Пока принцесса находилась в Байонне, старая Франсуаза с внуком жили в Париже без всякого дела. Жан-Мари целыми днями слонялся по улицам да зевал по сторонам. Он стал настоящей ходячей газетой, поскольку узнавал едва ли не обо всех происшествиях раньше самого начальника полиции. Часами, забывая о времени, бродил он по городу, внимательно вглядываясь и вслушиваясь. Что бы ни случилось – он был тут как тут, во все мешался, во все влезал. Упадет лошадь – Берришон тут же бросится вместе с кучером поднимать ее. Встретится девушка с ведром воды или тяжелой ношей – юноша и тут готов прийти на помощь. Никто лучше него не умел навести порядок в уличном заторе, никто так охотно не брался сбегать с посылкой хоть через весь город.
      Своими любезностью и услужливостью он приобрел много друзей. На каждом углу Берришон останавливался поболтать с каким-нибудь башмачником или штопальщицей: он передавал новости им, они ему – и так до позднего вечера.
      Он был готов на любую работу – только не на постоянную или требующую упорного труда. Выше всего Берришон ставил свою личную свободу; ни для кого в мире (кроме молодой герцогини де Невер) он бы ею не пожертвовал.
      Когда бабушка велела ему поучиться ремеслу, Жан-Мари только рассмеялся:
      – Вот еще! Скоро вернутся Аврора с горбуном, и у меня будет чем заняться, а пока есть время, я делаю что хочу. Да чем ты недовольна, бабушка? Я дурными делами не занимаюсь…
      – Этого только не хватало!
      – Так о чем речь?
      – А о том речь, что такому здоровому парню работать надо, а не болтаться по улицам, как собака бездомная.
      – Погоди, бабушка, я еще найду своим рукам дело, а пока для них ничего достойного нету.
      Жан-Мари был упрям и красноречив, так что, в конце концов, бабушка Франсуаза смирилась с тем, что внук носится где-то целыми днями, – хорошо, если завернет домой пообедать.
      Но когда Лагардер вернулся с невестой в Париж, Жан-Мари сдержал слово: он шагу больше на улицу не ступал, и молодая герцогиня не могла бы пожелать себе более верного пажа. Аврора любила вспоминать вместе с ним печальные дни на улице дю Шантр, когда она ожидала мэтра Луи, не зная, что с ним сталось. От этих воспоминаний (как недавно это было и сколько событий с тех пор произошло!) Аврора еще сильней ощущала свое нынешнее счастье.
      – А что тут без вас было, барышня! Мы с бабушкой Франсуазой из-за вас чуть в Бастилию не попали – то есть не из-за вас, а из-за языка моего.
      – Язык у тебя всегда был и вправду без костей… Ну, а теперь ты исправился?
      – Ох, да! Это приключение меня многому научило… Сейчас я вам все расскажу.
      История о том, как одурачили кумушек с улицы дю Шантр, очень позабавила Аврору. Даже Лагардер смеялся от всей души.
      – Парень не без способностей, – сказал он. – Попробуем что-нибудь из него сделать.
      Не все, однако, было гладко в доме герцогини де Невер. Дело в том, что Франсуаза и Жан-Мари сохранили весьма дурную память о Кокардасе и Паспуале, которые некогда скрутили их и привязали к ножке посудного шкафа. Впрочем, было одно смягчающее обстоятельство в пользу двух бретеров: поцелуй, который брат Амабль запечатлел на лбу тетушки Франсуазы. Он сильно помог примирению: пожилой, но все еще бодрой женщине трудно забыть подобную нежность, даже если ее при этом обвязали веревками и поколотили.
      Как бы то ни было, первая встреча прошла не без трений: Франсуаза сердито посмотрела на двух друзей и сказала:
      – А вам чего здесь надо? Да разве в порядочные дома пускают таких проходимцев, которые обижают женщин и детей?
      – Ну, знаете! Нас, милейшая, пускают куда угодно, – отвечал Кокардас. – Только где мы с вами имели удовольствие встречаться?
      – Удовольствие?! – вскричала достойная дама. – Ах ты, наглец этакий!
      – А я знаю, где это было, – смущенно сказал Паспуаль. – На улице дю Шантр, в вечер бала у регента…
      – Ах да, дьявол меня раздери! Помню, помню: мы эту старуху обмотали веревками, как немецкую колбасу… Ну, милостивая государыня, вы молодец – дрались, как мужчина; мой Амабль потерял тогда здоровенный клок волос!
