Женевьева застыла и состроила обиженную гримасу:

— Ах, значит, тебе моя компания не нравится? Элиза задабривающе улыбнулась:

— Ну конечно, правится, но… — Она колебалась, смущенно кусая губы. — Я знаю, что это не совсем прилично, но, возможно, я случайно встречусь с Лоренцо в соборе Святого Людовика, если постою там несколько минут, преклонив колени в молитве.

Женевьева с насмешливым упреком поцокала языком:

— Ай-яй-яй, Элиза, а ты плутовка! Я и не подозревала. — «И более хитрая плутовка, чем я когда-либо думала», — добавила она про себя.

Элиза всегда поражала крайним простодушием, но сейчас ее смущенный довольный смешок был исполнен мастерски и мог обмануть кого угодно, только не Женевьеву.

— Ну, в таком случае я буду лишней, и поскольку мне совсем не хочется тратить послеполуденные часы на благочестивые молитвы в этом мрачном мавзолее, пока ты будешь шептаться со своим женихом, то я остаюсь и буду бить баклуши, — весело прощебетала Женевьева.

Она взбежала по лестнице, позволив облегченно вздохнувшей сестре улизнуть из дома в сопровождении лишь Табиты, которая нянчила обеих девочек с младенчества и которой в голову бы не пришло спросить, что Элиза собирается делать.

Прибежав к себе в комнату, Женевьева нашла соломенную шляпку с широкими полями и вуалью. Если она собирается ходить по улицам без провожатого, лучше не афишировать себя. Для длинной мантильи было слишком жарко, а вот шелковая шаль с бахромой будет отлично скрывать ее миниатюрную фигурку. Женевьева проворно пересекла патио и выскользнула через боковые ворота на подъездную аллею.

Дом все еще был погружен в послеполуденную дрему, лишь на кухне приступали к приготовлению ужина. Даже в конюшнях было тихо, Заккариус храпел в тени, прикрыв глаза шляпой. Хозяин был в конторе на набережной, Николас тоже, Элен еще не вставала.

На улице Женевьева огляделась, пытаясь понять, в каком направлении удалилась Элиза. К центру города, разумеется! Догадка оказалась верной. У высоких стен монастыря урсулинок она увидела Элизу и Табиту, направляющихся к Чартрес-стрит. Значит, Элиза снова идет к бирже Масперо?

Месье Делакруа говорил, что и сам проводит там немало времени, ведь у него контора в этом доме. Но сестра с Табитой быстро миновали биржу, где в этот день было тихо, даже двери закрыты, и остановились у входа в магазин — безобидную на вид лавчонку торговца тканями.

Женевьева знала этот магазин. Именно в нем все креольские дамы покупали изысканные ткани на платья. Было также хорошо известно, хотя никто никогда об этом не упоминал, что снабжает лавку товаром Доминик Делакруа со своими разбойниками. Дверь, выходившая прямо на тротуар, была открыта, но Элизы в магазине не оказалось.

Женевьева ступила в прохладный полумрак лавки. Кроме Табиты, сидевшей на табуретке в углу смиренно сложив руки, здесь никого не было. Служанка подняла глаза, и они тревожно расширились при виде Женевьевы, непринужденно спросившей, где Элиза.

Табита кивнула в глубину лавки. Дверь была приоткрыта, и за ней виднелся непременный для каждого дома внутренний дворик.

— Они там держат рулоны какого-то особого шелка, — сообщила Табита с безмятежной улыбкой. — Мисс Элиза пошла посмотреть.

— Ну что ж, думаю, такая счастливая находка не должна достаться ей одной, ты согласна? — сообразила Женевьева и решительно подошла к задней, двери.

Здесь, все еще невидимая для тех, кто находился во дворике, она остановилась и прислушалась. Донесся Элизии смех — тот самый легкий кокетливый смех, который в прошлом сезоне сделал ее царицей всех балов и так очаровал дона Лоренцо Биаса. Смеху вторил низкий мужской голос, исполненный волнующей теплоты, его Женевьева слышала прошлым вечером, когда Доминик Делакруа приветствовал Элизу в саду.

Набрав полные легкие воздуха, Женевьева подняла вуаль и распахнула дверь настежь:

— Табита говорит, что ты рассматриваешь здесь какие-то особые шелка, Элиза, — сказала она негромко, но отчетливо и с улыбкой подошла к уставившейся на нее паре:

Элиза смотрела с досадливым удивлением, Доминик — недобро прищурившись. — Ты не поделишься со мной находкой? Добрый день, месье Делакруа. Это, случайно, не ваш магазин? Вы ведь в некотором роде торговец, не так ли?

Потирая ладонь одной руки большим пальцем другой, Доминик смотрел на нее молча и не мигая. Намек на то, что он обыкновенный торговец, разозлил Делакруа не меньше, чем само ее появление здесь. Придется что-то делать с мадемуазель Женевьевой.

— Как ты здесь оказалась? — К Элизе наконец вернулся дар речи.

— Знаешь, я решила, что все же мне лучше отправиться с тобой в церковь. У меня куча грехов, которые нужно замолить.

— Настырный характер и дерзкий язык — два из них, — тихо произнес Доминик, повернувшись к длинному столу, на котором лежали рулоны тканей всех сортов и расцветок. — Мадемуазель Латур, могу я предложить вам кремовый атлас? Он так гармонирует с цветом ваших волос'…

— Какой вы искусный льстец, месье Делакруа, — вставила Женевьева. — Не менее опытный, чем закройщик, в том, что касается дамской одежды, честное слово.

Тишина стала вдруг зловещей, даже птицы замолчали и стих ветерок. Женевьева снова почувствовала, как волосы у нее на голове зашевелились, и мысленно обрушила проклятия на голову Элизы за то, что та не понимает, сколь опасен Доминик Делакруа. «А теперь и я сама повинна в еще большей глупости, — подумала Женевьева, — не проявив должной осторожности. Нынешняя моя провокация была следствием невыдержанности. Мне нужно было тихо и мирно стоять в уголке двора, обеспечивая Элизе падежный присмотр, ведь это и было, в сущности, моей единственной целью». Или была и другая, до конца не ясная еще ей самой, в которой Женевьева не желала себе признаться? Неужели по какой-то необъяснимой причине она невольно хотела отвлечь внимание капера от Элизы и завладеть им сама? Ну что ж, если так, то в этом младшая сестра полностью преуспела.

Доминик застыл, словно разъяренный бык, — как в кабинете Виктора Латура сегодня утром — ив его взгляде Женевьева почти физически ощущала гнев, от которого мурашки побежали у нее по спине и во рту пересохло. Невероятным усилием, почти лишившим ее остатков воли, девушка заставила себя выдержать этот холодный тяжелый взгляд. Делакруа заговорил спокойно и тихо, но в наступившей тишине казалось, что он почти кричит:

— Мадемуазель Латур, я пришлю кого-нибудь, чтобы помочь вам выбрать ткань. Вы окажете мне большую честь, если не будете ограничивать себя в выборе, поскольку любое ваше решение, касающееся сегодняшнего дня, будет для меня подарком. Но если вы позволите мне на минутку отлучиться, то я хотел бы показать кое-что и вашей сестре там, на складе. — Его пальцы сомкнулись на запястье Женевьевы.

Она рванулась, бросив на сестру взгляд, полный отчаяния. Но побледневшей Элизе до страхов сестры не было никакого дела.

— Пошли, — сказал Доминик и потянул Женевьеву за собой. — Вам будет очень интересно посмотреть на то, что я вам покажу. — Повысив голос, он позвал:

— Маркус! Выйди и помоги даме.

Дородный мужчина с золотой серьгой в ухе, совершенно неуместно смотревшийся вне привычной для него среды обитания, то есть корабельной палубы, немедленно вышел из дома, а Доминик направился к небольшому строению в глубине дворика. Женевьева старалась шагать шире и поспевать за ним, но так, чтобы не было видно, будто делает она это не по своей воле, хотя пальцы, сомкнутые на ее запястье, не оставляли никаких сомнений: выбора у девушки нет.

— Я не собираюсь ничего покупать, — задыхаясь, вымолвила девушка, когда он распахнул дверь, ведущую в мрачную глубину склада. — У вас тут нет ничего, что может меня заинтересовать, и в отличие от сестры у меня нет необходимых средств.

— А что вы называете «необходимыми средствами»? — поинтересовался он, ногой закрывая за собой дверь; в темноте оба заговорили шепотом. — Умоляю, поведайте мне, мадемуазель. Я заинтригован. Мне хотелось бы знать, что покупает ваша сестра — помимо здешних товаров.

Под таким напором Женевьева растерялась. Доминик стоял вплотную к ней во мраке, который лишь слегка рассеивала полоска солнечного света, проникающего через окно, прорубленное почти под потолком, и говорил отрывисто и насмешливо. Трудно было представить себе положение хуже и опаснее того, в каком она оказалась. С внезапной решимостью Женевьева демонстративно сняла перчатки.

— Каковы бы ни были мои побуждения, деньги здесь ни при чем. Моя сестра покупает приключение, которое считает невинным и временным, а также тешит свое тщеславие. — Девушка вызывающе посмотрела на него своими золотистыми глазами: попробуйте, мол, опровергнуть это.

Доминик медленно кивнул:

— Вам не откажешь в храбрости, несмотря на то, что вы безрассудная, надоедливая, дерзкая мадемуазель, которой нужна твердая рука.

Женевьева презрительно фыркнула, но ее презрение казалось смешным — не более чем выходка капризного ребенка.

— Возможно, у вас как раз и есть «необходимые средства», — вдруг сказал он, большим и указательным пальцем взяв за подбородок и приподняв ее голову. — Ну что, посмотрим, есть ли они у вас, моя дорогая Женевьева?

Она снизу вверх смотрела в яркую бирюзу его глаз, излучавших что-то загадочное, необъяснимое, однако заставлявшее вибрировать все ее нервные окончания. Во взгляде капера не было тепла, только любопытство и сознание собственной власти над ней. Чувство отчаянной неприязни охватило Женевьеву. Делакруа обнял ее за талию, и она оказалась тесно прижатой к нему так, что при каждом вздохе ощущала его грудь своею. Девушка поборола желание оттолкнуть его, поскольку понимала, что этим лишь уронит свое достоинство, между тем как сил у Доминика ничуть не отнимет. Бирюзовые глаза издевались над ней и, казалось, видели ее насквозь, он точно знал, о чем Женевьева думает, и понимал, что легко сломит ее сопротивление.

Словно в подтверждение этому он сказал:

— Значит, бороться вы не собираетесь. Интересно, могу ли я заставить вас это сделать? Думаю, мне доставило бы удовольствие усмирить вас, мадемуазель Женевьева, вы ведь так похожи на своего отца. — Глядя девушке прямо в глаза, он мучительно медленно склонился над ней и наконец уверенно припал губами к ее рту.

Незнакомая дрожь пронзила все ее тело, и Женевьева неожиданно приникла к нему, словно испугавшись удара молнии. Губы ее невольно раскрылись, пропустив глубоко внутрь его властный язык. От собственной беспомощности глаза ее наполнились слезами. Она не могла себя защитить. А Делакруа держал ее в объятиях и изучал с обескураживающей откровенностью, какой эта девочка, несмотря на всю свою беззаботность, воинственную браваду и нежелание подчиняться условностям, даже представить себе не могла.

Потом произошло нечто, что привело ее в состояние полного изнеможения: к великому удивлению Женевьевы, по всему телу стало медленно разливаться приятное тепло, она расслабилась. Ее плотно зажмуренные глаза открылись и в изумлении встретились с таким же удивленным взглядом бирюзовых глаз. Рука, обвивавшая талию, ослабила хватку — теперь это были уже не клещи, а ласковое, но твердое прикосновение. Его оказавшиеся на удивление сладкими губы, словно играя, переместились к уголку ее рта.

Оторвавшись наконец, Доминик еще с минуту прижимал к себе Женевьеву, глядя сверху вниз на ее доверчивые губы, отяжелевшие веки, разрумянившееся личико. В эту минуту в его взгляде еще теплилась нежность, но уже в следующий момент выражение лица стало непроницаемым, и он отпустил ее.

— Кажется, я недооценил свое искусство убеждения, — протяжно произнес он. — Покорять никого не пришлось, не так ли? Похоже, вы прекрасно обеспечены «необходимыми средствами», мадемуазель Женевьева.

Кровь отхлынула от ее лица, глаза от унижения потемнели, оскорбительные слова, словно лезвие ножа, врезались ей прямо в сердце. Застонав, Женевьева затравленно отвернулась, подыскивая нужные слова. Но единственные пришедшие на ум сложились в вопрос:

— Зачем? Чего вы хотели этим добиться?

— Почему вы решили, что мне от вас что-то нужно? — Доминик беззаботно пожал плечами, закурил сигару и, сощурившись, сквозь струйку дыма стал наблюдать за ней.

— Это как-то связано с моим отцом, — догадалась Женевьева, вспомнив странные слова о том, что каперу приятно покорить ее, поскольку она похожа на своего отца. — Вы хотите отомстить моему отцу, унизив его дочь?

— Вы льстите себе, моя дорогая. — Делакруа нервно рассмеялся. — Если бы я захотел отомстить вашему отцу, я бы прибег к оружию, более опасному, чем слабость его дочери.

А ведь девчонка права! Он собирался воспользоваться Элизиной глупостью, сыграть на ее тщеславии, чтобы добиться уступчивости от Виктора. Но после утренней беседы с ним капитуляция Латур-младшей, пожалуй, доставила бы каперу большее удовольствие. Он не причинил бы девушке вреда. Это лишнее. Женевьева, конечно, получила бы хороший урок, но он вернул бы ее отцу нетронутой. Это было бы даже интереснее, чем флирт с чужой невестой. Однако циничного капера хрупкая невинность нисколько не трогала.

Теперь он предпочитал опытных женщин, знавших, как доставить удовольствие мужчине. Посвящение непосвященных казалось Доминику делом скучным, а насилие — бессмысленным. Но его план был выстроен относительно старшей дочери Латура — натуры слабой и тщеславной, которой легко манипулировать, как Николасом. Искушенному каперу вовсе не нужен был этот младший побег латуровского рода, чья способность прорастать там, где это меньше всего требуется, вызывала лишь досаду. Пока. И Доминик решил, что, в сущности, это его гражданский долг, равно как и необходимость, диктуемая собственными интересами, — отучить девчонку от вредной привычки влезать в чужие дела.

Но был какой-то момент, в который он чуть не забыл об этом, — когда ее тело сделалось податливым и послушным в его руках. Доминик круто повернулся на каблуках и распахнул дверь во двор:

— На сегодня хватит, мадемуазель Женевьева. Можете вернуться к сестре. Если последние несколько минут не доставили вам удовольствия, то запомните, что, встань вы на моем пути еще хоть раз, последует нечто такое, по сравнению с чем сегодняшний урок покажется вам веселым праздником в последний день карнавала.

Женевьева сама не знала, как ей удалось выйти вслед за ним с гордо поднятой головой, несмотря на то что она сгорала от жгучего стыда. Вся сцена заняла на самом деле не более пяти минут, но Женевьева очень удивилась, увидев сестру по-прежнему стоящей у длинного стола, на котором служитель отрезал от рулона кусок кремового атласа. Будто и не произошло ничего из ряда вон выходящего.

Элиза взглянула на сестру, и Женевьева увидела в ее великолепных голубых глазах плохо скрываемое недовольство. Было нетрудно догадаться о его причине. Сестренка только что имела свидание наедине с Домиником Делакруа, о чем Элиза так давно мечтает!.. По ее мнению, это был еще один пример того, как ловко младшая сестра умеет все обернуть в свою пользу. Элиза и не догадывалась, что та предпочла бы наступить на змеиное гнездо, чем оказаться на месте сестры в ее флирте с хладнокровным и безжалостным Домиником Делакруа. Затем она заметила бледность Женевьевы, ее неподвижный взгляд, напряженную походку и тревожно взглянула на шагавшего позади нее Доминика.

Его лицо было абсолютно бесстрастным, глаза ничего не выражали. Подойдя к Элизе, он сказал:

— Извините, мадемуазель Латур, но меня ждут неотложные дела. Пожалуйста, чувствуйте себя совершенно свободно — Маркус выполнит все ваши пожелания. — Доминик учтиво (и только!) поднес ее руку к губам.

Элизе хотелось бы видеть в этом жесте знак особого расположения, но при всей своей готовности к самообману она не заметила ничего, кроме вежливости, ничего, предназначенного лично ей. Единственным утешением могло служить то, что, покидая двор, капер лишь мимоходом взглянул на Женевьеву, словно на пустое место.

— Пошли домой, Элиза, — сказала сестра низким голосом, всегда свидетельствовавшим у нее об усталости. — У тебя здесь больше нет никаких дел.

— Да, благодаря твоему вмешательству, — прошипела Элиза. — Ну почему ты всегда появляешься некстати! Наверное, просто завидуешь, что тебе не оказывают такого внимания, как мне. — И обернулась к Маркусу, чтобы сообщить адрес, по которому следовало отправить ткани.

Обвинение настолько не соответствовало действительности, что Женевьева чуть не рассмеялась. Если бы Элизе оказали такое внимание, она бы уже билась в истерике. Услышав распоряжения, которые сестра давала слуге, Женевьева не поверила своим ушам: неужели сестра скомпрометирует себя еще больше, приняв дары капера? Впрочем, она ведь не знала ничего, кроме того что Делакруа ухаживает за ней, и, играя в этот галантный флирт, не видела разницы между подарками в виде букетика фиалок и дорогими тканями.

Глядя на это красивое пустое лицо, эти большие глупые глаза, Женевьева отказалась от мысли объяснить сестре, что Доминик Делакруа просто использует ее в своих явно неблагородных целях. Она собиралась было рассказать Элизе о подслушанном разговоре между Николасом и капером, но теперь передумала. Элиза все равно не поверит и, возможно, заподозрит, что это просто ревность со стороны сестры. Единственное, что Женевьева решила точно, это никому не рассказывать о том, что случилось в эти ужасные минуты на складе. Такой позор нужно держать в тайне.

И еще она решила, что настал момент схватиться с Николасом. Не зная правды, Женевьеве будет трудно на ощупь бродить в темноте, а сегодня ей стало совершенно ясно: для борьбы с кознями Доминика Делакруа ей необходим очень яркий свет — иначе она безнадежно заблудится и пропадет во мраке.

Глава 5

Николас мерил шагами квартиру, которую занимал в холостяцком доме с тех пор, как достиг мужской зрелости. Пожалуй, никогда в жизни ему еще не доводилось испытывать такого унижения, как сегодня утром. Этот мерзкий капер с его поганым языком посмел так оскорбить достоинство Николаса! Это было хуже, чем презрительное отношение Латура.

По крайней мере что касается дядюшки, то ни для кого не было секретом, что Виктор презирает всех без разбора. Но почему ом, Николас Сен-Дени, должен отвечать за проклятую привычку своей младшей кузины повсюду совать свой нос? Он не виноват, что Женевьева прошлой ночью подслушала их разговор, хоть Доминик и считает, будто Николас знал, что она заперта в кладовке. И в том, что Женевьева настояла сопровождать их к бирже Масперо, кузен тоже не виноват. Какой предлог Николас мог придумать, чтобы не взять ее на предположительно невинную прогулку по городу? Женевьева сразу бы догадалась о чем-то подозрительном — у девчонки просто нюх на это, — а уж если она что вобьет себе в голову, то будет стоять насмерть. Так оно в конце концов и случилось.

И теперь Сен-Дени необходимо остановить кузину, придумать, как усыпить ее подозрения или вывести из игры. Инструкции Доминика на этот счет были предельно ясны, а чтобы оспаривать приказы Доминика Делакруа, требовался человек намного смелее Николаса. Распоряжение не сопровождалось никакими угрозами, но в холодных глазах капера Николас увидел такое, что у него мурашки по коже побежали.

Резкий стук в дверь прервал невеселые мысли молодого повесы.

— Войдите, — крикнул он, ничуть не пожалев, что его от них отвлекли; однако, увидев посетителя, который решительно закрыл за собой дверь, Сен-Дени огорчился.

— Николас, нам нужно поговорить, — тоном, не допускающим возражений, заявила Женевьева. — Что происходит между тобой и Домиником Делакруа? Что за долг ты обязан вернуть ему?

Николас был застигнут врасплох и даже не пытался отрицать существование долга. Однако чего она хочет? Ведь ему неизвестно, что именно слышала кузина.

— Это мое дело, — заявил Николас со всей твердостью, на какую был способен. — Личное. Имею я право на конфиденциальность?

— Это зависит от обстоятельств, — констатировала Женевьева, сев на подлокотник большого кресла и небрежно качая ногой. — Но полагаю, что в данном случае, поскольку в твои дела оказались невольно втянутыми другие, права на конфиденциальность у тебя нет. Почему этот разбойник охотится на Элизу? Зачем ему так нужно было, чтобы ты ввел его в наш дом?

Николас сжал пальцами виски, чувствуя себя словно загнанный зверь.

— Никому ничто дурное не грозит, — чуть слышно ответил он, — просто Доминик хотел бы иметь дела с твоим отцом, вот и все. Но, чтобы сделать соответствующее предложение, Делакруа нужно было познакомиться с ним, а это удобнее всего сделать па вечере.

Женевьева уставилась на кузена как на круглого идиота:

— Чтобы у Доминика Делакруа были общие дела с папа?! Николас, чем набита твоя голова, если ты мог подумать, что папа согласится на подобное предложение?

Николас, которому уже была известна реакция Латура на предложение Доминика, прикусил язык. Но его взбешенная кузина не отводила вопросительного взгляда и ждала ответа на свой первый вопрос.

— Элизе ничто не угрожает, — повторил он. — Не могу больше ничего сказать, но ты должна мне доверять.

— Большое спасибо! — презрительно бросила она. — Я вообще не смогу тебе больше доверять. Если ты не скажешь мне правды, я сейчас же все расскажу папа.

— Ты этого не сделаешь. — Николас стал белым как мел.

— Если ты меня вынудишь, сделаю, — заверила Женевьева. — Я не сплетница, как тебе известно, но что-то в этом деле уж очень смердит…

Бросив столь «неизящное» высказывание, она замолчала и стала наблюдать, как кузен снова нервно заходил по комнате. Наконец Николас, кажется, принял решение.

— Почему твой отец не желает иметь дела с Домиником? Если Латур, не моргнув глазом, покупает у него товары, то почему не может оказать Доминику услугу, за которую тот, кстати, щедро заплатит? Твой отец не всегда так щепетилен, когда дело касается денег, не так ли?

В голосе кузена послышались ядовито-гневные нотки, и Женевьеве стало понятно, почему Николас позволил втянуть себя в какую-то мерзкую авантюру. Он испытывал отвращение к своему опекуну, который, надо признать, никогда не давал юноше повода относиться к себе по-другому.

— Так, — безразлично согласилась она. — Но кто из креолов открыто станет сотрудничать с таким известным негодяем? Ты ведешь себя по крайней мере не по-джентльменски. Что нужно разбойнику от отца?

— Уединенный док на озере Борн, верфь, оборудованием которой он мог бы воспользоваться для ремонта своих кораблей. Женевьева удивленно поджала губы:

— Это означало бы, что отец причастен к его пиратству. Ты не можешь не понимать этого, Николас. Чтобы отец содействовал аферам, которые стали возможны только «благодаря» этой войне? Он ни за что не согласится.

— Ему придется, — скучным голосом сказал Николас.

— Почему? — в ожидании ответа она затаила дыхание.

— Потому, моя маленькая сестренка, что Доминик этого хочет и ничто иное его не устроит. — Николас издал короткий смешок. — Никто не может делать что-либо наперекор Делакруа.

— Ты-то уж во всяком случае, — резко заметила она, стараясь заглушить внутренний голос, подсказывавший, что Николас говорит чистую правду. — Он чем-то прижал тебе хвост?

— Да, — вздохнул Николас. — Но, поверь мне, Женевьева, я бы ни за что не согласился участвовать во всем этом, если бы не был уверен, что никто не пострадает, разве что гордость твоего отца.

Она вспомнила слова Доминика, произнесенные прошлым вечером: «Вы, Николас, не в таком положении, чтобы поступить иначе». Великодушно решив не спорить с утверждением кузена, Женевьева лишь спросила:

— Николас, какие у него есть рычаги?

— Я много проиграл, — признался он даже с некоторым облегчением, что поведал кому-то свою тайну. — Сам не знаю, как это случилось, но у меня долговых расписок не меньше чем па двадцать тысяч пиастров. Я был на грани безумия.

Женевьева даже задохнулась от ужаса, но взяла себя в руки и сухо сказала:

— Могу себе представить. Ты был пьян?

— Возможно. — Николас в смятении взъерошил волосы рукой. — У меня была эта женщина… Я даже толком не знаю… Я потерял голову. Сколько бы я ни тратил на нее, ей все было мало. Она повела меня в игорный дом… Я… А, ладно, забудь. Это история не для твоих ушей. Женевьева не могла удержаться от смешка:

— После того как я оказалась замешана во всей этой пакости, ты боишься, что со мной не подобает говорить о шлюхах?

— Это совсем не интересно, — сдавленным голосом возразил Николас. — Как бы то ни было, в один прекрасный день, когда я уже совсем не знал, что делать, в фехтовальном зале ко мне подошел Доминик. Он скупил все мои долговые расписки и пообещал порвать их в обмен на небольшую услугу. — Николас с мольбой посмотрел на кузину. — Ее так легко было оказать, Женевьева. Просто как бы случайно представить Доминика Элизе и организовать приглашение в наш дом, чтобы капер смог официально познакомиться с дядей. Как я мог отказать? И почему, собственно, я должен был отказываться?

— Ты знал, зачем ему это?

— Сначала не спросил, — неохотно признался Николас. — Я был так счастлив, что мне улыбнулась удача, и не стал испытывать судьбу.

— А потом ты это выяснил, — подсказала она.

— Да. — Николас снова вздохнул. — Но я все равно не видел причин, почему мне не согласиться, ведь никто бы от этого не пострадал.

— Ты все время повторяешь это. Прямо как заклинание, — задумчиво сказала Женевьева, — словно хочешь сам себя в этом убедить. Что касается отца, я могу тебя понять — с него действительно не убудет от разговора с капером. По правде говоря, мне так же, как и тебе, было бы приятно посмотреть на поражение Виктора, но что нужно пирату от Элизы?

— Она нужна ему, чтобы… чтобы надавить на Латура, если тот окажется несговорчивым, — признался Николас. — Но Доминик обещал мне, что она…

— ..никак не пострадает, — закончила за него Женевьева. — Это я уже слышала много раз. Но как Элиза может надавить на отца? У нее влияния не больше, чем у любого другого.

Николас долго молчал, размышляя, сможет ли провести Женевьеву, поведав лишь полуправду, которая удовлетворит ее настолько, что она покинет арену гладиаторов. Тогда и Доминик будет удовлетворен, и Николас снова вздохнет свободно. И хотя воображение не было сильной стороной Николаса, он понимал, что чем дольше мешкает под нервирующим его взглядом кузины, тем меньше остается шансов убедить ее в правдивости того, что собирался сообщить.

— Видимо, я могла бы помочь, — вдруг сказала Женевьева. — Элиза по непонятной мне причине почему-то находит этого самонадеянного негодяя привлекательным. Прости, если я шокировала тебя, — добавила она не без сарказма, — но это самое подходящее определение для твоего «друга».

Женевьева почувствовала, как жар приливает к ее щекам при воспоминании о том, что произошло на складе, и удивилась тому, как можно чувствовать столь сильное отвращение к человеку. Отвращение, и ничего более? Только это? Нет. Не только. Эта мысль заставила ее задуматься. Лишь после некоторого молчания Женевьева вернулась к проблеме, которую они обсуждали.

— Не думаю, что Делакруа поощряет Элизу просто ради забавы. Значит… Господи! Какой же дурой я была! Я пыталась не дать сестре скомпрометировать себя, но ведь это именно то, что ему нужно, понимаешь? Элиза Латур с запятнанной репутацией станет неподходящей парой для дона Лоренцо Биаса. Я же все видела, но почему-то не отнеслась к этому серьезно. Мы-то с тобой знаем, что для Элизы это просто глупая забава, но она может легко обернуться чем-то гораздо худшим. Дон Лоренцо вряд ли сразу узнает о нескромном поведении своей невесты. В первую очередь об этом сообщат папа, чтобы он успел замять дело, согласившись работать вместе с Делакруа. Что, не так?

Николас охотно согласился:

— Совсем не плохо придумано, правда? В конце концов во всем окажется виновата самовлюбленная Элиза, и твоему папаше просто придется быстренько исправить положение. Никто, кроме Виктора, который будет вынужден наступить на горло собственной гордости, не пострадает. Женевьева медленно покачала головой:

— Думаю, на самом деле придумано еще лучше, Николас. Случайная встреча наедине, нескромный подарок — все это безобидные глупости наивной дурочки. Наверняка поднимутся сплетни, которые дойдут до Лоренцо. Они будут ему неприятны, однако в целомудрии Элизы никто не усомнится, а папа не настолько глуп, чтобы сдаться, пока над ним не нависнет дамоклов меч. — Под проницательным взглядом Женевьевы Николас сжался. — Значит, нужно скомпрометировать мою сестру понадежнее, так, чтобы шея папа оказалась прямо под тем самым дамокловым мечом.

"Больше мне терять нечего, — с усталой безнадежностью подумал Николас. — Я оказался между молотом и наковальней. Женевьеву, если она что-то вбила себе в голову, так же невозможно переубедить, как и Доминика. Они друг друга стоят — капер и моя маленькая кузина». От этой мысли усталость у Николаса вдруг как рукой сняло. Он потер лоб, словно пытаясь отогнать от себя неожиданную догадку — точнее, правду, и искорка любопытства блеснула в его глазах.

Что ж, пусть Женевьева посоперничает в хитроумии и упрямстве с Домиником. Кто бы из них ни победил, Николасу хуже не будет, так что теперь он может спокойно и не без удовольствия наблюдать за их поединком.

— Думаю, Доминик собирается назначить ей тайное свидание, которое… которое, вероятно, продлится дольше, чем Элиза предполагает, — объяснил беспечно кузен, нисколько не сомневаясь, что Женевьева поймет его правильно.

— Всю ночь? — Золотисто-карие глаза вспыхнули гневом. — И ты еще говоришь, что сестре ничто не угрожает?!

— С ней ничего не случится, — возразил Николас. — Никто к Элизе и не прикоснется. Поверь, Доминик не насильник.

— Ты так страстно убеждаешь меня в этом, потому что сам отлично понимаешь, что подобная мысль прежде всего и приходит в голову, — парировала Женевьева. — Тот, кто мог заварить такую дьявольскую кашу только затем, чтобы достичь столь ничтожной цели, способен на все. А после сегодняшнего утра… — Впрочем, эту незаконченную мысль она оставила при себе.

— Цель не так уж и ничтожна, — возразил Николас. — Идеальное убежище для кораблей должно быть совершенно секретным, иметь выход к основным водным путям и располагаться близко от верфи, где можно сделать любой ремонт судам. Ты хоть понимаешь, как мало мест, отвечающих всем этим требованиям?

— А как же он обходился до сих пор?

— Место его последнего укрытия кто-то выдал британцам, те устроили засаду, — чуть ли не хвастаясь, поведал Николас. — Произошло сражение, и некоторые из судов Доминика теперь серьезно повреждены. В настоящий момент флот стоит на якоре в устье реки, но он не хочет ремонтировать его на виду у почтенной публики и вообще делать свои действия достоянием новоорлеанской общественности. Так что, пока не найдет себе другого убежища, капер вынужден бездействовать. — Губы Николаса искривились в нервной улыбке. — Но он нетерпелив, Женевьева, и ненавидит прозябать в праздности. Делакруа положил глаз на плантацию твоего отца и меньшим не удовлетворится.

— Мне безразлично, как он будет прятать свои корабли на нашей плантации, — объявила Женевьева, поднимаясь на ноги с той решимостью, которая всегда так пугала ее кузена. — И мне все равно, вынужден ли будет папа уступить желаниям капера. Но я не стану безучастно наблюдать, как Элиза болтается между ними, словно щепка на волнах. И я до сих пор не понимаю, как ты мог позволить вовлечь себя в подобную аферу. Ты не подумал, что папа сделает с Элизой, если из-за ее глупого тщеславия потерпит такое сокрушительное поражение? Да он твою кузину растерзает.

— Нет, не растерзает, — возразил Николас, довольный тем, что теперь ему не нужно врать, — ты забыла о Лоренцо. Твой отец не позволит, чтобы хоть намек на подозрение закрался в душу жениха. А выместить свой гнев на Элизе так, чтобы Лоренцо не захотел узнать, за что и почему он это сделал, Виктор не сможет. Нет, он просто станет подталкивать Лоренцо к тому, чтобы ускорить день свадьбы. А это, — сурово добавил Николас, — для всех будет лучше. На свободе Элиза небезопасна.

Женевьева молча обдумывала услышанное. Насчет реакции Виктора Николас скорее всего прав. Но Элиза, если ее похитят и запрут где-нибудь на ночь, независимо от того, посягнет ли при этом кто-то на ее честь или нет, сойдет с ума от страха.

— Мы должны этому помешать, Николас.

От ЭТОГО «мы» у Николаса упало сердце. Одно дело — наблюдать со стороны, как Женевьева сражается с капером, и совсем другое — быть вынужденным бороться с Делакруа, который вполне определенно велел ему любыми средствами сделать так, чтобы Женевьева не путалась у него под ногами.

— Что ты предлагаешь? — спросил кузен, оставляя пока в стороне вопрос об их сотрудничестве.

Женевьева нахмурилась, покусывая верхнюю губу.

— Элизе мы ничего не можем сказать, так ведь? — Николас автоматически затряс головой, вопрос и впрямь был риторический. — Можем мы придумать что-нибудь, дабы удалить ее из города? На плантацию? Или к кому-нибудь в гости?

— На это нужно время, а ты, боюсь, не можешь позволить себе роскоши действовать не спеша, — безразлично напомнил Николас. — Доминик торопится, и не забывай, что один раз он уже заставил Элизу прийти туда, куда ему было нужно.

Женевьева состроила гримасу и, кажется, не заметила, что всю ответственность за разрабатываемый план Николас с себя снял.

— Да, а после сегодняшнего дня Элиза будет еще покладистее, поскольку свидание прошло вовсе не так, как ей хотелось. Значит, она более чем созрела, чтобы принять следующее приглашение. — Не услышав комментария Николаса, она добавила:

— Есть только один выход. Мы должны перехватить приглашение. Тогда ты увезешь куда-нибудь Элизу, а я займу ее место.

Сен-Дени в изумлении воззрился на маленькую кузину:

— Ты?! Да ты хоть представляешь, во что впутываешься? Женевьева почувствовала холодок под ложечкой. Да, уж она-то без особого труда могла себе это представить. Встреча с Домиником Делакруа, которому помешали осуществить задуманное, — страшная перспектива. Но какой остается выбор? В ответ на вопрос Николаса она лишь небрежно пожала плечами:

— Не думаю, что он убьет меня и выбросит труп в залив.

— Я бы не был в этом так уверен, — мрачно ответил Сен-Дени. — Обидчики Делакруа на этом свете не задерживаются, и щепетильностью он не отличается. Я не могу тебе этого позволить.

— Хочу тебе напомнить, братец, что ты не в том положении, чтобы что-то разрешать или запрещать, — огрызнулась Женевьева. — Если помнишь, именно из-за тебя разгорелся сыр-бор. Что касается месье Делакруа, то какая ему разница? Я с удовольствием помогу ему добиться папиной капитуляции. Просто вместо безответной жертвы он получит добровольного помощника. Да и мне нужно поддерживать свою скандальную репутацию, разве нет? А папа плевать, если мое имя смешают с грязью.

— Да, конечно, ты не помолвлена с доном Лоренцо Биасом. Но ведь ты же знаешь, как важен этот брак для твоего отца, как страстно он желает соединить два этих рода. Ради этого он пойдет на все и ни минуты не станет возражать против любых условий Доминика.

— А если объектом торговли буду я, станет, — согласилась Женевьева, слегка улыбнувшись. — Да, ты, наверное, прав.

Отец всеми способами постарается избежать альянса с Делакруа. Но месье Делакруа этого не знает, а кроме того, я гораздо более изобретательна, чем моя сестра. Очень может быть, что мне самой удастся освободиться из плена.

Лицо Николаса выражало сомнение, однако он решил промолчать. Пока его воинственная кузина требует от него лишь пассивного участия, почему бы и не согласиться. Доминик не сможет вину за подмену свалить на него и, если добьется цели с помощью другого предложенного ему «объекта», скорее всего возражать не станет. Ну а если его план рухнет из-за уловок Женевьевы, это будет касаться только их двоих.

Конечно, Николас не мог не понимать, что обязан отвечать за безопасность младшей кузины, но если уж чувство долга не посетило его в отношении куда более беззащитной Элизы, то почему он должен заботиться о Женевьеве, которая все решает сама? Николас Сен-Дени порой сам себе был противен, но иллюзий на свой счет не питал и уже довольно давно научился жить в согласии с самим собой и предлагаемыми обстоятельствами.

— Если ты хочешь занять ее место, я позабочусь о том, чтобы Элиза не помешала, — сказал он. — Но если твой план против тебя же и обернется, от меня помощи не жди. Хватит мне и того, что придется самому защищаться от Доминика, если он догадается о моей роли в этой подмене. Капер велел убрать тебя с дороги, а не помогать тебе и дальше совать свой нос в это дело.

Тигриные глаза выразили полное удовлетворение:

— Даю слово, братец, дальше я тебя опасности подвергать не стану.

Николас густо покраснел, но никаких слов в свою защиту найти не смог, а вместо этого лишь пробормотал:

— Как мы узнаем, когда Элиза получит новое приглашение?

Женевьева сдвинула брови и минуту-другую размышляла над поставленным вопросом, затем хмурую гримасу сменила лучезарная улыбка:

— Амелия! Для меня она это сделает. Будет перехватывать всю корреспонденцию для Элизы. Я попрошу Амелию приносить письма мне, прежде чем передавать их сестре. А почерк месье Делакруа я узнаю, поскольку видела его на том, первом письме. Все же остальные послания Амелия будет исправно вручать Элизе, чтобы не насторожить ее.

Это случилось два дня спустя: в разгар дневной жары Амелия тихо постучала в дверь. Посыльный — мрачный тип из портового люда — только что принес письмо для мадемуазель Латур. Беглого взгляда на эти решительные буквы, написанные черными чернилами, Женевьеве было достаточно, чтобы понять: вот то, чего она ждала. Она ласково поблагодарила Амелию и отпустила ее. Женевьева нервно ходила по иссеченной длинными солнечными бликами комнате, похлопывая письмом по ладони. «Читать чужие письма, определенно, еще хуже, чем подслушивать, — со стыдом подумала она. — А если это послание совершенно невинно, как объяснить Элизе, почему печать на нем оказалась взломанной?"

Впрочем, свой выбор Женевьева сделала, и теперь не время проявлять излишнюю щепетильность. Результат должен оправдать средства. Успокоив таким образом свою совесть, она безо всяких сомнений взломала печать и развернула тонкий лист бумаги. Цветистость стиля явно противоречила твердости почерка: у Женевьевы создалось безошибочное впечатление, что месье Делакруа вообще чужды слащавые комплименты и изящные обороты речи.

Смысл записки был чрезвычайно прост. После неопределенного намека на их столь некстати прерванное свидание во дворе магазина месье Делакруа умолял мадемуазель Латур встретиться с ним всего на пару слов тет-а-тет. В послании также содержался намек на то, что автор его пал жертвой эмоций, куда более бурных и глубоких, чем те, какие ему приходилось испытывать до сих пор, и лишь возможность увидеть и услышать мадемуазель Латур подарит ему хоть какое-то временное успокоение.

Губы Женевьевы искривились в горькой усмешке. Этот Доминик целился прямо в яблочко. Элиза воспримет его слова за чистую монету, ведь она так часто слышала все это от своих одуревших от обожания ухажеров, что не усомнится в искренности и на этот раз. Элиза была слишком избалована вниманием, чтобы понимать: Доминик Делакруа — не юный креольский джентльмен, играющий с ней в галантную игру.

В конце записки содержалось конкретное предложение: не согласится ли мадемуазель Латур сегодня вечером без провожатых выйти на прогулку в тот самый окруженный стеной садик? Ее почтительный поклонник, будет ждать у ворот, выходящих на боковую улицу. Если понадобится, то прождет весь вечер в отчаянной надежде, что ему все же окажут честь и позволят хоть несколько минут полюбоваться дамой своего сердца.

"Неглупо, — складывая письмо, подумала Женевьева. — Сестра, конечно, увидит в этом лишь слегка выходящее за рамки приличий свидание: даже не придется выходить за пределы отцовской усадьбы!» Единственное, о чем просили Элизу, это несколько слов, может быть, робкое рукопожатие под аккомпанемент сладких речей поклонника. Но как Делакруа собирается потом выманить девушку из сада и увести подальше от безопасного родительского дома? Где намерен держать ее, пока не добьется согласия Виктора Латура?

Так или иначе, но Женевьеве предстоит это узнать. От дурных предчувствий холодок снова пробежал у нее по спине. Правда, к страху примешивалось и другое чувство, которое она по неопытности определила лишь как волнение.

Существование креольской девушки на выданье весьма бедно интересными событиями, и Женевьева Латур, высокомерно игнорируя всякие последствия, с самого детства упорно старалась привнести в свою жизнь недостающее разнообразие и столь желанную романтику.

Глава 6

— Значит, вы не возражаете, Виктор, если Элиза и Женевьева пойдут со мной сегодня вечером на бал? — робко спросила Элен, передавая мужу блюдо с запеченным мясом.

Латур окинул взглядом обеденный стол, за которым сидели обе его дочери в бальных платьях и племянник в модных бриджах до колен. Все трое старательно смотрели в свои тарелки, боясь встретиться с ним взглядом и ненароком дать ему повод запретить Элен сопровождать девушек.

— Полагаю, у меня нет выбора, раз обязанностям жены вы предпочитаете обязанности мачехи, — проворчал Латур, давая понять, что недоволен тем, сколь неуважительно относятся его домашние к реальной жизни.

— Папа, это несправедливо, — запротестовала Женевьева, и, словно рябь по гладкой воде, волна тревоги пробежала за столом.

Виктор мрачно посмотрел на младшую дочь и припечатал:

— А вам, мадемуазель, вообще придется остаться дома и учить молитвы, которые напомнят вам о том, как следует вести себя со старшими.

— Да, папа, — пробормотала Женевьева, покорно опуская глаза, чтобы никто не заметил ее удовольствия.

Вот она и нашла предлог для того, чтобы уединиться в этот вечер. Сослаться на усталость или головную боль означало поднять нежелательную суету, поскольку всем было известно, что Женевьева никогда не устает и у нее никогда не болит голова. А уж сказать, что ей просто хочется посидеть с книгой вместо развлечения вне стен дома, было и вовсе не правдоподобно. Ничего лучше, чем отцовский запрет, и придумать было нельзя! Виктор ни за что не останется вечером дома, раз Элен уезжает на бал. Значит, Женевьева получает полную свободу — никто не заметит, как она выскользнет в сад.

Николас наступил ей на ногу, давая понять, как высоко оценил стратегию Женевьевы.

— Как жаль, что тебе придется остаться дома, — сокрушенно вздохнула Элен, поправляя кружевную мантилью, когда они прощались на веранде полчаса спустя; ее и Элизу уже ждал экипаж. — Вовсе не стоило меня защищать, дорогая. — И улыбнулась, понизив голос:

— Когда Виктор говорит подобные вещи, я его даже не слышу. Он ведь и сам знает, что это не правда.

Женевьева притворно нахмурила лоб.

— Ваш метод, несомненно, более деликатен, чем мой, Элен. Но я просто не могу сдержать себя, когда слышу такие несправедливые слова. И я ни о чем не жалею.

— Как ты можешь не жалеть? — Элиза удивленно посмотрела на сестру. — Сегодня вечером у Джерардов будут все! И там всегда играют самые лучшие музыканты.

"Но отнюдь не все там будут, — не без ехидства подумала Женевьева. — Если Элиза надеется на встречу с капером, ее ждет жестокое разочарование». Постояв на веранде и помахав отъезжающим, Женевьева вернулась в вестибюль как раз в тот момент, когда готовый очаровывать креольских аристократок Николас, натягивая перчатки, спускался по широкой закругленной лестнице.

— Я бы сказал «будь осторожна», — шепнул он, — но не уверен, что ты нуждаешься в подобном совете.

— Твой совет немного запоздал, — сухо ответила Женевьева и подумала, что намерение бросить вызов каперу едва ли можно назвать осторожным поступком, а вот волнующим и непреодолимо привлекательным — пожалуй. — Если утром меня здесь не окажется, сделай все возможное для Элен и Элизы, когда грянет гром. А он грянет непременно.

— Да что я могу сделать? — беспомощно пожал плечами Николас.

— Ты можешь хотя бы рассказать им правду, тогда они по крайней мере не окажутся совершенно безоружными перед отцовским гневом. Если Элиза поймет, что была на волосок от гибели, то, быть может, проявит больше энтузиазма, дабы ускорить свою свадьбу. Не думаю, что папа будет против этого возражать.

Николас только недоуменно покачал головой: как маленькая кузина может о таких вещах говорить с подобной беспечностью? Ведь даже если Доминик примет подмену спокойно, то месть Виктора Латура младшей дочери, у которой нет жениха, способного ее защитить (или отказаться от нее!), будет ужасна.

Женевьева взбежала по лестнице к себе в комнату, оставив дверь приоткрытой, чтобы услышать, когда поднимется суета, которая возвестит об отъезде отца в клуб. Менее чем через час истерически зазвенел колокольчик — это отец требовал принести шляпу и трость, послышался топот сопровождающих его к парадной двери, а затем воцарилась почти осязаемая атмосфера облегчения. Дом погрузился в тишину. Всем домочадцам предстоял вечер отдыха. В бараках у рабов будет играть музыка, а в главном доме никого не останется, поскольку всем известно, что мадемуазель Женевьева не капризна и никогда ничего не требует. Она уже слышала смех, поющие голоса, визгливые ребячьи крики во дворе, который на этот вечер остался в распоряжении детей прислуги.

Поскольку вся эта кутерьма происходила на заднем дворе, Женевьева решила, что выйдет через парадную дверь. Она сняла бальный наряд и надела простое батистовое платье цвета зеленых яблок с отделанной фестонами горловиной и короткими рукавами-фонариками. На плечи набросила темную накидку, спрятав блестящие волосы под капюшон. Как жаль, что у нее с сестрой такие разные фигуры! Но в темноте в просторном плаще, да если к тому же она сумеет достаточно долго изображать из себя робкую, молчаливую кокетку, быть может, ей и удастся обманывать Доминика до тех пор, пока похищение не состоится. А уж потом создавшееся положение позволит Женевьеве разговаривать с капером по-деловому. Снова по спине у нее пробежала уже знакомая дрожь, вызванная отчасти страхом, отчасти нетерпеливым ожиданием рискованного приключения.

Женевьева осторожно прикрыла за собой тяжелую парадную дверь. Прижимаясь к стене, ограждавшей сад, добежала до чугунных ворот и отодвинула засов.

Решившись на это свидание, Женевьева до конца не понимала, что ее ждет, и самонадеянно считала, что готова ко всему… Но когда толстое одеяло опустилось ей на голову, погрузив в жаркую, удушающую темноту, когда ее связали, прижав руки к бокам, Женевьева от неожиданности и страха начала вырываться с яростью пойманного в ловушку животного. Она зубами впилась в чью-то руку. Она лягалась ногами и достигала цели, о чем свидетельствовали бранные слова, сдавленно, но злобно выкрикиваемые кем-то навалившимся сверху. Этот кто-то зажал ей рот и нос, перекрыв доступ воздуха; легкие стало мучительно распирать, на глаза опустилась красная пелена, сквозь которую плясали черные пятна. Девушку охватила паника.

Женевьева прекратила сопротивление — хватка похитителя сразу ослабела, и свежий воздух заполнил ее легкие. Она неподвижно застыла в руках похитителя, понимая, что, стоит ей дернуться снова, и живительный поток воздуха прекратится.

Женевьева была уверена, что это не Доминик Делакруа. Во-первых, она узнала бы его руки, во-вторых, капер сразу же догадался бы, что хрупкая фигурка в его руках — отнюдь не пышненькая Элиза.

Девушку несли быстро, но почти бесшумно, стук каблуков похитителя по тротуару был едва слышен. Затем Женевьева поняла, что он куда-то поднимается. Положение ее тела снова несколько переменилось, когда мужчина, тихо крякнув, сел Однако одеяла с головы не снял. Захлопнулась дверца, и они, покачиваясь, двинулись дальше под мерный цокот копыт Женевьева попробовала было пошевелиться, но огромная рука снова зажала ей рот и нос.

Не было произнесено ни единого слова. Звук человеческого голоса она за все это время услышала лишь однажды — когда у того, кого она лягнула ногой, вырвались проклятия. Все было странно и страшно, хотя Женевьева и понимала, что с ней происходит и почему. Если бы такое случилось с Элизой, та уже умерла бы от ужаса. При этой мысли Женевьева ощутила, что гнев, подавляя страх, снова вскипает в ней.

Да как этот капер смел так грубо обращаться с невинным существом! И как Николас мог спокойно рассуждать о том, что «никто не пострадает»! Женевьева страдала, но не было никакой уверенности в том, что впереди ее не ждут еще более тяжкие испытания.

Экипаж наконец остановился. Дверца открылась. Руки обхватили ее крепче. «Я, как Клеопатра, завернутая в ковер», — с мрачным юмором подумала Женевьева. Потом ее снова приподняли, понесли по ступенькам в дом.

— Какие-нибудь осложнения? — Это был голос Доминика Делакруа, и Женевьева невольно оцепенела.

— Небольшие, — ответил грубый голос. — Вы не предупредили меня, что она — боец. Дралась зубами и когтями, как дикая кошка.

Капер рассмеялся, и Женевьева в своей «темнице» вскипела от ярости.

— Прошу прощения, Сайлас, я никак не ожидал от нее такой прыти. Вот если бы это была младшая сестра… — Он снова рассмеялся. — Положи ее в комнате наверху.

Они поднялись по показавшемуся Женевьеве довольно длинным лестничному маршу. Послышался звук открываемой двери, и девушка, все еще завернутая в одеяло, вдруг, словно рулон, покатилась но полу. Решительный щелчок замка, звук поворачиваемого в замочной скважине ключа — и ей была предоставлена полная возможность своими силами освобождаться от «упаковки».

При взгляде на вощеные фитили, тлеющие в ветвистых канделябрах, Женевьева сощурилась и заморгала. Она села, с недовольной гримасой снимая с губ ворсинки, затем скинула одеяло, встала на ноги и критически осмотрела себя. Тело немного ныло; волосы, конечно, невообразимо всклокочены; платье измято, юбки задрались, но все это не так страшно.

Женевьева находилась в спальне, шикарной спальне с обтянутыми шелком стенами и со множеством разбросанных повсюду подушек. На туалетном столике лежали гребни, щетки, ручные зеркала. Девушка воспользовалась всем этим, чтобы привести себя в порядок, а потом, слегка нахмурившись, огляделась. Трудно было представить, что Доминик Делакруа, с его элегантностью и скрытой, но неоспоримой силой характера, живет в такой вульгарной роскоши. Кровать застелена розовым шелковым покрывалом, а канапе обиты бледно-голубой тканью с кружевными оборками. Из такой же ткани были сделаны шторы на высоких окнах. Мебель — вся резная, на гнутых ножках, зеркала и картина — в золоченых рамах с херувимами и гроздьями фруктов. Конечно, эта спальня принадлежала отнюдь не леди, во всяком случае — в понимании Женевьевы.

Подойдя к окну, она отдернула занавеску, отороченную бахромой, и выглянула на улицу. Та выглядела точно так же, как прочие улицы в Квартале: дома на противоположной стороне с замысловатым плетением балконных и оконных решеток и ничего, что позволило бы определить ее местонахождение. Улица была пустынна, что неудивительно, если принять во внимание время. Часы из золоченой бронзы на шкафу показывали десять: слишком поздно, чтобы отправляться на вечерние визиты, и слишком рано, чтобы возвращаться домой.

Женевьева отошла от окна как раз в тот момент, когда на лестнице послышались шаги. Девушка инстинктивно схватила свою накидку и завернулась в нее, набросив на голову капюшон и повернувшись спиной к двери. Почему-то она считала, что необходимо как можно дольше сохранять свое инкогнито, хотя похищение уже состоялось.

Ключ плавно повернулся в замке, и дверь распахнулась. Волосы у нее встали дыбом, сердце стучало прямо в ушах. Ладони покрылись испариной. Она всей кожей ощутила присутствие Доминика Делакруа. Послышался звон бокалов, звук льющегося вина, потом он заговорил:

— Я должен принести вам свои извинения, мадемуазель Латур, если вы находите, что с вами обращались немного невежливо. Разумеется, цель моя состояла вовсе не в том, чтобы причинить вам неудобства. Но и вам не следовало бороться с Сайласом. Выпейте бренди, надеюсь, вы почувствуете себя лучше.

Какой холодный голос! Он обвиняет ее в этой оскорбительной сцене! Страх улетучился. Женевьева резко повернулась лицом к Доминику. Капюшон упал с головы, открыв копну золотистых волос, на побледневшем от гнева лице яростно сверкали желто-карие глаза:

— Очень жаль, месье Делакруа, что в своем очаровательном приглашении вы не предупредили об опасности сопротивления, — выпалила она дрожащим голосом, но тут же осеклась под стальным взглядом Делакруа.

В этот момент Женевьева вдруг поняла, что находится в страшной опасности. Как она могла с таким легкомыслием отнестись к тому, что поняла при первом же взгляде на капера? Это не был обычный человек с обычными реакциями. Он опасен, абсолютно лишен совести и за вмешательство в свои дела или сопротивление безжалостно мстителен.

Очень медленно подняв бокал, Доминик откинул голову и опрокинул в горло его содержимое резким движением кисти. Затем осторожно поставил бокал на поднос из чеканного серебра.

— Значит, младшая сестричка решила сыграть роль жертвенного ягненка. Так?

Поскольку девушка, казалось, онемела, Доминик подошел к ней поближе. Его движения были исполнены легкости и гибкости: сильный, атлетически сложенный мужчина, чей каждый шаг нес нескрываемую угрозу. Женевьева невольно отпрянула.

— Без этой накидки вам будет удобнее. — Он развязал шнурки капюшона, при этом каждое прикосновение его пальцев обжигало шею, словно пламя свечи; накидка, упавшая с плеч, была отброшена в кресло, и Женевьева застыла, загипнотизированная этим бирюзово-мерцающим взглядом. — Интересно, дорогая маленькая Женевьева, отдавали ли вы себе отчет в том, что жертва действительно потребуется? — задумчиво продолжал Доминик. — Я не предполагал, что из таких, как вы, получаются мученики. Вы мало похожи на тех, для кого смиренное принесение себя в жертву — смысл жизни.

— Вы не совсем правильно меня поняли, — Женевьева наконец снова обрела дар речи и приготовилась объяснить, что оказалась здесь не для того, чтобы, заменив сестру, помешать выполнению дерзкого плана, а чтобы стать скорее добровольной помощницей капера, чем жертвой.

— Нет, — мягко перебил он, подцепив пальцем тонкую золотую мерцавшую цепочку, подчеркивавшую ее изящную шею и прозрачность кожи, — это вы все не так поняли. Разве я недостаточно внятно объяснил вам это на складе? Мне казалось, я предельно точно дал вам понять, каковы будут последствия, если вы не прекратите нарушать мои планы.

Женевьева судорожно сглотнула, почувствовав, как его пальцы слегка сжали ей горло. Однако сумела придать голосу беспечно-храбрую интонацию, хотя усердно скрываемый страх все же добавил ему некоторую хрипловатость:

— Ваши слова были абсолютно недвусмысленны, месье, но запугивания на меня не действуют.

Потемневшими глазами он блуждал по ее лицу, шее, плечам, тяжело вздымавшейся груди, спускаясь ниже, к легкой округлости бедер:

— Тогда мне остается лишь констатировать, что вы сочли мои обещания неотразимо привлекательными. — Под наигранно сладкой интонацией таилось оскорбление, а унижающим взглядом капер словно раздевал ее.

Доминик запустил пальцы в рассыпавшиеся по плечам волосы, откинул ей голову назад, и Женевьева, зная уже, что за этим последует, словно загипнотизированная, смотрела, как он приближает свои губы к ее. Внезапная дрожь пронзила все ее тело, как и в прошлый раз, затем по нему стало разливаться тепло, и, наконец, когда капер прижал ее к себе, девушка ощутила горячую вспышку стыда. Губы ее разомкнулись едва ли не раньше, чем он требовательно раздвинул их своими губами. Доминик все еще, словно на крючке, держал ее на поддетой пальцем цепочке, но другой рукой скользил по ее горлу, поглаживая нежную кожу под подбородком.

В самой глубине сознания у Женевьевы мелькнула мысль о том, что покорная капитуляция обернется потом сокрушительным унижением, однако сейчас ей было все равно. Похоже, она утратила контроль над собой. Словно кто-то другой, кому происходящее было невыразимо приятно, вселился в ее тело. Не за этим ли и пришла сюда Женевьева, и не знала ли она с того самого дня, когда очутилась на складе, что ее жизнь неминуемо переплетется с жизнью Делакруа? Грудь Женевьевы прижалась к его широкой груди под накрахмаленной льняной сорочкой, ее горячие соски уперлись в тонкую ткань белья, а язык, робкий и неискушенный, пытался следовать за искусным танцем его языка.

Не прерывая поцелуя, Доминик подхватил ее, и она обвила руки вокруг его шеи. Пружины скрипнули, когда он положил девушку на постель и наконец поднял голову. Женевьева вся сжалась в ожидании увидеть насмешку в его взгляде, но, как ни странно, Доминик смотрел на нее всего лишь изучающе и даже по-доброму.

— Вы, похоже, кладезь сюрпризов. Что вы хотите получить от меня, Женевьева — тигриные глаза? — мягко спросил он, убирая локон с ее шеи; длинный палец обводил нежную линию девичьей груди в вырезе платья, поднимался к ямочке под горлом. — Вы ведь оказались здесь не только потому, что хотели спасти сестру от позора. На это рискованное предприятие вас подвигла не только злополучная привычка совать свой нос в чужие дела.

Только сейчас осознав, что это правда, Женевьева не нашла в себе сил ответить, но ее желто-карие глаза сделались томными и затуманились, как у опытной в любовных делах женщины, которой уже невмоготу ждать момента наивысшего наслаждения. Между тем Делакруа ни минуты не сомневался в ее невинности.

— Вам нужен учитель? — предположил он, просовывая палец в вырез ее платья и прикасаясь к маленькой затвердевшей короне, венчавшей грудь. — Креольская девушка пожелала узнать кое-что о восторге, который мужчина и женщина могут дарить друг другу? За этим вы явились сюда столь отчаянно, пренебрегая последствиями?

Едва заметным кивком головы совершенно невольно, словно это была и не ее голова, Женевьева подтвердила его предположение. И тело легким движением навстречу ответило на его ласку, и глаза превратились в два глубоких озера желания — желания чего-то, что пока было для нее лишь неясным искушением.

Доминика странным образом трогала эта забавная женщина-ребенок. Было что-то неотступно-знакомое в ее безоглядном бесстрашии и детской нежности. Но она совсем не похожа на Розмари ни лицом, ни фигурой, ни жизненным опытом. Чем же тогда? Еще минуту назад он хотел запугать и унизить ее, раз и навсегда заставить понять, что «оружие» ее ничтожно и попытка выступить против неизмеримо более сильного противника, такого как он, просто смешна. Хотел отослать ее домой, рыдающую от позора и не получившую никакого нового опыта.

Однако теперь Делакруа уже не был уверен в том, что хочет именно этого. Гнев его куда-то улетучился, уступив место любопытству и безошибочно узнаваемому появлению желания. Не такой уж она и ребенок. Эти завораживающие глаза — отнюдь не детские глаза. Если Женевьева этого хочет, чем он в конце концов рискует, пойдя ей навстречу? Правда, обучение неопытных девушек не входило в круг занятий, приносивших каперу большое удовольствие, но, если чутье ему не изменяет, эта фея с тигриными глазами обещала стать весьма пылкой ученицей.

— Ну что ж, желаете учиться — я готов способствовать. — И, продолжая улыбаться, Доминик стянул платье с ее бархатистого плеча, затем бретельку, обнажив перламутровую грудь с розовым «наконечником».

Губами он легко провел по мягкой выпуклости и, когда язык коснулся затвердевшего холмика, услышал ее сдавленный вздох. Еще один, последний раз посмотрел ей в лицо и увидел там то же, что видел за минуту до этого. Теперь ее приоткрытые губы и глаза, в которых плескалось любопытство, еще откровеннее свидетельствовали о нетерпеливом возбуждении. «Интересно, пожалеет ли она об этом потом?» — словно услышал он последнее неясное бормотание совести.

— Женевьева, если вы собираетесь остановить меня, сделайте это сейчас, потом будет поздно.

Вместо ответа она нежно погладила его по щеке, и Доминик издал короткий вздох, покоряясь сладостной неизбежности.

Он приник губами к ямочке у нее под горлом и ощутил быстрое, неровное биение пульса. Подложив руку девушке под спину, приподнял ее и нащупал крючки платья. Под его нетерпеливыми пальцами они вмиг расстегнулись, и Женевьева снова упала на кровать. Склонившись к ее плечу, Доминик с мучительной медлительностью стянул до пояса платье, затем белье. Затем он снова приподнял девушку и, скомкав, поднял юбки, обнажив ее бедра.

Нагой спиной Женевьева ощущала прохладу шелкового покрывала. На какой-то миг ее охватила паника. Что с ней происходит? Как это могло случиться? Почему позволяет, нет, даже поощряет это? Но уже в следующий миг, почувствовав его крепкую руку на своем животе, Женевьева обо всем забыла. Ее волосы разметались по подушке, а кровь все кипела и кипела в жилах. Конечно, у нее не было никакого опыта, но в ней уже просыпалась женщина — всплывал восторг плотского наслаждения, наполняя все тело влажным теплом.

Ладонь Доминика проскользнула меж ее сомкнутых бедер и начала медленно обследовать интимную плоть, отчего слезы стыдливого наслаждения наполнили глаза, но Женевьева скрыла их, опустив ресницы. Доминик снова захватил ее губы своими, а рука продолжала ласково, но неумолимо двигаться к трепещущему зениту желания. Вдруг он почти с дьявольской расчетливостью убрал руку на несколько долгих секунд, и Женевьева вся воспламенилась терзающим, адским огнем отчаянного желания и мучительной жаждой его утоления.

Она медленно подняла длинные влажные ресницы, и ее полные страсти глаза встретились с устремленным на нее взглядом. Его глаза бирюзовым огнем страстно горели на напряженном лице от едва сдерживаемого вожделения. Младшая Латур поняла, что больше не увидит в глазах капера унизительной насмешки. Оборонительные укрепления Делакруа рухнули: его желание было столь же сильным, открытым и осознанным, как и ее.

Женевьева дрожала, чувственный огонь медленно охватывал ее, пока Доминик лихорадочно стаскивал с себя одежду. Затем он раздвинул ее бедра и повлажневшую нежную плоть. На миг почувствовав сопротивление, он нежно коснулся языком уголка ее рта и прошептал ласковые, успокаивающие слова.

Резкая разрывающая боль обожгла Женевьеву. Ее невольно вырвавшийся крик Доминик погасил поцелуем, и боль отступила. Очень нежно Доминик целовал ее глаза, кончик носа, чувствительные уголки губ. Ласкал грудь и соски, которые становились податливыми под его легким прикосновением, и напряжение начало покидать ее. Продолжая гладить ее трепещущее тело, он входил в нее глубже, глубже, и, когда достиг, казалось, самого донышка этой маленькой бездны, Женевьева испытала невыразимое наслаждение.

Двигаясь внутри ее плавно и равномерно, Доминик все время наблюдал за ней, прислушиваясь к тому, что происходит в ее теле, в своем собственном, и, когда почувствовал, что она готова, ускорил ритм. Женевьева, обхватив его стальные плечи, отдалась ему целиком, и оба они, как в омут, бросились в водоворот страсти.

Женевьева лежала неподвижно, прислушиваясь к тихому тиканью часов и прижимаясь к дремлющему Доминику. Удивительный покой, какого она никогда прежде не испытывала, растекался по ее телу. Так вот, значит, что это такое, что приводит в оцепенение и отвращает Элен, о чем шепчутся на террасе матроны, что так пугает Элизу, хоть она и любит величественно рассуждать о супружеском долге. Вот это восхитительное событие — долг? Ее тихий радостный смех наполнил комнату и заставил Доминика очнуться от собственных раздумий.

— Что тебя так позабавило. Тигриные Глазки? — Приподнявшись на одном локте и склонившись над ней, Делакруа изучающе вглядывался в ее лицо.

— Я, кажется, пропала.

— Напротив, — растягивая слова, возразил он и накрутил себе на палец ее золотистый локон. — Ты, по-моему, стала гораздо лучше. Девственность — утомительное бремя для страстной женщины.

— А я — страстная женщина? — спросила она без всякого удивления и кокетства. Доминик рассмеялся:

— О да, Женевьева. Без сомнения. — С неожиданной энергией он встал с постели и распахнул дверь:

— Сайлас, принеси вина и ужин на двоих.

Женевьева смотрела, как он в своей великолепной, лишенной ханжеской стыдливости наготе подошел к столу и налил в бокал бренди. Мужчины и впрямь очень красивы, решила она. Для художника мужское тело должно быть не менее привлекательным, чем женское. Хотя в обоих случаях это, разумеется, зависит от конкретного натурщика. Тот, кто возвращался сейчас к кровати, был бы непревзойденным натурщиком: тонкая талия, стройные узкие бедра и длинные мускулистые ноги, слегка покрытые вьющимися волосами.

Доминик перехватил ее откровенно оценивающий взгляд, и улыбка тронула его губы, затеплилась в глазах.

— Страстная-то ты, может быть, и страстная, фея, но, полагаю, тебе лучше прикрыться, пока сюда не вошел Сайлас. Его-то все это ничуть не волнует, но если ты более или менее соответствуешь моему представлению о маленькой Женевьеве, то тебе будет небезразлично.

Намек не понять было невозможно: разумеется, Доминик считал, что в ней менее — невинности и более — развратности. Женевьева вскочила с постели, схватила покрывало и укуталась в него. В ее ситуации возражать против правды было неуместно: она появилась в этой комнате невинной девочкой, а сейчас ведет себя как самая бесстыдная распутница. Женевьева не думала, что Доминик, сказав это, хотел обидеть или унизить ее; это было просто констатацией факта. Похоже, придется пересмотреть собственное представление о себе. Забавно, но подобная мысль вовсе не показалась ей ни шокирующей, ни настораживающей — лишь волнующей.

Громко постучав в дверь, вошел Сайлас, неся поднос с холодным мясом, сыром, пирожными, графином вина и двумя бокалами. Конечно, он не мог не заметить Женевьеву, покоящуюся на подушках, и ее одежду, разбросанную по полу, но его невидящий взгляд был устремлен прямо перед собой. Оставив поднос на столе и подойдя к двери, он, однако, сказал:

— Можно два слова, месье?

Доминик, в этот момент надевавший панталоны, нахмурился.

— Ну, давай. — Закрепив кушак, он прошел к столу, налил вина в один бокал и бренди себе — в другой.

— Анжелика… — Сайлас прокашлялся. — Она желает знать, когда освободится комната.

— Можешь передать, что я не знаю, — резко бросил Доминик. — Пусть переночует в другой.

— Кто такая Анжелика? — спросила Женевьева, принимая бокал рубинового вина.

Лицо Делакруа стало непроницаемым, словно на него упало забрало.

— Тебя это не касается. Пей свое вино.

— Но это ее дом? — продолжала настаивать Женевьева, явно не обращая внимания на предупреждение. — Во всяком случае, не думаю, что это может быть твоей спальней.

Доминик вздохнул и постарался проглотить грубое замечание, готовое было сорваться с губ.

— Дом принадлежит мне, это моя спальня. Но я здесь не живу.

— Конечно, здесь живет Анжелика. — Женевьева" сделала глоток и снова оглядела комнату. — Она скорее всего квартеронка на содержании?

— Совершенно верно. — Доминик снова вздохнул. — Я не желаю далее участвовать в этом допросе. Анжелика не имеет к тебе никакого отношения, так же как и ты к ней. Это ясно?

Женевьева пожала плечами. Предмет едва ли стоил спора, и ничего удивительного в том, что Доминик Делакруа содержал любовницу-квартеронку, тоже не было, во всяком случае, это куда менее удивительно, чем то, что Женевьева Латур сидела в постели этой квартеронки. Вся разница между ними состояла в том, что одна продавала то, что другая дарила.

— Когда ты собираешься послать ультиматум папа? — спросила Женевьева, переключая допрос на предмет не менее интересный, не забыв при этом взять сырную тарталетку с блюда, которое Доминик поставил ей на кровать.

— Когда я сделаю что? — вопрос прозвучал, как щелчок хлыста, и Женевьева с замиранием сердца осознала, что невольно предала Николаса.

Она не собиралась открывать, что знает все детали плана Доминика, только хотела дать понять, что догадалась о них в общих чертах и готова помочь Доминику, чтобы у него отпала нужда использовать ее сестру. Но события этого вечера притупили бдительность Женевьевы. Капер оставался очень опасным человеком, хотя и подарил ей восхитительную ночь.

— Вижу, мне придется объяснить Николасу, что следует держать язык за зубами, по крайней мере когда речь идет о моих делах, — задумчиво произнес Доминик.

— Пожалуйста… — робко пробормотала Женевьева. — Николас не виноват. Это я заставила кузена все рассказать. Разлетающиеся брови Делакруа недоверчиво приподнялись:

— Я знаю, что ты на многое способна, что ты утомительно настырна и решительна, но не думаешь же ты, что я поверю, моя дорогая Женевьева, будто у тебя есть способ заставить взрослого мужчину разболтать то, что он должен хранить в тайне? Если, конечно, ты не имеешь в своем распоряжении камеры пыток, где вырывают ногти и вздергивают на дыбе.

— Нет, конечно, нет! Просто Николас понимал, что, рассказав все мне, он не создаст для тебя никаких сложностей. Видишь ли…

Ей было трудно говорить под этим немигающим ледяным взглядом. Ах, если бы хоть один мускул дрогнул на его лице, если бы Доминик моргнул хоть раз. Такая полная неподвижность была страшнее всего, что она могла себе представить. Но он продолжал молчать, и, набрав воздуха в легкие, она начала снова:

— Я оказалась здесь сегодня, чтобы заменить собой Элизу в твоем плане и… — «шантажировать», разумеется, было самым подходящим словом, но она не решалась его произнести, — ...вынудить папа сделать то, что тебе нужно… в деле с бухтой для кораблей.

— Понимаю. А что заставило вас решить, будто вы, мадемуазель, и есть равноценная замена? — холодно поинтересовался он. — Дело в «средствах», как вы справедливо изволили выразиться некоторое время назад. Но не думаю, что у вас есть те самые «необходимые средства».

Гневный румянец залил ее лицо.

— После того, что между нами произошло, не думаю, что ты имеешь право так говорить. Можешь сообщить папа всю правду: я потеряла невинность. И сделай этот факт достоянием всех и каждого, демонстративно средь бела дня привезя меня обратно на Ройял-стрит. Через час эта сплетня будет у всех на устах.

— Так-так. — Доминик подошел к изножью кровати и пристально посмотрел на Женевьеву. — Отлично придумано. Поздравляю. — В его голосе звучала нескрываемая насмешка. — И ты думаешь, что угроза твоей незапятнанной репутации будет достаточным стимулом для твоего отца?

— Я такая же его дочь, как Элиза, — огрызнулась Женевьева.

— Несомненно. Но у тебя нет страстного воздыхателя, который позарез нужен твоему отцу. Ты, разумеется, пострадаешь от утраты доброго имени, потому что приличной партии тебе в этом случае не видать, но скажи, чем это может так уж навредить твоему отцу? Да, небольшой урон его репутации это нанесет, но меньший, чем деловое партнерство с капером.

Возразить было нечего. Женевьева, опустив глаза, обводила ногтем вышитый узор на покрывале.

— Да, ты прав. В отчаяние папа не придет. Скорее всего отошлет меня в монастырь и вычеркнет из своей жизни.

Заразительный громкий смех вдруг прокатился по комнате. Женевьева в изумлении подняла голову. Бирюзовые глаза теперь выражали явное удовольствие:

— Это было бы страшным бедствием для тебя и для урсулинок. Так что подобное развитие событий следует предотвратить любой ценой. Монашка! — Смех на время сделал Доминика менее суровым, плечи его тряслись, он смотрел на Женевьеву, откинувшуюся на подушках, на водопад золотистых волос, разметавшихся по ним, на ее желто-карие глаза, сверкавшие негодованием. — Нет… О нет… мы решительно не должны допустить этого!

— Перестань смеяться! — сердито потребовала Женевьева. — Мне не нравится, когда надо мной издеваются.

— Тогда не надо рисовать мне столь восхитительно абсурдные картинки, — притворно-извиняющимся тоном возразил Доминик, возвращаясь к столу и снова наливая себе бренди. — Надо вернуть тебя домой так, чтобы никто ничего не узнал.

— А что же ты будешь делать с бухтой? — упорствовала Женевьева. — Не можешь же ты по-прежнему рассчитывать на Элизу.

— Почему бы и нет? — любезно поинтересовался он. — Уверяю тебя, теперь, зная истинную природу твоей заинтересованности, я сумею с легкостью обойти все твои рогатки.

В этом Женевьева не сомневалась. Увы, больше ей не предоставится возможности спасти Элизу от капкана.

— Мне остается лишь рассказать ей правду, — упрямо сказала она. — Николас, может быть, и трус, но, думаю, в сложившейся ситуации подтвердит мой рассказ.

Бирюзовые глаза зловеще потемнели.

— А почему Элиза должна тебе верить? Ведь история получилась вполне фантастической, не так ли? К тому же у твоей сестрицы, похоже, маловато здравого смысла, да и какого бы то ни было другого тоже.

Неприкрытое презрение к Элизе, прозвучавшее в его голосе, вызвало у Женевьевы желание возразить, но она не могла отрицать правоту Делакруа. Некоторое время они молчали, наконец Доминик сказал:

— Дело в том, что я решил отказаться от прежнего плана, поэтому можешь успокоиться насчет своей драгоценной сестрицы.

— А почему бы тебе просто не взять то, что тебе нужно? — спросила Женевьева. — С озера плантация открыта любому взгляду, но внутри есть глубокая бухта, которой не видно с озера и куда никто никогда не заплывает, насколько мне известно, потому что ее окружают болота. Не знаю, как кто-нибудь смог бы узнать, что ты там. Тебя могут увидеть только летом, когда семья выезжает на отдых и папа объезжает свои владения. Но я успею предупредить тебя о надвигающейся опасности… — под его буравящим взглядом голос Женевьевы становился все тише и наконец замер совсем.

— Эта бухта… Как я ее найду? — Доминик подошел к секретеру и положил перед собой бумагу и перо.

— Я могу тебе показать, — робко предложила Женевьева, глядя ему в спину и не понимая, что он там пишет. — Туда можно добраться только по воде, но если ты возьмешь меня на корабль…

— А как ты объяснишь свое отсутствие в течение нескольких дней? — продолжая что-то писать, перебил ее Доминик.

— Не смейся, но я время от времени провожу несколько дней в монастыре, изучая с матерью-настоятельницей латынь и высшую математику. — Женевьева замолчала, потому что Делакруа резко повернулся и удивленно посмотрел на нее, подняв брови, затем кивнул и вернулся к своим бумагам. — Никто, не станет меня искать, если я скажу, что еду на пару дней в монастырь.

Доминик ответил не сразу. Он перечитал только что написанное, потом присыпал листок песком для просушки чернил, встал и направился к двери. Сайлас появился, не успело еще отзвучать эхо хозяйского призыва, и замер на пороге, ожидая распоряжений.

— Отвези это в дом Латура, — сказал он, вручая послание слуге. — Отдай лично в руки Николасу Сен-Дени. Никто другой этого видеть не должен, понял?

— Да, месье, — кивнул Сайлас. — Я вам сегодня еще понадоблюсь?

— Нет. Разбудишь меня на рассвете. — Матрос-слуга удалился, а Доминик подошел к кровати, и в его глазах читалось намерение, от которого Женевьева затрепетала. — Если ты сыта, полагаю, настало время продолжить обучение. Перевернем первую страницу и двинемся дальше.

Рука с длинными пальцами взялась за край простыни, которую она судорожно натянула до самой шеи, и начала медленно отдергивать ее, дюйм за дюймом обнажая Женевьеву. Та почувствовала, как быстрее забилось ее сердце. Глаза сосредоточились на замысловатом кольце-печатке, мерцавшем на его пальце, которым он легко, словно перышком, проводил по ее животу.

— Что ты написал Николасу? Ты… ты согласен с моим планом? — Слова беспомощно бились о ее губы, она тщетно пыталась взять себя в руки и сосредоточиться.

— Запомни: никогда нельзя смешивать дело с удовольствием, моя Женевьева, — тихо сказал Доминик менторским тоном, склоняясь в поцелуе над ее животом. — А также запомни, что нужно научиться быть хоть немного терпеливой. Я скажу тебе все, что сочту нужным, и только тогда, когда сочту нужным.

Женевьева, разумеется, самонадеянно поспорила бы с ним, если бы могла, если бы именно это было для нее важно в данный момент. Может быть, другая Женевьева в той, прежней своей жизни так и поступила бы, но второй «урок» потребовал полной отдачи. Ведь теперь ей надо было не просто принимать, но и отдавать, дарить наслаждение за наслаждение. Это отнимало все ее силы. Она скользила пальцами по восхитительным изгибам, мягким и твердым выпуклостям его тела, превратившегося в ее собственную возбуждающую игрушку, и интимные открытия, которые она делала, давали всему ее существу неведомую прежде силу дарить наслаждение.

Новая Женевьева Латур, в конце концов заснувшая в объятиях капера на постели его любовницы-квартеронки, далеко продвинулась в тот день по тропе любви и теперь лишь отдаленно напоминала ту девочку, которая всего лишь несколько часов назад отчаянно выступила в свой крестовый поход.

Глава 7

Аромат крепкого кофе защекотал ноздри Женевьевы. Она тревожно оглядела незнакомую обстановку. Комната все еще была погружена в темноту, которую слегка рассеивал свет масляной лампы на каминной доске.

— Доброе утро, Женевьева, — услышала она рядом. Голос звучал по-деловому и совершенно не соответствовал ошеломляющим, странным ощущениям, которые она испытывала от прикосновения прохладных простыней и тепла лежащего рядом тела, такого же обнаженного, как и ее собственное.

— Уже утро? — спросила она, оттягивая момент, когда придется посмотреть на него. — Еще так темно…

— Очень раннее утро, — уточнил Доминик. — Позволь привлечь твое внимание к подносу у изголовья. Если ты выпьешь кофе, мы оба сможем более или менее трезво взглянуть в лицо новому дню.

Женевьева медленно села, нервно натянув на грудь простыню, и затуманенным взором посмотрела на сервировочный столик рядом с кроватью. На нем стоял поднос, накрытый льняной салфеткой. Из серебряных кофейника и молочника поднимались струйки пара. От корзинки с горячими воздушными булочками шел соблазнительный аромат свежевыпеченной сдобы.

Наклонившись над изголовьем кровати, Доминик с улыбкой наблюдал, как она наливает горячее молоко в широкую чашку, а потом добавляет крепкий черный кофе. Она занималась этим обыкновенным делом с таким усердием, что даже высунула кончик языка. Впрочем, наливать кофе с молоком для мужчины, который тебя похитил… едва ли можно назвать обычным делом.

— Спасибо. — Делакруа принял из ее рук чашку с вежливой улыбкой.

Женевьева налила кофе себе и с изысканной галантностью протянула Доминику корзинку с булочками. Он с такой же галантностью отказался, а она с удовольствием взяла одну. Сосредоточенность на еде давала возможность оттянуть разговор. Ведь Женевьева понятия не имела, о чем принято говорить в подобной ситуации. Нужно спросить партнера, хорошо ли он спал? Или вежливо поинтересоваться его планами на предстоящий день? Или рассказать о собственных?

Губы Доминика тронула улыбка — ему не составляло никакого труда разгадать ее мысли. «Рядом с таким милым существом чрезвычайно приятно проснуться», — неожиданно подумал он. Для него утро после ночи любви обычно было тяжелым испытанием. Но кожа Женевьевы оставалась свежей и упругой, спутавшиеся блестящие волосы очаровательно рассыпались по плечам. Желто-карие глаза были ясными и блестящими, и, когда он стряхнул крошку с ее губы, Женевьева очень нежно посмотрела на него и рассмеялась без всякого жеманства, но с некоторой робостью.

— Тебе нечего бояться, — ласково сказал он, проводя пальцем по ее губам. — Ты ведь ни о чем не жалеешь?

Она решительно затрясла головой, отчего ее шелковистые локоны запорхали в воздухе.

— Как я могу жалеть о том… о том… — Она вздохнула, подыскивая слова, чтобы выразить невыразимое. — Я не знаю, как объяснить то, что я чувствую, но я напоминаю себе колодец, который наполнили до краев.

— И будут наполнять впредь, — ласково пообещал Делакруа. — Раз ты так быстро научилась получать и дарить удовольствие, никто уже этого у тебя не отнимет. — Он нежно поцеловал ее в висок и протянул пустую чашку. — Налей мне еще. И нам нужно одеваться. Скоро сюда придет Николас, чтобы отвезти тебя домой.

Безысходное отчаяние вдруг навалилось на Женевьеву. Делакруа говорил так, словно в дальнейшем «колодец» ее наслаждения не будет иметь к нему никакого отношения: роль наставника выполнена, он подготовил ее к тому, чтобы выпустить в новый для нее мир. Но гордость не позволяла ей спросить. И, делая вид, что сосредоточена на кофе, она поинтересовалась:

— Так зачем Николас сюда придет?

— Отвезет тебя домой, чтобы все подумали, будто вы с ним просто совершали прогулку перед завтраком. Даже если твое ночное отсутствие кем-то было замечено, последствия не выйдут за стены вашего дома.

— Никто ничего не заметил, — возразила она. — Табита никогда не входит ко мне в спальню, пока я не позвоню. Что касается остальных, то никто не встанет раньше девяти, особенно после вчерашнего бала. Делакруа кивнул, застегивая сорочку:

— На это я как раз и рассчитывал. Если хочешь умыться, в кувшине — горячая вода.

Поняв намек, Женевьева сбросила с себя покрывало и спустила ноги на пол. Однако еще с минуту, сидя на краешке кровати, хмурилась, глядя себе под ноги.

— Что случилось? — Доминик, закрепляя кушак, подошел к ней и поднял указательным пальцем ее подбородок. — Тебя что-то беспокоит, фея?

Ободренная его ласковым тоном, Женевьева нерешительно сказала:

— Я хочу спросить тебя…

— Так спрашивай. Ты ведь не привыкла отступать. — Доминик явно поддразнивал ее. Она смущенно улыбнулась:

— Прошлой ночью, когда… — Ну что такого трудного в этом вопросе? Женевьева глубоко вдохнула. — Когда в самом конце ты вдруг ушел из меня, это чтобы я не забеременела?

— Да, — резко бросил он. — Я не заинтересован в том, чтобы положить начало племени бастардов.

— Между прочим, я тоже, — огрызнулась Женевьева, задетая таким тоном.

— Я и не предполагал, что ты заинтересована. А теперь одевайся. Сейчас придет Николас.

— Не обязательно так пренебрежительно разговаривать со мной, — проворчала Женевьева. — Я не виновата в том, что плохо осведомлена в вопросах, в которых, не сомневаюсь, прекрасно разбирается твоя любовница-квартеронка.

Доминик, к ее все возрастающему раздражению, залился смехом:

— Поскольку у тебя не было нужды в подобной осведомленности, это не так уж и удивительно. — Все еще содрогаясь от смеха, он пошел к двери. — Оставайся здесь, пока я не приду за тобой.

Женевьева не удержалась от детского, но принесшего ей некоторое удовлетворение желания показать ему вслед язык и направилась к умывальному столику. Проводя губкой по груди, она вдруг спиной почувствовала устремленный на нее взгляд. Женевьева застыла от крайней неловкости. Стряхнув оцепенение, она обернулась.

