ПАРАСОМНИЯ

Чапел-Хилл, Северная Каролина

31 декабря 1989 года

18.57

Симон Волхв летал.

Эта старинная история приходила к Батнеру Кридмуру в снах. Симон, человек, снедаемый жаждой власти, использовал магию, чтобы убедить людей почитать его как Бога. На хитрости Симона поддался даже император Нерон. Он обращался к обманщику за советом в делах империи, строил монументы в его честь и провозгласил Симона хранителем города.

Услышав обо всем этом, Петр отправился в Рим и принародно бросил вызов самопровозглашенному божеству. Он разоблачил ложь мошенника и именем Господа воскресил умершего. Верившие Симону пришли в ярость и изгнали его из Рима. В течение нескольких месяцев жил изгнанник в горах, среди диких зверей. Отвергнутый. Забытый.

Однажды Симон тайком вернулся в город и обратился к императору с просьбой собрать на площади возле Капитолия побольше народу. Сотни зрителей, в том числе и Петр, наблюдали за тем, как Симон поднялся на башню, прыгнул и полетел.

Нерон повернулся к Петру.

— Так, значит, это ты обманщик?

И тогда Петр посмотрел в серое небо и воскликнул:

— Ангелы сатаны, вы, держащие Симона в воздухе, отпустите его. Пусть падет он!

Симон упал на землю, сломал шею, и крики его наполнили площадь. Опечаленный и разгневанный, Нерон приказал казнить Петра.

Толпа заволновалась, когда палачи подвели его к кресту. Люди готовы были вмешаться, но Петр обратился к ним с просьбой ничего не предпринимать и не препятствовать его мученической смерти. Затем он попросил распять его вниз головой, говоря, что не достоин умирать так, как умер Христос.

Нерон кивнул в знак согласия и остался на площади, наблюдая за тем, как Петра прибивают к распятию вверх ногами.

Эту историю мать рассказала Батнеру много лет назад, однако он до сих пор слышит ее негромкий, размеренный голос. История вспомнилась ему лишь недавно, но сейчас кажется, что других он и не знает.

Батнер глубоко вздыхает в тишине и стучит в дверь квартиры. На нем старая форма сотрудника «Единой посыпочной службы», в руке тяжелый прямоугольный ящик.

— Посылка для мисс Эрин Уайнсберг.

Женщина приоткрывает дверь и выглядывает, по цепочку не снимает.

— Посылка под Новый год?

— Да, мисс. ЕПС не считается с праздниками.

Голос звучит немного напряженно, в нем намек на тяжесть ящика, и женщина быстро открывает дверь, улыбаясь шутке.

— Вам нужно лишь расписаться. Куда поставить?

— О… вон туда, на стол. Спасибо.

Батнер входит в небогато, но стильно обставленную квартиру. На темно-синем кресле черное пальто и бутылка белого вина. На Эрин элегантное черное платье с малиновыми цветами; его подол на несколько дюймов выше колен. У женщины длинные стройные ноги и волнистые каштановые волосы. Полоска под подбородком дает основание предполагать, что она играет на скрипке или альте, как много лет играла его мать, и Батнер представляет Эрин на сцене — зрители не только слушают, но и любуются ее изумительной классической фигурой.

Женщина протягивает квитанцию, а ему хочется услышать, как она играет, прикоснуться к мягкой материи платья. Ему хочется, чтобы у него был выбор.

Батнер сжимает пальцы правой руки и бьет женщину в скулу. Сила удара отбрасывает ее к стене, капли крови летят на дверь.

Он опускает жалюзи и закрывает входную дверь. Замок глухо щелкает, и тут же начинает звонить телефон. Батнер снимает крышку с ящика и достает моток проволоки, два длинных гвоздя и молоток.

Эрин неподвижно лежит на полу; на подбородке и щеке у нее кровь.

В глубине души он не хочет этого, однако знает — другого выхода нет. Он не спит уже более месяца.