      – Ах ты, нахал! – вскричала Франсуаза. Она так возмутилась, что ее назвали старухой, что даже «милостивая государыня» не смогла утихомирить ее.
      – Что ж, Кокардас, – сказал Паспуаль, – придется нам извиниться. Прежде всего за то, что мы применили силу против прекрасного пола.
      – Вот ты и извиняйся, Паспуаль. Я вязал паренька, а перед молокососом Кокардас-младший извиняться не намерен!
      – И не надо! – закричал Жан-Мари. – Плевать я хотел на ваши извинения! Я вас больше не боюсь! А ну-ка, попробуйте теперь меня связать!
      И он вызывающе закатал рукава.
      – А паренек-то не трус, черт меня раздери! – рассмеялся Кокардас. – Тихо, юноша, будешь хорошо себя вести – никто тебя вязать не станет.
      Паспуаль тем временем извинился перед бабушкой Франсуазой, да так ловко, что она еще долго потом готовила для нормандца всякие лакомства. Берришон же, успокоившись, полюбил обоих друзей и стал их неизменным спутником.
      Кокардас был человек принципиальный: он полагал, что если шестнадцатилетний парень более или менее крепок телом, то для него может существовать лишь одно достойное ремесло – ремесло бретера. Жан-Мари подходил для этого по всем статьям. Как-то, осушив бутылку за дружбу, гасконец произнес выразительную речь о выборе профессии.
      – У тебя, малыш, руки длинные – как им обойтись без шпаги? – И Кокардас стал осматривать паренька, как барышник лошадь: – Ноги стройные – это хорошо… Плечи широкие… Грудь пока еще худовата – ничего, пропустит несколько ударов и разовьется, округлится… Ах, карамба! Носки внутрь, вот ерунда-то какая! Это придется исправить! Ну что, мальчик, хочешь научиться благородному ремеслу фехтовальщика?
      У Жана-Мари разгорелись глаза:
      – Я и просить об этом не смел… И что, тогда я тоже смогу ходить со шпагой на боку?
      – Потише, дружок… со временем… не раньше, чем Кокардас-младший и брат Паспуаль обучат тебя своему мастерству. А опыт у нас имеется – недаром же мы держали фехтовальную школу на улице Круа-де-Пти-Шан рядом с Лувром!
      – Да… я слышал, что вы большие храбрецы.
      – Тебе сказали правду, мальчик, дьявол меня раздери! Если всех, кого мы с приятелем отправили на тот свет, уложить цепочкой – этой цепочкой можно будет весь Париж опоясать!
      Берришон восхищенно глядел на него. Гасконец с почтением вынул рапиру из ножен:
      – Это лезвие убило больше людей, чем у тебя волос на голове… И никогда не промахивалось!
      – Никогда?
      – Никогда!
      – Но она довольно ржавая, – заметил Жан-Мари.
      – Неужто ты думаешь, что это ржавчина? – возмущенно воскликнул Кокардас. – Это же кровь!
      – Неужели?
      – А как же! – сказал гасконец, и голос у него дрогнул, как у влюбленного. – Моя Петронилья шалая, ей на месте не сидится. Чуть кто заденет ее хозяина, она сразу вся затрепещет от острия до гарды и сама выскочит из ножен. Выскочит – найдет врага, убьет его – и обратно…
      – И часто это бывает?
      – Часто!
      – Не может быть! – воскликнул Берришон.
      – Ты слышишь, подружка? – взревел хозяин Петронильи. – В тебе кто-то сомневается, дьявол меня раздери! – Он сделал вид, что наносит удар: – Дурак! Она же сама тебя найдет!
      Жан-Мари поспешно отскочил в сторону:
      – Да что вы! Я так, я ничего!
      Когда же Кокардас немного успокоился, мальчик, желая подольститься к фехтовальщику, спросил:
      – А вас никогда не ранили?
      – Так, пустяки, малыш: только камзол пару раз порвали. Понимаешь, в нашем деле самое главное – отбить шпагу противника как раз в тот момент, когда она коснулась твоей кожи – ни секундой раньше, ни секундой позже.
      – Ах ты, черт! Как же это сделать?
      – Я всегда знал лишь один способ – другого, думаю, и нет: надо уложить врага на месте. Так что, Жан-Мари, мы тебя научим всем этим играм, как только ты пожелаешь!
      – А я уже желаю, – ответил Жан-Мари, без раздумий решаясь избрать профессию истребителя людей и преуспеть в ней. – И ваш ученик будет достоин своих учителей.