На пороге стояла женщина. Большие карие глаза спокойно и оценивающе осматривали Женевьеву, словно предмет, предназначенный для аукционных торгов. Младшей Латур не раз приходилось наблюдать это со стороны, но никогда прежде она не могла представить себе, как чувствует себя человек, которого разглядывают с такой откровенностью.

Женщина была очень красива: шелковистая кожа, такая же светлая, как у самой Женевьевы, и блестящие темные волосы, колечками ниспадающие на плечи. На ней был пеньюар темно-синего цвета, отделанный кружевными рюшами; пояс из тонкой ленты подчеркивал узкую талию, округлые груди и бедра.

— Что вам угодно? — прошептала Женевьева, оглядываясь в поисках чего-нибудь, чем можно было прикрыться, но все ее вещи были в другом конце комнаты; под рукой оказалось лишь маленькое полотенце, висевшее рядом с умывальником. В конце концов Женевьева решила, что неловкие попытки прикрыть свою наготу более унизительны, чем демонстрация самой наготы, и не стала суетиться.

Женщина ничего не ответила на ее вопрос, но в том и не было необходимости, Женевьева догадалась. Это могла быть только Анжелика, и было совершенно ясно, что ей угодно: сравнить шансы. Снизу послышался стук дверного молоточка, женщина отскочила, в глазах ее появился страх, и она исчезла так же бесшумно, как появилась, тихо прикрыв за собой дверь.

Потрясенная, Женевьева быстро оделась. В том, как эта квартеронка рассматривала ее, не было ничего дружественного. В огромных влажных глазах таились неприкрытая враждебность и некоторое презрение — физические достоинства Женевьевы она сочла более чем скромными. Разумеется, «узурпаторше» действительно недоставало роста и округлости форм, вынуждена была признать Женевьева, расчесывая волосы позаимствованной гребенкой. И ничего удивительного в том, что Анжелике неприятно ее присутствие здесь, в ее спальне, на ее постели, с ее покровителем. И правда, что заставило Доминика привезти Женевьеву именно сюда? Ну да, конечно!

Он ведь не собирался делить ложе со своей предполагаемой жертвой. Скорее всего получил согласие Анжелики на либретто, совершенно не похожее на то, что тут разыгралось.

Женевьева подошла к окну. Отдернув штору, она выглянула на улицу, которую видела прошлым вечером. Было всего семь часов утра, но уже совсем рассвело, однако и теперь узнать улицу не представлялось возможным. Впрочем, Женевьева догадывалась, что это Рэмпарт-стрит — где же еще мог креольский джентльмен поселить свою любовницу-квартеронку?

— Николас уже здесь, — доложил Доминик, появляясь в дверях.

— Что ты ему сказал? — Оказалось, что Женевьеве небезразлично, что узнает ее кузен.

— Ничего. — Доминик улыбался. — Скажи сама что хочешь. Я лишь велел сделать так, чтобы по возвращении домой на твоем добром имени не появилось ни единого пятнышка. — Он накинул ей на плечи плащ, тщательно спрятал волосы под капюшон и, взяв ее лицо в ладони, сказал:

— Думаю, тебе следует начинать сборы в монастырь урсулинок.

— Когда?

Нельзя было не признать: сердце ее забилось сильнее при мысли о том, что прошлая ночь не стала началом конца их знакомства. Из-за этого волнения она забыла рассказать Доминику о визите Анжелики.

— Как только ты будешь готова. — Доминик легко коснулся губами ее губ. — Приходи сюда завтра после полудня. Я буду тебя ждать.

— Но я не знаю куда «сюда», — напомнила ему Женевьева. — И ума не приложу, как мне незамеченной выйти из дома средь бела дня.

У Доминика брови поползли вверх.

— Мадемуазель Женевьева, не надо кокетничать. На меня это не действует. Если захочешь прийти сюда завтра днем — найдешь способ. Ты, наверное, забыла, что у меня была неприятная возможность убедиться в твоих способностях добиваться того, что ты пожелаешь. — Он рассмеялся, но по-доброму. — Этой способностью обладаю и я, дорогая фея. Мы с тобой — два сапога пара, так что не пытайся обмануть того, кто знает тебя не хуже, чем ты сама.

У Женевьевы мурашки пробежали по спине при этих словах. Наверное, они действительно «два сапога пара». Иначе как могло случиться то, что случилось, и что. Господи прости, она здесь делает?

— Я приду, — тихо пообещала она. — Это ведь Рэмпарт-стрит, правда?

— Именно так. А дом ты узнаешь, если внимательно посмотришь на него, когда выйдешь. Ну, пора. — И Доминик взял ее под локоть.

Значит, страстного прощания не будет? И никаких воспоминаний? И романтического обмена признаниями? Каперу предстоял трудовой день, это ясно, и мыслями он уже был весь в делах. Женевьева пожала плечами: «Я и не собиралась мешать ему!» Они спустились по лестнице, которой она не видела по прибытии. Казалось, и то одеяло было в какой-то другой жизни, и завернута в него была другая девушка.

Николас стоял в квадратном холле с вытянутым лицом и темными кругами под глазами. От тревоги? Нечистой совести? Или просто оттого, что не выспался? Этого Женевьева сказать не могла. Но было совершенно ясно по взгляду, брошенному им на капера, что Сен-Дени не намерен делать ничего, что разозлило бы Делакруа, — например, требовать сатисфакции за подлое похищение его кузины.

— Доброе утро, Николас, — бодро приветствовала его Женевьева. — Как повеселился на балу? Надеюсь, Элиза не обманулась в своих ожиданиях? Месье Делакруа. — Она протянула руку кацеру, стоявшему на лестнице. — Благодарю за гостеприимство.

Смешинки плясали в его бирюзовых глазах. Но он почтительно поцеловал ей руку:

— Это я благодарю вас, мадемуазель. Надеюсь, мы скоро увидимся снова.

Склонив голову, Женевьева сделала легкий реверанс и повернулась к кузену.

Кузен поспешил к двери, чтобы открыть; ее, но Сайлас опередил гостя.

Они прошли мимо молча провожавшего их слуги и вышли на Рэмпарт-стрит. Женевьева инстинктивно натянула капюшон на лицо. Ни у одной респектабельной дамы не может быть никаких дел на этой улице. Впрочем, ее едва ли теперь можно назвать респектабельной дамой, не так ли? Она обернулась и оглядела дом, чтобы получше запомнить. Ее взгляд скользнул по третьему этажу к окну — тому самому, из которого она недавно выглядывала на улицу, — и встретился с пристальным, напряженным взглядом квартеронки. У Женевьевы мурашки пробежали по коже, но в этот момент за спиной у Анжелики возникла фигура и чьи-то руки обняли квартеронку за плечи. Это Доминик уводил свою любовницу от окна. В постель?

"Ну и что, если даже так? — сердито упрекнула себя Женевьева. — Это не мое дело». Она знала, что отношения мужчины с любовницей-квартеронкой не имеют ничего общего с его отношением к креольской даме, будь то его жена, сестра, тетка, мать или даже любовница.

— Я не понимаю, что произошло, — говорил Николас низким взволнованным голосом. — Почему Доминик, похитив тебя, не вынудил дядю сотрудничать с ним?

— Капер совершенно справедливо решил, что моя поруганная честь не будет для отца достаточно побудительным мотивом. Но Делакруа согласился оставить в покое Элизу.

— И отказаться от своего плана? — Николас остановился посреди улицы, недоверчиво глядя на кузину. — Никогда не видел, чтобы Доминик отказывался от задуманного. Как тебе это удалось?

— Я сама пообещала ему помочь, — беспечно ответила Женевьева. — Но это не твое дело, Николас. — Она недовольно посмотрела на изумленного кузена. — Тебе лучше ничего не знать. Тебя ведь освободили от всех обязательств. Разве этого недостаточно?

Николас вспыхнул от неловкости:

— Надеюсь, ты понимаешь, что я не спал всю ночь, с ума сходя от страха за тебя?

— У тебя не было никаких причин для беспокойства. — коротко бросила Женевьева. — Разве Сайлас не передал тебе записку?

— Но она меня мало успокоила. Там содержался приказ явиться к семи утра в этот дом, однако я понятия не имел, что здесь случилось.

— Так или иначе, все позади, — объявила Женевьева. — Если впредь ты не будешь делать долгов направо и налево и втягивать своих родственников в такую трясину, — сказано было, резко, но младшей Датур трудно было простить Николаса за то, что могло случиться с Элизой.

Однако даже когда Женевьева размышляла об этом, внутренний голос, бередя душу, напоминал ей, что, если бы не кузен с его трусливой глупостью, она никогда не испытала бы такого счастья, столь далекого от опыта девушки на выданье. И не было бы у Женевьевы волнующей перспективы…

— Кто эта худышка? — спросила Анжелика. — Ты не говорил, что будешь спать с ней.

— Я и не собирался, Анж. И она не имеет к тебе никакого отношения, поняла?

— Но ты привез ее сюда, в мой дом, — возразила Анжелика, хотя знала, что говорить этого не следует.

— Это мой дом, — напомнил капер, — и я волен делать здесь все, что мне заблагорассудится. Она будет приходить сюда и впредь, и, когда это будет происходить, ты будешь отправляться в гостя.

Доминик потер подбородок и нахмурился нужно побриться и принять ванну. При иных обстоятельствах он все это сделал бы здесь, но Анжелика выглядела опечаленной, обиженной и была готова устроить сцену, а он этого не выносил.

— Скажи Сайласу, что мы уезжаем, — велел он, направляясь к гардеробу за плащом.

— Ты не останешься позавтракать? — взяв себя в руки, Анжелика улыбнулась и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его. — Я сама тебя побрею, приготовлю устриц, как ты любишь, и мы съедим их в постели.

Доминик взглянул на скомканные простыни, еще хранившие тепло любви его и Женевьевы. Почему-то перспектива лечь сейчас в эту постель с другой женщиной показалась Делакруа неприятной.

— Нет, не сегодня. У меня много дел на корабле.

— А вечером придешь? — Анжелика прильнула к нему. Доминик почувствовал сильный, сладкий запах ее любимых духов. Женевьева, припомнилось ему, пахла лишь дорогим мылом и лавандовой водой: незатейливо, конечно, но такая свежесть.

— Может быть. Зависит от обстоятельств, — коротко ответил он, разнимая ее руки. — Завтра днем, во всяком случае, я хочу, чтобы тебя здесь не было. Понимаешь?

Анжелика опустила голову, чтобы скрыть вспыхнувшую ярость. Ей было все ясно. Она пробормотала:

— Как угодно.

А Доминик был слишком рассеян и не заметил ничего, кроме ожидаемой им покорности.

Он уехал с Сайласом пять минут спустя, а Анжелика устроила на кухне полный бедлам. Давая выход растущей ярости, она за полчаса перебила почти всю посуду, чем привела в ужас рабов. Им уже было известно, что хозяин провел ночь в спальне Анжелики с другой женщиной, но, как они считали, для квартеронки это ровным счетом ничего не должно значить.

Разрядившись, Анжелика поднялась в спальню. В ее глазах застыло выражение такой холодной решимости, что девочка-служанка, которая доставала из шкафа одежду, расчесывала хозяйке волосы, подавала пудру и прочие косметические принадлежности, старалась держаться подальше, зная, как несдержанна на язык Анжелика и как скора на расправу. «Кем бы ни была та, что так страшно огорчила мою хозяйку, она об этом пожалеет», — подумала девочка. Злопамятная Анжелика была известна своей мстительностью.

Наконец она надела тюрбан, который по закону обязаны были носить — как опознавательный знак — все квартеронки, и в сопровождении служанки вышла из дома. Они направились к реке, обогнули раскинувшийся на набережной рынок, свернули в узкую улочку обветшалых домишек, почерневшие крыши, прогнувшиеся полы и облезлые стены которых несли отпечаток разрушений от наводнений, страшных ураганов, постоянных туманов и привычной речной сырости.

В этих хибарах теснились игорные притоны, бордели, кофейни и винные лавки, которые посещали лодочники и матросы, просаживающие здесь последние деньги за сомнительные удовольствия. Анжелика шла быстро, не обращая внимания на непристойные выкрики из открытых дверей и ловко переступая через растянувшихся на тротуаре пьяниц. Слева от набережной показалась насыпь, покрытая чахлой травой и украшенная искусственными апельсиновыми деревьями. Над вонючими кучами мусора хлопало на ветру развешенное на веревках белье.

Возле темного дверного проема Анжелика велела служанке обождать, а сама прошла в мрачную конуру, пол которой был покрыт древесными опилками. В комнате стоял странный запах: одуряющая смесь алкоголя, благовоний и настоев каких-то неизвестных трав. Через несколько секунд Анжелика в глубине комнаты уже была увлечена разговором со старухой, завернутой в лоскуты ярко раскрашенной ткани.

Волосы у старухи были туго связаны в некое подобие свиных хвостиков, торчавших над головой, словно штопоры. Она сидела, склонившись над маленьким круглым столиком, затянутым поцарапанной кожей, и держала в ладони какую-то трещотку. Резким движением кисти она бросила что-то на кожаную столешницу, и обе женщины стали внимательно рассматривать причудливый узор. Женщины о чем-то пошептались, потом старуха, кряхтя, подошла к полке, забитой банками, резными шкатулками и полотняными мешочками. Какой-то мешочек перекочевал в руки Анжелики. На мгновение во влажном воздухе сверкнул серебристый блик — и монетка из кармана Анжелики перекочевала в старухин кулачок.

А Доминик, не подозревая, какую панику в душе Анжелики вызвало его поведение, отправился в свой мирный и опрятный дом на Чартрес-стрит. Принял ванну, побрился, съел легкий завтрак и предался приятным размышлениям о том, как хитро воспользуется укромной стоянкой для своих судов под самым носом у Виктора Латура при попустительстве его же дочери. Капер предпочитал мстить исподтишка и находил особое удовольствие именно в том, что Латур даже знать не будет, что его лишили собственности и невольно станет участником планов презираемого им пирата.

Ну а дочка? Страстная фея с золотистыми волосами и желто-карими глазами. Доминик улыбнулся. Он не причинит Женевьеве никакого вреда, но, когда оба отдадут друг другу все, что могут, она уже станет в высшей степени искушенной и искусной женщиной — подарком для любого молодого креола, которому посчастливится завоевать внимание Женевьевы и которого сочтут достойным войти в семейный клан Виктора Латура.

После завтрака в саду Доминик прошел через дом в парадный холл, где его ожидал Сайлас, держа наготове шляпу с загнутыми полями и трость.

— Вы на «Танцовщицу», месье? — В голосе слуги нельзя было не уловить тоску.

— Нет. В контору на бирже. У меня там кое-какие карты, которые нужно посмотреть.

— Планируете новый рейд, месье? — заблестели от радости глаза у матроса.

— Может быть, Сайлас, может быть, — беспечно улыбнулся капер и вышел на Чартрес-стрит, но уже на тротуаре обернулся и посмотрел на слугу, застывшего в дверях:

— Если ты не прочь, то прогуляйся до «Танцовщицы» и скажи боцману, чтобы собрал полкоманды для короткого перехода на два, а может быть, и три дня во внутренних водах.

— Да, месье. — Сайлас засиял. — С удовольствием, месье. Я мигом, месье.

Хмыкнув, Доминик ленивой походкой не спеша направился на биржу. Здесь вовсю шли приготовления к дневным торгам. Масперо бодро приветствовал своего квартиросъемщика и предложил ему стакан виски с содовой, льдом и мятой, выразив надежду, что тот придет посмотреть на торги, а если его что-то заинтересует, то Масперо готов предложить самую разумную цену.

— Виски я с удовольствием выпью. Но в настоящий момент я ничего не покупаю.

Джин Масперо пристально посмотрел на своего гостя, протягивая ему запотевший стакан.

— Другие планы, да?

— Возможно. — И на этот раз капер ответил весьма туманно.

Хозяина биржи было так же невозможно обмануть, как и матроса Сайласа, однако Джин деликатно сменил тему. В конце концов нельзя вмешиваться в чужие дела. Тем более капер и не любил о них распространяться, что вполне разумно для человека, занимающегося подобным бизнесом. Он должен быть уверен в безопасности своих предприятий.

Оказавшись в своем кабинете, Доминик разложил на столе навигационную карту озера Борн. Он провел над ней немало часов, разрабатывая первоначальный план устройства стоянки для кораблей во владениях Латура. Но на карте была изображена береговая линия залива, а Женевьева говорила о внутренней бухте, окруженной болотами. Конечно, капер рисковал, предполагая, что она знает, какие условия необходимы фрегатам и клиперам в этой потайной бухте. Прежде всего глубокая вода. А что понимает креольская девушка в осадке кораблей? Может быть, это глупо так легко принимать ее предложение? Теперь, при свете дня, он, конечно, понимал, почему сделал это: встретив в лице мадемуазель Женевьевы непреодолимую преграду на пути осуществления изначального плана, он с готовностью ухватился за альтернативный.

Услышав отчетливые шаги и шепот перебранки за дверью, Доминик нахмурился, поднял голову от карты и подошел к двери. Масперо знал, что капер никогда не принимал у себя в конторе незваных гостей, и, похоже, пытался предотвратить нежелательное вторжение. Доминик распахнул дверь. Легкая фигурка в ярком миткалевом платье, тюрбане на голове и туфлях без задников яростно, хоть и шепотом спорила с аукционистом.

— Я хотела посмотреть, сработает ли мой маскарад, — весело сказала Женевьева, с живым интересом разглядывая комнату. — Похоже, сработал. Месье Масперо явно не желал, чтобы квартеронка осквернила его верхние этажи, — не удержалась она от язвительного замечания.

— Откуда ты знала, что я здесь? — удивился Доминик, пропуская мимо ушей как ее попытку слукавить, так и замечание в адрес Масперо.

— А я и не знала. Но догадывалась, а если бы тебя здесь не оказалось — не беда. Я бы все равно доказала, что избрала правильную тактику. — И, медленно подойдя к столу, Женевьева склонилась над картой. — Ищешь удобную стоянку?

— Да, в некотором роде, — подтвердил Доминик, несколько озадаченный ее визитом, хотя и понимал, что удивляться нечему, ведь он уже знал, что Женевьева никогда не появляется обычным способом и тогда, когда ее ждешь. — Ты без служанки?

— Как можно? — Она рассмеялась. — Не могу же я прийти на тайное свидание в дом на Рэмпарт-стрит в этом маскарадном костюме и в сопровождении служанки? Это был пробный побег, если хочешь. И он удался мне без всякого труда.

— Нисколько не сомневался, что так и будет, — сухо заметил он. — Где, скажи на милость, ты раздобыла эти жуткие тряпки?

— Амелия их для меня достала, — сообщила Женевьева с безмятежной улыбкой. — Ты, наверное, ее не помнишь, но…

— Отлично помню, — перебил Доминик. — Сними тюрбан, хотя бы пока ты в кабинете. И раз уж ты здесь, помоги мне. Где находится бухта, о которой ты говорила? — Доминик встал рядом и склонился над картой, но тут же медленно распрямился: тонкий свежий аромат юной нежной кожи и шелковистых волос был неотразимо притягателен. — Хотя с этим можно и подождать немного. — Он намотал на палец ее локон. — Я целовал тебя сегодня утром?

— По-настоящему — нет, — ответила Женевьева чуть дрогнувшим голосом.

Она тонула в этом бирюзовом взоре, ее глаза сосредоточились на его губах, а ее собственные подрагивали в ожидании уже знакомого ощущения — ласково-требовательного прикосновения.

— Да, наверное, не целовал, я бы запомнил. Думаю, надо освежить память, ты согласна?

Женевьева лишь кивнула, при этом тень ее длинных густых рыжеватых ресниц упала на щеки, а руки уже сомкнулись вокруг его шеи и она поднялась на цыпочки.

Доминик жадно вкусил сладость ее поцелуя и почувствовал, как тело ее послушно прильнуло к его. Он крепко прижал ее к своей восставшей плоти. Женевьева ответила со всей страстью, которую обнаружила прошлой ночью, рот ее приоткрылся, и тело стало чувственно, волнообразно касаться его тела, доводя Доминика до сладостного изнеможения. Тяжело дыша, он наконец прервал поцелуй:

— О да, ты можешь заставить мужчину забыть обо всем на свете, фея! И когда-нибудь сделаешь это, или я сильно ошибаюсь.

"Только не тебя», — подумала Женевьева, стараясь унять бешеное биение сердца.

Пульс стучал у нее в висках, словно пойманная птичка в ладони. Доминика Делакруа ни одна самая страстная женщина не заставит забыть обо всем на свете. Она попыталась изобразить легкую кокетливую улыбку и отбросила волосы с плеча.

— Как лестно, месье. Я не знаю, куда девать глаза.

— Не кокетничай, Женевьева. Тебе это не идет. — Делакруа даже нахмурился. — Твоя сила в естественности. Тебе не нужно играть. Ты ведь не Элиза.

Выговор был сделан тоном, каким учитель наставляет нерадивого ученика, и Женевьева от неловкости закусила губу. Что было особенно неприятно, так это то, что он прав. Она делалась смешной, жеманничая, как Элиза. В глубине души Женевьева считала, что в своем кокетстве Элиза была просто смешна, и удивилась, как это ей самой вздумалось подражать сестре. Женевьева сочла, что лучше переменить тему:

— Так ты хочешь, чтобы я показала тебе бухту?

— Да. — К ее радости, Доминик решил, что предыдущая тема исчерпана и вернулся к изучению карты. — Вот место, которое я выбрал сначала. — Острым наконечником компаса он указал точку на карте. — Теперь покажи мне твое.

Женевьева ткнула пальцем в бледное голубое пятнышко, расположенное в нескольких милях от берега. Судя по всему, это действительно было очень уединенное место, отдаленное от всех населенных районов плантации. Доминик наморщил лоб:

— Насколько там глубоко?

Женевьева неопределенно пожала плечами:

— Точно не знаю, не мерила, но, думаю, фрегат там сможет стать на якорь. И пройти через канал тоже. Канал кажется узким, но фрегат пройдет.

Он удивленно посмотрел на нее:

— Откуда ты это знаешь?

— Один из рабов, который еще при дедушке работал на верфи, рассказывал мне. Сейчас он уже не работает, но любит болтаться на озере и в бухтах. В детстве я обожала сбегать к нему, и старый Сэм иногда катал меня в лодке. — Она чуть виновато улыбнулась. — Вообще-то он и сейчас иногда катает меня, но Элен так боится того, что папа об этом узнает, поэтому теперь я редко езжу с ним. Как глупо: если у тебя длинные волосы и ты носишь длинные юбки, то не можешь делать того, что тебе хочется.

Доминик от души рассмеялся:

— Не похоже, чтобы вы подчинялись подобным ограничениям, мадемуазель Женевьева. Да и вообще каким бы то ни было ограничениям. По этому каналу и в ту бухту когда-нибудь ходили фрегаты?

— Сэм говорил, что много лет назад, когда американцы пытались спасти от испанцев свои суда, плавающие по Миссисипи, некоторые каперы заходили в озеро Борн и ночью исчезали. Если верить Сэму, они прятались в бухте, пока испанцы не отчаивались их найти, а потом возвращались тем же путем.

Доминик кивнул понимающе. История казалась правдоподобной, и если это так, то, похоже, укрытие действительно будет надежным.

— Когда мы отправимся на разведку? — спросила Женевьева, поднимая голову от карты. — Я уже сказала Элен, что хочу немного пожить у урсулинок. — И смущенно засмеялась. — Элен изо всех сил старалась не показать, как она этому рада, но ей и вправду гораздо спокойнее, когда меня нет в доме.

— М-м-да, вполне могу ее понять, — рассеянно согласился Доминик, и Женевьева состроила гримасу, однако он, кажется, вовсе не дразнил ее. — Чем скорее, тем лучше, — продолжил он решительно. — Я возьму только «Танцовщицу» в этот разведывательный рейд и, если все будет в порядке, немедленно велю перегнать остальные фрегаты. Когда ты придешь сегодня днем на Рэмпарт-стрит, я уже все подготовлю и точно скажу тебе, что делать.

Женевьева колебалась, задать ли вопрос, который не давал покоя с самого утра. Но в конце концов решила, что терять ей нечего:

— Доминик, а мы не можем встретиться где-нибудь в другом месте?

— Почему? — Он озадаченно посмотрел на нее, складывая карту.

Женевьева вздохнула ей было очень неловко.

— Ну… ну, это ведь Анжеликин дом.

— Черт возьми! Это не Анжеликин дом, — с раздражением сказал он. — Это мой дом. Почему вы, женщины, уверены, что это не так?

Значит, Анжелика тоже возражает и, по всей видимости, так же безуспешно. Женевьева размышляла: рассказать ли ему о визите Анжелики в спальню, но решила промолчать. Доминик, несомненно, рассердится на девушку, и было бы несправедливо добавлять ей неприятностей. Однако и сдаваться Женевьева не собиралась.

— Но там я чувствую себя неловко, — сказала она. — У тебя ведь должен быть другой дом, где ты живешь.

Лицо Доминика стало непроницаемым, в лазоревом взгляде блеснули льдинки:

— В свой дом я не допускаю никого, — сказал он холодным тоном, не терпящим возражений, отчего Женевьева почувствовала себя так, словно совершила какую-то чудовищную ошибку. — Если ты не готова прийти на Рэмпарт-стрит — твое дело. Я не принуждаю.

Ничего не ответив, Женевьева принялась водружать тюрбан на пышную копну волос. Желание заявить, что она не придет на Рэмпарт-стрит, боролось в ней с пониманием: капер и пальцем не шевельнет, чтобы заставить ее переменить решение, просто отмахнется, будто между ними ничего и не было. Женевьева не смогла выдавить из себя ни того, что сдается, ни того, что не подчинится, и молча направилась к выходу. Доминик открыл дверь и, когда она проходила мимо, ласково взял ее сзади за шею большим и указательным пальцами.

— Анжелики там не будет, фея. Я не такой уж бесчувственный.

— Но прошлой ночью она там была, — не удержалась Женевьева, застыв от, теплого прикосновения его пальцев.

— Да, это правда, но, если помнишь, это из-за тебя ситуация изменилась таким образом, что ее присутствие оказалось неуместным, однако менять что-либо было уже поздно.

Сказанное казалось логичным, до какой-то степени убедительным, однако Женевьеве все это не нравилось. Но какой у нее выбор? По крайней мере Доминик дал ей спасительную возможность капитулировать, и с достоинством.

— Ну хорошо, — согласилась она без всякого энтузиазма, но пальцы чуть крепче сжали ее шею.

— Если ты собираешься дуться, лучше не приходи, — мягко предупредил он.

Женевьеву словно крапивой обожгло. Она дернулась, попытавшись освободиться от его пальцев, и строго сказала:

— Месье капер, дело в том, что я не дуюсь! Я просто сознательно принимаю последствия своего поступка.

— Отлично. Рад это слышать, — спокойно одобрил он, но почувствовал, как бурлит в ней негодование, и внезапно резким движением втащил гостью в комнату и захлопнул ногой дверь. — Совершенно очевидно, что вы нуждаетесь в дополнительных аргументах.

Женевьева сопротивлялась, но он крепко держал ее, пользуясь превосходством силы и охватившим их взаимным желанием, и она наконец покорилась тому и другому.

Наконец Доминик отпустил ее, с некоторым свирепым удовлетворением объявив:

— Не думаю, что вы будете покладистой любовницей, мадемуазель, но я тоже сознательно принимаю последствия своего поступка. А теперь убирайтесь отсюда, пока я вовсе не потерял способность работать. — Делакруа ласково подтолкнул ее к двери, легким шлепком лишив гостью возможности сказать что бы то ни было в знак протеста или согласия.

Не помня как, она выбежала на тротуар, задыхаясь, все еще кипя от бешенства, но уверенная в неизбежности того, что должно произойти в ближайшем будущем. Однако что последует за этим ближайшим будущим, оставалось для Женевьевы тайной.

Глава 8

— Не понимаю, зачем тебе на три дня запираться с этими монахинями, из которых песок сыплется, — раздраженно сказала Элиза, просматривая альбом с образцами тканей. — По-моему, вот это идеально подойдет к тому кремовому атласу, как ты думаешь?

Элен внимательно изучала образец, который ее падчерица подобрала для отделки. — впрочем, мачеха-то не знала, что это был подарок капера.

— Я не уверена, что воланы должны быть именно такими, — задумчиво ответила она. — Женевьева, дорогая, ты уже говорила с отцом насчет отъезда в монастырь?

— Еще пет, — ответила Женевьева, по обыкновению недоумевая, как это сестра и мачеха могут находить столь увлекательным занятием разглядывание образцов тканей. — Я думала, вы сами скажете ему.

— О дорогая! — Вид у Элен сразу же сделался виноватым, словно она допустила страшную оплошность. — Я и не подумала об этом. Прости, милая.

— Не важно, — пожала плечами Женевьева. — Папа в любом случае не будет возражать. Я поговорю с ним за обедом. — Но, вспомнив, что отец не одобряет ее учебы, добавила, смешно подражая Виктору Латуру:

— Образованная женщина — это дьявол во плоти!

— О, Женевьева, тише! Тебе следует говорить об отце с большим уважением, — мягко упрекнула Элен, хотя смешинки так и плясали в ее глазах. — Если мы сделаем воланы потемнее, Элиза, думаю, платье получится очень миленьким.

Женевьева нетерпеливо встала и подошла к окну. Дождь почти непроницаемой стеной низвергался на землю, превращая улицу в глубокую траншею. После недавней чудовищной жары долгожданному дождю радовались все жители города, кроме Женевьевы, которая никак не могла придумать, как ей попасть на Рэмпарт-стрит в такую непогоду. В маскарадном костюме или без него трудно выскользнуть из дома незамеченной, поскольку никто не выходил на улицу и все двери и ворота наглухо закрыты. Доминик, конечно, поймет, если она не сможет прийти, но это нисколько не утешало. Женевьева чувствовала себя ограбленной, несчастной и отчаянно расстроенной, словно ребенок, которому пообещали, но не устроили праздник в день рождения.

Женевьева то мерила шагами комнату, то праздно перебирала образцы тканей в альбоме, то пробегала пальцами по клавишам пианино.

— Тебе что, нечем заняться? — прикрикнула на нее Элиза. — Ты Мне действуешь на нервы. Почему ты ведешь себя как ребенок, которого заперли в комнате?

— Потому что я чувствую себя именно как ребенок, которого заперли в комнате, — огрызнулась Женевьева. — Я не выходила из дома почти двадцать четыре часа и готова выть от тоски.

— О, пожалуйста, не ссорьтесь, — умоляюще произнесла Элен. — Ты ведь знаешь, Элиза, для Женевьевы невыносимо оставаться без дела. Ей нужны какие-нибудь упражнения.

— Настоящей леди никакие упражнения не нужны, — язвительно вставила старшая сестра.

Подобное высказывание заставило Женевьеву невольно рассмеяться:

— Как ты права, дорогая! Я вовсе не похожа на настоящую леди, никогда не была и не буду похожа. — И вышла из гостиной.

Ее пестрое миткалевое платье было спрятано в глубине гардероба. Платье выглядело так чудовищно, что дождь мог пойти ему лишь на пользу. Женевьева выглянула на заднюю террасу. Рассмотреть что-либо из-за пелены дождя во дворе было почти невозможно, так что если бы кто и заметил девушку, бегущую под секущими струями, то решил бы, что немилосердный хозяин отправил ее куда-то с неотложным поручением. Никому бы и в голову не пришло, что человек может по собственной воле выйти из дому. А вот Женевьева выйдет, и черт с ним, с дождем!

Громкий удар гонга, созывающий всех на обед, вывел ее из задумчивости. Раз ударили в гонг, значит, хозяин все же вернулся домой. Если дамы обедали в одиночестве, церемониям значения не придавалось. Женевьева пригладила волосы и примерила перед зеркалом разные выражения лица в поисках наиболее подходящего для демонстрации дочерней покорности, но глаза ее сверкали слишком ярко, и чувствовала она себя слишком взбудораженной в преддверии запретного наслаждения. Мысль о том, что младшая дочь Виктора Латура готовится провести несколько часов в объятиях одиозного Доминика Делакруа, собираясь при этом украсть у отца кусочек его собственности — пусть и ненужной, но все же принадлежащей Латуру по закону, — невыразимо возбуждала. Может, все-таки пренебречь тушеным черепашьим мясом, хотя и жаль, потому что это ее любимое блюдо, и не выходить к столу…

В этот момент раздался стук в дверь и вошла Элен:

— Ты разве не слышала гонга? Отец приехал.

— Да уж догадалась. Но я не голодна, Элен. Думаю, мне лучше остаться у себя.

— Так ведь у нас на обед тушеное черепашье мясо, — удивилась мачеха. — А кроме того, ты собиралась спросить у отца разрешения на поездку в монастырь.

Женевьева быстро уступила. Последнее, чего ей хотелось, так это привлекать сейчас к себе излишнее внимание.

— Я совсем забыла о черепашьем мясе. Даже если у меня нет аппетита, от него я отказаться не в силах. Пошли вниз, пока папа не поднял крик. — И, взяв мачеху за руку, спустилась с ней по широкой лестнице в столовую, где уже сидели отец с Николасом.

Анжелика прекрасно знала: в случае с Домиником непослушание очень опасно, однако, взвесив все за и против, решила, что в данном случае игра стоит свеч. Некоторым оправданием для нее мог послужить дождь. Куда же ей идти в такую непогоду? К тому же Анжелика могла с невинным видом заявить, будто думала, что в такой ливень встреча Доминика с его подругой не состоится, а потому и не считала необходимым покидать дом. Если ей удастся убедить его в том, что это правда, и он не рассердится, тогда уж оставшуюся часть задуманного осуществить будет нетрудно.

Она надела платье из голубого шелка с глубоким вырезом, оставлявшим мало простора для воображения относительно ее восхитительной груди. Доминик никогда не делал секрета из того, как он ценит эту часть принадлежавшего ему тела, и предпочитал, чтобы она не скрывала свои прелести. Волосы Анжелика завила мелкими локонами и надела на голову филигранный работы серебряный обруч — подарок Доминика. Умеренно наложив румяна и припудрившись, она оглядела себя в зеркале и спустилась в гостиную, где велела поставить блюдо с пирожными и бутылку любимого испанского вина Доминика. По возвращении он не откажется освежиться, ведь Анжелика знала, что он требует неотступного соблюдения правил гостеприимства.

С чрезвычайной осторожностью, на цыпочках, хотя ее никто не мог услышать, она подошла к окну и выглянула наружу, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь за сплошной стеной дождя. Никого не видно. Достав из кармана маленький полотняный мешочек, Анжелика вернулась к подносу и, беспокойно оглянувшись на дверь, высыпала часть содержимого мешочка в бокал с вином. Затем слегка взболтала жидкость и поднесла бокал к свету. Порошок растворился без следа. Она понюхала вино, но, как и обещала колдунья, никакого запаха, кроме богатого винного букета, не почувствовала. Когда она засовывала мешочек обратно в карман, рука ее слегка дрожала. Колдунья заверила, что это должно сработать.

Требовательно стукнул дверной молоточек, и Анжелика, хоть и была готова к этому, нервно дернулась. Сердце бухнуло в груди, но она постаралась взять себя в руки, отлично понимая, что в следующие несколько минут потребуется вся ее хитрость.

Она вышла в холл как раз в тот момент, когда девочка-служанка открывала дверь. Отряхивая крылатку с несколькими пелеринами, вошел Доминик в сопровождении Сайласа, одетого в клеенчатый матросский плащ, с зонтом в руке.

— Проклятая погода! — воскликнул Доминик, встряхивая крылатку, и тут в дверях гостиной он увидел улыбающуюся Анжелику. — Какого черта ты тут делаешь?! — зловеще сверкнув глазами, воскликнул он. — Я ведь сказал, что не желаю видеть тебя сегодня.

— О, ради Бога, не сердись, Доминик, — взмолилась Анжелика, ластясь к нему и помогая снять сюртук. — Войди в гостиную. Ты, должно быть, страшно продрог и весь вымок. Я приготовила твое любимое вино.

— Будь любезна ответить на вопрос, — стряхнув с плеча ее руку, Делакруа проследовал в гостиную.

— О дорогой, — вся трепеща, пробормотала Анжелика, — прошу тебя, не сердись, дорогой. Просто я подумала, что в такой дождь ты скорее всего не придешь. А кроме того, я не смогла придумать, куда пойти. Обещаю, не стану тебе мешать.

Не выйду из этой гостиной или даже, если хочешь, из кухни. — Продолжая нервно тараторить, она подала ему бокал с вином. — Это ведь твой дом, Доминик, и у меня и в мыслях нет совать свой нос в твои отношения с… с дамой.

Делая первый глоток, Доминик хмуро посмотрел на Анжелику поверх бокала. И впрямь не очень разумно выгонять се из дома в такой гнусный день. Тем более что она действительно всегда проявляла безупречную деликатность во всем, что касалось его дел. Делакруа сделал еще один глоток и нахмурился сильнее.

— Что это за вино? — Взяв в руки бутылку, он пристально посмотрел на этикетку. — Должно быть хорошим. Эта партия «Риохи» была недурна.

— Плохое вино? — испуганно засуетилась Анжелика. — Наверное, показалось? Попробуй еще.

Доминик попробовал, потом поднес бокал к свету.

— Мути нет, но что-то не так. Не открывай больше бутылок из этой партии, пока я не проверю. — И поставил бокал на поднос, в котором оставалось еще около трети, явно не собираясь допивать вино.

"В следующий раз нужно будет выбрать вино с более резким запахом», — решила Анжелика. По крайней мере недовольство ее присутствием несколько растворилось в дискуссии о вине, к тому же Доминик выпил достаточно. Она подошла к покровителю, просунула руки ему под сюртук и провела пальцами по груди, ощутив тепло под тонкой льняной тканью сорочки.

— Принести тебе что-нибудь еще, пока Не приехала твоя гостья?

Грудь Анжелики, тесно прижимавшаяся к нему, тяжело вздымалась, и, опустив глаза, Доминик увидел под слоем румян и пудры ее хорошенькое личико, ряд жемчужных зубов, выпуклость грудей, приподнятых корсетом так, что соски почти выглядывали из выреза. Ничего не ответив, он подошел к окну и выглянул на улицу. Стоя спиной к Анжелике, капер не заметил, какой злобой вспыхнули ее глаза и как искривились губы при столь демонстративном пренебрежении ее чарами.

"Женевьева, — думал меж тем Доминик, — конечно, не решится выйти из дома в такой ливень». Ломая голову, как бы помочь ей, он даже подумывал, не поездить ли по улицам в экипаже туда-сюда, чтобы поискать фигурку в цветастом платье. Но даже если предположить, что Женевьева бросит вызов природе, как догадаться, по какой из многочисленных улиц пойдет она с Ройял на Рэмпарт-стрит? Словом, занятие окажется бессмысленным. А если он разминется с ней, и Женевьева не застанет его дома? Черт побери! Делакруа вдруг понял, как ему нестерпимо хочется увидеть ее, и немедленно. Для Доминика было крайне неожиданно не только то, что он так страстно желает свидания с женщиной, но и то, насколько его пугает вероятная невозможность этой встречи.

— Сайлас! Возьми зонт и поищи ее. На ней будет платье служанки и тюрбан.

Не слишком точное описание, но больше он ничем не мог помочь слуге. Сайлас беспрекословно надел мокрый клеенчатый плащ и стоически отправился патрулировать улицу.

— Она промокнет до нитки, — с сочувствием сказала Анжелика. — Я приготовлю пунш, чтобы твоя дама не простудилась.

Наградой ей был благодарный взгляд.

— Это очень благородно с твоей стороны, Анж. Приготовь на всякий случай.

Стараясь скрыть победную улыбку, Анжелика отправилась на кухню. Доминик и не задумался над тем, почему это квартеронка так охотно предложила свою помощь и, казалось, не испытывала ни малейшей ревности. «Но с другой стороны, почему он должен думать об этом? — с горечью напомнила себе Анжелика. — Он ведь не сомневается, что его официальная содержанка не имеет права возражать, как бы он ни поступал». В конце концов, за то, что она ему давала, Доминик обеспечивал ее. Это было обыкновенное соглашение, испокон веку практикующееся в обществе, и, если женщина, заинтересована в том, чтобы оно действовало и дальше, она не должна предпринимать ничего, что могло бы разозлить ее благодетеля. Если только у нее нет способа завладеть и его телом, и его душой. Только тогда в ее власти будет изменить соотношение сил.

Подняв фонтан брызг, Женевьева перескочила через глубокую лужу и выругалась: ее туфли наполнились водой. «Нужно быть сумасшедшей, чтобы решиться на такое, но если бы я осталась дома еще минуту, слушая, как Элиза и Элен обсуждают воланы и рюши, то грохнула бы что-нибудь об пол — быть может, одну из тех бесценных французских статуэток, которые принесла в дом моя мать как часть своего приданого и которые стали бы частью моей собственности», — угрюмо думала Женевьева. Ее вспышки Гнева, как и вспышки ярости ее отца, всегда, хоть и ненамеренно, имели пагубные последствия в отличие от Элизиных. Та начинала плакать и бушевать, однако не нанося ни малейшего вреда имуществу и всегда вызывая огромное сочувствие у окружающих.

За обедом Женевьева получила от отца разрешение на визит к урсулинкам и должна была немедленно сообщить об этом Доминику. Капер может отправиться на озеро Борн один. Теперь он знает, где находится бухта, и Женевьева в качестве проводника, в сущности, ему уже не нужна. Он, несомненно, бывалый мореход, чтобы вообще нуждаться в чьей-либо помощи.

Несмотря на плотную накидку, которую ветер то и дело грозил сорвать, миткалевое платье промокло насквозь, и потемневшая юбка прилипала к ногам. Из тюрбана, наполнившегося водой и осевшего почти на глаза, ей на спину стекала холодная струйка. Женевьева не могла припомнить, чтобы когда-нибудь чувствовала себя так гадко.

Она свернула с улицы Урсулинок на Рэмпарт-стрит, и воспоминание о своей спальне, горячей ванне и Табите, хлопочущей вокруг с пушистыми махровыми полотенцами и горячим чаем, накатило на Женевьеву с, неодолимой силой.

Она замерзла, промокла и чувствовала себя слишком несчастной, чтобы встречаться сейчас с незнакомыми людьми. А Доминик Делакруа, если оставить в стороне одно существенное обстоятельство, был незнакомцем. Почему, собственно, она вообразила себе, что Доминик отнесется к ней сочувственно? Вполне вероятно, он рассмеется и скажет, будто никак не ожидал ее в такую непогоду, так что сама, мол, виновата.

Жалко шмыгнув носом, она остановилась посреди реки, в которую превратился тротуар. Надо вернуться домой. В конце концов, потребность в упражнениях и прогулке на свежем воздухе уже удовлетворена. Но в тот момент, когда она повернула назад, послышался голос:

— Мадемуазель! — Женевьева резко обернулась и увидела, что ей навстречу спешит некто в клеенчатом плаще и с огромным зонтом. — Мадемуазель, следуйте за мной, пожалуйста.

Это был Сайлас, тот самый похититель, который не проявил ни малейшей щепетильности в выборе средств, когда утихомиривал ее. «Правда, он всего лишь выполнял приказ, это Доминику недостало щепетильности», — напомнила себе Женевьева. Слуга подошел и поднял зонт над ее головой. И хотя прикрываться зонтом уже поздновато, но отказаться было бы нелюбезно.

Они дошли до дома, у порога которого плескалась бурлящая на тротуаре вода, и Сайлас стукнул молоточком. Дверь в тот же миг распахнулась, и на пороге появился элегантный, причесанный волосок к волоску Доминик, который сказал именно то, что она боялась услышать и чего он вовсе не собирался говорить:

— Глупая девочка! Что заставило тебя выйти из дома в такой ливень? Ты выглядишь как мокрый котенок! — В голосе Делакруа ей послышалось скорее раздражение, чем радость, и это было уже чересчур.

— Мне нужны упражнения на воздухе, — огрызнулась она, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Вернись! — Доминик схватил ее за руку и втащил в холл, мокрую и униженную. — Ты никуда не уйдешь, а отправишься наверх и примешь ванну. — И, подталкивая ее к лестнице, давал распоряжения Сайласу:

— Немедленно принеси горячей воды и пунша.

Женевьева вопреки тому, чего желала больше всего на свете, все-таки попыталась освободиться от обнимавшей ее за талию руки и сердито оглядывалась по сторонам. И тут ее глаза встретились с устремленным на нее взглядом Анжелики, которая стояла в дверях гостиной, наблюдая за происходящим с враждебным недоумением. Толкая вверх по лестнице упирающуюся, совершенно мокрую Женевьеву, Доминик вовсе не выглядел как умирающий от любви человек, что, впрочем, не удивило Анжелику: кому понравится растрепанное, заляпанное грязью, одетое в какие-то жуткие тряпки существо. Может быть, ему просто от нее что-то нужно и таким способом он пытается получить желаемое? Женевьева довольно беспомощно отбивалась от Доминика, зная уже, что сопротивляться бессмысленно.

— Не будешь ли ты любезна делать то, что тебе велят, Женевьева, — повелительно сказал Доминик. — Не заставляй нести тебя, потому что тогда и я промокну. И если ты не сбросишь мокрую одежду, то заработаешь воспаление легких.

— Если мне будет позволено вернуться домой, я там и переоденусь! — закричала она в ответ. — Я пришла сюда вовсе не затем, чтобы со мной обращались как с ребенком.

Доминик только усмехнулся:

— Ну разумеется, нет; Я прекрасно знаю, зачем ты сюда пришла, и мы непременно займемся этим в свое время. — И снова по-хозяйски подтолкнул ее.

Женевьева, к своему великому стыду, почувствовала, что краснеет. Спотыкаясь, гостья пошла наверх, справедливо решив, что дальнейшее сопротивление поставит ее в еще более неловкое положение. Она все еще чувствовала спиной взгляд квартеронки.

— Ты обещал, что Анжелики не будет дома, — упрекнула Женевьева, сознавая, что в этом-то уж она точно права.

— Да, прости, — небрежно извинился он, вталкивая ее в спальню. — Анжелике некуда было пойти в такой дождь. Ты ей не мешаешь, и она, разумеется, не будет мешать тебе, так что не думай о ней. — Развязав шнурок капюшона, Доминик снял с Женевьевы тяжелую от воды накидку. — Вылезай немедленно из этих тряпок. Я отдам их Сайласу, и он их высушит на кухне.

— Но в чем же, Господи, я тогда останусь? — не без сарказма спросила Женевьева, снимая тюрбан и встряхивая потемневшими влажными волосами. — В любом случае ничего Анжеликиного я не надену.

— Нет, конечно, — согласился он с пугающим спокойствием. — Ее вещи тебе велики. — Крутанув ее, словно волчок, он расстегнул крючки на платье и стянул его вниз. — Теперь сними его.

— Да, но что я надену? — повторила Женевьева, переступая через кучу ярких тряпок, прилипших к мокрым щиколоткам.

— Не вижу необходимости, чтобы ты вообще что-нибудь надевала, — ответил Доминик весело и стащил с Женевьевы сорочку.

Он взял в ладонь ее прохладную округлую грудь и стал ласкать сосок, пока тот не превратился в твердый, тугой бутон. У Женевьевы перехватило дыхание. Острое ощущение, появившееся у нее внизу живота, было почти болезненным, и руки ее невольно взлетели и обхватили его мощные плечи. Она чувственно облизнула верхнюю губу. Этот столь выразительный знак растущего желания не ускользнул от Доминика — в бирюзовых глазах вспыхнул огонь ответной страсти. И тут раздался громкий стук в дверь.

— Одну минуту, Сайлас, — со скорбной улыбкой произнес Доминик и с явным нежеланием освободил грудь Женевьевы из мучительно-сладкого плена. — Снимай это, живо. — Большим и указательным пальцами он взялся за шнурок, стягивавший на талии панталоны, и те упали к ее ступням. Бросившись к шкафу, он выхватил оттуда какое-то шелковое одеяние с парчовыми кистями и накинул ей на плечи. — Это будет подходящим прикрытием.

Женевьева хотела снова заявить, что не станет надевать одежду Анжелики, но Доминик разрешил Сайласу войти, и пришлось повернуться спиной к двери, поспешно просовывая руки в рукава. Тут ей стало ясно, что халат не мог принадлежать Анжелике. Рукава доставали ей почти до колен, и обернуться в этот наряд она могла бы по крайней мере раза три. Ноги ее путались в складках, ниспадавших на пол и образовавших вокруг некое подобие многоцветного шелкового моря. Поэтому Женевьева и стояла неподвижно лицом к стене, пока у нее за спиной шли какие-то приготовления.

— Возьми эти вещи и высуши их, Сайлас! — Доминик собрал разбросанную одежду и вручил все невозмутимому матросу.

— Ты что, как жена Лота, превратилась в соляной столп? — поддразнил Женевьеву Доминик, его вибрирующий, глубокий голос звучал весело. — Ты уже минут десять стоишь как вкопанная.

Спеленутая необычным нарядом, Женевьева неловко повернулась:

— Боюсь, ходить в этом одеянии мне будет трудновато. Оно, видимо, принадлежит великану.

— Это принадлежит мне, но по сравнению с тобой, фея, почти любой покажется великаном. Снимай халат и марш в ванну.

Доминик скинул сюртук, расстегнул перламутровые пуговицы на манжетах сорочки и осторожно закатал рукава.

Увидев бронзовую кожу, мощные мускулы предплечий, Женевьева судорожно сглотнула. «Рукава он мог закатать лишь с одной целью», — рассеянно подумала она, борясь с парчовыми кистями. Только Табите позволялось мыть ее в ванне, вытирать полотенцем. Так она делала с тех самых пор, как родилась Женевьева. Мужчины этого никогда не делают. Или делают?

Доминик потрогал рукой воду в фарфоровой сидячей ванне и мягко позвал:

— Поторопись, вода остывает. Почему она так робеет? Прошлой ночью ей вовсе не было неловко. Она без малейших колебаний сама предложила ему себя, поддавшись необоримому зову собственной плоти. Что же изменилось? Может быть, дело в том, что сейчас день? Мысль была настолько нелепа и прозаична, что Женевьева чуть не рассмеялась. И, решив, что это обыкновенная нервозность, стоять столбом просто глупо, скинула халат.

Доминик окинул ее взглядом с головы до ног, прищурился, и на губах его заиграла манящая улыбка.

Женевьева пересекла комнату, ступнями ощущая поверхность ковра — мягкую, теплую и чуть покалывающую. Казалось, все ее чувства до предела обострены: она слышала дробь дождя по оконному стеклу, плеск воды под пальцами Доминика, шуршание его штанов из оленьей кожи, когда он опустился возле ванны на колени… видела, как пляшут отраженные в зеркалах фитильки масляных ламп… чувствовала запах свечного воска, чужих сладких духов, рассыпанной на туалетном столике пудры, мыла, которое Доминик держал в руках, и собственных мокрых волос, пряди которых прилипли к лицу.

Женевьева подошла к ванне, постояла немного, поджимая пальцы ног и икрами прижавшись к бедру ожидавшего ее на коленях Доминика. Молча медленно он обхватил тонкую щиколотку; рука его Поползла выше, ласково пощекотала мягкую чувствительную ямочку под коленом, скользнула по бедру и легко коснулась ягодицы. Женевьева задрожала и подумала, что не сможет двинуться с места и войти в ожидающую ее воду. Дразнящие движения ищущих пальцев Доминика лишали ее воли, и в следующее мгновение она упала на колени рядом с ним.

Он отнял руку, и Женевьева почувствовала, как коже ее стало холодно.

— Садись, фея, — велел он охрипшим голосом, помог переступить через край ванны и молча смотрел, как она медленно погружается в благословенно теплую воду. — А теперь, — ласково пообещал Доминик, — я устрою тебе такое купание, какого у тебя никогда еще не было. Откинь голову.

Одной рукой взяв медный кувшин, из которого поднимался пар, другой он поднял мокрую от дождя копну ее волос и тонкой, приятной струей начал лить воду Женевьеве на голову и плечи.

— У тебя невероятно красивые волосы, — прошептал он голосом, таким же ласковым, как прикосновение его рук. — Я никогда не видел волос такого необычного цвета и таких шелковистых.

Слушая его нежный шепот и ощущая чувственное касание его рук, Женевьева вздрагивала от легких приятных волн, пробегавших по спине, и, крепко сомкнув веки, полностью отдалась сладостному восторгу: теплому потоку воды, энергичному движению его рук, высушивающих мохнатым полотенцем блестящую копну волос, а потом осторожно наматывающих полотенце ей на голову в виде чалмы.

Ни один дюйм кожи не укрылся от ласкового прикосновения его намыленных рук, хотя Доминик не столько мыл ее, сколько расчетливо, искусно и умело возбуждал. Казалось, он намерен был отыскать самые чувствительные и сокровенные места, и Женевьева сама с удивлением открывала их для себя. Выяснилось, что уши удивительно чувствительны к порхающим прикосновениям его языка, вызывающим сладкую чувствительную боль. А ноги… Когда Доминик проводил рукой по ее ступням, массировал пальчики, это отзывалось истомой в самых неожиданных частях ее тела. В конце он широко развел ее бедра, и жаркая плоть запульсировала под его пальцами. Женевьева почувствовала изысканное наслаждение, которое стало логическим, неизбежным продолжением всего того, что он делал раньше, и замыкало круг возбуждающих прикосновений к каждой клеточке ее тела.

Когда он, растерев ее полотенцем, положил на постель, Женевьева думала, что это вот и есть предел наслаждения. Однако, наблюдая за тем, как Доминик раздевается, быстро, без лишних движений, как подходит к ней, мощный и завораживающе красивый, как страсть заставляет восстать его плоть, она ощутила, что у ее тела и у ее мозга нет предела для наслаждения.

Доминик стоял у края кровати, глядя на нее сверху в вниз.

— Скажи что хочешь меня, — страстно сказал он. Женевьева обхватила пульсирующий ствол, которому предстояло наполнить ее. Она понимала, что имеет в виду Доминик: прежде он заботился только о ней, старался доставить ей удовольствие, следил за тем, чтобы не причинить боли ее нежной неопытной плоти неосторожным движений. Теперь он хотел получить то, чему научил ее.

— Хочу, — прошептала она.

И встала на колени, и, как он научил ее, нежно взяла губами его восставшую плоть, каждым натянутым нервом воспринимая его желание и стараясь дарить наслаждение… Женевьева чувствовала его руки на своей склоненной голове — пальцы лихорадочно перебирали ее чуть влажные на затылке волосы, — слышала его частое, прерывистое дыхание, когда обхватывала руками и впивалась пальцами в его сильные, упругие ягодицы. Страсть вскипала в Доминике со все возрастающей силой, он стиснул Женевьеву в железном объятии, и они сплелись в единую, неразделимую спираль. Потом он вдруг внезапно, к ее полному изумлению, отстранился от нее и, не в силах больше ждать, прижал спиной к постели.

Женевьева смотрела вверх, в незнакомые глаза — глубокие, темно-синие Океаны бушующей страсти.

— На этот раз ты должна идти со мной до конца, как ты умеешь, фея, — произнес он охрипшим голосом, опускаясь, чтобы она могла принять его жаждущую плоть.

Женевьева услышала собственный стон — ее тело сомкнулось вокруг его плоти… А он проникал в нее все глубже и глубже, и с каждым толчком движение его становилось все более настойчивым. Теперь его ничто не сдерживало, и его плоть стала частью ее самой. Женевьева поняла, что ее наслаждение зависит от нее самой и стала двигаться в такт ему, нетерпеливо впиваясь ногтями в его ягодицы. Еще миг — и взрыв сотряс все ее существо, она закричала на всю комнату, и почти одновременно раздался крик Доминика.

Прошла вечность, прежде чем, очнувшись, она снова почувствовала тяжесть его тела, казалось, готовую раздавить ее, ощутила его сухие губы на своей шее и вновь осознала себя. Она лежала, широко раскинув руки и все еще обнимая его ногами, в той позе, в какой рухнула в забытье после взрыва. Когда Женевьева ласково провела рукой по его гибкой мускулистой спине, Доминик приподнялся и поцеловал ее в губы. «Поцелуй-подтверждение, — подумала Женевьева, — но подтверждение чего?» Этого она не знала.

Делакруа медленно перекатился через нее и лег рядом, его теплая рука по-хозяйски сжимала ее бедро. Потом с загадочным тихим смешком он встал с кровати.

— Что смешного? — спросила Женевьева; теперь, когда его не было рядом, она вдруг почувствовала страшную неуверенность в себе.

— Ну что ты, я смеюсь не над тобой, я смеюсь оттого, что всегда приятно убедиться в собственной правоте. Да и насчет тебя. — Доминик наклонился, чтобы еще раз поцеловать ее.

— Ив чем же именно ты не ошибся? — настойчиво спросила она, поскольку Делакруа явно не был склонен углубляться в подробности.

Доминик тряхнул головой и хитро улыбнулся:

— Я-то знаю, а тебе это предстоит еще открыть, фея.

— Не думаю, будто осталось что-то, чему мне еще предстоит научиться в любви. — И Женевьева насупилась.

— А вот тут ты сильно ошибаешься, моя дорогая! — И Доминик от души рассмеялся. — Ты только скользнула по поверхности, в чем у тебя будет возможность убедиться, когда мы отправимся на озеро Борн.

Женевьеву снова охватил азарт:

— Когда это будет? Пана уже позволил мне отправиться к урсулинкам.

— Послезавтра. — Доминик ополоснул остывшей водой лицо и шею и потянулся за мылом. — Сайлас будет ждать тебя под монастырской стеной в три часа и отвезет на «Танцовщицу». Мы уйдем с вечерним приливом.

— Что мне взять с собой?

Доминик был озадачен. Мужчина не понимал, зачем что-либо брать? К тому же на корабле так мало места для вещей.

— Но надо же мне взять дорожную сумку, — объяснила Женевьева, выбираясь из постели. — Я ведь не могу уехать из дома на три дня без сменной одежды и прочих принадлежностей. Подумай, как странно бы это выглядело.

Доминик что-то недовольно буркнул себе под нос, но вынужден был согласиться:

— Ну что ж, раз тебе нужна дорожная сумка, полагаю, глупо оставлять ее пустой. Я никогда не брал на «Танцовщицу» женщин, равно как и члены команды. Молю Бога, чтобы они не слишком бурно возражали.

— А почему они должны возражать? — недовольно спросила Женевьева, отпивая глоток пунша, который, нетронутый, так и стоял на сервировочном столике.

— Моряки очень суеверны. Они могут счесть твое присутствие дурным знаком, — объяснил капер. — Иди-ка теперь ты помой мне спину.

Глава 9

— Все, Джонас, ты можешь идти. Я сама позвоню в дверь. Перед тяжелыми деревянными воротами в каменной монастырской стене Женевьева улыбалась своему провожатому, который, поставив на тротуар чемодан хозяйки, с сомнением смотрел на нее.

— Я должен проводить вас внутрь, мадемуазель.

— В этом нет необходимости. — Женевьева взялась за веревку для звонка, подвешенного над дверью рядом с зарешеченным окошком. — Мне просто необходимо собраться с мыслями перед встречей с монахинями.

Джонас поскреб засаленные волосы. Здесь, под стеной монастыря, с мадемуазель Женевьевой ничего дурного не может случиться, а если она хочет подготовиться к вступлению в святую обитель, так это ее право вполне можно понять. С другой стороны, слуга не знал, как к этому отнесется месье Латур, что было очень важным соображением.

Женевьева надеялась, что в сопровождающие ей дадут одного из молодых рабов. Любой, кроме Джонаса, с тех пор как она себя помнила, без единого звука повиновался бы ее распоряжению и удалился.

— Ты вернешься поздно, — уговаривала она старого слугу, — а я знаю, что мадам хотела послать тебя на рынок. Ты еще не успеешь дойти до конца улицы, как я уже позвоню.

Немного поразмыслив, Джонас кивнул. Женевьева была его любимицей, к тому же подобную просьбу нельзя счесть неразумной. Помахав ей рукой, он двинулся по улице, добрел до угла, но там остановился и обернулся. Женевьеве ничего не оставалось, как бодро дернуть веревку. Звон колокольчика достиг ушей старика, и он, удовлетворенно махнув еще раз, скрылся за углом.

Пока никто не успел открыть ворота, Женевьева, схватив чемодан, ринулась к противоположному углу. На углу Женевьеву ждал закрытый экипаж. Как только она поравнялась с ним, дверца распахнулась.

— Куда это вы так летите? — спросил Сайлас, ступая на тротуар. — Я не уеду, не дождавшись вас.

— Я вас не видела, — задыхаясь, объяснила Женевьева. — Мне нужно убраться подальше от монастыря, пока ворота не открыли.

Сайлас безразлично буркнул что-то себе под нос. Подробности его мало интересовали. Он заботился лишь о том, чтобы точно выполнить приказ хозяина, хоть и не одобрял его. Жестом он показал Женевьеве на открытую дверцу, и та быстро села в экипаж, желая как можно скорее оказаться в безопасности, подальше от этой улицы. Сайлас и чемодан немедленно тоже оказались в экипаже, дверца захлопнулась, и лошади рванули вперед.

Женевьева выглянула в маленькое окошко, чтобы понять, какой дорогой они едут к пристани. Но вместо того чтобы следовать по направлению к набережной, они двигались по Чартрес-стрит. Возле биржи Масперо экипаж остановился.

— Что мы здесь делаем?

Сайлас ответил не сразу. Он открыл дверцу, спрыгнул на землю и, как обычно, молча показал, что необходимо следовать на ним на биржу. Там они поднялись по лестнице в контору, где Женевьева уже однажды побывала. На сей раз, однако, кабинет оказался пуст.

— Месье хочет, чтобы вы переоделись вот в это, — коротко сообщил Сайлас, указывая на одежду. — Я буду ждать вас за дверью.

Осмотр показал, что в аккуратно сложенной стопке были полотняные бриджи, батистовая сорочка, чулки, вязаная шапочка и пара черных туфель с дешевыми пряжками. Женевьева была удивлена. Она никогда в жизни не носила бриджей, хотя, бывало, завидовала той свободе движений, какую дает мужская одежда. Быстро скинув старое, выцветшее и явно вышедшее из моды платье, натянула бриджи, обнаружив, к своему удивлению, что они пришлись ей точно впору. «Хотя ничего удивительного в этом нет, — подумала она, продевая руки в рукава сорочки. — У Доминика такой большой опыт по части женских форм, что он наверняка может определить размер на глаз».

Зеркала в комнате, к сожалению, не было, поэтому посмотреть на себя не удалось. Убрав волосы под шапочку и сунув ноги в туфли, Женевьева поняла, что они великоваты. Но рядом лежала папиросная бумага, видимо, для того тут и оставленная, чтобы набить ею мысы, Открыв дверь и встретив оценивающий взгляд Сайласа, Женевьева невольно зарумянилась от смущения. Жаль, что у нее нет возможности составить собственное представление о своем внешнем виде, прежде чем показываться ему на глаза. Но Сайлас, кажется, остался доволен, так как коротко кивнул и указал рукой в сторону лестницы.

Они снова сели в экипаж. Там Женевьева запихала в чемодан, где, к счастью, не было ничего, кроме щетки для волос, гребенки, лент и пары чистого белья, свое смятое платье, нижнюю юбку, лифчик, чулки и туфли.

— Почему мне нужно было одеться таким образом? — спросила она молчаливого Сайласа.

— Месье велел.

Поскольку Сайлас, видимо, считал подобный ответ исчерпывающим, Женевьева тоже замолчала. Экипаж ехал вдоль набережной, подпрыгивая на мощеной мостовой.

На сей раз она соскочила на тротуар опередив своего провожатого и нетерпеливо стала читать названия, выведенные на покачивающихся судах. Неловкость от того, что она в мужском костюме, исчезла и появилось восхитительное чувство свободы: маскарад оказался в высшей степени удачным, и девушка чувствовала себя в новом наряде удивительно удобно. Никто бы не узнал в этом мальчишке Женевьеву Латур.

— Туда, парень. — Сайлас тронул ее за плечо и, взяв на плечо чемодан, пошел по сходням на палубу белоснежного фрегата.

Очутившись на сверкающей, до блеска надраенной палубе, Женевьева стала искать Доминика. Она ожидала, что здесь будет царить шумная предотъездная суета, но увидела спокойствие и идеальный порядок. Матросы стояли, выстроившись вдоль борта в состоянии полной готовности к отплытию. Хозяина корабля нигде не было видно. Сайлас повелительно кивнул, указывая направление, и она, спустившись за ним по тесной лесенке и пройдя по тесному коридору, очутилась в каюте, которая несказанно удивила ее.

Женевьева не знала, чего ожидать на корабле Доминика Делакруа, но ей представлялись пиратские картинки: абордажные сабли, пистолеты, бутылки — пустые и полные, головорезы с серьгой в ушах и заткнутыми за пояс ножами, тесные, грязные, переполненные трюмы, куда матросы заглядывают лишь для того, чтобы урвать часок сна между сражениями и приключениями. То же, что увидела сейчас Женевьева, было обычной комнатой, разве что с круглыми, а не прямоугольными окнами. В эти окна, выходящие на корму, заглядывало солнце и освещало полированную поверхность стола и стульев, великолепие изумрудного ковра, сверкало в хрустальных гранях графина и бокалов, мерцало на тяжелых серебряных подсвечниках. Широкая кровать, никоим образом не напоминающая походную койку, стояла как раз под окнами.

Сайлас опустил чемодан на пол:

— Месье желает, чтобы вы поднялись на мостик, как только распакуете вещи. — И, не сказав больше ни слова, вышел, закрыв за собой дверь.

Женевьева была слишком взволнована, чтобы заниматься своими вещами. Она никогда не плавала на таком большом корабле, хотя излазила вдоль и поперек остовы судов, строящихся на верфи у отца, внимательно прислушиваясь к разговорам кораблестроителей, так что навигационная терминология и конструкция судов были ей знакомы. Но сейчас ей, сбежавшей из монастыря и от всей своей прошлой жизни, предстояло отправиться под носом у всего новоорлеанского общества с капером (да каким!) в плавание, которое нанесет серьезный урон ничего не подозревающему отцу и доставит неслыханно огромное, бесстыдно запретное наслаждение ей самой. Взгляд на мгновение задержался на широкой кровати. Доминик сказал, что никогда не брал с собой в плавание женщин. Быть может, его слова означали, что он никогда не делил эту постель ни с кем другим? Эта мысль доставила Женевьеве явное удовлетворение.

Покинув каюту, она прошла по узкому коридору, поднялась по лесенке, выбралась на залитую солнцем палубу, отыскала ведущий на капитанский мостик трап именно там, где и ожидала, и, начав проворно взбираться по нему, услышала дробь подбираемых швартовых тросов, скрежет подъемного ворота и мерный топот ног. Матросы, взявшись за перекладины, крутили ворот. Кто-то затянул монотонную ритмичную песню, моментально подхваченную остальными, и Женевьева почувствовала небывалое ощущение свободы, словно птица, выпущенная из клетки и впервые вольно взмахнувшая крыльями.

Вдруг наверху послышался властный голос, отдававший приказы. Доминик стоял за спиной рулевого, заложив руки за спину, и, задрав голову, напряженно наблюдал, как большие белые паруса наполняются ветром. Он обводил взглядом изгибы береговой линии, оживленное движение судов на Миссисипи — ничто не ускользало от его взгляда. Он немедленно и безошибочно принимал решения. Это был совсем не тот Доминик, какого она видела в бальном зале или в спальне. Не безукоризненно одетый креольский джентльмен с циничными речами и вопросительно поднятой бровью, а моряк, пират, авантюрист за работой — в рубашке с короткими рукавами и бриджах; сильная, загорелая шея выступала из открытого ворота рубашки; густую копну волос цвета темного ореха трепал ветер.

Женевьева вдруг почувствовала себя здесь лишней, чуть ли не помехой успешному выполнению этой работы. Вместо того чтобы подойти к Доминику и засвидетельствовать свое прибытие, она, прислонившись к перилам палубы, стала наблюдать, как матросы на корме споро выполняют привычную работу. Капер продолжал прокладывать курс, и фрегат, маневрируя среди других судов и оставляя позади себя след бурлящей воды, уверенно двигался вниз по реке.

Город скрылся за излучиной, река стала шире, и в свежем ветре появился соленый морской привкус, что возвещало о приближении к заливу. Женевьева сняла вязаную шапочку и подставила ветру лицо, наслаждаясь тем, как он трепал ее пышные волосы, играл шелковистыми прядями.

— Ну как, нравится?

Весело рассмеявшись, она повернулась и увидела, что Доминик смотрит на нее сверху вниз — в его бирюзовых глазах плясали веселые огоньки. Женевьева энергично тряхнула головой.

— Отлично. — Он закурил маленькую сигару и, положив руку на перила за спиной Женевьевы, с удовольствием затянулся. — Если хочешь переодеться в свое платье, можешь это сделать. Я не хотел, чтобы кто-нибудь на пристани увидел, как на борт поднимается женщина, но здесь любопытных глаз нет. Женевьева решительно покачала головой:

— Мне нравится эта одежда. Сначала было непривычно, но теперь я чувствую себя в ней удивительно свободно. — И чтобы доказать это, проделала несколько па из матросского танца.

Рассмеявшись, Доминик поймал ее за растрепавшиеся волосы.

— Не давай им лезть тебе в глаза, — продолжая держать Женевьеву за полосы одной рукой, другой он сдернул с шеи шарф и, обвязав его вокруг непокорных блестящих локонов, собрал их в аккуратный узел. — Вот так-то лучше. — Но, окинув взглядом ее хрупкую фигурку, капер нахмурился:

— Ты должна надевать лифчик под рубашку, Женевьева.

Вспыхнув, она опустила глаза: под тонкой тканью безошибочно угадывались изящные женские округлости с твердыми сосками.

— Мне было так приятно чувствовать полную свободу от всех этих рубашек, пуговиц и кружев… — виновато сказала она.

— Но если ты намерена оставаться в этом костюме, нужно что-то надевать вниз, — не допускающим возражений Тоном объявил Доминик. — Во-первых, я не собираюсь выставлять напоказ то, что предназначено только для моих глаз. Во-вторых, твои прелести могут разлагающе подействовать на команду.

— Я не подумала об этом, — проговорила Женевьева снова извиняющимся тоном, еще не решив, что лучше: быть обвиненной в наивном простодушии или в намеренном распутстве.

— Тем лучше для тебя. — Его кривая усмешка не оставляла сомнений в том, что первое безоговорочно предпочтительнее. — Я все понимаю, но иди вниз и что-нибудь придумай.

Через минут десять она увидела Доминика на полуюте. Он разговаривал с Сайласом и боцманом. А вокруг шла обычная жизнь команды на плывущем корабле. Женевьева нашла на палубе укромный уголок с подветренной стороны и села прямо на пол, чтобы погреться на солнышке.

Скрестив ноги, закрыв глаза и подставив лицо ветру и солнцу, она расслабилась, каждой клеточкой впитывая запахи, звуки и ощущения. Она упивалась запахами воды, соли, смолы и машинного масла, скрипом мачт, оглушительным хлопаньем главного паруса в моменты, когда рулевой менял галс. Ей казалось, что она составляла единое целое со всем, что ее окружало, она ощущала себя частью вселенной, как река, лес, топи, ветер или солнечный свет. И в душе у Женевьевы царили мир и покой.

Продолжая слушать доклад боцмана об ухудшении состояния временной заплаты на пробоине «Танцовщицы», Доминик наблюдал за мадемуазель Латур. При этом взгляд его был необычно мягким, а на губах играла загадочная улыбка. Сайласа, который давно решил, что присутствие на корабле этой маленькой бестии — дурное предзнаменование, неизбежно грозящее бог знает какими несчастьями, очень встревожило выражение лица хозяина.

Насколько слуге было известно, месье лишь один раз в жизни поддался чарам представительницы прекрасного пола. Разумеется, капер не отказывал себе в удовольствиях, но у него не было ни времени, ни желания надолго или слишком сильно привязываться к какой-то одной женщине. И никогда за все эти пиратские годы Делакруа не потакал женским причудам и капризам, никогда не подпускал женщин к делам! И вот какая-то пигалица вольготно загорает на корабле, а у хозяина на лице появляется благостное выражение, какого Сайлас никогда прежде у него не видел.

— Если эта гавань нам подойдет, боцман, мы сможем поднять «Танцовщицу» и получше осмотреть пробоины, — рассеянно отвечал Доминик. — А пока пусть помпы работают безостановочно. — И, оставив боцмана с Сайласом на полуюте, он пересек палубу и подошел к Женевьеве, застывшей словно завороженная.

— Кто она? — спросил боцман, не сводя тяжелого взгляда с Женевьевы; меж бровей у него залегла глубокая морщина.

Сайлас неопределенно повел плечом:

— Дочь Латура. Кажется, она нужна месье для того, чтобы получить стоянку.

— С каких это пор месье нуждается в помощи женщины, тем более такой пигалицы? — Боцман смачно сплюнул за борт.

— Думаю, это его дело. — Неоспоримый довод Сайласа положил конец дискуссии, и мужчины разошлись по своим делам.

Тень загородила ей солнце, " и Женевьева открыла глаза.

— Я не спала, — проворковала она, сладко потягиваясь. — Я просто околдована.

— Это видно. — И Доминик сел рядом.

— Теперь мой костюм не оскорбляет вашего представления о приличиях, месье? — озорно сверкнув на него глазами, спросила Женевьева.

— Не шути над серьезными вещами, — проворчал он, закрывая глаза от удовольствия.

После минутного колебания Женевьева решила, что ворчание его не следует воспринимать всерьез:

— Мы поплывем к озеру Борн по одной из этих маленьких речушек?

— Нет, мы пройдем вниз до самой дельты, а потом поднимемся по проливу Бретон, — объяснил Доминик.

— Но разве так не дальше? — От удивления Женевьева села. — Любой мальчишка, абориген миссисипской дельты, провел бы нас прямиком к озеру Борн за несколько часов.

— Тебе очень хочется сократить путешествие? — лениво поинтересовался Доминик. — Я так давно не выходил в море, что мне не хочется ограничиваться внутренними водами.

— Не думаю, что причина только в этом, — прищурившись, предположила Женевьева. — Пираты не тратят драгоценного времени на морские прогулки.

— Какой проницательный ребенок! — Доминик довольно рассмеялся. — Ты права, не тратят. Просто я не хочу, чтобы кто-нибудь догадался о пункте моего назначения. Мы плывем к заливу, а уж куда пойдем оттуда — пусть гадают.

— Ветер поворачивает к востоку, месье, — крикнул рулевой, и Доминик вскочил на ноги.

— Очень хорошо, сделаем поворот, — сказал он, направляясь к мостику.

Женевьева, поднявшись, наблюдала, как матросы быстро занимают свои места и четко выполняют действия, необходимые для того, чтобы удержать корабль от чрезмерного крена, когда рулевой возьмет право руля. Все делалось так слаженно и красиво, что Женевьеве захотелось стать членом команды. Огромные паруса наполнились ветром, и «Танцовщица» слегка накренилась. Женевьева ухватилась за поручень. Раздался новый приказ, и матросы побежали к тросам и мачтам. Проворно, словно обезьяны, они взбирались по вантам, чтобы ослабить топсель.

Доминик не говорил ей, что она должна как приклеенная оставаться на шканцах, поэтому Женевьева не видела причины стоять здесь, в то время как на главных палубах происходит самое интересное. Там, внизу, смешавшись с командой и внимательно наблюдая и слушая, она могла бы научиться каким-нибудь премудростям морского дела. Лихо, по-матросски, задом наперед, держась обеими руками за поручни, она спустилась по трапу, заняла позицию у перил нижней палубы и, подняв голову, стала наблюдать за тем, как работают на мачтах матросы. Похоже, туда не так уж трудно взобраться. Во всяком случае, они делали это с очевидной легкостью. На отцовской верфи она видела, как корабелы чинили такелаж, сидя высоко над палубой, на реях, — и держась лишь одной рукой. При этом они смеялись, пели и чувствовали себя совершенно свободно, словно в кресле перед камином.

Парнишка лет двенадцати, не больше, вскарабкался к небольшой платформе на самой верхушке бизань-мачты.

Высота казалась головокружительной, но ванты, судя по всему, были вполне прочной «лестницей». «Какой, должно быть, дивный вид открывается с этой высоты, — мечтательно подумала Женевьева, — берега реки, а впереди — дельта и залив». Решение присоединиться к мальчишке возникло само собой.

Она скинула туфли и, едва успев осознать, что делает, ухватилась за растяжной трос бизань-мачты. Но очень скоро убедилась в том, что задача была не такой и легкой. Ступни и ладони словно противились выполнению непривычных движений, все тело то и дело «проворачивалось» на тросе, но не в характере Женевьевы было сдаваться. Стараясь справиться с неприятным ощущением, возникшим в животе, она ползла по канату равномерными «стежками». Лишь один раз Женевьева взглянула вниз. Этого оказалось достаточно. Больше она не сводила глаз с конечной цели своего движения там, вверху. Однако впечатление было такое, что та почти не приближалась. Кроме того, хрупкая и непривычная «лестница», по которой взбиралась Женевьева, вдруг под резкими порывами налетевшего ветра стала угрожающе раскачиваться.

Первым Женевьеву заметил Сайлас.

— Месье? — Матрос указал хозяину наверх.

— Господи Иисусе! — Несмотря на загар, стало видно, как сильно Доминик побледнел. — Какого черта она еще придумала? Женевьева! Немедленно спускайся!

Она услышала крик, но лишь стиснула зубы. Уже забравшись так высоко, Женевьева не собиралась отказываться от победы. Да и верхушка бизань-мачты была теперь намного ближе, чем палуба. К тому же она не знала, сколько еще немеющие от боли пальцы смогут удерживать колючие и остро впивающиеся в ладони тросы.

На голос хозяина вся команда как один обернулась и уставилась наверх. Вид необычной пассажирки, карабкающейся на мачту, был достаточно удивителен, но не он вызвал смущенный шепот среди матросов. Их потрясло то, что, несмотря на приказ месье, фигурка продолжала карабкаться вверх и не остановилась, даже когда капер грозно повторил приказ. Разве этой девушке неизвестно, какую кару влечет за собой непослушание?

— Похоже, она вас не слышит, месье, — лаконично заметил Сайлас, пытаясь спасти положение.

— Прекрасно слышит! — стиснув зубы, прорычал Доминик. — И, клянусь, в следующий раз подобная избирательная глухота мадемуазель не поразит! Сними ее! — Делакруа стиснул поручень с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев.

У Женевьевы вдруг соскользнула с троса нога — и сердце его громко бухнуло о ребра. Трос бешено раскачивался, а она судорожно хваталась за него, перебирая руками. Один промах — и Женевьева полетит на палубу с высоты сотни футов… Вполне вероятно, что такую судьбу она предпочтет той, что Доминик уготовил ей, как только девушка спустится и попадет к нему в руки. Страх его подпитывался гневом, гнев — страхом по мере того, как Делакруа наблюдал за быстрым продвижением Сайласа. Тем временем Женевьева достигла наконец вершины бизань-мачты и села там в относительной безопасности. Она видела далеко внизу белый круг поднятых к небу лиц и Доминика, яростно машущего ей рукой.

— Разве вы не слышали, как месье приказывал вам вернуться? — с испуганным любопытством спросил ее мальчишка-сосед по верхушке бизань-мачты.

Женевьева, которая теперь серьезно сомневалась в том, что сможет спуститься по вантам, промямлила что-то нечленораздельное и оглянулась вокруг. Зрелище действительно оказалось потрясающим, однако Женевьева уже не была уверена, что это стоило того страха, который она испытала, карабкаясь наверх, тем более что теперь предстояло еще и спуститься к разъяренному Делакруа.

Парнишка глянул вниз и объявил:

— Сайлас лезет. Интересно зачем? Он нечасто сюда взбирается.

Сайлас достиг платформы, на которой они сидели, и окинул Женевьеву оценивающим взглядом. Девчонка испугана, понял он, и это может все осложнить.

— Месье хочет видеть вас на палубе, мадемуазель, — сухо сообщил он.

— Хорошо, через несколько минут. — Женевьева робко улыбнулась. — Я поднялась только затем, чтобы полюбоваться на залив.

Ее деланно бравый тон не обманул Сайласа:

— Месье желает видеть вас внизу немедленно. Если я не спущу вас, он поднимется за вами сам. Вы ведь не хотите этого? — в его вопросе только глухой не расслышал бы сурового предостережения, и у Женевьевы засосало под ложечкой от страха, который не имел ничего общего со страхом высоты. — Следуйте за мной, — продолжил Сайлас, — я буду направлять ваши ноги. Просто ставьте их туда, куда я буду указывать, и не смотрите вниз.

Он стал спускаться по тросу, оставляя достаточно места для Женевьевы. Она осторожно опустилась на перекладину и застыла, вцепившись в раскачивающийся трос.

— Я не могу, Сайлас.

Он услышал ее до смерти перепуганный шепот и выругался себе под нос. Протянув руку вверх, схватил ее за щиколотку. Рука была теплой, крепкой и надежной.

— Нет можете! Я буду все время держать вас за ногу.

Доминик, кусая губы, хоть и не слышал ни единого слова из их разговора, понимал, чем вызвана задержка. Сайлас мог держать ее за щиколотку по одной-единственной причине. Женевьева не первая, кого понадобилось успокаивать, чтобы заставить спуститься с такой высоты при столь сильном ветре. Многих молодых парней на первом году плавания наверху охватывала паника, у них начиналось головокружение, и Сайлас знал, что делать в таких случаях. «Может быть, мне самому следовало бы за ней подняться», — сердито подумал Доминик, в бессильном отчаянии меряя палубу шагами и не сводя глаз с того, что разыгрывалась у него над головой.

Он уже был готов карабкаться по вантам, как Женевьева наконец медленно, но начала спускаться. Сайлас ни на миг не отпускал ее ногу — словно привязанный к ней. Доминик вздохнул с облегчением.

Женевьева впилась взглядом в узор на канате, по которому ползла, и сконцентрировалась на ощущении его поверхности в своих ладонях и на тепле надежной руки Сайласа, обхватившего ее щиколотку. Она повиновалась этой руке безоговорочно, слепо ставя ногу туда, куда направлял Сайлас. Время, казалось, замерло. Лишь равномерное, ритмичное движение по скрипучему тросу и резкие хлопки паруса нарушали напряженную тишину. Движение должно было в конце концов привести ее на твердые доски, и она не позволяла себе пока думать ни о чем другом.

— Осталось всего несколько ярдов, — ободряюще сказал Сайлас, потом она почувствовала его руки у себя на талии и, словно перелетев по воздуху, оказалась на палубе.

Колени дрожали, она ничего не могла с ними поделать и схватилась за поручень. Постепенно паника стала отступать, и девушка наконец пришла в себя. Вокруг царила гнетущая тишина. Доминик стоял угрожающе неподвижный. Потом заговорил спокойным, ровным голосом:

— Ты слышала, как я велел тебе спуститься? Женевьева судорожно сглотнула, лихорадочна соображая, что ответить. Если скажет «нет», спасет ее это? Скорее, наоборот. Ведь громогласный властный приказ капера не услышать было невозможно.

— Но я была уже почти у цели, — Женевьева вздернула подбородок, — и должна была завершить начатое.

— Ясно. — Доминик вежливым кивком подтвердил понимание. — Тогда ты не: будешь возражать против того, чтобы повторить свое путешествие? — И, улыбнувшись одними губами, указал рукой на мачту.

— Доминик, нет… я не хочу… я… я не смогу. — Кровь отлила от ее лица.

— Думаю, сможешь, — возразил он тем же ровным, вежливым тоном. — Мы вместе поднимемся наверх еще раз и полюбуемся окрестностями. Полагаю, ты недолго пробыла на бизань-мачте, чтобы рассмотреть все, что того заслуживает.

Ей показалось, что рот у нее набит опилками, ладони взмокли, стали липкими и холодными. Она молча покачала головой, не обращая больше никакого внимания на любопытные взгляды команды, загипнотизированная лишь этими мерцающими бирюзовыми глазами и яростной силой, бушующей в мощной фигуре Доминика, стоявшего так близко, что она почти ощущала жар его кожи. Женевьева снова почувствовала исходящую от него грозную опасность.

— Прошу тебя… — ее голос был едва слышен. — Я не могу.

— Есть выбор: либо ты взбираешься по вантам снова, либо я ссаживаю тебя на берег прямо здесь. — И решительно показал на проплывающую мимо землю. — На «Танцовщице» нет места тем, кто не повинуется приказам и не способен этому научиться.