Оттаскивая тело женщины в ванную, Батнер слышит, как включается автоответчик:

— Привет, ты, наверное, уже в пути. Если нет, то пошевеливайся. Мы тебя ждем. Угадай, кто здесь? Мужчина твоей мечты, Джош. В любом случае скоро увидимся. Пока!

Гудок. Автомат перематывает пленку.

Эрин начинает стонать.

1 января 1990 года 17.53

Полицейский Дженнингс знал, что все будет не так, как показывают по телевизору, хотя надеялся на большее. Штрафные квитанции за неправильную парковку, подвыпившие студенты и бесконечная бумажная волокита. Нет, жизнь у патрульного полицейского вовсе не блестящая, но, как напоминает после каждой жалобы сестра, «по крайней мере в тебя не стреляет какой-нибудь свихнувшийся серийный убийца!».

Вообще-то верно, и все же он надеется на большее.

Ответив на несколько звонков о спущенных шинах и заглохших двигателях, Дженнингс и его коллега Бланд заполняют рапорт об украденной машине, которая внезапно обнаружилась после того, как владелец протрезвел и вспомнил, где именно ее припарковал. Теперь поездка в одну квартиру в южной части города. Судя по всему, некая молодая женщина не пришла накануне на вечеринку. Друзья не могут ей дозвониться, к двери она не подходит, хотя ее синий «сатурн» стоит перед домом.

Тот еще будет денек, думает Дженнингс.

Он стучит снова и посылает Бланда за ключом к управляющему. Ожидая возвращения напарника, представляет, как врывается в квартиру с криком: «Полиция Чапел-Хилл!» Осторожно выставляет револьвер и всматривается в темные уголки. «Чисто!»

— Эй, Боб, Боб! Не забудь оставить потом в ящике.

Бланд протягивает ему ключ.

— Конечно.

Он открывает дверь, и они входят.

— Есть кто-нибудь? Мисс Уайнсберг? Мы из полиции. Эй?

В комнате жарко. На кресле Дженнингс замечает бутылку вина. Их шаги отдаются громким эхом, а стоящая на столе в гостиной стеклянная ваза начинает позвякивать. Дженнингс знаком отправляет напарника проверить кухню, а сам заглядывает в спальню. Дверь негромко скрипит. На кровати, свернувшись прямо на покрывале, лицом к стене лежит человек.

— Мисс Уайнсберг? — спрашивает он.

Солнечные лучи с трудом пробиваются через закрытые жалюзи, и рассмотреть что-либо в полумраке трудно.

— Мисс Уайнсберг, вы в порядке?

Дженнингс делает осторожный шаг к кровати, и в этот миг фигура слегка поворачивается. Полицейский замирает.

За спиной у него что-то гремит — это Бланд вваливается в комнату и натыкается на комод.

Дженнингс вздрагивает и оглядывается.

— Какого черта?

Губы у Бланда дрожат.

— Она… она в ванной… БЕРЕГИСЬ!

Дженнингс оборачивается и получает удар в грудь от вскочившего с кровати человека. Он с криком падает на спину, и вся комната сотрясается. Двумя быстрыми движениями нападавший срывает жалюзи, распахивает окно и исчезает прежде, чем Бланд достает револьвер.

Морщась от боли, Дженнингс поднимается и бросается за неизвестным.

Узкий, заросший травой переулок заставлен мусорными контейнерами и картонными ящиками. Дженнингс пыхтит, каждый шаг отдается в висках пульсирующей болью. В ярком солнечном свете он видит одетого во все коричневое — похоже, это какая-то форма — человека. Неизвестный с изяществом легкоатлета перепрыгивает заборчик. Дженнингс преодолевает препятствие не без труда. Проволочная стенка дребезжит и прогибается под его весом. Раз. Два. Три. Есть.

Ничего.