      – Надеюсь, петушок, только пройдет много лет, и много ты будешь бит, прежде чем с нами сравняешься. А когда сравняешься, помни, малыш: есть кое-кто и посильней нас всех.
      – Но он только один! – тихо сказал Паспуаль, впервые нарушив молчание.
      – Кто же это?
      – Лагардер! – в один голос произнесли два приятеля. – Наш Маленький Парижанин! Встретить его со шпагой в руке – значит получить билет на тот свет.
      С этого дня Берришон так усердно изучал выпады и парады, что забыл о питье и еде. Скоро наступило время, когда он с заурядными фехтовальщиками мог биться на равных.
      За несколько недель подросток с улицы дю Шантр переменился до неузнаваемости, хотя, скажем прямо, ума в голове у него не прибавилось. Но глядел он теперь гордо, даже нагло – и горе тому, кто косо глянул бы на ученика Кокардаса-младшего!
      От гасконца, собственно, он и набрался своего фанфаронства. Тетушке Франсуазе это чрезвычайно не нравилось. Однажды она сказала внуку:
      – Не по душе мне, что ты хочешь стать рубакой, – ну да уж лучше так, чем болтаться по улицам.
      – Я на улицу уже не выхожу, – отвечал Берришон, – и не выйду, пока…
      Он замолчал. Старушка догадалась, что ему чего-то очень хочется, но он не смеет заговорить.
      – Пока что? – спросила она.
      – Ох, бабушка, если бы ты была так добра…
      – Чего тебе надо?
      – Ох, я даже сказать не смею – ни тебе, ни барышне…
      – Верно, чепуха какая-нибудь?
      – Нет, бабушка, не чепуха…
      – Так говори!
      – Ты бы попросила за меня господина Лагардера…
      – Не Лагардера надо говорить, а графа!
      – Попроси за меня графа… – покорно повторил Берришон.
      – А сам почему не можешь?
      – Нет, нет, нет! Он мне откажет!
      – Значит, и мне откажет. Ну, хватит болтать! Садись лучше да помоги мне почистить лук.
      Чтобы Берришон, будущий учитель фехтования, ученик Какардаса и Паспуаля, чистил лук?! Да ни за что! Он с негодованием бросил в угол протянутую бабушкой связку лука и гордо произнес:
      – Тот, кто имеет честь держать в руках шпагу, не опускается до таких презренных занятий!
      – Чего-чего? – закричала старуха. – А я, малыш, имею честь держать в руках метлу, и, если через пятнадцать минут ты мне все не перечистишь, я тебя так отделаю, что ты неделю сидеть не сможешь!
      Это была не пустая угроза. Жан-Мари счел за лучшее смириться и вступить в переговоры:
      – Ну хорошо, бабушка Франсуаза, только ты исполни мою просьбу, а то не начищу лука.
      – Опять ты за свое? Ну, так о чем же мне попросить господина Лагардера?
      Мальчишка набрался духа и выпалил:
      – Чтобы он взял меня к себе на службу и позволил носить шпагу…
      Жан-Мари совсем не был уверен, что не получит за эту речь подзатыльников. Франсуаза не стала его бить, однако немедленно вскипела:
      – Это тебе-то шпагу, щенок ты этакий! Борода еще не пробивается, а туда же! Да что ты с ней делать-то будешь?
      – То, что подобает благородному человеку! – заявил Берришон.
      – Что ты сказал? Да ты и с вертелом в руках на улице появиться не посмеешь! Хочешь, чтоб тебя опять караул забрал? Что ж это такое, Господи Боже, ему еще и шпагу! Мне и то, внучек, шпага больше к лицу, чем тебе!
      Кухарка так разъярилась, что схватила метлу, ткнула пресловутую связку лука в лицо Жану-Мари и приказала:
      – Садись чистить – и посмей только пикнуть у меня!
      И Берришон покорно принялся за дело. Все мечты о славе развеялись в кухонном чаду. Юноша сидел в уголке и лил горькие слезы, – к счастью, он мог сам себя уверять, что это от лука. А не послушайся он – и получил бы тумаков, весьма позорных для будущего фехтовального мастера…
      Как вы понимаете, своим новым друзьям Жан-Мари не сказал ни слова, но все же набрался смелости обратиться с той же просьбой к Паспуалю. Нормандец засмеялся, потом задумался и сказал:
      – Мысль твоя хороша, мальчик, но надо немного обождать. Сейчас не время – вот вырастут у тебя усы, тогда и поговорим.