Завороженная чувством неминуемой опасности, Женевьева обернулась и увидела простирающуюся в запретной дали болотистую неприветливую равнину. Судя по всему, ей вряд ли удастся найти там даже следы обитания человека.

Она ни минуты не сомневалась в том, что Доминик не шутит. Он сделает именно то, что сказал, без колебаний и угрызений совести. И никто пальцем не пошевелит, чтобы ей помочь. Месье Делакруа безраздельно господствовал в своем маленьком королевстве. Женевьева подняла глаза к верхушке бизань-мачты и невольно расправила плечи. Если она сделала это один раз, сделает и второй.

И решительно направилась к вантам.

Сайлас задумчиво кивнул. Значит, месье не утратил своей привычной жесткости, несмотря на тот странный взгляд, который слуга чуть раньше заметил в его глазах. Капитан обращался с девчонкой как и с любым юнгой-новичком.

Правило для всех общее: немедленно, пока человек не успел осознать собственного страха, заставить его подняться на мачту снова. Иначе он никогда больше не сможет вскарабкаться по вантам, что означало конец многообещающей морской карьеры. «Правда, эта мадемуазель едва ли собиралась делать морскую карьеру, — напомнил себе Сайлас и озадаченно нахмурился. — Но с другой стороны, она нарушила приказ и, конечно, заслужила наказание, которое назначил ей месье. Любого другого уже привязали бы к решетчатому люку».

— Я полезу следом за тобой, — услышала Женевьева такой же спокойный, как и прежде, голос Доминика и, не задумываясь прыгнув на трос, ощутила пружинистый толчок отдачи. — Лезь сама. Ты не упадешь.

Но почему, заставляя ее делать такую ужасную вещь, он даже не постарался ободрить ее? Стиснув зубы, Женевьева негнущимися пальцами хваталась за трос, а гудящие от боли ноги сами скользили вверх. Она едва сдерживалась, чтобы не лягнуть карабкающегося вслед за ней этого невозмутимого, властного мерзавца. Стряхнуть бы его на палубу и посмотреть, как он упадет в круг улыбающихся матросов. Мысленно рисуя себе картины сладкой мести, Женевьева почти не заметила, как быстро добралась до верхушки мачты.

Доминик влез на платформу следом за ней и сел рядом. Их окружали лишь паруса, облака и кричащие над головой морские птицы. Откинувшись на спину и переводя дыхание, Женевьева с гримасой боли разглядывала свои покрасневшие, стертые ладони.

— Дай посмотрю. — Доминик взял ее руки в свои. — Спустимся, и я смажу их целебной мазью.

— Как это милосердно! — огрызнулась она. — Какой в этом смысл? — И мрачно добавила:

— На них вообще уже не будет кожи, если я спущусь вниз.

Делакруа ничего не ответил, лишь достал из кармана сигару, высек огнивом огонь и закурил. Щурясь от дыма, он отошел на край платформы и стал вглядываться в горизонт. Доминик больше не сердился, но и в язвительную дискуссию относительно назначенного Женевьеве наказания вступать тоже не собирался. Это было и заслуженно, и необходимо, если девушка действительно хотела понять, какова реальная жизнь на борту корабля. Кроме того, ей надо преодолеть страх. Итак, он молча курил, вглядываясь в горизонт, а маленькая Латур кипела от злости, со страхом думая о предстоящем спуске. Правда, она не сомневалась, что на сей раз уже не будет так паниковать, а также точно знала, что больше никогда, если только к тому не вынудят чрезвычайные обстоятельства, не выкажет открытого неповиновения этому безжалостному каперу при людях и на его территории.

Они начали спускаться, Доминик — первым, однако не держал ее за ногу, как Сайлас. Но Женевьева почему-то была уверена, что в случае необходимости Доминик не колеблясь придет ей на помощь. Когда они очутились на палубе, он резко скомандовал:

— Отправляйся вниз и сними бриджи. Оставайся там, пока я не приду.

И, ни разу не взглянув на нее, вернулся на полуют, а совершенно обессилевшая Женевьева побрела в каюту, размышляя о том, как с наименьшими потерями выбраться из этого положения.

Только час спустя, решив, что у нее было достаточно времени, чтобы усвоить урок, Доминик присоединился к ней. Он нашел Женевьеву по-прежнему в полном обмундировании, но крепко спящей. Содранные ладони покоились на подушке. С той самой загадочной улыбкой, которая так встревожила Сайласа, он подошел к столу, налил вина и, стоя спиной к кровати, позвал:

— Женевьева?

Длинные ресницы медленно поднялись, и она, моргая, словно не понимая, где находится, потянулась. Потом глаза ее широко открылись и, сев на кровати, Женевьева объяснила:

— Я заснула.

— Мне именно так и показалось, — мрачно подтвердил Доминик. — Кажется, я велел тебе снять бриджи. Совершенно очевидно, что в них ты можешь учудить еще что-нибудь похлеще.

— Но мне удобно в них, — попыталась возразить она, однако, увидев, как зловеще потемнели его глаза, прикусила губу. — Я бы сняла, но неожиданно заснула.

Поставив бокал на стол, Доминик подошел к кровати и, чуть прижав ее плечо ладонью, опрокинул Женевьеву на спину.

— Я очень опасаюсь, маленькая мадемуазель, что вы слишком привыкли все делать по-своему. Тот факт, что вам просто хочется чего-то, еще недостаточное основание для того, чтобы немедленно приводить свое желание в исполнение. Особенно если я не хочу, чтобы вы это делали. — Он нащупал пальцами пряжку на ремне, расстегнул затем и пуговицы на ее поясе.

— Но почему то, чего хочешь ты, важнее того, чего хочу я? — спросила Женевьева, возмущенная явной несправедливостью, и неприязненно отстранила его ищущие пальцы.

— Потому что я старше и сильнее тебя, а также потому, что ты — на моем корабле, — ответил Доминик, отбрасывая ее руки, словно то были надоедливые москиты.

— Последний довод я могла бы счесть убедительным, — сказала Женевьева, пытаясь сохранить достоинство, хотя это было трудно сделать, учитывая, что с нее в этот момент сдирали одежду. — Но первые два мне кажутся несущественными.

— Вот как? В самом деле? — Бирюзовые глаза подозрительно сузились. — Быть может, стоит продемонстрировать преимущества возраста и силы? — Последним резким движением он стянул с ее ног бриджи.

— О, что ты делаешь?! — Женевьева схватилась за рубашку в попытке прикрыть наготу.

— То, чего ты не сделала сама, — спокойно ответил он, приподнимая ее за талию и задирая на ней рубашку вместе со всем остальным.

Женевьева, почти обнаженная, съежилась под его оценивающим взглядом.

— Если хочешь доказать, что ты сильнее меня, в этом нет необходимости, — сказала она вдруг охрипшим голосом.

— Нет? — повторил Доминик, задумчиво глядя на нее. — Быть может, я хочу тебе показать не превосходство физической силы, а эмоциональную и психическую власть одного человека над другим. Есть цепи, которые приковывают надежнее, чем любые рукотворные, Женевьева.

Женевьева вся напряглась, сопротивляясь его напору, и вдруг ощутила, как до боли напряглись мышцы живота. Ей не нравилось лежать вот так, прикованной к постели его мерцающим задумчивым взглядом и сильными руками. Это было похоже на игру, в которой отведенная роль ей надоела. Когда, демонстрируя свое нежелание, пленница отвернулась от этих немигающих бирюзовых глаз, Доминик склонился над ней и легко провел губами по чувствительной коже за ухом. По всему ее телу пробежала легкая дрожь, застывшая обнаженная плоть, казалось, ожила. Закрыв глаза, Женевьева собрала всю свою волю, чтобы не поддаться влечению и оказать сопротивление.

Доминик улыбался, но она не видела его улыбки — лишь слышала голос, свидетельствовавший о том, что его явно забавляла эта ситуация.

— Упрямая фея! Но я тебе докажу, не сомневайся. — Его губы встретились с ее сомкнутыми губами, и она ощутила вкус соли, вина и солнца.

Губы Доминика, теплые и упругие, прижались к ее слегка обветренным губам неожиданно нежно, и все… Женевьева забыла о сопротивлении. Его горячая рука гладила ее по животу, палец игриво щекотал пупок, а поцелуй становился все настойчивее и решительнее. Женевьева почувствовала желание Доминика, ощутила его на вкус, вбирая его в себя с каждым вдохом, но предприняла еще одну отчаянную попытку выставить заграждение: напрягла мышцы живота, плотно сдвинула бедра и крепко сжала губы.

Доминик, не отрывая губ от ее рта, стал расстегивать свою рубашку. Женевьева согнула ноги, толкнула его коленями и, задыхаясь, выкрикнула:

— Я не хочу этого!

Она перевернулась на бок и поджала колени, намереваясь совершить обходной маневр, чтобы удержать оборону. Но в глубине души понимала, что хочет этого, а протест ее носит ребяческий, чисто формальный характер. Женевьева понимала, что это последняя тщетная попытка отрицать очевидное — надежность тех цепей, о которых он говорил. Да, это было бессмысленно.

И тут он вдруг отпустил ее запястья и встал; только кровать скрипнула.

— В этих делах я не намерен принуждать тебя. С тобой не случится ничего такого, чего бы ты сама не пожелала, — безразлично сказал Доминик. — Мне не нужно то, чего мне не хотят отдавать добровольно. А притворная игра меня не волнует.

Такой крутой поворот ошарашил Женевьеву, и она, не веря своим ушам, судорожно всхлипнула. Только что он смеялся и был нежен, потом хотел воспламенить ее желанием, равным его собственному, и вот безразличен, холоден, словно возвращал на место игрушку, поскольку та перестала его интересовать. Глаза Женевьевы наполнились слезами унижения, обнаженная, она задрожала от стыда и от сознания того, что совершенно одна с этим жестким и властным, почти незнакомым мужчиной. Помощи ждать неоткуда. И, не произнеся ни слова, она сделала единственное, что пришло ей на ум: натянула одеяло до подбородка и сжалась под его спасительным укрытием.

Доминик допил вино, размышляя, как выразить сожаление по поводу своей несдержанной резкой отповеди. Женевьева — не Анжелика. Она вообще не похожа на других женщин, которых он встречал до сих пор — за исключением одной, — и было бы не правильно и несправедливо забывать об этом. Он в значительной мере нес ответственность за Женевьеву, чего старательно избегал в прошлом. «После Розмари по крайней мере», — признал он и почувствовал глухой удар сердца, как всегда при воспоминании о ней.

Отдаваясь прихоти — нет, могучему желанию — научить эту неукротимую, опрометчивую, простодушную фею тому, что следует знать о торжестве любви, он косвенным образом взвалил на себя ответственность за то, чтобы при этом не причинить ей страданий. Сознательно она не дразнила его и не кокетничала, и теперь он почти физически ощущал, какая боль непонимания сконцентрирована в тихом клубочке, свернувшемся под одеялом. А ведь он собирался сделать что-нибудь с ее ободранными ладошками. Чувство вины снова кольнуло Доминика. Но это подождет, сначала нужно залечить более глубокую рану.

Раздевшись, он откинул одеяло и тихо лег рядом с Женевьевой, притянул ее к себе, нежно прикоснулся губами к ее шее и стал шептать ласковые слова. Судорожно сжавшийся комочек наконец начал оттаивать: Женевьева перевернулась на спину и доверчиво посмотрела ему в глаза мерцающим желто-карим взглядом.

— Моя вина, сладкая моя фея, — проворковал он, целуя ее в кончик носа. — Я испугался, что потеряю тебя прежде, чем ты встанешь и уйдешь. Постараюсь больше никогда так не делать.

Женевьева не совсем поняла, что он хотел этим сказать, но не могла не почувствовать того, что говорило ей возбужденное тело Доминика.

Глава 10

Анжелика была в отчаянии. Доминик снова уходил, не востребовав того, что она так хорошо умела делать и от чего он еще несколько недель назад никогда не отказывался.

Доминик Делакруа, как обычно, выпил до последней капли густой крепкий кофе, который так любил, а вместе с ним и очередную дозу любовного напитка, но его прощальный поцелуй был небрежен, бирюзовые глаза не выражали ровным счетом ничего. Казалось, он не заметил ни ее новых духов, ни того, как искусно она напудрилась, ни почти прозрачного газового пеньюара, который лишь символически прикрывал ее нагое умащенное благовониями и припудренное тело. Все ее искусство, все ухищрения не сумели сломить стену вежливого безразличия, воздвигнутую покровителем, а коли так, значит, договор между ними очень скоро будет расторгнут. Мужчина не станет обеспечивать любовницу, которая его больше не интересует.

Глаза Анжелики наполнились слезами, она обвила руками его шею и прижалась к Доминику. Ах, если бы он только обнял ее, почувствовал ее мягкое, теплое тело под пеньюаром, тогда, конечно же, он не смог бы противиться влечению, Анжелика повела бы его наверх, в спальню, куда он в последние дни входил лишь тогда, когда приезжала эта худющая лохмушка с тюрбаном на голове.

Но Доминик лишь положил руки ей на плечи и отстранил от себя:

— Не сейчас, Анж. Я спешу.

— Ты теперь всегда спешишь, — прошептала она обиженно. — Не понимаю, зачем ты приходишь ко мне, если у тебя нет времени для…

— Но я ведь прихожу. — В его голосе послышались угрожающе-раздраженные нотки. — Начнешь беспокоиться, когда перестану.

Задрожав, Анжелика отступила, не смея сказать больше ни слова, чтобы не услышать в ответ безжалостный приговор: все кончено. Пока он его не вынес, пока он продолжает приходить сюда, не важно зачем, квартеронка могла еще бороться за свои интересы. Если зелье доброй колдуньи не подействовало, можно обратиться к злому чародею. Вероятно, белая магия менее эффективна, чем черная, и следует перенести внимание с Доминика на причину угасания его интереса к прежней любовнице. Если каким-то образом удастся вывести из игры это тощее существо, капер, несомненно, вернется к своей Анж.

Доминик уже вышел за дверь, но потом замешкался и повернулся к любовнице:

— Не буду возражать, если ты… несколько расширишь сферу своей деятельности. Я не настаиваю на полном воздержании. Это едва ли было бы справедливо. — И, не поинтересовавшись, какое впечатление произвело на нее это любезное разрешение, ступил на тротуар.

Анжелика задохнулась от гнева и, чтобы не дать злому слову сорваться с языка, прижала ладонь тыльной стороной к губам. Уж лучше бы покровитель обругал ее, запер на замок, приказал сохранять верность независимо от того, нужна она ему или нет, — что угодно, только не этот вежливый отказ от ее безраздельной преданности. Следующий шаг был неминуем и ждать себя долго не заставит.

Доминик беспечно зашагал по улице, нимало не заботясь о том, какой ужас посеял в душе Анжелики. С его точки зрения, он проявил по отношению к Анжелике абсолютное понимание и был справедлив. Ему и в голову не приходило, что квартеронка может возражать против чего бы то ни было, что он решил, ведь он честно соблюдает условия договора, обеспечивая ее так, как она привыкла. В настоящее время Доминик не собирался лишать ее содержания, во всяком случае, до тех пор, пока Анжелика не найдет себе другого благодетеля, в чем у нее, столь юной и очаровательной, не будет затруднений.

Обойдя группу детишек, плясавших на тротуаре, он вошел в прохладный полумрак винной лавки. Хозяин кивнул и без единого слова поставил на мраморную стойку рюмку абсента. Доминик опрокинул обжигающую жидкость в рот одним ловким движением и прошел в заднюю комнату, где за столом его ожидали трое мужчин. Они немедленно встали.

— Господа, — Доминик приветствовал их легким поклоном и сел, жестом предложив им тоже садиться, — вам надлежит вывести флот на новую стоянку завтра с вечерним приливом. К этому времени команды должны быть трезвы и в полной готовности. — Это был приказ, и его встретили почтительными улыбками. — Корабли привести к ветру, выдраить, провести все ремонтные работы, подготовить паруса и такелаж к месячному морскому переходу.

— Куда мы пойдем, месье? — осмелился спросить седобородый капитан, наполняя маленький стаканчик абсентом.

Доминик улыбнулся и закурил сигару, чтобы немного подержать слушателей в напряжении.

— Сдается мне, что кое-кому требуется наша помощь, — уклончиво ответил он. — А вы прекрасно знаете, как охотно мы оказываем услуги. — За столом прокатился взрыв смеха. — Очевидно, что эти люди не слишком счастливы служить испанцам. И в Новом Орлеане немало тех, кто с радостью окажет им помощь в обретении независимости, но кто-то должен уметь пользоваться ружьями и порохом. — Доминик расплылся в улыбке. — Меня попросили предоставить мой флот в распоряжение этих… ну, скажем… освободителей. В обмен на солидное вознаграждение, разумеется.

— Гондурас? — резко спросил костлявый мужчина с устрашающим шрамом через всю правую щеку. Из трубки, которую он держал в кривой руке, поднимались кольца сизого дыма.

— Угадал, Джейк, — подтвердил Доминик. — Сделаем марш-бросок, а потом посмотрим, за какими военными трофеями можно погоняться в наших морях. Нельзя же возвращаться с пустыми руками. Нельзя разочаровывать наших клиентов. Правда ведь?

Кто-то цокнул языком:

— Вест-индские купцы? Значит, мы обойдем британскую блокаду с двух сторон?

— Точно, — подтвердил Доминик с чувством полного удовлетворения, и бирюзовые глаза сверкнули. — Это придаст нашему приключению особую пикантность, согласны?

— Ваш ухажер становится немного нетерпелив, мадемуазель Латур, — с потугой на игривость объявил Виктор, появляясь на задней террасе, где его дочери и жена сидели, стараясь не двигаться, так как задыхались от необычной жары, нагрянувшей уже в первую неделю мая.

— Я не понимаю, папа. — Элиза промокнула верхнюю губу кружевным платочком и с некоторым испугом посмотрела на отца, явно пытавшегося изображать простодушного добряка.

Виктор погрозил ей пальцем:

— Не притворяйтесь передо мной невинной девочкой, мадемуазель. Похоже, ты совершенно бессовестно дразнила его, и теперь ничто его не ублажит, кроме перенесения даты бракосочетания на более ранний срок. Сегодня мы договорились, что свадьба состоится через четыре недели, ты прибудешь на церемонию из Трианона, и там же вы проведете свой медовый месяц. Твоя мачеха позаботится обо всех приготовлениях к свадьбе.

— Но как можно за четыре недели закончить брачный полог? — умирающим голосом пробормотала Элен. — Балдахин из небесно-голубого шелка с солнцем, сияющим на нем множеством лучей, еще только начали вышивать. Не положат же Элизу на супружеское ложе без него!

Виктор нахмурился и прогремел:

— В этом я плохо разбираюсь, мадам. У вас была уйма времени после того, как состоялась помолвка. И потом, вы что, намерены со мной обсуждать, как вышивать инициалы на девичьем белье, какой фасон выбрать для свадебного или домашнего платья?

— О нет, Виктор, разумеется, нет, — начала оправдываться бедная Элен.

Женевьева не смогла удержаться от неуместного смешка, представив себе отца, вникающим в подобные «проблемы». Даже сами слова «белье», «халат» в его устах звучали комично. Чтобы скрыть смешок, она дико закашлялась, но следующие реплика отца отбила у нее всякую охоту смеяться.

— Мы отправляемся в Трианон в конце недели.

То есть через три дня. Она не могла так внезапно покинуть Новый Орлеан, не обговорив с Домиником планы на лето. Она даже не была уверена, что им удастся повидаться до отъезда. После возвращения с озера Борн он посылал ей через преданную Амелию коротенькие записки, в которых сообщал, когда будет на Рэмпарт-стрит. А остальное зависело от Женевьевы — сможет ли она улизнуть на свидание. Если ей это не удавалось, Доминик не говорил ни слова и никогда ни о чем не спрашивал. Лишь сказал ей как-то, что в случае крайней необходимости можно связаться с ним через Масперо, но совершенно недвусмысленно дал понять, что этот канал следует использовать только в чрезвычайных обстоятельствах.

Женевьева понимала, что такая предосторожность предпринималась в целях ее безопасности. Сам капер не слишком заботился о том, чтобы замести собственные следы, но настаивал на чрезвычайной осмотрительности со стороны Женевьевы. Ее это трогало и немного удивляло. Насколько она могла судить, подобная щепетильность не была характерной чертой для бесшабашного Доминика, глубоко и откровенно презиравшего все светские условности и запреты. Иногда она сама была готова пренебречь осторожностью, когда пуританские правила на Ройял-стрит и роль хорошо воспитанной девочки, которую берегут для алтаря, угнетали ее до такой степени, что Женевьева почти физически задыхалась и едва сдерживалась, чтобы, забравшись на крышу, не закричать на весь свет, что она вовсе не такая, какой ее хотят видеть. Она — ветреная любовница пользующегося самой дурной славой в Новом Орлеане разбойника, и это ей очень, очень нравится. Но однажды Женевьева неблагоразумно поведала Доминику о своих настроениях, и тот выбранил ее, словно капризную наивную пятилетнюю девочку. Мало того, отправил домой, лишив любовных утех.

Женевьева решила вступить в разговор:

— Папа, не лучше ли нам отложить поездку до конца будущей недели? Элен не успеет за три дня закончить все свадебные приготовления, а ведь заниматься ими можно, только оставаясь в городе. А вот чтобы организовать прием на плантации, и трех недель будет достаточно.

— Так было бы действительно лучше, — жалобно подхватила Элен. — Нам нужно съездить к портному и к…

— Ну ладно, ладно, — нетерпеливо перебил Виктор; — Пусть будет конец следующей недели. Что с вами, мадемуазель? Язык проглотили? — вдруг обратился он к Элизе, которая до сих пор не проронила ни слова.

Она сидела очень бледная и машинально мяла носовой платок.

— Просто я немного удивлена. — Затем, вздохнув, добавила низким голосом:

— Лоренцо мне ничего не говорил о том, что хочет ускорить свадьбу. Я полагала, церемония состоится на Рождество.

Виктор посмотрел на старшую дочь с некоторым раздражением. Все женщины одинаковы. Брак и дети — их назначение. С колыбели их к этому готовят, они только об этом и болтают. А вот когда надо выходить замуж, ведут себя так, словно их приносят в жертву на алтаре дьявола. Партии, которую он нашел для старшей дочери, мог бы позавидовать любой, и сама Элиза никогда прежде не выказывала нежелания выходить за Лоренцо. А сейчас выглядит так, будто это — последнее, чего ей хотелось бы в жизни. В полном недоумении покачивая головой, Виктор покинул террасу и отправился к себе в контору.

Как только он ушел, Элиза заплакала. Мачеха бросилась утешать ее, а Женевьева задумалась. Она-то знала, что пугало Элизу: мысль о тех двух неделях, которые предстоит провести с мужем, когда она не будет видеть никого, кроме служанки, когда окажется в полной его власти, обязанная выполнять все его мужские прихоти, что в конце концов приведет к страху перед постелью, если можно так выразиться. Элен прозрачно намекала на это после собственного медового месяца, хотя никогда не вдавалась в подробности. Считалось, что подобный опыт невеста должна приобрести в свою первую брачную ночь.

Женевьева размышляла: не помочь ли Элизе, немного подготовив ее к предстоящему испытанию? Но как сделать это, не выдав собственного секрета? А она ни за что не могла позволить, чтобы стало известно о ее связи с капером.

Да сестра этому и не поверила бы; не поверила бы в столь шокирующую историю, о ком бы ни шла речь, а уж о сводной сестре тем более. У нее, неровен час, еще началась бы нервная истерика! И более, чем все остальное, Элизу подкосило бы сознание того, что именно Доминик Делакруа лишил ее сестру невинности. Внезапная утрата его интереса к ней повергла красавицу в печаль и уныние, которые не покидали Элизу уже несколько недель.

"Недель» — это слово вернуло Женевьеву к началу собственных размышлений. Неделю отсрочки ей удалось выторговать, но, как знать, удастся ли за это время повидаться с Домиником? Он никогда, лишь за редкими исключениями, не согласовывал с ней своих планов, однако фея знала, что капер готовит свой флот к выходу из озера Борн.

Бухта оказалась именно такой, какая ему была нужна, и после того первого дня путешествие превратилось для Женевьевы в сплошное удовольствие. Доминик возил ее на рыбалку в маленькой лодочке, они разжигали костер на берегу бухты, варили раков и ели их руками. Высокомерный и элегантный, опасный и властный Доминик Делакруа исчез: появился веселый, беспечный, взъерошенный пират, умеющий рыбачить и готовить еду под звездным небом, а потом со вкусом облизывать жирные пальцы, свои и ее. Они предавались любви на одеяле в серебряном свете луны.

— Почему ты улыбаешься? — раздраженно спросила Элиза, все еще жалобно всхлипывая. — Ты похожа на кошку, которая только что наелась сметаны. Наверное, радуешься, что через четыре недели избавишься от меня?

— Не говори глупостей! — Как это Элизе всегда удается извратить ее самые добрые намерения! — Если я и радуюсь чему-то при мысли о твоей свадьбе, то радуюсь за тебя. Не притворяйся, будто тебе не хочется стать мадам Биас, владелицей Виллафранка. Как только медовый месяц закончится и ты поселишься в своем новом доме, к тебе с поздравлениями повалит весь город, ты будешь принимать по четвергам и время от времени давать большие приемы. Тебе это понравится, Элиза.

Элиза немного взбодрилась, а Элен, приняв эстафету у Женевьевы, начала рассказывать ей, какое это удовольствие — быть хозяйкой самой себе, не чьей-то дочерью, а почтенной дамой, самостоятельной и важной.

— И Лоренцо вовсе не противный, — практично заметила Женевьева, — ты ведь сама говорила, что он нравится тебе больше всех твоих поклонников.

— Ах, ты такой еще ребенок! — вздохнула Элиза. — Не в этом дело, ты не понимаешь некоторых вещей, правда, Элен?

На лице Элен отразилось сомнение. Она не знала точно, насколько много понимает в жизни ее младшая падчерица. Но подозревала, что та понимает гораздо больше, чем кто бы то ни было, во всяком случае, больше Элизы.

Женевьева рассмеялась:

— Вам незачем отвечать на этот вопрос, дорогая Элен. Я поднимусь наверх. На улице слишком жарко.

Оказавшись у себя в комнате, она начала нервно ходить из угла в угол, покусывая губу. Придется оставить записку для Доминика у Масперо, но, чтобы сделать это, надо незаметно выбраться из дома в квартеронском наряде сегодня же во время сиесты, когда по случаю такой жары все будут спать. Даже Виктор и Николас уединятся в своих покоях после обеда, чтобы отдохнуть перед возвращением в контору на набережной, когда жара спадет. В половине второго, несмотря на зной, Женевьева, прячась в тени витых балконов, быстро шла по направлению к Чартрес-стрит. Она сама не могла бы сказать, почему вдруг, изменив первоначальное намерение, повернула на Рэмпарт-стрит — разве что из-за весьма маловероятной возможности застать там Доминика или хотя бы Сайласа. И даже не думала, что у нее хватит храбрости постучать в дверь, не зная, дома ли Доминик.

Ее слишком пугала перспектива встретить холодный, презрительный взгляд Анжелики. Разумеется, она не осуждала квартеронку, поскольку, без сомнения, и сама почувствовала бы то же самое к особе, которую пустили в ее постель. Но Доминик не допускал никаких рассуждений на эту тему.

Женевьеве было интересно узнать, сколько времени Доминик проводит со своей любовницей. Наверное, много, чтобы компенсировать затраты на дом и содержание самой Анжелики, но, в сущности, это почти не задевало Женевьеву: утонченный креольский джентльмен и его содержанка-квартеронка являлись непременным, вполне привычным атрибутом местной жизни.

В тот момент, когда Женевьева свернула на Римпарт-стрит, где двери в домах были распахнуты, а на балконах сидели и болтали ни о чем дамы в разнообразно пестрых, словно крылышки бабочек, платьях, а девочки-служанки с веерами-опахалами разгоняли вокруг них знойный воздух, Анжелика одна, без сопровождения вышла из дома и направилась на Дюмэн-стрит. Она шла решительно, но на ходу иногда украдкой оглядывалась назад.

Раз Анжелика ушла из дома, разумно было предположить, что Доминика там нет, и ноги сами понесли Женевьеву за квартеронкой. Обе женщины старались держаться в тени домов и идти так, чтобы не было слышно шагов. Почему она пошла за Анжеликой? Какая разница почему. Пошла и все. В этот разморивший всех знойный полдень у Женевьевы особых дел не было, а кроме того, она никогда не умела противиться своему любопытству.

Преследование привело ее в такой уголок Квартала, где не увидишь ни одной почтенной дамы. Над вонючими кучами разлагающегося на жаре мусора жужжали мухи. В открытых дверях домов стояли женщины в небрежно расстегнутых платьях, открывавших прохожим все их прелести.

Женевьева старалась не обращать внимания на развязные окрики и скабрезные предложения, сопровождавшие ее. К ней тянулись руки, непристойно щупали ее, но серьезных попыток удержать не предпринималось. Тем не менее сердце бешено колотилось, а пот прошибал не только от жары и быстрой ходьбы, но и от ужаса перед неведомым, однако повернуть назад было так же страшно, как идти вперед.

Попав каблуком в ямку между камнями выщербленной мостовой, Женевьева оступилась и инстинктивно схватилась за ближайший предмет, казавшийся неподвижным. Им оказалась голая загорелая рука, сплошь разукрашенная татуировкой. Выдавив из себя слова благодарности, Женевьева хотела было двинуться дальше, но у ее спасителя были иные соображения на этот счет. Рука фамильярно обвилась вокруг ее талии, и Женевьева ощутила запах алкогольного перегара. Накрыв ладонью оказавшееся очень близко лицо, она изо всех сил оттолкнула его и одновременно нанесла резкий удар коленом. Взревев, словно раненый бык, мужчина отпустил ее, и Женевьева, не оглядываясь, побежала вперед. Позади раздавались непристойные выкрики. Но в конце концов все стихло, она замедлила шаг и тут осознала, что больше не видит впереди Анжелику. Лишь спустя несколько секунд Женевьева поняла почему. Проходя мимо дверного проема, занавешенного пологом, расшитым яркими бусинками, она услышала шепот. Когда какой-то мужчина, с улицы входя внутрь, откинул занавеску, Женевьева увидела в глубине помещения темно-зеленое платье и пурпурную шаль той, за которой следила.

Женевьева отступила назад и, прислонившись к стене, стала соображать, что делать. Она понятия не имела, где находится и как выбраться отсюда в какой-нибудь знакомый район. И что бы ни делала в этом доме Анжелика, не такое это место, чтобы Женевьева решилась войти и посмотреть. Она вдруг поняла, что не испытывает больше любопытства, и пожалела о легкомысленной выходке, приведшей ее сюда.

— Если вы пришли на службу, поторопитесь — ханган готов, — хрипло прошептал какой-то человек, высовывая голову из-за занавески и оглядывая улицу.

Женевьева лишь заморгала как идиотка, ноги у нее словно приросли к земле. Ханган? Где-то она слышала это слово, но не могла вспомнить в какой связи. Голова исчезла за позвякивающей бусинками занавеской.

Вуду! Ханган — вудуистский колдун. Джонас ей рассказывал об этом. Значит, Анжелика пришла на вудуистскую службу, куда только что пригласили и Женевьеву. В мрачном помещении, скрывавшемся за занавеской, Женевьева оказалась так же неожиданно для самой себя, как в свое время на мачтовом тросе «Танцовщицы», — ни в первом, ни во втором случае сознание ее участия в действиях не принимало. Если удастся держаться подальше от Анжелики, страшного ничего нет Свет здесь едва брезжил, а по одежде она нисколько не отличается от прочих присутствующих.

В центре стоял изогнутый шест, напоминающий змею. Перед ним был устроен алтарь, покрытый куском ткани. Женевьева прислонилась к стене у самого выхода и, когда до нее дошла передаваемая по рукам тыквенная чаша, украшенная змеиным хребтом, взяла ее и робко отпила глоток пахучей жидкости. Крепкий спиртовой настой каких-то трав обжег горло, слезы брызнули у нее из глаз. Больше ни у кого из присутствующих напиток, похоже, не вызывал такой реакции, и чаша, передаваемая из рук в руки, осушалась и вновь наполнялась несколько раз. К шесту за лапку был подвешен цыпленок, Женевьева с отвращением (но не в силах отвести взгляд) наблюдала, как его с величайшей заботливостью и нежностью омыли и высушили. Затем один из одетых в белые одежды прислужников влил ему в клюв что-то из еще одного тыквенного сосуда.

Ханган — судя по замысловатому наряду и маске, это был именно он — медленно, церемонно зажег свечу и начал чем-то посыпать земляной пол. Порошок был похож на муку или золу. Узор, который получался, отчетливый и наверняка исполненный смысла, был Женевьеве абсолютно непонятен. Одетые в белое прислужники стали медленно обходить вокруг, выполняя некие ритуальные движения. А потом бесцветными голосами затянули монотонный напев. Один из них остановился напротив Анжелики, стоявшей в центре круга, и Женевьева, отступив еще глубже в тень, напряглась, пытаясь разгадать слова их песнопения — или молитвы? Вдруг она услышала имя «Делакруа» и вздрогнула. Значит, заклинание посвящалось Анжелике. Скорее всего она просила о том, чтобы ей вернули благосклонность покровителя и покарали его безымянную похитительницу.

Тошнота подступила к горлу, и комната закружилась перед глазами Женевьевы. Она прислонилась к стене, не смея пошевелиться и боясь привлечь к себе внимание. Мертвенно-бледное лицо Анжелики с закрытыми глазами выражало страшное напряжение, почти осязаемая злоба исходила от нее. Затем прислужники перешли к кому-то другому и затянули новое песнопение-заклинание.

Надо было выбираться отсюда. Духота в комнате стала невыносимой. Густой запах пота и сальных свечей, ядовито-сладкий дух трав, жжение в желудке от выпитого зелья, а пуще всего страх быть узнанной усиливали головокружение и тошноту. Но между ней и занавешенным дверным проемом толпилось слишком много народу. Послышался странный звук — жуткий, зловещий, но волнующий. Это было гулкое буханье барабана. К первому барабану присоединился еще один, ритм убыстрился.

Прямо перед Женевьевой образовалось пустое пространство, и она ясно увидела барабанщиков на противоположной стороне круга. Человек вошел в круг и начал танец, к нему тут же присоединился кто-то еще. И уже в следующий момент Женевьеве показалось, что двигается вся комната, кружась и распевая в такт все убыстряющемуся барабанному ритму, при этом тыквенная чаша снова поплыла по рукам. Женевьева оказалась вовлеченной в танец, она кружилась в сизом от дыма полумраке посреди возрастающего всеобщего безумия, заразительного, как чума. Потом кто-то издал страшный вопль, и вся толпа отпрянула к стенам, а в освободившийся круг впрыгнул верзила с неподвижно выпученными глазами.

И тут, пренебрегая опасностью, Женевьева стала протискиваться к выходу. Впрочем, никто не обращал на нее внимания, погруженные в транс, они вообще не замечали ничего вокруг, так что ей удалось благополучно выбраться на улицу. Не останавливаясь, не разбирая дороги, она побежала, стремясь лишь побыстрее оказаться как можно дальше от этого вудуистского храма. Она бежала по набережной, потом свернула в одну из зловонных боковых улочек, ведущих, как подсказывал здравый смысл, в глубь города, подальше от реки.

Женевьеве казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди, так громко и бешено колотилось оно о ребра. Не чувствуя под собой горящих от боли ног, задыхаясь и с трудом ловя ртом воздух, который свистел и хрипел у нее в груди, она очутилась наконец на благословенно знакомой Чартрес-стрит. Но остановиться почему-то не смогла, пока возле биржи Масперо не уткнулась прямо в живот Делакруа.

Доминик, узнав тюрбан и это платье на миниатюрной фигурке, наблюдал, как она неслась по улице, но понятия не имел, ни почему она скачет, словно испуганная лань, ни зачем она вообще оказалась на улице в своем маскарадном костюме. Но что-то, несомненно, надо было делать, пока она не привлекла к себе всеобщего внимания. Доминик намеренно встал на пути и крепко схватил ее за руки, не давая вырваться. Поскольку Женевьева, судя по всему, была не в состоянии отвечать на вопросы, он без лишних слов сгреб ее, лягающуюся и бессвязно бормочущую, в охапку и потащил наверх, к себе в кабинет, подальше от любопытных глаз и ушей. Джин Масперо выразительно покачал головой, когда дверь с треском распахнулась от резкого удара ноги. Он не лез в дела капера, только дурак мог решиться задавать тому вопросы или без приглашения совать нос в то, что происходит в его кабинете.

— Так, Женевьева, теперь успокойся. — Доминик поставил ее на ноги, но по-прежнему крепко держал за плечи. — Что повергло тебя в такую панику? Ты представляешь себе, какое внимание привлекла к себе? А что, если бы ты столкнулась с кем-то знакомым?

Женевьева пыталась успокоиться, но грудь ее все еще мучительно вздымалась, и теперь, когда необходимость бежать сломя голову отпала, она почувствовала, как острая боль распирает ей легкие. Доминик усадил ее в кресло и налил в стакан бренди из графина, стоявшего на низком комоде.

— Пей медленно. — Но, увидев, как у нее дрожат руки, сам поднес стакан ей ко рту и заставил выпить половину содержимого.

Наконец дыхание у Женевьевы выровнялось и она перестала дрожать, осознав, что находится в безопасности, но ей все еще казалось, будто она слышит зловещее буханье барабанов и истерическое пение, а перед глазами пылала яркая, жуткая струя крови из шеи цыпленка.

— О, Доминик, это было так ужасно, — прошептала она. — Мне никогда не было так страшно.

— Это уж точно, — спокойно сказал он. — Тебя что-то напугало. Скажи мне что?

— Анжелика… — Ей было трудно произносить слова.

— Какое отношение ко всему этому имеет Анжелика? — требовательно спросил Доминик, и льдинки замерцали в его взгляде. — Я же много раз повторял, что она не имеет с тобой ничего общего.

Женевьева неопределенно махнула рукой. Анжелика имеет к ней отношение, поскольку желает ей зла, и если Доминик думает, что официальную любовницу нисколько не тревожит его интерес к Женевьеве, то ему придется признаться в своем глубоком заблуждении.

— Я… я пошла за ней, — запинаясь начала Женевьева, — когда она… она вышла из дома, и…

— Что-что ты сделала? — прогремел он.

— Пожалуйста… ты не понимаешь, — поспешно перебила Женевьева, — я сама не понимала, зачем это делала, но ты должен выслушать то, что случилось.

Доминик сел на краешек стола и неподвижно уставился на нее:

— Тебе придется быть очень убедительной, Женевьева. — В его, казалось бы, мягком тоне слышалась неприкрытая угроза.

Женевьева нервно сглотнула и безо всякой преамбулы выпалила:

— Вуду. Анжелика отправилась на вудуистскую службу в какой-то ужасный квартал города, где сплошные бордели и пьяные матросы… — Женевьева поежилась.

Доминик ничего не сказал, даже не пошевелился, губы его оставались плотно сжатыми, глаза холодными, как острые и пронзительные льдинки.

— Я вошла в их храм вслед за ней. В конце концов, я думала, что мне ничто не грозит в этой одежде, только Анжелика знала, что я там чужая, но я надеялась, что, если буду держаться от нее подальше, в тени…

— Ты проникла на вудуистское ритуальное действо? — переспросил он, не веря своим ушам. — Даже ты не смеешь вторгаться в столь сокровенные места.

Женевьева опустила голову. Из-за паники она и не подумала о нравственном аспекте своих действий, о том, что она подглядывала за самым тайным обрядом, принадлежащим иному культу.

— Я не подумала об этом. Я просто вошла туда.

— Это вполне в твоем духе — просто входить. И я намерен тебя отучить от этой привычки. Ладно, рассказывай дальше. Полагаю, самое важное впереди.

— Да. — Она еще раз глубоко, прерывисто вздохнула. — Они произносили какие-то заклинания, исполняли ритуальные танцы и песнопения, предназначенные для нескольких людей, находившихся в комнате. Одной из них была Анжелика. Это касалось тебя и меня.

— Продолжай, — нетерпеливо сказал он, по-прежнему неподвижно сидя на краешке стола.

— Они молились за то, чтобы ты вернулся к Анжелике, а со мной случилось что-нибудь плохое. Я не поняла частностей, но общий смысл был достаточно ясен. — Женевьева закусила дрожащую губу. — Ты представить себе не можешь, как это было ужасно — слышать проклятия в свой адрес. А потом все обезумели от бешеного барабанного ритма, от танца и спиртного… какого-то жуткого, огненного напитка…

— Ты его выпила! — Доминик, все еще не веря своим ушам, покачал головой.

— Мне было интересно, — потупясь, призналась она. — И потом у меня не было выхода. Когда начались танцы и поднялся страшный шум, я не знала, что делать. А потом они убили цыпленка. Повсюду была кровь, и я убежала. Что было после этого, я не очень помню. — У нее перехватило горло.

— Ты своенравная, бездумная, сующая свой нос куда не следует девчонка! — свирепо произнес Доминик. — Тебя нужно запрятать куда-нибудь подальше.

Объект этого бескомпромиссного обвинения был слишком подавлен, чтобы возражать или защищаться, даже если бы убедительные аргументы и пришли на ум. Женевьева тупо рассматривала завитушку на дубовом полу у себя под ногами. В комнате повисла тяжелая тишина.

Потом Доминик, вздохнув, широким, решительным шагом пересек комнату.

— Ты только посмотри на себя! Выглядишь так, словно по тебе карета проехала. — Взяв за подбородок, он запрокинул ее голову и испытующе посмотрел прямо в глаза. — Когда-нибудь ты нарвешься на действительно серьезные неприятности, если не научишься думать, прежде чем следовать, не заботясь о последствиях, туда, куда указывает твой любопытный нос.

Женевьева не отвечала, но две огромные слезы катились по ее щекам.

— Вот, возьми. — Доминик отпустил ее подбородок, достал из кармана огромный носовой платок и вручил Женевьеве. — Так, ради любопытства, скажи, а что ты делала на Рэмпарт-стрит в этом наряде?

— Мне нужно было передать тебе сообщение. — Женевьева громко высморкалась и вытерла глаза. — Я подумала, может быть, застану там тебя или Сайласа. Если бы вас там не оказалось, я бы пришла сюда и оставила записку у месье Масперо. Но я помнила, что ты позволил мне делать это только в случае крайней необходимости. — И протянула ему платок. — Элиза выходит замуж через четыре недели.

— Давно пора, — заметил Доминик. — Это меня едва ли огорчает, пожалуй, даже наоборот. Чем скорее она уляжется в постель кастильца, тем меньше будет привлекать к себе опасное внимание.

Слабая улыбка озарила грустное лицо Женевьевы:

— Так-то оно так, но загвоздка в том, что до свадьбы она должна жить в Трианоне, и в конце следующей недели мы все отбываем на плантацию. Отец хотел, чтобы мы уехали уже через три дня, но мне удалось уговорить его отсрочить отъезд. Я не знала, удастся ли мне повидать тебя до того обычным способом. Если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Обычным способом?.. — Он задумался, в его бирюзовых глазах заплясали искорки смеха. — Так ли уж он обычен? Я, например, не считаю его обычным. Но возможно, у меня в таких делах меньше опыта.

Женевьева зарделась:

— Очень неблагородно с вашей стороны, месье, дразнить меня, особенно теперь, когда я попала в такое неприятное положение.

— Если ты попала в неприятное положение, фея, то это впервые за время нашего знакомства, — сухо заметил Доминик.

"Не правда, — подумала Женевьева, — и Доминику это хорошо известно». Но его замечание преследовало совершенно ясную цель: вернуть ей хоть каплю достоинства, поэтому она не стала спорить.

— Так или иначе, я лишь хотела предупредить тебя, что мы отправляемся на плантацию раньше, чем я предполагала. Он кивнул:

— Я закончу ремонт и починку такелажа на «Танцовщице» и остальном флоте. А ты будешь моим шпионом во вражеском лагере. Сообщай мне обо всех передвижениях твоего отца и о тех, кто станет проявлять опасный интерес к болотам.

— Когда ты снова отплываешь?

— Скоро.

— И куда?

— Это не твое дело, — отрезал Делакруа и сменил тему. — Тебе не следует бояться Анжелики. Магия вуду не причинит тебе зла, а с Анжеликой я сам разберусь.

— В ненависти таится страшная сила. — Женевьева даже вздрогнула. — Знаю, что нельзя верить в магию, но они-то в нее верят. А если сильно верить во что-то, это может сбыться.

— Ты несешь чепуху, — твердо отмел Доминик ее страхи. — И чтобы доказать это, я хочу, чтобы ты завтра вечером пришла ко мне.

— Я, наверное, не смогу, Доминик, — прошептала Женевьева, побледнев.

— Нет сможешь! Анжелики там не будет, и ты поймешь, как глупо бояться.

— Ты и раньше обещал, что ее не будет, — напомнила Женевьева, — а она была.

Доминик виновато посмотрел на свою фею:

— Да, знаю. Мне это казалось столь неважным, да и сейчас так кажется. Но я даю слово, что завтра ее там не будет.

— Ты скажешь Анжелике о том, что я все видела и слышала?

— Нет, окажу тебе услугу, сохраню все в тайне. Анжелика вряд ли бы одобрила твои действия, и боюсь, что в данном случае я ее понимаю.

— Я больше не хочу об этом говорить, — объявила Женевьева, вставая. — Ты уже несколько раз ясно дал мне понять, что обе всем этом думаешь.

— Очень хорошо, не будем больше об этом. Но если ты, Женевьева, снова учудишь что-нибудь подобное, держись от меня тогда как можно дальше.

— Я уже все поняла, — устало повторила Женевьева, прижимая пальцы к вискам. — У меня разболелась голова, мне надо идти. Скоро все очнутся после сиесты, нужно успеть незаметно пробраться в дом.

Доминик нахмурился. Она была так бледна и измучена, куда подевалась ее обычная бьющая через край энергия.

— Подожди. Я подгоню экипаж и сам провожу тебя домой. А потом отвлеку внимание на себя у главного входа, и ты сможешь проскользнуть домой через боковую дверь.

Женевьева благодарно улыбнулась. Прежде Доминик никогда не предлагал ей помощи, ибо — она это знала — был уверен, что девчонка делает только то, чего ей самой хочется, а следовательно, должна и выкручиваться сама. Таков был принцип его жизни, и Женевьева никогда с этим не спорила. Но нежность, с какой Доминик сейчас прикоснулся губами к ее лбу, подействовала на Женевьеву успокаивающе, равно как и сознание того, что резкость, с которой он поначалу встретил ее рассказ, была вызвана скорее заботой о ней, чем просто недовольством.

Глава 11

Анжелика прочла короткую записку Доминика, и се охватило чувство бессильного гнева. Ей предписывалось уйти из дома куда угодно на весь сегодняшний вечер. Завтра днем капер окажет ей честь своим посещением, поскольку считает, что настала пора обсудить ее будущее. Слова, написанные черными чернилами, плясали у нее перед глазами. «Ее будущее» могло означать лишь одно: разрыв отношений. И прежде чем нанести этот удар Анжелике, он собирался провести ночь здесь с этим тощим существом?!

Что есть в ней такого, чего недостает Анжелике? Если бы только удалось воспользоваться порошком колдуна! Его следовало рассыпать под ноги предполагаемой жертве определенным узором. Пройдя по нему, жертва разрушала узор и получала таким образом послание смерти, после чего неминуемо умирала в течение месяца. Но как Анжелика рассыплет порошок, если ее не будет в доме, когда придет эта девица? Можно, конечно, рассыпать его подле кровати, но тогда на него мог наступить и Доминик. А что, если нарушить приказ, притвориться, что не получила записки? Хотя нет, послание доставил сам Сайлас.

Сколько времени нужно ей провести наедине с этой девицей? Всего какую-то минуту, от силы две. Если Доминик задержится хоть на полчаса, та придет первой, как уже случалось. Она поднимется наверх и растопчет колдовской узор из порошка как раз под дверью спальни. Анжелика сразу же сметет его, и никто ни о чем не догадается. Анжелика даже покинет дом прежде, чем приедет Доминик, а завтра будет само очарование, все поймет и согласится на все, что он скажет, а потом лишь подождет, пока девчонка благодаря черной магии перестанет путаться под ногами, — и Доминик вернется к ней, Анжелике.

План недурен, но как задержать Доминика? Можно послать ему записку и попросить встретиться с ней в половине десятого в «Доме абсента». Если удастся сочинить нечто достаточно отчаянное, тонко намекнуть на непоправимые последствия, он не сможет не прийти. И прождет минимум полчаса, а потом, увидев, что свидание не состоялось, поедет на Рэмпарт-стрит. Анжелики в соответствии с его приказом там уже не будет, разумеется.

Решение принято — и она, почувствовав облегчение, села сочинять послание, время от времени капая на буковки водой из вазы с цветами, чтобы создалось впечатление, будто письмо орошено слезами.

Доминик получил послание, принесенное девочкой-служанкой, как раз в тот момент, когда переодевался к ужину. Неровные пляшущие буквы, явно выведенные дрожащей рукой и расплывающиеся от упавших на бумагу слез, вопили об отчаянии писавшего, поэтому у Доминика и мысли не возникло о том, чтобы не прийти на встречу. Женевьева спокойно подождет его дома. Поэтому, поужинав, он отправился в «Дом абсента». Это было любимое место встреч дам полусвета с их покровителями, и молодые креолы туда часто захаживали.

В это время на Рэмпарт-стрит Анжелика, не находя себе места от нетерпения, без конца поглядывала на изысканные позолоченные бронзовые часы — подарок Делакруа. Уже без четверти десять, а «существо» все еще не прибыло. Порошок был рассыпан перед дверью спальни, но до приезда Доминика его следовало смести. Как долго он станет ждать ее в «Доме абсента»? Ну где же эта чертова девица?

А Женевьева в этот момент бежала по Сент-стрит. Сегодня было особенно трудно улизнуть из гостиной. Виктор решил провести вечер дома и потребовал, чтобы младшая дочь сыграла с ним в шахматы. Она была единственным партнером, с которым он мог играть, если не считать клубных дружков, и, когда он вознамеривался сыграть партию, отказа быть не могло. Элен с Элизой безостановочно болтали о свадебных приготовлениях, а Николас уныло сидел в кресле перед незажженным камином, уставившись в стакан с бренди. Когда он заикнулся, что хочет поехать повидаться с друзьями, дядя заявил, что у них намечается семейный вечер и Николас может разок посидеть дома. Поскольку Виктор редко предавался радостям семейного очага, у Николаса не было оснований возражать против этого лицемерного решения, но его угрюмое настроение отнюдь не способствовало тому, чтобы рассеять гнетущую атмосферу домашнего «развлечения».

Зная, что отец будет настаивать на определении победителя по трем партиям, Женевьева быстренько сдала первые две. Она играла не хуже отца, и обмануть его было нелегко. Однако несколько демонстративно подавленных вздохов, пальцы, прижатые к вискам, время от времени отсутствующая слабая улыбка сделали свое дело — отец все же спросил, что с ней. За вялым, вымученным утверждением, будто «все в порядке», последовала ошибка, какую мог сделать только новичок. Виктор с удовольствием воспользовался ею, победно завершил партию и велел Женевьеве пораньше лечь спать, пробурчав, что эти шатания по гостям в такую жару очень вредят здоровью и чем скорее семья переедет в загородную резиденцию, на плантацию, тем лучше.

Женевьева послушно поднялась к себе и вскоре услышала, как парадная дверь захлопнулась за Виктором, отправившимся в клуб. Это послужило сигналом и для Николаса — тут же простыл и его след. Элен и Элиза продолжали свою болтовню, так что Женевьева, спустившись с террасы по внешней лестнице, смогла тихонько прошмыгнуть в боковую калитку.

Когда она постучала в дверь на Рэмпарт-стрит медным молоточком, пробили часы на соборе Святого Людовика. Дверь тут же отворила девочка-служанка, которую Женевьева уже знала по предыдущим своим визитам. Вообще-то она обычно видела лишь Доминика и Сайласа, но присутствие других людей угадывалось по голосам, шагам и хлопанью дверей.

— Месье еще не приехал, мадемуазель, — пробормотала девочка и впустила Женевьеву в холл.

— Вот как? — Женевьева встревоженно огляделась, и по спине ее пробежала холодная дрожь.

Ей и вообще-то не хотелось бывать в этом доме, а уж в отсутствие Доминика тем более. Женевьева не могла забыть ту злобную энергию, которая исходила от Анжелики во время ритуала, и теперь казалось, что эта энергия ненависти пронизывает весь дом. Она хотела подождать Доминика на улице, но спохватилась: глупо, нельзя подчинять всю жизнь суеверным страхам.

Женевьева нерешительно поднялась по лестнице, наступая на какой-то белый порошок, рассыпанный перед дверью спальни, и вошла в знакомую, роскошно убранную комнату, освещенную одним лишь ночником.

Подойдя к окну, она выглянула наружу в надежде увидеть Доминика или хотя бы немногословного Сайласа, к которому относилась с абсолютным доверием. Если он рядом, ничего плохого случиться не могло. Но улица оставалась пустой. Постель, однако, казалась такой манящей, что Женевьева сняла тюрбан — вымытые душистые волосы рассыпались по плечам. Миткалевое платье полетело на стул, и Женевьева уже было начала снимать белье, как вдруг услышала из-под двери какое-то шуршание…

Воображение, подстегиваемое жуткими впечатлениями предыдущего вечера, стало рисовать страшные картины. Ей представились полчища заговоренных хозяйкой дома крыс и скользких гадов, злобно кишащих под дверью, людей в хитонах и масках с ножами в руках, кровь, брызжущая из перерезанных глоток, гремящие барабаны и странные узоры из золы на полу. С ее губ сорвался сдавленный не то стон, не то крик, когда, полуосознанно предпочтя оказаться лицом к лицу с тем, что ждало ее за дверью, как бы ужасно оно ни было, Женевьева широко распахнула дверь.

— Что вы делаете? — И уставилась на Анжелику, ползавшую на коленях с веником и тряпкой в руках.

Огромные карие глаза, полные всепоглощающей ненависти, взглянули на нее снизу вверх, и с глубоким удовлетворением в голосе Анжелика констатировала:

— Вы наступили на это! Вы нарушили узор.

— Ну и что? — вопрос комом застрял в горле Женевьевы: она поняла, что лучше бы ей не слышать ответа.

— Это колдовской порошок, — объявила Анжелика, медленно поднимаясь с колен, в глазах ее полыхал победный огонь. — Теперь к вам явится Посыльный Смерти.

Очевидный страх, обуявший Женевьеву, придал смелости Анжелике, и она вошла в спальню.

— Посыльный возвестит вашу смерть, — прошипела она, — и уведет за собой в мир теней.

— Нет… нет… Вы не понимаете, что говорите. — Женевьева отчаянно затрясла головой, прижимая руку к груди. — Все это выдумки. Я не верю в ваше колдовство. — Но голос ее предательски дрожал.

— Вам придется поверить, — возразила Анжелика низким взволнованным голосом. — Грязная воровка, когда Посыльный принесет тебе весть, ты увидишь, что смерти тебе не избежать.

— Как вы смеете так меня называть! — На мгновение страх уступил место гневу, и Женевьева с размаху ударила по злорадно уставившемуся на нее лицу.

Анжелика пришла в неистовство, нанесла ответный удар и вцепилась в золотистую копну волос. В следующее мгновение обе женщины, обезумевшие от гнева, позабыли о всяких приличиях, о том, где находятся, и даже о причине своей ссоры. Женевьева помнила лишь о том, что не должна допустить поражения, потому что в этом случае окажется во власти зла, которое пока лишь коснулось к ней. Анжелика же думала лишь о том, как поставить это мерзкое существо на колени и выкинуть из дома. Она совершенно не вспоминала о Доминике, пока кольцо грозной ненависти, в которое сплелись их руки и тела, не оказалось внезапно разорванным и Анжелика не отлетела к стене.

Доминик держал Женевьеву за талию, прижав к себе спиной, так что лица его она не видела. Но его видела Анжелика, и это зрелище заставило квартеронку содрогнуться от ужаса.

— Она ударила меня, — промямлила Анжелика, и от страха, который охватил ее, слова прозвучали довольно убедительно. — Напала…

— Лживая сука! — Все еще не в состоянии мыслить здраво и не обращая никакого внимания на Доминика, Женевьева рванулась по направлению к трусливо дрожащей ненавистной сопернице.

Хватка Доминика стала крепче, Женевьеве показалось, что железный пояс затянулся на ее талии, грозя перерезать пополам.

— Если ты сделаешь еще хоть одно движение по направлению к ней или скажешь еще хоть одно слово, то будешь жалеть об этом до конца своей жизни!

Это было уж слишком! Так разговаривать с ней, да еще в присутствии Анжелики, которая хотела убить ее! К тому же он нарушил свое слово. Умудрившись повернуться к Доминику лицом, она занесла руку над головой — ярость и ужас застыли в ее золотисто-карих глазах. Доминик успел мертвой хваткой стиснуть ее запястье и, заведя руку за спину, заставил Женевьеву приподняться на цыпочки. Грудь ее под тонкой тканью рубашки оказалась тесно прижатой к его груди. Мучительно корчась от его стальной хватки, она всеми силами старалась вырваться.

— Не вынуждай меня делать то, о чем мы оба потом пожалеем, Женевьева, — властно прошептал он, уткнувшись в ее пахнущие розовой водой всклокоченные волосы, и сквозь медленно рассеивавшийся дурман безумия Женевьева осознала, что в его тоне звучала скорее просьба, чем угроза.

От неподвижного мужского тела, к которому она была тесно прижата, исходили уверенность и надежность. Постепенно спокойствие передалось и ей, она перестала дергаться, дыхание стало ровным. Хватка Доминика ослабела, он отстранил Женевьеву от себя и легонько подтолкнул к кровати:

— Сиди и не двигайся.

Облизывая пересохшие губы, Анжелика с любопытством и благодарностью наблюдала, как Доминик утихомиривал девчонку. Он встал на защиту Анжелики! Велел худышке оставить ее в покое! Квартеронка снова заныла, осторожно потирая исцарапанные руки, прикасаясь пальцами к ушибленной груди и делая вид, что ей ужасно больно. Но тут поймала его взгляд, полный холодной ярости, и поняла, что проиграла.

— Вон! — Схватив за руку, он вытолкнул ее за дверь. — Не дай Бог тебе когда-нибудь попасться мне на глаза. Сайлас!

— Месье? — Сайлас незамедлительно выступил из тени; от его внимания, разумеется, не ускользнула ни одна деталь только что разыгравшейся сцены.

— Избавься от нее! — Доминик почти швырнул Анжелику в руки матроса. — Чтобы через пять минут ее не было в доме. Вещи она соберет завтра днем под твоим присмотром.

— Да, месье, — безразлично ответил Сайлас, толкая перед собой размахивающую руками, протестующую подопечную.

Женевьева по-прежнему сидела на кровати. Дверь захлопнулась, он подошел и остановился, нависая над Женевьевой.

— Я никогда в жизни не видел такого отвратительного, непристойного представления! А уж поверь, я много повидал на своем веку. Как ты посмела вести себя словно дворовая кошка? Как ты могла подраться с этой шлюхой? Ты же креолка, ты принадлежишь к, семье Латуров в конце концов!

Женевьева могла ожидать чего угодно, только не этого — креольский джентльмен гневался на нарушение приличий и скандальное поведение дамы его круга.

— А чего ты от меня ожидал? — поинтересовалась она. — Какая разница между мной и твоей любовницей? Мы обе занимаемся одним и тем же с одним и тем же мужчиной в одной и той же постели в одном и том же доме. Если хочешь, я еще кое-что добавлю. Похоже, что и ты не делаешь различия между нами.

— Не говори ерунды, — сказал Доминик, обескураженный таким отпором.

— Это ты говоришь ерунду, — не смущаясь, продолжала Женевьева. — Мне кажется, что для пирата, который гордится отсутствием щепетильности и презрением ко всем условностям, подобное требование хороших манер более чем лицемерно.

— То, что делаю я, и то, что делаете вы, мадемуазель Женевьева, — вовсе не одно и то же, — констатировал Доминик с нарастающей угрозой в голосе.

— Тогда почему ты настаиваешь, чтобы я приходила в этот дом? Это ведь дом содержанки. С какой стати я должна вести себя здесь по-другому?

Впервые Доминик Делакруа не нашел что ответить. Он и не думал об этом — просто считал этот дом самым подходящим местом для свиданий. Разумеется, он не думал о том, что Анжелика посмеет возражать против какого бы то ни было решения, касающегося его собственных владений, пока это не причиняет ей материального ущерба. И Доминику было невдомек, что свидания с ним в такой обстановке извращают представление Женевьевы о себе самой и о том, что между ними происходит. Он-то был уверен, что, несмотря на ее легкомысленное поведение, она истинная креольская дама, представительница старинного аристократического рода, которой скоро найдут достойную пару.

Женевьева тем временем продолжала наступление.

— Ты нарушил слово, — укоризненно сказала она.

— Не намеренно, Женевьева. Похоже, Анжелика устроила так, чтобы остаться с тобой в доме с глазу на глаз…

— Именно, и воспользоваться вудуистской магией, чтобы наслать на меня погибель.

— Вудуистское колдовство, — Доминик нахмурился, — не может причинить тебе никакого вреда, Женевьева.

— Легко тебе говорить, — вспыхнула она. — Ты ведь не наступал на колдовской порошок и не разрушал магического узора.

— О чем это ты? — Он нетерпеливо прошел к столу, где на серебряном подносе стояли графин с вином и бокалы. — Думаю, тебе не помешает немного подкрепить свои силы.

Прежде чем рассказать, что в точности здесь произошло, Женевьева взяла из его рук бокал, отпила немного вина и с вызовом заявила:

— Ты не можешь винить меня за то, что я сделала.

— Конечно, могу. Ты не имеешь ничего общего с уличной проституткой. И я больше не желаю слышать этого бреда — будто я обращаюсь с тобой так же, как с Анжеликой, только потому, что мы бываем вместе в этом доме. Ты — юная креольская леди, и то, что ты утратила невинность, останется секретом, известным только нам двоим. В недалеком будущем ты выйдешь замуж и займешь подобающее место в обществе, а нынешнее юношеское приключение, надеюсь, оставит у тебя лишь приятное воспоминание.

Женевьева покачала головой и даже хлопнула рукой по подушке:

— Нет, ты абсолютно не прав.

— Ты снова меня злишь, — мягко предупредил Доминик. — Мне стоило огромных усилий до сих пор держать себя в руках. Но не могу обещать, что меня хватит надолго. Я прав, потому что так должно быть.

— Ты не понимаешь! — Женевьева спрыгнула с кровати. — Если это злит тебя, прости, но я не могу не сказать. Неужели ты думаешь, что я не изменилась с тех пор, как мы встретились, как… — Она выразительно оглядела комнату. — Раз все это случилось, как я могу оставаться прежней креольской девушкой на выданье? Я никогда-то особенно не подходила для подобной роли, а теперь это и вовсе исключено.

Доминик, закрыв глаза, пытался собраться с силами.

— Ты увидишь, что я прав, — сказал он наконец. — Небольшая романтическая прелюдия скоро закончится, ты вернешься к прежней жизни, став более зрелой, разумеется, более опытной, в сущности, став гораздо лучше, чем прежде. Но вернешься!

Женевьева стала еще бледнее, чем и без того была после всего случившегося, но попыталась скрыть тревогу.

— Почему она скоро закончится?

— Потому что скоро я снова буду далеко в море. Я ведь сказал тебе вчера, — беззаботно напомнил капер. — А когда… если… я вернусь, много воды утечет, фея. Ты будешь помолвлена или уж, во всяком случае, окружена поклонниками.

— Возьми меня с собой, — вдруг попросила она. — То, о чем ты говоришь, означает для меня быть заживо погребенной. Я хочу с тобой в море. Я не стану мешать или чего-то требовать от тебя. Я понимаю, что тебе не нужны никакие путы. Мне тоже. Но теперь, после того как я вкусила восторг бытия без сковывающих условностей, я не смогу жить иначе. — В глазах ее застыли мольба и слезы.

"Невозможная девчонка, — подумал Доминик с некоторым раздражением. — Женевьева Латур из тех, кто не сворачивает с пути, намеченного ими самими. Если уж ей чего захочется, она пойдет и возьмет это, и не успокоится, пока не получит желаемого». Делакруа был хорошо знаком такой характер, поскольку он и сам обладал подобным. И он восхищался такими людьми, ибо в мире есть стоящие вещи, которыми можно овладеть, лишь имея железную волю. Но в данном случае мадемуазель Женевьева и впрямь возжелала невозможного, и придется продемонстрировать превосходство его воли.

— Ты капризный ребенок, Женевьева, который не знает, что такое «нет». Считаешь, что, если тебе чего-то хочется, этого уже вполне достаточно. Ничего более комичного, чем то, о чем ты просишь, я в жизни не слышал.

— Это не комично. То есть для обычной женщины — может быть, но я не…

— Да, — сухо перебил он, — ты действительно не обычная женщина, признаю. Но ты наивна и простодушна и не отдаешь себе отчета в том, что предлагаешь. Даже если бы я лишился рассудка и поддался на твои уговоры, мои матросы встали бы стеной «против» и были бы правы. Моя дорогая Женевьева, мы отправляемся вовсе не на прогулку по заливу, пойми это.

— А я так и не думаю, — ответила она, все еще не желая сдаваться. — Я знаю о пиратах и британской блокаде. Знаю об опасности. Но я не понимаю, почему, если меня это не пугает, это должно пугать тебя и особенно твою команду.

"Потому что ты не знаешь о том, что мы поставляем оружие для революции», — мрачно подумал Доминик. Вздохнув, он резко положил конец дальнейшим спорам:

— Одевайся. Тебе пора домой.

— Я обычно ухожу домой лишь на рассвете, — возразила Женевьева, решительно поджав под себя босые ноги и откинув назад волосы. — И, думаю, мне полагается вознаграждение за все, что я пережила сегодня вечером. Тем более ты обещал, будто все будет хорошо.

Он пристально посмотрел на нее. В ее чувственно потемневших тигриных глазах можно было прочесть лишь расчетливое лукавство: она явно решила сделать вид, будто этого бессмысленного спора и не было. Подобная уступчивость почему-то заставила его испытать некоторую неловкость, но в конце концов он сам этого добивался. Было бы нелогично интересоваться теперь, почему она вдруг проявила такую покорность. К тому же приглашение, которое она делала, откинувшись на спину и сладострастно расслабившись, было совершенно невозможно не принять…

Глава 12

Доминик не ошибся, заподозрив, что покорность Женевьевы, легко согласившейся не участвовать в его предстоящем рейде, притворна. Однако в течение нескольких последующих недель фея не давала ему повода лишний раз убедиться в этом, и он ослабил бдительность. Семейство Латур переехало в Трианон, родовую плантацию на озере Борн, а капер вместе со своим флотом благополучно расположился в потаенной бухте среди болот. Стук молотков и визг пил не смолкал здесь ни на минуту, и в воздухе постоянно висел запах лака и красок — заделывались пробоины, корабли переоборудовали и надраивали до блеска.

Женевьева была здесь частой гостьей. Она приплывала на каноэ, пробираясь по протокам, петляющим среди зарослей, зорко следя, не появится ли где-нибудь аллигатор, и стряхивая с платья древесных крабов, иногда падавших с нависающих над протокой веток. Не то чтобы подобные путешествия доставляли ей удовольствие, но, как она однажды практично заметила каперу, если человек располагает лишь одним средством достижения цели, лучше им и воспользоваться.

Доминик лишь улыбнулся тогда в ответ, закурил сигару и устремил мечтательный взор на гладкую поверхность бухты. Женевьева заметила, что в ее обществе он теперь часто улыбается так спокойно и ласково. Не то что в первые дни их знакомства.

И Сайлас это заметил, да и вся команда. Однако девушка, похоже, понимала, что держаться следует скромно, и матросы скоро привыкли к присутствию легкой фигурки в цветастом платьице, обычно босой, с золотистыми волосами, связанными лентой на затылке. Девушка вела себя безупречно — больше не было никаких инцидентов вроде лазанья по мачтам, — и хозяин пребывал в добром настроении, лишь изредка раздражаясь по поводу задержек в ремонте кораблей. Наверное, поэтому в целом матросы считали присутствие мадемуазель благотворным.

Стояло жаркое субботнее утро в конце июля. Женевьева лежала на палубе на спине, купаясь в солнечных лучах. Она перед этим ела речных раков, приготовленных коком, и все еще ощущала во рту вкус острых рыбных приправ. Ожидая, когда Доминик освободится и они смогут уединиться в каюте, она услышала, как капер обсуждает с боцманом проблему укомплектования экипажей для предстоящего выхода в морс.

— Я отправлюсь на пристань, месье, — говорил боцман. — Там околачивается множество опытных матросов, которые, насколько я знаю, будут счастливы присоединиться к нам, если пообещать хорошее денежное вознаграждение.

— Поразведай и на латурских верфях, — с дьявольским блеском в глазах посоветовал Доминик. — Очень заманчивая идея — украсть у него не только владения, но и людей.

В неподвижном воздухе раздался довольный рокочущий смех боцмана.

— Завтра же, месье. Не сомневаюсь, что они клюнут па наше предложение.

Женевьева лежала не шелохнувшись, но кровь быстрее побежала у нее по жилам и мышцы напряглись от возбуждения. Она давно уже размышляла над тем, как добиться своего, подумывала даже пробраться на один из кораблей каперского флота, где ей было бы легче спрятаться, чем па флагманском судне Доминика. Выйти из укрытия, сдаться на милость капитана и уговорить препроводить ее на «Танцовщицу» можно будет, когда корабли уйдут подальше от берега. Но этот план изобиловал вероятными неожиданностями: вдруг корабли пойдут разными курсами и «Танцовщица» окажется на огромном расстоянии.

В чумазом мальчишке в коротких штанишках, умирающем от желания поплавать на пиратском корабле, боцман никогда не распознает подругу своего хозяина, тем более что не ожидает такой встречи. А Доминик в таких делах полностью доверял своему боцману. Женевьева же за последнее время приобрела достаточно знаний по навигации, чтобы бойко ответить на возможные вопросы. Если удастся спрятать волосы и держаться незаметнее, то, возможно, она сумеет играть роль юнги в течение нескольких дней, пока флот не окажется слишком далеко, чтобы возвратиться и высадить ее.

— Вставай, лентяйка. Мы идем плавать, — донесся до нее сверху веселый, беспечный голос Доминика. Женевьева виновато вскинулась, но ступня Доминика легко прижимала ее бедро к доскам палубы. — Судя по выражению лица, ты задумала какую-то каверзу.

— Страшную каверзу, — подтвердила Женевьева. — Но купанию это не помешает.

— Попозже, — пообещал он и многозначительно улыбнулся, прищурив глаза, отчего она почувствовала слабость в ногах. — А сейчас давай-ка в шлюпку.

Женевьева проворно спустилась в капитанскую шлюпку. Доминик последовал за ней, взялся за весла и, оттолкнувшись от борта корабля, направил лодку в уединенную узкую протоку, впадавшую в бухту.

— Когда ты отплываешь? — как бы между прочим спросила Женевьева, загребая воду рукой и безуспешно пытаясь поймать серебристую форель, вдруг сверкнувшую в воздухе и тут же плюхнувшуюся в воду.

Доминик взглянул на Женевьеву в упор. Он искал подходящего момента, чтобы подготовить ее к неминуемо приближавшемуся расставанию. Как ни гнал он от себя эту мысль, предстоящая разлука с Женевьевой его не радовала, и это делало признание еще более трудным.

— Во вторник, — сказал он, решив, что лучше не усложнять ситуацию и сказать сразу.

Во вторник! Как же ей до этого времени найти убедительный предлог для отъезда из дома? Хорошо, что Виктора не было в Трианоне, а Элиза заперта в Виллафранка с молодым мужем. Значит, обмануть надо лишь Элен.

— И как долго ты будешь отсутствовать? — голос ее звучал по-прежнему безразлично, она закрыла глаза от солнца и, расслабившись, откинулась на поперечной банке.

— Не могу сказать, — признался Доминик. — Два месяца, три. Это зависит от множества причин, от меня не зависящих.

"Придется снова сослаться на урсулинок, — решила Женевьева. Но на этот раз я надолго отправлюсь в монастырскую школу». Именно там она в основном и обучалась. Теперь, когда Элиза замужем, никто не станет отпускать по поводу ее тяги к знаниям иронических замечаний. Николас — в Новом Орлеане с Латуром, а Элен занята тем, что наносит традиционные летние визиты соседям. Склонность Женевьевы к академическим занятиям если и не встречала бурного одобрения, но и не пресекалась, так что девушка вполне могла сказать, что, спасаясь от скуки и зноя, хочет провести в школе неопределенное время. Всем было хорошо известно, что мать Тереза охотно примет Женевьеву, когда бы та ни пожелала и на любой срок.

— По крайней мере в море ты избавишься от этой нестерпимой жары, — сказала она, тщательно изображая сожаление. — А я здесь расплавлюсь и умру от тоски.

В ее голосе нельзя было различить и намека на протест, даже завидовала она как-то смиренно. Доминик поднял весла на борт, пустив шлюпку в дрейф, взял Женевьеву за руки и притянул к себе.

— Я буду скучать по тебе, фея!

Стоя на коленях, она подняла голову и улыбнулась — Давай не будем говорить о грустном. У нас есть еще несколько дней.

"Удивительно, как Женевьева повзрослела», — подумал Доминик, склоняясь и, словно пчела, высасывающая нектар из цветка, проникая языком в соцветие ее сладких губ. Он ощущал мягкость ее груди, прижатой к его коленям, и чувствовал обещание, таившееся в ее расслабленном разгоряченном на солнце теле. «Где-то живет удачливый креольский джентльмен, еще не подозревающий о том, какое счастье его ожидает», — с грустью подумал капер Делакруа.

Боцман обернулся на призывный свист. Невзрачный парень в бриджах, явно великоватых ему и удерживаемых лишь широким ремнем, и куртке, висевшей балахоном, нетерпеливо подпрыгивал, стараясь держаться в тени одной из низких мастерских на верфи Латура.

— Месье, могу я наняться на ваш корабль? — опасливо оглядываясь, прошептал мальчишка. — Я всю жизнь провел возле кораблей.

— А чего ты боишься, малец? — боцман осмотрел двор, но не увидел ничего такого, чем можно было бы объяснить страх парня.

— Если отец услышит, то запрет меня. Он не хочет, чтобы я стал матросом, но мне очень нужно, месье. — На чумазом лице мальчишки светились огромные умоляющие золотистые глазищи. — Я хочу в море… всегда хотел, но отец считает, что я должен зарабатывать себе на жизнь здесь. Пожалуйста, месье, возьмите меня.

Боцман задумался. Он хорошо знал, что такое зов моря, его испытывает каждый хороший матрос, и все хорошие матросы попадают на корабль в возрасте этого парнишки, оставляя семью и землю ради свободы и риска, которые дарят ветра и волны. Если этот мальчишка действительно болен морем, стоит его натаскать — и он будет много лет служить верой и правдой, станет отличным моряком.

— Ладно, приходи на пристань вместе с остальными во вторник вечером, — сказал боцман. — Сядешь на шлюп, который доставит вас всех на «Танцовщицу». И прихвати вещи.

— Вы не пожалеете, что взяли меня, месье. — Желтые глаза парнишки радостно засияли.

— Главное, чтобы ты не пожалел, — коротко кивнув, ответил боцман. — На корабле Делакруа нет места легкомыслию и неповиновению. Но если ты окажешься сообразительным, будешь делать, что велят, и быстро поворачиваться, тогда все в порядке.

Н боцман, насвистывая, зашагал прочь, а Женевьева (тот самый мальчишка) прокралась в тени деревьев к зарослям кустарника, сняла там чужую одежду и переоделась в свое платье, после чего с невинным видом вернулась домой.

Элен в платье из набивной тафты удобно расположилась в гамаке, подвешенном на изящной террасе со стаканом лимонада в руке и книгой, покоящейся на коленях. В книгу мачеха, однако, не смотрела, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль. Она скучала по Элизе. Как бы ни любила она Женевьеву, та не могла заменить свою старшую сестру, с которой у Элен было столько общих интересов, касающихся домашних дел и светской жизни. Женевьеве было почти безразлично что надеть, она отлынивала от визитов и совершенно не интересовалась сплетнями. Если бы не обязанность мачехи присматривать за Женевьевой в Трианоне, Элен могла бы еще погостить у Элизы в Виллафранка. И Виктор не возражал бы, поскольку дела требовали сейчас его присутствия в Новом Орлеане.

— Добрый день, Элен! — веселый голос той, о ком она только что размышляла, вывел мачеху из задумчивости.

Женевьева стояла на широкой зеленой лужайке, которую по утрам и вечерам поливала из жестяных коробок целая армия мальчишек и девчонок.

— Напрасно ты гуляешь в такую жару, дорогая, — вяло пожурила ее Элен. — Вспотеешь.

— Боюсь, уже поздно предупреждать. — Рассмеявшись, Женевьева взбежала на террасу. — По такой жаре достаточно сделать три шага, чтобы превратиться в мокрую мышь. — Она промокнула лоб кружевным платочком, рухнула в глубокое кресло-качалку и потянулась за лимонадом. — Элен, я хочу на несколько недель отправиться в монастырскую школу. Вы не очень расстроитесь, если я оставлю вас в одиночестве?

Неожиданная просьба настолько отвечала желанию самой Элен — ведь именно об этом она только что думала, — что милая добрая Элен даже почувствовала себя немного виноватой. Словно Женевьева прочитала мысли мачехи о том, как ей хотелось отправить падчерицу куда-нибудь из Трианона.

— Ну в общем, нет, дорогая, если ты, конечно, сама этого хочешь, — ответила она. — Но нужно спросить разрешения у папа.

Женевьева состроила откровенно пренебрежительную гримасу и с огорчением воскликнула:

— Я хочу уехать уже во вторник утром, а даже если послать записку сегодня, ответ едва ли успеет прийти.

— Однако ты не можешь ехать без его разрешения, — тихо, но уверенно возразила Элен.

— Хорошо, я напишу записку сейчас же. — Женевьева встала так решительно, что Элен даже растерялась. — Если до вторника ответа не будет, я все равно уеду. А коли папа не позволит, вы просто пошлете за мной, и я сразу вернусь. — Младшая Латур беспечно улыбнулась и с легким сердцем побежала в прохладу просторного дома с высокими потолками.

Вероятность отрицательной реакции Виктора была столь ничтожна, что Женевьева без смущения заключила с Элен эту сделку. А если обман и всплывет наружу, это уже не будет иметь никакого значения. Не пустят ее в лоно семьи после путешествия с пиратом — тем лучше. Что бы ни говорил Доминик, Женевьева-то знала, что теперь она не та женщина, которая могла бы смириться с предначертанными ей условностями. Прежде, как это ни противно, она вынуждена была терпеть, поскольку не знала, что есть иной выбор.

Но теперь все коренным образом переменилось, что бы ни сказал по этому поводу Доминик.

Решительная походка Женевьевы становилась менее уверенной по мере того, как она подходила к секретеру. Маленькая Латур, как всегда, не подумала заранее о том, что именно скажет капер, обнаружив, кто скрывается под лохмотьями одного из новых матросов. Типичное для нее легкомыслие! Сев за секретер, Женевьева положила перед собой лист бумаги и взяла перо. Доминик любил повторять, что ей нужно научиться думать, прежде чем очертя голову бросаться в авантюры. Вот она и задумалась. Однако размышления ничуть не изменили ее решения. Худшее, что Делакруа мог сделать, это высадить «юнгу» на какой-нибудь негостеприимный берег. Остается только положиться на свое очарование и умение уговаривать грозного капера.

Через несколько минут Женевьева вручила записку слуге, велев ему на всех парах мчаться к месье Латуру в город и дождаться ответа, если он позволит. Но когда слуга уже собирался отбыть, появилась Элен еще с одной запиской:

— Поскольку ты, Женевьева, уезжаешь, я решила навестить твою сестру. Думаю, отец не станет возражать, как ты полагаешь?

— С какой стати ему возражать? — удивилась Женевьева.

"Однако это не значит, что Виктор не станет». Элен взглянула на нее укоризненно, а Женевьева на Элен озорно.

В понедельник вечером Женевьева пробралась в бухту на каноэ. Мужчины пребывали в состоянии взволнованного ожидания. Даже невозмутимость Доминика была несколько иной, какой-то многозначительной: время вынужденной праздности осталось позади, предстояла очень важная миссия. Женевьева понимала, что она сама была частью того праздного времяпрепровождения, и с грустью чувствовала, что внимание знаменитого капера уже не принадлежит ей безраздельно. Они высадились из лодки на берег маленькой протоки, пили густое, настоящее испанское вино, Доминик жарил цыпленка на костре.

Женевьева лежала в лунном свете на расстеленном на земле коврике, а он раскладывал на ее теле замысловатым узором клубнички и губами собирал сочные круглые ягоды, слизывая с нежной кожи сладкий красный сок, пока она томно не застонала от наслаждения.

На рассвете Женевьева рассталась с ним, понимая, что Делакруа готов к разлуке и все мысли его уже направлены на предстоящее плавание. Прощальный поцелуй был нежен и сладок, хоть и приправлен грустью, но Женевьева знала, что грусть эта исчезнет, как только Доминик приступит к своим обязанностям капитана. Оглянувшись, она увидела любимого на палубе «Танцовщицы» — с взъерошенной ветром копной каштановых волос и бирюзовым взглядом, устремленным, казалось, на какой-то дальний берег. Женевьева почувствовала острый укол в сердце — будто ее предали. Вероятно, она не имела права вторгаться в душевный мир пирата, в его жизнь, полную опасностей и мужского товарищества. Но теперь уже, конечно, поздно. Она окончательно все решила и готова встретить гнев Доминика Делакруа.

Теперь для Женевьевы не могло быть ничего более страшного, чем возвращение в удушливый однообразный мир Латуров и Биасов.

На следующий вечер она была на пристани отцовской верфи вместе с многочисленными мужчинами и мальчиками. Все стояли молча, вглядываясь в воды залива, откуда должен был прийти шлюп, чтобы доставить их на корабль. Мешки с вещами были свалены на земле у их ног. В котомке у Женевьевы лежали лишь смена белья и гребешок. Волосы, заправленные под надвинутую на глаза шапочку, были коротко подстрижены: Амелия, испытывая острое чувство протеста, водрузила все же ей на голову горшок и ровным кружочком состригла пышную, роскошную копну. Вышло не слишком красиво, но аккуратно, а главное с такой прической риск выдать себя раньше времени сводился к минимуму. Женевьева надела ту же добытую доброй Амелией одежду, в которой несколько дней назад разговаривала с боцманом и просторный, бесформенный покрой которой позволял надежно скрыть женскую фигуру. Маскарад был дополнен несколькими мазками грязи и дорожной пыли. Если бы кто-то пожелал распознать Женевьеву, это было бы нетрудно, но сейчас, когда никому и в голову не пришло искать ее здесь, она вполне могла проскочить неузнанной.

При виде приближающегося к ним шлюпа раздался низкий взволнованный гул голосов, а вскоре послышались и равномерные выкрики рулевого, задающего ритм гребцам. Женевьева вместе с остальными вскарабкалась на борт, стараясь как можно меньше обращать на себя внимания.

На дальнем конце озера тихо покачивалась на якоре и мерцала в темноте белизной изящная «Танцовщица». Женевьева знала, что остальные корабли покинули бухту еще днем, так как Доминик не хотел рисковать, раскрывая местоположение своего тайного убежища матросам, которых не успел испытать и которые еще не доказали ему свою преданность. Когда шлюп подплыл к фрегату, Женевьева вместе со всеми поднялась на ноги и, стоя в бешено раскачивающейся лодке задрав голову, увидела веревочный трап, свисавший по стене борта. Прежде она всегда лишь становилась на нижнюю ступеньку, а Доминик поднимал ее на палубу, выбирая трап. Теперь предстояло самой взобраться наверх.

Не желая быть последней и обращать на себя внимание, Женевьева протиснулась в середину. Когда она уже ползла по трапу, чья-то крепкая рука подсадила ее с явным намерением помочь. Но от такого грубого прикосновения Женевьева чуть не взвизгнула. Успев вовремя подавить крик, она как можно быстрее полезла вверх, чтобы кому-нибудь еще не пришло в голову помогать ей, перевалилась через борт и очутилась на знакомой палубе «Танцовщицы». Однако на этот раз все здесь показалось ей чужим.