За забором надрываются от злобного лая собаки. Полицейский снова вытаскивает револьвер и осторожно проходит вперед. Рубашка прилипает к выступившей на груди крови; Дженнингс вытирает пот со лба. Еще несколько шагов до площадки. Ближе. Он старается успокоить дыхание, выжидает и крепче сжимает обеими руками револьвер. Опирается на большой мусорный бак.

Вперед.

Дженнингс выскакивает на открытую площадку, направляя револьвер то влево, то вправо, отыскивая цель. Ржавые железные трубы, разбросанный мусор, покосившийся деревянный навес. Никакого движения. Он слышит приближающийся вой сирен и уже почти ничего не видит из-за нарастающей боли в висках.

Через несколько минут Дженнингс возвращается в квартиру и решительно идет в ванную. Лицо его блестит от пота, нижняя губа начинает подрагивать, когда он видит то, что ужаснуло Бланда. Тело Эрин Уайнсберг висит вниз головой над ванной. Лодыжки перехвачены проволокой, которая закреплена на металлической вешалке для полотенец. Голова и плечи касаются стенки ванны. Руки подняты, разведены в стороны и приколочены гвоздями — правая к фарфоровым плиткам, левая к плексигласовой двери душевой кабинки. На животе женщины вырезан круг, и кровь капает из глубокой раны на шее.

— Что здесь, черт возьми, случилось, Дженнингс? Бланд сказал, ты бросился за подозреваемым.

Он поворачивается к стоящему за спиной детективу Хиксу.

— Когда мы прибыли сюда, на кровати спал какой-то человек.

— Спал?

— Да. Я разбудил его, когда вошел в спальню. Он внезапно вскочил, ударил меня в грудь ножом и выпрыгнул в окно. На нем была одежда коричневого цвета, похоже, форменная.

Детектив Хикс с недоумением смотрит на Дженнингса.

— Вызови санитаров, пусть тебя осмотрят.

Он отворачивается и, не обращаясь ни к кому в отдельности, отрывисто приказывает обыскать квартиру.

Дженнингс опускает глаза и выходит на улицу.

Там уже собралась небольшая толпа соседей, желающих знать, что произошло. Люди смотрят на полицейского, ожидая слов ободрения, заверений, что все будет хорошо, что им нечего бояться.

Дженнингс отводит глаза.

Им есть чего бояться, думает он. Им всем.

1

НОЧНЫЕ УЖАСЫ

Четверг

Глаза открываются внезапно. Темно. Сначала только неровное дыхание и глухой стук колотящегося сердца. Она пытается поднять руки и ноги, но не может пошевелиться. С улицы доносится шуршание колес проносящихся внизу машин, и она поворачивает голову к окну. Стекло запотело, на нем капельки влаги. Она снова пытается встать, напрягаясь всем телом, и начинает наконец подниматься, словно идущий из глубины якорь. Ноги — сначала одна, потом другая — опускаются на пол, и паника постепенно уходит. Она в безопасности. На майке проступают темные пятна пота.

Часы на прикроватной тумбочке показывают 3.20.

Вечером, в спортзале, она никак не может сосредоточиться. Ее противник, из начинающих, надеется победить исключительно за счет грубой силы, однако фехтование требует другого: точности, стратегии, расчетливости. En garde[2]. Полагаясь на силу, он становится медлительным и невольно выдает каждый задуманный маневр.

Вот и сейчас, перейдя в атаку, противник устремляется вперед без должной подготовки. Ее правая рука движется слишком медленно, без привычной легкости. Она моргает, стараясь избавиться от неприятного жжения в уставших глазах. Вокруг, слева и справа, звенят рапиры, и она бросает взгляд на ближайшую пару дуэлянтов. Их движения как будто отрепетированы, почти ритмичны.

Металлические маски начинают казаться холодными и словно перекошенными гримасой. Фехтовальщики становятся похожими на безликих людей, которые преследуют ее в снах. У них черные, как уголь, глаза и бесформенные тела. Рука напрягается, деревенеет, и ритм теряется. Выпад противника достигает цели.