      Итак, Берришон и тут потерпел сокрушительное поражение. Но он не отчаялся. В голове сорванца созрел план решительных действий: он решил обратиться прямо к Авроре. «А если и она меня не поймет, – размышлял он, – так я и к самому графу пойду! Посмотрим, что больше к лицу Берришо-ну – вертел или шпага!»
      К несчастью для него, Лагардер внезапно уехал в тот самый момент, когда мальчишка совсем уже собрался с ним поговорить. Все планы рухнули – и Берришону в те часы, когда он не брал уроки у достойных фехтмейстеров, оставалось только заниматься унизительной работой на кухне… Чтобы избежать ее, он вновь принялся бродить по Парижу. В руках у него была палка – и он то и дело пронзал ею незримых врагов…
      И все же Жану-Мари Берришону было еще далеко до настоящего воина.

      Едва Лагардер уехал следом за мадемуазель де Монпансье, как напротив дома его невесты появился здоровый детина в лохмотьях. Он являлся туда несколько раз на дню, прохаживался по улице, то и дело посматривая на дверь особняка и на его окна. Без предлога все это показалось бы слишком подозрительным – и он придумал себе предлог. Он носил на шее лоток и продавал миндаль.
      Судя по отрепьям детины, торговля его шла плохо. Да и вообще было странно, что такой высокий и здоровый мужчина не выбрал себе другого, более подходящего занятия. Если бы его об этом спросили, он сказал бы, что тяжело ранен и сильно хромает. Впрочем, когда на него никто не смотрел, он не хромал вовсе.
      Итак, все считали его бедным хромым калекой, но сам он отнюдь не жаловался на подорванное здоровье и очень весело выкрикивал во весь голос:
      – А вот миндаль, сладкий миндаль! Кому поминдальничать?
      С этим кличем он обходил весь квартал, а потом садился на свою излюбленную тумбу, где и сидел целыми часами, расхваливая свой товар только тогда, когда кто-нибудь к нему приближался. Словом – жалкий бедняк, которого ни в чем нельзя было заподозрить.
      Так бы он и сидел на своей тумбе целую вечность, если бы Кокардас не заметил, что торговец слишком уж долго не сходит с места. Это обстоятельство показалось гасконцу достойным внимания.
      – Вот что, лысенький ты мой! – сказал он Паспуалю. – Тут рядом полно других тумб, все они каменные, и все одной высоты. Правильно?
      Амабля этот человек не интересовал нисколько.
      – Я полагаю, – сказал он, – что раз он выбрал именно эту тумбу, значит, у него есть на то причина.
      – Вот и надо будет, дружок, в следующий раз спросить у него, что это за причина такая!
      Но, едва завидев гасконца, продавец миндаля тут же исчезал, отчего подозрения Кокардаса только крепли.
      – Чем это моя физиономия ему так не нравится, дьявол меня раздери? Надо разобраться, что это за птица…
      – Не знаю, мой благородный друг, – отвечал Паспуаль. Он в тот день сильно грустил: только что его с позором прогнала Мадлен Жиро, старая кормилица Авроры. – Не знаю, но он, должно быть, немолод: волосы у него седые… и он как-то странно хромает.
      – Вот и пускай бы, голубь ты мой милый, хромал в другом месте!
      – Он нас сторонится – это подозрительно.
      – Еще бы не подозрительно! Недаром же он тут торчит целыми часами!
      – Да, недаром… Но как за ним проследить, коли он исчезает, как только нас увидит? Вероятно, он нас знает.
      – Ясное дело! Но может быть, он не знает Берришона? Вот малыш нам и поможет.
      – Хорошая мысль!
      – Дьявол меня раздери! Хорошо бы рассыпать ему его миндаль, да в придачу и поколотить!
      Два приятеля позвали Жана-Мари. Мальчишке весьма польстило их доверие и желание дать ему столь ответственное поручение.
      – Видишь ли, малыш, – пояснил ему гасконец, – или он просто так тут торчит, или он за нами шпионит, дьявол меня раздери!
      – Но если его спросить, – простодушно заметил Берришон, – он ведь правды не скажет.
      – Умница ты моя! Вот это рассуждение так рассуждение, ничего не скажешь!
      – Так ведь я еще не кончил…
      – Что ж, договаривай, – сказал Паспуаль. – Только имей в виду: будь похитрей да поосторожней. Он детина здоровый и, должно быть, сильный.