Теперь, когда роль Женевьевы на фрегате была совсем иной, все виделось в другом свете. Она смотрела на окружавшие предметы глазами новобранца, юнги, впервые выходящего в море. Женевьевы Латур, любовницы капитана, больше не существовало. Она машинально перевела глаза на капитанский мостик. Доминик, засунув руку глубоко в карман, стоял там, оглядывая вновь прибывших матросов. В темноте мерцал кончик его зажженной сигары.

— Хозяин корабля, — пояснил кто-то у нее за спиной. — Говорят, лучший капитан, когда-либо плававший в этих морях. Думаю, мы вернемся с хорошей добычей.

Женевьева кивнула и вдруг быстро опустила глаза — взгляд Доминика казалось, задержался на ней, капитан перегнулся через перила и крикнул:

— Эй ты, там, внизу, ну-ка иди сюда!

Сердце у Женевьевы подпрыгнуло чуть ли не к горлу. Она начала дико озираться по сторонам и, к своей радости, поняла, что приказ относился не к ней. Человек, стоявший позади, быстро взбежал на мостик, приглаживая вихор на лбу.

— Да, месье?

Осмотр пополнения оставил у Доминика приятное впечатление. Новички были готовы к испытаниям и выглядели физически крепкими матросами. На «Танцовщице» не должно быть равнодушных и подавленных, таких, кто может струсить под огнем и оказаться неспособным стоять до конца. Достаточно раз дать слабину — и боевой дух упадет. От боцмана Доминик знал, что все эти люди — умелые, опытные моряки и твердо сознают, на что идут, кроме одного мальчишки, чье страстное желание стать морским волком покорило сердце боцмана.

Капитан сразу заприметил юнгу. Костлявый, видно, вечно недоедающий ребенок. Доминик улыбнулся: первая же неделя в море его либо закалит, либо сломит. Боцман верил в суровую справедливость и воспитательный эффект веревочного конца на первых порах обучения.

Женевьеве предстояло приобрести немало знаний и опыта, но самым странным и страшным оказался тот, что она получила в первые же несколько дней. Невозможно сосчитать, сколько раз ей приходилось глотать слезы и горько сожалеть о безумном порыве, толкнувшем ее на это безжалостное, совершенно неподходящее для молодой девушки предприятие. О конспирации, слава Богу, заботиться не приходилось: на Женевьеву никто не обращал ни малейшего внимания, разве что давали пинка, если она путалась под ногами, или колотили, если на девственной белизне верхней палубы, поддерживать, которую было ее единственной обязанностью, обнаруживалось хоть пятнышки грязи.

Собственной койки у нее не было, поэтому приходилось спать свернувшись клубочком в каком-нибудь зловонном углу на нижней палубе, в то время как вокруг стоял страшный гвалт — матросы использовали несколько дозволенных часов для отдыха. Постепенно Женевьева перестала обращать внимание на мужскую наготу, хотя старалась все время лежать, уткнувшись лицом в стену и закрыв глаза. Но вот посещение общественного гальюна превращалось в истинную пытку. Необходимо было осторожно пробираться туда среди ночи, моля Бога, чтобы там никого больше не оказалось. Ну почему она не подумала о такой очевидной проблеме, когда задумывала свое безумное, идиотское путешествие? Нет, когда-нибудь Женевьева все же научится думать, прежде чем очертя голову кидаться туда, где интересно ее любопытному носу.

Присутствие Доминика она ощущала постоянно, хотя была уверена, что он едва замечал неопытного юнгу. Однажды, когда Женевьева в шестой раз после того, как рассвело, драила палубу и холодная, мутная вода хлюпала и пенилась вокруг ее щиколоток, капер прошагал прямо по только что вымытому, еще мокрому участку, оставив на нем грязные следы. Пришлось все начинать заново, пока не увидел боцман — тот никаких оправданий не принимал во внимание, в этом юнга уже убедился на горьком опыте. Соблазн выплеснуть ведро мыльной воды прямо в эту надменную, обтянутую безукоризненно белоснежной рубашкой спину хозяина был почти непреодолим.

Но время для того, чтобы открыться, пока не настало: они были еще недостаточно далеко в море. Женевьева верила: после всего, через что ей пришлось пройти, Доминик не посмеет высадить «юнгу» на берег.

Но на третий день плавания случилось роковое происшествие, вынудившее ее выбросить белый флаг. Стоял жаркий, ленивый полдень, веял лишь слабый ветерок, похожий на дыхание ребенка, флот дрейфовал на неподвижной голубой глади, а матросы, перегнувшись через перила, громко смеясь и аплодируя, наблюдали за представлением, которое устроили вокруг кораблей стаи грациозных дельфинов, исполнявших забавные трюки. Женевьева сидела в давно облюбованном ею укромном уголке за рубкой, куда не проникали прямые солнечные лучи и куда общительные товарищи-матросы жаловали нечасто.

— Эй, парень! — ударил ей в ухо громкий голос. — Иди сюда. Пора устроить тебе боевое крещение.

Женевьева подняла голову и увидела ухмыляющиеся, бронзовые от загара лица. Сердце у нее сжалось при мысли о том, что это не предвещает ничего хорошего. От праздности не знавшие чем заняться, матросы решили покуражиться над робким тощим юнгой.

— Хочешь искупаться, а? — Рука, покрытая черными вьющимися волосами, схватила ее за предплечье и рванула вверх. — Иди-ка поплавай с дельфинчиками.

— Нет! — обезумев от страха, Женевьева затрясла головой.

"Неужели они собираются бросить меня за борт?!» Но кто-то уже поднял ее в воздух, и в следующий миг она увидела под собой простиравшуюся далеко внизу синюю океанскую бездну. Женевьева словно со стороны услышала свой дикий вопль, сопровождавшийся громким матросским гоготом. И вдруг каким-то чудом снова оказалась на палубе.

Доминик, наблюдавший за происходящим с капитанского мостика, улыбнулся, пожал плечами и повернулся к рулевому. Мол, если матросы зайдут в своих буйных шутках слишком далеко, боцман всегда успеет их остановить. В конце концов, на корабле не было ни одного человека, включая и самого капитана, кто не прошел бы в свое время через подобное «боевое крещение».

— Ну если ты, парень, не хочешь поплавать для нас, тогда придется тебе сплясать, — объявил кто-то, и прямо под ноги Женевьеве полетела абордажная сабля, а юнга, снова закричав, отпрыгнул. — Давайте-ка снимем с парня одежду, а то он не сможет как следует танцевать. К тому же она ему все равно велика. — И матросы опять закатились от смеха.

Женевьева бросилась бежать, прорываясь прямо через гогочущий круг и, ко всеобщему удивлению, ухитрилась увернуться от всех пытавшихся поймать ее рук. Матросы рванули вслед за ней, смеясь и зная, что погоня все равно увенчается успехом: корабль был слишком мал, чтобы парнишка мог где-то спрятаться. Но, к их пущему изумлению, юнга рванул не куда-нибудь, а прямо на капитанский мостик. Боцман — за ним.

Ни одному матросу не позволялось подниматься туда, если его специально не звали или не посылали с поручением. Угрожающе размахивая веревочным концом, боцман взбежал по трапу вслед за нерадивым учеником.

Доминик резко обернулся на шум за спиной — его брови были сурово сдвинуты, бирюзовые глаза зловеще потемнели. Боцман, продолжая тянуть руку за ускользающим мальчишкой, начал извиняться.

— Доминик, не позволяй им этого! — Юнга кричал голосом, который невозможно было не узнать.

Маленькая фигурка в матросской одежде пулей пролетела мимо капитана и спряталась у него за спиной. Боцман остановился, словно пораженный молнией, веревка замерла в его руке. Он так же хорошо, как и хозяин «Танцовщицы», знал этот голос. У лестницы, ведущей на мостик, столпились онемевшие матросы. Затем, словно единое существо, они отступили на середину палубы, продолжая оттуда наблюдать за драмой, разыгрывавшейся наверху.

Весь корабль застыл в ожидании, как поступит месье Делакруа. Тот очень медленно, почти лениво, поднял руку, ухватился за воротник куртки и, резко дернув, поставил съежившуюся Женевьеву прямо перед собой.

— Так-так, — задумчиво произнес капер, не без интереса рассматривая «юнгу». — Кажется, ничто и ничему не способно тебя научить, не так ли? — Еще крепче сжав руку, Доминик приподнял Женевьеву за воротник так, что ей пришлось встать на цыпочки.

Судорожно сглотнув, она пожалела о том, что ее не бросили за борт, к добрым дельфинам. Казалось, повисшей над кораблем мертвой тишине не будет конца. Куда-то исчезло все, кроме пронзительной бирюзы этих строго мерцающих глаз, безоблачного неба и гладкой поверхности моря.

— Если руководствоваться здравым смыслом, я должен был бы отдать тебя им на растерзание и отвернуться, чтобы ничего не видеть, — наконец произнес спокойно Доминик, однако Женевьеве показалось, что в мертвой тишине его голос гремел оглушительно. — Ты можешь привести хоть один довод против того, чтобы я именно так и поступил? — Новый рывок вверх был как вопросительный знак в конце фразы.

Женевьева заставила себя взглянуть капитану прямо в глаза, однако горло так перехватило, что она не могла произнести ни слова. Но в глазах ее читалась та самая убежденность, которая, во-первых, подвигла ее на столь отчаянное предприятие, а во-вторых, позволила вынести все, что произошло с ней за последние несколько дней. И это Женевьеву спасло. Начни она умолять, плакать, оправдываться, не сумей спрятать своего страха, — разъяренный пират, наверное, бросил бы ее на произвол судьбы.

Делакруа долго смотрел на «юнгу», потом, склонив голову, произнес:

— Ладно, дам тебе шанс. — И Доминик взглянул мимо нее на боцмана, стоявшего все еще неподвижно и удивлявшегося тому, как это он мог так вляпаться, а главное, понимая, какую несет ответственность за случившееся. — Вам, боцман, придется обойтись без юнги, быть может, это заставит вас в будущем лучше проверять кандидатов в матросы.

Месье улыбался, голос его звучал ласково, интонация была вопросительной, но все это не могло обмануть бывалого боцмана. Он пробормотал что-то нечленораздельное и нырнул вниз по лестнице.

Доминик, все еще одной рукой держа Женевьеву за воротник, другой схватил за пояс и потащил так, что ее каблуки лишь скребли по доскам пола. Под изумленными взглядами капер стащил «юнгу» по лестнице и унизительно проволок сквозь толпу матросов.

Когда дверь с треском распахнулась, Сайлас, полировавший стол из вишневого дерева в каюте хозяина, встревоженно поднял голову и замер. В последние дни он почти не замечал новичка-юнгу. Теперь, уставившись на хрупкую фигурку, которую держал хозяин, начал узнавать ее и только присвистнул.

— Выйди, Сайлас, — приказал Доминик.

— Да, месье. — Матрос схватил тряпку и выбежал из каюты, тихо закрыв за собой дверь и стараясь не слышать того, что за ней происходило.

Глава 13

Щелкнул замок, в каюте повисла тишина. Доминик отпустил воротник куртки и, медленно пройдя в другой конец комнаты, подошел к секретеру, стоявшему под иллюминатором. Несколько долгих минут он быстро делал какие-то подсчеты на листке бумаги и был так поглощен своим занятием, что, казалось, вовсе позабыл о неподвижной Женевьеве, застывшей посредине каюты перед столом.

Женевьева терзалась неопределенностью своего положения, но ей, однако, ничего не оставалось делать, кроме как безропотно стоять на месте. Ей казалось совершенно невозможным даже подойти к стулу и сесть, хотя и не могла объяснить почему. Поэтому она сосредоточенно уставилась на обшивку стены, словно пытаясь в ее затейливом узоре разгадать вечную тайну бытия.

— Итак, — вдруг сказал совершенно обыденным тоном Доминик, — ты решила вступить в братство пиратов, как я понимаю.

Он неспешно подошел к столу и сел с противоположной его стороны, не без любопытства глядя на Женевьеву. Спокойствие Доминика, однако, ее не обмануло — она, сохраняя осторожность, предусмотрительно продолжала молчать. Делакруа сцепил руки на затылке, откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу. Солнечные лучи пересекали сложный узор ковра и деревянных стенных панелей. Из-за двери и из открытого иллюминатора доносились обычные звуки корабельной жизни, но они, казалось, не имели никакого отношения к пропитанному зловещим ожиданием замкнутому пространству, в котором сейчас находились двое.

— Однако в твоем плане есть один серьезный недочет, — продолжал Доминик все тем же бесстрастным тоном. — На «Танцовщице» никогда не бывает балласта.

Делакруа вежливо улыбнулся, и Женевьева почувствовала, как взмокли волосы у нее на затылке. Она много раз воображала себе эту сцену, знала, что будет испытывать страх, знала, что придется оправдываться, подлизываться, но и помыслить не могла о ситуации, в которой ей нечего будет сказать. Ей, гордой Женевьеве Латур, пришлось стоять молча, словно кролик перед лисой, в ожидании, когда Доминик — автор этого действа — решит выпустить на сцену то ужасное, что — она это чувствовала — уже изготовилось к прыжку.

— Итак, что ты можешь делать, Женевьева, чтобы оказаться полезным членом экипажа? — с той же вежливой улыбкой задал вопрос Доминик. — Обязанности юнги, кажется, показались тебе несколько рискованными и, похоже, не слишком понравились. — Летящие брови вопросительно поднялись. — К тому же я не могу каждые пять минут отвлекаться, чтобы спасать тебя. Может быть, ты умеешь готовить еду? — Бирюзовый взгляд стал задумчив.

Покачав головой, Женевьева сдержанно ответила:

— Я никогда не пробовала.

— Ну разумеется, нет, — тут же подхватил Доминик. — Трудно ожидать, чтобы эти нежные креольские ручки…

— ..скребли палубу последние три дня, — перебила Женевьева, не в силах больше переносить холодное презрение, сквозившее в голосе и взгляде Делакруа. — Но если ты хочешь, чтобы я стряпала, я научусь.

Доминик ухмыльнулся и покачал головой:

— Не думаю, что будет справедливо подвергать команду подобному испытанию только ради того, чтобы дать тебе возможность чем-то заняться. — И окинул взглядом сверкающую чистотой каюту, в которой царил безупречный порядок. — Может, ты способна прибирать у меня в каюте? Или хотя бы шить умеешь?

Чувствуя себя как червяк па крючке, Женевьева отрицательно затрясла головой.

— Я так и думал. Столь ничтожные занятия должны были пройти мимо тебя. В любом случае… — Доминик равнодушно пожал плечами, — Сайласу, конечно же, не понравится, если кто-то перехватит его обязанности. К тому же он так хорошо и так давно ухаживает за мной, что я наверняка не смогу привыкнуть к перемене — уверен, перемене явно к худшему.

Женевьева с тоской подумала о синих глубинах моря там, за иллюминатором, о беззаботных дельфинах и о морских птицах, свободно парящих над волнами. Она мысленно молилась, чтобы произошло чудо, способное вырвать ее из этой каюты, унести подальше от медально-чеканного профиля капера, от сознания того, что Делакруа издевательски играет с ней. Совершенно очевидно, что эти простодушные вопросы — лишь часть какой-то дьявольской игры. Женевьева представляла себе, как восхитительно было бы сию минуту расстаться со своим неуклюжим, бесполезным телом и взлететь, воспарить вместе с вольными птицами туда, где этот пират будет бессилен причинить ей зло.

— Но разумеется, есть нечто, что ты, как нам обоим хорошо известно, умеешь делать весьма недурно. — Доминик прикрыл глаза, снова откидываясь на спинку стула с явным облегчением. — И это твое умение может прийтись как нельзя кстати на военном корабле.

Нечеловеческий ужас охватил несчастную Женевьеву: ей стало плохо. В зловещей тишине тиканье часов казалось колокольным звоном на башне Святого Людовика.

— Полагаю, ты охотно предложишь это утешение тем, кто в нем нуждается, — любезным тоном продолжал Доминик. — Ты будешь занята по горло и, несомненно, заработаешь себе на кусок хлеба, ни перед кем не оставаясь в долгу. — Последние слова он сопроводил ласковой улыбкой.

Женевьева, обуреваемая яростью и отчаянием, тщетно пыталась облечь в слова то, что бушевало у нее в груди. С ленивой грацией леопарда, гипнотизирующего взглядом парализованную страхом добычу, Доминик встал, обошел вокруг стола и сдернул с ее головы вязаную шапочку. Брови его поползли высоко на лоб.

— Господи! — пробормотал он. — То, что ты обрезала свою царственную шевелюру, явно не добавляет тебе привлекательности, равно как и запах грязной одежды. Чего доброго, у тебя еще и паразиты завелись. — Его пальцы стали перебирать некогда золотистые, а теперь потемневшие от грязи, свалявшиеся соломенным гнездом ее волосы, и Женевьеве стало нестерпимо стыдно. — Удивительно, но вшей нет, — констатировал Доминик, с гримасой отвращения вытирая руку. — Но тебе все равно придется с ног до головы вымыться мылом со щелоком. Я не желаю подвергаться риску подхватить заразу, пользуясь твоими услугами.

Это его последнее оскорбление прорвало плотину — гнев выплеснулся наружу.

— Ты хоть понимаешь, в каком аду я прожила последние три дня?! — выкрикнула Женевьева. — На зловонной нижней палубе, среди вонючих бесстыжих мужиков, по колено в грязной воде…

— Тебе не понравилось? — перебил ее капер. — Но ты бы, разумеется, не совершила этого заманчивого прегрешения, если бы отдавала себе отчет в том, какие оно неизбежно повлечет за собой неприятные осложнения. — В бирюзовых глазах играла недобрая насмешка. — Или вы по привычке не подумали о последствиях, мадемуазель Женевьева?

Ей нечего было сказать. Нечем ответить на презрительные, резкие слова, на понимающий взгляд, на собственное бессилие перед тем, что решит Доминик Делакруа. Что бы это ни было, винить в (Этом оставалось лишь себя самое.

Жуткую тишину ожидания разорвал приказ:

— Сними эти ужасные тряпки!

Женевьева судорожно сглотнула. Губы ее дрогнули в жалкой попытке что-нибудь произнести.

— Почему? — единственное, что она смогла выдавить из себя хриплым шепотом.

— Потому что я так велю! — четко произнес пират. — И если вы понимаете, как сделать свое пребывание на моем корабле хоть сколько-нибудь сносным, мадемуазель, вы будете подчиняться моим приказам не раздумывая, безропотно и немедленно.

Она невольно затрясла головой — слабый дух сопротивления не был еще окончательно сломлен и восставал против того, с чем она никак не могла смириться.

Доминик больно схватил Женевьеву за подбородок и, подняв ее лицо так, чтобы она не могла уклониться от его тяжелого стального взгляда, заговорил спокойно, почти без всякого выражения:

— Позволь кое-что тебе объяснить. Сайлас отвечает за те мои принадлежности, которые необходимы мне для удобства жизни. Он содержит их в идеальном порядке, и все необходимое у меня неизменно под рукой. С тобой Сайлас будет обращаться точно так же, если я ему прикажу.

— Я не твоя собственность, — вспылила Женевьева. Голос ее дрожал, но в тигриных глазах, неподвластных даже физически ощущаемой опасности, заполнившей каюту, сверкнул вызов.

— Значит, ты предпочитаешь не находиться в исключительном положении и, таким образом, лишиться привилегий? — вкрадчиво спросил Доминик. — Не возражаю. Но я не пользуюсь общими с командой вещами. Ты поймешь, что это значит, если я решу отказаться от твоих услуг.

Женевьева дрожала, черные точки плясали в красной пелене, застилавшей глаза. Она не знала, исполнит ли пират свою угрозу, но даже от того, что такая мысль пришла ему в голову, все ее тело словно намертво стиснули липкие щупальца ужаса, они парализовали ее, как муху, попавшую в паучью сеть.

— Выбор за тобой. Либо ты моя, либо всей команды. Женевьева не могла ни шелохнуться, ни вымолвить слова, по пальцами, все еще стискивавшими ее подбородок, Доминик почувствовал сотрясавшую ее дрожь. Однако страдание Женевьевы не растопило его безмерный, ледяной гнев. Ни о чем, кроме поддержания порядка на «Танцовщице» и других судах своего флота, груженных оружием и порохом для революционеров в Гондурасе, и бесчисленных опасностях, подстерегающих их на пути, он думать не мог. А эта капризная, своевольная, настырная девчонка, по обыкновению не понимающая, почему нельзя потакать любым ее прихотям, вдруг является на фрегат и подвергает риску успех самой опасной миссии, какую ему когда-либо приходилось выполнять.

— Ну? — повторил Доминик, еще крепче сжимая ей подбородок. — Каков же твой выбор?

Он был непреклонен в своем намерении заставить ее сказать это Женевьева представила себе Трианон, тоскливую рутину домашней жизни и, в отчаянии закрыв глаза, взмолилась, чтобы, когда их снова откроет, оказаться именно там. Но отсрочки приведения приговора в исполнение дано не было. Холодный бирюзовый взгляд был безжалостен и исполнен решимости, которую подтверждала стальная хватка пальцев на ее подбородке. И в конце концов Женевьеве пришлось произнести слово, требуемое пиратом.

Доминик коротко кивнул в знак согласия и отпустил ее.

— В таком случае вернемся к тому, с чего начали эту дискуссию. Сними с себя эти тряпки. Или ты предпочитаешь, чтобы это сделал Сайлас?

Окончательно раздавленная, Женевьева отвернулась к стене и начала расстегивать пуговицы на рубашке. Доминик прошел к двери, широко распахнул ее и позвал Сайласа. Матрос появился незамедлительно.

— Принеси горячей воды и мыла со щелоком, сейчас же.

— Да, месье, — как всегда, невозмутимо ответил Сайлас, словно в этом приказе не было ничего странного и будто не произошло никаких чрезвычайных событий.

Не обращая никакого внимания на Женевьеву, возившуюся со своей одеждой посреди каюты, Доминик прошел к письменному столу и углубился в изучение карты. Когда через несколько минут Сайлас постучал в дверь, капер, не поднимая головы, велел ему войти. Женевьева, в панике заметавшись, прыгнула к кровати. Укрыться одеялом она не успела, единственное, что ей оставалось, это повернуться, скрючившись, спиной к двери. От унижения всю ее окатила горячая волна стыда.

— Забери эти тряпки, они ей больше не понадобятся, — приказал Доминик так, словно речь шла о каких-то пустяках.

— Да, месье, — привычно ответил Сайлас, собрал жалкую кучку тряпья, валявшегося на полу, и вышел.

В каюте стояла напряженная тишина. Женевьева по-прежнему сидела, скорчившись на постели, не в силах заставить себя повернуться и посмотреть на виновника своего позора и не в состоянии решить, что делать дальше. К счастью, это было решено за нее.

— Вода — для тебя, мыло тоже, — с издевкой в голосе произнес Доминик. — И будь добра, отскреби каждый дюйм своего тела. Не забудь также о волосах.

В углу, в безопасном отдалении от ковра, стояла деревянная лохань, из которой поднимался пар. Рядом лежал кусок щелочного мыла. Таким ей никогда не приходилось пользоваться, хотя запах был знаком — он всегда витал в бараках для рабов, и на Ройял-стрит, и в Трианоне.

Доминик наблюдал, как она осторожно садится в лохань и с невольным отвращением берет едкое мыло.

— Когда имеешь дело со смолой, приходится потом долго ее оттирать, — продолжал он насмехаться. — Вот тебе еще один урок, который ты, быть может, вспомнишь, когда в следующий раз решишь опуститься в низшие слои общества. — Подойдя к шкафу, стоявшему за переборкой, он повернул в замке ключ, положил его в карман и направился к двери.

Собрав остатки храбрости, Женевьева нерешительно спросила:

— А что мне потом надеть?

Уже взявшись за ручку двери, Доминик обернулся, окинул Женевьеву долгим ленивым взглядом и спокойно ответил:

— Ничего. Ты будешь ходить голой. Я, правда, не думаю, что после всего случившегося тебе захочется покинуть каюту, но все же это единственное имеющееся в моем распоряжении средство удержать тебя здесь наверняка. — Он сделал паузу, забавляясь произведенным впечатлением: Женевьева онемела. — Это также сэкономит время, когда у меня возникнет нужда в тебе, не так ли? — С этими словами Доминик вышел, а у нее в ушах еще долго звенело эхо его хриплого смеха.

Намыливаясь отвратительным мылом, Женевьева в одиночестве дала волю слезам, ее хрупкое тело сотрясали рыдания. Она всегда знала, что опасно идти наперекор пирату, но представить себе не могла, как он способен унизить и оскорбить и с каким удовольствием пускает в ход это свое умение. Доминик вел себя с ней жестоко, но даже в проявлении такой жестокости, он не был чужим человеком. Это все равно был тот самый Доминик Делакруа, которого она знала, — и нужно было быть полной идиоткой, чтобы выбрать себе наставником в любви такого дьявола.

Она вылезла из лохани и вытерлась. От грубого мыла кожа покраснела, запах дезинфекции щекотал ноздри. Полотенце, которое принес Сайлас, было слишком маленьким, чтобы сделать из него хоть какое-то подобие туники. Осмотр шкафа за переборкой тоже ничего не дал. Одна дверца оказалась запертой, и Женевьева предположила, что именно за ней хранится одежда Доминика. Оставалась только простыня, но в конце концов ей показалось, что проще забраться под одеяло.

В каюте было уже темно, когда дверь без стука отворилась и Сайлас внес поднос, уставленный блюдами, от которых шел аппетитный запах. Он зажег масляную лампу, отчего каюта наполнилась теплым янтарным светом. Женевьева зажмурилась и еще сильнее сжалась в комочек, словно так могла стать невидимой. Впрочем, матрос не обращал ни малейшего внимания на холмик под одеялом. Он накрывал стол на двоих — скатерть и салфетки девственной белизны, тяжелые серебряные приборы, мерцающие в свете лампы, хрустальные бокалы, вспыхивающие яркими лучиками, когда свет преломлялся в их затейливом гранении. Окончив работу и убедившись, что все в порядке, Сайлас подхватил лохань с грязной водой и вышел.

Женевьева села. Глаза у нее покраснели и опухли от слез, а отечный от едкого мыла нос едва различал запахи яств на столе.. О еде она и думать не могла, хотя ничего не ела с самого утра. Там, на нижней палубе, кормили плотно, но еда была грубой, нежному креольскому существу поначалу было трудно к ней приспособиться, однако процесс привыкания шел ускоренным темпом ввиду зверского голода, который вызывали морской воздух и тяжелая работа. Теперь же, хотя пища, приготовленная для хозяина корабля, была, несомненно, более изысканной, кусок не лез ей в горло. Женевьева снова легла и натянула одеяло до самого носа.

Войдя в каюту, Доминик бросил беглый взгляд на кровать и прошел к столу. Налил вина в два бокала, сел и, отломив кусок горячей булочки, принялся за острый соус.

— Иди поужинай, — сказал он и, не получив ответа, повторил приглашение, по уже таким тоном, что Женевьева оказалась на ногах прежде, чем успела что-либо сообразить.

— Я не голодна, — объяснила она, скрещивая руки на груди, словно так можно было хоть как-то прикрыть наготу.

— Сядь. — И Доминик выудил из блюда огромную морскую креветку.

Женевьева повиновалась, села, но и только. Есть капер не мог заставить ее силой в отличие от многого другого. Однако оказалось, что его вполне устраивает присутствие женщины за столом как таковое. Она отпила немного вина и почувствовала себя лучше, после чего просто сидела напротив, пока Доминик не закончил ужин и не закурил сигару. Посчитав это знаком того, что трапеза окончена, Женевьева встала и пошла обратно к кровати.

— Тебе придется усовершенствовать свое искусство ублажать меня, — заметил Доминик, поворачиваясь к ней вместе со стулом. — Я люблю немного поболтать за столом. Ничего страшного, если твои умственные способности не на уровне. В крайнем случае это может быть легкая беседа о пустяках.

— Иди ты к черту! — прошептала Женевьева, накрыв голову одеялом.

Что ни говори, а здесь была ее территория. К своему удивлению, Женевьева обнаружила, что начинает приходить в себя от сокрушительных ударов по самолюбию. «Этот мерзавец ничего не получит от меня по доброй воле, только по принуждению, — со злостью подумала она. — А такое удовольствие ему скоро наскучит».

Некоторое время Доминик курил молча, потом выбросил окурок в иллюминатор и подошел к кровати.

— Ну что ж, коли ты не желаешь услаждать мой слух речами, посмотрим, что ты можешь предложить взамен. — И откинул одеяло.

Женевьева инстинктивно сжалась, как ежик. И хоть защитные иголки существовали только в ее воображении, Доминик почти физически ощутил их.

— Перевернись, — тихо сказал он и, поскольку Женевьева повиновалась не достаточно быстро, взяв за плечи, сам перевернул ее на спину.

Женевьева прикрыла глаза тыльной стороной ладони, но, кроме этого, не сделала ничего, чтобы укрыться от его изучающего взгляда — равнодушно лежала так, как капер ее положил. Несмотря на холодный гнев, который сковал его, словно черепаший панцирь, Доминик ощутил горячее желание. Склонившись над кроватью, он легко, словно перышком, провел пальцем по нежной округлости ее груди и прикоснулся к нежному розовому соску, пытаясь пробудить в нем жизнь. Худенькое тело содрогнулось, и Доминик отдернул палец, словно его обожгло. Непроизвольная» реакция на его прикосновение оказалась просто дрожью отвращения! Не сказав больше ни слова, Делакруа укрыл се одеялом и вышел.

Эту ночь капер провел на палубе. А Женевьева, нежась в почти забытом комфорте мягкого перьевого матраса и чистых душистых простыней и в конце концов перестав задавать себе вопрос, почему Доминик не стал добиваться от нее того, чего так очевидно хотел, заснула, несмотря на все превратности дня, крепким сном.

Проснулась Женевьева оттого, что Сайлас внес в каюту кувшин с горячей водой-. Как и прежде, он вел себя так, словно холмика под одеялом просто не существовало. Через несколько минут он вернулся с подносом, на котором были кофе, горячее молоко и тарелка с булочками. Он расставлял все это на столе, когда вошел Доминик:

— Доброе утро!

Сайлас бодро ответил, но с кровати не донеслось ни звука. Доминик показал головой на дверь, и слуга, кивнув, тут же удалился.

— Доброе утро, Женевьева, — обратился к одеялу Доминик. — Иди позавтракай.

— Я не голодна, — четко произнесла Женевьева, и это было чистой правдой, как и в предыдущий вечер.

— Тем не менее я хочу, чтобы ты сидела за столом, — ровным голосом заявил Доминик, наливая кофе с молоком в две широкие чашки.

С унылой покорностью Женевьева выбралась из постели и поплелась к столу. Вместо того чтобы сесть напротив, Доминик перенес свой кофе на умывальный столик, где Сайлас оставил кувшин с водой, скинул с себя рубашку и стал править бритву на кожаном ремне, свисавшем с переборки. Женевьева сделала несколько глотков кофе, но к булочкам не притронулась. Побрившись, Доминик умылся, отпер дверцу шкафа и достал оттуда чистую рубашку. Вернувшись за стол, на зависть свежий и аккуратный, с румянцем во всю щеку после ночи, проведенной под звездами, он обнаружил, что Женевьева, глубоко погруженная в свои мысли, водит маленьким пальчиком по солнечному лучу, пересекающему столешницу.

Доминик протянул руку через стол и приподнял ей голову. Желто-карие глаза казались угасшими и безжизненными, обычно живые черты лица оставались неподвижными, лишенными всякого выражения. Женевьева не сделала ни малейшей попытки освободиться из его пальцев, только вперила невидящий взгляд куда-то поверх его плеча.

— Ешь, — сказал Доминик.

Она отрицательно покачала головой и повторила:

— Я не голодна. И хочу, если можно, лечь обратно в постель.

Капер в раздражении отпустил ее подбородок:

— Очень хорошо. Но может быть, сначала ты потрудишься вымыть лицо и причесать то, что осталось от твоих волос?

— Зачем? Но если ты настаиваешь…

Слегка пожав плечом, Женевьева прошла к умывальному столику, поняв вдруг, что нагота ее больше не смущает. Казалось, ей вообще все стало безразлично. У нее выработался иммунитет против боли и унижения, ее собственное «я" забилось куда-то глубоко внутрь. Нехотя умывшись, она снова забралась в постель, отвернулась к стене, свернулась клубочком и закрыла глаза.

Доминик почесал голову и нахмурился. Долгие бессонные часы минувшей ночи его мучили угрызения совести — нечастые и нежеланные гости. Но те, что не давали спать нынешней ночью, когда он, лежа на спине, смотрел в звездную вечность неба, оказались весьма настырными. Сколько ни напоминал себе капер о непозволительном поведении Женевьевы, о том, в какое затруднительное положение она его поставила, Делакруа уже не был уверен в том, что его жестокость оправданна. По-своему Доминик вел себя не лучше, чем Женевьева, — в сущности, был таким же капризным ребенком. Только он еще и мстил безжалостно, если ему перечили. Но как теперь ему смягчить последствия своей бессмысленной жестокости?

Быть может, лучше оставить Женевьеву в покое, и раны сами затянутся? Он не решил еще, как поступить: то ли оставить ее на борту юнгой, то ли повернуть назад, высадить девушку в каком-нибудь безопасном месте и подобрать на обратном пути — если, конечно, им доведется вернуться. Делакруа не мог придумать, как объяснить капитанам других кораблей своего флота присутствие на «Танцовщице» дочери Виктора Латура. Скрывать от них такое он не считал возможным, потому что это могло повлиять на его решения в ситуации, когда принимать их нужно будет в считанные доли секунды и от правильности этих решений может зависеть безопасность флота и успех всей операции. Только дурак, склонный к самообману, — а Доминик Делакруа никогда им не был, — мог отрицать подобное.

Капитан вышел на палубу и пальцем подозвал Сайласа.

— Будешь заходить в каюту через равные интервалы времени в течение всего дня и докладывать мне ситуацию, — сказал Доминик, оглядывая горизонт в телескоп. — Принесешь мадемуазель обед и скажешь мне, поела ли она.

Решив худо-бедно эту проблему, Делакруа полностью сосредоточился на пяти парусах в море. А ведь в походе участвовали семь его судов.

— Сигнализируйте капитану Дюбуа: капитана Маршана нет в поле зрения. Располагает ли он какой-нибудь информацией? — крикнул он матросу на вышке.

В ярких лучах утреннего солнца замелькали флажки. Ответ гласил: «Алюэтту» видел в последний раз вахтенный на закате солнца.

Доминик нахмурился. Значит, корабль Маршана никто не видел со вчерашнего вечера. Ночью они шли не зажигая огней, следовательно, ничего удивительного, что до рассвета корабль был незаметен, но сейчас уже семь утра, то есть два часа как совершенно светло. Если «Алюэтта» просто не смогла обойти британскую блокаду, они едва ли могут ей помочь. Но если фрегат атаковали и захватили, тогда британский флот начнет рыскать в поисках других судов. Ни один опытный капитан не поверил бы, что корабль в одиночку, на свой страх и риск выполняет какую-то миссию. А британским флотом обычно командуют далеко не дураки.

Однако Доминик мало что мог предпринять — оставалось лишь бдительно следить за морем. Он послал наблюдателя с подзорной трубой на топсель-мачту и велел сигнализировать на другие суда, чтобы там сделали то же самое. Шесть наблюдателей на самых высоких мачтах — это позволяло надеяться, что опасность будет замечена как можно раньше. А уж фрегаты, вовремя получившие предупреждение, в открытом море да еще при попутном ветре не догонит никто.

Глава 14

Весь день Женевьева пролежала на широкой кровати свернувшись клубочком, безразличная к появлениям Сайласа, безразличная даже к черепашьему супу. Звуков корабельной жизни она просто не слышала, обнаружив, что сознание может творить собственный мир, свою вселенную, в которой не ощущается телесная оболочка, — маленькое государство, защищенное от вторжения зла извне. Женевьева научилась противостоять унижению и боли; она постарается остаться в этом своем бестелесном пространстве до тех пор, пока позорные воспоминания не перестанут мучить ее и забудутся. Женевьеве было невдомек, что это блаженное «убежище» — лишь результат ее легкомыслия и физической слабости, вызванной голоданием. За два дня она выпила лишь несколько глотков воды.

Выслушивая доклады Сайласа о стрессовом состоянии пленницы, Доминик хмурился все больше. Не поднимало настроения и отсутствие признаков «Алюэтты»; правда, не видно было и преследователей. Все шесть фрегатов теперь шли в четком строю, постоянно обмениваясь сигнальными сообщениями. Самый опасный участок пути был впереди — Юкатанский пролив, отделяющий залив от Карибского моря. Британцы могут устроить там засаду при условии, что уже знают пункт назначения флотилии. Однако если команда «Алюэтты» у них в руках, то скорее всего миссия капера противнику известна.

Анализируя все варианты и пытаясь предусмотреть их вероятные последствия, Доминик поднялся на мостик. Но мысль о Женевьеве постоянно вторгалась в его размышления и отвлекала от главного. На закате он спустился в каюту, решив на этот раз сломить ее отчужденность. Однако желать легче, чем сделать. И Делакруа впервые почувствовал настоящую тревогу.

Миниатюрная Женевьева, казалось, угасала у него на глазах. Не то чтобы она еще больше похудела — два дня без пищи не сказываются так быстро, — но она как-то вся уменьшилась, съежилась. Даже когда Доминик вытащил ее из кровати, девушка стояла согнувшись, будто стараясь спрятать и защитить что-то внутри себя. Капитан взял из стопки аккуратно сложенной одежды чистую рубашку и накинул ей на плечи. Пленница не сделала ни малейшей попытки одеться, и, выругавшись себе под нос, он осторожно продел ее руки в рукава и застегнул пуговицы.

— Пора заканчивать это, Женевьева. Хватит уже. — Он старался скрыть раздражение и говорить твердо, но по-доброму. — Сядь за стол и съешь суп.

Она села и уставилась на супницу, но, когда Доминик поднес ложку к ее губам, отвернулась.

— Я не голодна, — бесцветным голосом ответила Женевьева куда-то в пустоту.

Тяжело вздохнув, он с огромным трудом заставил себя сказать:

— Женевьева, я сожалею о том, что говорил и делал вчера. Боюсь, в том состоянии, в котором пребывал, я действовал безжалостно. Однако и ты несешь ответственность за случившееся, не только я. Давай забудем о том, что случилось.

— Это больше не имеет никакого значения, — тем же бесцветным голосом произнесла Женевьева. — Со мной все в порядке, просто я не голодна.

Доминик взглянул на нее сверху вниз, стараясь подавить раздражение. Потом вдруг резко развернул стул, на котором она сидела, и подхватил ее на руки:

— Кажется, фея, я должен продемонстрировать свое раскаяние.

Он бережно перенес ее на кровать и, прежде чем сесть рядом, аккуратно поднял уголок простыни.

Под его нежными, умелыми ласками Женевьева почувствовала, что оживает, что в созданный ею замкнутый, безопасный мир стали проникать человеческие ощущения, и она запаниковала. Эти восхитительные ощущения принадлежали иному миру, тому, в котором, кроме них, существовали ее унижение и душевное опустошение. Женевьева интуитивно поняла это и воспротивилась тому, что уже однажды случилось. Она будто окаменела, и сознание ее восстало. Так она и лежала, не отвечая на его ласки, пока Доминик не сдался. Поджав губы, мрачно глядя перед собой, он вышел из каюты, громко хлопнув дверью, а Женевьева, даже не потрудившись снова надеть рубашку, лишь натянула на себя простыню и привычно свернулась клубочком.

— Корабль по правому борту! — тревожно крикнул наблюдатель на топ-мачте как раз в тот момент, когда хозяин поднялся на палубу.

Доминик схватил подзорную трубу и стал вглядываться в сгущающиеся сумерки. Наблюдатель сообщил, что корабль сменил курс и направляется к ним, а спустя некоторое время радостно закричал:

— Это же «Алюэтта», месье!

"Одна? — удивленно подумал Доминик — или с военным флотом Его Величества в кильватере?» Он стоял неподвижно в тревожном ожидании, готовый ко всему, как только ситуация прояснится.

— Они сигнализируют, месье. Говорят… говорят, что все в порядке.

— В порядке! А где же в таком случае ее черти носили? — воскликнул Доминик, и его вопрос слово в слово был передан на «Алюэтту».

Оттуда сигнализировали в ответ: «Капитан Маршан просит разрешения взойти на борт, месье». Доминик помрачнел. Он едва ли мог принять капитана «Алюэтты» у себя в каюте, где Женевьева изображала из себя умирающую принцессу.

— Сообщи, что я сам направляюсь на борт «Алюэтты», и передай приказ капитанам всех остальных кораблей присоединиться к нам через полчаса.

С борта «Танцовщицы» был спущен шлюп. Словно по мановению волшебной палочки, из ничего материализовался Сайлас, готовый сопровождать своего капитана, но услышал:

— Мне нужно, чтобы ты остался здесь, Сайлас, и не сводил глаз с каюты.

Взгляд слуги стал тяжелым, и он рискованно пробормотал:

— Продолжать исполнять обязанности няньки, месье? Доминик сумел сдержать себя и нехотя улыбнулся:

— Уже недолго осталось. Утром я что-нибудь решу, вот только разберусь с «Алюэттой».

Склянки пробили три, когда Доминик вернулся на «Танцовщицу», задумчивый, но не расстроенный. В кромешной ночной тьме «Алюэтта» напоролась на сторожевые корабли британцев. Маршан, хитрый и смышленый, как все капитаны, служившие под началом Доминика, вильнул хвостом и увел погоню за собой через весь залив подальше от пиратского флота. А потом, оторвавшись от преследователей, вернулся к своим. Зато теперь Доминику было точно известно, где находится британский флот. Конечно, зная, что по крайней мере один корабль прорвался через блокаду, британцы будут настороже.

Но станут ли они активно искать его? Неизвестно, это покажет лишь время. А пока нужно что-то придумать с Женевьевой, которая ведет себя так, словно на нее навели смертельное вудуистское проклятие.

Доминик безмятежно проспал до рассвета в гамаке, подвешенном к распоркам мачты, а затем вызвал к себе на мостик боцмана: у него созрел план.

— Приготовьте палубную помпу, — приказал Доминик. — И пусть все спустятся на нижнюю палубу и не поднимаются до тех пор, пока я не велю. Ясно?

— Да, месье. — Боцман не мог скрыть удивления, но преданность хозяину была важнее любых капризов несносного юнги, и потому не собирался задавать вопросов по поводу необычного приказа.

— Рулевой! — Доминик поднял взгляд на раздутые утренним бризом главные паруса. — Корабль при таком ветре будет сам идти по курсу какое-то время. Отправляйся вниз вместе со всеми.

Всего через несколько минут Доминик остался один на палубе опустевшего корабля, казавшегося теперь кораблем-призраком. Он спустился в каюту, где все было так же, как прошлым вечером. Подойдя к кровати, Доминик посмотрел на свернувшийся под простыней калачик: Женевьева делала вид, что спит, но ее темно-золотистые ресницы предательски задрожали.

— Женевьева, — обратился Доминик, демонстрируя нечеловеческое терпение. — Ты собираешься сегодня встать, одеться и позавтракать? — Ответа не последовало, но ресницы снова задрожали. — В таком случае ты не оставляешь мне выбора. Я обязан сделать это, чтобы вызвать у тебя аппетит. — Делакруа откинул простыню и поднял пленницу: она казалась бестелесной.

Женевьева слышала его голос, даже понимала слова, но она так глубоко ушла в себя, что, казалось, никакая сила не сможет ее оттуда вырвать. Ей было безразлично, зачем капер несет ее из каюты, поэтому она тихо лежала у него на руках, по-прежнему свернувшись калачиком. Но на палубе горячие солнечные лучи коснулись ее кожи, проникли под закрытые веки, и она вдруг остро почувствовала свою наготу. Значит, повсюду стоят матросы, глазея на «кулек» в руках хозяина. «Все равно большего унижения, чем то, через которое я уже прошла, не бывает, — напомнила она себе. — Во всяком случае, пока я остаюсь в своем внутреннем мирке, и тело мое существует отдельно от меня. И взгляд Доминика больше не оскорбит меня, хотя лучше бы избежать встречи с ним».

Доминик опустил ее на палубу, и Женевьева свернулась клубочком на нагретых солнцем досках, обнаженной кожей ощутив их шероховатость. Постепенно до нее стало доходить, что вокруг стоит мертвая тишина, нарушаемая лишь скрипом, хлопаньем парусов и редкими вскриками чаек. Мерное покачивание корабля успокоило: теперь Женевьева была уверена, что вокруг нет ни души. Кроме нее, Доминика, моря и солнца, не было никого и ничего. Она открыла глаза и увидела прямо перед собой доски палубы, такие же белые, какими они были, когда она скребла и мыла их. «Кто теперь делает эту работу?» — отвлеченно подумала Женевьева.

И тут на нее неожиданно полилась вода. Качая помпу, Доминик направлял струю из шланга на скорчившуюся на полу фигурку. Глубинные воды залива были хоть и не ледяными, но довольно прохладными. Женевьева завизжала и, вырванная из своего теплого, равнодушного полусна, вдруг снова оказалась в реальном мире.

Первым побуждением было еще плотнее свернуться в клубок, чтобы спрятаться от беспощадной струи, но, как Женевьева ни пыталась, от воды не было спасения. Наконец ей пришлось все-таки вскочить на ноги. Она пыталась убежать от мощной водяной струи, но та безжалостно преследовала ее повсюду.

— Будь ты проклят! Черт! Черт! — кричала она во всю мощь своих легких, а Доминик смеялся: эти вопли свидетельствовали о выздоровлении его Женевьевы.

— Ну как, к тебе еще не вернулся аппетит, Женевьева? — спросил он, уменьшая мощь струи, однако продолжая поливать спину Женевьевы.

— Да, черт бы тебя побрал!

И поток воды прекратился так же внезапно, как начался. Дрожа всем телом, она вцепилась В перила. Женевьева прерывисто дышала, но тут лихорадочные ощущения последних минут наконец сменились удивлением: палуба действительно была абсолютно пустынна. Что-то мягкое, пушистое и сухое опустилось ей на плечи. Огромное полотенце, догадалась она и тут же перестала вообще что-нибудь понимать, а Доминик энергично растирал ее, пока кожу не начало покалывать. У Женевьевы перехватило дыхание, она не могла произнести ни слова.

— Вот так-то лучше, — сказал Доминик, снимая полотенце с ее головы. — Пойди посиди на солнышке, чтобы согреться хорошенько.

— Я тебя ненавижу, — сказала Женевьева спокойно, но это спокойствие лишь подчеркивало ее ярость. — Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу.

Его губы изогнулись в грустной улыбке.

— Могу догадаться, — ответил он, оборачивая ее влажным полотенцем. — Пойдем греться на мостик.

Язык у нее теперь развязался, и Женевьева дала волю гневу, который скопился за время вынужденного заточения в придуманном ею нереальном мире. Доминик, мрачно слушая ее, отвязал штурвал, взглянул на паруса и быстро скорректировал курс.

— Ты бы сняла с себя полотенце, — извиняющимся тоном прервал он безудержный поток ее речи. — Оно влажное и не дает солнцу тебя согреть.

Женевьева даже забыла об очередной колкости, но совет был разумным, поэтому она сбросила мокрое полотенце, — села на пол и, откинув назад голову, непроизвольно издала облегченный вздох. Она и забыла, как чудесен морской воздух, как дивно он пахнет — солнцем, свежестью, солью, рыбой… Но она тут же вернулась к реальности:

— Так на чем я остановилась?

— Кажется, ты пыталась найти синоним слову «ублюдок», — безмятежно напомнил Доминик. — Оно уже несколько приелось.

— Тем не менее оно тебе очень подходит.

— Не думаю, чтобы моя мать согласилась с тобой, — весело возразил Делакруа, доставая сигару из нагрудного кармана. — Но я не буду спорить. Несмотря на ограниченный набор твоих ругательств и проклятий, смысл совершенно ясен. — Он выпустил дым душистыми сизыми колечками.

Пар, похоже, Женевьева выпустила и сидела смирно, сосредоточив взгляд на его длинных изящных пальцах, сжимавших штурвал, и мощных предплечьях, покрытых светлыми курчавыми волосками.

— А где команда? — вдруг спросила она, чувствуя, что ; тело ее невольно откликается на те мысли, которые пробудил вид его сильных рук.

Доминик посмотрел на нее, хитро прищурившись, и прищелкнул языком. Обнаженная, она вела себя так же естественно, как если бы полностью была одета, но тут вдруг что-то заставило ее ощутить свою наготу, и Женевьева смутилась.

— Внизу, — сообщил Доминик. — Они будут там до тех пор, пока я их не позову. Однако, — добавил он, глядя поверх кормы, — ветер свежеет, и через минуту придется убирать паруса, так что, быть может, ты спустишься в каюту? Я скоро присоединюсь к тебе, и мы позавтракаем.

— Почему ты так со мной поступил? — мягко спросила она, вставая и оборачивая полотенце вокруг себя.

— Ты знаешь мой буйный нрав, а у тебя — дьявольская способность провоцировать меня. Но без причины я не зверею, Женевьева. — Отвернувшись от штурвала Доминик в упор посмотрел на нее. — Твое присутствие на корабле для всех чревато чертовски неприятными осложнениями. Ты опять поступила как тебе захотелось, забыв, что твои действия и их последствия происходят не в вакууме.

— Но я сама несу за себя ответственность, — капризно насупившись, возразила Женевьева. — Не понимаю, какие трудности для тебя создает мое присутствие. Ты делай то, что должен делать, словно меня тут и нет. Впрочем, обычно ты так и поступаешь, не так ли? Каждый обязан использовать свой шанс и сам отвечать за себя.

Она чистосердечно верила в то, что говорила. В ее золотистых глазах были искренность и убежденность. Доминик бессильно вздохнул: трудно было отрицать справедливость ее утверждения. Если бы речь шла о ком-то другом, ему бы и в голову не пришло возражать. Разумеется, если бы нашлась на свете еще одна женщина, которая столь неистово и бескомпромиссно вторглась бы в его жизнь, капер действительно не чувствовал бы ни грана ответственности за нее. Но эта фея не такая, как другие… Решив оставить это последнее соображение при себе, он обратился к другому, в котором был уверен.

— Случается, что присутствие на корабле женщины или постороннего человека влечет далеко идущие последствия для всех остальных. Каждый член команды знает, что в течение трех дней ты делила с ним место на корабле и наблюдала интимные подробности жизни нижних палуб. Они никогда не смогут забыть и едва ли простят это. Остальные суда… — Он обвел рукой стаю парусов, окружавших «Танцовщицу». — Их капитаны непременно захотят узнать, почему они не были заранее поставлены в известность о присутствии дочери Виктора Латура. И им вовсе не понравится, что девчонке удалось тайком прошмыгнуть на борт и в течение трех дней прятаться у меня на корабле. Они начнут сомневаться в своем командующем, в его способности принимать целесообразные для всех них решения, если у него на корабле женщина, да еще так шумно отстаивающая свои права.

Женевьева слушала молча, ей было стыдно. Ну почему она не подумала об этом, прежде чем игнорировать все и вся?

— Я постараюсь не быть в тягость, — еле слышно прошептала она.

— А я успокоюсь, только если ты пообещаешь мне думать, прежде чем совершать очередной кульбит. В той ситуации, которая сложилась, уже ничего не изменить. Остается только постараться, чтобы она принесла минимум вреда. И я бы хотел спокойно спать ночью, в противном случае одному Богу известно, какая участь ждет тебя! Но что она не будет приятной, это уж точно!. — Женевьева беспомощно молчала, и он тихо добавил:

— Пора тебе повзрослеть, фея.

Ее ответ удивил Делакруа. — Нам обоим пора повзрослеть, — Женевьева посмотрела ему прямо в глаза, и в ее золотистом взгляде мелькнула озорная искорка. — Мне кажется, месье, что мы оба страдаем одним и тем же недугом. Разве пиратом не руководят эмоциональные порывы и страсть к приключениям? Разве не так же боится он попасть в капкан светских условностей? Разве тебе не доставляет безграничное наслаждение эпатирование респектабельного общества? По-моему, следует признать, что подобные качества свидетельствуют о незрелости характера. Почему же ты считаешь из ряда вон выходящим, что я испытываю то же, что и капер Делакруа?

Доминик задумался, и покаянная улыбка тронула его резко очерченные губы:

— Между нами есть существенное различие. Я никогда ничего не предпринимаю, прежде чем не взвешу все возможные последствия. И главное — я не вовлекаю в свои приключения тех, кто того не желает или не понимает смысла происходящего.

— Я постараюсь научиться этому у тебя, — пообещала Женевьева, но, несмотря на серьезный и покорный тон, ее выдавали лукавые искорки в глазах. — Ты многому меня научил, и я очень хочу учиться дальше.

— Иди вниз, — сказал Доминик, поворачиваясь к штурвалу, но она успела заметить удивленное любопытство в его взгляде.

В каюте Женевьева застала Сайласа, снимающего постельное белье и встретившего ее вместо приветствия вопросом, уж не собирается ли она снова лечь в постель.

— Нет, — ответила девушка, поднимая с пола рубашку, которую дал ей накануне Доминик. — Как думаете, Сайлас, можете вы принести мне мою одежду?

— Только если месье прикажет, — твердо ответил тот, связывая в узел простыни.

— Ну разумеется, — ни к кому не обращаясь, пробормотала Женевьева, закрывая за ним дверь. — И что это мне взбрело спрашивать? Ладно, сойдет и это.

Сняв с себя полотенце, она накинула рубашку из тонкого льна и начала застегивать пуговицы, когда услышала стук в дверь. От испуга вопрос ее прозвучал тоненьким писком, на который последовал невозмутимый ответ:

— Это Сайлас.

— Входите, — разрешила Женевьева и, когда слуга внес поднос, добавила:

— Простите, но вы обычно не стучите.

— Это зависит от обстоятельств, — пояснил Сайлас сдержанно и поставил поднос. — Вот хлеб и теплое молоко. Вы не ели больше двух дней, поэтому лучше начинать понемногу. — Он поднял крышку серебряной вазочки и положил ложку клубничного варенья в серебряную пиалу, куда уже было налито молоко. Из пиалы поднимался душистый пар.

"Детская еда», — подумала Женевьева, усмехнувшись. Она была несколько обескуражена тем, что этот дородный матрос сам приготовил ей напиток из горячего молока с клубничным вареньем, объявив, как и полагается няньке, что это полезно для здоровья.

Женевьева села за стол и, медленно глотая согревающий напиток, стала наблюдать, как Сайлас, достав из резного дубового комода свежие простыни, стелит постель, как ловко он взбивает подушки и разглаживает простыни грубыми, мозолистыми руками. Женевьеве, никогда в жизни не застелившей постели, только сейчас стали понятны слова Доминика о том, что она создает осложнения для других — ведь о ней приходится заботиться.

В этот момент в каюту вошел Доминик. Посмотрев на ее почти пустую пиалу и одобрительно кивнув, он налил себе кофе.

— С «Алюэттой» все в порядке, месье? — словно между прочим спросил Сайлас.

Женевьева навострила уши. Кто или что такое Алюэтта? Она внимательно прислушалась к тому, что отвечал Доминик. Сайлас выразил удовлетворение услышанным, коротко кивнув. Впервые с того момента, как взошла на борт корабля. Женевьева осознала, что по этим безмятежным на первый взгляд голубым водам гуляет опасность, и по разговору мужчин догадалась, как они рады тому, что пока еще не напоролись на что-нибудь пострашнее скользящего над водой акульего плавника. Было также очевидно, что в ближайшее время их ожидают серьезные испытания.

Так могла ли Женевьева встретиться лицом к лицу с неприятностями в одной рубашке? И она спросила, делая большой глоток кофе.

— Можно Сайласу принести мне мои вещи?

Доминик нахмурил брови и отрицательно покачал головой:

— Нет, я не позволю тебе снова надеть мужскую одежду. Не хочу, чтобы матросам это напоминало о тех днях, которые ты провела среди них. — Между его бровей залегла глубокая морщина. — Жаль, что ничего нельзя сделать с твоими волосами.

— Почему нельзя? Это легко исправить, месье, — возразил Сайлас, — если мадемуазель немного посидит на месте. — И, достав из шкафа большие ножницы, он недвусмысленно пощелкал ими.

— Но я и так уже достаточно коротко острижена, — занервничала Женевьева и попыталась встать.

— Дело не в длине волос, насколько я понимаю, — ответил Сайлас, указывая ей обратно на стул и встряхивая полотенце.

— В руках Сайласа ты можешь ничего не бояться, — успокоил Доминик, забавляясь ее испугом. — Раз уж ты поступила со своей прической столь варварски, не вижу причины опасаться, что будет еще хуже.

Обреченно опустив плечи, Женевьева села на указанный стул, а Сайлас накинул полотенце ей на грудь. Доминик, расслабившись и положив ногу на ногу, с большим интересом наблюдал за работой Сайласа.

— Поразительно, просто мастерски, — воскликнул он с оттенком благоговения, когда матрос положил ножницы, снял с Женевьевы полотенце, встряхнул его и дождь золотистых волос, кружась, медленно опустился на пол.

— Что поразительно? — Женевьева робко провела рукой по голове.

— Почему бы тебе не посмотреть в зеркало? — предложил Доминик, возвращаясь к завтраку.

То, что она увидела, можно было бы назвать метаморфозой. Круглый ровный горшок, который до того «украшал» ее голову, превратился в изящную, аккуратную шапочку, заканчивавшуюся на затылке острым мыском, на лоб небрежно ниспадало несколько легких завитков-перышек. Прическа была короткой, но, безусловно, женской. Сайлас поистине оказался мастером на все руки.

— Есть какие-нибудь предложения насчет одежды, Сайлас? — спросил Доминик.

— Конечно. В рубашке достаточно материала, — задумчиво заметил он, — но распределен он не так, как нужно. — Бесцеремонно взяв Женевьеву за плечи, Сайлас развернул ее и забрал в руку излишек ткани на спине. — Проблема не такая уж трудная. В мешке, который вы прихватили из дому, есть что-нибудь, что может оказаться полезным?

— Чистое белье, — ответила Женевьева, ничуть не смущаясь: с Сайласом подобные эмоции были неуместны.

— Хорошо. Не уверен, что смогу сшить нечто особенное, но мешок принесу. — Матрос вышел из каюты, прихватив две рубашки Доминика.

— Он меня не одобряет, — заметила Женевьева.

Доминик рассмеялся:

— Конечно, не одобряет. Но он вообще не одобряет женщин, а в особенности тех, кто не знает своего места в привычном ему порядке вещей.

— И, какое это место? — поинтересовалась Женевьева.

— В постели или на кухне, — без эмоций проинформировал Доминик. — Но уж точно не на борту корабля!

Женевьева озабоченно взглянула на идеально заправленную постель, потом снова на Доминика.

— Наверное, будет жаль испортить такую замечательную работу.

Он поманил ее пальцем, она, улыбаясь, подошла и оказалась между его колен.

— Подозреваю, что ты неисправима, — сказал Доминик, медленно поднимая на ней рубашку, склоняя голову и прикасаясь губами, дюйм за дюймом, к каждой клеточке ее живота.

От колючего трения его небритой щеки по нежной коже Женевьева вздрогнула, и в этот момент кончик его языка нырнул в крохотную воронку ее пупка. Покалывающие искорки разгорающегося пламени поднимались по ее телу вслед за снимаемой рубашкой. Когда нижний край ее оказался на уровне плечей, Доминик стал ласкать языком розовые соски с требовательной настойчивостью, отчего Женевьева почувствовала странную пульсацию в животе и чресла ее наполнились влагой.

Она опустила голову, посмотрела на густую темную шевелюру Доминика, приникшую к ее белой груди, и руки сами обвились вокруг его плечей, ощущая их упругую мощь под тканью рубашки. Словно в трансе ощупывала Женевьева его шею — сильную, стройную, бронзовую от загара, выступавшую из открытого ворота рубашки. Потом пальцы ее скользнули вверх: она обвела контур его ушей; потом снова вниз, под воротник, вдоль бугристой дорожки позвоночника. Доминик оторвал голову от ее груди и улыбнулся:

— Насколько я понимаю, ты настроена на кое-что большее, чем просто флирт.

Она утвердительно кивнула, и руки ее плавно опустились еще ниже, пока не наткнулись на ремень. Однако тонкие пальцы проскользнули под него, туда, где кончались пуговки позвоночника. Ощутив настойчивое интимное прикосновение нежных пальчиков, Доминик резко втянул в себя воздух и одним резким движением сдернул с Женевьевы одежду. Глядя ей прямо в глаза, он сбросил на пол свою рубашку.

— Так достаточно или ты хочешь больше? — спросил он с чувственной, дразнящей улыбкой.

— Больше, — решительно ответила она, облизывая пересохшие губы.

Доминик уже знал, что это означает высшую степень ее возбуждения. Он наклонился, снял туфли, носки, затем медленно распрямился, расстегнул бриджи, стянул их, и Женевьева увидела знак его желания.

Она замурлыкала удовлетворенно, глядя на темное курчавое гнездо внизу его живота, подошла вплотную и ощутила, как в бедро уперлась его налившаяся силой плоть. Ладони сами, скользнув по изгибам его бедер, сомкнулись на напрягшихся ягодицах. Легкая испарина покрыла ее кожу, в глубине живота словно что-то сомкнулось, мышцы отвердели, она еще теснее прижалась к нему и с неожиданной силой впилась пальцами в его ягодицы, не сдерживая более своей страсти.

— Это новый способ выражения ненависти, мадемуазель Женевьева'? — поддразнил ее Доминик, обхватывая ладонями ее груди, рисуя по ним круги большими пальцами, обводя затвердевшие соски, пока наконец ей не показалось, что она вот-вот умрет от желания.

Голова ее откинулась назад в томном забытьи, в то время как нижняя часть тела настойчиво прижималась к нему в острой жажде слияния, которого не было больше сил ждать.

— Боже, да ты создана для любви, фея! — хрипло произнес Доминик, задыхаясь: сердце, казалось, билось у него где-то в горле. — Иногда мне становится страшно: какого джинна я выпустил из бутылки!

— Ну так перестань бояться, — прошептала она, — и узнай, какого джинна ты выпустил.

Секунду Доминик смотрел на нее сверху вниз. Лицо цвета слоновой кости, слегка тронутое загаром, разрумянилось; огромные глаза превратились в два бездонных озера страсти, губы приоткрылись. Это было лицо зрелой женщины, познавшей всю глубину страсти, умеющей брать и давать, не страшащейся открыто выражать свое желание и не боящейся ответного желания. В последний миг, перед тем как поцеловать ее, он успел подумать, что на свете существовала только одна женщина, умевшая так же воспламенять его.

Женевьева, поднявшись на цыпочки, обвила руками его шею, и его горячий язык ворвался в сладкую теплую глубину ее рта. Прикосновение колючего подбородка к нежной щеке было восхитительно. Губы ее пульсировали под его тесно прижавшимися губами, она с восторгом вдыхала особенный запах Доминика — запах соленого моря, бодрящего ветра и сигаретного дыма. Когда он, не отрывая рта от ее губ, поднял Женевьеву, она обхватила ногами его шею. Никто не учил ее, но она точно знала, чего любовник ждет от нее. Доминик сделал несколько шагов к столу, на котором была разложена карта, и положил Женевьеву на спину; она услышала, как под ней хрустнула бумага.

Он подложил руки ей под ягодицы и приподнял, покачивая.

Она обхватила ногами его бедра, и он вошел в ее бархатистое лоно. Женевьева словно парила на краю влекущей бездны, затаив дыхание от ожидания уже познанного ею наслаждения. Тело замерло, но кровь бешено неслась по жилам. Приносящий вожделенный восторг искушающий, дразнящий ствол его плоти почти вышел из нее, и все внутри у нее затрепетало: словно откуда-то издалека она услышала собственный голос, бормочущий слова восторга, умоляющий — ей казалось, что она не вынесет больше ни мгновения этой сладостной пытки. Она открыла глаза и встретилась с нежным бирюзовым взглядом, внимательно наблюдавшим за выражением ее лица. Тело ее выгнулось дугой, во взгляде была мольба, и, когда он, не произнеся ни слова, отрицательно покачал головой и лишь немного продвинулся снова в ее сокровенные недра, она поняла, что, отказываясь немедленно удовлетворить ее желание, Доминик хочет лишь доставить ей еще большее наслаждение. Наконец они вместе погрузились в безбрежный океан любовного восторга, который дает лишь полное слияние созданных друг для друга тел и душ.

Глава 15

Был полдень, когда Сайлас вошел в каюту, держа в руках «паспорт» Женевьевы, дающий право выхода во внешний мир, — просто скроенное, аккуратно сшитое платье, ничем, кроме тонкой ткани, не напоминавшее рубашку Доминика. Он протянул платье и, увидев искреннюю радость Женевьевы, услышав горячие комплименты и благодарность, позволил себе даже удовлетворенно улыбнуться, отчего его обычно абсолютно бесстрастное лицо оживилось.

— Думаю, в качестве кушака можно использовать один из шарфов месье, — сказал он, подходя к платяному шкафу и перебирая аккуратную стопку ярких шарфов. — Вот этот будет в самый раз. — И вручил Женевьеве большой квадратный шелковый лоскут бирюзового цвета. — Когда будете готовы, я провожу вас на мостик, но больше никуда, — грозно добавил он, стрельнув предупреждающим взглядом.

— А мне больше никуда и не надо, — ответила Женевьева со всем возможным в данной ситуации достоинством.

Между тем это была чистая правда. От самой мысли о том, что придется подняться на палубу и встретиться с матросами, которые знали ее как юнгу в те ужасные три дня, у нее свело живот.

Сайлас лишь хмыкнул в ответ и оставил ее переодеваться. К счастью, Сайлас предусмотрительно принял в расчет отсутствие нижней юбки и сделал платье достаточно пышным, а также вырезал кусок из спинки рубашки и соорудил двойную вставку спереди, сузил и укоротил рукава. Другую рубашку он использовал для того, чтобы удлинить платье, так что теперь оно доходило до щиколоток. Бирюзовый шарф, сложенный в широкую ленту, оказался поясом. Женевьева попробовала подвязать его высоко, под грудью, в модном имперском стиле, но поняла, что платье для этого слишком широкое, и повязала его на талии. Туфли, в которых она сюда прибыла, не подходили к женскому наряду, но при такой теплой погоде можно ходить и босиком. К тому же ей нравилось ощущение свободы и «нереспектабельности», которое давало отсутствие чулок и туфель.

И все же, когда она в конце концов вышла на палубу, сердце у нее билось учащенно. Женевьева всячески старалась не встретиться взглядом ни с кем из матросов, занятых своими обычными делами. Пока она взбиралась по трапу на мостик, где Доминик, как обычно, стоял позади штурвального, ветер растрепал шапочку коротко остриженных волос и взъерошил челку. Капитан пристально всматривался в горизонт через подзорную трубу и не сразу заметил «юнгу». Потом, не отрываясь от подзорной трубы, положил руку Женевьеве на плечо, а она склонила голову ему на грудь с легким вздохом радости. У нее было твердое убеждение, что ее место именно здесь, рядом с Домиником.

Почувствовав аромат кофе и горячего хлеба, Женевьева со стыдом обнаружила, что у нее разыгрался волчий аппетит, хотя она уже позавтракала. Помощник повара поднялся на мостик, ловко балансируя подносом, который держал на одной ладони. Женевьева смущенно отвернулась, сделав вид, что полностью поглощена созерцанием плоской синей поверхности моря. Обнимавшей ее рукой Доминик ощутил, как она напряглась, и, оторвавшись от подзорной трубы, увидел, что Женевьева старательно любуется морским пейзажем. Он ободряюще подмигнул ей, но ничего не сказал, просто жестом указал парню поставить поднос на пол. Тот выполнил приказание, но продолжал исподтишка разглядывать фигурку в белом платье, и ход его мыслей откровенно отражался на лице: мало кто ожидал, что бывший юнга целым и невредимым появится рядом с хозяином на капитанском мостике.

— Проголодалась? — спросил Доминик, поворачивая Женевьеву лицом к себе.

— Умираю от голода, — ответила она, прикладывая ладони к пылающим щекам. — Знаю, что я это заслужила, но чувствую себя страшно неловко.

— Ты это преодолеешь, — беззаботно заверил он. — Если не сделаешь еще чего-нибудь, что привлечет к тебе всеобщее внимание, матросы перестанут тобой интересоваться.

— Надеюсь. — Скрестив ноги, она села на пол перед подносом, на котором лежали горячий хрустящий хлеб, сыр, салат-латук, помидоры и оливки. Стояли здесь также кофейник и графин с вином. Женевьева с удивлением обнаружила, что чувство неловкости вовсе не умерило ее аппетита. Возможно, просто сказывался двухдневный пост.

— Куда мы плывем? — впервые после примирения она осмелилась задать этот вопрос и теперь ждала, ответит ли Доминик.

Он отломил кусок хлеба, положил большой кусок сыра и с минуту сосредоточенно жевал, пока не решил, что теперь уже ничего не случится, если гостья узнает правду.

— В Гондурас.

— Зачем? — Женевьева удивленно вскинула брови. — Разве там подходящее место для пиратских вылазок?

— Не совсем, — усмехнулся капер. — Пиратством, та chere[2], удобнее заниматься в открытых морях, как можно дальше от берега.

— Тогда почему Гондурас?

Доминик осушил бокал, поднялся на ноги, протянул ей руку и помог встать.

Женевьева последовала за ним на главную палубу, слишком заинтригованная, чтобы обращать внимание на любопытные взгляды. Там у задраенного люка Доминик остановился, кивком подозвал двух матросов и велел одному принести фонарь, а другому поднять крышку.

— Садись на край, а я спущусь вниз и сниму тебя. — Женевьева сделала как было велено, потом почувствовала, как ее талию обхватили сильные руки, и в следующий момент, пролетев по воздуху, очутилась в темноте рядом с Домиником. Доминик принял протянутый матросом фонарь и осветил мрак «пещеры» — по переборкам заплясали причудливые тени.

Женевьева обвела взглядом упаковочные клети, заколоченные и стоявшие впритык друг к другу. Были здесь и деревянные бочки, скрепленные металлическими обручами, а когда глаза Женевьевы привыкли к темноте, она различила продолговатые округлости пушки. Озадаченная, она посмотрела на Доминика. Тот лишь едва заметно улыбался, но грустная насмешка таилась в глубине его бирюзовых глаз. И Женевьева могла поклясться, что скорее всего это была насмешка над самим собой.

— Я не понимаю, — сказала она. — Что в этих клетях? И зачем здесь пушка?

Чтобы ответить на ее вопрос, капер подошел к одной из клетей, вытащил из-за пояса нож и поддел гвозди. Женевьева стояла рядом и, затаив дыхание, ожидала, когда он откроет крышку. Мушкеты и карабины были сложены в клети аккуратными штабелями и мрачно мерцали в тусклом свете фонаря — зловещие, до блеска отполированные, хорошо смазанные орудия смерти. Женевьева вздрогнула:

— И так во всех? — Она обвела рукой остальные клети.

— Да, — спокойно подтвердил Доминик. — Там либо оружие, либо амуниция. А в бочках — порох. И еще здесь три тяжелые пушки.

— Ты везешь все это в Гондурас?

Доминик утвердительно кивнул.

Прищурившись, он пристально наблюдал за ее реакцией и — Женевьева понимала это — ожидал, спросит ли она, почему капер это делает. Женевьева вспомнила: несколько недель назад отец беседовал на задней террасе Трианона с двумя высокопоставленными горожанами, а она, по своему обычному любопытству, прошмыгнула в кабинет, чтобы послушать, о чем говорят взрослые. Услышанное тогда показалось ей малопонятным: мужчины рассуждали о борьбе гондурасцев против испанских хозяев и о выгоде, которую может дать свержение испанского владычества, о торговых и политических привилегиях, которые предоставит им в знак благодарности освобожденное население.

— Чтобы помочь тамошней революции? — спросила Женевьева, и Доминик еще раз утвердительно кивнул. — Значит, ты веришь, что она благо для народа?

Тут он рассмеялся:

— Благо или бедствие — это ни в малейшей степени не волнует меня, Женевьева. Я просто выполняю работу, за которую мне и моим пиратам хорошо платят. И это единственное, что меня интересует.

— Но это эгоистично!

— Моя дорогая девочка, как ты думаешь, чем руководствуются те, кто купил все это оружие и платит мне за его доставку? Идеологией? — Поскольку она ничего не ответила, Доминик продолжил:

— Нет, алчностью — вот так, просто и ясно. Жаждой власти, жаждой выгоды. А среди хаоса нетрудно получить и то и другое. Значит, сначала нужно устроить хаос.

— Это ужасно, — прошептала Женевьева. — Спровоцировать и оплатить войну во имя таких целей?!

— Я не собираюсь защищать этих людей, — беззаботно объяснил Доминик, — но я такой же соглашатель, как и твой отец, а в таком случае почему я должен играть честнее за счет своего кармана?

— Папа тоже этим занимается? — Ответ был ей известен и без подтверждения.

— Да, кое в чем твой отец не прочь посотрудничать с пиратами, — заметил Доминик с сарказмом. — Но меня по крайней мере не обвинишь в лицемерии.

Женевьева почувствовала острую необходимость подняться на палубу и поскорее глотнуть свежего воздуха. Значит, пиратство — вовсе не такое романтичное, пленительное, отчаянно веселое занятие, каким она его себе представляла? Оно оказалось грязной, опасной и бессовестной игрой в деньги и человеческие жизни.

Но что заставило Доминика Делакруа стать капером? Такому человеку не может быть безразлично то, каким способом он зарабатывает деньги! Впрочем, в одном капер прав — в лицемерии его не упрекнешь. Видимо, именно поэтому Доминик и показал ей свой груз. Подобная демонстрация производит большее впечатление, чем просто рассказ.

— Почему ты стал пиратом? — вопрос вырвался сам собой. Доминик слегка пожал плечами:

— Я думал, ты поняла. Разве мы оба не считаем, что такая жизнь устраивает того, кто не желает подчиняться условностям общества?

Почему-то показалось, что он чего-то недоговаривает, но в настоящий момент едва ли был шанс узнать больше. Они вернулись к люку и поднялись на палубу. Доминик отправился на мостик, Женевьева, подавленная, последовала за ним. Ей казалось, что свет померк вокруг.

— Хочешь попробовать вести корабль? — вдруг предложил Доминик, чтобы отвлечь девушку от удручающих размышлений.

— А можно? — Желто-карие глаза снова загорелись. — Это не опасно?

— Миниатюрной фее трудно причинить ущерб «Танцовщице», — рассмеялся Делакруа, подводя ее к штурвалу, и рулевой, повинуясь едва заметному жесту, отступил назад, хотя от удивления у него чуть глаза на лоб не полезли. — Положи руки на штурвал, вот так. — Стоя у нее за спиной, Доминик сам положил ее руки на спицы штурвала и, накрыв своими ладонями, легонько прижал к гладкому и теплому дереву; когда Женевьева, расставив ноги и чуть ссутулившись, обрела устойчивость на качающемся мостике, капитан сделал шаг назад. — Теперь держи руль крепко и веди корабль прямо по курсу. Если позволишь штурвалу хоть чуть-чуть подняться, главный парус опадет. Чувствуешь ветер, который дует тебе, в правую щеку? — И легко, словно перышком, коснулся ее правой щеки, но даже от такого прикосновения по спине Женевьевы пробежали мурашки. — Ты должна видеть верхний край штурвала у кончика своего носа. Поняла?

— Поняла, — ответила Женевьева и сосредоточилась на ответственном задании.

Она то и дело переводила взгляд со штурвала на главный парус, который казался столь же огромным, сколь огромной была ее ответственность за то, чтобы он оставался наполненным ветром и чтобы корабль — благодаря ей — легко скользил по воде. Никогда еще Женевьеве не доверяли ничего столь важного — от сознания такого невероятного доверия она даже закусила нижнюю губу. Взгляд стал напряженным, обычно безмятежный лоб пересекла глубокая морщина.

Улыбнувшись, Доминик закурил сигару. Он твердо, как скала, стоял на поднимавшемся и опускавшемся мостике, тело его раскачивалось в такт движению корабля, он улыбался и всматривался в горизонт. Минут через десять капитан сказал:

— Похоже, мы открыли еще один ваш талант, мадемуазель Женевьева. — И после ее ироничного «Да?" констатировал:

— Ты, оказывается, можешь вести корабль. — И ушел, оставив ее за старшего.

Почувствовав уверенность, Женевьева немного расслабилась и вдруг поняла, какое это восхитительное ощущение. Ей дела не было до матросов, глазевших на нового штурвального и время от времени шепотом отпускавших неодобрительные замечания. Присутствие женщины на корабле само по себе плохо, а уж женщина за штурвалом!.. Но когда выяснилось, что ничего ужасного не происходит, что маленькая женщины в развевающемся на ветру платье, со взъерошенными волосами спокойно и твердо несет вахту, словно рождена для капитанского мостика, настроение команды переменилось.

Это не обычная представительница женского рода, ни одна женщина не смогла бы бросить вызов месье и устоять против его гнева, причем дважды — случай, когда она взобралась на мачту, еще не забылся. И ни одна женщина не выдержала бы три дня на нижней палубе. А Женевьева выдержала и даже не проронила ни единого слова жалобы. Какова бы ни была причина, заставившая ее пойти на это, эта женщина, несомненно, добилась своего.

Но тут случилось нечто, что не оставило уже ни времени, ни возможности рассуждать далее на столь увлекательную тему.

— Прямо по курсу земля! — закричал впередсмотрящий, и на главной палубе послышались радостные возгласы.

Женевьева напряженно всмотрелась вдаль. Ей удалось различить на горизонте лишь какое-то пятно.

— Куба, — сказал Доминик, неожиданно появляясь рядом. — До наступления темноты нам нужно пройти через Юкатанский пролив, тогда удастся под покровом ночи незаметно подплыть к Гондурасу.

— Парус впереди по левому борту! — донесся взволнованный крик с топ-мачты, и вся команда дружно бросилась на левую палубу.

Рулевой оттолкнул Женевьеву, которая, надо признать, с облегчением уступила ему штурвал. Доминик впился в подзорную трубу.

— Эй, на топ-мачте, что видно?! — гаркнул он.

— Военный корабль, месье! — прокричал в ответ наблюдатель. — Двухмачтовый.

— Проклятие! — тихо выругался Доминик. — Попытаются обойти нас и отрезать от пролива. И они никогда не плавают в одиночку. Сигнальщик, сообщить на все корабли: рассредоточиться и окружить — три корабля слева, четыре справа. — Пока сигнальщик передавал приказ, Доминик стоял и, почесывая подбородок, рассуждал сам с собой, но вроде бы и обращался к Женевьеве:

— Один корабль не сможет сражаться одновременно со всеми, к тому же у нас преимущество внезапности. Единственное, чего британцы не ожидают, что мы, не меняя курса, пойдем прямо на них. — И, взглянув на Женевьеву, приказал:

— Тебе лучше спуститься вниз.

— Пожалуйста, позволь мне остаться, — взмолилась она, — Я не буду мешать, обещаю, и ведь пока нет никакой опасности, правда?

— Пока нет Хорошо, можешь остаться на палубе до тех пор, пока…

— Парус впереди по правому борту! — снова закричал впередсмотрящий. — И еще один!

Три военных корабля с пушками, возможно, по восемнадцать с бортов, разнесут в клочья пиратские суда, на каждом из которых было всего лишь по девять двадцатифунтовых пушек. Пиратские суда рассчитаны более на внезапное поведение и скорость, чем на боевую мощь. Повернуть назад и на всех парусах идти к Флоридскому проливу? Проплыть вдоль северо-восточного побережья Кубы вниз и — через Наветренный, пролив — в Карибское море, а оттуда — в Гондурас? Но это удлинит путь на несколько дней. Однако флотилию можно и разделить.

Женевьева как зачарованная наблюдала за Домиником. Во всей его фигуре безошибочно угадывались напряжение, настороженность, готовность встретить опасность, а главное — стремление найти наилучшее решение, чтобы избежать прямого столкновения.

— Сигнальщик! — снова крикнул он, но тише, чем прежде, словно продолжал размышлять. — Семафорь-»Всем кораблям подойти на расстояние трех узлов к головному кораблю противника. «Алюэтте» и «Пике» следовать к Флоридскому проливу. «Колумбу», «Ласточке» и «Лебедю» — в залив Кампече. «Чайка» и «Танцовщица» пройдут прямо через англичан. Встречаемся в Пунта-Горда».

— А почему «Чайка» и «Танцовщица» должны сами идти в пасть акулы? — поинтересовалась Женевьева.

— Если мы прорвемся сквозь них и ветер не переменится, то помчимся на всех парусах, а на свете нет корабля, особенно в тяжеловесном флоте Его Величества, который мог бы обогнать при попутном ветре «Чайку» или «Танцовщицу». — Доминик увидел лишь любопытство и возбуждение на ее лице; ни тени недовольства или страха. — Менять курс для кораблей их габаритов и водоизмещения — сложная и длительная процедура. Увидев, что мы идем прямо на них, британцы придут в замешательство. — Доминик зловеще ухмыльнулся. — Подумают, что мы либо сумасшедшие, либо слепые. Но все равно будут продолжать идти нам навстречу. Когда мы разделимся на три группы, им придется выбирать, за какой гнаться, и совершить необходимый маневр, чтобы изменить курс. Но к тому времени когда «тяжеловесам» это удастся, мы будем уже далеко.

— Но предположим, что противник откроет огонь по «Чайке» и «Танцовщице». — Женевьева нахмурилась — Не окажутся ли наши фрегаты прямо на линии огня?

— Да, фея, боюсь, что окажутся. — Доминик ущипнул ее за щеку и весело, от души рассмеялся. — Пара пробоин, и мы пойдем ко дну, но, повторяю, я рассчитываю на фактор внезапности. Им понадобится время, чтобы выкатить орудия, а поскольку британцам даже представить себе невозможно, что два маленьких фрегата посмеют бросить вызов такой военной мощи, они не будут готовы.

— А если будут? Он затянулся сигарой и медленно выпустил дым.

— Будем рассчитывать на удачу, внезапность и рисковать, фея.

Она согласно кивнула, трезво оценив степень риска и хорошо понимая, почему пират принял именно такое решение. Два судна подвергались очень большому риску, зато остальные наверняка благополучно придут в пункт назначения. К тому же эти два корабля овеют себя неслыханной славой. Еще утром, ожидая, когда ей сошьют одежду, Женевьева изучала карту и представляла себе теперь расположение здешних морей, поэтому хорошо понимала, что только у двух из семи кораблей путь в Пунта-Горда окажется существенно более долгим — у тех, что пойдут через Наветренный пролив. Те же, что отправятся в залив Кампече, смогут попытаться еще раз прошмыгнуть через Юкатанский пролив, а те два, что пойдут прямо через канал, окажутся в Карибском море уже к полуночи.

— Всем занять места по боевому расписанию, — отдал Доминик приказ боцману, — зарядить ружья, выкатить орудия.

Казалось, он начисто забыл о Женевьеве, и она молила Бога, чтобы эта рассеянность продолжалась и дальше. Осторожно отойдя от капитана, она пробралась на самый дальний край мостика, откуда могла наблюдать за тем, что происходило на главной палубе. Если она будет вести себя очень тихо и незаметно, вероятно, ей удастся остаться наверху и увидеть, как сработает смелый план Делакруа.

Темные полотнища британских парусов, казалось, наполненные не ветром, а угрозой, неумолимо приближались, но и пиратские корабли неуклонно следовали вперед, пока вдруг, без всякого предупреждения строй их не рассыпался. В этот момент они были еще вне досягаемости английских пушек. Два корабля заложили лево руля, три — право, а два храбро устремились навстречу врагу.

Женевьева с восторженным интересом наблюдала за тем, как слаженно, словно единый организм, действует экипаж, выполняя четкие указания капитана. Но вот, когда стало ясно, что головной корабль британцев намерен сразиться именно с ними, Доминик взревел:

— Поворот через фордевинд!

И «Танцовщица», повергнув британцев в полное изумление, опасно накренилась на левый борт и… сделала резкий поворот.

Однако британцы быстро пришли в себя. Их корабль находился достаточно близко, чтобы Женевьева смогла прочесть название, выведенное на корме, — «Старательный». Как раз в этот момент прямо у нее над головой раздался чудовищный, оглушительный треск — это пролетел снаряд, разорвавшийся прямо у правого борта «Танцовщицы» и поднявший мощный фонтан брызг.