Он отыгрывает очко.

— Есть, Сэм.

Его губы под металлической сеткой растягиваются в самодовольной улыбке.

Все приходит в норму.

За последние пять минут он добился только того, что поставил ей несколько синяков. Теперь ему уже не так стыдно проигрывать женщине. En garde. Пора завершать игру и идти домой. Она атакует, делает выпад и достигает цели. Финал.

— Черт!

Он срывает маску и зло смотрит на нее.

— Может быть, в следующий раз повезет больше, Джим.

Саманта пытается произнести это с ноткой ободрения, но получается плохо; она слишком измучена бессонными ночами, чтобы по-настоящему думать о ком-то другом.

— Да, да…

Он нерешительно мнется, и Саманта гадает, не собирается ли Джим пригласить ее куда-нибудь. Снова.

На протяжении последних нескольких месяцев она отказывала уже не раз, используя самые неубедительные предлоги, и сейчас ощущает его нарастающее недовольство.

Они пожимают друг другу руки, и он, ничего не говоря, резко отворачивается.

Впрочем, ей нет никакого дела до его уязвленного самолюбия. Мало того, что плохо фехтует, так еще и проигрывать не умеет. Опустив голову, Саманта направляется в раздевалку.

Белая хлопковая майка пропиталась потом. Стоя перед высоким, во всю стену, зеркалом, Саманта замечает, как свет словно бы отражается от небольшого, в форме полумесяца шрама на животе. Его бледность особенно заметна на покрытой ровным темным загаром коже.

Видение возникает внезапно. Лезвие вспарывает желтую рубашку и входит в тело. Рука незнакомца тверда, движение плавно.

Саманта моргает и быстро трясет головой.

Натягивает через голову свободный серый свитер, высвобождает из-под воротника волосы. Хватает стоящую у ног спортивную сумку и еще раз смотрит на себя в зеркало. Ее отражение кажется хрупким. Под глубоко запавшими карими глазами проступили темные круги.

Молча, ни с кем не попрощавшись, она уходит из клуба.

Холодный ветер разгоняет густой туман над холмами Сан-Франциско. Кутаясь в тоненькое пальто, Саманта торопливо идет мимо закрывшихся магазинов и мрачных офисных зданий. Даже в таком большом городе вечерние улицы могут выглядеть пустынными. Под желтыми огнями фонарей дрожат отбрасываемые деревьями и парковочными знаками тени. Звук шагов рикошетом отскакивает от кирпичных и оштукатуренных стен. Саманта идет то быстрее, то медленнее, прислушиваясь к меняющемуся ритму. Так она чувствует себя менее одинокой.

Машина осталась на парковке возле ее любимой церкви. Это в нескольких кварталах в сторону от маршрута, но Саманта любит слушать хор, репетиции которого проходят каждый четверг по вечерам. У входа она берет программку воскресной службы и проскальзывает дальше. Перед алтарем Святой Девы Марии мирно горят десятки свечей. Белые пальцы ног статуи приобрели цвет плоти от постоянных прикосновений к ним губ и рук верующих. Распростертые руки указывают вниз.

Саманта не раз думала, что, может быть, ей тоже стоит поставить свечу, но так и не смогла убедить себя сделать то, во что не верит. Пройдя по нефу, она садится на одну из задних скамеек. Здесь пахнет сухой кожей и ладаном.

Глубоко вздохнув, Саманта вспоминает те навсегда ушедшие воскресные дни, когда вся их семья еще была вместе. Пока отец спал, мать готовила дочерей, ее и Рейчел, к церкви. Едва нарядившись в лучшие одежды, приведя в порядок лица и зачесав назад и заколов волосы, сестры сразу же принимались за дело. Они дергали друг дружку за платья, кричали и визжали и носились по дому в опасной близости от острых углов столов и напольных ламп. Рано или поздно кто-то падал. Рано или поздно кто-то начинал плакать и звать мамочку.