      Не будь Берришон полным невеждой, он мог бы возразить, что Давид некогда победил Голиафа. Впрочем, его все равно бы никто не понял: гасконец об этой истории и слыхом не слыхивал, а нормандец что-то когда-то слышал, но давно забыл.
      Жан-Мари приосанился и сказал:
      – Будь у меня шпага, как у вас, я бы десятерых таких побил!
      – Нет, малыш, драться с ним не надо. Ты только подгляди, что он там делает на своей тумбе, и скажи нам.
      – А уж мы свое дело сделаем, будь уверен!
      – А может, прогнать его? – спросил Берришон.
      – Это было бы лучше всего, – ответил брат Амабль. – А как ты хочешь его прогнать?
      – Уж положитесь на меня. Я не я буду, если через три дня он отсюда не исчезнет.
      После знаменитого случая на улице дю Шантр Берришон воздерживался от озорных проделок, однако внимательно подмечал все проказы своих приятелей-школяров и был готов при случае воспользоваться их опытом. Скажем к его чести, что и сам он легко смог бы изобрести нечто подобное. Мало того – Берришон с легкостью решился бы на любую проказу, ибо по характеру своему совсем не заботился, чем это может ему грозить.
      И вот у продавца миндаля появился незримый враг, докучавший ему, как мышь слону.
      Для начала Жан-Мари присел рядом с тумбой хромого продавца и сделал вид, будто сосредоточенно строгает тупым ножом какую-то веточку. Он даже не пошевельнулся, услышав рядом с собой крик:
      – Миндаль, миндаль, сладкий миндаль!
      Не обращая никакого внимания на мальчишку, продавец спокойно занял свое привычное место. Он и не заметил, как ему под зад подсунули большую лепешку свежего, наичернейшего вара. Недаром Берришон дружил с сапожниками!
      Наконец продавец увидел непривычного, соседа и спросил:
      – А ты, приятель, что тут делаешь?
      – Делаешь, делаешь!.. Что тут сделаешь таким-то ножом! – в сердцах ответил Жан-Мари, с досадой бросил палку в сторону и жадно поглядел на корзину с миндалем.
      Мальчишка был не вор, но лакомка. Очень уж ему хотелось сладкого миндаля!
      – Давно вы им торгуете? – спросил он. – А сюда часто приходите?
      – Давно ли торгую? Да недавно. Меня на последней войне в Испании ранило, вот я и не могу ходить; бывает, присяду здесь отдохнуть… Не купишь у меня миндаля?
      – Да на что же? У меня ни гроша в кармане нет.
      – А миндаль любишь?
      – Еще бы!
      – На, держи! Только зубы не сломай: твердый, как булыжник.
      – Спасибо вам большое, – сказал Берришон. – Пойду домой, поколю.
      И он ушел, небрежно сунув горсть миндаля в карман.
      Свернув за угол, Жан-Мари стал наблюдать за хромым продавцом, а тот наблюдал за домом.
      Наконец продавец попытался встать, но это ему не удалось. Представьте себе его ярость, когда он понял, что штаны его накрепко приклеились к тумбе. Хромой страшно выругался, однако это не помогло: чем крепче он ругался, тем крепче тумба держала штаны. В конце концов, ему удалось подняться, но штаны не оторвались вместе с ним от камня, а, напротив, со страшным треском оторвались от хозяина. Здоровый клок ткани так и остался на тумбе.
      Может быть, при других обстоятельствах продавец миндаля справился бы с этим непредвиденным затруднением как-нибудь иначе, но он слишком спешил: на горизонте показался Кокардас. Поэтому бедолага запахнул, как мог, свой потрепанный камзол и со всех ног пустился прочь. Он так и не понял, что произошло: заподозрил было мальчишку, но после решил, что сам виноват, – не посмотрел, куда садится.
      Объясним же, наконец, почему хромой продавец миндаля так боялся наших бретеров и в особенности Кокардаса. Дело в том, что это был не кто иной, как Кит, бывший солдат гвардии, ныне находившийся на службе у Гонзага и подчинявшийся непосредственно Готье Жандри. Он был переодет и загримирован до неузнаваемости.
      Жандри знал, что Лагардер уехал, но ему нужно было выведать, когда он вернется. Кроме того, принц не отказался, разумеется, от своего намерения при случае выкрасть из особняка Неверов Аврору.