— Крепить паруса! — приказал Доминик; голос его звучал так же ровно и спокойно, как если бы корабль шел по Миссисипи. — Руль на борт!

"Танцовщица» снова заложила резкий вираж, корма высоко поднялась, вокруг носа вскипела белая пена. Снова раздался дикий треск, и на сей раз ядро упало в нескольких футах от того места, где притаилась Женевьева. Никто, казалось, не обратил на это внимания, а она с ужасом наблюдала, как из образовавшегося отверстия повалил дым и маленькие огненные ручейки побежали по деревянному настилу. Женевьева вспомнила о пожарном ведре под лестницей и, низко пригнувшись, побежала за ним. Чугунное ведро, наполненное морской водой, было неподъемно тяжелым, но Женевьева все-таки сумела опрокинуть его на лижущие деревянный настил языки пламени. Раздалось шипение, и остался лишь дым.

Услышав странный звук, Доминик обернулся и увидел, как Женевьева с ведром снова бежит к насосу на главной палубе. Он уже хотел приказать ей спуститься вниз, но передумал. Судя по тому, что она быстро сообразила, как потушить огонь, ей нетрудно будет о себе позаботиться, а ему сейчас лишняя пара рук не помешает.

Похоже, «Танцовщица» приняла бой на себя. А тем временем «Чайка», как и остальные корабли, была уже на свободе и на всех парусах неслась к Юкатанскому проливу. Если удастся сманеврировать так, чтобы в «Танцовщицу» больше не попали, она очень скоро догонит «Чайку». Доминик скомандовал, и корабль снова резко развернулся, причем на всех парусах. Вцепившись в поручень и буквально повиснув на нем, Женевьева с ужасом, завороженно смотрела в бездонную клубящуюся зеленую бездну, куда вот-вот готова была погрузиться «Танцовщица». Казалось, что на такой скорости фрегат неизбежно зароется носом в бурлящую воду и стрелой воткнется в морское дно.

Но легкий корабль безукоризненно повиновался рулю. Его капитан не ошибся, рассчитав, что «Танцовщица» устоит и снова заскользит, запляшет, как ей и положено, по водной поверхности, оставив в недоумении «Старательного», неуклюже пытающегося сменить курс и погнаться за ней.

— Еще пара часов — и можно будет убрать часть парусов, — чрезвычайно довольный, сказал Доминик, появляясь за спиной у Женевьевы.

— А что с другими? — спросила она. — Все случилось так быстро, что я не успела ничего понять.

— Нам противостоял только один корабль, стало быть, два других разделились и бросились в погоню за остальными нашими судами. Но британцы их не поймают. — И подозвал боцмана:

— Есть раненые, боцман?

— Ничего серьезного, месье. Осколками ядра легко задело несколько человек в кормовом отсеке.

— Повреждения?

— Только два попадания. Одно здесь… — боцман указал на дыру в полу юта, — и одно на корме. Ничего такого, что нельзя быстро залатать.

— Однако мог случиться пожар, — задумчиво оглядывая обгоревшие черные доски на палубе, сказал Доминик, — если бы не нашелся кое-кто, кто быстро соображает. — От его улыбки Женевьева зарделась: в конце концов, она здесь не так уж бесполезна. — Но это вовсе не значит, что тебе следовало оставаться на палубе, — добавил капитан.

— Но ты не отдавал мне приказа идти вниз. — напомнила Женевьева.

— А ты воспользовалась моей занятостью, — парировал Доминик, доставая из кармана носовой платок и слюнявя уголок. — Ты похожа на трубочиста. — Он стер пятна сажи с ее лица. — Платье тоже испачкано. Тебе придется просить Сайласа выстирать его.

— Но тогда я должна буду оставаться в постели, пока оно не высохнет, — запротестовала Женевьева. — Это несправедливо! В награду за мою борьбу с огнем…

— Нет? — Его брови вопросительно поднялись, взгляд стал дразнящим. — Я бы сказал, что это в большей степени зависит от того, что ты собираешься делать в постели. Или ты не рассчитывала на компанию?

— Я думала, ты будешь занят своими делами здесь. — В ее глазах мелькнула озорная искорка.

— Несколько часов здесь обойдутся и без меня. Почему бы тебе не отправиться прямо в каюту, не отдать платье Сайласу и не лечь в постель? Я присоединюсь к тебе через несколько минут.

— Да, месье, — сказала она, отдавая честь, как юнга. — Как прикажет месье.

Ухмыльнувшись, Женевьева быстро ретировалась. Сайлас отчитал ее за испачканное платье, словно она была школьницей и порвала свой воскресный наряд, лазая по деревьям. Было ясно, что ее подвиг с пожарным ведром не казался матросу достаточным основанием для надругательства над его портновским искусством.

До Пунта-Горда они добрались утром на четвертый день пути, и Доминик почти сразу сошел на берег. Женевьева умоляла взять ее с собой, но тщетно. Он не поддавался ни на лесть, ни на надутые губки, ни на вызывающую задиристость и терпеливо, не повышая голоса, как умел, когда было нужно, безоговорочно отвечал отказом на все ее просьбы. И это спокойствие бесило Женевьеву едва ли не больше, чем сам отказ, но продолжать докучать ему было так же бессмысленно, как биться головой о стену, поэтому пришлось смириться с тем, что она останется на корабле и ей придется лишь с тоской вглядываться в маленькую рыбацкую деревушку на берегу.

Место казалось абсолютно безобидным: домики, дремлющие под солнцем, перед ними возятся в пыли детишки, женщины с непокрытыми головами несут корзины, полные рыбы, на берегу — гибкие, загорелые рыбаки… Над деревней витал дух нищеты — полуразвалившиеся лачуги, судя по всему, единственный пыльный проселок, и нигде никаких следов присутствия испанских властей, которым скорее всего было наплевать на столь ничтожный «прыщик» на поверхности земли.

Женевьева сообразила, что именно поэтому деревня и была избрана пунктом назначения. Несмотря на явное отсутствие там чего бы то ни было интересного, она мечтала сойти на берег и почувствовать твердую почву под ногами, но уроки, полученные в последние несколько недель, не прошли даром: Женевьева не делала больше попыток нарушить приказ капера.

Доминик с Сайласом вернулись не скоро и не одни. Трое сопровождавших их мужчин поразили Женевьеву своей разбойничьей внешностью. Они были с головы до ног обвешаны пистолетами и абордажными саблями, так что походили на пиратов гораздо больше, чем сами пираты. Доминик, например, выглядел исключительно элегантно в изящно скроенной белоснежной рубашке и выглаженных бриджах, в ботинках из мягчайшей кожи и с тщательно завязанным шелковым шарфом на шее.

Перегнувшись через перила шканцев и свесившись вниз, Женевьева с любопытством наблюдала сцену прибытия этих пятерых. Все говорили по-испански, то есть на языке, который был для нее таким же привычным, как французский: в соответствии с условиями жизни креольского общества ей дали хорошее образование. Когда мужчины подошли к задраенному люку, Доминик взглянул вверх, увидел Женевьеву и повелительным жестом указал ей спуститься вниз. Потом прижал палец к губам. Не понять его было невозможно: следовало укрыться внизу так, чтобы ее никто не увидел и не услышал. Подождав, пока трое визитеров скрылись в глубине люка, она бросилась прямиком в каюту.

— Почему я должна прятаться? — спросила она Доминика, когда он явился час спустя.

— Потому что я не желаю, чтобы эти сомнительные личности знали о твоем присутствии, — ответил он, стягивая пропотевшую рубашку. — Там наверху жарко, как в аду.

— Почему? — настаивала Женевьева.

— Дай мне чистую рубашку. Потому что неизвестно, что им взбредет в голову. Они могут не долго думая украсть тебя и держать в заложницах ради выкупа. Оружие им дарят, как ты знаешь. Но деньги тоже нужны. А в конце концов они все равно перережут тебе горло, — сурово предупредил Доминик, — так что вести с ними переговоры бессмысленно.

— О! — Женевьева, насупившись, выслушала эту информацию. — И ты даже не попытался бы спасти меня? — спросила она с нескрываемым негодованием.

— Если вы оказались настолько глупы, что не выполнили моего приказа, призванного обеспечить вам безопасность, мадемуазель Женевьева, то получили бы то, что заслуживали.

— И как долго мне придется здесь сидеть? — предпочла сменить тему Женевьева, так как обсуждение предыдущей явно ни к чему бы не привело.

— Пару дней я подожду «Ласточку», «Колумба» и «Лебедя», — ответил Доминик, — «Алюэтта» и «Пика» будут здесь не раньше, чем через неделю, даже при попутном ветре, так что их мы ждать не станем.

— Ожидание обещает быть очень тоскливым, если нельзя сойти на берег и даже подниматься на палубу. — Она надула губы, но, не обращая на это никакого внимания, Доминик рассмеялся:

— Неубедительно, mon coeur[3]. Элизина манерность в твоем исполнении просто смешна. Ты похожа на маленькую девочку, рядящуюся в матушкины одежды.

— Как ты меня назвал? — Не услышав ничего другого, кроме этих двух слов, Женевьева застыла с открытым от удивления ртом.

Доминик наморщил лоб, пытаясь сообразить, какие слова ее так поразили. Потом испуганная и одновременно скорбная гримаса исказила его лицо. С явным усилием, пытаясь казаться беззаботным, Доминик пожал плечами.

— Это просто игра слов, моя фея, — небрежно сказал он. — Думаю, сейчас самое подходящее для тебя — снова облачиться в мужской костюм. В таком виде ты сможешь ходить по палубе, не привлекая к себе нежелательного внимания наших друзей на берегу. Но с корабля — ни ногой! Поняла?

Женевьева кивнула и направилась к двери, стараясь избежать его взгляда.

— Пойду заберу у Сайласа свои бриджи.

С минуту Доминик смотрел на закрывшуюся за ней дверь, потом вздохнул и покачал головой. Как эти слова могли сорваться у него с языка, да еще так, словно нет ничего естественнее, чем назвать юную Латур — сердце мое, жизнь моя? С тех пор как умерла Розалинда, он никогда не произносил их. И думал, что никогда не произнесет снова. Но это случилось непроизвольно, а Женевьева, разумеется, сразу же обратила на это внимание, и ей не хватило такта сделать вид, что она ничего не заметила. Доминик должен следить за собой, чтобы такое не повторилось. Слова сорвались скорее всего случайно. Нет, он не может допустить, чтобы его жизнь чертовски осложнилась из-за этого.

"Игра слов, — думала между тем Женевьева. — Разумеется, просто фигура речи. Доминик назвал меня так в насмешку. Это могло бы быть правдой, если бы он произнес эти слова в пылу страсти. Но лучше выбросить это из головы, пока воображение не завлекло меня слишком далеко». Женевьеве казалось, что она и не хотела этого, потому что тогда чертовски осложнилась бы ее жизнь.

Три пиратских судна, следовавшие через залив Кампече, появились неожиданно, и встреча была, мягко выражаясь, бурной. Миссия завершена, и команды всех кораблей по крайней мере на двадцать четыре часа оказались свободными от службы. Ром лился рекой. Все пели и плясали, но рысканье по берегу в поисках женщин было запрещено. Женевьеве не надо было повторять, чтобы она оставалась внизу. Слова песен, которые горланили моряки, заставляли ее краснеть, разговор капитанов, которым на «Танцовщице» был устроен торжественный ужин, оказался не многим лучше.

Доминик убедительно советовал ей провести вечер в одиночестве, в крохотной каюте Сайласа, который прислуживал господам у хозяина. Женевьева с упрямством, о котором ей пришлось потом горько пожалеть, заявила, что будет изображать гостеприимную хозяйку и помогать Сайласу. Доминик лишь пожал плечами. «Что ж, придется преподать еще один урок, — решил он. — Поскольку я буду рядом, самое большее, что грозит фее, это стыд и чувство неловкости».

Капитаны его флота понятия не имели о том, что на «Танцовщице» есть женщина. Узнав об этом, они сделали соответствующий вывод: ни одна леди не могла бы оказаться в подобной ситуации, следовательно, незачем и стесняться в выражениях. И они подтрунивали над Домиником, называя его хитрецом, который обошел их всех, прихватив с собой «все удобства». Пару раз Женевьеву облапили, когда она подавала еду, стараясь вести себя так, словно все происходило па Ройял-стрит или в Трианоне. Но за этим столом было не до изысканных манер. Эти люди вели себя ужасно; разумеется, Доминик оставался таким же обходительным и трезвым на вид, как всегда, хотя выпил не меньше вина и бренди, чем остальные. Когда его бирюзовые глаза останавливались на ее застывшем, с пылающими щеками лице, что случалось довольно часто, в них читались насмешка и удовлетворение: вот видишь, словно говорил его взгляд, я снова оказался прав. Делакруа не сделал ни единой попытки смягчить непристойность шуток своих гостей или сказать хоть слово, чтобы изменить их представление о Женевьеве.

Гордость не позволяла уйти, хотя она испытывала невыносимое унижение, и, если бы Доминик предложил ей удалиться, она пулей выскочила бы из каюты при первой же возможности. Но он не предложил, лишь передавал Женевьеве свою тарелку, когда требовалось снова наполнить ее, и жестом указывал на бутылки, стоявшие на сервировочном столике, если требовалось кому-нибудь налить еще. Когда посуду наконец убрали и в услугах Женевьевы больше не было необходимости, когда она, казалось, могла покинуть каюту так, чтобы это выглядело естественно, а не признанием собственного упрямства, капитан «Чайки» весьма фривольно попросил ее остаться и развлечь их. Мужчинам мучительно недостает женского общества, сообщил он и выразил надежду, что месье Делакруа не будет столь эгоистичен, чтобы держать девушку только для себя. Многозначительные взгляды обратились к широкой кровати, и одобрительный гул прокатился по каюте.

— Иди, — ровным голосом сказал Доминик, не повернув головы.

И она вышла, дрожа от стыда и злясь на себя за то, что позволяет так с собой обращаться. Она не могла направить свой гнев на Доминика, и от этого становилось еще горше. Когда подвыпившие гости вышли на палубу покурить и освежиться, Сайлас, не скрывая недовольства, сообщил, что она может, ничего не опасаясь, вернуться в каюту хозяина.

Женевьева тихонько заползла под одеяло. Она не знала, как посмотреть в глаза Доминику. Но пират оказался более чем великодушен в своей победе. Он ни разу не напомнил ей о том ужасном вечере ни тогда, ни впоследствии, однако сама Женевьева еще долго не могла простить себя, и понадобилось немало времени, чтобы воспоминание об этом кошмаре перестало ее мучить.

Разнообразие во время обратного пути внес захват английского торгового судна, груженного шелками, чаем, пряностями и прочими предметами роскоши, которых с нетерпением ждали в Новом Орлеане многочисленные покупатели Доминика. Когда добыча показалась на горизонте, атмосфера на «Танцовщице» стала радостно-возбужденной. Все замерли в напряженном ожидании, казалось, матросы даже принюхиваются, словно собаки, учуявшие лису. Доминик стоял на мостике, с презрительной улыбкой наблюдая, как неуклюжий купец пытается совершить маневр — словно у него был шанс убежать от маленькой летучей стаи «ястребов», которая появилась в поле его зрения.

— Зарядить ружья и выкатить орудия, — спокойно приказал Доминик. — Сомневаюсь, что они Нам понадобятся, но так купец скорее поймет, что мы настроены серьезно. — И усмехнулся:

— Если у него есть еще сомнения на этот счет.

Женевьева бросила на него быстрый взгляд. Хоть Доминик и делал вид, что все это просто игра, но он собирался совершить пиратское нападение, что в мирное время означало просто вульгарный грабеж. Впрочем, для Доминика Делакруа все это и было игрой. Увлекательной игрой. И Делакруа в ней победит.

— Если хочешь посмотреть, фея, безопаснее всего занять место на корме. — Доминик заговорщически подмигнул.

— А здесь нельзя остаться? Я не понимаю, что происходит, если не слышу, какие приказы ты отдаешь.

Ну конечно, ведь Женевьева Латур должна понимать, что происходит, когда наблюдает за чем-нибудь. А мешать она не будет, это Доминик уже знал.

— Хорошо, только не поднимай голову над ограждением палубы.

Женевьева выбрала место в уголке, откуда открывался ничем не заслоняемый обзор и где она могла слышать все, что говорится на мостике.

Купец приготовил бортовые сети, и вздернутые пушечные носы высунулись из бойниц. Значит, приготовился защищаться? Улыбка Доминика сделалась шире, и он отдал приказ поднять все паруса. Так же поступили и на других судах. Женевьева почти слышала раздававшиеся на них панические восклицания: почему неприятель насторожился при их приближении? Только потому, что они стали действовать согласованно? Сигнальные флажки замелькали на мачтах «ястребов». «Танцовщица» заложила право руля, «Колумб» — лево. Все корабли, став по ветру, ринулись вперед; пена вскипела, когда они на огромной скорости стали рассекать носами волны в едином строю. «Ласточка», «Чайка» и «Пика» заняли позиции на флангах. Если возникнет необходимость, они тоже примут участие в забаве.

Купец в страхе метнулся в сторону, когда к нему с наветренной стороны вплотную подошел «Колумб», но и с подветренной его поджидала «Танцовщица». Команда пиратского фрегата действовала слаженно, звучал только голос Доминика, ровный, но властный. Метнулись абордажные крюки, и матросы стали перебираться на захваченное судно, хватаясь за веревки и разрывая бортовые сети саблями и крюками. С борта купца послышалось несколько выстрелов, в ответ с беспощадной точностью раздались выстрелы с фрегата, и купец, который не был силен в сражениях, окончательно струсил. Все было кончено.

"Пиратствовать лучше в открытом море», — в замешательстве тысячный раз вспомнила Женевьева. Бессовестное дело, которое приносит огромные барыши тем, кто рискует им заниматься, тем, кто искусен, и смел. Доминик Делакруа обладал этими качествами в полной мере, и Женевьева почувствовала, как ее сердце учащенно забилось: она разделяла волнение команды и спокойную удовлетворенность Доминика хорошо выполненной работой. Он нанес внушительный удар по врагу ради своей страны, удар по тугому кошельку британских купцов, финансирующих войну. Его собственный кошелек, разумеется, станет толще постольку, поскольку истощатся их кошельки, но шла война, и пиратство было делом чуть ли не законным.

Тоненький голосок, донесшийся из монастыря урсулинок, напомнил Женевьеве, что с точки зрения строгих правил морали никакому воровству нет оправдания, но нравственные соображения не волновали тех, кто будет покупать эти товары, а уж пиратов они беспокоили еще меньше. И Женевьева, слегка шокированная, вдруг поняла, что и ее эти соображения интересуют, но, похоже, ничуть не смущают.

Глава 16

— Женевьева, дорогая, ты хорошо себя чувствуешь? — Элен встревоженно посмотрела на падчерицу, вид которой свидетельствовал о крайнем нетерпении, в желто-карих глазах бушевала, гроза.

— Отлично, — коротко ответила девушка, поглядывая в зал, где сливки новоорлеанского общества веселились на первом балу нового сезона. — Просто здесь так скучно!

— Ты не должна так говорить, — едва слышно прошептала Элен. — Что, если тебя кто-нибудь услышит?

Женевьева пожала плечами, выражая полное безразличие. Элен вздохнула. После возвращения из монастыря Женевьева стала просто невозможной. Не находясь больше в тени красоты старшей сестры, она быстро превращалась в одну из самых завидных невест года. Но ее необычная красота была уже не в новость, зато вечно тоскливое и недовольное выражение лица обескураживало многих женихов. Те недели, что Женевьева провела у монахинь, вынуждена была признать Элен, произвели в ней некую удивительную перемену. Девушка необычайно расцвела и даже, несмотря на свою миниатюрность, производила впечатление зрелой женщины. Отец уже составил внушительный список потенциальных претендентов на ее руку.

— Мадемуазель Латур? Сейчас мой танец, если не ошибаюсь. — Молодой человек, завитый и напомаженный, облаченный в шелковые панталоны до колен и полосатый камзол, поклонился Женевьеве.

Она взглянула на него поверх веера. Антуан Дюфур становился назойливым, и ей не нравились его дурацкие маленькие подстриженные усики над мясистыми губами.

— Боюсь, я не в настроении танцевать, Антуан.

— Но это мой танец. — У молодого человека нелепо вытянулось лицо, и он указал на бальную карту.

— Когда давала согласие, я не знала, что мне не захочется танцевать. — Женевьева медленно встала, улыбнулась и вышла из зала.

Ошеломленный ухажер поклонился Элен и отправился на поиски более сговорчивых барышень, а мачеха с ужасом посмотрела на Николасе.

— Что нам делать? — слезливо запричитала она. — Если Женевьева будет вести себя столь грубо, ее в конце концов все отвергнут. Не понимаю, почему ей все так неприятны?

— О, Доминик, я не видел, что вы здесь стоите! — Воскликнул Николас. — Элен, вы ведь знакомы с Домиником Делакруа?

Капитан отделился от стены, у которой стоял, и, кланяясь, поднес к губам кончики пальцев мадам Латур:

— Я очарован, мадам.

Элен слабо улыбнулась. По какой-то не очень понятной ей причине месье Делакруа вдруг стал весьма желательной персоной в обществе. Это было как-то связано с приближением военных сил Британии и сражениями, которые велись в заливе. Но Виктору недосуг было объяснять это жене, когда она спросила, к тому же он вообще не любил упоминать имя капера и не любил, когда о Делакруа при нем говорил кто-нибудь другой. Так или иначе, теперь Доминик был повсюду принят и одаривал своими циничными, загадочными улыбками всех и каждого.

— Я надеялся, что ваша кузина окажет мне честь потанцевать со мной, Николас, — небрежно заметил Доминик. — Бьюсь об заклад, она уже помолвлена.

Николас бросил на него свирепый взгляд. Он все еще не знал, что произошло между его кузиной и капером в ту апрельскую ночь, но, насколько ему было известно, больше они не встречались. Во всяком случае, если они оказывались в одном помещении, Женевьева всячески избегала Доминика.

— Нет, она не помолвлена, — сказала Элен, нервно теребя свой ридикюль. — Уверена, что Женевьева скоро вернется сюда.

— Тогда, надеюсь, я буду иметь это удовольствие. — Легкий поклон, и Доминик отправился на поиски Женевьевы.

В интимном уединении на Рэмпарт-стрит Женевьева не делала секрета из того, что, вкусив дух свободы и приключений, стала находить прежнюю жизнь невыносимо тоскливой, но сегодня Доминик впервые увидел, как подобное настроение отражается на ее поведении в обществе. И в полной мере разделял опасения Элен. Если такое вопиющее пренебрежение условностями будет продолжаться, Женевьева Латур скоро станет в свете изгоем. А поскольку Делакруа так или иначе ответствен за то, что подобающий образ жизни стал Женевьеве в тягость, значит, он обязан убедить ее примириться с неизбежным. «Ив конце концов она смирится, — не сомневался он. — Сейчас просто еще слишком свежи воспоминания о „Танцовщице“…"

Доминик заметил, как легко узнаваемая фигурка в изысканном платье из розовой кисеи на белой атласной подкладке мелькнула и скрылась, взбежав по широкой закругленной лестнице главного зала. Там, наверху, наверняка можно будет найти укромную комнату, и Доминик последовал за Женевьевой ленивой, небрежной походкой, однако достиг верхней площадки лишь на несколько секунд позже, чем она. Вместо того чтобы пройти в комнату, где дамы могли расслабиться и отдохнуть после бурных танцев, Женевьева направилась прямо к двери, ведущей на верхнюю террасу позади дома. Делакруа недовольно поджал губы.

Он позвал ее строгим голосом, и Женевьева, уже взявшись за ручку двери, остановилась как вкопанная.

— Нельзя сбегать с бала подобным образом.

— Я не могу там находиться больше ни минуты! — Ее прозрачное кисейное платье и порхающие движения напомнили ему бабочку на листке дерева.

— Ты снова ведешь себя как капризное дитя, — сурово отчитывал капер. — Ты была недопустимо груба с молодым Дюфуром и огорчила мачеху. Когда тебя никто не видит, можешь беситься как угодно, но на людях так вести себя нельзя.

— А почему ты можешь демонстрировать им свое презрение, а я нет? — Женевьева едва сдерживала ярость. — Ты не делаешь секрета из того, что презираешь их всех, и даже получаешь некоторое удовольствие от этого… цирка! Так почему я должна лицемерить?

— Не будь наивной, фея. Ты прекрасно понимаешь, почему ты должна это делать, а я — нет. Это, конечно, несправедливо, но так устроен мир. А теперь пойдем вниз и потанцуем.

Она медленно повернулась к нему — легкое платье вспорхнуло вокруг ее тонкой талии. Горестная улыбка мелькнула в тигриных глазах.

— Я сделаю это, но только потому, что это разозлит кэпа. — Доминика это рассмешило, а она продолжила с неожиданно искренним страданием:

— Мы так похожи, почему же ты не можешь понять, что я чувствую?

— Я понимаю, — ласково ответил он. — Понимаю, потому что и сам чувствовал бы то же самое. Но существуют реальные обстоятельства, с которыми мы вынуждены считаться, Женевьева. Первое и главное из них состоит в том, что ты — женщина.

— Первое и последнее, — горько согласилась она. — Этим все сказано, так ведь?

— Боюсь, что так, — подтвердил Доминик. — Сними-ка с себя эту бунтарскую маску, дитя мое, и начинай действовать. Мы пойдем танцевать, и ты будешь улыбаться, вести оживленную беседу сначала со мной, потом с любым другим, кто станет добиваться твоего внимания. Я не нахожу капризных девочек ни в малейшей степени привлекательными и, разумеется, не собираюсь ложиться с ними в постель.

— Это угроза или подкуп? — игриво поинтересовалась Женевьева, кладя руку на его затянутый в серый атлас локоть.

— Ну, если это и угроза, то надеюсь, что мне не придется привести ее в исполнение, — пояснил Делакруа с усмешкой, на которую она моментально откликнулась радостной улыбкой. — Вот это уже лучше, — одобрил Доминик. — Так держать!

К великой радости Элен, Женевьева снова появилась в зале, видимо, напрочь позабыв о приступе скуки, и до конца бала вела себя безупречно. Но, будучи неглупой женщиной, Элен не могла не почувствовать, что веселая флиртующая прелестница в любой момент может снова превратиться в унылую недотрогу. К счастью, больше никто не заметил, как обманчиво и ненадежно веселье младшей Латур.

— Делакруа?

Доминик, исподволь наблюдавший за Женевьевой, обернулся и увидел массивную фигуру одного из самых видных граждан города.

— Сеньор Гарсиа?

— Не пройдете ли вы со мной в игорную комнату? — с сильным акцентом произнес испанец. — Есть неотложное дело, которое необходимо обсудить. — Он кивнул с важным видом и, не допуская возражений со стороны Доминика, направился в указанную комнату.

Доминик приподнял бровь, взял стакан глинтвейна с подноса, который проносил мимо слуга, и последовал за испанцем, решив, что неотложное дело непременно имеет отношение к деньгам.

Шестеро мужчин, собравшихся в игорной комнате, приветствовали его если не восторженно, то, во всяком случае, с гораздо большей учтивостью, чем та, какой обычно жаловали его столпы креольского общества, — Чем могу служить, джентльмены? — не без иронии поинтересовался Доминик, присаживаясь на краешек стола. — Ведь вы хотите, чтобы я что-то для вас сделал, месье мэр?

Джентльмен, к которому он обратился, откашлялся и оглядел присутствующих, словно ища подтверждения своих полномочий спикера. Все молчаливо подтвердили их, и джентльмен заговорил важно и весомо, как того требовала серьезность вопроса.

— Месье Делакруа, разумеется, известно о возросшей опасности. Британские войска подошли к городу как никогда близко! После опустошения, которое они произвели в Вашингтоне, можно ожидать, что и здесь камня на камне не оставят. Отбить наступление англичан едва ли удастся. Город ненадежно защищен, а пятьдесят британских судов уже были замечены в дельте Миссисипи. Генерал Джексон собирается перехватить их, но Новому Орлеану нужна собственная оборона. У месье Делакруа есть флот, не так ли? И все его корабли укомплектованы отлично обученными командами.

— Это точно, — согласился капер, стараясь скрыть удивление и сарказм.

— Исходя из рода их деятельности можно предположить, " что флот и вооружен превосходно.

— И это верно, — согласился капер, закуривая и благодушно поглядывая на собравшихся сквозь сизый дым.

— Как посмотрит месье Делакруа на то, чтобы предоставить свои корабли, людей и вооружение в распоряжение городского комитета обороны?

Вот наконец главное и сказано. Мэр со вздохом облегчения откинулся на спинку кресла. Как ему показалось, месье Делакруа обдумывал вопрос необычайно долго. Наконец презираемый ими и презирающий их капер спокойно произнес:

— В таком случае, полагаю, мне следует потребовать место в этом комитете. Едва ли вы могли рассчитывать, что я вручу вам свои сокровища, отказавшись принимать участие в решениях, касающихся их дальнейшей судьбы.

Доминик с удовольствием наблюдал за выражением их лиц. Почтенные джентльмены не могли скрыть охватившего их ужаса: чтобы отъявленный негодяй удостоился высшей почести гражданина Нового Орлеана! Однако требование Делакруа было абсолютно обоснованным, и они это понимали. Если городу нужно то, что есть у капера Делакруа, придется принять и самого капера Делакруа.

— Что ж, вам и не возразишь… — с нескрываемой горечью в полной тишине произнес Виктор Латур.

— Вот именно! — кивнул Доминик своему давнему врагу и позволил себе улыбнуться, вспомнив о его младшей дочери. — Если это все, господа, я пожелаю вам доброй ночи. Вы можете найти меня в доме Масперо. А я со своей стороны обещаю: все, требуемое от меня, будет в порядке.

Женевьева заметила, как Доминик уходил, и увидела знакомый блеск в его глазах, особую улыбку и гордый разворот плеч, означавшие насмешку, удовлетворение, решимость и тайную радость. Ее охватили тоска и зависть. Она даже направилась было к двери, дабы поскорее узнать, что его так забавляет и радует, что он задумал. Женевьеве так хотелось посмеяться вместе с Домиником, но тут же вспомнила, что она женщина, обреченная держать себя в клетке светских условностей, и что от нее ожидают лишь несерьезного лепета и соблюдения внешних приличий.

— Ну, сестрица, каково тебе быть мадемуазель Латур? Женевьева обернулась и увидела Элизу. Талия под платьем цвета морской волны несколько раздалась, но беременность стар-, шей сестры была почти не заметна.

— Сказать но правде, Элиза, это то же самое, что быть мадемуазель Женевьевой. В конце концов, я ведь остаюсь самой собой.

— Но теперь ты — дочь на выданье, — напомнила Элиза, усаживаясь на позолоченную скамеечку и явно желая поболтать. — Удивительно, как ты расцвела после лета!

Женевьева усмехнулась: как жаль, что она не может раскрыть тайну своего преображения. Элиза была так самодовольна, так вошла в роль почтенной матроны, что стала еще более надменной, чем прежде, поскольку теперь она принадлежала к сонму посвященных. Слава Богу, что у Элизы хватало ума не выпячивать свое самодовольство перед Элен, которая с такой грустью смотрела на ее ставшую прозрачной в связи с беременностью кожу, на появившийся особый, обращенный внутрь себя взгляд, на то, как она тихонько время от времени поглаживает себя по животу.

После третьего выкидыша, который случился у Элен две недели назад, Виктору Латуру недвусмысленно заявили, что еще одна беременность может убить жену. Элен умоляла его не обращать внимания на советы докторов, уверяла, что она сильная и обязательно родит ему сына. Ей нужно лишь дать отдохнуть несколько месяцев, а потом они должны попробовать снова.

Но, глядя на болезненное лицо жены, в котором не было ни кровинки, на хрупкое ее тело, Виктор окончательно распрощался с мечтой иметь сына. Он уже потерял двух жен, умерших при родах, а третья едва осталась жива после выкидышей. Элен была на двадцать лет моложе его и во всех остальных отношениях, совершенно здорова, поэтому, если исключить опасность очередной беременности, жена, вероятно, переживет его. Это открытие не очень поднимало ему настроение, и перспектива стать дедом в ближайшем будущем Латура тоже почему-то не радовала.

— Цветение, кажется, может быть заразным между сестрами, — весело ответила Женевьева.

Она так хорошо знала Элизу, что нужные слова слетали с ее губ автоматически. А теперь, когда сестрички больше не жили под одной крышей и между ними не было прежних трений, ничто не мешало Женевьеве засыпать сестру комплиментами, которые только улучшали их родственные отношения.

Элиза улыбнулась безмятежной, довольной улыбкой, принимая комплимент как должное и поделилась:

— Лоренцо, конечно, рад до смерти! И надеется, что папа сделает кое-какие распоряжения насчет внука. Теперь, когда… ну ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да, — сухо подтвердила Женевьева. — Должна поздравить тебя с такой проницательностью. Предвидеть пол еще не родившегося ребенка — действительно редкий дар.

— У меня будет сын! — горячо воскликнула Элиза.

— Уверена, что ты права. Невозможно представить себе — Лоренцо отцом кого-нибудь другого, — колко ответила Женевьева и с искренним сожалением подумала: «Ну зачем Элиза будит во мне стерву!"

Однако при мысли, что сестра и ее кастилец с радостью готовы поживиться за счет горя несчастной Элен, Женевьеве захотелось выругаться.

— Дорогая, думаю, нам пора прощаться, — мягко сказала Элен, как всегда неслышно появляясь из ниоткуда. — Если, конечно, ты не хочешь остаться подольше. Николас отвезет тебя домой.

— О да! — : Женевьева быстро поднялась. — С меня вполне достаточно развлечений на сегодняшний день. — И она посмотрела в другой конец зала: Николас танцевал с Мадлен Бенуа, и было очевидно, что эти двое пребывают далеко отсюда: на некий райской планете. — Кроме того, не думаю, что при нынешних обстоятельствах Николасу доставит большое удовольствие посвятить вечер кузине.

— Как вы думаете, Элен, папа одобрит эту партию? — спросила Элиза, забыв о колкостях младшей сестры, поскольку эта семейная проблема в настоящий момент интересовала ее куда больше.

Элен горестно вздохнула и ответила:

— Николас просил меня осторожно намекнуть Виктору и посмотреть, как он прореагирует, понимаешь? Я попробовала, но муж, похоже, меня даже не услышал. Он часто не слышит того, что я говорю, — добавила Элен с самоуничижительной улыбкой.

— Да нет же, Виктор слушает вас! — возразила Женевьева. — Но если он не хочет отвечать, то делает вид, что не слушает.

Все знали, что это чистая правда, и невесело рассмеялись.

— У Николасе ничего своего нет? — спросила Элиза. — Я думала, что мать оставила ему свое состояние.

— Две тысячи пиастров, — со знанием дела сообщила Женевьева. — Когда Николас стал совершеннолетним, папа пригласил его в клуб и торжественно вручил наследство. — Она поджала губы. — Можете себе это представить! Бедный Николас понятия не имел, сколько там, по ему и в голову не пришло, что денег едва хватит только на покупку малюсенького клочка земли.

— Откуда ты знаешь? — спросила Элиза, не без зависти удивляясь тому, что Женевьева всегда была в курсе всего.

— Николас рассказал мне об этом в тот же вечер. Кузен был так подавлен тем, как обращался с ним папа, а я как раз не спала и сидела в саду, когда он вернулся… вот он и излил мне душу. Так что Николас полностью зависит от папа: пока тот к нему хорошо относится, у кузена есть деньги, чтобы вести жизнь, подобающую креольскому джентльмену…

— Мадлен Бенуа — едва ли блестящая партия для Николаса, — заявила Элиза.

Все трое вздохнули, так как знали, что это означает… К несчастью, они не совсем понимали, что это будет означать. Ведь женщины не знали, что Виктор Латур решил связать нити своих неудач в один узел и, разрубив его одним махом, решить все проблемы.

Женевьева блаженно вытянулась на кровати, накрыла ноги простыней и вытянула руки над головой — Доминик искусно массировал ей спину, большие пальцы с силой вжимались рядом с позвонками, возвращая жизнь усталому телу. Женевьева постанывала от ни с чем не сравнимого удовольствия, а его ладони кругами скользили по спине и ягодицам, твердые подушечки пальцев энергично растирали поясницу. «Как это он умеет доставить телу такое наслаждение? — рассеянно подумала она. — Наверняка для этого надо знать, где располагаются особо чувствительные точки».

— Кто такая Розмари? — Обрывок воспоминания, любопытство, которое она забыла в свое время удовлетворить, — и вопрос сам собой сорвался с се губ, естественный и невинный.

Руки замерли у нее на спине, и в наступившей мертвой тишине Женевьева вдруг ясно осознала, что не надо было задавать этот вопрос! Ах, зачем так некстати проснулось ее любопытство!

— Повтори-ка, пожалуйста, — попросил Доминик голосом, казалось, лишенным всякого выражения.

— Да нет, ничего, это я так… — пробормотала она, уткнувшись в подушку. — Я ничего не имела в виду.

Пальцы пробежали по спине, Женевьева сделала попытку :перевернуться, но Доминик лишил ее возможности двигаться.

— Я не верю, моя дорогая Женевьева, что ты спросила об этом «просто так». Это не в твоих привычках. — Голос звучал почти ласково, но бил прямо по нервам. — Сделай одолжение, повтори свой вопрос. Хочу удостовериться, что правильно его понял.

Женевьеве не надо было даже смотреть на него, чтобы знать: бирюзовые глаза в этот момент блестят льдинками, а губы сомкнулись в тонкую напряженную линию. Страх и отчаяние стали обволакивать ее. — Зачем она спросила?! Доминик сочтет, что это новое вмешательство в его личную жизнь, но она вовсе не Лютела этого. Она и впрямь до последней минуты не вспоминала о той цветистой надписи в книге латинских стихов, просто она вдруг всплыла в памяти Женевьевы.

— Терпению моему приходит конец, — предупредил Доминик, и кожа у нее на голове словно съежилась в предчувствии опасности, а его теплые ладони плашмя легли ей на ягодицы.

— Дай мне встать, — попросила она. — Я повторю то, что сказала. Для этого совершенно не нужно запугивать меня и придавливать к постели.

Доминик коротко хохотнул, резко и неприятно:

— Ты бы лучше подумала о том, как дать удовлетворительное объяснение, назойливая девчонка, маленькая шпионка, сующая свой нос, куда не просят, или я от угроз перейду к делу. — Но все же отпустил ее.

Женевьева перевернулась и села. Хотя гнев его нисколько не остыл, теперь она чувствовала себя уже не такой уязвимой.

— Я не шпионила, — горячо запротестовала она. — Извини, что спросила. Я не думала, что тебя это расстроит.

— Так о чем ты спросила? — повторил он неумолимо.

Черт бы побрал этого типа! Почему у него такой неприятный и непредсказуемый характер? Никогда не знаешь, какая случайно брошенная фраза выведет его из себя и что он сделает.

— Я спросила, кто такая Розмари, — выговорила она наконец, глядя ему прямо в глаза. — И я не понимаю, почему этот вопрос так бесит тебя.

— А где ты слышала это имя? — продолжал он свое дознание, забыв о наготе: напрягшееся лицо выражало нешуточную угрозу.

Женевьева облизнула вдруг пересохшие губы:

— Там, на «Танцовщице», у тебя в каюте, я просматривала книги, — замявшись, объяснила она. — Я не думала, что тебе это не понравится. Ты же не говорил, чтобы я их не трогала. — И беспомощно опустила плечи, но, поскольку Доминик не сделал ничего, чтобы приободрить ее, стоически продолжила:

— Среди них был том стихов Катулла. Это один из моих любимых поэтов. — Неужели ей показалось, что в ледяных глазах мелькнул теплый огонек? — Я не удержалась и прочла. На первой странице надпись. Извини, если не должна была этого делать, но я не шпионила, честное слово не шпионила!

— Почему ты не спросила меня об этом раньше? К великому облегчению, Женевьева услышала в вопросе скорее любопытство, чем угрозу, и расслабилась.

— Я забыла, — честно призналась она. — До этой минуты я просто ни разу не вспомнила об этом. Подобие улыбки тронуло его губы.

— Может быть, ты в конце концов не так уж безнадежно настырна. — И тронул указательным пальцем кончик ее носа. — Я был немного резок. Прости — сделал поспешный вывод, основываясь на предыдущем опыте, ты ведь обожаешь совать нос в то, что тебя не касается?

Женевьева не знала, как ответить на его извинение, которое, в сущности, и извинением-то назвать было трудно. Отойдя от кровати, Доминик наливал вино в бокалы. Один вручил Женевьеве. Затем, так и не потрудившись одеться, достал сигару из кармана сюртука, зажег ее и некоторое время задумчиво курил.

— Розмари была моей женой, — сказал наконец Делакруа, словно сообщал информацию, не имеющую к нему ровным счетом никакого отношения.

У Женевьевы рот открылся от изумления, но она ничего не сказала, моля Бога, чтобы Доминик продолжал, ибо, если замолчит, она никогда не посмеет ничего больше спросить.

— Наш брак ни моя, ни ее семьи не одобряли. — Взгляд его был странно отсутствующим, словно Доминик пребывал в каком-то ином мире. — Мне было двадцать лет, и я был Делакруа. Ей — семнадцать, и она была американкой, дочерью купца. — Этого Женевьеве объяснять не требовалось: креольский аристократ и дочь американского судовладельца считались совершенно неподходящей парой. — Мы тайно бежали. — Губы Доминика искривила сардоническая насмешка, насмешка над собой. — Ни мне, ни ей не приходило в голову, что нельзя жить одной любовью. Моя семья лишила меня наследства, а отец Розмари заявил, что примет ее обратно только в том случае, если наш брак будет аннулирован.

Затаив дыхание, сгорая от сострадания и желания услышать, что было дальше, Женевьева неподвижно сидела на краю кровати. Доминик продолжил. Речь его была отрывистой, голос — лишенным всяких эмоций:

— Итак, имея на руках беременную жену и понимая, что надо чем-то зарабатывать на жизнь, я пустился в море. Учеником пирата Клода Турселя. Оказалось, что занятие это столь же увлекательное, сколь и прибыльное. Я уже возвращался домой, исполненный собственной важности, с полными карманами дукатов и кучей тончайших шелков для Розмари. Я предвкушал, как буду рассказывать ей о своих невероятных приключениях. — Слабый огонек вспыхнул в глазах Доминика — огонек презрения к себе. — Розмари скончалась за две недели до моего приезда, родив мертвого ребенка. Не желая обидеть меня, она не обратилась за помощью к своей семье, а к моей и подавно. Поэтому она умерла, не получив вовремя врачебной помощи, — роды принимала темная акушерка-самоучка.

Женевьеве хотелось взять Доминика за руку, прижать к груди его голову, потому что боль пробужденных воспоминаний душила этого сильного мужчину, испепеляла душу. Но она не была уверена, что Делакруа примет ее утешения. Возможно, сочтет еще одним вмешательством в его личную жизнь. Доминика так трудно понять, но одно Женевьева знала наверняка, — в этот момент она не имеет права сделать неверное движение, сказать неточное слово.

— Делакруа были бы более чем счастливы принять после неудачной любовной эскапады блудного сына назад, в свое стадо. — Боль, звучавшая в его голосе, жгла и ее. Женевьева дрожала, но по-прежнему не решалась произнести ни слова. — Однако я предпочел жизнь пирата сладкому лицемерию их уклада. И пока вы, Женевьева Латур, не ворвались в мою жизнь, в ней не было места так называемым женщинам из общества. Мои отношения с женщинами сводились лишь к удовлетворению взаимного физического влечения.

Женевьева наконец встала, подошла к нему и обняла с любовью, ничего не требующей взамен. Ей хотелось быть выше ростом и сильнее, чтобы Доминик мог спрятаться в ее нежных объятиях. Он, казалось, понял ее чувства и нашел в них утешение. Делакруа гладил приникшую к его груди золотистую головку, и напряжение медленно покидало его.

— Ты очень маленькая, фея, — тихо сказал он. — Но у тебя великодушное сердце. Я был с тобой далеко не добр, правда?

— Я иногда робею в твоем присутствии, — призналась она, тихо рассмеявшись. — Но, боюсь, я заслужила свою репутацию тем, что суюсь в самое пекло.

— На аукцион рабов, на вудуистские ритуальные действа, на нижнюю палубу пиратского судна… — перечислял он, и в его ласковом голосе слышалась добродушная насмешка. — Я никогда не встречал такой женщины, как ты, mon coeur, и это очень опасно для нас обоих.

"Он снова нечаянно назвал меня «мое сердце», — подумала Женевьева и постаралась унять бешено забившееся сердце, чтобы голос звучал естественно — Почему опасно?

— Женщины и пиратство — это несовместимо, моя фея.

— Но во время нашего путешествия, — она подняла глаза, затуманенные воспоминанием, — был ведь всего один, ну, два момента, когда мое присутствие оказалось неуместным.

Доминик вздохнул:

— Девчонка-сорванец с подмоченной репутацией — одно дело, моя дорогая, но ты не можешь всегда оставаться таким сорванцом, а я не смогу быть всегда привязанным к суше.

Женевьева опечалилась:

— Думаю, ты делаешь сразу слишком много разных выводов. Я и не ожидаю, что ты осядешь на одном месте. Мне самой этого меньше всего хочется. Почему мы не можем оставить все как есть, пока нам обоим так хорошо вместе?

— А когда это перестанет нам обоим доставлять удовольствие? — продолжая гладить ее по голове, тихо спросил он, — Тогда мы расстанемся — по-дружески, без сожалений. И каждый будет отвечать только за себя.

— Ты еще ребенок, фея, — сказал он нежно, словно боясь обидеть. — Такие идеальные мечты редко сбываются. Существуют боль, гнев, смущение и горький осадок, вкус которого ощущается очень долго. Я не хочу, чтобы ты все это испытала.

— Я и не испытаю, — с горячностью возразила Женевьева, уткнувшись лицом ему в грудь и вдыхая чудный любимый запах. — Я не такой ребенок, как ты думаешь, Доминик. И сама отвечаю за свое будущее.

— Какая уверенность! — тихо проговорил он и, бросив в камин сигару, поднял Женевьеву на руки. — Завидую твоей наивной вере в себя, моя Женевьева. Но пока ты ее сохраняешь или пока не вмешаются обстоятельства сильнее нас, будем наслаждаться тем, что у меня есть ты, а у тебя, сердце мое, есть я.

Глава 17

Бомба Виктора Латура наконец взорвалась. Он вошел в гостиную, где его жена, младшая дочь и кузен грелись у камина после обязательного посещения собора Святого Людовика, в котором было холодно, как в пещере.

— Я должен кое-что сказать вам двоим. — Он пальцем указал на Женевьеву и Николаса. — Поднимайтесь в кабинет. — И без дальнейших объяснений вышел.

Николас заволновался, Женевьева увидела, что и Элен нервничает. На молчаливый вопрос — чем мы провинились? — мачеха покачала головой:

— Он мне ничего не говорил. Но голос у Виктора не злой, не думаю, что он сердится.

— Однако рассердится, если мы не поторопимся. — Николас был абсолютно прав, и с игривым поклоном он сделал приглашающий жест в сторону двери:

— После вас, кузина.

— Я считаю, что в подобной ситуации такая галантность негалантна, — ухмыльнулась Женевьева. — Тебе следовало бы первым принять огонь на себя. Ты ведь старше и сильнее!

— Женевьева, прошу тебя, постарайся не раздражать отца, — умоляющим голосом попросила Элен. — Если он не расположен веселиться…

— Он никогда не расположен веселиться, — фыркнула неугомонная падчерица. — Я бы удивилась, узнав, что папа вообще понимает смысл этого слова.

Они подошли к комнате, служившей Латуру кабинетом, когда тот занимался домашними делами. Ни Николас, ни Женевьева не любили этой комнаты, поскольку с ней было связано много неприятных воспоминаний. Дверь была открыта, Виктор сидел за массивным резным письменным столом, листая бумаги.

— Закройте дверь, — велел он. — Я не хочу, чтобы весь дом слышал то, что я собираюсь сказать.

Женевьева приняла позу, которую всегда принимала в этой комнате: руки сцеплены за спиной, глаза потуплены. Николас, как она отметила, усмехнувшись про себя, стоял почти так же.

— Садитесь!

Женевьева и Николас обменялись тревожными взглядами. Они не могли припомнить, чтобы кому-нибудь из них когда-либо предлагали сесть в кабинете патриарха. Молодые люди неуверенно присели на кожаные стулья с прямыми спинками.

— Я решил, что пришло время назначить наследника, — объявил Виктор в напряженной тишине.

Николас быстро вскинул голову. Всегда считалось, что за неимением собственного сына Виктор назначит наследником сына дальнего родственника, ребенка, который с самого раннего детства воспитывался в его доме и получил необходимые знания в кораблестроении и управлении плантациями сахарного тростника. Правда, вслух это никогда произнесено не было — Я не желаю, — продолжал Виктор с привычным отсутствием деликатности, — чтобы моим наследником стал человек, не являющийся моим ребенком. — Он остановил взгляд на дочери, но она отлично держала себя в руках, и ничего, кроме вежливого интереса, на ее лице прочитать было невозможно. — Однако женщина не сможет управиться с таким наследством, даже если провела чертову уйму времени в монастыре, уткнувшись в книги.

Женевьева оставалась неподвижной, но почувствовала, как Николас при этих словах немного расслабился.

— Итак, — сказал Виктор, — я нашел компромиссный вариант, который устроит всех заинтересованных. Ты, Николас, женишься на Женевьеве и таким образом получишь все преимущества моего наследника, а дети Женевьевы, в свою очередь, наследуют тебе. Ты умеешь управлять плантацией и верфью, вот и продолжай, а в качестве платы получай мою дочь и ее наследство.

— А что получит от этого ваша дочь? — От чудовищной затеи отца голос у Женевьевы дрожал. Отбросив все предосторожности, она встала, белая, как молоко, с расширившимися и гневно сверкающими глазами.

— Во-первых, и это главное — мужа, — без лишних слов ответил Виктор. — Это в конце концов мечта каждой девушки, а тебе давно пора прекратить слоняться без дела и угомониться. Кроме того, ты будешь единственной наследницей всех владений Латура, а после тебя — твои дети.

— Не могу поверить! Я вообще не собиралась пока выходить замуж, а уж за Николаса — никогда! — Женевьева обернулась к кузену: он был бледен, словно только что увидел призрак. — И Николас не хочет жениться на мне. Правда ведь, кузен? — Поскольку тот не ответил сразу, она схватила его за плечи:

— Да скажи же что-нибудь, ради Бога! Вспомни о Мадлен Бенуа!

— Хватит! — рявкнул Виктор и встал с побагровевшим лицом. — В моем доме я запрещаю даже говорить о подобной партии. Если ты хочешь жениться на этой ничтожной маленькой недотепе, у которой ни копейки за душой, — твое дело, но тогда больше не попадайся мне на глаза.

Николас все еще не произнес ни слова. Женевьева встряхнула его, и он стал медленно приходить в себя, взгляд его сфокусировался. Женевьева поняла, что происходит, но не поверила своим глазам: Николас не собирался бороться. Она с презрением отвернулась от кузена и посмотрела на отца в упор:

— Я не выйду замуж за Николаса, папа. Мне все равно, кого вы назначите своим наследником. Для меня это не имеет никакого значения!

Женевьева направилась к двери, но Виктор гаркнул, чтобы дочь осталась, и она остановилась, уже взявшись за дверную ручку и ладонью ощутив прохладу фарфора. «Все равно от этого не уйдешь, оно настигнет везде», — подумала Женевьева с безысходной тоской.

— Вы сделаете то, что я прикажу, мадемуазель, — прошипел Латур, обходя вокруг стола. — Вы — моя дочь и обязаны признавать авторитет отца, в противном случае я заставлю вас это сделать.

— Вы не можете заставить меня вступить в такой омерзительный брак, — ответила Женевьева, с трудом принуждая себя стоять на месте, хотя все ее существо рвалось прочь отсюда. — Мы живем не в средние века.

— Почему этот брак — омерзительный? — впервые заговорил Николас. Услышав его голос, Женевьева даже обернулась от неожиданности. Он был все еще бледен, но уже вполне владел собой, словно принял наконец трудное решение. — Мы никогда не испытывали друг к другу неприязни. Я могу себе представить союз и похуже.

— Можешь? — вопрос Женевьевы прозвучал язвительно, а во взгляде читалось неприкрытое презрение. — Может быть, мне следует считать себя польщенной, но я более отвратительного брака и представить себе не могу.

И тут Виктор Латур взорвался.

Женевьева, на которую обрушилась гроза, застыла неподвижно и безмолвно, чтобы не навлечь на свою голову еще более страшных ударов молнии и чтобы неистовство отцовской речи не перешло в неистовство действия. Но наконец Виктор выпустил пар и остановился, прижав руку к груди и тяжело дыша. Латур настолько выдохся, что даже не мог велеть им убираться — лишь махнул рукой на дверь, и они поспешно ретировались.

— Трус! — гневно выкрикнула Женевьева кузену уже в вестибюле. — Ради денег ты готов пожертвовать Мадлен! Жалкий трус!

Николас невесело рассмеялся:

— А как мне, по-твоему, жить с несчастными двумя тысячами пиастров за душой? Скажи, если ты такая смелая и воинственная. Я не могу обрекать Мадлен на нищету, ведь у нее тоже ничего нет. Ее бабушка едва сводит концы с концами, чтобы поддерживать более или менее достойное существование для них обеих.

— Может быть, тебе пойти в пираты?

Женевьева словно со стороны услышала, как произносит эти слова, и прикусила язык. Они сорвались лишь потому, что девушка невольно сравнила Доминика Делакруа и Николасе Сен-Дени, оказавшихся в похожих ситуациях. К счастью, Николас ничего не расслышал.

— Если ты подумаешь минутку спокойно, — сказал он, — то увидишь, что во всем этом есть и положительная сторона: брак по взаимной договоренности, который обоим даст независимость. Уверен, что Виктор разрешит нам жить отдельно от него. Я не буду вмешиваться в твою жизнь. Если ты не захочешь выезжать в свет — не надо. Можешь делать все, что хочешь. Кто бы другой тебе это позволил? — Кузен хитро прищурился. — Если только тебя не беспокоит еще что-нибудь. Возможно, твое сердце уже принадлежит кому-то другому и у тебя есть особая привязанность?

Женевьева затрясла головой. Ее привязанность не относилась к числу респектабельных женихов и не имела шанса воплотиться в законный брак. Увы, Николас, разумеется, имел в виду именно это.

— Тогда подумай, — настоятельно посоветовал он. — Даю слово, что я ничем не стесню твоей свободы. Ты сможешь делать все, что захочешь. В рамках приличия, разумеется.

"Например, продолжать роман с пиратом», — подумала Женевьева и пошла к себе в комнату. Если Николас отказывается бороться за свои права, ее задача усложняется, тем более что Виктор ни перед чем не остановится в достижении своей цели. И никто не знает, каким будет его следующий шаг. Размышляя подобным образом, Женевьева надевала свой квартеропский наряд и, только когда была уже совсем готова к выходу, поймала себя на том, что не собиралась сегодня встречаться с Домиником. Просто капер был единственным человеком, к которому она могла обратиться.

Закутавшись в толстую шерстяную шаль, она вышла из комнаты и положила ключ в карман. Все подумают, что после утренней сцены она заперлась у себя, и никто не посмеет ее тревожить, пока отец не решит возобновить атаку. Женевьева быстро сбежала с террасы и выскользнула через боковую калитку.

Очутившись на улице, она остановилась и задумалась: где искать Доминика? На Рэмнарт-стрит его нет, так как они не договаривались сегодня о встрече. Если, конечно, он не использует дом для свиданий с какой-нибудь другой любовницей. Но почему-то Женевьеве не верилось в это. Когда была Анжелика — другое дело, но теперь ей казалось, что Доминик держит дом только для них. Не то чтобы он давал ей повод убедиться в своей тактичности, но в доме не видно было следов присутствия другой женщины. Можно попробовать отправиться в дом Масперо, но, если Доминика там не окажется, ей придется сделать то, чего она никогда прежде не делала — пойти в его дом на Чартрес-стрит. Он поймет, почему Женевьева вынуждена была решиться на столь беспрецедентный шаг, когда она объяснит ему, в чем дело.

У Масперо было закрыто, на дверях — перекладина, на окнах — ставни; выходной. Женевьева пошла дальше, пока не очутилась возле дома, который когда-то показал ей Николас. Не давая проснуться своим дурным предчувствиям, она дернула за колокольчик. Сайлас открыл дверь и окинул ее взглядом, как всегда лишенным какого бы то ни было выражения.

— Ну что? — недовольно спросил он.

— Месье Делакруа здесь, Сайлас? — Желто-карие глаза смотрели умоляюще, и он вздохнул.

— Месье занят и не захочет, чтобы кто-то увидел тех, кто сейчас у него. Идите-ка лучше наверх. — Он открыл дверь пошире, и Женевьева проскользнула в переднюю.

Сайлас не дал ей осмотреться, а быстро провел по лестнице в большую спальню. Женевьева сразу же поняла, что спальня принадлежит Доминику: в ней стоял его запах, мебель несла отпечаток его изысканного вкуса — ничего общего с кричащей роскошью Рэмпарт-стрит.

— Ждите здесь, — сказал Сайлас. — Может быть, мне лучше запереть дверь?

— О Сайлас! — Женевьева вспыхнула от смущения. — Я не пойду туда, куда мне не следует ходить.

— Вам прежде всего не следовало приходить сюда, — напомнил он, едва заметно ухмыльнувшись, и закрыл дверь.

В обеденном зале с высоким потолком Доминик, постукивая пальцами по столу из красных тропических пород дерева, оглядел лица сидевших вокруг шестерых мужчин.

— Очень заманчивая идея, джентльмены, поздравляю. Но очень дорогая и трудновыполнимая.

— Недостатка в деньгах не будет, Делакруа, — сказал элегантный господин с аскетическим лицом. — А выполнение сложных и рискованных проектов — это ведь именно то, чему вы так или иначе посвящаете свое время и незаурядные способности.

Доминик улыбнулся, прищурился, подлил вина гостям, сидевшим рядом, и передал графин дальше.

— А что будет делать Наполеон, если нам удастся освободить его из ссылки?

— Это он решит сам, — ответил другой мужчина. — Мы, разумеется, будем счастливы принять его здесь, если он пожелает. Но у императора могут быть иные планы.

— Скорее всего, — пробормотал Доминик. — Не представляю себе императора без империи. Говорят, на Эльбе он создал свое королевство.

— Если вы преуспеете в своей миссии, Делакруа, полагаем, вы охотно предложите Наполеону любые услуги, которые ему понадобятся?

— Если он решит снова воевать? — Брови Доминика взлетели вверх. — Однако, прежде чем подставлять свою шею, джентльмены, я хотел бы быть уверенным, что у императора есть шанс на успех.

— Разумеется, — ответил аскетичного вида джентльмен, не скрывая презрения. — Мы все хорошо помним, что вы действуете только из корыстных побуждений, Делакруа, а не из принципиальных или идейных соображений.

— Рад, что вы это помните, — любезно заметил Доминик. — Еще вина?

На том обмен колкостями, напомнивший о сути взаимоотношений между гостями и хозяином, завершился, и Сайлас, вошедший в обеденный зал, услышал лишь, как все рассыпаются в комплиментах друг другу.

— Ну что там? — Доминик взглянул через плечо на матроса-слугу, остановившегося позади его стула.

Сайлас, если бы его не позвали, никогда не решился бы войти во время деловых переговоров хозяина, поэтому Доминик понял, что случилось нечто важное, и, когда матрос попросил его выйти на минутку, тут же извинился перед гостями и вышел в холл.

— Мадемуазель пришла, — непроницаемо уставившись в стену, сообщил слуга Сайлас.

— С ней все в порядке? — Почему-то этот вопрос показался Доминику более важным, нежели все «зачем» и «почему», которые могли возникнуть по поводу столь нежданного и неуместного визита.

— Кажется, она немного расстроена, месье. Я провел ее в вашу комнату наверху. Доминик кивнул.

— Проследи, чтобы она никуда не выходила. Я выпровожу гостей, как только смогу. — И вернулся в обеденный зал, с искренней приветливостью улыбаясь сидевшим за столом мужчинам:

— Джентльмены, вынужден просить вас извинить меня. Дела неотложной важности… — Вежливый жест завершил фразу и встречу, к всеобщему удовольствию.

Все немедленно поднялись с учтивым пониманием истинных креольских джентльменов и, откланявшись, покинули дом.

Доминик поднялся наверх поспешнее, чем было в его привычках, и Женевьева, явно чем-то встревоженная, при его появлении резко повернулась от окна, через которое смотрела во двор.

— Пожалуйста, не сердись, Доминик. Я не вынесу, если на меня сегодня еще кто-нибудь будет кричать.

— Я не сержусь, — сказал он. — И когда это я на тебя кричал?

Она неуверенно улыбнулась:

— Никогда. Когда ты сердишься, ты становишься очень спокойным, но это еще хуже.

— Что случилось, фея? — Он взял ее ладони в свои и подул ей на пальцы. — Да ты совсем замерзла, Женевьева!

— На улице прохладно, а я забыла перчатки.

— Ты обедала? — Доминик решил, что с рассказом можно и повременить, по крайней мере пока она перестанет выглядеть такой потерянной и несчастной. — Давай спустимся в библиотеку, и Сайлас принесет нам супу.

Он повел ее в большую комнату в глубине дома, стены которой были застроены книжными стеллажами. В камине весело потрескивали дрова, и Женевьеве стало немного легче. Мир Виктора Латура показался таким далеким от этого теплого и надежного дома, куда пират мало кого допускал. Сайлас принес ей большую тарелку супа из стручков бамии с моллюсками, и, к своему удивлению, она съела все до последней капли. А Доминик сидел на козетке, потягивая вино и наблюдая за ней. В его бирюзовых глазах играла та самая таинственная едва заметная улыбка.

— Теперь лучше? — спросил он, когда Женевьева глубоко вздохнула и отложила ложку.

— Намного. Откуда ты знал, что я голодна? — с довольной усмешкой в свою очередь спросила Женевьева. — Я и сама этого не знала.

— Работа капитана корабля заключается и в том, чтобы знать обо всем, что требуется его матросам, — улыбнулся в ответ Доминик. — А теперь можешь рассказать мне, что тебя так расстроило.

— Папа задумал нечто отвратительное: собирается выдать меня замуж за Николаса! — без лишних охов и ахов выпалила Женевьева.

Доминик внезапно встал и, повернувшись к ней спиной, прошел к высокой французской двери, ведущей на балкон. Несколько долгих минут он стоял там, глядя на голый зимний сад, пока снова не взял себя в руки, но странное холодное ощущение у него в груди не исчезло. Тогда он медленно, растягивая слова, произнес:

— Это не тот выбор, какой сделал бы для тебя я.

— Что ты хочешь этим сказать?

Женевьеву удивило, что он не ответил на ее вопрос, как удивило и напряжение, явно сковавшее его движения. Однако минуту спустя Доминик вдруг передернул плечами, словно стряхивая оцепенение. Выражение лица было спокойным, взгляд оставался непроницаемым.

— Николас — недостаточно сильная для тебя личность, моя дорогая Женевьева, — небрежно заметил он. — Ты будешь ездить на нем верхом.

— Но я не собираюсь выходить за него! — твердо возразила Женевьева. — Ты говоришь так, словно это уже дело решенное, так же как Николас и папа, так же, как, я уверена, будут говорить Элен, Элиза и Лоренцо.

— Николас этого хочет?

Женевьева, ничего не скрывая, выложила, в чем состоит план Виктора и каково финансовое положение Николаса, а Делакруа тем временем снова сел на козетку и, не перебивая, внимательно слушал.

— И Николас говорит, — продолжила Женевьева. — что мы предоставим друг другу полную свободу, что я смогу делать, что захочу, в рамках приличий, что мы будем независимы от папа. И что все это вполне возможно, даже желательно! — почти отчаянно выкрикнула она под конец. — А я не согласна с этим, Доминик.

— Иди сюда. — Он поманил ее пальцем и, когда Женевьева послушно подошла, притянул к себе и посадил на колени. — Я хочу, чтобы ты выслушала меня и поверила, что я знаю, о чем толкую. Во-первых, в том, что говорит Николас, есть резон… Нет, нет, — Женевьева попыталась протестовать, — сиди смирно и выслушай меня до конца. Рано или поздно, скорее рано, тебе, фея, придется стать креольской дамой.

— Я не могу, — прошептала Женевьева.

— Нет, ты не можешь, ты не хочешь, — безжалостно поправил ее Доминик. — Тебе восемнадцать лет, Женевьева, у тебя впереди вся жизнь. Брак с Николасом — еще не конец света; к тому же он в самом деле даст тебе гораздо большую свободу, чем можно себе представить в любой другой ситуации.

— Как ты можешь так говорить? — заплакала Женевьева, отталкивая его и пытаясь вырваться.

— Я просто исхожу из здравого смысла и пытаюсь думать о будущем, — констатировал Доминик, еще крепче прижимая ее к себе. — Ты освободишься от отцовской опеки взамен на такую малость, как чисто формальная опека мужа. Материально ты будешь независима, и, если не захочешь участвовать в светской жизни, которую ты, по твоим словам, не выносишь, никто тебя не станет понуждать. А если решишь поучаствовать кое в каких играх… — циничная нотка вкралась в его речь, — ты сможешь себе это позволить с чистой совестью, зная, что Николас от этого страдать не станет.

— Не станет, потому что и сам будет играть в эти игры, — огрызнулась Женевьева. — Меня не интересует эта практическая сторона вопроса. Мне не подходит тот образ жизни, который ты так красноречиво описал. Может быть, раньше бы и согласилась, но теперь, после того, что я испытала, — нет!

— Мне показалось, или я слышу нотку упрека в твоем тоне? — сухо поинтересовался Доминик. — Быть может, это моя вина, что ты не можешь больше жить в том мире, к которому принадлежишь? Прости, но у меня было впечатление, что ты сама сделала выбор и взяла на себя ответственность за него.

— Да, взяла! — Воспользовавшись тем, что Доминик отпустил руки, она соскочила с его колен. — И именно поэтому не нуждаюсь в твоих советах. Предпочитаю вообще не выходить замуж, чем выходить на тех бесстыдных, сугубо практических условиях, которые вы с Николасом описываете.

— Ну не будь романтичной дурочкой, — нетерпеливо сказал пират. — Не обязательно искать любви в браке, можно найти ее в другом месте — любовь и страсть, не обремененные житейскими заботами. Ты знаешь Николаса, тебе известны его слабости так же хорошо, как свои собственные. Не вижу причины, по которой вы не могли бы жить в полном согласии — партнеры по делу, которое обоим принесет выгоду.

— Я скорее умру, чем проведу две недели так называемого медового месяца в спальне со своим кузеном Николасом, — объявила Женевьева, отчеканивая каждое слово. — Не могу себе представить, как Николас будет исполнять супружеские обязанности, хотя бы потому, что это будет брак по расчету. А кроме того, папа нужны внуки. Это одно из условий сделки, не так ли?

Доминик моргнул, словно отгоняя наваждение. Почему-то мысль о том, что его страстная фея окажется в объятиях Николасе Сен-Дени, была ему крайне неприятна, но он не собирался поддаваться слабости.

— Твой кузен — молодой зрелый мужчина, весьма искушенный, — с грубой откровенностью сказал Доминик. — Как и ты. Не думаю, что Николас будет огорчен, когда откроет, что у него в постели не сжавшаяся от страха девственница. А другой мужчина при иных обстоятельствах рассвирепел бы, тем более что тебе при твоей врожденной пылкости было бы трудно скрывать свою осведомленность до тех пор, пока ее можно было бы выдать за приобретенную в браке.

Женевьева смотрела на него широко открытыми глазами:

— Ты говоришь так, словно уже обдумывал этот вариант.

— А я и обдумывал. — Доминик подошел к бару и подлил себе вина. — Тебе, моя импульсивная фея, не приходило в голову, что когда-нибудь эта проблема непременно возникнет?

— Нет, — чуть не плача пропищала она. — Но поскольку я не собиралась… не собираюсь выходить замуж в обозримом будущем, зачем мне было думать об этом?

Доминик вздохнул:

— А что ты в таком случае собиралась делать, Женевьева? Ты не подходишь на роль старой девы, это я тебе говорю. Согласились же мы уже, что монашество — не для тебя. У тебя может быть сколько угодно любовных приключений, если ты найдешь себе терпимого мужа, а пока ты находишься под отцовской опекой, это невозможно.

— Но я не хочу иметь терпимого мужа, — медленно произнесла она. — Мог бы ты быть терпимым мужем, если бы Роз-мари была жива?

Лицо Доминика зловеще потемнело:

— Это не обсуждается. Мы говорим не обо мне.

— Но ты мог бы? — настаивала она, упрямо игнорируя знаки приближающейся опасности.

— Нет, черт возьми, я бы не мог, — слегка вспылил он. — Но я не собираюсь становиться ничьим мужем, так что вопрос неуместен.

Вежливый стук в дверь возвестил о появлении Сайласа. Обычно невозмутимое лицо его было оживленным, в темных глазах читалось волнение:

— Месье, простите, что беспокою вас, но на озере Бори замечены британцы. Посыльный от мэра принес это известие.

— Но генерал Джексон ожидал, что они войдут в Миссисипи, — сказала Женевьева, забыв на время о своих неприятностях.

— Да, он так думал. — Доминик засмеялся. — Они его дьявольски перехитрили. Город абсолютно не готов к обороне. — Он решительным движением поставил бокал на стол. — С вечерним приливом отплываем, Сайлас. Часть наших кораблей — в безопасной бухте, мы соединимся с ними на озере.

— Что ты собираешься делать? — встрепенулась Женевьева.

— Надеюсь, мне удастся отрезать их, — последовал ответ. — Если они намереваются потом идти вниз по реке, мы сможем задержать их, пока Джексон не соберет силы на берегу… Нет, тебе нельзя! — вдруг прогремел он, по тому как заблестели тигриные глаза, угадав просьбу, уже готовую сорваться с ее губ.

— Ну пожалуйста, — взмолилась она. — Обещаю, я не буду мешать. Я все время буду внизу.

— Я сказал нет! И если ты собираешься пререкаться со мной, я советовал бы тебе прежде хорошенько подумать.

Это был тот случай, когда Женевьеве ничего не оставалось, как признать поражение. Спорить было бесполезно, потому что она не смогла бы с ходу придумать убедительное объяснение для отъезда из дома. Конечно, если бы Доминик согласился, она все равно отправилась бы в море, а о последствиях позаботилась бы потом. Но поскольку он явно не собирался менять решение и просить его об этом было небезопасно, Женевьева покорно опустила плечи.

— Тогда мне лучше пойти домой. Доминик разрывался между необходимостью немедленно приступить к подготовке похода и нежеланием оставлять Женевьеву в таком отчаянии.

— Если ты хорошенько подумаешь о том, что я тебе сказал, фея, ты увидишь, я прав. — Он отвел локон с ее лба. — У тебя хорошая головка на плечах, нужно только научиться пользоваться ею, и уверяю тебя, что это гораздо более надежный проводник на пути к счастью, чем сердце.

— Да, — уныло согласилась она. — Наверное, ты прав. В конце концов, ты ведь гораздо опытнее меня.

Ему показалось, что нотка иронии прозвучала в этом утверждении, или он ошибся? Однако Доминик решил отбросить сомнение, и недвусмысленно подтвердил:

— Да, я опытнее. Поговорим, когда я вернусь.

— Если ты вернешься, — сказала Женевьева, направляясь к двери.

— Я определенно намерен именно так и поступить! А пока вернись и поцелуй меня на прощание.

С вымученной улыбкой она подошла и нехотя подставила лицо для поцелуя. Но даже за этой сдержанностью Доминик не мог не ощутить ее врожденную, естественную страстность, которая пленяла так же, как и вдохновляла его. Последовательно разрушая ее оборонительные заграждения, он то обводил языком ее губы, то погружался в глубину ее нежного и сладкого рта, одной ладонью сквозь платье прижимал сосок, другой сжимал ягодицы, пока она не сдалась и со всхлипом не прильнула к нему. Когда кончик его языка дразняще заскользил по ее ушной раковине и нырнул в глубину, Женевьева издала глухой стон и прижалась к нему в безумном восторге сладостной муки.

— Мне не следовало этого делать, — тихо сказал он, отрываясь от ее лица с покрасневшими от поцелуев губами; взгляд ее карих глаз стал тяжелым от желания, и Доминик знал, что такое же желание она видит в его глазах. — Никогда не надо начинать того, что нельзя закончить.

Она опустила руки и разгладила складки на шали:

— Пришло время воевать, а не любить, месье Делакруа. Как и все особы моего пола, я останусь здесь и буду терпеливо ждать вашего возвращения.

— Ты вовсе не такая, как «все особы твоего пола», — вздохнул Доминик, глядя ей прямо в лицо.

— Но не такой ли ты хотел бы меня сделать? — спросила она. — Мне показалось, что именно в этом ты меня убеждал все утро.

— Я не хочу ссориться с тобой, Женевьева. Иди, пока один из нас не сказал чего-нибудь, о чем мы оба потом пожалеем. В дверях она обернулась, закусив верхнюю губу, и попросила:

— Возвращайся невредимым.

— Всеми правдами и не правдами! — пообещал он. — У нас ведь еще одно дельце не закончено.

— Да, конечно — Она послала ему воздушный поцелуй и вышла.

Женевьева спешила домой. На улицах царило всеобщее возбуждение. Колокола собора Святого Людовика звонили не переставая, и к площади перед собором отовсюду бежали мужчины с мушкетами, пистолетами и шпагами. Женщины собирались на углах и с испуганными лицами перешептывались, наблюдая, как по призыву генерала Джексона их мужья, отцы, братья готовятся к обороне.

Добравшись до своей спальни, Женевьева сбросила маскарадный костюм и, прежде чем спуститься вниз, быстро переоделась. Она слышала, как в гостиной жалобно рыдает испуганная Элиза, а Лоренцо уговаривает ее своим, как всегда, патетическим басом. Потом в их диалог ворвался раздраженный и безапелляционный голос Виктора, сразу же заставивший зятя замолчать. Женевьева незаметно проскользнула в комнату.

— А, вот и ты, дорогая, — встрепенулась Элен; ее и обычно-то бледное лицо было теперь смертельно белым. — Это так ужасно! Британцы — на озере Борн и могут в любой момент атаковать город.

— Так это поэтому звонят колокола?

— Генерал Джексон собирает всех мужчин, которые способны держать в руках оружие, — прорыдала Элиза. — А Лоренцо нездоров…

— У него, видите ли, острый приступ дизентерии, — взорвался Виктор. — Чертовски вовремя!

— Но он же не виноват, папа, — сказала Женевьева, во всеобщей сумятице забыв о том, что ей бы лучше не привлекать к себе отцовского внимания.

Но Николас с редкой для него готовностью помочь грудью бросился на амбразуру, успев отвлечь внимание Виктора за мгновение до того, как уже сделанный им глубокий вдох чуть было не извергнулся потоком брани:

— Мы должны идти немедленно, — заявил он, сосредоточенно проверяя, надежно ли пристегнута к поясу шпага. — Негоже нам являться на площадь последними.

— Да-да, конечно. — Мысль о том, что Латур — не важно какой, по рождению или по свойству — может в такой момент оказаться не в первых рядах, тут же заставила Виктора, забыв обо всем, броситься к выходу.

Лоренцо похлопал плачущую Элизу по плечу и уверил, что под опекой мачехи она будет в полной безопасности, а когда Элиза запричитала, что ее беспокоит отнюдь не собственная безопасность, снова, на сей раз молча и скорбно, похлопал ее по плечу и поспешил к выходу.

Николас взглянул на Женевьеву, словно хотел ей что-то сказать, но передумал. Элиза и Элен дали волю слезам, а Женевьева, наблюдая за этой сценой, не без иронии подумала, что ей и заплакать-то нельзя, поскольку предполагается, что у нее нет никого, о чьей безопасности следовало бы тревожиться. Не то чтобы слезы подступали к горлу при мысли о Доминике. Просто хотелось стоять рядом с ним на мостике «Танцовщицы», слышать, как он уверенно командует боевым фрегатом, отдавая хладнокровные, ясные, решительные распоряжения, хотелось быть частью этой военной операции, вместо того чтобы сидеть с плачущими женщинами и бить баклуши!

— Элиза, если ты будешь так горевать, это может плохо отразиться на ребенке, — сказала она, принимая на себя единственную роль, на которую при сложившихся обстоятельствах еще готова была согласиться.

В ночь на 24 декабря генерал Джексон предпринял атаку на британцев, упреждая их наступление. Странным было то Рождество в городе, получившем временную передышку неизвестно, правда, на какой срок. Перед лицом грозящей оккупации собор Святого Людовика во время всенощной службы в сочельник был переполнен людьми, тихо молившимися за здравие близких, за то, чтобы удалось защитить город.

В первый день нового года генерал сэр Эдвард Пэкенхем начал, как он считал, заключительную битву, но, к своему безграничному изумлению, вместо плохо подготовленного, немногочисленного разношерстного ополчения встретился со шквальным огнем артиллерии противника. Оказалось, что отличные стрелки из Кентукки и Теннесси ни в чем не уступают ритуально чеканящим шаг, вымуштрованным британцам. Пэкенхем подождал подкрепления и, абсолютно уверенный в себе, 8 января снова бросил свои главные силы против неприятеля, укрывшегося за наскоро сооруженными земляными укреплениями.

Доминик со своими сподвижниками на кораблях, благополучно вставших на якорь в Миссисипи, в полумиле от поля битвы в Чэлмете, действовал с помощью легкого вооружения и пушек и, так же как его соратники — солдаты на скорую руку собранной армии, не веря глазам своим, наблюдал, как шеренги в красных мундирах шли в наступление прямо на пули противника, которые косили их, как траву. Падала одна шеренга, и на смену ей вставала другая. Казалось, англичане так оболванены муштрой и так слепо верят в незыблемость джентльменских правил ведения войны, что воображение их полностью парализовано, а вместе с ним и понимание происходящего, и способность оценивать факты.

Немногочисленный противник между тем не собирался выходить из-за своих баррикад и сражаться с британцами лицом к лицу. Не так глуп он был! При виде трагической бессмысленной гибели стольких молодых жизней Доминик готов был заплакать. Это кровавое побоище продолжалось в течение получаса, после чего на земле осталось лежать более двух тысяч убитых и раненых британцев.

Потери американцев составили тринадцать человек.

Глава 18

В течение нескольких последующих дней Новый Орлеан торжествовал победу, бал следовал за балом, каждой хозяйке не терпелось оказать честь храбрым защитникам и отпраздновать окончание войны, которая, по иронии судьбы, официально считалась, завершенной еще за две недели до битвы при Новом Орлеане. Если бы известие о подписании мирного договора в Европе достигло генерала Пэкенхема вовремя, ужасной, бессмысленной бойни можно было избежать.

Доминик Делакруа охотно посещал балы, но обычно проводил там время уединившись со своими недавними гостями и другими заинтересованными лицами. Они обсуждали план похода в Европу для освобождения Наполеона с острова Эльба. Это был серьезный, чтобы не сказать грандиозный план, в абсолютной тайне вынашиваемый его создателями, и пирата это забавляло, хотя он тщательно скрывал свои чувства под маской вежливого интереса. Размах и дерзость плана — вот что вызывало его интерес гораздо более, чем материальная выгода, сколь велика бы она ни была.

Единственное, что его беспокоило, это отсутствие Женевьевы Латур на бесчисленных балах. Ее кузен обычно посещал их, но был мрачен и уделял уже гораздо меньше внимания мадемуазель Бенуа. Не редкость было увидеть и мадам Латур, чаще всего в сопровождении старшей падчерицы, но миниатюрная — младшая дочь Латура почему-то отсутствовала. Доминик дважды посылал записки в дом на Ройял-стрит, передавая их, как всегда, через молчаливую и услужливую Амелию, и два дня ждал Женевьеву в доме на Рэмпарт-стрит, но она не пришла, не написала ответа и, что было еще удивительнее, ни разу не появилась нежданно-негаданно. «Не дуется ли она на меня, — подумал было Доминик, но отбросил это предположение, как не соответствующее характеру Женевьевы. — У нее множество недостатков, но она никогда не замыкалась и не дулась. Вероятно, ей просто нужно время, чтобы свыкнуться с отцовским планом, и она вполне мудро решила, что сомнительный роман с пиратом едва ли поможет вступить на предначертанную стезю. Однако если дело было бы в этом, Женевьева поставила бы меня в известность».

Наконец Доминик решил выведать что-нибудь у Николаса. Он принял приглашение на бал, куда были званы почти все члены креольского общества, включая и Виктора Латура. Капер направился прямо к Николасу Сен-Дени, стоявшему у буфета с угрюмым видом, искажавшим черты его красивого лица.

— Добрый вечер, Николас. — Доминик взял с тарелки канапе с лобстером и отправил его в рот. — Кажется, здесь сегодня весь высший свет со своими чадами и домочадцами, — небрежно заметил Доминик. — Но я не вижу нигде мадемуазель Латур? — Вопрос был задан как бы между прочим, но во взгляде Николаса промелькнула настороженность, щеки едва заметно порозовели.

Доминик сжал губы. У Николаса все можно прочесть по лицу! Он совершенно очевидно боялся пирата, и, хотя Доминик был вынужден признать, что в прошлом у Сен-Дени была веская причина опасаться дальнейших контактов с ним, все же не мог не презирать его за неспособность скрыть свой страх в отличие от бесстрашной кузины, которая с мрачной решимостью бросила вызов дьяволу в лице Делакруа.

— В самом деле, — невозмутимо продолжал капер, — я видел ее в последний раз накануне Рождества. Она не хворает, надеюсь?

Николас пробормотал что-то насчет суровых холодов и необходимости оставаться дома, чтобы не подхватить воспаления легких, и Доминик понял, что в доме Латуров происходит нечто, о чем необходимо разузнать.

— Женевьева в доме на Ройял-стрит? — спросил он, и теперь в его голосе не было даже притворной вежливости, вопрос прозвучал резко и требовательно.

Николас, пойманный врасплох, признался:

— Конечно. Она в своей комнате.

— Тогда мы навестим ее, — сказал Доминик, беря Сен-Дени под руку.

От резкого тона и властного прикосновения Доминика Николас вздрогнул, но попытался изобразить негодование.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, Делакруа. Вы не можете навещать молодую девушку, которая хворает и не выходит из спальни.

— Вы будете удивлены, — мрачно ответил Доминик, — но общеизвестно, что мои дурные манеры — лучшее лекарство для больного.

— Что за дело вам до Женевьевы? — прошептал Николас, не в силах сопротивляться Доминику, увлекавшему его к выходу.

— Удивительно, что вы об этом спрашиваете, — бросил Доминик. — Ведь это вы сыграли главную роль в нашем знакомстве, если я ничего не путаю.

К тому времени они уже вышли на улицу, и Николас предпринял последнюю попытку:

— То было много месяцев назад, и все уже кончено. Вы не имеете права вмешиваться в личные дела нашей семьи.

— Значит, эти «личные дела» не ограничиваются суровыми холодами, — со злорадным удовлетворением констатировал Доминик. — Что сделал с ней Латур?

Николас воззрился на собеседника:

— Почему вы думаете, что отец с ней что-то сделал?

— О, кончайте эти игры, Николас. Вы уже должны были понять, что мне известно слишком многое о делах в доме Латура! Я знаю, что Женевьева не соглашается выполнить приказ отца выйти за вас замуж.

— Это она вам сказала?

Доминик вздохнул и зашагал быстрее:

— Пошли, пока Латур или его жена не вздумали вернуться домой. Хотите верьте, хотите нет, Николас, но в этом вопросе я — на вашей стороне. Вы не стоите Женевьевы, разумеется, и надеюсь, что вы это понимаете. А поэтому с вами ей будет лучше, чем с каким-нибудь болваном, которому заблагорассудится переделывать ее по общему образу и подобию. Ну так где она? — спросил Доминик, когда их впустили в вестибюль.

— В своей комнате, — ответил Николас, никогда не умевший противостоять натиску превосходящей силы, и направился в кабинет Латура в глубине дома. — Ключ он прячет там.

— И как долго, черт возьми, он держит ее взаперти? Пока Николас снимал бронзовый ключ с кольца, висевшего на стене возле стола, Доминик почувствовал, как ярость вскипает в нем и как одновременно с этим он становится внешне совершенно спокойным.