Впрочем, царапины и слезы быстро забывались, и ровно в 8.40 они втроем выходили из дому. Мама посередине, девочки по бокам — одна держалась за правую руку, другая цеплялась за левую.

И все это время отец спал.

Короткая прогулка по свежему воздуху неизменно успокаивала и настраивала на миролюбивый лад. От мамы пахло лилиями и цветами апельсинового дерева, а ее мягкое длинное платье колыхалось при ходьбе волнами. Саманте всегда хотелось, чтобы, когда она вырастет, от нее пахло так же. Хотелось делать такие же длинные шаги и, улыбаясь, подмигивать.

За несколько минут до начала службы они поднимались по мраморным ступенькам, окунали пальцы в чашу со святой водой и усаживались на жесткие деревянные скамьи. Девочки вертелись и едва слушали бормочущего на латыни священника, голос которого не мог заглушить хор плачущих младенцев. От запаха одеколона, духов и пота начинала кружиться голова. Воздух ощущался как плотно облегающий свитер. Жарко. Неудобно. Она прислонялась к матери и делала глубокий вдох.

Ни этот запах, ни даже прикосновение материнской руки воспроизвести в точности Саманте уже не удается. Иногда случайно принесенный ветром аромат — то ли духов, то ли весеннего цветка — вызывает в памяти забытый жест или выражение. Но ни то ни другое никогда не бывает совершенно точным. И это самое плохое — не забывать и в то же время не помнить.

Ей было двенадцать, когда мать погибла в автомобильной аварии. Отец, всегда спавший по воскресеньям и предпочитавший тишину шуму в церкви, оказался сам слишком разбит случившимся, чтобы утешать кого-то еще. Тогда Саманта впервые поняла, что некоторые раны чересчур глубоки и уже не заживают.

Она смотрит на крест, висящий над алтарем. Руки Христа изуродованы, пробиты гвоздями. Простил ли он отца своего, допустившего такие страдания? Хор начинает петь арию из кантаты «Ich habe genug»[3] Баха, и ее взгляд скользит по английскому переводу вслед за поющим по-немецки басом:

Позволь вздремнуть очам твоим усталым, Прикрой их мягко, дай им отдохнуть.

В несчастье я живу,

Но жду я, жду с надеждой

Покоя сладкого в недвижной тишине.

Он выводит последний слог, пока не вступают скрипки и виолончели. Саманта закрывает изнуренные многомесячным недосыпанием глаза и слушает…

Голоса за дверями затихают. Тьма сгустилась, и Саманта уже жалеет, что поставила машину за углом, а не где-нибудь поближе. Она прибавляет шаг, и звуки города принимаются играть с ее воображением. Гудки машин, бормотание телевизоров, голоса, тявканье собак — они вроде бы рядом и одновременно далеко.

Саманта слышит чужие шаги, звучащие все громче, все быстрее. Она оглядывается, но никого не видит. Ее имя, произнесенное вслух, отскакивает от стен.

— Сэм… Саманта…

Внезапно чьи-то сильные руки хватают ее за плечи. Запоздало повернувшись и не заметив оказавшегося перед ней человека, Саманта наталкивается на твердую, как камень, грудь. Подхлестнутая ветром, пола пальто мужчины бьет по ней, и времени остается ровно столько, чтобы подумать: нужно действовать быстро, прежде чем он… прежде чем тьма…

2

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Саманта резко поворачивается влево и правой ладонью бьет незнакомца в грудь, одновременно делая шаг назад.

— Эй! Эй! Полегче.

— Фрэнк? Фрэнк! Какого черта… Что ты здесь делаешь?

— Я тоже рад тебя видеть.

Он потирает место, куда пришелся удар. В тусклом свете уличных фонарей его зеленые глаза и светлые, песочного цвета волосы становятся одинаково серыми. Руки исчезают в глубоких карманах длинного пальто, и под ним яснее проступают знакомые очертания мускулистой, высокой — почти шесть футов — фигуры.