      Так что Кокардас с Паспуалем насторожились не зря, хотя они и не узнали своего врага. Однако избавиться от нежеланного гостя наши бретеры могли только с помощью хитрого Берришона.
      Подросток в тот же вечер хорошенько вымыл тумбу.
      На другой день в обычное время явился Кит, который подошел к своему месту и громогласно заревел:
      – А вот миндаль, сладкий миндаль! Кому…
      Он не окончил: брошенное меткой рукой яблоко попало в самую корзину. Миндаль рассыпался по всей улице.
      И нигде ни души! Кит внимательно осмотрел все кругом – ничего! Все окна и двери закрыты. Даже не потрудившись подобрать товар, он с проклятьями ушел.
      Это было только начало его мук. Каждый раз, едва он садился на тумбу, в него что-то летело – не с одной стороны, так с другой. То с крыши градом посыпался лук, то откуда-то прямо на голову свалилась кошка и пребольно вцепилась в затылок, то в спину вдруг угодила целая миска со шпинатом. Но как мнимый хромой ни оглядывался – вокруг никого не было!
      Удерживать позицию представлялось невозможным, и все же Кит упрямо возвращался. Он уже не столько хотел выполнить свою задачу, сколько любой ценой отыскать и примерно наказать изводившего его негодяя.
      На самом деле найти его было легче легкого. Сидя на тумбе, Кит и впрямь никого не видел, но когда он, хромая и проклиная все на свете, уходил, ему навстречу всякий раз попадался Берришон. Силач подмигивал ему, однако маленький хитрец не обращал на Кита никакого внимания.
      Нельзя было утверждать наверняка, что во всем виноват именно мальчишка, но понятно было и то, что он здесь как-то замешан. Так что когда Кит вечером возвращался к Готье Жандри, чтобы вновь превратиться в вооруженного разбойника, его мысли постоянно занимал Жан-Мари Берришон.
      Как бы то ни было, Киту поручили выследить Лагардера, а значит, ему предстояло вытерпеть все неприятности.
      Берришон уже приходил в отчаяние. Что бы он ни делал, хромой торговец оставался на своем посту. Нужно было предпринять что-то новенькое. «Ну что ж, – решил, наконец, Жан-Мари, – была не была! Покажусь ему, а то и все расскажу. Он, конечно, взбесится – но пускай только попробует поймать!»
      С этими мыслями он отправился к наблюдательному посту отставного солдата.
      – Послушайте, – сказал паренек, – вы тут ничего не находили?
      – Ты это про что? – покосился на него торговец. – Я тут много чего странного да пакостного находил…
      – Вот оно как! Да я ищу кусок вару – нес знакомому сапожнику и обронил ненароком. Не тут ли на тумбе?
      – А ты его не нарочно сюда положил? – спросил Кит.
      – Ну да, я положил, а вы на него и сели. Я думал, в шутку.
      – А ты яблоки любишь?
      – Люблю, а что?
      – А лук репчатый?
      – Вот его терпеть не могу, да и кто же его любит?
      – А как насчет шпината?
      – Смотря как приготовить: если без масла, так и за окошко могу выкинуть.
      – Смотри ты! А кошками ты, случаем, не швыряешься?
      – Да вы почему спрашиваете? Вы что, все это на тумбе подобрали? Ну так я вам скажу: эта тумба непростая. Вы бы ее сменили от греха; вон у Воверского монастыря как раз есть подходящая.
      – Шел бы ты туда сам!
      – Что-то вы сегодня, дяденька, не в духе. Миндаля не дадите опять?
      – Миндаля ему! Говорю, зубы сломаешь! Пошел отсюда, сопляк!
      – Ты потише, балда здоровая, где хочу, там и хожу!
      Кит озверел от этих слов и быстро вскочил, но тут кто-то прошел мимо, и торговец почел за лучшее сесть на место. Чтобы скрыть злобу, он во всю мочь закричал:
      – Сладкий миндаль! Кому поминдальничать?
      – Все, наминдальничались! – отозвался Берришон и изо всех сил стукнул Кита кулаком по носу.
      – Ну, скотина, – взревел силач, – врешь, не уйдешь! Я уж тебя живым не отпущу!
      Однако Жан-Мари был уже далеко.
      Тогда началась жуткая погоня: медведь гнался за лисой.
      Временами Кит совсем было нагонял Берришона: кажется, протяни руку – и схватишь. Но мальчуган с громким хохотом уворачивался. Гигант бестолково тыкал рукой пустоту, а его противник обнаруживался далеко впереди.