— С Рождества. Доминик, в этом доме никто ничего не может сделать ему наперекор. Элен пыталась, я пытался, но пока Женевьева не согласится… — Николас вздохнул.

— Увольте меня от этих банальностей. — Доминик выхватил у него ключ. — Этот человек — бандит, и стоит раз дать Латуру отпор, он убежит, поджав хвост.

Николас покачал головой:

— Вы его не знаете, Делакруа, если так думаете. Женевьева всегда давала ему отпор, но это никогда не доводило ее до добра.

Он провел Доминика наверх и остановился перед запертой дверью спальни. Доминик вставил ключ, повернул его. Комната была погружена в полумрак, лишь масляная лампа на каминной доске слабо освещала маленькую фигурку в ночной рубашке, свернувшуюся калачиком в шезлонге у окна, выходящего на внутреннюю террасу.

— Табита? Что ты тут делаешь в такое время?

Но в этот миг стало ясно, что ее гость — не то единственное лицо, которое она только и видела начиная с Рождества. Лишь Табите позволялось входить сюда, чтобы обслуживать Женевьеву.

— Неужели я сплю? — воскликнула Женевьева, вскакивая с шезлонга. — Мне теперь трудно отличить сон от яви.

— Подождите снаружи, — коротко приказал Николасу Доминик и закрыл дверь.

Чтобы подойти к Женевьеве, ему пришлось сделать два очень трудных шага. Он подвел девушку к лампе и тщательно осмотрел и ощупал ее лицо.

— Виктор тебя бил?

— Нет. — Женевьева затрясла головой. — Он не слишком торопит меня с капитуляцией. Я не видела его с тех пор, как он меня здесь запер. — Она передернула худенькими плечиками, которые стали еще более хрупкими, чем прежде. — Но что ты тут делаешь? Это же безумие. Если только ты не пришел, чтобы забрать меня отсюда. — Огонек надежды на миг вспыхнул в ее золотисто-карих глазах, но тут же погас. — Конечно же, ты пришел не за этим.

— Это не выход, фея, — с нежной настойчивостью сказал Доминик, обхватив ладонями ее лицо. — Ты должна прекратить сопротивление. Ничего хорошего для тебя из этого не выйдет. Вот увидишь, это стоящий обмен: тирания отца — на брак с Николасом.

— Но почему я должна выбирать из двух неприятных возможностей? — горько посетовала Женевьева. — У мужчин все по-другому.

Доминик покачал головой:

— А как же Николас? Для него выбор не менее неприятен.

— Вот здесь ты ошибаешься! — горячо возразила она. — Если бы это было так, он сопротивлялся бы не менее яростно, чем я. А если бы мы оба отказались покориться папа, тот не смог бы навязать нам свою волю.

Этого Доминик не мог отрицать, но его решимость уговорить Женевьеву покориться реальности не поколебалась:

— Как ты думаешь, сколько ты еще так протянешь? — спросил он, обводя рукой комнату, которая все же оставалась тюрьмой, комфортабельной, но тюрьмой. — Я не могу уехать, зная, что ты здесь заперта.

— Уехать?! Куда ты уезжаешь?!

У Женевьевы вдруг возникло ощущение, что если Доминика Делакруа не будет в этом городе, если она не сможет каждый миг представлять себе, где он, что делает, как занимается своими обычными делами, то не останется сил держать оборону.

Доминик вздохнул. Он не собирался поднимать вопрос о цели своего предстоящего плавания, но, начав, нельзя идти на попятный.

— В Европу, — сказал он без обиняков. — Городские старейшины в безграничной мудрости своей задумали помочь Наполеону бежать из ссылки, с острова Эльба. Я предложил им свои услуги.

Женевьева вдруг совершенно переменилась. Куда девалась ее вялость! Глаза заблестели, лицо разрумянилось.

— Тогда ты должен взять меня в Европу. Это единственный выход. Здесь я не останусь, если не сделаю того, что велит папа, а я этого не сделаю. Ненавижу этот город. Мне нет места в здешнем обществе…

— Женевьева! — в отчаянии перебил Доминик безудержный поток ее речи. — Я не могу взять тебя с собой. Что ты там будешь делать?

— Это не твоя печаль, — холодно ответила она. — Обузой тебе я не стану. Единственное, чего я прошу, это разрешения переплыть океан на твоей «Танцовщице». Когда она прибудет в порт назначения, я позабочусь о себе сама.

— И что же ты будешь делать? — повторил капер, не скрывая, что эти детские фантазии его только раздражают.

— То, что хорошо умею, — сообщила Женевьева с безоблачной улыбкой. — Стану куртизанкой. Для начала одолжу у тебя денег, поскольку мне нужно будет обосноваться, купить дом, одежду и прочее… — Она небрежно махнула рукой — этот жест, видимо, был призван описать остальные необходимые аксессуары. — Но я отдам долг, как только смогу. Это ведь весьма прибыльное занятие, насколько я понимаю, и очень приятное, если любовники — аристократы. Я могу выдавать себя за натуральную француженку и бывать в разных богатых домах…

— Ну хватит! — Доминик наконец снова обрел дар речи и прервал изложение этого безумного плана, главный недостаток которого, насколько он понимал, заключался в том, что для лица, обладающего ее талантами, он легко выполним. — В жизни не слыхал подобного вздора.

— А чем это отличается от той жизни, которую ты мне сулишь здесь? — печально заметила Женевьева. — Ты же сам говорил, что я смогу иметь столько любовников, сколько захочу, если буду осторожна. Единственная разница — что в одном случае мне придется лицемерить, а в другом я буду абсолютно честна. Если уж так необходимо покупать независимость, я должна иметь право сама выбрать, кому продавать себя, а не подчиняться выбору папа.

Доминик смотрел на нее в ужасе и восхищении. Альтернатива, которую Женевьева нарисовала, была отвратительно точна, если взглянуть на предполагаемый брак по расчету с такой точки зрения.

— Я не стану участвовать в твоей абсурдной авантюре, — заявил он, сердясь на себя за то, что не может открыто признать ее правоту. — Это просто ребячество. Ничего сверхъестественного в предложении твоего отца нет. Ситуация, с которой сталкивается почти каждая хорошо воспитанная девушка в этом городе, если только ей не повезет испытать нежное чувство к официальному избраннику, что случается крайне редко.

— Ты мне не поможешь?

Он отвернулся, чтобы не видеть горячей мольбы и отчаяния в ее глазах.

— Только не так. В этом я помогать тебе не стану, скорее наоборот. Я не так безответствен, моя дорогая, как ты, видимо, думаешь.

Доминик вышел из спальни, поскольку сказать больше было нечего. Николасу оказалось достаточно одного взгляда на мрачное, опрокинутое лицо капера, чтобы понять, что случилось нечто чрезвычайное. Сен-Дени стало не по себе, он терялся в догадках: что именно могло повергнуть пирата в такое жуткое состояние? Не сказав ни слова, Доминик спустился по лестнице и вышел на улицу, а Николас, у которого от страха бешено колотилось сердце, быстро отнес ключ на место.

С уходом Доминика Женевьеве показалось, что рухнула последняя надежда. Она даже не отдавала себе отчета в том, как рассчитывала убедить любимого помочь ей. Все ее мечты были связаны с отъездом из Нового Орлеана, хотя о столь дальнем путешествии, как в Европу, она не помышляла. Устроил бы любой большой американский город, если бы Доминик ссудил ей начальную сумму. Но его этот план шокировал и ужаснул так же, как он мог шокировать и ужаснуть какую-нибудь престарелую блюстительницу общественных нравов, а не пользующегося дурной славой разбойника, который сам с веселым презрением отвергает все светские приличия. Одной Женевьеве свой план не осуществить. У нее нет денег, нет друзей за пределами города, у которых она могла бы укрыться, нет средств передвижения, разве что ноги, но на них далеко не уйдешь.

На следующее утро Виктор Латур заколотил последний гвоздь в гроб, где отныне должен был покоиться ее бунтарский дух. Он с грохотом вошел в спальню и захлопнул за собой дверь. Эхо прокатилось по всему дому, поскольку в нем царила настороженная тишина с того самого момента, как хозяин, позавтракав, встал из-за стола и решительно направился наверх. Во всем доме не было ни одного человека, от Элен Латур до самого молодого раба, который не знал бы, что происходит. Хотя об узнице, томившейся наверху, никогда не упоминалось. Всем, кроме Табиты, было строжайше запрещено входить в ее комнату, и нарушить запрет не решался никто, даже Элен.

Когда отец ворвался к ней в спальню, Женевьева сидела над завтраком, размышляя — одеваться ей или нет. Ей достаточно было беглого взгляда на лицо Виктора, чтобы сердце стало бешено колотиться о ребра, но она заставила себя спокойно и вежливо поздороваться.

— Доброе утро, папа.

— Ты еще не взялась за ум? — проигнорировал он ее приветствие.

— Я не выйду за Николаса, — ответила она монотонно, с уже привычным автоматизмом.

— Тогда ты не выйдешь ни за кого, — отрезал Латур. — Если ты не желаешь вести себя с ответственностью, подобающей креольской леди, отправишься вместе со своим приданым к Сестрам милосердным.

Как он и рассчитывал, это известие, словно стрела, пробило толстый панцирь, которым защищалась от него дочь. Она, конечно, пыталась предугадать, каким будет его следующий шаг, но никогда, даже в самых дурных снах, такой судьбы представить себе не могла. В отличие от урсулинок, у которых Женевьева чувствовала себя как дома. Сестры представляли собой нищенствующий орден очень строгих правил. Они будут счастливы принять к себе послушницу из хорошей семьи, которая обеспечит ее прекрасным приданым, когда придет пора посвящать ее в невесты Господа. В монастыре, расположенном среди болот, милях в пятнадцати от города, Женевьеве будет недоступна такая роскошь, как книги, там все время посвящалось молитве и физическому труду. Отправиться туда означало похоронить себя заживо, а на это его дочь никогда не согласится, и Виктор Латур это отлично знал.

— Ты уезжаешь туда в течение ближайшего часа, — продолжил Виктор. Злорадно сощурившись, он наблюдал за реакцией, которую Женевьева не смогла скрыть. — В сборах нет необходимости, поскольку у Сестер не полагается иметь никаких личных вещей — ни книг, ни драгоценностей, ни…

— Я знаю, чего они не разрешают, папа, — тихо перебила Женевьева, — так же как вы знаете, что победа за вами. Я сделаю так, как вы хотите.

— Как я велю, — резко поправил Виктор.

— Как вы велите, — безразлично согласилась Женевьева.

— Я скажу Элен, чтобы она занялась подготовкой церемонии обручения. Средств прикажу не жалеть. — С этими словами Виктор Латур вышел, оставив дверь распахнутой.

"Средств не жалеть! — грустно усмехнулась про себя Женевьева. — Интересно, кому принадлежит идея оливковой ветви, неужели отцу? Добившись своего, он мог позволить себе быть щедрым». Но по крайней мере ее заточение закончено, и она не будет больше сидеть в этих ненавистных четырех стенах, сможет вдохнуть свежего январского воздуха, размять затекшие мышцы, гуляя пешком или верхом.

Спустя час она сидела с Элен в гостиной. Мачеха была счастлива видеть ее, но, несомненно, испытывала неловкость, разрываясь между лояльностью к падчерице и мужу. Она то выражала сочувствие, то поздравляла Женевьеву, то высказывала критические суждения в адрес мужа, то восхваляла его мудрость, которая — Женевьева должна это признать — была куда выше ее собственной.

— Поверь, дорогая, Николас будет хорошим мужем, — говорила она, похлопывая Женевьеву по руке. — Вы с ним друзья, и для вас не будет никаких сюрпризов в браке.

— А вы тоже были вынуждены выйти за папа, Элен? — Женевьева никогда не могла понять, почему юная мачеха согласилась связать свою судьбу с неуравновешенным негодяем и дважды вдовцом, который на двадцать лет старше ее.

Элен вспыхнула:

— Что за вопрос, дорогая! Разумеется, нет. Мой отец считал, что это лучшая партия для меня, а он всегда прав. И мама благосклонно отнеслась к этому браку, поэтому, естественно, и я была рада.

— Да, разумеется, — вздохнула Женевьева. Элен, как большинство женщин ее склада, даже понять не могла, почему Женевьева возражает против такого удачного брака. Николас привлекателен, хорошо воспитан, они вместе выросли, и месье Латур щедро вознаградит этот брак. Слабохарактерность, трусость и эгоизм Николаса воспринимались как мелкие недостатки, ведь могло быть гораздо хуже: он мог оказаться грубияном, пьяницей, игроком, распутником, и ей пришлось бы мириться с этим, как мирятся другие жены.

— Твой отец желает, чтобы обручение состоялось на следующей неделе, — неуверенно сообщила Элен. — Это, конечно, слишком быстро, но, думаю, мы успеем позвать всех наших друзей, которые будут счастливы отпраздновать с нами это событие.

— Я бы предпочла, чтобы не было никакого приема, — сказала Женевьева. — Тут нечего праздновать.

— Ты не должна так говорить, — испугалась Элен. — Твой отец настаивает, чтобы все было сделано как положено, и я надеюсь, ты не будешь стоять с вытянутым лицом на собственной помолвке. Каково будет при этом бедному Николасу? Ты должна принимать во внимание и его чувства.

— Мои, разумеется, уже никто никогда во внимание принимать не станет, — горько ответила Женевьева. — Мало того, что я отныне приговорена к ненавистной мне жизни, так еще и нужно делать вид, что я страшно этому радуюсь. Пойду погуляю.

— Эй, месье Делакруа, клянусь, с годами вы становитесь еще энергичнее, — задыхаясь, сказал учитель фехтования, когда Доминик парировал его выпад в первой позиции и нанес контрукол в левую руку. — Считается, что с возрастом человек становится неловким, но вы так же подвижны и глаз у вас такой же зоркий, как семь лет назад.

Доминик лишь улыбнулся, салютовал партнеру рапирой и возобновил атаку.

Николас в компании молодых людей, пришедших поупражняться в фехтовальный зал на Биржевой аллее, наблюдал за поединком. Все, кроме этих двоих, были здесь безнадежными любителями и знали, что научатся гораздо большему, наблюдая за боем мастеров, чем сражаясь друг с другом.

Доминик, хоть и не без труда, вышел в конце концов победителем. Впрочем, никто и не сомневался в его конечной победе, в том числе и он сам. Весело смеясь, недавние противники прошли в «святилище» учителя фехтования, сопровождаемые завистливыми взглядами молодых людей, для которых приглашение выпить по бокалу вина с Пепе в его личном кабинете было пределом честолюбивых мечтаний.

Николас успел обменяться несколькими безрезультатными выпадами с партнером, когда в зале снова появился Доминик в накинутом на плечи плаще. Поправляя галстук, он насмешливо поглядывал на молодежь, и Николасу казалось, что циничный взгляд капера сверлит ему спину. Он сделал выпад и получил встречный укол в грудь.

— В фехтовании, мой дорогой Николас, главное — концентрация внимания, — заметил Доминик. — Если вы закончили, мы можем пойти вместе.

Сен-Дени не собирался уходить, но в голосе капера слышался приказ. Что нужно от него пирату? Послушно подхватив плащ, Сен-Дени вышел вместе с Домиником, который беспечно напевал что-то себе под нос.

— Итак, Николас, — наконец сказал он, — как продвигаются дела в доме Латуров?

— Вы имеете в виду Женевьеву? — уточнил Николас сердито.

— Мне не хотелось бы быть неучтивым, — любезно ответил Доминик, — но едва ли в этом семействе есть другой член семьи, представляющий хоть какой-то интерес.

— Она согласилась на помолвку. Виктор говорил с ней сегодня утром, и, когда вышел из ее спальни, выяснилось, что Женевьева покорилась.

— Вы ее видели после этого? — спросил Доминик с нескрываемым волнением: неизвестно, к каким средствам прибег Латур, чтобы добиться ее согласия.

— Да, за обедом, — ответил Николас. — Но она почти не раскрыла рта.

— Однако, судя по внешнему виду, ей не причинили никакого вреда?

Николас непонимающе поглядел на собеседника, потом, сообразил:

— Не знаю, как отцу удалось ее убедить, но насилие он не применял, я уверен.

— Из чего вы заключаете, что принуждение было осуществлено не физическими методами, — язвительно подсказал Доминик. — Ну что ж, примите мои поздравления, Сен-Дени — И, резко повернувшись, Делакруа зашагал в противоположную сторону.

С этого момента обычная сдержанность и целеустремленность покинули его. Он не мог сосредоточиться на последних приготовлениях к плаванию в Европу, был немногословен с Сайласом, который стоически переносил неприветливость хозяина и реагировал на нее лишь повышенным вниманием, отчего Доминик чувствовал себя виноватым и раздражался еще больше.

Женевьева не шла у него из головы, постоянно будоражила мысли, которые — что было совершенно не свойственно Доминику — лишали его обычной решительности. Он понимал, что по справедливости должен теперь уйти из ее жизни, той жизни, которую он так настоятельно советовал ей принять. Но ему было необходимо увидеть Женевьеву, чтобы убедиться, что с ней все в порядке, что девушка просто приняла верное решение и поняла, почему оно было единственно разумным. Он хотел видеть ее. Доминик никогда не нуждался ни в одной женщине так, как нуждался теперь в Женевьеве, и понимание этого лишало его покоя.

Быть может, только Розмари, но то было несколько другое: с ней жажда наслаждения вуалировалась нежным покровом идеальной любви, сотканным из чувства протеста против родительского произвола. А эта веселая, пышущая страстью, безрассудная, упрямая, своевольная, хрупкая девочка не питала никаких романтических иллюзий, она познала откровенную плотскую страсть, и ее желание требовало адекватного удовлетворения. Она хватала жизнь обеими руками, ей требовалось постоянное расширение горизонтов знаний и опыта, и поэтому Женевьева отчаянно бросалась в омут головой, ни о чем не сожалея.

Они так похожи — Доминик и Женевьева!

Наконец Делакруа вынужден был признать то, что так долго пытался отрицать. Раз они действительно так похожи, как он мог обречь Женевьеву на жизнь, которую сам ни за что не принял бы — скорее согласился бы умереть? Он такой же креол, как и она, так же воспитан и имеет за спиной тот же груз традиций, но он презрел все это. Правда, различие между ними было существенным: пол. Но разумно ли было с его стороны принять сторону общества, которое он презирал, чтобы сломить дух женщины, которой восхищался, к которой был так сильно привязан, которая была нужна ему и чье присутствие во всех его проявлениях доставляло Доминику истинное удовольствие?

Нет, это было крайне неразумно. И совершенно очевидно, нужно что-то предпринять. Невозможно, чтобы Женевьева делила постель с Сен-Дени, он ее не оценит. И вообще никто из этих безмозглых юнцов, у которых куча свободного времени и денег, не сможет ее оценить. Судьба Женевьевы Латур не принадлежит новоорлеанцам-пуританам, и она сама это давно поняла. А вот кому она принадлежит, капер понятия не имел. Но он даст Женевьеве шанс, который много лет назад использовал сам: уехать и самой искать свою судьбу, вместо того чтобы с женской покорностью ожидать, когда и какую ей навяжут извне.

Приняв решение, Доминик обдумал план освобождения Женевьевы — четкий и дерзкий, именно такой, какой способен был вернуть ему и ей чувство уверенности. Фея оценит.

Сайлас выслушал все распоряжения молча. Доминик ничего не объяснил ему, но старик с кислой улыбкой подумал, что только дурак не понял бы все и так. По крайней мере месье, кажется, больше не страдает приступами рассеянности и отсутствием интереса к ответственейшему плаванию. Предаваясь одному ему известным размышлениям, старый матрос все утро выбирал шелк, бархат, батист и муслин во дворе мануфактурной лавки на Чартрес-стрит. Затем, точно помня все размеры, он в течение минуты отдал необходимые распоряжения целой армии портных, которым предстояло, кровь из носа, в трехдневный срок создать полный гардероб для элегантной молодой дамы — на все возможные случаи жизни.

— Женевьева, дорогая, попробуй улыбнуться, — суетилась Элен вокруг неподвижной фигуры, примеряя изящный воротник из старинного кружева к атласному платью.

Невеста так побледнела и исхудала, что в этом платье выглядела совершенно бесцветной, тяжесть ткани, казалось, придавливала ее к земле, усиливая впечатление болезненной хрупкости.

— А где вы видели, чтобы рабы, которых в связке ведут на аукцион, улыбались? — парировала девушка, но прикусила язык: ей стало стыдно за столь неуместное сравнение.

Капризный ребенок! Она почти услышала, как Доминик Делакруа сардонически произносит эти слова, и представила себе его бирюзовый взгляд, под которым переставала чувствовать себя взрослым человеком, а превращалась в наказанную ученицу. Женевьева заставила себя улыбнуться и извинилась перед мачехой за ребяческое замечание.

— Ничего-ничего, дорогая, все в порядке, — ободрила ее Элен с явным облегчением. — Это такое важное событие для девушки. Я хорошо понимаю, что ты испытываешь. Во время своей помолвки я так нервничала, что едва держалась на ногах, и мой дорогой папа был вынужден поддерживать меня во время всей церемонии, так я дрожала.

Раздался стук в дверь, и в спальню Женевьевы вошла Элиза, сияя радостью беременности и сгорая от нетерпения дать полезный совет маленькой сестричке, как и положено умудренной жизненным опытом старшей сестре.

— Главный зал просто восхитителен, Элен, — сказала она, небрежно целуя мачеху в щеку. — Вы приложили столько стараний. О, Женевьева, ты выглядишь как воплощение мировой скорби! — и сильно ущипнула сестру за обе щеки, не обращая внимания на ее возмущенное «ой!» — Элен, вы не думаете, что ее нужно подрумянить?

— Папа это не понравится, — решительно отвергла предложение Элен.

— Да, думаю, это будет неуместно, поскольку она еще не замужем, — согласилась Элиза. — Женевьева, я не могу понять, почему ты ведешь себя так, словно наступил конец света! Было бы естественно, если бы мы с Лоренцо так себя вели, поскольку наши дети теперь не получат ни крохи из имущества Латуров, но разве мы сказали хоть слово?

— Слов действительно было немного, Элиза, — сухо согласилась Женевьева. — Все, что мне причитается, вы с Николасом можете разделить пополам. Ну почему папа не пришел в голову этот изуверский план, когда ты была на выданье?! Ты была бы вполне счастлива с Николасом.

Наступила неловкая пауза, затем Элиза с нескрываемой горечью заметила:

— Ты прекрасно знаешь, что всегда была любимицей папа. Женевьева взглянула на сестру в изумлении. Господь милостивый, а ведь это правда! Она начала смеяться, раскаты истерического хохота следовали один за другим — столь абсурдным показалось ей происходящее.

— Однако у нашего Виктора странная манера выражать свою любовь, — всхлипывая от смеха и вытирая слезы, прорыдала Женевьева. — Выдать замуж за Николаса или отдать меня Сестрам милосердным! Милая моя сестричка, ты даже представить себе не можешь, от чего ты убереглась, не будучи любимицей родного отца!

Элиза и Элен стояли в растерянности. Истерический смех Женевьевы пугал их не меньше, чем прежнее подавленное молчание. Конец неловкости положила Табита, сообщившая, что все гости собрались в большом зале. Месье Сен-Дени, месье Латур и адвокаты тоже там, и мадемуазель Женевьеве пора спуститься к ним.

Это сообщение мгновенно отрезвило Женевьеву, произведя благотворный эффект: истерика прекратилась.

— Я иду, Табита. — Она решительно направилась к двери, Элиза и Элен бросились за ней.

Женевьева подошла к длинному столу в дальнем конце зала, на котором были разложены документы и возле которого в окружении улыбающихся гостей стояли отец, жених и два адвоката с торжественными лицами. Она едва различала лица, хотя все понимала-ощущала запах поленьев, ярко горевших в двух каминах, запах ароматических свечей и воска, которым до блеска был натерт пол. Видела пышные гирлянды из ветвей аспарагуса и остролиста, которыми были щедро украшены каминные доски и дверные проемы. «Как красиво, — отвлеченно подумала Женевьева. — Элен, должно быть, приложила немало труда. Надо не забыть поблагодарить ее, когда все закончится».

Отец что-то вещал с важным видом. Адвокаты серьезно кивали, Николас нервно улыбался. Остальные были совершенно спокойны и с умилением слушали условия договора. Все оказались так увлечены, что по началу никто не заметил, как в зал тихо вошли трое мужчин, впустив через оставшуюся открытой входную дверь порыв холодного воздуха.

Одним из них был Доминик Делакруа в небрежно накинутом на плечи тяжелом шерстяном плаще, из-под которого виднелся камзол из сверхтонкого синего шелка с серебряными пуговицами, бриджи из оленьей кожи и сапоги для верховой езды — костюм, явно не подходящий для торжественной церемонии помолвки. В руках у двух других были пистолеты; их одежда, большие золотые серьги в ушах и аккуратные «конские хвостики» на головах красноречиво свидетельствовали об их «профессии», если кому-то было недостаточно зловещего выражения лиц и настороженных взглядов, чтобы безошибочно опознать в них морских пиратов.

Слова замерли на губах Виктора Латура, и наступила такая тишина, что шипение и потрескивание поленьев в каминах казались громыханием оркестра.

Женевьева медленно обернулась. Капер улыбнулся ей и проследовал по коридору, образованному двумя шеренгами гостей, по которому за несколько минут до того прошла и сама невеста.

— Вы должны извинить наше вторжение, Латур, — растягивая слова на южный манер, сказал Доминик, оказавшись у стола, и повернулся к Николасу, побледневшему и неподвижному. — Считаю, что не должен оставаться безучастным к совершаемому злу, Сен-Дени. Я не могу стоять в стороне и наблюдать, как вы терпите провал за провалом из-за женщины, которая с самыми добрыми намерениями, разумеется, но в конце концов вас окончательно погубит. — Затем капер обратил свое внимание на Женевьеву, в тигриных глазах которой плясали искорки надежды и радости. — У нас с вами, мадемуазель, осталось неоконченное дело, насколько я помню. — С этими словами он наклонился и перекинул Женевьеву через плечо.

— Какого черта… — Латур наконец обрел дар речи, но слова его были брошены уже в спину удаляющемуся каперу с прелестной ношей на плече. — Остановите их! — взревел Латур, обращаясь ко всем присутствующим, но в первую очередь к целой армии слуг; однако никто не мог противостоять двум вооруженным пиратам и властной силе Доминика Делакруа.

Женевьева засмеялась и приподняла голову, чтобы посмотреть на удаляющийся стол и навсегда запечатлеть его в памяти.

— По моим представлениям, похищенные барышни должны падать в обморок от страха, а не находить приключение забавным, — заметил Доминик.

"Похищенная» хихикнула, и месье Делакруа широко улыбнулся. Улыбка не ускользнула от внимания Сайласа, который позволил себе удовлетворенно кивнуть, пятясь вместе с другим матросом из зала. По мере того как они удалялись, в зале поднимался ропот, присутствующие приходили в движение, словно оживал замок Спящей красавицы. Входная дверь захлопнулась, отрезав поток холодного воздуха, отчего затрепетали язычки свечей и зашипело пламя в каминах.

Доминик перекинул Женевьеву через спину ожидавшей у входа лошади и вскочил в седло. Сдернув с себя плащ он, прежде чем пришпорить коня, заботливо закутал Женевьеву. Конь рванул с места и помчался к пристани, громко цокая копытами.

— Куда мы?

— Освобождать Наполеона с Эльбы, — усмехаясь, сообщил Доминик. — Это приключение, достойное наших с тобой талантов, фея.

"А когда мы это сделаем, что дальше?» — подумала Женевьева, и сердце у нее екнуло в волнующем предвкушении неизвестного. Душа ее, так долго томившаяся в заточении, воспарила от безграничной свободы. В конце концов, не так уж важно, что будет потом. Ведь в настоящий момент есть «Танцовщица», Европа и партнерство с пиратом — партнерство в любви, страсти и приключениях.

Глава 19

— У меня чудовищный прыщ на носу! — застонала Женевьева, рассматривая в зеркале трельяжа на туалетном столике сей оскорбительный недостаток своей внешности. — Так я не смогу соблазнить мистера Чолмондели, ведь он англичанин до мозга костей, а я выгляжу как Фальстаф после буйно проведенной ночи.

Доминик не сдержался и снисходительно хмыкнул:

— Чолмондели так надежно увяз в твоих сетях, моя дорогая девочка, что не заметил бы и карбункула на твоем лице. — Он взял ее за подбородок и, подняв лицо к свету, внимательно оглядел носик. — Не такой уж прыщик чудовищный, но, признаю, немного портит картину.

— Горячая вода, — объявил Сайлас из гардеробной Доминика. — Если мадемуазель… то есть мадам… подержит у носа горячую примочку, все пройдет, как и не бывало.

— В самом деле? — Женевьева, повернувшись на крутящемся стуле, с интересом взглянула на матроса. — Вы знаете столько удивительных вещей. Сайлас.

Слуга хмыкнул и сказал:

— Я принесу из кухни горячей воды. Оборки на платье из зеленого шелка подшиты. Только в следующий раз, надевая его, будьте осторожны: сначала — платье, потом — туфли.

— Если авантюра наша удастся, как бы я хотела, чтобы у меня была девушка-горничная, — вздохнула Женевьева. — Сайлас — удивительный человек, но… все-таки немного необычно, когда тебе прислуживает матрос. Тем более он такой суровый.

— Не нахожу, — возразил Доминик, беря из шкатулки нитку переливчатого жемчуга и надевая се Женевьеве на шею.

— Конечно, потому что с тобой он не обращается сурово, — заметила Женевьева. Поддев пальцем ожерелье, она с удовольствием рассматривала мерцающие жемчужины. — Он не выговаривает тебе за то, что ты порвал одежду или промочил туфли, не ругает за испачканные перчатки.

Доминик от души рассмеялся:

— Бедная фея! Знаю, это утомительно, но нам не удастся претворить в жизнь задуманный план, если кто-то, кроме моих людей, подберется сюда слишком близко. А нет ничего проще, чем проникнуть в дом через прислугу.

— Да, понимаю. — Женевьева встала.

Ее стройную грациозную фигуру плотно облегало тонкое шелковое белье, на которое предстояло надеть платье из золотистого атласа с поясом, повязанным высоко под грудью, и свободно ниспадающей к щиколоткам неширокой юбкой, под которой должны волнующе угадываться узкая талия и нежный изгиб бедер. Платье лежало на кровати. Женевьева взяла его в руки и огорченно посмотрела на Доминика:

— Можешь себе представить реакцию герцогини Екатерины, или принцессы Софии, или леди Каваног, если бы они увидели, что мадам Делакруа прислуживает пират, который даже не замечает, когда она появляется перед ним в одних панталонах и рубашке?

— Об этом страшно даже подумать! — с притворным жаром подхватил Доминик, помогая ей надеть платье. — Однако поскольку этот скандальный аспект нашей авантюры — лишь верхушка айсберга, не стоит придавать ему излишнего значения. — Повернув Женевьеву к себе спиной, Доминик застегнул крючки и расправил юбку на бедрах.

— Конечно, не стоит. — На секунду Женевьева прильнула к нему, и его руки моментально ответили, сомкнувшись на упругой округлости ее ягодиц. — Не думаю, что участники Венского конгресса, с таким чувством собственной важности кромсающие наполеоновскую Европу, могут допустить даже мысль, что пригрели на своей груди пару авантюристов, склонных к пиратству и которые притворяются супружеской парой потомственных французских аристократов, вернувшихся наконец из изгнания теперь, когда это чудовище Наполеон получил по заслугам. — Женевьева весело рассмеялась. — Тем более что конгресс, похоже, не оправдывает возлагавшихся на него надежд.

Слышал, что сказал князь де Линь? «Этот конгресс не движется вперед, он танцует».

— Да, и он совершенно прав, — весело подтвердил Доминик. — А что касается «этого чудовища Наполеона»… Тебе удалось что-нибудь разузнать во время сегодняшнего свидания с князем Сергеем?

— Да. Талейран, Меттерних и Фуше не верят, несмотря на все горячие заверения, что амбиции Бонапарта удовлетворены предоставленной ему властью над двумя маленькими средиземноморскими островами. А уж они-то его знают. Князь также проговорился, будто на конгрессе шла речь о том, чтобы отправить Наполеона на Азорские острова или, быть может, на остров Святой Елены, — продолжала Женевьева. — Они боятся, что Эльба — слишком близко от Европы и, если император сделает попытку вернуться, на континенте найдется немало людей, которые его поддержат.

Доминик нахмурил брови:

— Если это известие дойдет до Бонапарта, оно подстегнет его в намерении поскорее бежать из ссылки. Думаю, нам придется поторопиться.

— Вот, мадемуазель… то есть мадам. — Вошел Сайлас и поставил на туалетный столик тазик, от которого шел густой пар. — Сделайте-ка горячую примочку.

Женевьева опустила в тазик кончик носового платка и прижала его к прыщику.

— Вам не обязательно называть меня «мадам», Сайлас, поскольку вы-то знаете, что это не правда. Сайлас недовольно хмыкнул:

— Не хочу допустить оговорки на людях, поэтому лучше привыкать называть вас как нужно.

Женевьева пожала плечами. Сайлас был прав, поскольку он единственный, кроме них самих, знал, что мадам Делакруа на самом деле по-прежнему мадемуазель Латур. Даже матросы, обслуживавшие дом, который Доминик снял в Вене, думали, что их хозяин и дочь Латура поженились.

— Сегодня тебе нужно вытянуть из Чолмондели информацию о союзнической разведывательной сети, действующей в итальянских портах, — небрежно сказал Доминик. — Уверен, что у Наполеона есть и своя система контрразведки, но если мы будем знать, как действует шпионская система союзников, то сможем и сами воспользоваться ею.

— Сделаю, что смогу, — голос ее прозвучал неожиданно приглушенно.

Сколько раз она ни напоминала себе, что ее роль во всей этой затее совершенно ясна и откровенна, все равно было больно сознавать, что Доминик так легко относится к мысли о ее интимной близости с теми, от кого нужно получить информацию. Да, это она высказала мысль, что идеальный способ усыпить бдительность мужчины — поворковать с ним в постели, но Доминик совсем недолго колебался, прежде чем согласиться.

Он разузнал, кто из участников конгресса обладает наиболее полезной информацией и предоставил Женевьеве лаской, лестью и обещаниями добиваться их доверительности. Делакруа никогда не спрашивал, как она добывает информацию, не интересовался подробностями тайных свиданий со своими обуреваемыми страстью поклонниками, даже бровью не повел ни разу, когда она сообщала ему, что поздно вернется домой. Но Сайлас, невидимый и неслышимый, всегда ждал ее где-нибудь в тени, чтобы привезти обратно, а Доминик, когда Женевьева возвращалась, всегда был на месте — сна ни в одном глазу, сидел, потягивая бренди, в гостиной. Казалось, единственное, что его интересовало, — какие крупицы информации ей удалось добыть.

Женевьева отняла от носа примочку. Как и предсказывал Сайлас, осталось лишь легкое покраснение, его нетрудно замаскировать пудрой. Глупо обижаться так, словно в их отношениях было хоть что-то романтическое. Все оставалось как прежде, и она сама сказала Доминику, что ее это устраивает — они будут получать удовольствие от своей любовной связи и общих приключений до тех нор, пока одному из них или обоим это не надоест. Тогда они расстанутся без сожалений, по-дружески.

Почему же тогда, днем, на Рэмпарт-стрит, это было так легко сказать, а теперь, когда они пересекли океан, — так трудно принять? После того чудесно инсценированного похищения Доминик решил дать ей шанс самой найти свою судьбу и пообещал оказать любую помощь, когда миссия их будет завершена или даже раньше, если она пожелает его оставить. Женевьева ведь так же свободна, как он, а назойливую мыслишку, что, быть может, она не так же свободна, как он, следовало гнать от себя прочь, прочь…

— Ты готова, Женевьева? — нарушил ее грустные размышления Доминик, застегивая вечерний шелковый плащ, который Сайлас накинул ему на плечи.

— Да… да, я совершенно готова. — Она сделала над собой усилие, чтобы голос звучал так же бодро, как несколько минут назад. — Нельзя заставлять ждать герцога Веллингтона, не так ли?

— Думаю, он простил бы тебе небольшое нарушение правил приличия, — ответил Доминик, сдержанно улыбнувшись. — Этот августейший господин так же подвержен твоим чарам, как и все остальные. — Он подал ей плащ и провел пальцем по затылку, на который из-под диадемы ниспадали золотистые локоны, и Женевьева затрепетала.

— Насколько мне известно, князь подвержен чарам любой особы моего пола, — беспечно ответила она и пошла к двери.

— Это правда, — согласился Доминик, следуя за ней по лестнице, — но он очень разборчив в выборе пассий, и ты, кажется, попала в их число.

— С замужней женщиной флирт всегда безопаснее, — заметила Женевьева. — Он сам мне это сказал. Замужние не ждут слишком многого и стараются не афишировать своих связей.

— Должен признаться, что твоя осмотрительность, моя дорогая Женевьева, меня поражает, — заметил Доминик, садясь в карете напротив нее.

Женевьева метнула на него свирепый взгляд, но в темноте Доминик не мог его разглядеть:

— У меня создалось впечатление, что осмотрительность — единственное правило, чтобы не сказать единственная добродетель, которую признают в этом обществе.

— Так и есть, — подхватил Доминик, глядя в окно. — Просто я не мог себе представить, что ты так быстро и легко научишься сдерживать свою импульсивность и врожденное любопытство — Это следует расценивать как комплимент? — елейно поинтересовалась Женевьева.

При этих словах он отвернулся от окна и в темноте улыбнулся ей:

— Да, фея, ты оказалась отличным напарником в этой авантюре Карета остановилась у дома Уэлсли. Особняк сверкал огнями, на тротуаре толпились факельщики, подбегавшие к каретам и провожавшие высоких гостей в драгоценностях, атласных платьях и бархатных плащах через крытую тентом и украшенную флагами аллею к парадной двери.

— Месье и мадам Делакруа, — возвестил облаченный в ливрею мажордом, стоявший у широкой лестницы, ведущей в переполненный гостями бальный зал.

— Мадам Делакруа, вы, как всегда, восхитительны! — Артур Уэлсли, герцог Веллингтон, склонился к руке Женевьевы, почти тыкаясь длинным носом ей в пальцы. — Как мило, что вы оказали нам честь своим присутствием.

— Это честь для меня, ваша милость, — с безупречной благовоспитанностью ответила Женевьева, однако не удержалась, чтобы не ответить озорным взглядом на блеск в его глазах. — Леди Маргарет! — Она обернулась к хозяйке, сестре герцога, и женщины немного поболтали о том о сем — А, месье Фуше, добрый вечер. — И Доминик представил ему Женевьеву.

Фуше, такой же искусный интриган, каким был и во времена Наполеона, благодаря которому и возвысился, поклонился и улыбнулся мадам Делакруа. Та сделала реверанс в ответ и одарила его самой очаровательной улыбкой.

— Могу я предложить вам стакан горячего глинтвейна, мадам? — спросил Фуше. — Сегодня очень холодный вечер.

— Да, в самом деле, месье. Буду вам очень благодарна. — Оставив мужа, мадам Делакруа положила руку на алый парчовый локоть дипломата и удалилась вместе с ним, помня задание Доминика: узнать все, что можно, о разведывательной сети итальянского побережья напротив острова Эльба.

Фуше слушал простодушную болтовню спутницы, улыбался, отвечал, но одурачить его было невозможно.

— Что конкретно вы хотите у меня выведать, дорогая мадам? — явно забавляясь, прервал он ее заранее заготовленную речь.

Женевьева в упор посмотрела в его прищуренные лисьи глаза и прочла в них иронию и очевидный интерес. Никто не знал, как далеко простирается двойная игра, которую вел Фуше, но предполагалось, что, участвуя в конгрессе, он оставался преданным Наполеону. Выливалась ли его лояльность в конкретные действия, оставалось загадкой. Если да, его помощь могла оказаться неоценимой; если нет, открывшись ему, они могли потерять все.

— Я в восторге от императора, — доверительно сообщила Женевьева и виновато улыбнулась, — и надеялась, что вы расскажете мне о его жизни в изгнании.

— А почему, моя дорогая, вы решили, что я знаю что-либо о его жизни? — вежливо поинтересовался Фуше, доставая щепотку табаку из табакерки и цепким взглядом наблюдая за выражением ее лица.

— Потому что я не могу себе представить, чтобы вы ничего о нем не знали, — ответила Женевьева, полагаясь на откровенность, и тут же поняла, что не ошиблась.

Фуше усмехнулся:

— Вы совершенно правы, мадам. Я регулярно сообщаюсь с бывшим императором, — он слегка выделил слово «бывшим», таким образом деликатно давая понять, что сама она титулует Наполеона неверно.

— Вы держите его в курсе всего интересного, что здесь происходит? — демонстративно небрежно рискнула спросить Женевьева, потягивая глинтвейн.

— Интересного и относящегося к делу, — ответил Фуше, продолжая пристально наблюдать за ней. Женевьева понимающе кивнула:

— Воображаю, сколько вопросов, относящихся к жизни императора, обсуждается на конгрессе.

— Ваше воображение вас не обманывает, мадам.

— Мадам Делакруа, я повсюду ищу вас. — Их тет-а-тет нарушил Чарлз Чолмондели, на лице которого играла дружелюбная, обманчиво беспечная улыбка. — Вы обещали мне буланже, если помните.

— Как я могу забыть обещание, данное столь искусному танцору, сэр. Месье Фуше, рада была с вами побеседовать. Вы меня извините?

— С сожалением, мадам, — ответил тот и заговорщически подмигнул. — Но постараюсь по мере сил справиться с огорчением.

Он посмотрел вслед Женевьеве, удалявшейся в сопровождении англичанина, и отправился на поиски Делакруа. Этот господин умел играть не раскрывая своих карт, но Фуше уважал такое умение, потому что сам был в нем мастером. Если чета Делакруа ведет какую-то хитрую игру, не мешало бы разузнать о них все, что можно.

— Надеюсь, вы не забыли о нашем маленьком пари, — выдохнул Чолмондели в ухо своей спутнице по пути в танцевальный зал.

Женевьева одарила его многозначительной улыбкой, и партнер самодовольно улыбнулся в ответ.

— Когда и где вы желаете сыграть? — тихо спросила она.

— Сегодня. — Он сжал ее пальцы. — Вы придете ко мне?

— Постыдитесь, сэр, — пожурила его Женевьева, хлопнув по пальцам веером из слоновой кости. — Что за предложение женщине, у которой есть муж!

Англичанин оглянулся и встретился с бирюзовыми глазами упомянутого мужа. Но казалось, что тот смотрит сквозь него и не выказывает никакого интереса к своей супруге Француз, видимо, охотно закрывал глаза на то, что делает мадам Делакруа, пока все остается в рамках приличий. Обычное соглашение у Чолмондели тоже случались маленькие приключения, которые нисколько не волновали его жену.

— На что предпочитаете играть, мадам — англичанин решил проигнорировать реплику Женевьевы, которую правильно истолковал как игривую шутку.

Женевьева нахмурилась. Она прекрасно понимала, какие ставки имеет в виду Чолмондели. Три партии в пике, и, если она проиграет, придется выполнить то, что до сих пор ей удавалось только обещать. Загвоздка в том, что Женевьева не знала, насколько хорошо он играет. Остальных она наблюдала ранее за карточным столом. Но Чолмондели работал с Мариотти, французским консулом в Легорне, человеком, о котором все знали, что он союзнический шпион, делавший все, чтобы не допустить никаких контактов между Эльбой и континентом. А ведь только зная, как действует их шпионская сеть, можно было обойти ее, связаться с Наполеоном и выработать план операции.

— А на что предпочитаете играть вы, сэр? — кротко спросила Женевьева.

— На то же, на что вы играли с другими, мадам, — неожиданно грубо ответил англичанин. — С теми, кому посчастливилось завоевать ваше расположение.

"Значит, он знает о Легране, великом князе Сергее и сеньоре Себастиани. Какие сплетники эти мужчины! — презрительно подумала Женевьева. — Интересно, они сказали ему правду или прихвастнули несуществующими победами? Наверное, второе». Ни один мужчина добровольно не признается, что проиграл даме в пике и, следовательно, лишился возможности овладеть нежным, чувственным телом, которое было обещано в случае выигрыша. А ведь Женевьева очень рассчитывала на то, что поражения ее партнеров известны только им и ей.

Доминик о них, разумеется, тоже ничего не знал; он не догадывался, по краю какой жуткой пропасти она ходит, чтобы собрать нужную информацию, он даже не считал эту пропасть опасной, поскольку полагал, что, торгуя своим телом, она получает хорошие барыши. Вероятно, Делакруа страшно удивило бы, узнай он, что для Женевьевы оказалось совершенно невозможным сделать то, о чем она говорила с такой легкостью и на что он с такой же легкостью согласился. Возможно, узнай правду, он посмеялся бы над ее наивным романтизмом и недостатком практичности, над тем, что она не в состоянии следовать принципу «цель оправдывает средства». Насколько ей было известно, эта аксиома определяла все решения капера.

— А если я окажусь победительницей, сэр? — Женевьева даже не сделала попытки оспорить оскорбительное утверждение, просто оставила без внимания, как досадную оплошность с его стороны.

Чолмондели облизал губы, невольно выдав свое вожделение и нетерпение.

— Тогда вы сами назовете цену, мадам, — хрипло вырвалось из его пересохшего горла.

Разумеется, даже если предположить невозможное — что она выиграет, эта женщина не откажется от того, чего, совершенно очевидно, хочет так же сильно, как и он. Женевьева Делакруа стремительно становилась легендой Вены, ее имя произносилось почти благоговейным шепотом в интимных мужских бастионах, где завистники оспаривали счастливчиков, где линия разделения проходила между теми, кто завоевал расположение дамы, и теми, кому не хватало храбрости присоединиться к соискателям. Но в том, что она вела собственную дьявольскую игру в пике, согласны были все.

— Тогда сегодня. Я приду к вам, когда смогу все устроить. — Женевьева указала глазами на Делакруа, и ее партнер кивнул, мгновенно все поняв: даже с самонадеянным мужем нужно вести себя осторожно.

Но сей муж, к великому своему огорчению, начинал осознавать, что ему уже не хватает самонадеянности. Глядя на то, как искусно играет Женевьева со своей добычей, как натурально это у нее получается, он стискивал зубы. Если бы он позволил тем картинам, которые мелькали где-то в глубине сознания, завладеть им целиком, он сошел бы с ума. Доминик не разрешал себе думать о том, чем будет заниматься Женевьева с Чолмондели, так же как не позволял себе представлять, что было у нее с другими. Они с Женевьевой оставались лишь партнерами по рискованной авантюре, и она просто играла свою роль.

Но зачем, черт возьми, она играет ее так умело и с таким явным удовольствием! Впрочем, ответ был ему хорошо известен. Разве не он сам выпустил из бутылки этого восхитительно страстного маленького джинна, разве не он научил эту фею искусству любви, научил брать и отдаваться, не зная никаких запретов? И вот пожалуйста. Делакруа смотрел на свою бывшую ученицу и сожалел, что оказался слишком искусным учителем, а она — очень уж способной ученицей.

Но Доминик не мог позволить ей догадаться, о чем он думает, поэтому лишь улыбнулся и согласно кивнул, когда Женевьева шепотом сообщила, что придет поздно, так как к концу вечера Чолмондели все ей расскажет, и Сайлас должен ждать ее возле дома англичанина.

Однако радовалась Женевьева рано. Сам герцог Веллингтон пришел за ней.

— Ее Королевское Высочество желает видеть вас, моя дорогая. — Если эти джентльмены не будут возражать, я уведу вас на минутку, — сказал он с милостивой улыбкой, извлекая мадам Делакруа из круга поклонников и ведя в маленькую гостиную, где возле царственной пары собрался ее неофициальный двор.

К своему великому облегчению, Женевьева увидела, что Доминик оживленно беседует с дочерью Марии Антуанетты. Хотя придуманная легенда прочно сидела в голове у Женевьевы, мысль о том, что капер в случае необходимости поможет ей, оказалась весьма ободряющей и успокаивающей. Словно поняв это, Делакруа обернулся при ее появлении и протянул руку ладонью вверх. Женевьева положила на нее свою ладонь, ощутила крепкое, надежное пожатие его пальцев и смело подошла к герцогине Ангулемской.

Вскоре Женевьева поняла, что бояться нечего. Эту даму совершенно не интересовали подробности чужой жизни. Она была весела и жизнерадостна в отличие от своего мужа, который оказался строго официальным, как большинство представителей клана Бурбонов, и столь же царственно ожидающим всеобщего поклонения, какого заслуживает потомок Короля Солнца, как и его несчастный кузен Людовик XVI. Женевьева поняла, что ему следует польстить и выказать почтение, а с герцогиней посмеяться, стараясь избегать щекотливых тем, связанных с годами, проведенными в изгнании. Упоминание о том, что с трехлетнего возраста Женевьева жила в отдаленном уголке Пруссии, куда ее семья бежала от террора к отцовским родственникам, было принято без вопросов.

Убедившись, что Женевьева чувствует себя свободно и страх полностью исчез, Доминик отошел в сторону. Теперь он оставлял ее играть свою роль, а сам, как только позволят приличия, собирался покинуть гостеприимных хозяев, которые не увидят ничего необычного в том, что месье Делакруа отправляется с друзьями на ужин, предоставляя супруге развлекаться. Женам в конце концов сопровождающие не требуются, и никто не обвинит мадам Делакруа в нескромности.

Сайлас молча выслушал распоряжения Доминика. Ему надлежало следовать за мадемуазель, когда та отправится к англичанину, и ждать в карете, чтобы привезти ее домой. Если что-то пойдет не так, он должен без колебаний сделать все, чтобы любой ценой доставить ее в целости и сохранности. Указания были уже привычные: соблюдать осторожность, но, если потребуется пренебречь ею ради безопасности Женевьевы, так тому и быть.

Глава 20

Тишина царила в уютной комнате с тяжелыми бархатными портьерами, задернутыми на окнах, в камине весело плясал огонь. Женевьева, сидя перед камином на оттоманке, наблюдала, как хозяин готовит пунш в серебряной чаше. Она не собиралась пить, но Чолмондели об этом знать было незачем. Женевьева уже приспособилась делать вид, что потягивает из своего бокала, между тем как уровень напитка в нем не снижался. Когда на кону была такая ставка, следовало сохранять максимальную способность концентрировать все свое внимание.

— Наверное, Вена кажется вам немного скучной после неспокойной жизни в Легорне, мистер Чолмондели? — Этим заданным словно между прочим вопросом Женевьева нарушила наконец молчание.

— Почему бы нам не оставить формальности, мэм? — предложил он, протягивая руку и забирая у нее веер. — Мне было бы очень приятно услышать, как эти медовые уста произносят мое имя.

Женевьева с трудом удержалась от презрительной гримасы — она и представить себе не могла, чтобы Доминик сказал нечто столь смехотворное. Однако Элизе подобная реплика показалась бы вполне лестной, она привыкла именно к такому стилю. Нет! Нельзя отвлекаться по пустякам.

— Ну конечно, Чарлз, к чему формальности, — жеманно ответила она. — Мне бы и самой очень хотелось побывать в Легорне. — Она деланно содрогнулась. — Вообразите себе, быть так близко от этого чудовища Бонапарта! Его можно было бы даже увидеть через пролив. А что, если он задумает бежать?

— Не бойтесь, моя дорогая. Если такой план у него и созреет, французы будут знать об этом. — Хозяин снисходительно улыбнулся: женщин так волнуют разговоры о Наполеоне.

— Но каким образом? — широко раскрыв глаза в наивном изумлении, воскликнула Женевьева.

Чолмондели расхохотался и передал ей кубок, от которого шел ароматный пар.

— Мариотти ни в чем не уступит Бартолуччи.

— Бартолуччи? — поинтересовалась она, опуская нос в кубок. — Никогда не слышала этого имени.

— Это начальник наполеоновской контрразведки в Легорне, — небрежно бросил хозяин, отпивая большой глоток пунша. — Тем же занимается и Феш в Риме, но это нас мало волнует, моя дорогая Женевьева, и, разумеется, вас это не должно пугать.

— Да, конечно, не сомневаюсь, — храбро улыбнулась Женевьева. — Тем более что там, на острове, с ним один из ваших соотечественников, не так ли? Он, кажется, посредник союзников, который согласился остаться на Эльбе, чтобы следить за ссыльным императором?

— А, сэр Нил Кэмпбел, — подтвердил Чолмондели, серьезно кивнув. — Замечательный человек, способен сорвать любые замыслы шпионов. Он считает, что если Наполеон затеет побег, то отправится к Мюрату в Неаполь. Но это, разумеется, смешно. Пролив надежно охраняется французскими и британскими кораблями, там даже рыбацкая лодка не прошмыгнет.

— Уверена, что вы способны достойно ответить на любой его вызов, — польстила Женевьева, одаривая англичанина обворожительной улыбкой.

Чолмондели встал, взгляд его вдруг стал напряженным.

— Надеюсь, что я смогу достойно ответить на вызов, который представляете собой вы, мэм. — Склонившись, он взял ее за руки и поднял.

Женевьева сжалась, предчувствуя, что сейчас последует поцелуй. Однако придется стимулировать хозяина, чтобы притворство казалось убедительным. Если выказать безразличие, он может насторожиться. Обиднее всего было то, что Женевьева уже получила всю нужную информацию, но все равно придется играть в эту дурацкую игру, чтобы не возбудить подозрений. А ведь она до сих пор так и не знала, насколько искусен англичанин в пике! Женевьева заставила себя расслабить мышцы губ ровно настолько, насколько нужно, и чуть-чуть прильнуть к Чолмондели, после чего плавно отстранилась, соблазнительно смеясь.

— Не надейтесь, что выиграете, месье. — Ей удалось сказать это так, что фраза прозвучала как обещание, и Чолмондели вспыхнул от предвкушения удовольствия.

Он прошел к карточному столу, пододвинул стул Женевьеве и сам сел напротив, предложив бросить жребий.

Женевьева кивнула, чувствуя, как напряглось все ее тело, и сконцентрировалась только на игре.

Кое за что она благодарна Виктору Латуру, хотя никогда и не думала, что опыт, приобретенный в те мучительно долгие часы вынужденного сидения за карточным столом, когда-нибудь ей пригодится. Отчаявшись найти подходящего партнера, отец решил воспитать его сам, разглядев в младшей дочери способности к игре и достаточно острый ум, чтобы оказывать ему достойное сопротивление и в шахматах, и в картах. Женевьева быстро поняла, что Виктор умеет проигрывать честно, но не прощает ошибок, сделанных по невнимательности или глупости. Вот почему у нее крайне редко были такие просчеты.

Сдавать выпало Женевьеве. Колода из тридцати двух карт лежала на столе между ними. Женевьева сдала. Взглянув в свои карты, ее противник слегка нахмурился, сдвинув тонкие, выгнутые дугой брови, потом быстро принял решение и без колебаний снес несколько карт. Это было первым признаком того, что игрок он сильный, и это, разумеется, вовсе не порадовало Женевьеву. Она так же быстро сообразила, что снести, но сделала вид, будто долго размышляет, чтобы у партнера создалось впечатление о ее слабой игре. Может быть, это усыпит бдительность англичанина, и он станет играть небрежно.

Женевьеве удалось сорвать его попытку перехватить ход с помощью валета, которого она хотела было снести, и первая сдача осталась за ней. Улыбнувшись, она снова сняла карты.

— Думаю, мне просто пришла хорошая карта, Чарлз, — беспечно заметила Женевьева.

— Возможно, — сухо откликнулся Чолмондели, и Женевьева стиснула зубы, увидев, что он сосредоточился.

Победа в этом турнире очень много значила для Чарлза Чолмондели. К несчастью, а может быть, к счастью, он не знал, как много эта победа значила и для Женевьевы Латур.

Утратив бдительность, что было непозволительно, она небрежно снесла карты и проиграла вторую сдачу. В уютной, ярко освещенной комнате повисло, казалось, осязаемое напряжение. При третьей сдаче карты легли примерно равно, так что полагаться оставалось лишь на точность ходов и умение рассчитывать. Женевьева, отбросив все посторонние мысли, сосредоточилась на зеленом сукне карточного стола и тридцати двух картах. Успех зависел от способности держать в голове все взятки и вычислять нужные карты в колоде. Но ее противник, судя по всему, тоже не был обделен этим умением. Кто бы ни победил — сейчас конец игры, так что для обоих каждый ход был равен переходу через Рубикон.

И вот на стол легла пиковая десятка. Женевьева несколько секунд сидела неподвижно. Что это — ошибка в сносе или у партнера есть некий тайный замысел? Если она возьмет десятку, не сыграет ли она ему на руку? Женевьева напряглась и вспомнила все карты, которые уже вышли. В ушах у нее звучал неумолимый голос отца, требовавший думать над каждым ходом, помнить каждую взятку, и ее собственный, слабый от усталости, вяло огрызающийся. Но по опыту, приобретенному в те изматывающие, бесконечные зимние вечера, она знала, что сегодня память ее работает безупречно. Чарлз сделал ошибку. В полном молчании Женевьева положила на стол последнюю карту.

— Ваша репутация отнюдь не преувеличена, мэм, — пытаясь вежливо скрыть свое разочарование и подсчитывая проигрыш, сказал Чолмондели.

— Это было очень рискованно, сэр, — ответила она спокойно, собирая карты в колоду. — Уже поздно, мне пора домой.

Он открыл было рот, чтобы возразить, чтобы умолять, взывать… Но англичанин помнил, что он джентльмен и что в вопросах чести торг неуместен. Он проиграл, и дама диктует свои условия, ему же остается лишь вежливо подчиниться.

— Какой выигрыш вы потребуете, мэм? Помнится, мы условились, что в случае вашей победы, вы сами назовете ставку. Женевьева покачала головой и любезно улыбнулась:

— Игра с вами сама по себе была для меня наградой, мистер Чолмондели. — И протянула ему руку для поцелуя. — Это был прекрасный вечер.

— Как я хотел бы, чтобы он окончился по-другому. Вы позволите мне отвезти вас домой?

— В этом нет необходимости. Слуга ждет меня в карете. Чарлз Чолмондели знал, что мадам Делакруа любит тайные карточные игры, но, насколько ему было известно от других, они не всегда завершались так рано и так внезапно. Однако ничего удивительного, что леди заранее заботилась об экипаже — как раз на такой случай. Без дальнейших пререканий он сопроводил ее к выходу, где она ласково пожелала ему спокойной ночи. Вспомнив о том поцелуе, Чарлз рискнул взять ее за руки и… Однако Женевьева отстранилась — без излишней поспешности и смущения, чтобы партнер не почувствовал себя неловко, но совершенно недвусмысленно: он проиграл, и другого шанса ему дано не будет.

Коренастая фигура вышла из осенявшей улицу тени монастыря:

— Карета за углом, мадам.

С огромным облегчением Женевьева поспешила за надежным, уверенным Сайласом и уселась на кожаное сиденье в уютной глубине экипажа, но, когда закрыла глаза, валеты, дамы и тузы замелькали перед ее мысленным взором. Она расслабилась наконец, но поняла, что долго не заснет в эту ночь.

Услышав, как открылась входная дверь, Доминик вышел из гостиной. Сайлас, шедший позади Женевьевы, стрельнул в хозяина сердитым взглядом и поджал губы. Месье опять переусердствовал с бренди — кажется, это уже становится для него привычным в те вечера, когда мадемуазель уезжает из дома и занимается неизвестно чем. Не то чтобы его опьянение бросалось в глаза тому, кто не знает месье так хорошо, как слуга, — просто глаза немного щурятся и плечи распрямляются ненатурально, словно месье нарочно старается держаться как можно прямее.

— Как все прошло? — спросил Доминик у Женевьевы, пошире открывая для нее дверь в гостиную.

— Я устала, — ответила она, проходя мимо и направляясь к лестнице — Расскажу, что удалось узнать, наверху.

— Как хочешь, — кивнул он с едва заметной насмешкой. — Запирай дверь, Сайлас.

— Да, месье, — невозмутимо ответил тот и поглядел вслед хозяевам, поднимавшимся по лестнице.

Мадемуазель делалась раздражительной, когда уставала или нервничала, а сегодня, похоже, имело место и то и другое. А месье, когда оказывался одураченным или был озабочен личными проблемами, легко выходил из себя. Сайлас сильно подозревал, что сегодня и это имело место. Что ж, снова придется утром собирать осколки. С недовольным видом матрос пошел закрывать парадную дверь.

— Ты поможешь мне расстегнуть крючки? — попросила Женевьева, бросая плащ на стул и поворачиваясь спиной к Доминику.

Он послушно выполнил ее просьбу, но, вместо того чтобы пойти дальше, как это обычно бывало, сразу же отступил назад.

В голове у него словно роились ядовитые змеи ревности и подозрений, отравляя мозг горьким ядом. Он представлял себе, как этот идиот англичанин обнимает Женевьеву, тянется к ее губам… Сегодня это было невыносимее, чем когда бы то ни было! Чертыхнувшись про себя, Доминик налил себе бренди.

— Ну так что, ты собираешься держать меня в неведении, та chere, или вечер прошел впустую?

Женевьева, которая снимала через голову рубашку, услышав издевательскую интонацию, обернулась.

— В чем дело? — вопрос прозвучал приглушенно из-за того, что ткань, зацепившись за шпильку в прическе, закрыла ей рот.

Доминик не шелохнулся, чтобы помочь, а спокойно наблюдал, как она пытается освободить голову. От того, что руки у нее были подняты, груди подпрыгнули вверх и кожа на ребрах натянулась. Облаченные в белые шелковые панталоны бедра извивались. В Доминике росло желание, смешанное с неясным гневом. Он хотел ее, черт побери! Но хотел взять силой, сделать больно. Интересно, она получала удовольствие с Чолмондели? Этот вопрос разъедал его изнутри.

Справившись наконец с рубашкой, Женевьева бросила ее на пол рядом с платьем. Она все еще не привыкла обходиться без Табиты, которая всегда убирала за хозяйкой. Ладно, утром Сайлас все поднимет, а она сегодня слишком устала. И конечно, у нее нет сил выяснять отношения с Домиником, который, кажется, страшно раздражен. Подойдя к туалетному столику, Женевьева села и принялась вытаскивать шпильки из волос.

— Случайно удалось разузнать очень многое. Он говорит, что Кэмпбел подозревает, будто Наполеон замышляет бегство в Неаполь, — рассказывая, она расчесывала щеткой свои пышные шелковистые волосы.

— Слухи! — Доминик жестом отмел предположение, сгорая от желания зарыться лицом в этот душистый, струящийся водопад волос. — Это просто сплетни, которые ходят по Вене. У них нет достоверной информации. А вот у меня кое-какая есть. Похоже, Фуше предложил императору бежать в Америку.

— Он сам тебе сказал? — Женевьева положила щетку и, обернувшись, удивленно посмотрела на Доминика. — Я имела беседу с этим господином, и он дал понять, что догадывается о тайном смысле моих вопросов, но я не знала, можно ли ему открыться.

— Я открылся, — невозмутимо констатировал Доминик, выплескивая остатки бренди из стакана. — Он сам затеял со мной разговор… ходил кругами, разумеется. И я так же неопределенно отвечал ему, но мы оба теперь знаем, что у нас — общая цель. А доверится ли Фуше мне настолько, чтобы раскрыть свои планы, покажет время.

— Да, понимаю. — Женевьева устало поднялась и скинула единственный остававшийся еще на ней предмет туалета.

Доминик говорил безразличным тоном, словно для него было не так уж важно сообщить имевшуюся информацию. Вес ее тело словно погрузилось в вязкий туман, депрессия усугубляла усталость. Неужели его вовсе не трогает, через что Женевьеве пришлось сегодня пройти: чудовищное нервное напряжение, томительное ожидание, страх проигрыша? Нет, разумеется, он об этом даже не думает. Доминик считает, что она играет свою роль, используя собственное тело, а сознание и душа при этом остаются незатронутыми. Она просто выполняла поставленную перед ней задачу, быть может, неприятную, но необходимую.

Женевьева взяла с кровати приготовленную Сайласом ночную рубашку, просунула голову в горловину, продела руки в рукава и встала коленом па перину.

— Оставайся так! — хрипло скомандовал Доминик, и она застыла от неожиданности, опершись на край кровати, спиной к нему.

Легкая дрожь ожидания пробежала у нее по позвоночнику, по вместе с тем пришло и неопределенно дурное предчувствие. Надвигалось нечто очень плохое. Она, как и Сайлас, видела, что Доминик перебрал. С ним это так редко случалось и так мало отражалось па его поведении, что Женевьева никогда не беспокоилась по этому поводу. Но сегодня что-то было не так.

Он смотрел на соблазнительные изгибы ее тела, послушно застывшего на месте, на обтянутые тонкой тканью ночной рубашки, призывно, как ему казалось, подставленные ягодицы, и желание наброситься на Женевьеву, овладеть, причинить боль становилось непреодолимым. Он подошел к кровати.

— Подними рубашку.

— Я так устала, — прошептала Женевьева, но протест получился слабым.

Какой бы усталой она ни была, любовь Доминика всегда освежала и расслабляла ее. Если бы не это неотступное неуютное чувство, она и слова бы не произнесла.

— Успокойся, та chcre, на сей раз тебе не придется трудиться, — сказал он. — Ну-ка, подними ее для меня.

Женевьева задрожала. На сей раз? Что это значит? И что за циничный тон? Боже праведный! Неужели, по его мнению, что-то случилось в доме Чолмондели? Однако придется поступить, как он велит, поскольку она не может придумать убедительного предлога, чтобы отказаться. Женевьева начала поднимать рубашку.

— Хватит, — скомандовал он, когда край рубашки дошел до талии.

Доминик дышал прерывисто, и в этом дыхании она слышала, как клокочет его желание. Собрав все подушки, он положил их перед ней, потом, надавив ладонью на спину, толкнул ее на них мягко, но решительно:

— Удобно?

Ей действительно было удобно. Если бы только не это пугающее чувство собственной уязвимости, которое озадачивало ее. Доминик начал гладить ее ягодицы, и она постепенно стала блаженно расслабляться, приготовившись к ощущению нарастающего возбуждения, которое приходило, когда вслед за руками к ягодицами прикасались его бедра, а она получала удовольствие от своей вынужденной пассивности.

Доминик растворился в созерцании ее нежного тела, в ощущении ее женственности и добровольного желания подчиниться его чувственной силе, дарящей ей наслаждение. Женевьева принадлежала только ему, Женевьева — его пленница, безоговорочно принимающая все, что он делал, ибо Доминик лучше ее знал, что доставит ей наибольшее удовольствие, и она отвечала ему всегда ласковым повиновением. Никто другой не мог дать Женевьеве этого и получить от нее такой бесстрашно доверчивой покорности и признания его превосходства в искусстве удовлетворять ее желания. Она никогда не смогла бы вот так отдаваться Себастиани или великому князю Сергею, Леграну или Чолмондели… Или могла бы? Отдавалась?! Змеи, шипя и брызгая ядом. снова зашевелились у него в голове.

Женевьева мгновенно почувствовала перемену, и в ее восхитительное полузабытье ворвалось предчувствие беды. Но пальцы Доминика властно сжимали ее, и она не могла до конца осознать это предчувствие. На нее словно накатывали жаркие волны прилива, а потом отбегали, оставляя ее на прохладном берегу, на груде подушек, жадно, словно рыба, ловящую ртом воздух.

Доминик скинул туфли, стянул панталоны, сжал ее бедра и с минуту смотрел на бледную кожу спины, слегка покрывшуюся блестящей испариной, на обнажившийся беззащитный затылок, на сияющую копну волос, разметавшихся по подушке. «Боже милосердный, — подумал он мрачно, понимая, что Женевьева значит для него на самом деле. — Mon coeur, сердце мое, моя жизнь». Очень медленно он вошел в нее, ощутив, как шелковистая напрягшаяся плоть сомкнулась вокруг него. Его руки скользнули вверх по спине, подняли рубашку, ногти царапали ей кожу. Женевьева напряглась. Погружаясь в нее снова и снова, Доминик чувствовал, что она ответно двигается ему навстречу, слышал ее тихий, с присвистом шепот поднимающегося желания.

Вихрь, сметающий все па своем пути, уже зародился на горизонте, и они бешено старались удержаться в бухте еще хоть несколько восхитительных мгновений. Но всепоглощающий поток приближался, и Женевьева первой сдалась на милость его волшебной силы, и он в мгновение ока засосал ее в пучину полного забытья. Доминик услышал, как его имя звенящим эхом разнеслось по комнате за миг до того, как тело Женевьевы бессильно обмякло и лицо зарылось в подушки. Она дышала прерывисто и хрипло. Видя, что довел ее до предела и что сделал ее снова только своей, Доминик ощутил, как его самого накрыла беспощадная волна, и рухнул на Женевьеву, прижавшись к ней, казалось, самим сердцем.

— Не желаете ли быть четвертым в вист, Чолмондели? — Великий князь Сергей, семеня, подошел к англичанину, который стоял, прислонившись к затянутой шелком стене в салоне виконтессы де Граси, и тоскливо слушал бесцветную игру на арфе какой-то болезненной девицы в красно-коричневом атласном платье.

Уйдя в себя, Чолмондели не расслышал вопроса.

— Вист, — любезно повторил Сергей, беря из табакерки щепотку табаку и проследил взглядом, на кого смотрел его собеседник: на миниатюрную мадам Делакруа, которая заигрывала с месье Фуше.

— Интересно, Фуше она тоже предложит сыграть в пике? — пробормотал русский.

Чолмондели моментально пришел в себя и уставился на собеседника:

— Зачем?

— Точно не знаю, мой друг, — задумчиво ответил тот, — но не ради удовольствия поиграть в карты. В этом я уверен. Они немного помолчали, затем англичанин проворчал:

— И не ради удовольствия заплатить долг в случае проигрыша, конечно.

— Ах, так вы тоже через это прошли?! — воскликнул — русский. — Дама — мастерица расточать обещания, не так ли?

— И чертовски хорошо играет в карты.

— Значит, и вы проиграли?

— Проиграл. — Чолмондели сердито вспыхнул.

— И вероятно, ожидали, что, несмотря на ваш проигрыш, дама выполнит свое обещание? — предположил Сергей. — Ведь в конце концов она так недвусмысленно намекала.

Чолмондели вспомнил тот поцелуй. Черт возьми! Ведь у него не было никаких сомнений, ничто не заставляло заподозрить, будто на самом деле у мадам Делакруа нет к нему интереса.

— Успокойтесь, друг мой, и утешьтесь тем, что вы пострадали не один, — с сочувственной улыбкой продолжал князь Сергей.

Собеседник в изумлении воззрился на него:

— А у меня создалось впечатление…

— Что я, Легран и Себастиани выиграли? — невесело рассмеялся Сергей. — Уязвленная гордость, мой дорогой Чолмондели, заставляет несколько приукрашивать истину.

Англичанин почувствовал себя намного увереннее и поинтересовался, а зачем она это делает. Великий князь задумался:

— Вероятно, мадам Делакруа из тех, кого игра возбуждает только в том случае, если они не могут заплатить карточный долг. Такие люди встречаются.

— Возможно, — поджав губы, кивнул Чарлз. — Но меня не покидает чувство, что за этим кроется что-то еще.

— Несомненно, мой друг. Мы с Леграном и Себастиани тоже пришли к такому выводу. И нам очень хочется узнать, что такое это «еще». Вам не показалось несколько необычным, что Делакруа, похоже, нисколько не смущает то, как забавляется его жена? А ведь он не производит впечатления человека, который охотно делится с другими тем, что ему принадлежит. Понаблюдайте, как он смотрит на супругу.

Месье Делакруа и впрямь смотрел на свою так называемую жену, не зная, что за ним, в свою очередь, наблюдают. Брови его были сурово сдвинуты. Он не просил ее флиртовать с Фуше, просто попросил найти хитрого престарелого царедворца и вовлечь в беседу, во время которой дать понять, что Делакруа на одной с ним стороне. Но Женевьева явно превысила полномочия, стараясь продемонстрировать Фуше все свои таланты. «Она врожденная куртизанка, — с грустью подумал Доминик, — ничего удивительного, что она так легко ухватилась за идею стать ею, если Доминик увезет ее из Нового Орлеана. И ведь это она сама предложила использовать себя для добывания нужной им информации. Зачем, черт побери, я вообще на это согласился? Потому что мне и в голову не могло прийти, что это заставит меня страдать». У него цепенел мозг, вскипала кровь и улетучивался весь его хваленый рационализм, которым Доминик так гордился, когда он представлял себе, как ее тело извивается под другим мужчиной.

И что более всего обидно, он чувствовал себя идиотом, попавшимся в самим же расставленную сеть. Женевьева Латур была тем, кого он из нее сделал; поступала так, как он хотел, была непреклонна в своем стремлении к независимости, твердо верила в то, что у них нет друг перед другом никаких обязательств, что они лишь партнеры, как в любви так и в деле, до тех пор, пока договор между ними не прервется естественным образом.

Тогда Женевьева уйдет и займется, вероятно, тем, что лучше всего умеет делать, как она сама небрежно бросила когда-то. Доминик стиснул зубы, увидев, как «жена» легко переключила внимание с Фуше на молодого сына виконтессы де Граси. Парню было лет двадцать, и он не скрывал своего восхищения Женевьевой — восхищения, которое та лишь подогревала, расточая ему обворожительные улыбки. Проклятие! Неужели обязательно играть кокетку с таким видимым удовольствием? Ведь от де Граси ей ничего не нужно, к чему же эти улыбки и это интимное прикосновение к его руке? Женевьева делает это потому, что так ей нравится, и винить в этом Доминик Делакруа должен только себя. Если бы на ее месте была другая женщина, он бы получал удовольствие, наблюдая за этой игрой. Как сказать Женевьеве, что ему это вовсе не доставляет радости, так, чтобы не показаться ревнивым и наивным влюбленным мальчишкой? Она посмеется над превращением ментора-прагматика в болтливого безмозглого дурака, и ее нельзя будет винить за это. Ведь она-то в него, судя по всему, не влюблена. Женевьева влюблена в возбуждающее чувство свободы, которое он ей подарил, в возможность собственными руками устроить свое будущее, в любовь. Но не в любовь к Доминику Делакруа — так считал гроза морей, пиратствующий капитан.

— Ваша супруга сегодня очаровательна, Делакруа, — услышал он за спиной ровный голос Жан-Люка Леграна.

— Я передам ей ваш комплимент, Легран, — ответил капер с вежливой улыбкой. — Если, разумеется, вы не предпочтете высказать его сами.

— Она немного занята в настоящий момент. Мадам Делакруа очень популярная личность.

Капер замер, нервы у него напряглись до предела — он безошибочно уловил назревающую опасность. Мужчина, соблазнивший жену другого мужчины, не станет поддевать обманутого мужа, если нет на то веской причины. Тем более в данном случае, когда таковой муж достаточно ясно дает понять, что шалости жены его ничуть не волнуют. Но нужно что-то ответить на замечание, которое нельзя не счесть оскорбительным для дамы, а следовательно, и для ее мужа.

— Как мило, что вы это заметили, Легран. — Бирюзовые глаза сверкнули в свете ламп, губы изогнулись в улыбке, не предвещавшей ничего хорошего.

Легран натянуто улыбнулся в ответ:

— Вам это должно быть лестно, Делакруа. «Зачем он дразнит меня, — недоумевал Доминик. — Ведь не хочет же он спровоцировать дуэль? Или хочет? Но зачем, черт возьми?» Он не может ничего иметь против Доминика — человека, который сквозь пальцы смотрит на то, как Легран соблазняет его жену. Или собака зарыта именно здесь? Эта мысль мелькнула где-то в его сознании, мелькнула и подхлестнула то неопределенное чувство опасности, которое нес с собой Легран.

Доминик широко дружелюбно улыбнулся собеседнику и откланялся:

— В высшей степени лестно, Легран. Прошу извинить меня. — Он зашагал через комнату, оставив француза теряться в догадках.

Может быть, они ошиблись, и Делакруа действительно плевать на эскапады собственной жены? Хотя был момент, когда Легран почувствовал опасность, он чуть не отскочил назад от этих внезапно ставших зловеще-ледяными бирюзовых глаз. Но это чувство так же быстро прошло, как и возникло. А может, ему и просто все только показалось.

Легран отправился в игорную комнату, чтобы поделиться своими неопределенными впечатлениями с другими заинтересованными участниками небольшой партии охотников выяснить кое-что насчет Делакруа и его обещающей и ускользающей супруги.

— О, Доминик, ты так подкрался, что напугал меня! — Женевьева со смехом обернулась к возникшему у нее за плечом мужу. — Знаешь, нужно быть осмотрительнее — ты можешь ненароком услышать что-нибудь нелестное в свой адрес. Не так ли, господа? — Глаза ее озорно блестели, и на щеках появились ямочки — она приглашала Фуше и молодого де Граси посмеяться над фривольной шуткой.

Фуше только снисходительно улыбнулся и бросил на месье Делакруа оценивающий взгляд. Даме следовало бы быть поосторожнее, решил он. Ее муж, судя по всему, не в настроении разговаривать в столь рискованном тоне. Молодой де Граси зарделся, испугавшись, что Делакруа может подумать, будто он сказал нечто непозволительное.

Женевьева похлопала его по руке:

— Не смущайтесь. Мой муж прекрасно понимает шутки, правда Доминик? — И посмотрела на него, требуя подтверждения, но тут улыбка сошла с ее лица: неудивительно, что де Граси так смутился.

— Ни у кого, насколько мне известно, пока не было оснований жаловаться на отсутствие у меня чувства юмора, мадам, — проговорил он медленно. — Но все когда-нибудь случается впервые.

Женевьева оцепенела. Что, черт возьми, не так? Точнее, что она сделала не так? Капер явно был разгневан, и, как всегда, это выражалось в неподвижности взгляда, который приковывал к себе собеседника. Она чувствовала себя такой восхитительно искушенной, была в восторге от того, что удалось привлечь внимание и заинтересовать таких разных мужчин, как месье Фуше и сын хозяев, наслаждалась легким флиртом, которым занимались здесь все и в котором она оказалась столь искусна. И вдруг Доминик заставляет ее почувствовать себя смущенной и подавленной, словно расшалившуюся маленькую девочку, которую строго одернул взрослый.

— Нам пора домой, — сказал Доминик, прискорбно игнорируя требования вежливости.

Женевьева вспыхнула, но на сей раз скорее от досады, чем от неловкости. Короткое замечание Доминика прозвучало словно приказ, и она никак не могла понять, чем навлекла на свою голову такое публичное унижение.

— Еще рановато, — проворковала она, однако голос звучал твердо. — Но если ты устал, конечно, поезжай. Я скоро тоже приеду.

Фуше закашлялся и взял под локоть вытаращившегося де Граси. Наконец молодой человек понял, чего от него хотят, пробормотал извинения и ринулся прочь.

— Пошли, — сказал капер и предложил Женевьеве руку.

— Я еще не собираюсь уезжать, — злобно прошипела она. — Ты не имеешь права ставить меня в такое неловкое положение.

— Это ты ставишь меня в неловкое положение, — категорически заявил он. — И если не хочешь усугубить его еще больше, то без дальнейших споров возьмешь меня под руку.

— Что я сделала? — спросила Женевьева, отнюдь не собираясь подчиняться.

— Ты сама прекрасно знаешь. — Доминик взял ее руку и просунул себе под локоть. — Я достаточно долго наблюдал, как ты по-идиотски кокетливо жеманничаешь и флиртуешь, так что мы откланиваемся.

К своему великому огорчению, Женевьева почувствовала, от такой грубой несправедливости слезы наворачиваются у нее на глаза.

— Я не жеманничала, — тихо возразила она, смахивая слезу. — И почему это мне нельзя немного пофлиртовать? Здесь все флиртуют.

— Ты, кажется, забыла, что твое главное и опасное достоинство состоит в том, что ты не похожа на других, — огрызнулся он. — Я тысячу раз говорил тебе, что манерность Элизы тебя делает просто смешной. У тебя внешность неподходящая.

Женевьева была раздавлена и опустошена обрушившейся несправедливостью. Она вовсе не хотела жеманничать, как Элиза. Женевьева достаточно хорошо знала себя и была уверена, что даже неумышленно не могла подражать сестре. Так что оставалось, держа под руку «мужа», с приклеенной улыбкой на лице, расточая направо и налево банальные любезности, пройти сквозь анфиладу комнат, чтобы найти хозяев.

— О, дорогая мадам, не хотите же вы сказать, что так рано покидаете нас? — запротестовал виконт, замысловато кланяясь, видимо, вспомнив о лучших днях, проведенных при Версальском дворе. — Делакруа, вы не можете быть столь жестоки, чтобы увезти от нас лучшее украшение вечера. Клянусь, это все равно что задуть свечи.

— В таком случае, боюсь, вы обречены провести остаток бала в кромешной тьме, — парировал Доминик. — У мадам болит голова. — Он с искренней озабоченностью взглянул на грустное лицо стоявшей позади него жены. — Разве не так, та chere?

— Слишком много волнений, виконт, — пробормотала Женевьева. — Я в отчаянии, что приходится уезжать так рано.

С любезностями было покончено, и они наконец очутились на холодном ночном воздухе. Словно получив телепатический сигнал, Сайлас тут же подал карету. Женевьеве и впрямь иногда казалось, что между капером и старым матросом существует некая мистическая связь.

Уютная темнота кареты позволяла Женевьеве упрямо замкнуться в своей обиде. Она понятия не имела, почему Доминик так взбеленился, но, видимо, какая-то кошка действительно пробежала между ними в Вене. Это было нечто неопределенное — случайное слово, взгляд, ощущение. И вчера, когда они предавались любви после ее возвращения от Чолмондели, тоже что-то было не так. Он любил ее нежно и искусно, как всегда, и так же заставлял отдаваться ему целиком, без остатка, но эти дурные, хота и неопределенные предчувствия, которые вспыхивали время от времени, они ведь были!

И потом Доминик ласково и любовно уложил ее в постель, но сам ушел, и лишь на рассвете она услышала, как он тихо скользнул под одеяло, лег рядом и мгновенно заснул. А Женевьева прижалась к нему, обняла и положила голову на плечо. Сайлас так и застал их, когда утром принес кофе, и, ворча, стал собирать ее разбросанные вещи. Обычно Доминик посмеивался над тем, как они препирались, словно нянька с ребенком, но теперь не обращал никакого внимания, был замкнут и абсолютно безучастен.

Как только они приехали домой, Женевьева отправилась спать. Она хотела было поругаться, высказать ему все, что накипело на душе, потребовать объяснений, но Доминик зловеще молчал, и Женевьева внезапно почувствовала страшную пустоту, поняв, что сегодня не выдержит стычки с ним. Легче было уйти в себя, лечь в уютную, мягкую постель и выпить горячего молока при мягком свете единственной свечи. Завтра. Завтра она ринется в бой во что бы то ни стало.

Глава 21

Была уже поздняя ночь, когда Доминик оторвался наконец от мрачного созерцания угасающего огня и по темной лестнице поднялся в спальню. Ее освещала свеча, стоявшая на каминной доске, и последние догорающие угли в очаге. Он ощупью пробрался к кровати, полог вокруг которой был плотно задернут — в мирной темноте за ним спала Женевьева. Обычно, если она ложилась раньше, то оставляла полог открытым. Но сегодня Доминик не мог ее упрекнуть — она имела полное право защититься от него.

Откинув шелковое покрывало, Доминик посмотрел на неподвижную Женевьеву. Она лежала на спине, закинув руки за голову, пальцы тонули в кипени волос, разметавшихся по подушке. Над слегка разрумянившимися во сне щеками двумя золотистыми полумесяцами обозначились ресницы; решительно очерченные губы расслабились и слегка приоткрылись.

И чего он так накинулся на Женевьеву? Доминик вздохнул и сбросил сюртук. Его гнев на самом деле был обращен на себя самого — так смешно, так неуместно поддаться столь жалкому чувству ревности! Этот гнев не имел никакого отношения ни к игре, которую они вели, ни к их взаимоотношениям, и было в высшей степени несправедливо переносить свой гнев на Женевьеву. Просто разговор с Леграном вывел его из себя.