— Ну… ты как? — неуверенно, осторожно спрашивает он.

— Как я? Какого черта ты здесь делаешь?

— Только что прилетел, и вот захотелось увидеть тебя. Мы ведь уже давно…

— У людей принято сначала звонить. Как ты узнал, где я?..

— Похоже, ты немного нервничаешь. У тебя все в порядке?

— Я не нервничаю! — бросает Саманта, поддаваясь вспышке гнева.

Помимо прочего, ее всегда раздражала самоуверенность Фрэнка. Встречаясь во время учебы на юридическом, они редко конфликтовали, а когда все же ссорились, то главным образом из-за слов. Слова требовались Фрэнку для объяснения того, что происходило между ними. Слова, чтобы уточнять, определять, придавать форму и укреплять. Слова, чтобы заставить ее быть ответственной. Он хотел уверенности и определенности в любви, хотел знать, что она не эфемерна, а реальна. Стремясь к уверенности и определенности, Фрэнк давил на Саманту, требовал гарантий, дать которые она не могла. А когда Саманта замыкалась в молчании, разговаривал с ней так, как будто знал ее лучше, чем она сама. Предсказывал, когда она опоздает, рассердится, будет счастлива, а когда отдалится. Фрэнк как будто заполнял словами пустоту, возникавшую, если Саманта отказывалась говорить.

— И все же как ты узнал, где меня найти?

— Сегодня четверг. В четверг у тебя фехтование. После фехтования — хор. Я ведь не ошибся насчет фехтования, верно?

Он показывает на ее спортивную сумку.

Саманта, не отвечая, проходит мимо него и направляется к машине. Сердце не успокоилось и продолжает колотиться, и она лишь надеется, что он не слышит этого. Тем не менее ей становится легче, когда Фрэнк пристраивается рядом.

— Чем еще ты занимаешься в Сан-Франциско, помимо того что выслеживаешь меня? Не могу поверить, что твоя новая фирма уже предоставила тебе отпуск.

— Ну, это в общем-то и не фирма. Скорее корпорация с юридическим и следственным отделами. — Он на мгновение умолкает и смотрит на тротуар. — Поэтому-то я и здесь. Расследую одно дело.

— Ух ты, настоящий борец с преступностью! Тебе уже дали плащ и все остальное?

Улыбка смягчает резкость слов.

— Очень смешно. Вообще-то речь идет о пропавшей женщине. Мне бы хотелось узнать твое мнение кое о чем. Разумеется, если ты не против.

Разделяющее их молчание заполняет только звук несовпадающих шагов и ее тяжело стучащего сердца.

— Ну вот мы и пришли, — говорит Саманта и, останавливаясь рядом с некогда красным, а ныне бледно-оранжевым «вольво», роется в сумочке, где должны лежать ключи.

— Послушай, может, выпьем кофе или еще что-нибудь? Мне действительно…

— Ты исчез шесть месяцев назад. С тех пор никаких известий. И вот теперь ты полагаешь, что я все брошу только потому, что ты возвратился в город на пару дней? Если я так чертовски предсказуема, то тебе следовало бы понять…

— Речь идет о жизни женщины, Сэм. Все, что мне нужно, — это час твоего времени. А потом, если не пожелаешь иметь со мной ничего общего, поступай как знаешь.

Удивленная этими словами, Саманта смотрит на него. Ей не хочется, чтобы Фрэнк уходил из ее жизни. Просто она не знает, есть ли в ней место для него.

— Ладно, но в таком случае ты угощаешь.

3

НЕДОСТАЮЩИЕ ДЕТАЛИ

Фрэнк пытается настоять на том, чтобы поехать на его машине, потому что в машине Саманты не работает радио. Не работает оно уже почти три года, и это еще один предмет их разногласий. Фрэнк всегда окружал себя звуками, причем чаще всего для него не имело значения, что это за звуки — радиопередачи, телевизионные шоу, музыка. Ему просто необходимо заполнять чем-то молчание и тишину. С фоновым шумом в пустой квартире становится не так одиноко, а паузы в разговоре звучат не так грустно.

Фрэнк думает, что потребность в звуках передалась ему в наследство от отца, работавшего в транспортно-экспедиционной компании. Работа была тяжелая и шумная. Каждый день на протяжении многих лет мистер Беннет, занимавшийся погрузкой и разгрузкой алюминиевых контейнеров, слышал назойливое гудение погрузчиков, урчание двигателей, грохот и лязг механизмов. Его пальцы с распухшими больными суставами напоминали пальцы страдающего от артрита кукольника, и Фрэнк хорошо помнит, как всегда таращился на них, когда отец садился обедать. Локти на столе, пальцы нависли над тарелкой с бесцветным цыпленком и горошком, словно подвешенные на невидимых нитях.

Однако выпив стаканчик вина и отправив сына и дочь по комнатам, мистер Беннет преображался и становился изобретателем. Посреди захламленного гаража на двух потрескавшихся бетонных блоках покоился верстак, над которым горела свисающая с потолка голая электрическая лампочка. Потемневшая от времени деревянная станина выглядела так, будто ее взяли с палубы какого-нибудь китобойного судна девятнадцатого века. Там, в этом скудно освещенном месте, где дерево прогибалось от усилий крепких натруженных рук, отец Фрэнка, должно быть, ощущал себя кем-то вроде морехода, пролагающего путь к новым, еще не открытым землям.

Рядом с верстаком стояло радио, и мистер Беннет всегда слушал джаз или классическую музыку. Особенно ему нравилось звучание духовых инструментов: саксофонов, кларнетов, труб. Работая, он любил чувствовать музыкальный ритм. Фрэнк думал, что для отца то было самое любимое время дня, потому что он мог контролировать звуки. Какие бы шумы ни производили молотки и пилы, их всегда сопровождали Кол Портер, Джордж Гершвин, Аарон Копленд. То были его звуки. Поздними вечерами Фрэнк часто выглядывал из окна своей комнаты и смотрел на гараж. Именно таким ему нравилось вспоминать отца. Именно так, наблюдая за тем, как отец работает под визг ножовки и мелодии Копленда, Фрэнк потихоньку засыпал.

Он украдкой бросает взгляд на Саманту, рассеянно крутящую ручку настройки. Прядь черных волос падает на щеку и лежит, пока она привычным движением не убирает ее за ухо. Он рассматривает мягкий изгиб носа, слегка приоткрытые губы и вспоминает, как много месяцев назад поглаживал их пальцем. Они примерно одного возраста, но сейчас Саманта выглядит намного старше своих двадцати семи. Запечатлевшаяся в ее лице усталость тревожит Фрэнка.

Она поворачивается и спрашивает его о новой работе. Рассказывая, Фрэнк слышит доносящийся из радио женский голос и ритм песни. Он замечает, что Саманта ерзает, как будто сиденье слишком мало и не вмещает ее тело. Спортивная сумка лежит под ногами, и Саманта подается вперед, чтобы передвинуть ее. Или, может, она наклоняется, чтобы получше слышать музыку? Трудно сказать. Ее запах наполняет салон, и Фрэнк осторожно вдыхает его. Сейчас, рядом с Самантой, ему уютно и покойно.

О своей работе Фрэнк говорит с ненужной уклончивостью. Корпорация «Паличи» специализируется на работе с высокопоставленными клиентами, проводя для них частные расследования. Высокопоставленные клиенты — это люди, которые могут позволить себе заплатить за молчание и минимальную огласку. В штат корпорации входят сотрудники, имеющие опыт работы в правоохранительной и законодательной системах, занимавшиеся криминологией, психологией, научными изысканиями.