Расстегивая пуговицы на кружевной манжете, он задумался теперь над этой новой загадкой. Легран явно испытывал его, в этом нет никаких сомнений: хотел выяснить, какова реакция Доминика на поведение жены. Но зачем забрасывать зерна сомнения в душу самонадеянного мужа? Это едва ли в интересах любовника. Разве что Легран подозревает, что чета Делакруа не те, за кого себя выдают. Но какие у Леграна на то основания? «Женевьева вела свою партию достаточно хорошо — слишком хорошо, так что ей удалось даже меня вывести из душевного равновесия», — мрачно отметил Доминик, отбрасывая в угол рубашку и присаживаясь на шезлонг, чтобы стащить туфли.

Она изображала легкомысленную аристократку, направо и налево флиртующую с кем попало, а ее муж, если и обращал иногда внимание на это, то лишь с рассеянной, снисходительной улыбкой. Слава Богу, ему удалось сегодня вовремя сдержать себя и не взорваться, а ответить Леграну в соответствии с требованиями роли: вежливо улыбнуться и пропустить мимо ушей подтекст. Хотя муж, действительно озабоченный поведением своей жены, никогда бы его не пропустил.

Но все равно оставалось два вопроса: что вызвало подозрения Леграна и почему он дразнил Доминика?

Раздевшись, Доминик задул свечу и тихонько подошел к постели. Наверное, утром Женевьева поможет что-нибудь прояснить. Поможет или нет, но, кажется, хватит собирать информацию: надо уезжать из Вены, пока чего-нибудь не случилось. Благодаря стараниям Женевьевы он знал теперь, как связаться в Легорне с Бартолуччи. А если удастся уговорить Фуше быть откровенным, это совсем облегчит их задачу. Первые предрассветные лучи озарили небо, когда Доминик скользнул в постель и подложил руку под голову спящей Женевьевы. Она тут же доверчиво свернулась клубочком у него под боком и пробормотала во сне его имя.

— Прости меня, фея, — прошептал он, ласково обводя пальцем ее подбородок.

Словно услышав его, Женевьева еще теснее прижалась к нему и тихо вздохнула. «У нее очень щедрая душа», — подумал Доминик, и губы его тронула печальная улыбка. Пожалуй, ни перед кем за всю свою жизнь ему не приходилось так часто извиняться, как перед ней. Даже когда Женевьева провоцировала его вполне справедливый гнев, он в конце концов всегда жалел о грубости, с какой реагировал на это. Впредь нужно постараться быть терпимее, даже если она заслуживает взбучки. Но сегодня Женевьева точно ее не заслужила.

Добрыми намерениями вымощен путь в ад — в справедливости этой банальной истины Доминику суждено было лишний раз убедиться еще до того, как закат опустился над Веной.

— Вы будете сегодня у Полански на костюмированном балу, мадам Делакруа? — энергично разминая суставы пальцев, сеньор Себастиани изобразил подобие постной улыбки. Он был тощ, темен ликом и угловат, как гном, и от его внимания не ускользало ничто из происходящего вокруг.

— Да, конечно, собираюсь, сеньор, — вежливо ответила Женевьева. — Могу я предложить вам еще кофе? — Она взяла с подноса серебряный кофейник и слегка склонила голову, ожидая ответа.

— Благодарю вас, нет, — решительным жестом тонкой кисти Себастиани отверг угощение. — Надеюсь, вы оставите за мной кадриль?

Легкая тень пробежала по лицу Женевьевы. Итальянец был невероятно заносчив и исключительно самонадеян. Ему и в голову не приходило, что она могла уже обещать танец другому кавалеру, равно как не пришло ему в голову и то, что утром в день бала поздновато рассчитывать на самый популярный танец у самой интересной женщины сезона.

— Я просто в отчаянии, сеньор, но кадриль уже обещана герцогу Веллингтону.

— Ну что тут скажешь? — Рука Себастиани описала неопределенную траекторию в воздухе, он пожал плечами. — Герцог — отвратительный танцор, но ни одна дама не может ему отказать.

— Это действительно так, — любезно согласилась Женевьева. — А вот вы, сеньор, превосходный танцор. Мне страшно жаль, что я могу предложить вам лишь сельский танец.

— Это моя вина. — Он снова безразлично пожал плечами. — Всегда забываю, что получать согласие партнерш нужно заранее. Но об этом так скучно помнить.

— Однако когда речь идет о самой завидной в Вене партнерше, Себастиани, стоит потрудиться, — заметил Легран, потягивая Кофе. — Вот я, например, могу похвастать тем, что мне достались котильон и буланже.

— Постыдитесь, Легран, это эгоистично, — упрекнул его Чарлз Чолмондели. — Вы ведь обездолили остальных.

— Господа, господа, — смеясь, запротестовала Женевьева, — своей лестью вы вгоняете меня в краску. Как вам хорошо известно, Вена, словно весенний сад, цветет достойными барышнями.

— Но ни одна из них не играет в карты так же неподражаемо, как вы, — вставил великий князь Сергей.

Женевьеве удалось сохранить улыбку на губах, но глаза ее больше не улыбались, и с этим она ничего не могла поделать. Четыре утренних визитера вовсе не считались ее близкими друзьями, и было необычно видеть их вместе. Тем не менее они пришли именно вместе, и хозяйке было совершенно очевидно, что их нечто объединяет, но что именно, ей было неизвестно — то ли любопытство, то ли знание чего-то, то ли общая цель. Но что бы это ни было, Женевьева почувствовала себя неуютно.

Похоже, мужчины обменялись информацией о вечерах, проведенных за карточным столом с соблазнительной мадам Делакруа. А когда оскорбленные поражением объединяются, это становится опасным. Если мужчина пострадал один, он зализывает свои раны и старается скрыть собственное унижение; если их четверо, им нечего стыдиться, и они, вероятно, постараются найти способ поквитаться с нею. Ах, если бы только можно было посоветоваться с Домиником! Но Женевьева не могла этого сделать, не поведав ему о своей глупой щепетильности. А уж если из-за этого возникнут неприятности, капер не станет входить в ее положение.

Пока Женевьеву терзали эти неприятные размышления, Доминик спускался по лестнице. Поздно проснувшись после своего ночного бдения и позволив себе еще час поплескаться в ванне, он чувствовал себя посвежевшим и пребывал в хорошем настроении, собираясь приласкать, побаловать свою «партнершу по преступлению» и постараться загладить вчерашнюю вину.

— Где мадам, Сайлас?

— В гостиной, месье, — сообщил тот с обычной невозмутимостью, но как бы между прочим прибавив:

— Со своими джентльменами.

Доминик задержался на последней ступеньке:

— Что, черт возьми, ты хочешь этим сказать?

— Ну с теми, которых она навещает по вечерам, — пояснил Сайлас, — когда я привожу ее домой. — Слуга смотрел куда-то поверх плеча Доминика, взгляд его ничего не выражал, словно он, конечно же, и не догадывался, чем занималась в те вечера мадемуазель.

Доминик плотно сжал губы. Вспомнив о разговоре с Леграном, он тут же выкинул из головы все добрые намерения. Он-то считал, что Женевьеве хватит ума держать своих партнеров-любовников подальше друг от друга. Они далеко не глупые мужчины, весьма искушенные в искусстве предательства и дипломатии, которые нередко ходят рука об руку, и им совсем нетрудно будет сложить два и два, если сравнят свои разговоры с мадам. Доминик вошел в салон.

— Доброе утро, господа. Приятный сюрприз! — Он одарил улыбкой всех присутствующих, однако в задержавшемся на ней взгляде Женевьева безошибочно угадала угрозу и замерла.

После вчерашней сцены им не удалось поговорить.

Проснувшись, Женевьева увидела, что он крепко обнимает ее во сне. Гнев и обида тут же испарились, словно, пока она спала, Доминик отшлифовал шершавый камень их трений, сделав его гладким и безопасным. Но теперь в этом холодном бирюзовом взгляде снова сверкнула зловещая угроза, и, забыв о собственном смятении при внезапном появлении своих поклонников, Женевьева, гордо вскинув голову, послала ему в ответ такой же взгляд.

— Хочешь кофе, Доминик?

— Нет, благодарю, дорогая, — ответил он, берясь за графин с шерри. — Предпочитаю кое-что покрепче. Вы присоединитесь ко мне, господа?

Похоже, господа были не прочь. Атмосфера притворной сердечности, так хорошо знакомая профессиональным дипломатам, воцарилась в гостиной, где уютно потрескивали дрова в камине и яркость огня приглушал свет зимнего солнца, лившийся через высокие окна.

— Мы здесь соревнуемся, кто станет партнером вашей жены, Делакруа, — сказал великий князь, слегка склоняя голову в сторону Женевьевы.

— В самом деле? — Брови капера поднялись, образуя как бы вопросительный знак. — Партнерами в чем, позвольте узнать?

Пауза перед тем, как Сергей ответил, была недолгой, но в ней ощущался некий намек, от чего у Женевьевы похолодело внутри.

— Ну как же, в танцах, разумеется, месье. В чем же еще?

— Действительно, в чем же еще? — Доминик весело рассмеялся. — Надеюсь, ты оставила вальс для мужа, моя дорогая Женевьева?

— Безусловно, — без колебаний ответила она. — Вальс в полночь, когда маски будут сняты. С кем же еще я могу его танцевать?

Хмурая тень омрачила взгляд бирюзовых глаз. Это замечание, если его подозрения имеют под собой почву, было слишком рискованным. Неужели она не чувствует, что в комнате определенно витает дух безотчетной опасности? Или вызов, который нельзя не заметить в ее тигриных глазах, свидетельствует о том, что Женевьева намеренно играет с огнем, дабы позлить его? «Да, скорее всего так и есть, — решил Доминик. — Ясно, что она не простила меня за вчерашнее».

Вскоре четверо гостей откланялись с любезными улыбками и банальными комплиментами, которые никого не могли обмануть, — Интересно, что они задумали, черт бы их побрал? — вслух размышлял Доминик, меряя шагами гостиную.

— Так уж случилось, что им приятно потанцевать со мной, — с лучезарной улыбкой сообщила Женевьева, слегка передернув плечом. — Почему это кажется тебе таким неожиданным? Или теперь уже и танцевать нельзя, не то что флиртовать?

— Не надо передо мной изображать наивную девочку, — рявкнул Доминик, поддаваясь на очевидную провокацию и начисто забывая о благородном решении, принятом на рассвете. — Это дело слишком опасно, моя дорогая, чтобы позволять себе столь глупые игры.

— Глупые игры?! — Женевьева задохнулась от возмущения. Она резко встала, отчего бледно-зеленая кисея утреннего платья взметнулась вокруг нее. Так вот как он называет мучительное напряжение за карточным столом, отчаянные поиски подходящих слов, чтобы вытянуть из партнеров информацию с помощью якобы невзначай брошенных вопросов! Глупые игры! Она сжала кулаки и вперила взгляд в Доминика, ненавидя его в этот момент за то, что тот поставил ее в безвыходное положение: если рассказать ему правду, Делакруа и впрямь сочтет, что она играет в глупые игры.

— Да, — с нажимом повторил он, снова наполняя стакан янтарной жидкостью, — было непростительно глупо делать столь рискованное замечание. Разве тебе не пришло в голову, что их совместный приход сюда имеет какую-то цель? Я не могу представить, что именно вызвало их подозрения, но готов биться об заклад, что-то вызвало.

Женевьева, точно знавшая, что их вызвало, решила не продолжать разговор:

— У меня обед с леди Мэрджорибэнкс, я должна переодеться.

Доминик вздохнул и попытался смягчить тон:

— Женевьева?

— Да? — Она уже взялась за ручку двери, но задержалась.

— Прости, если вчера я был несправедлив. Пусть это не стоит между нами. — Доминик улыбнулся, как он надеялся, мирно.

Но Женевьева уже не была расположена мириться. Она передернула плечами:

— То, что было вчера, я готова забыть, но ты, похоже, собираешься и впредь быть несправедливым и недобрым. Я не желаю больше говорить об этом. — И выскочила из комнаты.

Доминик сделал было шаг к захлопнувшейся с грохотом двери, потом раздраженно тряхнул головой и вернулся к своему шерри. Один раз он вырвал их обоих из паутины обмана, которой невозможно было избежать здесь, в Вене, и увел Женевьеву от ее одураченных информаторов, но они не успокоятся на этом. Что ж, Доминик не станет больше мучиться ревностью, он начнет действовать открыто, и это избавит от кислого привкуса конспирации, который угнетает их обоих.

До своего возвращения с вечернего заседания конгресса Доминик не видел Женевьеву. Он был уверен, что это мировое собрание на грани срыва. Повсюду говорили о реакции, которую вызвала во Франции реставрация правления Бурбонов. Последние, казалось, нарочно делали все, чтобы восстановить против себя армию и разжечь пламя республиканской борьбы. Было похоже, что Наполеона с восторгом встретят во Франции, если он вернется, чтобы восстановить империю.

Доминик сгорал от нетерпения поделиться этой информацией с Женевьевой, но, пока оба переодевались, чтобы ехать на бал, она отвечала односложно и неохотно. Присутствие Сайласа не позволило вывести ее из состояния замкнутости единственным известным Доминику способом, а во время ужина в качестве гостей императорской семьи разговоры между ними, личные или какие бы то ни было другие, были исключены.

Женевьева блистала, если это было возможно, еще ослепительнее, чем всегда. Глаза сверкали, как огромные золотистые топазы у нее в серьгах и в кулоне на стройной шее. Контраст между ними и сияющими темно-золотистыми небрежными завитками, ниспадавшими ей на плечи, никогда еще не казался столь восхитительным. В платье из крепа цвета слоновой кости с золотистыми бархатными лентами Женевьева умудрялась производить впечатление эфирности и одновременно цветущей жизни.

Доминик, который сам подобрал ей гардероб и до отказа заполнил украшениями шкатулку на туалетном столике, вынужден был признать, что вложения оправдали себя. Скромно одетая молодая девушка из Нового Орлеана, которая мало интересовалась модой, превратилась в потрясающе элегантную молодую женщину с безупречным вкусом.

Однако уже в начале вечера у Полански Доминик обнаружил, что не может одобрить поведение жены так же безоговорочно, как одобрил ее туалет. Черная шелковая маска и золотистое домино едва ли могли ввести кого-либо в заблуждение, да Женевьева и не стремилась быть неузнанной. Ни у кого не возникало сомнений и насчет ее партнеров, так что сбрасывание масок в полночь было лишь данью игре. Женевьева ни на секунду не оставалась без партнера, без нетерпеливого круга поклонников разного возраста и разной репутации, и всем в равной степени расточала свою благосклонность, успешно и смело парируя самые рискованные остроты. Казалось, что Женевьева отбросила всякую осторожность, что ею овладело некое безумие, какая-то лихорадка, из-за которой она не замечала, как шокирован высший свет Вены.

Доминик не мог не видеть выражения ужаса на лицах, того, как отводят глаза, случайно встретившись с ним взглядом; не мог не слышать, как перешептываются, глядя на него. Осмотрительность в поведении была единственным правилом в этом обществе, а мадам Делакруа с вызывающим бесстыдством нарушала его. Только раз удалось Доминику оказаться достаточно близко, чтобы перекинуться с Женевьевой словом, но он потерпел фиаско, поскольку к тому времени был уже слишком сердит — от сознания своего унизительного положения, — чтобы попытаться понять, что послужило причиной удивительной метаморфозы, случившейся с «мадам Делакруа».

— Какого черта ты вытворяешь? — со скрытой яростью прошипел он. — Ты что, потеряла остатки рассудка?

— Я хочу удостовериться, что наши подозрительные друзья окончательно избавились от своих сомнений, — ответила она с коротким смешком, сопровождавшимся предательским иканием.

— Сколько шампанского ты выпила? — Они танцевали, и Доминик старался не обращать внимания на изумленные и многозначительные взгляды, которые на них бросали. Он больно сжал ей пальцы.

— Еще недостаточно, — ответила она, вырывая руку. — Ты сам сказал, они что-то заподозрили. И я доказываю, что представляю собой только то, что эти кретины всегда предполагали, а ты — лишь безразличный, самодовольный муж. Ни один человек, задумавший политическую интригу, не станет выставляться подобным образом, правда? — Она победно, хотя и несколько неуверенно улыбнулась ему. — На ужин меня поведет майор Вивиан, так что прошу меня извинить, муженек.

Танец подходил к концу, и прежде чем Доминик успел сказать, что единственное место, куда ее следует отвести, — это дом, она выскользнула из-под его руки и одарила обворожительной улыбкой блистательного майора, который как раз подошел, чтобы забрать свою партнершу. Доминик был вынужден отпустить ее с вежливой улыбкой и насмешливым поклоном. А затем в крайнем возмущении он выскочил из бального зала на холодный зимний воздух, чтобы выкурить сигару и постараться взять себя в руки.

Женевьева была вне себя, гнев и обида вскипали в ее глазах, как вино в бокале. И чем более бурным было это кипение, тем более оживленно вела она себя с окружавшими ее мужчинами. «По какому такому праву Доминик судит и критикует мое поведение, если я делаю лишь то, что он всегда охотно поощрял? А когда, собственно, я не делала того, к чему он меня поощрял?» — уточнила Женевьева про себя, склоняя голову к плечу партнера. Она исправно играла свою роль в этой шараде, она довела до совершенства искусство собирать информацию, а Доминик не то чтобы похвалить, а даже ни разу просто слова доброго не сказал. Вместо этого он шпыняет ее по всякому поводу. Обвинил в неподобающем поведении с Фуше и де Граси, хотя единственное, что она себе позволила, это легкий флирт, которому здесь предаются все.

Что ж, она покажет ему разницу между флиртом в рамках светских приличий и иным флиртом! Раз Делакруа все равно ругает ее, — как бы она себя ни вела, — так Женевьева даст ему повод. В то же время ее откровенно фривольное поведение отведет все подозрения несостоявшихся любовников в том, что она на самом деле вовсе не такая легкомысленная женщина, какой они хотели бы ее считать. Так размышляла Женевьева, возбужденная шампанским и праведным гневом, который на время притупил чувство усталости, напряжение и неопределенную тоску, снедавшую ее в течение всей этой венской авантюры.

К полуночи чаша терпения капера переполнилась. Ослепленному ревностью, ему казалось, что Женевьева дразнит его каждым поворотом головы, каждым взмахом ресниц, каждым взрывом смеха, каждой фразой, соблазнительно нашептываемой в ухо очередному поклоннику, фразой, которой он не мог слышать, но о смысле которой догадывался. Только мысль о неизбежно последующем скандале удерживала Доминика от того, чтобы силой вытащить Женевьеву из зала. О ее нынешнем поведении будут много судачить, но такой скандал — ерунда, сплетни в конце концов иссякнут. А вот если муж публично выставит себя разгневанным ревнивцем, тогда спасения не жди.

— Вальс без масок, надеюсь, мой, дорогая? — напомнил Доминик, возникая рядом, и с любезной улыбкой, адресованной окружавшей Женевьеву компании, взял ее за руку. Лишь слепой не увидел бы презрительно-сочувственных взглядов, какими отвечали ему — мужчине, который не в состоянии справиться с собственной женой. Он стиснул зубы и крепко сжал руку Женевьевы.

— Да, муженек, но ты, конечно, не будешь требовать, чтобы я выполнила обещание, — возразила Женевьева со слабой улыбкой, пытаясь освободиться от его крепкой хватки и обмахиваясь веером. — Это так неинтересно, если маску с тебя снимает собственный муж.

— И в самом деле, Делакруа, — пробубнил майор Вивиан. — Не будьте занудой, приятель.

— Вынужден вас всех разочаровать, но обещание есть обещание, не так ли, любовь моя? — Он улыбнулся, глядя сверху вниз на хрупкую фигурку, и впервые дурное предчувствие пронзило затуманенное шампанским сознание Женевьевы: капер был очень сердит, и у него были на то основания, разумеется, но и у нее тоже!

Женевьева вскинула голову, и тигриные глаза на холодность ответили огнем:

— Если ты не можешь найти никого более подходящего, чтобы потанцевать, муженек, тогда, конечно, я выполню обещание. Ради Бога, простите меня, господа.

Они протиснулись в центр круга, уже заполненного смеющимися парами, развязывавшими друг у друга шелковые ленты масок. Доминик, которого раздражала эта глупая игра, снял свою несколько раньше. Теперь, крепко обняв Женевьеву одной рукой, другой он быстро сорвал с ее глаз узкую шелковую полоску.

— Должен поздравить тебя с тем, что ты нашла свое истинное призвание, моя дорогая, — сказал он, в каждый слог вкладывая жалящий сарказм. — Я даже представить себе не мог, как легко и быстро распутство станет определяющей чертой твоего поведения. Тебе действительно доставляет такое удовольствие публично выставлять себя проституткой или это просто ради любви к искусству?

Женевьева почувствовала, как горький комок незаслуженной обиды встает у нее в горле. Ее распутство! Вот как он это называет! Это отвратительное выуживание информации у исходящих вожделением любовников, необходимость постоянно изворачиваться, чтобы держать их на расстоянии. Да как смеет он — он, с готовностью одобривший план, при котором врожденная щепетильность Женевьевы неизбежно оказывалась поруганной — обвинять ее в распутстве!

Мелодичные звуки музыки, милая болтовня танцующих — все слилось для нее в какой-то отдаленный гул. Женевьева видела лишь издевательские бирюзовые глаза и рот, искривившийся в циничной усмешке. Что-то бессвязное слетело с ее губ, она вырвалась от Доминика и застыла посреди танцевального зала. Потом вдруг совершенно неожиданно рука Женевьевы взметнулась, и она изо всех сил ударила его по щеке — раз и другой.

Танцующие вмиг замерли; веселые голоса стихли; все, словно парализованные ужасом, уставились на две фигуры, неподвижно стоявшие в центре круга. Доминик смертельно побелел, несмотря па густой загар, на щеке его обозначились красные отпечатки пальцев Женевьевы. На какой-то миг глаза его оставались словно невидящими, затем, по мере того как Женевьева, пораженная страхом, осознавала, что натворила, они наполнились тем жутким гневом, который свидетельствовал о том, что она снова разбудила в Делакруа дьявола.

Женевьева побежала, протискиваясь сквозь толпу, оставив униженного Доминика посреди зала на всеобщее оскорбительное обозрение.

Она бежала ничего не видя перед собой, не замечая, что зал снова ожил. Музыканты, которые на протяжении всей этой сцены продолжали играть, чтобы сохранить хоть какую-то видимость, будто ничего не произошло, заиграли громче и быстрее, и шокированные танцоры задвигались снова, тихо перешептываясь о случившемся.

Женевьева неслась, по-прежнему не замечая ничего вокруг, понимая лишь, что нужно убежать как можно дальше от капера. Где-то на периферии сознания билась мысль о том, что рано или поздно придется встретиться с ним лицом к лицу, но сейчас важно было одно: отдалить этот момент, насколько возможно. Звуки музыки постепенно замирали вдали, Женевьева свернула в широкий коридор, стены которого были завешены коврами, перемежающимися резными дубовыми дверьми. В коридоре никого не было, и она наконец замедлила шаг, позволив себе отдышаться и немного унять бешеное биение сердца.

Нужно выбраться из дома Полански, но не через парадную дверь. Беда, однако, в том, что она не знает расположения комнат, а в своем стремительном бегстве и вовсе потеряла представление о направлении. И даже если ей удастся найти выход, что делать дальше? Стояла холодная ночь, а креповое платье и шелковое домино мало приспособлены для ночных скитаний по улицам. Нужно что-то придумать.

Дверь в конце коридора оказалась приоткрытой, Женевьева остановилась. Через щель она видела длинные портьеры из синего бархата, которые немного отклонялись внутрь комнаты, наверное, французское окно за ними было открыто. Осторожно она ступила внутрь и тут же ощутила бодрящий сквознячок.

— Ба, не мадам ли это Делакруа?

Женевьева резко обернулась и увидела Леграна, великого князя, Чолмондели и Себастиани, сидевших за партией в вист. Рядом с каждым стоял бокал бренди, над головами плавал сизый дым сигар. «Должно быть, они открыли окно, чтобы разогнать духоту», — совсем некстати подумала она.

— К-к-к… какой… какой сюрприз, господа, — заикаясь пробормотала она. — Я хотела немного подышать свежим воздухом и… и…

— И поиграть в карты? — вкрадчиво подхватил Себастиани. — Мы как раз говорили о том, с каким удовольствием сыграли бы с вами еще раз.

— Прошу, садитесь, мадам. — Легран встал и пододвинул ей стул.

— Да, просим. — Великий князь Сергей положил руку ей на плечо и мягко надавил, вынуждая сесть.

Стороннему наблюдателю его прикосновение показалось бы вполне невинным, но Женевьева ощутила, как впились в плечо его пальцы, и в полном отчаянии поняла, что эти мужчины не шутят. Ускользнув от одной опасности, она попала прямехонько в лапы другой, а голова у нее сейчас слишком затуманена шампанским и гневом, чтобы играть в карты. Единственное, о чем Женевьева могла сейчас думать, это о Доминике Делакруа и его неотвратимой мести за то, что она совершила и что было непростительно — это она вынуждена была хотя и беспомощно, но признать.

Обмахиваясь веером, Женевьева сделала жалкую попытку улыбнуться:

— Я польщена, господа, но сегодня у меня нет настроения для карт. Я вовсе не хотела вам помешать, но буду рада разделить ваше общество и, наблюдая за игрой, подышать свежим воздухом.

Легран собрал карты и начал нарочито медленно тасовать их. Его обильно украшенные перстнями пальцы двигались очень изящно.

— Вы должны милостиво дать нам возможность отыграться, мадам, — с лучезарной улыбкой попросил он. — В конце концов, вы же — игрок, и для вас дело чести — дать нам еще один шанс.

Женевьева облизала вдруг пересохшие губы кончиком языка, а ладони у нее вспотели и стали липкими.

— Охотно, — почти весело сказала она, откашлявшись. — Но я оставляю за собой право выбрать время и место.

— Однако ставки останутся прежними. — Улыбнулся Себастиани.

Женевьева быстро соображала. Каким-то чудом в голове у нее внезапно прояснилось. «Скорее всего от опасности, которая подстерегает меня со всех сторон», — мрачно решила она. В настоящий момент она ничем не рискует, оставаясь с поклонниками, если не будет играть в карты. Она кокетливо склонила набок голову и изогнула губы в призывной чувственной улыбке.

— Ну разумеется, — проворковала она, — я всегда с удовольствием, вы ведь знаете.

Слова канули в тишину, и Женевьева поняла, что они, вероятно, ничего не расслышали: все четверо уставились на дверь за ее спиной. С дурным предчувствием, уже точно зная, кого увидит, Женевьева медленно повернулась на стуле. В дверях стоял " сам дьявол в образе Доминика Делакруа с кнутом в руке.

— Ты не посмеешь… — Женевьева услышала свой каркающий голос словно со стороны, а Доминик угрожающе щелкнул кнутом.

Спазм перехватил ей горло, перед глазами поплыли черные круги., Стоит ей еще раз, не послушавшись внутреннего голоса, возразить — и последствия будут ужасными.

Доминик подошел к ней, наклонился, словно ястреб над жертвой, как показалось Женевьеве, объятой страхом, схватил ее за запястья и резко поднял со стула.

— Мужчин я убивал и за меньшее оскорбление, — сказал он с леденящим спокойствием. — И клянусь Богом, ты за это поплатишься!

Мертвая тишина воцарилась в заполненной сизым дымом комнате. Четверо мужчин сидели за столом, уставившись на эту странную пару, словно не верили глазам и ушам своим. Нe будучи свидетелями сцены, произошедшей в бальном зале, они решили, что лишь тайное присутствие жены в компании четверых поклонников вынудило месье Делакруа к столь чрезвычайной мере.

Женевьева затрясла головой, надеясь, что в мире грубой справедливости такая мольба — глаза в глаза — будет понята и сочтена уместной. Потом, как волчок, резко развернулась, оказавшись лицом к развевающимся портьерам, но твердая рука схватила, толкнула к двери, и щелкнул кнут. Только выскочив за дверь, Женевьева поняла, что кнут ее не коснулся.

В тишине, продолжавшейся и после того, как чета Делакруа под щелканье кнута покинула комнату, великий князь Сергей расправил кружевное жабо:

— Не думаю, господа, что месье и мадам Делакруа, если они те, за кого себя выдают, вели здесь, на Венском конгрессе, абсолютно честную игру. — Встав из-за стола, он взял графин с бренди из шкафа и наполнил бокалы. — Мне наплевать на то, что меня использовали, но, боюсь, в создавшейся ситуации могу сделать лишь один вывод. — Он вопросительно оглядел присутствующих: все задумчиво кивнули в ответ.

— Но почему? — спросил Чолмондели, делая большой глоток.

— Возможно, нам удастся понять это, если мы вспомним, о чем каждый из нас говорил с этой верткой дамочкой. Особенно во время интимных свиданий за карточным столом — когда столько было обещано и так мало выполнено.

— И если мы нащупаем ниточку… — вопросительно начал Легран, снимая карту с колоды, лежавшей на столе перед ним. Открылся туз пик.

— Тогда мы узнаем, как и зачем нас использовали, — закончил Себастиани, в свою очередь снимая карту — пятерку бубен. Пожав плечами, он поднес к носу бренди и стал изучать букет.

— А тогда уже сможем решить, что предпринять, — князю Сергею выпал туз червей. — Кажется, мы партнеры, Легран.

— Мне тоже плевать на то, что меня использовали, — твердо заявил Чолмондели. — А вот на то, что одурачили, — отнюдь.

— Да, согласен, такое прощать нельзя, — согласился великий князь Сергей, поднимая карты. — Ни в коем случае нельзя.

Глава 22

Стоял сильный мороз, и заледеневшая трава острыми шипами прокалывала бальные атласные туфельки Женевьевы, перебегавшей лужайку позади дома Полански. Тонкий луч света, падавший из комнаты, в которой остались четверо игроков, освещал впереди узкую полоску. Весь сад тонул в кромешной тьме, населенной призрачными тенями деревьев и кустов. У себя за спиной она слышала неумолимые шаги капера. Женевьева оглянулась в надежде вступить с ним хоть в какой-то диалог — и немедленно раздался свист и щелчок кнута.

— Куда мы идем? — отчаянно выдохнула она у ворот, сделанных в высокой каменной стене.

— Домой, — последовал короткий ответ.

— Но наша карета на Карнтнерштрассе, — возопила Женевьева, задыхаясь.

— Ты не поедешь, ты побежишь. — И Доминик подкрепил свои слова еще одним щелчком кнута.

— Будь ты проклят, Доминик Делакруа!

Проклятия были единственным оружием, которое она могла противопоставить куда более грозной силе, имевшейся в его распоряжении, и все же, как это ни нелепо, ощущение комичности этой чудовищной ситуации почти пересиливало ее страх и гнев. Дьявол Делакруа с кнутом в руке собирался прогнать ее по укромным улочкам Вены. Пока Женевьева бежит, кнут будет подниматься и опускаться, не причиняя ей никакого вреда. Сказать, что бы случилось, если бы она остановилась и тем самым бросила дьяволу вызов, Женевьева не могла.

Она дважды ударила Делакруа по лицу на виду у всех гостей, подвергла оскорбительному публичному унижению и в глубине души понимала, что пока еще легко отделалась.

Этот их, мягко выражаясь, необычный пробег по пустынным мощеным венским улицам, обтекавшим собор, не видел никто, кроме четверых картежников, вдруг сообразила она. Они, конечно же, поделятся столь необычной сплетней с другими. Из головы никак не шла мысль о последствиях, которые это будет иметь. Морозный воздух в сочетании с шампанским производили странный эффект: голова была как в тумане, ноги не слушались, но Женевьева продолжала бежать, потому что о другом не смела и помыслить.

Наконец они свернули на тихую Домгассе, и Женевьева, буквально упав на тяжелую деревянную дверь в их дом, застучала кулаками. Протянув руку поверх ее плеча, Доминик дернул бронзовый молоточек, и она едва успела отступить назад, так как Сайлас открыл дверь, как всегда, немедленно. Но ведь ему полагалось ждать в карете на Карнтнерштрассе, не так ли? Спотыкаясь, Женевьева прошла мимо слуги в благодатное тепло вестибюля. Ну разумеется, Доминик, должно быть, отослал его домой до того, как отправился на ее поиски по дому Полански. Возможно, и кнут-то он взял у Сайласа.

— Наверх! — Доминик ткнул ее между лопаток серебряным наконечником кнута, и она, шатаясь, побрела по широкой лестнице.

Проходя мимо Сайласа, несчастная заметила его изумление. В спальне, которая, что удивило Женевьеву, выглядела точно так, как тогда, когда они ее покинули, Доминик бросил кнут в угол и прошел прямиком в свою комнату для переодевания, с треском захлопнув за собой дверь.

Сайлас, собирая разбросанные повсюду вещи, сердито спросил:

— Вы в порядке?

Женевьева не так хорошо знала Сайласа, чтобы под сердитой интонацией распознать искреннюю заботу. Она кивнула, усаживаясь в кресло подле огня.

— Он меня не ударил ни разу. Хотя, видит Бог, основания для этого были. — Она с облегчением освободилась от своих замызганных бальных туфель и долго растирала пальцы на ногах через шелковые чулки, прежде чем призналась шокированному и осуждающему матросу в том, как провинилась перед Домиником:

— Я дважды ударила его по лицу, Сайлас, на виду у всех, посреди бального зала.

Сайлас застыл от изумления.

— И вы еще здесь?! — Он недоверчиво покачал головой. — Я принесу вам воды с горчицей, чтобы погреть ноги.

— Неразборчиво, но с явной горячностью ругаясь себе под нос, он вышел.

Женевьева нервно посмотрела на закрытую дверь в гардеробную Доминика. У нее страшно болели ноги, раскалывалась голова, и все тело тянулось к уютному комфорту постели, но она знала, что ночь еще далеко не окончена. Она устало стянула нижнюю юбку, развязала подвязки и, скатав, сняла чулки с израненных замерзших ног.

— Сайлас сообразил принести тебе что-нибудь для ног? — внезапно раздался с порога голос Доминика.

Женевьева подняла голову. Он переоделся в длинный парчовый халат, и, к невыразимому своему облегчению, Женевьева заметила, что дьявол, которого она в нем пробудила, исчез, отбыл снова в свои мрачные глубины, где бы они ни находились. Нельзя сказать, что у капера было хорошее настроение, но он уже взял себя в руки.

— Да, — ответила Женевьева хриплым голосом, неожиданно начав дрожать и протянув к огню замерзшие руки. — Мне очень жаль, что я ударила тебя. Это непростительно, я знаю, но ты не имел права говорить мне такие вещи… после всего того, через что я прошла, обвинять меня в распутстве… и в том, что мне это нравится… — Она содрогнулась от воспоминания. — Это было невыносимо, и я потеряла рассудок. — Голос у Женевьевы по-прежнему был хриплым, она не сводила глаз с огня.

Прежде чем Доминик успел что-либо ответить, снова появился Сайлас. Он взглянул на обоих, шмыгнул носом, поставил перед Женевьевой таз и наполнил его горячей душистой водой из кувшина.

— Вы бы лучше дали ей немного бренди, месье, — предложил он. — Сейчас слишком холодно, чтобы бегать по улицам в таких плохоньких одежках. — Это был первый раз, когда Женевьева услышала в голосе Сайласа пусть и едва уловимый, но намек на неодобрение, адресованное месье Делакруа.

— Оставь нас, — резко оборвал его Доминик, но совету последовал и налил в бокал бренди.

Женевьева, скривившись от отвращения, замотала головой:

— Не могу. Я и так ужасно себя чувствую.

— Не так ужасно, как почувствуешь себя утром, — с грубой прямотой пообещал Доминик. — Но зато впредь будешь поосторожнее с шампанским.

Слезы навернулись у нее на глаза, но Женевьева ничего не ответила, только осторожно опустила ноги в воду и тут же почувствовала невероятное облегчение.

— Можешь объяснить, что ты только что имела в виду? — Доминик говорил спокойно, словно предмет не представлял для него большого интереса. — Что ты имела в виду подо всем, через что ты прошла?

«Конечно, теперь можно рассказать ему всю идиотскую правду, — уныло подумала Женевьева. — Что в конце концов изменится по сравнению с тем, как Доминик уже относится ко мне после сегодняшнего?»

— Можешь смеяться надо мной, если хочешь. Кажется, это уже больше не имеет никакого значения, но выяснилось, что из меня получится никудышный шпион: какие-то вещи я никогда не могу сделать, несмотря на то что это самый лучший способ достичь цели. Авантюристка из меня явно не получилась — мне нужно было остаться в Новом Орлеане и выйти замуж за Николаса.

Доминик долго смотрел на нее: тонкая, склонившаяся вперед шея, вздрагивающие и вспыхивающие искорками в отблесках каминного огня локоны, маленькие руки, впившиеся в колени, нелепый контраст голых ног в тазу с роскошью бального платья и драгоценностей.

— Прошу прощения, Женевьева, но, наверное, я абсолютный тупица. Какие такие вещи ты не можешь делать?

Женевьева шмыгнула носом и поморщилась: голова у нее готова была вот-вот взорваться.

— Распутничать. — Слово это вырвалось у нее с каким-то злобным шипением. — Что бы ты там ни думал, я не могу ложиться в постель с этими мужчинами. Я могу только притворяться, будто мне этого хочется.

На мгновение Доминику показалось, что земля повернулась вокруг своей оси, а затем медленно-медленно встала на место.

— Что же ты тогда делала во время этих свиданий?

— Играла в пике, — призналась Женевьева, разминая пальцы в теплой воде. — Ставила на себя. Если бы проиграла, тогда… — Она пожала плечами. — Поэтому мне нужно во что бы то ни было выигрывать.

Доминик стоял как громом пораженный.

— Но эти четверо — самые лучшие в Вене игроки! Женевьева снова лишь пожала плечами. Несколько минут он в недоумении шагал по комнате, потом подошел, встал напротив, взял ее за подбородок и поднял голову. Женевьева вынуждена была встретить его взгляд.

— Ты говоришь правду?

— Ну вот, теперь ты обвиняешь меня во лжи! — Женевьева заплакала. — Сначала я была распутницей, теперь — врунья.

— Я ни в чем тебя не обвиняю, фея, — осторожно сказал Доминик. — Просто хочу убедиться, что на сей раз все правильно понял. Ты добывала информацию, играя в карты и обещая партнерам себя в случае их победы? Так?

— В двух словах — да. Может, и не слишком хорошо продуманный план, но… Только теперь я поняла, что они обменялись информацией и, наверное, поняли, что я не та, за кого они меня принимали. Вот я и пыталась усыпить их подозрения сегодня вечером.

Доминик нахмурился:

— Но это не все, что ты сделала, Женевьева.

— Нет. — Она вздохнула. — Но ты так рассердил меня своими инсинуациями и придирками. Конечно, ты не знал, скольких нервов стоило мне все это, а я не могла довериться тебе, потому что ты сказал бы, что я проявляю дурацкую щепетильность…

— Что, черт возьми, заставило тебя так думать? — перебил Доминик, соображая, встряхнуть ли ее как следует, прежде чем обнять.

— Ну, ты ведь думал, что это такой простой план и что для меня было вполне естественно предложить его… Только, когда я говорила о нем, я не понимала еще… — Пальцы ее лежавших на коленях рук сцепились в какой-то немыслимый узел. — В тот момент мне казалось, что это все такая чепуха и… и что это так вписывается в наше приключение. Ведь мы действительно лишь участники одного общего приключения, не то что уважаемые люди, и не принадлежим друг другу.

Доминик размышлял: сколько времени понадобится, чтобы убедить ее в том, что в их отношениях, быть может, есть и нечто другое — самое главное. Но Женевьева была так уверена в том, что говорила! Однако эту проблему он отложил на потом и вернулся к более насущной.

— Не понимаю, почему ты не доверяешь мне настолько, что не могла сказать: «Этого я делать не хочу»? — мягко спросил он. — Тебе пришлось выдержать такое нервное напряжение, намеренно заставляя меня думать совсем другое, в результате чего я не только не помог, но и усугубил твои проблемы. Сколького можно было бы избежать, если бы ты доверилась мне.

— Но откуда я могла знать, что ты поймешь? — Женевьева впервые за все это время посмотрела на него. — Ты принял мой план с такой готовностью, а, когда я возвращалась домой, вел себя так, словно ничего необычного не произошло…

— Было безумием с моей стороны то, что я согласился, — резко перебил Доминик. — Но ты выглядела такой, черт возьми, самоуверенной, знающей, что делаешь. Я считал, что не имею права тебе мешать. А кроме того, казалось, что у тебя так здорово все получается, ты приносила столько нужной информации. Будь я проклят, Женевьева, ты нарочно заставляла меня верить, что тебе все это очень нравится! Меня терзала самая постыдная, мучительная ревность. Женевьева Латур. Самое опустошающее чувство из всех. Я никогда прежде его не испытывал и не был готов к нему. А ты подливала масла в огонь.

— Ревность? — пробормотала удивленная Женевьева, вынимая ноги из таза. — У тебя? Ко мне? — Это было самое неожиданное открытие; на миг оно заслонило собой все ее телесные недуги и душевные раны.

— Именно! — горько усмехаясь над собой, подтвердил Доминик. — Ревность из-за флирта, в которые играл этот маленький фонтанчик женственности. Немедленно дай мне самую торжественную клятву, что никогда больше не будешь скрывать от меня ничего, что мне интересно и касается меня. — Бирюзовые глаза смотрели строго.

— Если бы ты сказал мне, что чувствуешь, я бы призналась, — не стала спорить Женевьева, решив, что, судя по всему, от нее больше не требуют взять всю вину за случившееся на себя. — Ты ничего не сделал для того, чтобы я сказала тебе правду, наоборот. — Наклонившись, она вытерла ноги полотенцем, которое оставил Сайлас. — У меня так болит голова, Доминик. Может быть, продолжим утром?

— Мне нужно твое твердое обещание. — Подхватив под мышки, Доминик поднял ее на ноги, и в этот момент раздался громкий стук бронзового молоточка о входную дверь, разнесшийся по всему дому. — Кого еще черт…

Отпустив Женевьеву, Доминик вышел и, перегнувшись через перила, посмотрел в вестибюль. Женевьева тихо подошла, встала рядом и тоже заглянула вниз. Сайлас уже спешил к двери, в которую продолжали стучать. А когда он открыл, месье Фуше бесцеремонно прошел мимо.

— Где месье Делакруа, приятель? Мне нужно немедленно переговорить с ним.

— Что за неотложное дело, Фуше? — нарочито беспечно прокричал сверху Доминик.

— А, Делакруа! — Посетитель приветственно поднял руку и, перескакивая через ступеньку, стал быстро подниматься по лестнице. — Простите за столь необычное появление. Мадам Делакруа, к вашим услугам, — несмотря на явную спешку, он галантно поклонился босоногой Женевьеве.

— Мы очень рады видеть вас, месье, — сказала она, отступая в открытую дверь спальни.

К ее удивлению, француз воспринял это как приглашение и вслед за ней вошел в неубранную комнату: чулки и туфли валялись на полу рядом с тазом и мокрым полотенцем. Женевьева беспомощно посмотрела на Доминика. Тот позвал Сайласа.

— Что случилось, Фуше? — прямо спросил он, протягивая нежданному гостю бренди, который чуть раньше налил для Женевьевы.

— Я… э-э… слышал… э-э… о кое-каких впечатляющих событиях на балу у Полански, — с необычным смущением произнес Фуше, — и счел, что мне не следует терять времени, поскольку ваше пребывание в Вене, очевидно, подходит к концу.

— Очевидно, — согласился Доминик со своей обычной сухой улыбочкой. — Не думаю, что нас теперь будут где-нибудь принимать.

— Конечно. — Фуше отпил глоток бренди и подождал, пока Сайлас унесет таз и соберет разбросанные вещи Женевьевы.

— Мадам пора в постель, — позволил себе, выходя из комнаты, заметить Сайлас и закрыл дверь с весьма решительным стуком.

"Фуше, похоже, нисколько не смутило то, что матрос с серьгой и «конским хвостиком» служит горничной у дамы, — подумала Женевьева, — ведь Фуше уже давно подозревает, что Делакруа — не совсем обычная супружеская пара».

— Сегодня никому из нас не придется спать, — сообщил Фуше, — если, конечно, мне удастся уговорить вас объединить паши усилия.

Женевьева, почувствовав, что ко всем ее несчастьям добавилось головокружение и возобновились тошнотворные позывы в желудке, снова села в кресло. Если бы не это, и у нее, как у Доминика, загорелись бы глаза и лицо стало бы настороженным. Но сегодня она выжата эмоционально и физически и к стыду своему готова в любой момент расплакаться, подпирая рукой раскалывающуюся голову. Только себя следовало ей винить в том, что выпила слишком много шампанского, и, конечно, она не могла не понимать, что в значительной мере именно из-за этого произошли бурные события сегодняшнего вечера. Но вынужденная пробежка по улицам и напряженный длительный разговор, в ходе которого ей пришлось выложить все правду и который, как она догадывалась, еще не закончен, лишили Женевьеву последних сил. На данный момент Наполеон Бонапарт был ей в высшей степени безразличен.

— Фуше, мы продолжим внизу, если, не возражаете, — предложил Доминик, снова открывая дверь. — Сайлас проводит вас в гостиную. Я немедленно присоединюсь к вам.

Фуше поймал взгляд Доминика и, казалось, впервые увидел, как плохо выглядит Женевьева.

— Согласен, — так же отрывисто ответил он. — Очень сожалею, что нарушил ваш покой, мадам. — И, чуть щелкнув каблуками, удалился.

— Я не знаю, сколько времени тебе придется отдохнуть, но лучше немного, чем ничего, — сказал Доминик. — Пойдем, я помогу тебе раздеться.

— Но раз мы партнеры, разве я не должна участвовать во всех твоих планах, чего бы они ни касались, — чисто символически воспротивилась она, разрешая поднять себя на ноги.

— В настоящий момент, дитя мое, ты не годишься в партнеры и цыпленку, — уговаривал Доминик, расстегивая на ней платье.

Он уложил ее в кровать за несколько минут, и, как только раскалывающаяся от боли голова коснулась прохладной подушки, глаза у Женевьевы моментально закрылись. Наклонившись, Доминик убрал ей волосы со лба и нежно поцеловал:

— С разговором о нас с тобой, боюсь, придется немного повременить. Но не очень долго, фея.

Ее ресницы вздрогнули в ответ, что он расценил как согласие, и, задув свечи, Доминик вышел.

— Итак, Фуше, здесь нам никто не помешает. — И Делакруа подошел к камину и встал спиной к огню.

— Вы заинтересованы в том, чтобы помочь Бонапарту бежать с Эльбы? — По форме реплика его была вопросительна, но оба хорошо знали, что это не вопрос, а утверждение, поэтому Доминик лишь слегка наклонил голову в знак согласия. — Сейчас как раз настал подходящий для этого момент, — продолжил Фуше, — но Наполеону нужно будет обойти французские и британские суда, патрулирующие пролив. У вас есть опыт в подобных делах, не так ли?

Разлетающиеся брови Доминика вопросительно выгнулись:

— Так значит, вы знаете, кто я?

— О да, мой друг. Уже три дня. — Пожилой царедворец тихо хмыкнул. — У меня тоже в Америке есть свои люди, как вам, должно быть, известно.

Доминик сокрушенно покачал головой:

— Конечно, мне следовало это знать. Как мне связываться с Наполеоном: через Бартолуччи в Легорне или через Феша в Риме?

— С домашним заданием вы справились, — похвалил Фуше.

— Это Женевьева, — уточнил Доминик, и глаза его потемнели.

Фуше оттопырил нижнюю губу:

— Очень находчивая дама ваша жена. Поздравляю вас, Делакруа. — Секунду он задумчиво смотрел на огонь, затем вернулся к теме:

— У Наполеона на Эльбе недостаточно судов, чтобы перевезти тысячу двести человек, даже если ему удастся под недремлющим оком Нила Кэмпбела мобилизовать их всех. Так что придется приобрести на материке еще пару кораблей. И укомплектовать их командами.

Доминик понимающе кивнул:

— В Легорне уже стоит мой собственный корабль с командой и есть достаточное количество людей, чтобы составить команду сокращенной численности на еще одном крупном судне.

Ну а приобрести торговый корабль в таком большом порту не составит труда.

— Отлично. — Фуше решительно кивнул — с этим покончено. — Бартолуччи представит вас Бонапарту, который постоянно принимает посетителей. Не вижу причин, почему бы вам и мадам не присоединиться к сонму любопытствующих. Когда увидите его, скажите, что я собираюсь вместо нашего мракобеса посадить на трон Луи Филиппа. Это подтолкнет его. — Хитрый старый лис хмыкнул. — Народ взывает к нему. Стоит Наполеону сделать шаг на французскую землю — и он окажется на гребне волны народного энтузиазма. Но если Бонапарт промедлит, то у французов будет еще меньше причин желать его возвращения.

— А вы это планируете? — спросил Доминик.

— Если Наполеон не поторопится… — Искусный интриган Фуше грустно усмехнулся. — Так, как сейчас, больше продолжаться не может.

— Значит, мы не должны терять времени, — воскликнул Доминик! с полным пониманием этой непростой ситуации. — Я должен поговорить с Бонапартом, выяснить состояние его флота, затем приобрести все, что требуется, и выработать план обхода кораблей, блокирующих… — Он обернулся к Фуше с доверительной и спокойной улыбкой пирата, готового действовать.

— Это все нелегкие задачи, мой друг, — ответил Фуше, будто об этом нужно было напоминать. — Но я нисколько не сомневаюсь в том, что вы выполните их во имя благоденствия Франции. — Доминик при этих словах удивленно поднял бровь, и Фуше хмыкнул:

— Впрочем, благоденствие Франции не ваша забота, не так ли?

— Я торговец, Фуше, — чуть передернув плечом констатировал, Доминик. — Мне хорошо заплатили за работу, и я ее хорошо выполню.

— Это более надежный мотив, чем лояльность и слепой патриотизм, — безо всякой иронии констатировал Фуше. — Я тоже в некотором роде торговец, только получаю не деньгами, а властью.

— Они идут рука об руку, — добавил Доминик, и оба на прощание рассмеялись, почувствовав на мгновение родство между интригой и пиратством, между властью и деньгами.

Доминик еще полчаса совещался на кухне с Сайласом, который и не думал спать, отлично понимая, что события этого вечера незамедлительно повлекут за собой перемены в их жизни. Слуга получил распоряжение закрыть дом, расплатиться за аренду и следовать за месье в Легорн как можно скорее вместе с матросами, которые помогали прислуживать в венском доме. Там они должны присоединиться к команде «Танцовщицы» и ждать дальнейших распоряжений.

Доминик отправился наверх, ему предстояла неблагодарная роль — прервать слишком короткий сон Женевьевы. Но когда он зажег свечу и увидел ее, забывшуюся глубоким сном, решимость пирата поколебалась. Женевьева была в ужасном состоянии, уже когда они вернулись домой, а долгое путешествие в карете по разбитым дорогам итальянского побережья только усугубит его. Хватит ли у Женевьевы сил более двух суток путешествовать в таких условиях?

Можно, разумеется, оставить ее здесь и велеть Сайласу привезти позже. Доминик улыбнулся, представив себе, что сказала бы Женевьева, узнай о сомнениях Доминика. Его фея до конца без колебаний разделила с ним это рискованное дело и не потерпит даже мысли о том, чтобы остаться, она будет яростно, отрицать любое предположение, будто ей не под силу ехать. Ну что ж, на стороне Женевьевы молодость и здоровье. А он постарается, насколько возможно, облегчить ее страдания, пока природа не возьмет свое и Женевьева окончательно не оправится от пережитого. Но до тех пор мадемуазель Женевьеве придется потерпеть. «Правда, нельзя быть уверенным, что терпеть она будет молча», — грустно подумал Доминик, опуская свечу на столик рядом с кроватью. Однако можно дать ей поспать еще чуть-чуть, пока он сам будет одеваться и собирать вещи. Доминик разбудит ее в самый последний момент.

Предрассветный час грозил перейти в утро, когда Доминик решил, что ждать больше нельзя. Саквояж уже привязан на крыше экипажа. Доминик тепло оделся: плотные бриджи, сапоги и сюртук; па стуле был приготовлен толстый шерстяной плащ. Женевьеве Доминик подобрал бархатный костюм для верховой езды на теплой подкладке, сапожки, плащ и муфту.

Женевьева стряхивала с плеча тяжелую руку и, казалось, не слышала, как Доминик настойчиво будит, повторяя се имя. Она пыталась спрятать голову под подушку, чтобы не мешал спать раздражающий свет лампы, но конец был неизбежен. Как только сознание вернулось к ней, неумолимо вернулись и неразлучные спутники похмелья: тошнота, барабанный бой в висках и сухость во рту. Она со стоном перекатилась на спину.

— Имей жалость, уйди и дай поспать.

— Тебе придется немедленно встать, — твердо сказал Доминик, срывая одеяло, — одеться и выпить кофе.

При одной мысли об этом Женевьева почувствовала себя так, словно кто-то вытягивает из нее кишки. Она не могла понять, почему Доминик столь безжалостно с ней обращается. Снова застонав, Женевьева повернулась спиной к свету и свернулась в клубок.

Несмотря на сочувствие к ее страданиям, которые каперу были хорошо памятны по дням юности, он не отступил. Доминик приподнял Женевьеву, и поставил на ноги, на которых она держалась весьма нетвердо и при этом все время трясла головой, отказываясь помогать ему.

— Ты ведь не хочешь, чтобы я оставил тебя здесь, Женевьева?

— Оставил? — Желто-карие глаза с трудом открылись.

— Да, здесь, — резко ответил он, стягивая с нее ночную рубашку. — Я еду в Легорн. Ты со мной?

— Меня сейчас стошнит, — простонала она и задрожала от холода.

— О Боже, — пробормотал Доминик, — да тебе еще хуже, чем я думал. Сколько же шампанского ты выпила?

При слове «шампанское» Женевьева споткнулась и, налетев на комод, вцепилась в него.

Доминик подошел к двери:

— Сайлас, мне нужна одна из твоих дьявольских смесей! Женевьева заковыляла обратно к кровати и заползла под одеяло.

— L — Если я сейчас умру, — сказала она, — так лучше уж умереть здесь.

— Не умрешь. Ты будешь спать в карете, а уже к вечеру снова станешь человеком. У Сайласа есть средство против тошноты, но от головной боли оно, боюсь, не поможет.

Сайлас появился, неся поднос, на котором стоял большой стакан отвратительно пахнущей жидкости. Он поставил его рядом с кроватью, бросив понимающий взгляд на скрючившуюся Женевьеву.

— Единственное средство от похмелья — это выспаться, — прокомментировал он уже в дверях.

— В данном случае это не для нее, Сайлас. — Доминик взял в руку стакан. — Ну давай, Женевьева. Выпей. Обещаю, от этого ты почувствуешь себя лучше. А если сможешь выпить все залпом, будет не так уж и противно. — Он ободряюще улыбнулся ей.

Женевьева, которая никогда в жизни не была в столь ужасном состоянии и даже не выходила на улицу в такую холодную погоду, жалобно посмотрела на него, закрыла глаза и залпом выпила содержимое. Пока горькая жидкость прожигала ей готовый вывернуться наизнанку желудок, она, дергаясь и извиваясь, молила о смерти. Из глаз ее катились слезы, она хватала воздух ртом, словно выброшенная из воды рыба. А потом произошло чудо. Буря в животе стихла, кислотное жжение прошло, и она поняла, что ее больше не тошнит.

— Это суровое лекарство, я знаю. — Доминик ласково погладил ее но спине. — Я бы не дал его тебе, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Мы должны быть в пути еще до восхода.

Женевьева кивнула, как ей казалось, весьма энергично, и от этого боль в висках усилилась. Она решила, что впредь движения нужно делать только медленные и осторожные. Именно так, медленно и осторожно, свесила ноги, села на край кровати и, наклонившись, потянулась за чулками. В затылке громко забухало, поэтому она постаралась подтянуть ноги к рукам, а не наоборот.

Доминик не удержался от улыбки, наблюдая за тем, как Женевьева пытается обмануть свое похмелье. Губы у нее были сурово и решительно сжаты, глаза широко открыты, словно ее веки приклеились к бровям.

— Давай-ка я помогу тебе, — сказал Доминик. — Ложись в постель.

Женевьева со стоном облегчения вновь опрокинулась на спину.

Он надел ей чулки, аккуратно разгладив и тщательно завязав подвязки. Женевьева тихо вздохнула, и Доминик бросил на нее свирепый взгляд. Казалось, прошло много времени с тех пор, когда они последний раз предавались любви весело и свободно — как в начале, — и это стройное тело вновь показалось ему бесконечно желанным.

С некоторым удивлением Доминик заметил, что, пока он разглядывал Женевьеву, она снова уснула. Между тем заря уже занималась над горизонтом.

Спохватившись, Доминик быстро начал одевать Женевьеву.

Не прошло и получаса, как он укутал ее в плащ, дал в руки муфту и усадил в карету.

Следующие шестьдесят часов остались самым страшным воспоминанием в жизни Женевьевы. Они останавливались, только чтобы сменить лошадей и поесть. Большую часть первого дня она проспала на плече у Доминика. Но ночью Женевьева проснулась, и чувствовала она себя еще хуже, чем раньше, ко всем ее мучениям добавились еще и тряска в карете по разбитым дорогам. Гостиницы, в которых они останавливались, представляли собой обыкновенные постоялые дворы. Просьбу принести воды, чтобы умыться, здесь встречали с полным недоумением, еду, которую подавали, Женевьева находила совершенно несъедобным варевом.

Доминик оставался абсолютно невозмутимым, все эти мелочи его нисколько не трогали, а когда спутница сердилась, или жаловалась, или, как это было не раз, начинала плакать от холода, грязи и прочих неудобств, он лишь гладил и похлопывал ее по плечу, как капризного малого ребенка. И надо сказать, что такое обращение оказывало желаемое действие: Женевьева сразу чувствовала себя виноватой, извинялась, заставляла себя сидеть прямо и с интересом смотреть в окно.

К концу третьего дня карета перевалила через холм, и путники увидели порт Легорн на берегу моря, простиравшегося до французского берега. Когда спустились в белый опрятный городок, Женевьева безошибочно угадала в изящном абрисе корабля, покачивавшегося на рейде, «Танцовщицу», и сердце радостно забилось.

"Танцовщица» была единственным домом, который у нее теперь остался, а никогда еще Женевьева не нуждалась в домашнем уюте, покое и безопасности так, как сейчас.

Глава 23

— Ну, мадам Делакруа, как вам нравится мое маленькое королевство? — Опальный император энергично обвел рукой спускавшийся террасами к голубой бухте сад дворца Мулини.

— Восхитительно, сир! — ответила Женевьева в строгом соответствии с правилами приличий, которые были лишь данью условностям.

Императору-изгнаннику не было никакого дела до этого маленького уголка земли — действительно никакого! В ответ на ее такт и осторожность в глазах его мелькнула искорка благодарности.

Гости собрались на веранде, расточая комплименты правителю Эльбы по поводу красоты и порядка, царящих в его владениях, и любовались видом с террасы, расположенной в очень удобном месте, — ни один корабль не мог войти в бухту, не будучи замеченным отсюда. Все эти люди приехали из Англии, Франции и Италии в жажде увидеть и поговорить с удивительным человеком, который завоевал всю Европу, за исключением маленького ее уголка. А теперь, в изгнании, стал дружелюбным собеседником, охотно рассказывающим о своей жизни.

Но с такими посетителями, как Делакруа, у коих были нужные рекомендации. Наполеон обсуждал совсем иные материи.

Женевьева не принимала участия в ночных бдениях, которые велись в маленьком кабинете, напоминавшем походную палатку, где не было ничего лишнего. Но Доминик доверительно рассказывал ей обо всем, возвращаясь в их шикарно обставленную комнату для гостей. Они не обманывались на счет этого толстого человека с круглым лицом и выразительными глазами, казалось бы, действительно довольствующегося правлением своим маленьким королевством, командованием игрушечными армией и флотом, строительством дворцов и загородных усадеб. В свои сорок шесть лет Бонапарт оставался тем же честолюбивым лейтенантом, каким был в молодости. К тому же амбиции его подпитывались скукой и пережитым крушением надежд, когда в одночасье он был лишен абсолютной власти и всеобщего поклонения.

— Как я понимаю, сэр Нил Кэмпбел отбыл на материк? — невзначай заметила Женевьева хозяину, наблюдавшему за флотилией кораблей в полевой бинокль, который держал у него перед глазами слуга.

Бонапарт улыбнулся:

— Он хочет проконсультироваться во Флоренции с доктором по поводу своего зрения, мадам.

— Я надеялась встретиться с ним, — так же небрежно обронила Женевьева.

— Боюсь, его не будет дней десять или около того. — Суверен Эльбы пожал подложенными плечами. — Но разумеется, мы будем рады, если вы и месье Делакруа останетесь с нами до его возвращения.

— Вы очень любезны, сир. — Женевьева улыбнулась собравшимся вокруг, которые слышали этот на первый взгляд ничего не значащий разговор и не сомневались в том, что и «хозяин» острова, и те из гостей, кто пожелает, будут здесь в момент возвращения сэра Кэмпбела.

— Буду весьма рад. Пойдемте в дом, пора обедать. Становится прохладно. Вы не находите, что ветер свежеет, Делакруа?

Капер прищурился от ветра, трепавшего его темно-каштановые волосы. Исподтишка взглянув на него, Женевьева ощутила уже знакомое волнение. Как она любила смотреть на Доминика, когда он стоял вот так, вглядываясь в море, — голова чуть запрокинута: свободен!

— Думаю, что с юга идет лишь легкий бриз, сир, — ответил он. — Предстоит ясная ночь, луна будет отлично видна.

"Интересно, ясная ночь нам на руку или нет?» — подумала Женевьева. Казалось, на Бонапарта никакого впечатления не произвело сообщение Доминика, и по дороге в дом они говорили о том о сем, словно ничто в этой жизни их не беспокоило. Может быть, безлунная ночь больше подходит для того, чтобы незамеченными пройти через заслоны?

Она незаметно взяла под локоть Делакруа, шагавшего рядом с императором. Доминик улыбнулся и накрыл ладонью ее пальцы Женевьеве стало так тепло от этого прикосновения.

Казалось, что с той последней ночи в Вене Доминик к ней очень переменился.

Капер взял с нее слово, что впредь Женевьева никогда не будет действовать без согласования с ним, когда речь идет о делах, касающихся его, и никогда не будет сомневаться в его готовности помочь, если речь идет о ее безопасности.

Делакруа ничего не обещал ей взамен, но Женевьева определенно чувствовала ауру безопасности, которой капер окружил ее, и ауру нежности, какую прежде чувствовала с ним только в моменты любви. Женевьева не знала, что все это значит, но чувствовала себя во сто крат счастливее. Раз или два в ее мечты вторгались мысли о будущем, но она с легкостью отбрасывала их «на потом». В настоящем было слишком много дел, оно сулило столько счастья! И ничто не предвещало, что можно лишиться того и другого.

Во время бесчисленной, смены блюд за изысканнейшим обедом Доминик поймал себя на том, что каждую минуту смотрит па Женевьеву. Словно ему постоянно необходимо убеждаться: с ней все в порядке, ей не скучно, тарелка ее не пуста и в бокале есть вино. Правда, о последнем беспокоиться не приходилось. Как большинство умных людей, Женевьева умела учиться на собственных ошибках и более не выказывала склонности подвергать себя алкогольному отравлению.

Как всегда, вокруг мадам Делакруа толпились восторженные поклонники, но ее естественное кокетство Доминика больше не злило — теперь он знал, что фея не способна идти до конца. Доминик вздрогнул, вспомнив о том, что приходилось ей переживать в те вечера, когда он топил свои подозрения в бренди, слишком эгоистичный, чтобы понять, что Женевьева никогда не сможет до конца выполнить план, так наивно и бездумно одобренный им. Просто Женевьева изо всех сил старалась стать такой, какой, по ее мнению, капер хотел ее видеть, быть настоящим товарищем в его авантюрах.

Господи, ведь она и теперь именно так рассматривает их отношения! При этой мысли взгляд его затуманился. Доминик знал, что Женевьева его еще не любит. Она слишком молода, слишком неопытна в житейских делах, поэтому и затеял долгую любовную игру, которая ему самому, к великому удивлению, показалась увлекательной.

За Розмари он вовсе не ухаживал — любовь в один миг накрыла их, словно снежная лавина, а с Анжеликой ухаживания были просто неуместны, их не понимают в мире, где единственная цель — доступ к открытому кошельку. Но в нежной, капризной, любовной покорности этой тигриноглазой феи Доминик Делакруа неожиданно открыл для себя новое чувство. Она безупречно вела себя после отъезда из Вены, и ему не составляло труда придерживаться принятого решения.

— Мы встретимся в моем кабинете, месье Делакруа, — прервал его размышления Наполеон Бонапарт, говоривший решительным голосом, по-прежнему вызывавшим безоговорочное повиновение.

Доминику предстояло выполнить рискованнейшую в его жизни миссию, всем участникам которой грозила смертельная опасность, и он не мог позволить себе хоть на йоту утратить ясность мысли и оплошать. Не важно, что ему уже заплатили, не важно, что, когда Наполеон окажется на свободе, миссия капера будет считаться выполненной, независимо от того, что ждет императора в дальнейшем. Доминик почувствовал себя причастным к его судьбе, гордость креола оказалась поставленной на кон. А гордость значила для Доминика больше, чем сколь угодно толстый кошелек. Капитан Делакруа за недолгий срок знакомства с Наполеоном Бонапартом проникся уважением к величию этого человека и сочувствием к превратностям его судьбы. Закоренелый прагматик был побежден.

— Я хотел бы отправить Женевьеву обратно на корабль, сир. После этого я немедленно присоединюсь к вам. — Получив благосклонный кивок в ответ, Доминик пересек комнату и подошел к Женевьеве в тот момент, когда она собиралась отправиться в сад под руку с лордом Джоном Расселом.

— Дорогая, могу я отвлечь тебя на минуту? — Он дружески улыбнулся лорду Джону, и тот поспешил вернуть мадам Делакруа мужу. — Ты должна вернуться на «Танцовщицу», фея, — Доминик говорил по-английски, приглушенно и быстро, чтобы слуги-французы и итальянцы не могли его понять. — Я останусь здесь, провожу императора в бухту, где он сегодня вечером сядет на корабль.

— А почему мне тоже нельзя при этом присутствовать?

— Если случится нечто непредвиденное, я не хочу, чтобы это коснулось и тебя. Сайлас отвезет тебя на «Танцовщицу», а сам вечером примет командование «Святым Духом».

— Это действительно случится сегодня вечером? — Желто-карие глаза весело заблестели. — Даже при ясной луне?

— Уверяю тебя, темная ночь была бы предпочтительнее. Но ветер нам благоприятствует, Кэмпбела нет, и корабли готовы. Завтра может не быть луны, но и ветра тоже. Словом, надо пользоваться тем шансом, какой предоставляется.

— А войска уже погрузились на корабли?

— Надеюсь, это происходит как раз в эту минуту. Гости собираются на экскурсию в горы, чтобы осмотреть место для занятий спортом, так что до вечера никто яз них здесь не появится. А из подданных императора на острове никто и глазом не моргнет, даже если заметит что-то необычное.

— Тогда не должно быть никаких неожиданностей! — сделала вывод Женевьева с присущей ей логикой. — Я бы предпочла остаться здесь, с тобой, и принять участие в волнующем событии.

Глаза Доминика сузились:

— Надеюсь, вы не забыли, мадемуазель Латур, что, плавая на моем корабле, вы безоговорочно подчиняетесь мне.

Женевьева вспыхнула: это замечание разбудило былые воспоминания. Она действительно забыла, что хозяин фрегата — хозяин и всего, что на нем есть. Просто в последние дни у Женевьевы не было повода думать об этом.

— Ну пожалуйста, — умоляющим голосом попросила она, используя другую тактику, которая с новым, покладистым Домиником могла бы рассчитывать на больший успех, но не в данной ситуации.

— Нет. Я не хочу, чтобы ты путалась у меня под ногами.

— Чтобы тебе не пришлось обо мне беспокоиться? Но я не…

— Женевьева!

Побежденная, она сникла. Женевьеве все равно не переломить его, следовательно, глупо нарушать установившееся между ними согласие бессмысленными спорами.

— Тогда я пойду соберу вещи.

— Сайлас уже собрал. Он ждет тебя в спальне. Как только гости отбудут в горы, вы отправитесь в порт, — Доминик вдруг рассмеялся и ущипнул ее за щеку. — Не будь так неутешна, фея. Ты еще много чего увидишь интересного.

— Но я не хочу, чтобы меня убирали с дороги, как беспомощную, — насупилась она. — Я не твоя подопечная.

Его теперешняя терпимость была безгранична: Доминик лишь спокойно повторил:

— Пока ты плаваешь со мной, ты моя подопечная. На земле, полагаю, мы равные партнеры, но на корабле все подчиняются мне. Все. Меня ждет Бонапарт, и будет неловко объяснять свое опоздание тем, что пришлось урезонивать ярую спорщицу, которая не знает слова «нет».

— О, конечно, я понимаю, что это не прибавит тебе авторитета. — Женевьева озорно улыбнулась. — Но ты уверен, что не хочешь пойти со мной? Я могу придумать гораздо более интересные способы провести день, чем сидеть взаперти с Наполеоном или наблюдать за тем, как грузится на корабли его армия.

— Ты распутница, — не без удовольствия констатировал Доминик. — Я вообще-то тоже, но подобные предложения могут помешать мне сосредоточиться на главном. Так что прочь отсюда. Можешь потратить остаток дня на то, чтобы придумать развлечение для меня, когда я вернусь. — Он коснулся пальцем кончика ее носа и зашагал к выходу, но у самой двери обернулся:

— Да, фея, когда будешь придумывать, не скупись на фантазию. — С этим Доминик вышел, оставив Женевьеву в приятном возбуждении, от которого даже стало приятно покалывать кожу.

Спустя час Сайлас посадил ее в ландо у ступенек дворца и, взобравшись на козлы, отпустил вожжи. Нетерпеливо бивший копытом мул тут же тронулся с места.

"Танцовщица» покачивалась на рейде — один из пяти больших кораблей флотилии, изготовившихся к плаванию. Женевьева проворно прыгнула в корабельную шлюпку, ожидавшую у пристани. Шлюпка направилась к грациозному фрегату. Там Сайлас оставил Женевьеву, а сам отбыл на «Святой Дух» — торговый корабль, нанятый Домиником в Легорне.

Женевьева спустилась в каюту, чтобы сменить элегантное платье для дворцовых приемов на простое хлопчатобумажное. Изящные туфли уступили место детским башмачкам. Золотистая копна волос была стянута в узел шарфом Доминика. Приготовившись таким образом, Женевьева вышла на шканцы и заняла там свою обычную позицию — у гакаборта, откуда могла наблюдать за всем, что происходит в гавани, а равно и на самой «Танцовщице».

Ее присутствие на фрегате стало уже таким привычным, что даже боцман относился к девушке с некоторым уважением, показателем чего могло служить признание за ней этого места как законного — хозяин четко дал понять, что сюда нельзя вторгаться никому. Если Женевьеве что-то требовалось — еда, кофе или вода, а Сайласа не было или он был занят своими матросскими обязанностями, ей и в голову не приходило попросить кого-то другого исполнить обязанности камердинера. Она сама заботилась о себе, тихо пробираясь вдоль перил, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Такое поведение не осталось незамеченным и было оценено.

Облокотившись на перила, Женевьева разглядывала стоявшие в гавани корабли, и ей становилось все яснее, что там происходит необычно активное движение. Личный бриг Наполеона «Непостоянный» был перекрашен под английский. Маленькое суденышко сновало в бухте, подвозя к нему последние запасы: печенье, рис, овощи, сыр, солонину, крепкие напитки и пресную воду. Когда Нила Кэмпбела не было на острове, никому и в голову не приходило спрашивать, что происходит. Для островитян Наполеон не был пленником, он ничего не обещал им и распоряжался собственными армией и флотом, как считал нужным. Просто если бы он захотел покинуть остров, французские и британские патрульные суда остановили бы его. Но для этого им сначала нужно было его поймать.

Женевьева с сомнением покачала головой: Доминик был убежден, что им удастся обойти патрульные корабли. Сам Наполеон нисколько не сомневался в успехе — его уверенность базировалась на осознании своей миссии: снова освободить Францию от Бурбонов и восстановить империю. Но наблюдательнице с «Танцовщицы» было видно, что шансы беглецов весьма призрачны. Единственное, на что они могли рассчитывать, так это на то, что план неожиданного побега окружен строгой секретностью, а поэтому ни у кого не возникнет подозрений. Наполеон исподволь готовил свой флот к прорыву, при этом оживленно обсуждая строительство дорог, организацию больниц и новый бюджет Эльбы на 1815 год.

"Он так же лукав и хитер, как старый лис Фуше», — подумала Женевьева и восхищенно улыбнулась. Она знала, что Доминик подпал под чары Наполеона, и понимала почему. И даже думала, что если бы ей позволили присутствовать во время обсуждения их планов, то тоже оказалась бы под обаянием Бонапарта. А так она видела в происходящем лишь продолжение приключения, начавшегося в день несостоявшейся помолвки и дающего возможность находиться рядом с мужчиной, который был в ее жизни всем, без которого…

Стоп, это запретная тема, ей нет места в сегодняшней реальности. Единственной мечтой Женевьевы было каким-нибудь образом стать неотъемлемой частью, невидимой тканью жизни Доминика Делакруа и не поднимать разговоров о будущем: пусть оно придет само собой.

Громкие приветственные крики по левому борту привлекли внимание Женевьевы. Она перегнулась через перила: небольшой тендер, набитый мужчинами в форме жандармов так, что осел почти по самый планшир, качался па волне под кормовым трапом. И жандармы неуклюже — рапиры путались у них в ногах — стали взбираться по качающейся веревочной лестнице. Солнце сияло на их серебряных пуговицах, на золоте эполет и блестящих пряжках.

— Два часа в море — и у них все кишки вывернет наизнанку, — сказал штурвальный у Женевьевы за плечом. — Очень им тогда помогут эти их пижонские мундиры!

Женевьева, которая только раз испытала превратности морской болезни, бросила на него укоризненный взгляд, но штурвальный лишь фыркнул, явно не испытывая угрызений совести, и Женевьева не удержалась от ответной улыбки. Наблюдая, как неловко вновь прибывшие пытаются приспособиться к качающейся под ногами палубе, тесным помещениям и отсутствию привычных удобств, она посочувствовала боцману, который был ответствен за их размещение и устройство. Вернувшись на корабль, Доминик не захочет, чтобы его беспокоили жалобами с той или другой стороны: любой жалобщик будет быстро поставлен на место. А боцман в этом случае неминуемо пострадает от острого языка хозяина.

Два-три любопытных взгляда остановились на ней, но Женевьева продолжала стоять на шканцах в сторонке, пока на закате не появилась целая стая тендеров, плывущая от пристани. Головной тендер направился к «Непостоянному», и император под звуки горнов взошел на его борт. Второй тендер подошел к «Танцовщице». Доминик безо всяких церемоний взлетел наверх по кормовому трапу. Его сопровождали два гражданских лица, которые так же неуверенно держались на качающейся палубе, как и жандармы, и были несколько обескуражены холодной встречей.

Все трое прошли на мостик, и, когда они представлялись так называемой мадам Делакруа, Женевьева едва сдержалась от смеха. Это были мэр Портоферайо и его заместитель. Господа явно с почтением относились к ритуалам, условностям, у них было свое представление о месте женщины — и это место было отнюдь не на мостике фрегата, который вот-вот должен пуститься в славное плавание.

— Где они будут спать? — шепотом спросила Женевьева, когда гости отошли к перилам, чтобы посмотреть на другие корабли флотилии.

— В каюте Сайласа, — ответил Доминик. — Там две койки. Мы отплываем через час, так что времени готовить ужин нет. Посмотри, что можно найти в кладовой, чтобы это не оскорбило их изысканного вкуса.

— Слушаюсь, месье, — ответила Женевьева и, точно подражая Сайласу, приставила пальцы к виску.

— Нарываешься на неприятности, — заметил Доминик. Женевьева покачала головой:

— На неприятности — нет… а на кое-что другое — разумеется. В конце концов, ты же мне обещал. — Она подмигнула ему, и капер хмыкнул.

— Ты бесстыжая распутница, Женевьева Латур. В ближайшие несколько часов я должен обеспечить побег самого известного и тщательно охраняемого человека в Европе, так что единственное, на что ты можешь рассчитывать, — соблазнить меня.

— Это поможет прочистить тебе мозги, — пробормотала она, шаловливо прижимаясь к нему и не обращая никакого внимания на присутствие посторонних.

— Тогда марш вниз. — Доминик резко оборвал ее фривольные заигрывания, взяв за плечо и развернув к лестнице. — У нас очень мало времени.

— Будь посерьезнее, — фыркнула Женевьева, скользя по палубе, в то время как Доминик весьма решительно подталкивал ее.

— Я совершенно серьезен, — ответил он с вежливой улыбкой. — Никогда не был так серьезен. Насколько я помню, это ты начала.

— Но ты должен вести корабль! — Женевьева была взволнована и нервно смеялась, а он тащил ее в каюту, не обращая внимания на напоминание о капитанских обязанностях.

— Ну, поторопись же! — Доминик сел на кровать, быстро снял сапоги и носки, встал, чтобы стянуть бриджи, отбросил сюртук и рубашку на стул и бухнулся в постель, откровенно рассматривая Женевьеву.

Такой неожиданный поворот событий выбил ее из колеи настолько, что она едва справлялась с пуговицами и крючками на платье, а глаза ее между тем скользили по обнаженному телу на кровати — обнаженному и мощно восставшему…

— Ты просто сумасшедший, — выдохнула она, стягивая платье через голову. — А что, если ты кому-нибудь будешь нужен?

— Я думал, что кое-кому я уже нужен, — лениво улыбнувшись, пробормотал Доминик. — Разве не поэтому мы здесь? Я всегда к твоим услугам…

Женевьева захихикала от возбуждения. Он лежал на постели, предлагая ей себя так, словно она была пашой в женском обличье со своим мужским гаремом. Раздевшись, Женевьева подошла к кровати и остановилась. Она пожирала взглядом это стройное, бронзовое, сильное мужское тело.

— Это все ваше, мадам, — улыбнулся он и заложил руки за голову. — Прошу вас.

Медленно облизывая губы, Женевьева кивнула, потом, опустившись рядом с кроватью на колени, начала касаться его тела, исследовать его, словно то было нечто таинственное и доселе ей неизвестное. Он лежал совершенно неподвижно, в то время как ее трепетные руки скользили по упругим мышцам его живота, крепко сжимали жилистые бедра. Доминик не шелохнулся до тех пор, пока Женевьева не заключила в свои ладони корень его мужского естества и не начала медленно, а потом чуть быстрее тереться о него шелковистым бедром. Все сдерживающие оковы отлетели, Доминик тихо застонал, и Женевьева, удовлетворенно улыбнувшись, легко опустилась на его незыблемо восставшую мужскую плоть.

Бирюзовые глаза загорелись огнем, однако руки Доминик по-прежнему держал за головой, предоставляя Женевьеве вести свою партию. Ей такая полная пассивность, очевидно, доставляла не меньшее удовольствие, чем ему. Но внезапно эта пленительная игра была прервана громким стуком в дверь.

— Месье? — послышался голос боцмана.

Женевьева замерла, глаза тревожно расширились, однако Доминик лишь ободряюще улыбнулся.

— Через десять минут, — крикнул он тем голосом, которого не ослушался бы ни один матрос, даже если бы корабль в этот момент шел ко дну.

— Не останавливайся, — спокойно сказал он Женевьеве, — у тебя есть еще десять минут. Похоже, я там очень нужен.

Это рассмешило ее, и она наклонилась, чтобы поцеловать Доминика, жадно обхватив его губы своими, как это обычно делал он, и продолжая с нарастающей скоростью ритмично двигаться, при этом оба испытывали огромное наслаждение, смеялись и наконец вместе пришли к финальному взрыву.

Доминик ласково шлепнул ее по попке и легко снял с себя.

— Надеюсь это удовлетворит твой ненасытный аппетит хотя бы на несколько ближайших часов, потому что мне действительно нужно вести корабль. — Проворно соскочив с постели, энергичный, как и прежде, он быстро оделся, в то время как Женевьева, томная и расслабленная, как всегда после мгновений любви, лежала и лениво наблюдала за ним. — Соберись-ка теперь, фея, и ты. Тебе ведь нужно покормить гостей.

— Здесь или на палубе? — Женевьева села и, сладко потянувшись, вздохнула.

— Здесь. Я не хочу, чтобы они болтались наверху. Ты сумеешь сыграть роль гостеприимной хозяйки, правда ведь? А я поем на палубе.

— О, Доминик, нет, — всполошилась Женевьева, испуганная такой перспективой. — Разве они не могут поужинать одни? В конце концов, это ведь чистая случайность, что я здесь. На любом другом корабле они и не ждали бы, что кто-то станет их развлекать.

— Но ты здесь, — напомнил он, — и будешь делать свое дело, как любой другой член команды, не так ли, Женевьева? Она наморщила носик от невольного отвращения:

— Да, наверное. Ты хочешь, чтобы они тебе не мешали, и я должна об этом позаботиться.

Доминик утвердительно кивнул:

— Умница. Пусти-ка в ход все свои неотразимые чары, и, если удача нам улыбнется, мы будем в открытом море раньше, чем они решат подышать свежим воздухом после ужина. — Короткий, крепкий поцелуй — и он ушел, оставив ее переодеваться, прибирать каюту, а потом инспектировать кладовку и готовить аппетитный ужин.

На палубу Женевьева вышла в тот момент, когда поднимали якорь. Как всегда, она старалась держаться подальше от Доминика и обращать на себя как можно меньше внимания. Оба штатских, напротив, околачивались возле рулевого и энергичной жестикуляцией сопровождали проход других судов мимо «Танцовщицы», особенно «Непостоянного» с императором на борту. Женевьева видела, что Доминика это раздражает, он время от времени начинал нервно ходить по мостику, но его вельможные пассажиры все время вертелись рядом, забегая вперед, заслоняя ему обзор и задавая глупые вопросы.

— Месье, должен просить вас спуститься вниз, — наконец сказал Доминик, четко выговаривая каждое слово. — Мне предстоит проложить курс для всей флотилии, а я не смогу этого сделать, если вы все время будете бубнить мне в уши.

Мэр недовольно фыркнул и потребовал, чтобы Доминик извинился за столь оскорбительное выражение.

Вместо этого мэр получил безоговорочный приказ немедленно покинуть мостик и не появляться на нем до тех пор, пока его не позовут. Поняв, что, как бы ей этого не хотелось, настала очередь вступать в игру, Женевьева подошла, очаровательно улыбнулась и предложила господам выпить вина и поужинать. Поскольку ее приглашение позволяло инспектирующим сохранить лицо, они дали увести себя с мостика, и Доминик со штурвальным облегченно вздохнули.

Два часа Женевьева провела в невыразимой тоске, слушая выспренние разглагольствования своих гостей. Она рвалась на палубу, но была уверена, что, если появится там слишком рано, хозяин «Танцовщицы» просто отошлет ее назад, продолжать исполнение порученных им обязанностей. После роббера в вист на троих мэр и его заместитель стали обнаруживать явные признаки нетерпения, и Женевьева предложила всем вместе подняться наверх, но оставаться при этом на корме, где они никому не будут мешать. Ее спутники вспылили в ответ на такое предложение, но быстро вспомнили голос и взгляд пирата, прогонявшего их с мостика, и, ворча, неохотно согласились.

Стояла глубокая ночь, но, как и предсказывал Доминик, яркая луна сияла посреди блестящих звезд на совершенно ясном небе. Южный ветер туго натягивал паруса, и «Танцовщица» легко скользила по спокойным волнам. Семь ее соратников так же двигались неплохо, хотя с «Танцовщицей» ни в скорости, ни в изяществе сравниться не могли. Женевьева посмотрела вверх, на топ-мачту, на которой, как она и ожидала, сидел матрос с подзорной трубой. Было известно, что в настоящий момент в этих водах патрулируют один британский и три французских корабля, поэтому, когда впередсмотрящий прокричал: «Парус с севера!» — она оставила своих спутников и побежала на шканцы.

Доминик осматривал горизонт в подзорную трубу. Женевьева подошла и тихо встала рядом.

— Похоже на «Куропатку», — сказал он. — Если повезет, они с такого расстояния не узнают «Непостоянного». — В ожидании действий британского судна на «Танцовщице» воцарилась напряженная тишина; через пять минут Доминик оторвал трубу от глаз и вспомнил:

— А что ты сделала со своими подопечными?