— Мы либо добиваемся результатов быстрее, чем местные правоохранительные органы, — причем не привлекая ненужного внимания, — либо получаем результат там, где терпят неудачу другие, — продолжает он. — Это действительно очень интересно, Сэм. Я проходил подготовку со следователями в Квонтико [4]…

— И что вы там делаете, Фрэнк? Помогаете богатым обойти закон, потому что они могут себе это позволить? — Саманта чувствует себя не очень хорошо: кружится голова, слегка подташнивает. В голосе звучит нескрываемое осуждение. — Ты был одним из лучших выпускников юридического факультета Стэнфорда. Ты мог бы стать заместителем окружного прокурора в Сан-Франциско. Ты мог бы делать что-то действительно важное.

— Что-то важное? Я разыскиваю пропавшую женщину.

Откровенно говоря, корпорация поручила ему эту работу только потому, что никто другой не захотел за нее браться. Директор назвал ее пустым делом. «Никто не оплачивает аренду машины, прежде чем исчезнуть, — сказал он. — Возможно, она вот-вот вернется домой».

С тех пор прошло более двух недель, однако пропавшая женщина так и не вернулась.

Изучив дело, Фрэнк обнаружил, что вопросов у него больше, чем ответов. Чтобы проверить имеющиеся зацепки, он сел в самолет и прилетел в Сан-Франциско. К Саманте.

— А, перестань. Кто ее разыскивает? Психованный бой-френд? Богатенькие родители?

Он раздражен, потому что она угадала.

— Оттого, что у ее родителей есть деньги, дело не становится менее важным и менее благородным, чем то, с которыми работаешь ты. Если уж на то пошло, то лучшей в Стэнфорде была ты. И чем ты занимаешься теперь в этой своей адвокатуре? Помогаешь избежать ответственности так называемым социально необеспеченным? — Он делает паузу только для того, чтобы перевести дыхание, а вовсе не погасить злость. — Конечно, некоторые нуждаются в такой помощи. Но сколько среди них настоящих преступников? Скольких ты защищаешь, прикрываясь знаменем дискриминации и социальной несправедливости? Они всего лишь пользуются системой, Сэм, и тебе это известно не хуже, чем мне.

— По крайней мере я не проверяю предварительно состояние их банковского счета. Системе наплевать на бедных, потому что ей легче не замечать их, предоставив собственной судьбе. Они не в состоянии защитить себя от незаконного выселения, дискриминации на работе, жестокости со стороны полиции. Они не могут позволить себе это, и до них никому нет дела…

Фрэнк резко тормозит на красный свет, и Саманту бросает на приборную панель.

— Извини, — неубедительно бормочет он. — Может, ее родители и богаты, но им еще и страшно.

Так Фрэнк меняет тему. Он не желает спорить и чувствует, что Саманте этого тоже не хочется.

— Извини.

— Ничего.

Красный меняется на зеленый.

В «Старбаксе» полно студентов-одиночек, парочек, держащихся за руки в перерывах между глотками кофе, и одиноких мужчин, прикрывающихся газетами и тайком посматривающих на женщин за соседним столиком. Фрэнку и Саманте удается отыскать угловую кабинку, где можно поговорить более или менее приватно.

— Возьми мне что-нибудь без кофеина, — просит она.

— В кафетерии?

Фрэнк улыбается и, прежде чем подойти к кассе, ставит на стол свою сумку. Потом решительно и уверенно пересекает зал и говорит кассирше что-то такое, от чего та начинает хихикать. Саманта наблюдает за ним со смешанным чувством желания и зависти. Ее всегда восхищали его легкость и апломб в обращении с незнакомыми людьми. Восхищали, но в то же время вызывали беспокойство и неловкость. Общение нужно заслужить. Общение — не пустая болтовня в очередях и кафетериях. Оно требует времени. Требует не только слов и улыбок, но и чего-то большего. Фрэнк расплачивается, и кассирша снова хихикает.