— Оставила на корме, — ответила она. — Внизу я их больше держать не могла.

— Ну, если они не будут делать попыток заявиться сюда, пусть там и остаются.

Тут снова раздался крик впередсмотрящего, Доминик поднял к глазам подзорную трубу.

— «Ландыш», — коротко комментировал он. — Тоже слишком далеко, надеюсь. Британцы именно там, где я и ожидал их увидеть; это единственное, что радует.

Женевьева с уважением посмотрела на капера. Она хотела спросить, откуда ему известна дислокация французских и британских судов, но сейчас был неподходящий для этого момент. Вместо этого она спросила:

— Мы и других сумеем обойти? Доминик поскреб подбородок:

— Сомнительно. Видишь вон там остров? — Он показал на северо-запад, и Женевьева с трудом различила вдали темный горб земли. — Остров находится как раз на нашем пути во Францию. Полагаю, что вблизи него придется столкнуться еще с, парой французских кораблей.

— Ты примешь бой?

— Хотелось бы избежать этого. Но если они узнают «Непостоянного», будем надеяться, что капитану Тайаду удастся прорваться сквозь них.

— А если не удастся? — Женевьева понимала, что испытывает его терпение, задавая столько вопросов, но Доминик казался добродушным и расслабившимся, как бывало с ним всегда в предчувствии опасности. Чем выше было нервное напряжение, тем спокойнее внешне он становился.

— Значит, «Танцовщица» и «Святой Дух» затеют сражение и отвлекут внимание на себя, чтобы дать ускользнуть остальным?

Остров приблизился, Доминик снова посмотрел в подзорную трубу. По его озабоченному лицу Женевьева поняла, что больше вопросов задавать не следует. Через несколько минут она увидела приближающийся с запада парус и почувствовала, какое тревожное напряжение охватило Доминика.

— «Зефир», — спокойно сказал он. — Как я и ожидал. Всех наверх, боцман, занять боевые позиции.

— Слушаюсь, месье. — Боцман неслышно исчез.

Все распоряжения отдавались шепотом. Через несколько минут все матросы были на своих местах и застыли в боевой готовности стрелять или идти на абордаж — что потребуется. Женевьева знала, такие же приготовления проведены Сайласом на «Святом Духе». Она быстро ретировалась в тень, чтобы Доминик не решил, что ее присутствие наверху в столь опасный момент крайне неуместно.

В тот момент когда «Зефир» засек «Непостоянного», над морем, посеребренным лунным светом, поднялся шум. Женевьева услышала, как на борту «Зефира» люди громко обменивались репликами, ветер далеко разносил их голоса. Капитан «Зефира» запрашивал «Непостоянного» о причине его появления в этих водах. Однако запрос был дружеским, похоже, формальным. По тону капитанов было ясно, что они старые знакомые. Капитан Тайад заверил приятеля, будто совершает обычный рейс в Геную, а Наполеон благополучно отдыхает на Эльбе. Его заверения были без колебаний приняты коллегой, у которого не было оснований сомневаться в их правдивости.

Потом капитаны обменялись на прощание добрыми пожеланиями, и «Зефир» сменил галс. Команде был дан отбой, но лишь через два часа Доминик смог спокойно вздохнуть и закурить свою маленькую сигару.

Миссия, которую Доминик Делакруа принял на себя много недель назад по предложению отцов Нового Орлеана, была выполнена.

— Это все? — прошептала Женевьева; это были ее первые слова с тех пор, как был замечен «Зефир».

— Ты бы шла в постель, — ответил Доминик и затянулся сигарой так, что кончик ее ярко засветился во мраке. — Да, мы прорвались. Удача, правильная оценка и расстановка сил снова нам помогли. Через три дня будем в бухте Хуан.

— А потом?

Вместо ответа Доминик, прислонившись к перилам, протянул к ней руки, и Женевьева вошла в их кольцо.

— А потом посмотрим. — Он рассеянно и ласково погладил ее по волосам, этот жест всегда успокаивал Женевьеву, в такие минуты ей казалось, что она — часть его самого, неотделимая и признанная им. — Это безумная авантюра, фея, и мне хочется досмотреть ее до конца.

— Мне тоже.

— Ну разумеется, — тихо согласился он. Сердце у Женевьевы подпрыгнуло от счастья: она стояла рядом с Домиником, и эта ночь принадлежала только им двоим.

Глава 24

— Скорее всего они отправились на Эльбу с пилигримами. — Великий князь Сергей горько усмехнулся. — Мариотти говорит, что Делакруа внедрились в разведывательную сеть, как настоящие профессионалы. Бартолуччи им мало чем помог.

— Мадам Делакруа наверняка использовала те крупицы информации, которые получила, играя в пике, — проворчал Себастиани. — Полагаю, господа, что наш долг задержать столь искусную шпионку и передать ее в руки правосудия.

— Но если Наполеону удастся вернуться во Францию, друг мой, то мадам Делакруа будет шпионкой победителя, — заметил Легран. — Она станет преданной слугой, заслуживающей скорее награды, чем наказания.

— Бонапарт еще не победил, — возразил Чолмондели. — Ему лишь предстоит вернуть себе титул императора, а пока Париж в руках Бурбонов.

— Мариотти считает, что эта чета помогла Бонапарту бежать с Эльбы, — продолжил князь Сергей. — У месье Делакруа, судя по всему, есть фрегат, и к тому же он нанял торговое судно.

— Значит, они с Бонапартом высадились три дня назад в бухте Хуан. — Легран подошел к окну и посмотрел на простиравшийся перед ним залив. — Вопрос в том, останется ли эта парочка при Бонапарте или, считая свою миссию завершенной, переберется на свежее пастбище?

— Это будет нетрудно узнать. Губернатор Антиба присутствовал при высадке. Вероятно, он обратил внимание на спутников Бонапарта. Такую исключительную личность, как мадам Делакруа, трудно не заметить, — Тогда предлагаю ехать в Антиб, — улыбнулся Себастиани своей постной улыбкой. — Если они идут вместе с Бонапартом, мы легко догоним их. Четверо мужчин могут двигаться гораздо быстрее, чем торжественная победоносная процессия императора. Меня лично мало интересует муж, но я сгораю от нетерпения сыграть еще раз в пике с мадам.

— Я тоже, — присоединился Легран. — И если закон не сумеет наказать шпионку, мы сделаем это сами.

— Между нами говоря, думаю, что мы можем придумать весьма подходящую месть — вкрадчиво сказал Себастиани. — Но будем честны, господа, и признаем, что руководствуемся в значительной мере личными побуждениями. — Он небрежно пожал плечом. — Шпионская деятельность мадам как таковая меня не смущает. Смущают методы. — Он внимательно посмотрел в глаза каждому. — Быть подобным образом одураченным более чем унизительно. Ведь у дамы и в мыслях не было выполнять свои обещания.

— Тогда, вероятно, следует помочь ей исправить ошибку, — невинно предложил француз. — Это, как известно, никогда не поздно.

— Совершенно верно. — Чолмондели встал, глаза у него возбужденно сверкали. — Итак, в Антиб.

— Он великолепен, — выдохнула Женевьева, успокаивая свою лошадь, застоявшуюся и в нервном напряженном ожидании. Они находились в предместье Гренобля.

Наполеон и его быстро растущее сопровождение впервые встретились здесь с враждебно настроенным гарнизоном.

Маленький круглый человек, облаченный в скромную, но впечатляющую форму, величественно и невозмутимо окинул взглядом шеренги солдат, выстроившиеся под штандартом Бурбонов. Потом с неподражаемой эффектностью распахнув свою серую шинель и подставив грудь под дула вражеских ружей, высокопарно обратился к гарнизону:

— Солдаты, если есть среди вас хоть один, кто желает убить своего императора, он может это сделать сейчас: вот я! Доминик тихо присвистнул и в изумлении покачал головой:

— Через две минуты они будут есть из рук Бонапарта.

— И разве можно их за это осуждать? — шепотом ответила Женевьева, словно зачарованная следившая за тем, как солдаты гарнизона один за другим бросают ружья на землю.

Невозможно описать магнетизм, которым обладал этот человек, похожий скорее на упитанного священника, чем на закаленного в боях солдата, и провозгласивший себя императором от имени народа до того, как удосужился узнать его мнение.

Наполеон въезжал в Гренобль, и над встречавшей его толпой стоял несмолкаемый гром приветствий, а еще недавно враждебные ему солдаты с радостными возгласами присоединялись к свите императора, Женевьева пришпорила свою лошадь. Доминик ехал рядом. В последние дни он стал задумчивым, но, если она пыталась узнать почему, лишь смеялся и переводил разговор на другую тему. Однако, будучи от природы упрямой, Женевьева упорствовала:

— О чем ты думаешь?

— О том, что все это безумие, — на сей раз без обиняков ответил Доминик. — С тех пор как Священный союз снова объявил войну Наполеону, его поражение предрешено.

— Ты еретик, разве можно так говорить! Ты сомневаешься в исходе этой великой и славной авантюры? — Она была удивлена и разгневана.

— Да, больше в этом ничего и нет — лишь великая и славная авантюра. За два года Наполеон потерял две великие армии. Где он найдет другие, такие же большие и обученные, чтобы сразиться с союзниками, чьи войска одержали победу в двух последних кампаниях?

— Но королевская армия в Лионе перешла на его сторону, — напомнила Женевьева. — И маршал Ней снова присоединился к императору. Народ Франции мечтает избавиться от Бурбонов, он встанет за Наполеона.

— Может, и так, — согласился Доминик, но как-то неуверенно. — Несмотря на весь свой магнетизм, дорогая. Наполеон — человек, напуганный оглушительным поражением. Однажды он уже проиграл войну и потерял трон; боюсь, бывший император не сможет оправиться от этого.

Несколько минут Женевьева ехала в молчаливой задумчивости, затем спросила в недоумении:

— Почему же в таком случае ты все еще с ним? Ты свою задачу выполнил и больше не обязан во всем этом участвовать. Тебя ждут открытые моря, не так ли? — Она старалась говорить весело, надеясь, что смех скроет отчаянную тревогу, таившуюся в вопросе.

Когда эта эскапада окончится, что станется с ней? Доминик снова отправится пиратствовать. С той самой ночи после похищения, когда Доминик предложил ей стать хозяйкой своей судьбы, разговор о будущем, которое наступит после этого приключения, никогда не поднимался.

Доминик улыбнулся, и легкая грусть пробежала по его лицу.

— Возможно, моря и ждут, но я пока могу послужить Бонапарту. В случае поражения ему понадобится убежище, и Америка — самое подходящее для этого место. По предложению Фуше, «Танцовщица» будет стоять в Рошфоре. Если императору срочно понадобится корабль… — Он замолчал, сомневаясь, подходящий ли сейчас момент говорить о планах Женевьевы.

Разумеется, это помогло бы ему определить и свои собственные. Если бы Доминик мог понять, заставил ли ее приобретенный в последнее время опыт обольщения хотя бы задуматься о чем-то ином, кроме идеи стать куртизанкой и обосноваться в какой-нибудь европейской столице! Этот план у него не было никакого желания поддерживать.

— Месье? — размышлениям Доминика положил конец подскакавший на коренастой лошади Сайлас; обычно бесстрастный, он был крайне возбужден. — Можно вас на одно слово, месье? — тихо проговорил он, многозначительно поглядывая на Женевьеву.

Доминик нахмурился и проскакал немного вперед:

— Что за секретность, Сайлас?

— Может быть, и никакой, месье, — ответил старый матрос, — но я не хотел бы зря тревожить мадемуазель. Клянусь, я видел итальянца из Вены.

— Итальянца? — Доминик посмотрел на него непонимающе. — А, ты имеешь в виду Себастиани.

— Да, вроде так его зовут. Мадемуазель провела однажды вечер в его доме, а сейчас он рыщет поблизости.

— Не понимаю, что в этом подозрительного, Сайлас? И почему ты считаешь, что Женевьеву это известие может встревожить? Вероятно, итальянец по поручению союзников наблюдает за продвижением Наполеона.

— t — Не нравится мне это, — упрямо повторил слуга. — Я предчувствую неприятности.

За годы общения Доминик привык с доверием относиться к интуиции Сайласа. Капер уже был совершенно уверен, что одураченные информаторы Женевьевы раскусили се, но погнаться за ней через всю Францию, тем более в момент происходящего там переворота, — это уж слишком.

— Что ж, давай поищем жилье, — сказал он Сайласу, — а потом поразведай, что сможешь. Я буду все время держать Женевьеву в поле зрения.

— Да, так будет лучше, — согласился Сайлас. — Никогда не знаешь, что она выкинет, если ей что-то взбредет в голову.

— О чем вы там шепчетесь? — поравнявшись с ними, поинтересовался объект последнего комментария. — Я не люблю секретов. Во всяком случае, — добавила она, — таких, которые мне неизвестны.

— Мы обсуждали вопрос о ночлеге, — улыбнулся Доминик. — Ты, как обычно, хочешь воспользоваться гостеприимством императора? Тогда нам нужно просто ехать за ним.

— Нет, — решительно ответила Женевьева. — Там будут лишь речи и всякие формальности, а я устала ехать верхом и мне надоели речи, кроме того, я голодна, а если мы будем ужинать на приеме у императора, то будет некогда поесть за разговорами…

— Этого вполне достаточно. — Доминик протестующе замахал рукой, чтобы остановить этот безудержный поток. — Ваше красноречие меня совершенно убедило, мадам, я согласен. Мы найдем тихую гостиницу и немного насладимся уединением.

— Вот это, — констатировала Женевьева. — лучшая идея с тех самых пор, как мы покинули Антиб.

— Если бы ты играла по правилам, у меня были бы и другие, — заметил Доминик и был вознагражден озорным смешком и чувственным взглядом загоревшихся тигриных глаз.

— Тогда я поеду посмотрю, что здесь за гостиницы, — с невозмутимым достоинством сказал Сайлас и свернул на боковую улицу.

Гренобль с трудом справлялся с триумфальным и шумным нашествием. Императора принимали в губернаторском доме, его свиту разместили в лучших гостиницах. Сайлас был человеком предприимчивым и, рискнув выехать за пределы городской стены, нашел сговорчивую жену фермера, которая предложила прелестную спальню под крышей дома для хозяев, а слуге — соломенный тюфяк в хлеву. Но прежде чем отдохнуть, Сайлас вернулся в Гренобль, чтобы поискать сеньора Себастиани.

Доминик сидел у открытого окна спальни, вдыхая мягкий ночной воздух поздней весны и родной запах спящей Женевьевы, когда Сайлас вернулся. Доминик вышел, тихо притворив за собой дверь, и, неслышно спустившись по лестнице, через кухню проследовал во двор, где уже ждал Сайлас.

— Они все здесь, месье. Все господа нашей мадемуазель.

— Не следует их так называть, — сухо поправил его Доминик. — Насколько я знаю, она не претендует на это.

— Это не мое дело, месье, — флегматично ответил матрос.

— Ты меня удивляешь, Сайлас. Они приехали вместе?

— Похоже, что так. Я накрыл их в таверне на базарной площади. Все четверо держались вместе.

— Значит, у них общее дело и они — на одной стороне, — вслух размышлял Доминик. — Хотя на какой — это еще предстоит выяснить. За последние двенадцать месяцев объявилось столько перевертышей, что никогда не угадаешь.

— У них те же самые интересы, — объявил Сайлас. — Или интерес. — Он наморщил нос и уставился на звезды. — Если они ищут мадемуазель…

— Зачем им это нужно? — Доминик понятия не имел, что знает Сайлас о том, как обстояли дела в Вене, но старый матрос был очень хитер и обладал столь же выдающейся проницательностью, как и интуицией. Сейчас он лишь пожал плечами и продолжал разглядывать небо.

— Думаю, если им пообещали что-то и не выполнили…

— Проклятие! — Доминик отшвырнул сигару и яростно растоптал ее каблуком.

Он-то ведь думал лишь о том, что эта четверка раскусила Женевьеву как шпионку, добившуюся своей цели. Неприятно, но такова игра, в которую все они играли, и опыт должен был им подсказать: в конце концов кто-то выигрывает и кто-то проигрывает. Но Женевьева, легкомысленно бросая камешки, попала в самое больное место — уязвила мужскую гордыню.

Доминик попробовал себе представить, что бы чувствовал сам в подобной ситуации. Особого воображения здесь не требовалось. Предвкушать обладание этим соблазнительным телом, проглотить наживку в виде откровенно чувственных взглядов, зазывного смеха, восхитительных интимных прикосновений, а в последний момент оказаться с носом всего лишь потому, что не хватило удачи или умения в карточной игре! Да к тому же понять, что у женщины и в мыслях не было выполнять свои обещания! Их приняли за дураков в той единственной сфере, где мужчина не может позволить себе остаться одураченным. А поскольку их четверо, они подливают друг другу масла в огонь неутоленной ярости оставленных на бобах «любовников».

— Я не спрашиваю тебя, откуда ты это знаешь, — сказал Доминик.

Старый матрос грустно усмехнулся:

— Это ж было ясно как Божий день, если б вы только захотели увидеть.

Доминик поморщился. А ведь не увидел!..

— Я все расскажу утром Женевьеве, чтобы она была настороже. Следи внимательно за нашими «друзьями». Не вижу смысла что-либо предпринимать в настоящий момент или давать им понять, что мы обнаружили их присутствие. Так будет легче предупредить их действия.

Доминик лег подле Женевьевы, она вздрогнула и проснулась:

— Где ты был? — сонно пробормотала она, сворачиваясь клубочком под его рукой.

— Разговаривал с Сайласом. Спи, mon coeur. Я расскажу тебе все утром.

"Сердце мое», — подумала Женевьева, и нежная волна захлестнула ее. — Может быть, это все же больше, чем игра слов, ну чуть-чуть больше».

На следующее утро за завтраком Доминик рассказал, что четверо ее бывших «любовников» в Гренобле.

— Но почему? — Поглощая ароматную начинку бриоша, Женевьева нахмурилась. — Как ты думаешь, они шпионы союзников?

— Возможно. — Доминик неопределенно пожал плечами. — Но вероятно также, что здесь есть и еще кое-что. — Он пил кофе, тщательно подыскивая слова. — Поэтому я хочу, чтобы ты все время была у меня на глазах, пока они здесь.

— Но почему? — снова спросила Женевьева. — Какое отношение это может иметь ко мне? Дела с ними давно закончены. — Отправив в рот кусочек консервированного абрикоса, она смотрела на Доминика с абсолютно невинным видом.

Доминик вздохнул. Ее изощренность в определенных делах и бесстрашие, с каким она встречала все неожиданности, заставила его забыть, что Женевьева еще очень юна, воспитана в строгих креольских традициях и только недавно выпорхнула из-под надежного укрытия широкого латурского зонтика, а посему не лишена наивного простодушия, которое в данном случае может оказаться опасным.

— Ты, конечно, можешь так думать, моя дорогая, но ставлю десять против одного, что эти джентльмены так не думают. Мужчины обычно не прощают, когда из них делают дураков, особенно девушки с неожиданным талантом к карточной игре.

По глазам было видно, что она начинает понимать. Быть может, Женевьева и простодушна, но в сообразительности ей отказать нельзя.

— Ты думаешь, они хотят отомстить? — задумчиво спросила она, вспомнив с внезапной ясностью то утро незадолго до бала у Полански, когда те четверо явились в ее гостиную и у нее возникло отчетливое чувство опасности.

Тогда Женевьева подумала, что, подбадривая друг друга, они, быть может, просто хотели отыграться, но вечером, после ужасной сцены на балу, мужчины ясно дали понять, что не собираются складывать оружие. Однако Женевьева считала, что с отъездом из Вены вся эта неприятная история осталась позади.

— С уверенностью ничего сказать нельзя. Быть может, их присутствие здесь и не имеет к тебе никакого отношения. Но пока я не смогу убедиться в этом, ты будешь вести себя немного осторожнее, чем обычно, хорошо? — Он улыбнулся, но глаза его смотрели пристально и серьезно.

— Не могу представить, что они могут сделать мне в нынешних обстоятельствах, — упрямствовала Женевьева. — Мы же находимся в самом центре целой армии.

— И тем не менее… — Он поднял брови.

— Тем не менее я буду следовать за тобой как тень, — рассмеялась Женевьева. — Пока не прибудем в Париж.

И она держала слово на протяжении всего триумфального шествия в Париж, в ходе которого бастионы обороны Бурбонов сдавались один за другим. Когда Наполеон вступил в Фонтенбло, оказалось, что Людовик, уже покинул столицу, которая горячо приветствовала возвращение императора.

В Фонтенбло исчезли и четверо преследователей четы Делакруа. Сайлас, впрочем, вовсе не почувствовал от этого облегчения, напротив, очень встревожился:

— Если я могу их видеть, месье, мне спокойнее, — озабоченно сказал слуга, когда они въезжали в Париж через южные ворота.

— Может быть, мы напрасно беспокоились? — Доминик бросил Взгляд на Женевьеву.

Она пребывала в состоянии радостного возбуждения, предвкушая встречу с городом, который многие креолы считали своей духовной родиной.

— Если в их задачу входило наблюдать за продвижением Наполеона и за приемом, который ему оказывают, то здесь их обязанности заканчиваются. Союзникам не нужны шпионы, чтобы докладывать о торжественном въезде в Париж — это событие публичное.

— Возможно, они отложили свою затею до Парижа, — пробормотал Сайлас. — В большом городе, где все расползаются, ее осуществить легче.

— Что легче осуществить? — нетерпеливо спросила Женевьева. — Я думаю, вы делаете из мухи слона, Сайлас. Я их даже ни разу за все путешествие не видела. А ты, Доминик?

— Мне не нужно их видеть самому, если Сайлас говорит, что они здесь, — резко оборвал ее Доминик.

Женевьева закусила губу и, виновато покраснев, улыбнулась молчаливому матросу:

— Я ни в коем случае не сомневаюсь в словах Сайласа. Но вы, по-моему, придаете этому слишком большое значение. Что, вы полагаете, они могут сделать?

— Если бы я это знал, мадемуазель, я бы не волновался, — ответил Сайлас довольно резко. — Но я знаю, что на городских улицах порой гораздо опаснее, и если вы будете, как всегда, бездумно слоняться по ним, неизвестно что может случиться.

— А я не собираюсь сидеть в какой-нибудь душной гостинице и бить баклуши только потому, что у вас слишком буйное воображение, — вспылила Женевьева, возмущенная ворчливым упреком, которого не заслуживала: ведь всю дорогу вела себя примерно.

Пришпорив коня, она помчалась рысью, обогнав своих сопровождающих.

Доминик не знал, кого из них двоих — Сайласа или Женевьеву — утихомиривать первым. Но пока он колебался, Сайлас снова невозмутимо сказал:

— Лучше, если я буду все же смотреть в оба, месье.

— Да, нам надо держать ухо востро, — согласился Доминик так же невозмутимо. — Я намерен снять дом на время пребывания в Париже. Там мы будем менее уязвимы.

Оставив, судя по всему, уже смягчившегося Сайласа, Доминик поскакал вперед и догнал Женевьеву. В течение нескольких минут она не обращала на него никакого внимания, потом сказала:

— Надеюсь, ты не ждешь, что я стану просить у него прощения. Матрос был не менее груб, чем я.

— Он беспокоится за тебя, и у Сайласа в отличие от тебя не было возможности выучиться хорошим манерам, — назидательно сказал Доминик. — Тебе ведь так просто помириться с ним.

Женевьева снова помолчала, потом призналась:

— Я немного зарвалась, конечно. Но Сайлас делает из мухи слона, и я не собираюсь трусливо сидеть за запертой дверью в какой-то набитой людьми гостинице…

— Никто тебя и не заставляет, — успокоил ее Доминик. — Я собираюсь снять дом. Просто тебе нельзя будет выходить из пего без сопровождения. Я не слишком многого требую?

— Может статься, что и слишком, — серьезно ответила Женевьева. — Я не могу все предвидеть. Допустим, мне нужно выйти, а вас с Сайласом нет?

— Будем надеяться, что такого не случится, — мягко возразил Доминик.

Капер подавил раздражение, которое в обычное время вырвалось бы из него гневной тирадой. Ведь Женевьева не намеренно злила его, она лишь по обыкновению о простых вещах говорила просто и прямо, как в голову придет.

Женевьева вдруг не к месту засмеялась:

— Что это ты такой покладистый в последнее время, Доминик? Я думала, ты станешь нарочито спокойным и очень сердитым после того, что я сказала.

— Так ты меня провоцировала? — воскликнул он почти весело — смех Женевьевы был таким заразительным!

— Нет, не совсем. Просто раньше, даже если я не намеренно провоцировала тебя, тебе всегда так казалось, я уже привыкла к этому. А теперь никогда не знаю, какой реакции от тебя ждать.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся к старому? — удивленно спросил он.

— Нет, совсем не хочу! Просто меня немного смущает, когда я слышу не то, чего жду. Но смею тебя заверить, я привыкну. До тех пор пока… — По мере того как Женевьева понимала, что она начала говорить, голос ее замирал.

"До тех пор, пока мы с тобой вместе», — чуть было не вырвалось у нее. Но сидящий глубоко внутри страх — не искушать судьбу — удержал от разговора о расставании. Быть может, если ни она, ни Доминик никогда не будут говорить об этом, этого и не случится?

— Как ты думаешь, это Нотр-Дам? — Она показала на изящный остроконечный шпиль, вонзающийся прямо в небо над скатами серых крыш.

Доминик между тем размышлял о том, чего недоговорила Женевьева. Вероятно, она имела в виду «до тех пор, пока ты сохраняешь теперешнюю сдержанность». А потом решила, что это будет не слишком вежливо, если не сказать, откровенно грубо. Решив так, капер предоставил всего себя в ее распоряжение. Как раз в этот момент они ехали по широким бульварам, которые по-настоящему сделали Париж столицей Наполеона. Доминик бывал здесь не раз и видел, как из неряшливого, расползшегося зловонного предместья они превращались в стройные аллеи, ведущие к открытой широкой, красиво оформленной площади с Триумфальной аркой и великолепными монументами. Да, во многих отношениях Париж можно было считать одним из величайших достижений Наполеона.

— Занятное, хотя и не слишком плодотворное путешествие, — заметил Жан-Люк Легран, устраиваясь у себя в гостиной на улице Риволи.

— Да уж, при том, что Делакруа и этот мрачный матрос не спускают с нее глаз, ее невозможно оторвать от них, как улитку от скалы. — Чолмондели недовольно скривил рот. — Думаю, что в праздничной суете мадам будет легче выхватить в толпе.

Взяв из рук ливрейного лакея бокал бургундского, Себастиани заметил:

— Нам надо проявить выдержку. Выяснить, где они живут, будет нетрудно. Адрес станет известен множеству людей при дворе. Нас заметили и узнали, хоть мы и были чрезвычайно осторожны, поэтому они и не отпускали мадам от себя ни на шаг. Однако… Если сейчас мы исчезнем на время из поля их зрения, Делакруа ослабят бдительность. В конце концов, они ведь не уверены наверняка, что мы замышляем нечто дурное.

— А будучи столь приближенными к императору особами, они будут обязаны участвовать в придворной жизни, — задумчиво продолжил Легран. — Иначе зачем бы им вообще приезжать сейчас в Париж. Мадам все время будет присутствовать на балах, ужинах, вечерах. Следовательно, ей придется посещать портного, галантерейщика. Разумеется, при ней всегда будет служанка, но от служанки ничего не стоит отделаться.

— Все это так, Легран, — согласился Чолмондели, — но сколько еще может продолжаться эта праздничная круговерть?

Бонапарту нужно укреплять свои позиции. Конечно, он нападет на союзников прежде, чем те нападут на него.

Он не из тех, кто долго ждет, чтобы отомстить за оскорбление. Наполеон очень скоро отправится воевать.

— И Делакруа уедут из Парижа, — подхватил Себастиани. — Я не желаю, господа, лишиться того, что мне причитается. Его собеседники заговорили одновременно.

— Значит, мы все согласны, — резюмировал хозяин все, что было сказано и что подразумевалось. — Действовать будем быстро, но осторожно. Думаю, следует нанять кого-нибудь, кто будет следить за ней, выждет удобный момент и… Я знаю людей, которые охотно сделают все, что потребуется. Мадам Делакруа когда-нибудь придется выйти за порог своего дома, а как только она это сделает…

Глава 25

Доминик заверил Женевьеву, что у него уйма времени на показ достопримечательностей города в первые же дни после их приезда в столицу. И теперь они вместе с высшим светом присутствовали на красочном празднике Майского поля, учрежденном императором в честь восстановления монархии. Торжества были не менее пышными, чем день его коронования. Но Женевьеве почему-то было грустно, что, разумеется, казалось странным и смешным среди всей этой пышной церемонии, великолепия экипажей, мундиров, шелков, вышивок, золота, серебра и драгоценных камней. Все это было лишено смысла, если — пока? — император не отправится на войну и не одержит победу.

— Фуше хочет поговорить со мной, дорогая, — сказал Доминик, когда закончилось грандиозное финальное шествие с флагами. — Я должен быть в Елисейском дворце. Ты хочешь поехать со мной или предпочитаешь, чтобы Сайлас отвез тебя домой?

— Лучше поеду домой. У меня чертовски болит голова, а сегодня еще предстоят ужин и бал.

Доминик посмотрел на нее озабоченно:

— Это на тебя совсем не похоже, фея, — хворать. Если, конечно, не пришло твое время, тогда это продлится…

— Мне немного неловко. — Она вымученно улыбнулась. — Ты вникаешь в такие интимные подробности.

— Но мой интерес вполне оправдан, разве нет?

— Да, — согласилась Женевьева. — Но я подозреваю, что афиширование такого рода интереса не слишком распространено среди мужчин. Конечно, я могу ошибаться, — добавила она, озорно взглянув на него, — поскольку мой опыт ограничен лишь тобой и нашими весьма нерегулярными отношениями. Думаю, при регулярных отношениях момент зачатия не исключается, а посему нет необходимости в скрупулезном подсчитывании…

О небеса, что она несет! Ее интонация была почти мечтательной. Щеки зарделись от смущения, она резко повернулась, не заметив огонька, вспыхнувшего в глазах капера.

Доминик колебался. Не почудилась ли ему эта мечтательная нотка в ее голосе?

— Может быть, нам пора поговорить о твоем будущем? — осторожно предложил он.

"Твоем, а не нашем», — печально отметила про себя Женевьева.

— Да, согласна, пора. Но здесь едва ли подходящее для этого место. — Она обвела взглядом бурлящую и галдящую вокруг толпу; каким-то чудом голос ее обрел прежнее спокойствие, разве что звучал чуть-чуть резче обычного, но это и не плохо. — Кроме того, у меня болит голова, наверное, из-за толчеи и всех этих оркестров. Я бы хотела немного отдохнуть.

— Да, разумеется. — Доминик кивнул Сайласу, скромно ожидавшему в нескольких шагах позади. — Сайлас, отвезешь Женевьеву домой? Я отправляюсь в Елисейский дворец, но скоро приеду домой.

— Да, месье, — с обычной готовностью ответил Сайлас. — Мадам, вы желаете идти пешком или мне найти экипаж?

— Пойдем пешком. Может быть, это снимет головную боль, к тому же наемный экипаж никогда не бывает чистым, во всяком случае, теперь.

Центральные улицы были полны зевак, и Сайлас предложил свернуть в одну из боковых — узких, но более свободных. Впрочем, здесь тоже было достаточно людно, и, наверное, поэтому от внимания Сайласа ускользнул закрытый экипаж, медленно следовавший за ними.

Но вдруг людской водоворот немного отпрянул назад, и в следующее мгновение Женевьева увидела слева от себя распахнутую во внутренний двор огромную кованую дверь, услышала пронзительный свист, потом резкий щелчок кнута, быстрый грохот копыт и железных колес по брусчатке.

Рядом появилась карета, в глубине которой сидел человек. Толстая плеть из воловьей кожи со страшной силой обрушилась на голову Сайласа, он споткнулся и, взвыв от боли, рухнул на колени. Упавшего матроса отделяла от Женевьевы широко открытая дверца кареты. Из экипажа метнулась рука и схватила ее за плечо. Не раздумывая ни секунды, Женевьева резко отскочила назад и захлопнула дверцу, прищемив схватившую ее руку. Непристойное ругательство донеслось из кареты. Не смея задерживаться возле Сайласа, который, тряся головой, пытался подняться на ноги, она прыгнула к двери, ведущей во внутренний двор.

Девушка вжалась в высокую каменную стену, не зная, станут ли ее преследовать. С улицы донеслись возмущенные голоса, толпа начала собираться вокруг Сайласа, и экипаж бешено рванул с места, ничуть не заботясь о безопасности пешеходов. Женевьева только теперь поняла, как она испугалась, и гордо выпрямилась. Однако руки у нее все еще дрожали. Она осторожно покинула свое убежище и вышла на улицу, где Сайлас, все еще нетвердо державшийся на ногах, озирался по сторонам. Каждая черточка его лица была тревожно напряжена.

При виде Женевьевы выражение тревоги сменилось явным облегчением, но лишь на мгновение. Взглянув на ее побелевшее лицо, он нахмурился.

— Я в полном порядке, Сайлас, — бодро заверила Женевьева. — А вот вы как? — Она притронулась к багровому рубцу, пересекшему его щеку.

— Ерунда. — Слуга моргнул и стряхнул ее руку. — Ерунда по сравнению с тем, чего я заслуживаю, — ответил он, и гримаса отвращения исказила его лицо. — Слепой дурак, я обязан был их заметить! Месье спустит с меня шкуру.

— Это вовсе не ваша вина! — запротестовала Женевьева. — Как вы могли предвидеть?

— Должен был, — мрачно сказал Сайлас. — Если бы вы не среагировали так быстро…

— Ну ладно, пойдемте домой, посмотрим вашу рану. — От ее внимания не ускользнула нотка восхищения в голосе матроса, что доставило Женевьеве явное удовольствие.

Сайлас редко выказывал одобрение, и если выказывал, то делал это с неохотой. Остаток пути до дома они проделали без приключений, но Сайлас наотрез отказался от помощи Женевьевы.

— Я должен отправиться в Елисейский дворец и доложить обо всем месье, — твердо заявил он. — А вы заприте дверь и никому не открывайте.

— Месье вернется через час или около того, Сайлас. Можно и подождать.

— Если вы так думаете, вы плохо знаете месье, — ответил матрос. — Он вздернет меня на нок-рее, если я не доложу ему обо всем немедленно.

— Ну позвольте мне хотя бы смазать вашу рану.

— Чем хуже я буду выглядеть, тем лучше для меня, мадемуазель. — В виноватых глазах матроса мелькнула смешинка.

В коридорах Елисейского дворца толпились чиновники, военные, участники празднества, просители и дипломаты. При виде матроса с серьгой в ухе и конским хвостиком на затылке, интересующегося, где найти месье Фуше и месье Делакруа, они удивленно поднимали брови. Однако в конце концов его препроводили в большую прямоугольную комнату с высокими окнами и черно-белым мраморным полом.

Увидев Сайласа, Доминик поднялся с кушетки, на которой беседовал с Фуше, и быстро пересек комнату.

— Черт возьми, что случилось, парень? — Его обычно ровный голос звучал хрипло и взволнованно. — Где Женевьева?

Сайлас сглотнул, нервно облизал губы и, ничего не приукрашивая, ничуть не пытаясь выгородить себя, рассказал о случившемся. Доминик выслушал не перебивая, выражение его лица снова стало бесстрастным.

— Тебе нужно заняться своей раной, — только и сказал он, потом повернулся к министру:

— Мы продолжим наш разговор в следующий раз, Фуше. Но вы можете быть уверены, что «Танцовщица» будет стоять у Рошфора до тех пор, пока дело императора не решится тем или иным образом. Министр Фуше кивнул и спросил:

— Как вы думаете, кто напал на мадам? Или это случайность?

— Никакой случайности, — ответил Доминик. — Думаю. что это Жан-Люк Легран, но доказательств у меня нет.

— А почему Легран проявляет подобный интерес к вашей жене? — В хитрых глазах старика сквозило любопытство.

— Это долгая история, и лучше ее не ворошить, — твердо отрезал Доминик и откланялся.

— Извините меня, месье, — тараторил Сайлас, пока они шли по коридорам, — я понимаю, что виноват. Если бы мадемуазель действовала не так быстро…

— Я тебя разорву надвое, — перебил его Доминик, сухо улыбаясь. — Как только промоешь рану, отправляйся на пристань и найди лодку, которая отвезет вас с Женевьевой в Гавр. Там вы оба сядете на корабль и вернетесь в Америку.

Сайлас выслушал приговор в стоическом молчании. Мадемуазель, нельзя отправлять в такое путешествие одну, и, раз на его долю выпало быть при ней нянькой, лучше было не возражать.

Однако Женевьева думала иначе. Как только Доминик ступил на порог, она бросилась к нему и стала объяснять, что Сайлас ни в чем не виноват. Объект ее защиты, пробормотав нечто невразумительное, тут же исчез. Притянув девушку к себе, Доминик не удержался от смеха. Крепость объятия, однако, была единственным свидетельством его сочувствия.

— Не такой уж я людоед, фея. Я и пальцем не тронул парня!

— Но ты внушаешь людям дьявольский страх, — с шутливой укоризной сказала Женевьева. — Я прекрасно понимаю, что Сайлас сейчас чувствует.

Глаза Доминика стали серьезными, он отпустил ее и прошел в гостиную.

— Я должен сделать так, чтобы подобное не повторилось.

— Впредь мы будем вдвойне осторожны, — пообещала Женевьева, усаживаясь на подлокотник кресла. — Но я уверена, что больше они на это не пойдут.

Доминик почувствовал приближение ссоры и собрал всю свою выдержку:

— Я не готов рисковать, Женевьева, поэтому отправляю тебя обратно в Америку.

Кровь отхлынула от ее лица, блеск желто-карих глаз померк.

— Не поняла.

— Сейчас Сайлас отправится на пристань и договорится о том, чтобы вас обоих доставили в Гавр. Там вы сядете на корабль.

— А ты как же? — «Не может быть, чтобы он говорил все это всерьез. Скорее всего я что-то не правильно поняла».

— У меня здесь дела, обязательства, которыми я не имею права пренебречь.

Женевьева не могла поверить в реальность того, что Доминик сказал. Невероятных трудов стоило ей заставить себя говорить спокойно и рассудительно:

— Если мне нужно куда-то ехать, почему я не могу проделать этот путь на борту «Танцовщицы»?

— «Танцовщица» должна стоять в Рошфоре на случай, если срочно понадобится Наполеону. Это часть обязательств. Которые я на себя принял, — сказал Доминик так же спокойно, как Женевьева; ему, однако, не нужно было притворяться, поскольку ничего страшного в этом он не находил. — Если ты подвергаешься риску нападения, то твое присутствие на «Танцовщице» делает уязвимой и ее. Я этого допустить не могу. До тех пор, пока ты остаешься во Франции, ты — в опасности, а я не могу сейчас тратить время и отвлекать людей на то, чтобы охранять тебя.

Капер считал, что лучше говорить откровенно: есть обязанности, которые он должен выполнить, а присутствие Женевьевы и ее преследование могут помешать. Для ее собственной безопасности и чтобы развязать Доминику руки, она должна оказаться как можно дальше от Франции. А если каперу придется тревожиться за Женевьеву и постоянно за ней присматривать, а придется непременно, пока она не будет достаточно далеко отсюда, исполнение его миссии окажется под угрозой.

"Значит, Доминик, отсылает меня, вот так просто, безо всякой подготовки, без обсуждения. Кладет конец приключению, перечеркивает нашу любовь, нашу страсть, даже не намекая на продолжение дружеских отношений когда-нибудь в будущем, где-то в другом месте. И все потому, что я вдруг стала помехой с выполнении его обязанностей?» Даже в самом страшном сне Женевьева не могла себе представить, что их отношения закончатся вот так, холодно и внезапно, только из-за того, что по шкале его приоритетов она вдруг соскользнет на одно из последних мест.

— И что мне делать в Америке? — спросила она подавленно. — Едва ли я смогу вернуться домой.

— Ну разумеется, нет, — деловито согласился он. — Что ты будешь делать, зависит прежде всего от того, где пришвартуется твой корабль. Я, конечно же, позабочусь о том, чтобы у тебя было более чем достаточно средств для того, чтобы обосноваться.

— Я не желаю обосновываться в Америке! — выкрикнула Женевьева, которую столь благоразумное деловое обсуждение ее будущего привело в отчаяние.

Обосноваться в качестве кого? Она встала и расправила плечи. Если это конец их любви, то она сделает его таким, каким она считает нужным.

— Я имею право сама принимать решения и сама выбирать собственную судьбу. Разве не это ты предложил сделать мне, когда взял из дома моего отца? Меня нельзя просто так вычеркнуть из жизни, откупиться от меня, как от надоевшей любовницы. — Рыдание сдавило ей горло. — Тебе нет нужды беспокоиться обо мне. Ты не несешь за меня ответственности. Я никогда не была помехой в твоих делах и намерения такого не имела. — Она смахнула непрошеную слезу и без паузы продолжила:

— И мне не нужны твои деньги, чтобы обосноваться, благодарю.

Доминик был так потрясен этим яростным монологом, что слушал не прерывая, но, когда янтарный вихрь ее шелкового платья метнулся к двери, бросился за Женевьевой.

— Что это ты такое несешь, глупая девчонка? — Голос его звучал всего лишь раздраженно, словно он разговаривал с неразумной капризулей, и надо признать, что именно так он и думал о Женевьеве в тот момент.

Доминик не вникал в слова, не слышал боли зрелой женщины в ее голосе, он воспринимал упрямство Женевьевы лишь как недозволенные пререкания избалованного ребенка, не желающего делать то, что велят.

Его слова, тон, какими они были произнесены, тяжесть его руки, погладившей плечо, оказались последней каплей. Женевьева вырвалась и побежала в вестибюль. Всего секунду Доминик стоял пораженный, а потом бросился за ней. В этот момент услышал громкий крик Сайласа и грохот и звон разбитого стекла.

Увидев Сайласа, лежащего на спине среди осколков хрустальной посуды и залитого темно-красными подтеками марочного портвейна, Доминик застыл в дверях, потеряв несколько драгоценных секунд: Женевьева успела пулей выскочить через парадную дверь на улицу, прежде чем дважды пострадавший за этот день Сайлас и совершенно сбитый с толку Доминик сумели прийти в себя.

— Господи Иисусе! — Доминик почувствовал дуновение холодного ветра и, не обращая внимания на Сайласа, подбежал ко все еще распахнутой двери.

Женевьева янтарным вихрем уносилась по улице. Доминик бросился вперед, выкрикивая ее имя. На углу он увидел закрытый экипаж с занавешенными окнами, и его охватила паника: он понял, что Женевьева, целиком погруженная в собственное горе, не замечает кареты. Делакруа закричал, чтобы предупредить ее, но ему только и оставалось, что с роковой неизбежностью наблюдать за тем, как коренастая фигура выпрыгнула из экипажа, и Хрупкая Женевьева тотчас исчезла в складках ее темного плаща. Лишь по взметнувшейся длинной юбке да мелькнувшим из-под нее белым кружевам можно было догадаться, как неистово она сопротивлялась. Из глубины кареты протянулась еще пара рук, и Женевьеву втащили внутрь. Хлопнула дверца, и экипаж завернул за угол прежде, чем Доминик успел пробежать половину расстояния до него.

— Проклятие! Дьявол! — Тяжело дыша и брызгая вином, появился Сайлас. — Чего это она взбесилась, месье?

Доминик неподвижно стоял на тротуаре. Он закрыл глаза и запустил пальцы в и без того взъерошенную от ветра и быстрого бега шевелюру.

— Это я виноват, Сайлас! Боже милостивый, поверить не могу, что оказался таким бесчувственным простофилей! Надоевшая любовница! Женевьева подумала, что я отправляю ее потому, что… и правильно, что еще она могла подумать? Не могла же она читать мои мысли. Я ведь, черт меня побери, не сказал ей ни слова о том, что чувствую… я ожидал, что она… — Капер яростно выругался.

— Что мы теперь будем делать? — спросил Сайлас, плетясь за капером в спальню и оставив попытки что-либо понять.

— Сначала надо разузнать, куда ее увезли, — буркнул Доминик, доставая из ящика стола два пистолета.

— Да, месье, — с непробиваемым спокойствием согласился Сайлас. — Но как это узнать?

— Фуше снабдит меня адресом Леграна. — Доминик засунул пистолеты за пояс. — Начнем с этого. Понадобятся люди — с полдюжины. Ты знаешь, какие мне нужны. Приведи их сюда к вечеру. Мы не можем терять ни минуты.

Лицо Доминика исказила гримаса боли, и на этот раз Сайласу было нетрудно понять ее причину. Он мрачно кивнул и вышел из дома.

Стараясь гнать от себя чудовищные картины, которые рисовало ему воображение, Доминик вскочил в седло и снова отправился в Елисейский дворец. Однако обнаружил, что, утратив привычный контроль над событиями, он потерял и способность здраво мыслить и, следовательно, эффективно действовать. Что, будь проклято все на свете, они с ней делают? Неужели причинят ей боль? Хватит ли у Женевьевы ума отдать им то, чего они хотят, без сопротивления? Доминик Делакруа хорошо представлял себе, что именно этим игрокам от нее нужно. Боже милосердный! Ведь случилось же тогда, в Марокко, так, что команда галеона ворвалась в рыбацкую деревушку в поисках сбежавшего пленника и наткнулась на неожиданную забаву. В голове бешено проносились картины — нагая, истерзанная, поруганная! Он как сейчас слышал ее отчаянные рыдания — о, как она рыдала от горя и унижения в тот страшный день!

Вместо невозмутимого властного креола перед Фуше предстал мужчина с затравленным взглядом и посеревшим лицом. За поясом у него торчали два пистолета, шпага висела в ножнах, и было ясно, что он намерен пустить в ход весь этот арсенал.

— А я уже собирался послать вам записку, — сказал Фуше. — Бонапарт готовится выступить на Брюссель и сразиться с Веллингтоном и Блюхером.

— К черту Бонапарта! — выпалил Доминик. — Легран похитил Женевьеву. У него ведь есть дом в Париже, не так ли? Фуше кивнул:

— На улице Риволи. Но повезет ли он ее туда, зная, что вы пуститесь за ним вдогонку?

— Легран не уверен, знаю ли я, что мадам именно у него. — Еще не закончив фразы, Доминик понял: он действительно этого не знал наверняка, и голос его стал холодным и невыразительным. — Но даже если бы Легран был в этом уверен, полагаю, у него не слишком обширные планы. Он жаждет мести и, когда добьется своего, позаботится, чтобы Женевьева не смогла ничего рассказать и опознать своих похитителей — чтобы у меня не было доказательств. Леграну нужно лишь продержать ее пленницей, пока он с ней не покончит, а потом, имея солидную стражу и крепкие запоры, будет считать себя неуязвимым.

Фуше вздрогнул, увидев ледяную бездну в глазах собеседника. Если Легран считал себя неуязвимым, то его ждет суровое разочарование.

— Жан-Люк Легран известен своей безжалостностью, — тихо подтвердил он. — И щепетильность ему неведома.

— Иного я и не предполагал, вот почему время не терпит. — Страдальческая и в то же время чуть циничная улыбка тронула губы пирата. — Себастиани, великий князь Сергей, Чолмондели также, не отличаются щепетильностью.

— Они тоже?

— Хотелось бы не ошибиться. Вы извините меня за то, что планы императора в настоящий момент меня не слишком интересуют?

— Да, разумеется. — Фуше нахмурился. — Почему бы вам открыто не прибегнуть к помощи властей?

— На каком основании? И неужели вы действительно думаете, что кто-то бросится мне на помощь? — Доминик сардонически поднял брови. — Легран не дурак. Он надежно спрячет Женевьеву, никакой обыск не поможет. Нет, я должен найти ее сам.

Покинув Елисейский дворец, Доминик нашел Сайласа в компании шестерых смахивающих на разбойников мужчин — матросов, найденных им на набережной Сены. Поговорив с ними всего несколько минут, Доминик убедился, что они будут преданы тому, кто платит им в данный момент, готовы строго выполнять приказы и что они далеко не глупы. Это были опытные поножовщики — Сайлас знал, что месье предпочитает именно таких, когда предстоит действовать хитростью.

Одного из наемников отправили в разведку на улицу Риволи. Гладко выбритый, одетый в шерстяные штаны и куртку Слуги, он выглядел достаточно респектабельно, чтобы проникнуть на кухню барского дома. В эти дни повсюду шаталось множество людей в поисках случайной работы, и более удачливые, сумевшие получить постоянное место, редко гнали их от ворот.

Как только настала темнота, Доминик с Сайласом прокрались на улицу Риволи. С парадного входа особняк, примыкавший к другим домам, обращенным фасадами на высокую стену, окружавшую сад Тюильри, казался неприступным — здесь была лишь огромная, наглухо закрытая дверь. Обменявшись понимающими взглядами, мужчины разошлись и нырнули в боковые улочки, чтобы разведать все вокруг дома. Час спустя они нашли то, что искали.

Глава 26

Ощущение было уже знакомым, однако на сей раз куда более ужасным, чем когда она заменила собой Элизу и являлась добровольной жертвой похищения. Тогда в конце пути ей грозила лишь встреча с разгневанным пиратом. Теперь подпрыгивающая карета, в которой она лежала, как цыпленок, со связанными руками и ногами и с кляпом во рту, несла Женевьеву туда, где ее ждали четверо разгневанных «любовников».

Однако она обязана предстать перед ними с достоинством, если, конечно, будет такая возможность. Если ее не бросят к их ногам беспомощную, связанную и лишенную возможности говорить. Женевьева не могла сказать, кто из них пугал ее больше и кто вызывал большее отвращение. Но она должна взять себя в руки и бесстрашно встретиться с негодяями лицом к лицу.

Доминик непременно придет ей на помощь. Когда и каким образом, она не представляла. Но должен прийти, и она обязана продержаться до этого момента. Если только капер срочно не понадобится Наполеону, тогда ему некогда будет заниматься ее спасением. В конце концов, она сама виновата в том, что случилось. Но даже думая так, она верила, что и Наполеон не удержит капера от того, чтобы броситься ей на помощь. «Пусть наш роман окончен. Но Доминик меня не бросит в беде.

Гордость не позволит ему так поступить независимо от того, что он теперь чувствует ко мне».

Карета резко накренилась на повороте, и Женевьева, которая не могла выставить руки, поскольку они были связаны, сильно ударилась головой, но кляп поглотил ее невольный крик, а слезы она скрыла, быстро зажмурившись. За исключением тех нескольких секунд, которые понадобились, чтобы связать ее, заткнуть рот и кинуть на сиденье, две безмолвные фигуры, сидевшие напротив, вели себя так, словно пленницы вовсе не существовало. Теперь один из похитителей наклонился и помог ей сесть прямо, прислонив к поскрипывающей коже диванной подушки. Ничего особенного, но Женевьева с ужасом поняла, что испытывает благодарность даже за столь малый знак сочувствия, проявленный ее облаченными в черное похитителями, которые сильно смахивали на воронов.

Наконец экипаж замедлил ход и остановился. Один из воронов открыл дверцу и спрыгнул на землю. Другой поднял Женевьеву и передал ее в протянутые руки первого. Женевьева лежала неподвижно, но внимательно смотрела по сторонам: двор, окруженный высокой стеной, большой дом со множеством окон, огромный тополь, корни которого вздымали камни брусчатки.

Через узкую высокую дверь ее внесли в тускло освещенный коридор. Никаких признаков присутствия людей она не заметила, хотя поняла, что находится в крыле, предназначенном для слуг, судя по всему, очень богатого дома. Стены здесь были свежевыкрашенными, ковры новыми. Ковер покрывал даже узкую лесенку, по которой ее теперь несли наверх — редкая роскошь для непарадной части дома. Дойдя до верхней площадки, человек толкнул дверь.

Здесь ее посадили в кресло и освободили от кляпа. С болезненной гримасой на лице Женевьева провела языком по губам, стараясь снять ворсинки шерсти, оставленные шарфом, который они использовали в качестве кляпа. Молчаливый похититель наклонился, чтобы развязать ее щиколотки, потом снял веревки с запястий.

— Вы найдете здесь все необходимое, чтобы привести себя в порядок. — Впервые услышала она голос своего сопровождающего и от испуга чуть не подпрыгнула.

Если он и заметил это, то не подал виду, просто распрямился и вышел, закрыв за собой дверь; в замке повернулся ключ.

Женевьева находилась в маленькой спальне: кровать со столбиками, шезлонг и платяной шкаф. Стеклянная перегородка в одном углу, таз и кувшин с водой на умывальном столике — в другом. Примечательная особенность комнаты состояла в том, что в ней не было ни одного окна. Верхняя часть двери, ведущей в коридор, была застеклена, и оттуда в комнату проникал тусклый свет. Однако на столике возле кровати имелись лампа, кресало и кремень. Окон не было, вероятно, потому, что спальня располагалась в торце, а дом, как Женевьева успела заметить со двора, стоял в ряду примыкающих друг к другу особняков. Любая комната, расположенная не вдоль фасада, и не вдоль задней стены дома, оказывалась слепой. Да, здесь не только великолепные помещения для слуг, но и великолепные застенки.

Теперь, когда ужас первых мгновений похищения был позади, Женевьева вдруг обнаружила, что совершенно спокойна. Возможности сбежать не было, поскольку даже луч дневного света не связывал это помещение с внешним миром, поэтому она принялась умываться и приводить себя в порядок, находя столь обыденные занятия весьма успокаивающими. По крайней мере встретит грядущую неизвестность умытой и причесанной.

На Женевьеве было шелковое платье янтарного цвета — платье, предназначенное для улицы, а следовательно, весьма скромного покроя: с вырезом под горлышко, отделанное на груди кружевами, с длинными до запястий рукавами, украшенными рюшами. Женевьева порадовалась этому, хотя почему, собственно, это должно было ее радовать? Если, — что не исключено, — ее собираются так или иначе раздевать, какая разница, что за платье на ней. При этой мысли по спине от отвращения поползли противные мурашки. «Нельзя думать о подобных вещах, нужно сосредоточиться на мысли о Доминике, на том, как выиграть время. Потому что Доминик придет непременно».

Казалось, прошло очень много времени, и состояние безмятежного спокойствия не раз сменилось паническим страхом перед неизвестностью, не сулящей ничего хорошего. Женевьева ходила по комнате, садилась на кровать, внимательно рассматривала немногочисленные предметы мебели, единственную ничем не примечательную картину, изображавшую домик возле водяной мельницы; снова ходила и невероятным усилием воли подавляла приступы паники, что лишало ее последних душевных сил и ясности мысли. Так что, когда наконец послышался звук осторожно поворачиваемого в замке ключа, она чуть не вскрикнула от испуга, сердце у нее бешено заколотилось.

На пороге стоял лакей в ливрее:

— Господа ждут вас в гостиной, мадам, — объявил он низким голосом и отступил, давая ей пройти.

Несмотря на чувство абсолютной нереальности происходящего, Женевьева, идя по коридору, вдруг поймала себя на том, что холодно улыбается. Лакей довел ее почти до конца коридора, где было окно, плотно занавешенное шторами. Широкая закругляющаяся лестница вела в квадратный вестибюль, освещенный мерцающими канделябрами. Они спустились, пересекли вестибюль, и лакей распахнул двойную дверь. Женевьева увидела изящные апартаменты, мягко освещенные множеством свечей. От зажженного камина здесь было тепло и уютно.

При ее появлении четверо мужчин галантно встали.

— Добро пожаловать, мадам. — Легран любезно взял ее за руку и подвел к камину, вокруг которого сидели остальные. — Могу ли я предложить вам бокал шампанского? Или, может быть, шерри?

С того последнего вечера в Вене она не переносила ни запаха, ни вкуса шампанского.

— Шампанского, пожалуйста, — так же вежливо ответила она, но без улыбки, и подумала, что по крайней мере не будет искушения выпить хоть глоток и удастся сохранить трезвость мысли.

— Надеюсь, вы не испытали чрезмерных неудобств в этом доме? — продолжал хозяин, передавая ей бокал.

— Все было до отвращения удобно, — парировала Женевьева. — Могу узнать, чем я обязана этим сомнительным удовольствием?

Удивительно, но она сохраняла ледяное спокойствие и самообладание, словно сидела в гостиной отцовского дома. Она не тратила силы на то, чтобы понять, почему так происходит, просто констатировала факт и была благодарна судьбе за это спокойствие.

— Позднее, мадам, — сказал князь Сергей, потирая руки, при этом сухая кожа ладоней неприятно шуршала.

— Мы вовсе не находим сомнительным удовольствие разделить ваше общество, — заметил Себастиани. — Уверяю вас, мы сможем сделать ваше пребывание здесь еще более приятным.

— Сомневаюсь, сеньор. — Наклонившись, Женевьева поставила бокал на низкий столик рядом с диваном — в до блеска отполированной его поверхности отразилось ее лицо.

Она обвела взглядом комнату. Ее собеседники были в безукоризненных вечерних костюмах: черные шелковые панталоны, сюртуки в полоску, рубашки с рюшами и крахмальные галстуки.

— Должна извиниться за свой наряд, джентльмены, я не ожидала сегодня приглашения на ужин. — От взгляда Женевьевы не ускользнуло восхищенное удивление, с каким было встречено столь хладнокровное замечание; это ее воодушевило.

Появившийся снова лакей объявил, что ужин подан, и все проследовали в обеденный зал. Поскольку за огромным столом красного дерева сидело всего пять человек, расстояния между ними были значительными, и Женевьеву снова охватило ощущение одиночества и нереальности происходящего. Вот сейчас, казалось ей, кто-нибудь войдет, хлопнет в ладоши, и она проснется рядом с Домиником, а все это окажется дурным сном.

За бесчисленным количеством сменявших друг друга блюд продолжалась светская беседа. С Женевьевой обращались как с почетной гостьей — галантно и внимательно, ведь она была единственной женщиной за столом. «Гостья» и вела себя соответственно, не упуская возможности поупражняться в остроумии. Заметив, что бокал с шампанским остался нетронутым, никто больше не предлагал ей пить, и такая деликатность с их стороны озадачивала Женевьеву. Похитители не могли не надеяться, что, немного опьянев, она станет более покладистой, каковы бы ни были их планы. «Впрочем, вероятно, это не имело для них никакого значения — буду я покладистой или нет». По спине снова поползли отвратительные мурашки, и она почувствовала, как капельки холодного пота заструились по ребрам. Нет, нельзя раскисать! Она снова взяла себя в руки и почувствовала, что пульс становится ровнее.

Приборы унесли. На столе появился графин с портвейном.

Женевьева встала:

— Полагаю, господа, вы предпочтете пить вино и курить сигары без меня.

— Напротив, — возразил Легран, — мы не станем курить, если вам это неприятно, но умоляем не покидать нас.

Впервые сверкнула сталь! Чуть склонив голову в знак согласия, Женевьева снова села и положила руки на колени, чтобы никто не увидел, как они дрожат.

— В последний раз, мадам, мы имели удовольствие беседовать с вами в игорной комнате на маскараде у Полански, насколько я помню, — заговорил великий князь Сергей.

"Когда Доминик, щелкнув кнутом, выгнал меня в ночь», — Женевьева снова сдержанно кивнула, ожидая продолжения, в котором, собственно, уже не было нужды.

— Кажется, вы дали согласие на партию-реванш в пике, мадам, — с вежливой угрозой напомнил Легран. — Или точнее сказать, на четыре партии.

— А мне помнится, месье Легран, что я оставила за собой право выбирать время и место и что никто не оспаривал моего права.

Все эти объяснения были, разумеется, бесполезны, но чем дольше она будет говорить, тем дольше не наступит неизбежное.

Себастиани растянул губы в своей иезуитской улыбочке:

— Простите нас, мадам, но вы исчезли из Вены так поспешно, что мы засомневались: быть может, вы… — Он поднял плечи, и улыбка стала еще более издевательской. — Быть может, вы передумали платить долг?

— Вы все проиграли в честной игре, — с намеренной резкостью заметила Женевьева. — Ив подобных обстоятельствах я вам ничего не должна.

— Бросьте, мадам, вы и не собирались выполнять условий пари. Независимо от того, выиграете или проиграете. — Это был Чарлз Чолмондели, за его тщательно изображаемым дружелюбием угадывалась горечь жестоко обманутого человека. — Вы получили от нас все, что вам было нужно, — информацию, и, видимо, принимаете нас за…

— Думаю, мадам Делакруа сама знает, за кого нас принимает, мой дорогой друг, — мягко перебил его князь Сергей, поскольку обвинительный тон англичанина грозил сорвать задуманную ими черную комедию.

— Итак, мадам, мы будем играть в пике, — сказал Себастиани с неожиданным добродушием. — Ставки прежние, разумеется.

— Мы бросим жребий, кто будет играть с вами первым, кто вторым и так далее.

— Вы ведь не слишком устали, не так ли? — вкрадчиво спросил князь Сергей. — Ночь обещает быть долгой.

— Разумеется, мы все рассчитываем, что долг чести будет выплачиваться немедленно, как и полагается, — добавил англичанин. К нему явно вернулось прежнее дружелюбие.

Женевьева почти физически ощутила тяжесть навалившегося ужаса. Конечно, она не сможет, поочередно играя со всеми четырьмя, у всех выигрывать, поскольку очень скоро утратит способность держать в голове сброшенные карты, начнет путать расклады текущей и предыдущих партий и каждый раз, проигрывая, должна будет расплачиваться собственным телом.

— Зачем вам нужен этот фарс? — Голос ее звучал на удивление ровно. — Почему вы просто не возьмете то, что все равно рано или поздно вам достанется? Разве насилие, если назвать его другим словом, лучше пахнет? — Но даже произнося эти горькие слова, она понимала, что нужно соглашаться на пике, потому что это позволит выиграть драгоценное время. И тогда Доминик успеет!

— Помилуйте, мадам, вы ведь не откажете нам в удовольствии отомстить более изысканно? — почти прошептал Себастиани, раскалывая орех и галантно кладя ядрышко на ее десертную тарелку. — Голая сила. Как это грубо! Да к тому же при наших условиях останется по крайней мере иллюзия того, что от вас кое-что зависит.

— За что я должна вас, видимо, поблагодарить! — холодно добавила Женевьева. — Ну что ж, начнем? Или вы хотите усилить свое безоговорочное превосходство, дождавшись, когда меня начнет клонить в сон?

По какой-то неведомой причине это обвинение в не джентльменском поведении уязвило мужчин. Женевьева почувствовала некоторое удовлетворение, хотя понимала, что сослужила себе дурную службу. Ведь чем больше времени тратить на пустые разговоры, тем лучше для нее. Но что сделано, то сделано — ее партнеры сбросили маски галантности, и впервые за этот вечер она увидела истинные лики врагов.

Все дружно поднялись из-за стола и перешли в библиотеку, находившуюся в глубине дома, и, видимо, ее высокие зашторенные окна выходили во двор. В камине весело плясал огонь, и рядом, в корзине, на всякий случай было приготовлено много дров. На стойке бара выстроилась батарея графинов и вазочек со всевозможными печеньями и засахаренными фруктами. Свечи были новыми, только что зажженными. На карточном столе лежало шесть нераспечатанных колод.

Тщательно проверив, все ли распоряжения выполнены, Легран отпустил лакея:

— Это все, спасибо, Гастон. До утра нам больше ничего не понадобится. Все слуги могут ложиться спать.

Женевьеву слегка подташнивало, она сглотнула, пытаясь прогнать неприятное ощущение. Да, все было приготовлено для того, чтобы они могли провести долгую ночь в этой теплой, снабженной всем необходимым комнате без помощи слуг. Дверь за Гастоном закрылась, и Женевьева осталась наедине со своими истязателями.

— Итак, бросим жребий, господа, — сказал Легран, вскрывая одну колоду. — Каждый возьмет по карте. Чья окажется старше, тот будет играть с мадам первым. Согласны?

Никто не возражал, и Женевьева с любопытством, словно зачарованная, стала наблюдать за тем, как решается ее судьба. «Чолмондели, — думала она, — самый слабый из четырех игроков. Князь Сергей куда сильнее. Между Леграном и Себастиани выбирать нет смысла. Но если англичанин вытянет старшую карту, у меня появится хоть какой-то шанс выиграть первые три партии. Однако мне все равно ни за что не обыграть князя, тем более когда я устану, сыграв с остальными. Если удача не улыбнется, шансов побить русского умением у меня нет».

Старшую карту вытянул Легран, далее шли князь Сергей, Себастиани и Чолмондели. Итак, придется начинать с сильного игрока и — если она хочет выиграть — напрячь все душевные силы и умственные способности, а потом, уже уставшая, она должна будет сразиться с самым главным. Хуже и придумать трудно.

Цепенея от страшных предчувствий, Женевьева все же заставила себя сесть в кресло, указанное Леграном, и посмотрела прямо в глаза каждому из четырех мужчин. У всех был одинаковый взгляд — взгляд хищника, сладострастно предвкушающего добычу и знающего, что голод его будет утолен.

— В доме есть женщина, месье, — сказал матрос, отхлебывая эль из высокой пивной кружки, которую дал ему Сайлас. — Но, кроме Гастона, мажордома, ее никто не видел. Он отвел ее в гостиную перед ужином.

— Сколько человек, кроме Гастона, в доме? — спросил Доминик, Он сосредоточенно заряжал пистолеты. Лицо его было спокойно, голос звучал ровно. По обыкновению, перед тем как начать действовать, Доминик сохранял невозмутимость, голова была абсолютно ясной, все лишние мысли отброшены, ум и тело готовы моментально реагировать на любые неожиданности.

Страх за Женевьеву больше не мучил его — он уже твердо знал, что и как нужно делать. Ждать освобождения ей осталось недолго.

— Шестеро, месье, включая мальчишку-коридорного, — ответил осведомитель. — А также хозяин и трое его гостей.

— Да, о них я знаю, — почти небрежно подтвердил капер. — Как только разделаемся с прислугой, займемся ими. Вас семеро против шестерых. — Он обвел взглядом лица стоявших вокруг него наемников. — Никаких убийств, поняли? Наша вылазка не должна иметь последствий. — Матросы понятливо улыбнулись, и Доминик коротко кивнул в знак одобрения. — Отлично, вы поступаете под начало Сайласа. У меня — особая миссия.

Сайлас закинул на плечо толстый моток веревки со свинцовым наконечником.

— Ножи у всех есть? — Все достали из-за поясов абордажные сабли. — Использовать только для устрашения, если придется. Помните, что сказал месье? Никого не убивать.

Доминик подождал, пока все семеро, выскользнув из дома, растворились в безлунной ночи. В темных одеждах, совершенно неразличимые в кромешной тьме, матросы беззвучно и осторожно крались, прижимаясь к стене (чтобы каблуки не цокали по камням, они сняли сапоги). Заткнув пистолеты за пояс, Доминик последовал за ними, однако шел открыто, посредине улицы, высоко подняв голову, ступая легко и печатая шаг по брусчатой мостовой, — мужчина без шляпы, в бриджах, рубашке с короткими рукавами, сапогах для верховой езды, коротком развевающемся плаще и с исполненным непреклонной решимости холодным взглядом.

— Партия моя, месье Легран, — в напряженной тишине любезно произнесла Женевьева, кладя на стол последнюю карту в третьей сдаче.

Француз кисло улыбнулся:

— Мне остается лишь ожидать следующего тура, мадам.

Мы сыграем позднее, когда вы выполните свои обязательства перед моими коллегами.

Женевьева почувствовала, как на смену ликованию в ее душу вползает ледяной ужас. Значит, передышки не будет. Сколько бы раз она ни победила, в конце концов все равно проиграет им всем. Этого никак не избежать при том, что придется играть еще двенадцать партий с тремя остальными противниками.

Князь Сергей занял место Леграна и потянулся за свежей колодой.

— Может быть, вы хотите минут пять отдохнуть, мадам? — заботливо предложил он. — Выпить бокал вина, походить по комнате, размяться?

Ничто не могло ей помочь, но она приняла предложение. Все-таки лишних пять минут! Теперь она думала только о бегущем времени и о том, как купить хоть немного больше этого бесценного товара. Даже если Доминик не спешит к ней, отсрочка унижения — все равно благо. «Если мне суждено проиграть князю Сергею, — молилась она, — пусть проигрыш случится только в третьей партии; пусть он не одолеет меня сразу же, в первых двух».

Русский распечатал колоду, перетасовал, снял и начал сдавать. Карты у противников оказались примерно равные. Женевьева заставила себя забыть о трех остальных мужчинах. Те внимательно наблюдали за игрой, время от времени подкидывали поленья в огонь и терпеливо ожидали своей очереди, которая должна была неизбежно наступить и итог которой был предопределен.

Первую партию Женевьева выиграла. Собирая карты, она поймала взгляд русского. Он сдал ей эту партию нарочно, они оба это знали. И оба знали почему. Князь Сергей был гораздо более сильным игроком и решил доставить себе особое удовольствие, заставляя ее подольше помучиться ожиданием отвратительной развязки, потому что прекрасно понимал: ожидание всегда хуже, чем сама развязка, сколь бы ужасна она ни была.

Вторую партию она проиграла, как ей хотелось думать, лишь из-за собственной глупости: на этот раз князь Сергей ни в чем не уступил. Но когда она увидела, какая карта пришла в третьей сдаче, ближайшее будущее предстало во всей своей отвратительной реальности. С такими картами ничего сделать было нельзя. Двадцать долгих мучительных минут она отчаянно просчитывала варианты, стараясь удержать в голове все расклады и старательно обдумывая снова и снова каждый ход, прежде чем сыграть. Но все было бесполезно. Она даже не сумела скрыть охватившего ее разочарования. Было ясно, что ужасный конец уже близок.

После того как Женевьева положила на стол последнюю карту, в комнате надолго воцарилась тишина. Князь Сергей улыбался, мясистые губы обнажили хищные белые зубы.

— Ну наконец, — с облегчением произнес Себастиани. — Первый раунд ваш, Сергей.

— Да уж это точно, — с довольным видом ответил князь Сергей. — Мадам? — Он встал.

Женевьева поймала себя на том, что в ужасе отчаянно трясет головой. Но князь Сергей обошел вокруг стола, взял ее за плечи и заставил встать. Мужчины улыбались. Русский обхватил голову Женевьевы своими белыми ладонями:

— Думаю, пора открыть счет. Давайте, прежде чем уединимся, дадим нашим друзьям возможность чуть-чуть познать вкус того, что ждет и их. — Его толстые губы приблизились к лицу, заслонив, казалось, все остальное в поле ее зрения. «Стой смирно, — приказала она себе. — Не сопротивляйся. Иначе будет только хуже, уж этому-то негодяю каждая лишняя минута твоего унижения и беспомощности — подарок. Он будет в восторге, получив возможность на глазах у завистливых соглядатаев показать свою власть над тобой».

Сергей накрыл своим ртом ее губы, засосал их в отвратительную студенистую воронку, и тело Женевьевы восстало, вышло из повиновения благоразумному чувству самосохранения. Рука ее взметнулась, пальцы согнулись, и острые ногти впились в гладкие румяные щеки, оставив на них кровавые следы.

Сергей взревел от резкой боли и, выкрикнув какое-то ругательство, заломил ей руку, а рот его впился в нее еще сильнее. Рушилась стена ее достоинства. Грубая рука вцепилась в воротник платья, раздирая кружева, безжалостные пальцы больно сжали обнажившуюся грудь. Женевьева извивалась и вырывалась, не обращая внимания на дикую боль, пронзавшую заломленную руку, и ей удалось ударить его коленом в пах. Он снова грязно выругался, но хватки не ослабил, а резко развернул ее и бросил поперек дивана.

Она упала ничком, придавив руку, в нижнюю часть живота впился жесткий шнур диванной окантовки. Женевьева почувствовала, как насильник молниеносно расстегивает крючки на ее платье, и дико закричала, поняв, что через секунду предстанет обнаженной перед всей этой гнусной компанией — обнаженной и беззащитной перед оскорбительным насилием. В ушах звенело, сердце готово было выскочить из груди. Женевьева задыхалась, глаза застилала красная пелена, и все ближе был неотвратимый страшный финал…

И тут с треском распахнулась дверь. Князь Сергей обернулся, ослабив хватку, и она наконец смогла поднять голову и отдышаться.

В следующий миг Женевьеве показалось, что русский взлетел в воздух. Поднялся страшный шум: кто-то что-то злобно кричал, потом раздался резкий хлопок, и от предупредительной пули, вошедшей в стену рядом с камином, затрещала раскалывающаяся деревянная панель. В наступившей вслед за этим тишине Женевьева с трудом поднялась на ноги.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала она.

— Разумеется, — подтвердил Доминик. — Страшно жаль, что вынужден причинить вам неудобство, джентльмены, но я должен попросить вас снять штаны, туфли и чулки. — Улыбаясь, капер присел на подлокотник дивана, на котором только что лежала Женевьева.

Два пистолета с рукоятями, украшенными серебряными пластинами с чеканкой, лежали у него на колене, указательные пальцы обеих рук покоились на спусковых крючках.

— Уверен, вы не будете возражать против присутствия дамы при вашем раздевании, поскольку оно до некоторой степени входило в план вашего вечернего развлечения.

Вдруг Легран стрельнул глазами на дверь за спиной капера, и тот резко обернулся, но все же опоздал. Женевьева тяжело, со свистом дышала сквозь стиснутые зубы: кто-то схватил ее сзади и прижал к горлу острый клинок.

— Очень вовремя, Гастон, — объявил Легран. — Будьте любезны, ваши пистолеты, месье Делакруа. — Он протянул руку.

Доминик колебался, но, увидев, что острие глубже вжалось в шею Женевьевы и на белой коже выступила капелька крови, развернул пистолеты, чтобы галантно, рукоятями вперед, отдать их французу. Но тут Гастон вдруг издал странный булькающий звук. Нож полетел на пол, а вслед за ним рухнул и сам лакей. Женевьева неуверенно сделала шаг в сторону, и все увидели, как Сайлас, который, низко пригнувшись, невидимый и неслышимый, подкрался к Гастону со спины, распрямляется во весь свой огромный рост.

— Прошу простить меня, месье, — сказал он, вытирая оставшуюся на лезвии ножа кровь, — Может, я и убил его.

Доминик безразлично пожал плечами, показывая, что ему это все равно, и, снова повернув пистолеты рукоятями к себе, один вручил матросу.

— Итак, вашу одежду, джентльмены, будьте любезны. Отдайте ее Сайласу. — Не спуская глаз с четверки негодяев, он завел руку за спину.

Женевьева сделала шаг вперед, и Доминик притянул ее к себе.

— Остальные обезврежены? — спросил он Сайласа.

— Да, месье, — ответил матрос, принимая одежду у Леграна.

На лице князя Сергея застыла маска смертельной ненависти, но Сайлас требовательно щелкнул пальцами, и тому пришлось смириться с неизбежным. Он нехотя расстегнул панталоны.

— То-то мы насчитали там только пятерых. Недоставало как раз этого. — Сайлас указал на лакея, лежавшего на полу, тот застонал, и Женевьева, выскользнув из-под уютной, надежной руки, опустилась рядом с ним на колени. Лезвие ножа вошло глубоко между нижними ребрами, но, похоже, не задело жизненно важных органов. Склонившись над распростертой фигурой, Женевьева почувствовала чьи-то пальцы у себя на спине: Доминик застегивал крючки на ее платье. От этого простого прикосновения на нее вдруг снова нахлынуло ощущение неизбывного ужаса тех нескольких минут, когда она поняла, что должно вот-вот с ней случиться. Оцепеневшая от навалившегося вновь кошмара, она взглянула на Доминика и увидела сострадание и нежный упрек в его бирюзовых глазах.

— Это пройдет, фея, — сказал он, стараясь ободрить ее, потом снял с себя плащ и закутал в него Женевьеву, прикрыв разорванные кружева. — Я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты навсегда забыла об этом.

В комнате появились пять матросов, как и Сайлас, в одних носках.

— Всех связали и всем заткнули рты, месье, — доложил один из них. — Поль пошел во двор. — Матросы с искренним удивлением и не без удовольствия наблюдали за четырьмя джентльменами, стоявшими у камина в одних рубашках.

Сайлас с охапкой их белья обернулся к двери.

— Это нам взять с собой, месье? — спросил он.

— Можно оставить на улице, — ответил Доминик, безразлично махнув рукой. — Мне нужно лишь быть уверенным, что эти друзья не кинутся вслед за нами сразу же. Но может быть, стоит их все же связать? Можешь связать их всех вместе той веревкой, по которой мы взобрались в окно. — Капер повернулся к онемевшей четверке: негодяи стояли с побелевшими от мучительного стыда лицами, старательно отводя глаза в сторону. — Я должен извиниться за неуважительное отношение, господа. Но, уверен, вы поймете, что у меня не было иного выхода. О справедливости уж и говорить не будем.

Себастиани что-то пробормотал, и от нечеловеческой ненависти, угадывавшейся в этом бормотании, Женевьеве сделалось не по себе. Снова появился Сайлас, он принес моток веревки со свинцовым наконечником.

— Не будете ли вы любезны повернуться и заложить руки за спины, месье, — невозмутимо-вежливо попросил он.

Женевьева вышла в вестибюль, почему-то ей не хотелось видеть унижение своих поверженных врагов. Хотя, почему она должна проявлять подобную деликатность после того, что мерзавцы собирались с ней сделать, объяснить не могла.

Теперь Женевьева чувствовала себя совсем опустошенной и ослабевшей и мечтала только о том, чтобы весь этот кошмар поскорее остался позади. А как поступать дальше, Доминик пусть решает сам. У нее больше нет сил заботиться о чем бы то ни было. Кроме тех двух моментов, когда Делакруа притянул ее к себе, чтобы защитить, и когда застегивал на ней платье, он к Женевьеве больше не прикасался. А ей безумно хотелось, чтобы Доминик это сделал.

— Пошли, Женевьева. Сайлас останется и все здесь приберет, — сказал капер, выходя в вестибюль.

Выражение лица у него было мрачное, почти свирепое, он взял Женевьеву за руку и повел в заднюю часть дома. Похищенная узнала и этот коридор, и узкую дверь, а потом они вышли во двор, где под огромным тополем запряженная парой лошадей стояла карета, на которой ее сюда привезли. Матрос по имени Поль сидел на облучке.

— Мы одолжим ее ненадолго, — небрежно заметил Доминик. — Нашим друзьям она в ближайшее время не понадобится.

По мере того как ощущение суровой реальности стало возвращаться к Женевьеве, у нее вдруг подогнулись колени. Как Доминик может разговаривать таким вежливым, деловым тоном, словно ничего не произошло; словно Женевьева только что чуть не стала жертвой отвратительного насилия; словно там, в библиотеке, не осталось четверо полуголых мужчин, связанных одной веревкой; словно лакей не лежал на ковре, истекая кровью, словно где-то в доме не находилось еще пять человек, каким-то образом лишенных возможности оказать помощь своим хозяевам.

— Черт бы тебя побрал, Доминик Делакруа! — закричала она, собрав последние силы. — Будь ты проклят!

То же самое яростное, ошеломляющее чувство протеста, какое она испытала на «Танцовщице», когда Доминик бесцеремонно вырвал ее из «внутреннего» убежища, в котором она укрылась от причиненной им боли, обуяло Женевьеву и теперь.

Делакруа подхватил ее за мгновение до того, как Женевьева чуть не упала на камни мостовой.

— Можешь проклинать меня как угодно, сердце мое, но давай сначала доберемся до сколько-нибудь уединенного места. — В его голосе слышалась добродушная насмешка… тепло и понимание.

— Не называй меня так, если это для красного словца! — прошептала Женевьева, не в силах более скрывать правду ни от него, ни от себя.

Милосердная темнота кареты не дала Доминику разглядеть боль, исказившую ее лицо при этих словах.

— Но это вовсе не игра слов. Я действительно так думаю. И всегда думал. Ума не приложу, почему я пытался отрицать это… сердце мое. — Он снова повторил эти ласковые слова притянул Женевьеву к себе.

Она глубоко вздохнула и доверчиво прильнула к его груди, словно маленький раненый зверек:

— Тогда почему я должна уехать?

— Ты не должна. — Делакруа еще крепче сжал ее в объятиях. — Но так будет лучше, а я догоню тебя, как только смогу. — Он погладил ее по волосам так, словно и впрямь гладил крохотного обиженного зверька. — Мне не пришло в голову сказать тебе, я думал, ты сама поймешь. Тебе придется простить меня. Боюсь, я слышал лишь вечные возражения юной мадемуазель Женевьевы, имеющей дурную и опасную привычку попадать в самые неприятные ситуации только потому, что всегда потакает своим капризам. Мое сердце ведь только что вышла из детства, но я забыл об этом на какой-то момент.

Женевьева ничего не ответила. Она с жадностью впитывала в себя скрытый смысл услышанного — смысл, который открывал чудесные новые горизонты.

— Они сделали что-нибудь еще, кроме того, что я видел? — Женевьеве было больно слышать этот вопрос. Доминик отстранил ее от себя и попросил:

— Я должен знать это, фея.

— Нет. — Она решительно тряхнула головой. — Мне было страшно, но я старалась тянуть время, потому что верила: ты придешь. Когда ты появился, мое время было на исходе.

Медленно положив ее голову на свою согнутую руку, он поцеловал Женевьеву так нежно и страстно, что горькое воспоминание о мерзких губах одного из игроков стерлось из ее памяти.

— Сердце мое, — шептал он, лаская губами мочку ее уха и зажигая в ее теле пожар любовной истомы.

Она прижалась к Доминику, поражаясь силе мгновенно вспыхнувшего желания. Час назад, испытывая физическое отвращение, она и представить себе не могла, что сможет снова желать мужчину. Тем не менее она хотела его теперь едва ли не более страстно, чем когда бы то ни было. И в этой жажде было нечто новое — безумное желание получить подтверждение полувысказанного признания, желание вновь открыто услышать слова любви, которые здесь, во мраке кареты, она услышала впервые.

Карета остановилась. Делакруа отнес Женевьеву наверх, положил на кровать, сел рядом, склонился над ней и положил руки на плечи.

— Кажется, нам нужен священник, моя Женевьева.

— Тебе не обязательно жениться на мне. — Робкая улыбка осветила ее измученное и счастливое лицо. — Я на это никогда не рассчитывала. Мы можем жить как и прежде, разве нет?

— Нет, — решительно возразил он. — Пора фантазию воплотить в жизнь и сделать тебя мадам Делакруа. Если ты не возражаешь, разумеется. — Доминик взял ее лицо в ладони, и взгляд его на миг стал напряженным. Однако тут же оттаял, как только Женевьева обвила его шею руками и на его губах страстным поцелуем запечатлела свое согласие.

— Ты всегда говорил, что не сможешь жить без моря, — прошептала фея, не отнимая губ от его лица. — Я тоже не хочу привыкать к суше, поэтому мы пойдем вместе.

— Ну это мы посмотрим, — возразил пират, и его лицо озарила лукавая улыбка. — Женщины всегда хотят иметь гнездо и растить детей. Тебе это пока, вероятно, еще рановато, сердце мое, но я надеюсь, это придет. А я легко учусь приспосабливаться к любым обстоятельствам.

— Думаю, это произойдет еще не скоро, — сказала Женевьева, расстегивая пуговицы на его рубашке. — Куда мы теперь направимся?

— Теперь… — сказал он, раздвигая разорванные края ее кружевной манишки, припадая губами к ее груди, языком ласково врачуя царапины и ушибы, — теперь, сердце мое, я хочу увлечь тебя с собой в бездну вечного наслаждения и нежной любви, где ты забудешь все дурное и будешь помнить лишь, что моя любовь охранит тебя от любого зла этого мира.

Доминик с той же щемящей нежностью прильнул к губам своей феи, и все ее хрупкое существо доверчиво открылось навстречу его любви.

— Попозже, — тихо прошептал он, — мы отправимся в Рошфор, найдем там священника, а потом будем ждать на «Танцовщице», когда Наполеон решит судьбу Европы или Веллингтон решит судьбу Наполеона.

— Я не хочу заглядывать в будущее, — ответила Женевьева, гладя его лицо и утопая в его бирюзовом взоре, исполненном любви и обещаний.

— Тогда не заглядывай, сердце мое. — Доминик нежно и крепко обнял ее.

Женевьева закрыла глаза, обратив свой взор внутрь себя, только в свой мир, где наконец восторжествовала любовь и в котором две жизни, два сердца отныне и навсегда — вместе.

1

Всемирно известный Французский квартал — старинная часть Нового Орлеана

2

Моя дорогая (фр.)

3

Сердце мое (фр.)