II

КЛАДБИЩЕНСКИЙ КАМНЕРЕЗ

Мальчик на миг растерялся: подумать только — «принцесса»! Но оглядев еще раз дрожащую от холода худышку в холщовой юбчонке, Клеман, человек ума живого и решительного, вдруг устыдился своей доверчивости.

— Глупости какие, — заявил он, — да старик над тобой просто-напросто посмеялся. Пошли к нам: папаша Кадэ вечно где-то шляется, а если матушка Кадэ не захочет взять тебя в дом, то мы уйдем оба.

Тильда не сводила с него внимательных глаз.

— Ты сильный, — проговорила она, — и ты мне нравишься. А эти Кадэ, они что — твои родители?

Клеман молча пожал плечами.

— Похоже, ты их не слишком любишь? — продолжала расспрашивать его девочка.

— Мать, пожалуй, люблю… немножко, — ответил паренек.

— И они тебя тоже поколачивают? — уточнила Тильда.

Клеман вспыхнул, глаза у него обиженно блеснули, он снова передернул плечами и сказал с пренебрежительной усмешкой:

— А что им еще делать? Матушка вечно болеет, а папаша бегает от полиции.

Для Клемана подобные взаимоотношения с полицией явно были более чем естественными. Но девочка смотрела на вещи по-другому. Она скорчила гримаску и проговорила:

— Знаешь, мне кажется, они — дурные люди, так что давай лучше уйдем сразу, а когда вырастем, поженимся, если захочешь.

Думаю, что и вы согласитесь: решение это было простым и мудрым. Однако тут на сцене появился новый персонаж и помешал детям немедленно начать новую жизнь.

Клеман и Тильда, крепко взявшись за руки, как раз выходили с кладбища, когда на дороге показался фиакр. Из его оконца выглядывал уже немолодой бледный человек, шея которого была обмотана вылинявшим голубым шарфом.

Этому мужчине было лет под шестьдесят, его толстые щеки обвисли, а маленькие бегающие глазки выцвели еще больше, чем голубой шарф. Сей господин зябко ежился от холода, но все-таки снял перчатку и кинул птичкам горсть хлебных крошек.

— Давай поглядим, — предложил Клеман, — как он поцелует сейчас ручку нашей двери! Папаша называет этого типа старым пустомелей!

Тильда тоже посмотрела на человека в фиакре.

— Да это же господин Жафрэ, воробьиный дед, — пробормотала она. — Он-то и выставил нас из дома. Ну, теперь я пропала!

Клеман покосился на господина Жафрэ.

— Всегда можно смыться, — утешил мальчик Тильду.

Но оказалось, что не всегда. Добрейший господин Жафрэ заметил девочку и послал ей воздушный поцелуй.

— Я приехал за тобой, милочка, — заявил он и обратился к Клеману: — А вы, молодой человек, будьте любезны передать вашему почтеннейшему папеньке, что я хотел бы с ним поговорить.

Из окна второго этажа на улицу смотрела женщина с изможденным лицом.

— Доброго здравия, милейшая госпожа Кадэ, — закричал Жафрэ, не выходя из экипажа, — вы выглядите куда лучше, чем в прошлый раз. Просто расцвели, как роза! Нам-то все нипочем, а вот Моран… Бедняга, я ведь еще на прошлой неделе толковал с ним… Видели, как его хоронили? Не по первому разряду, это уж точно! А девочку мы вырастим. За добро воздастся, так ведь, госпожа Кадэ? И скажите, могу я перекинуться словом с вашим мужем?

С трудом превозмогая приступ мучительного кашля, который явно свидетельствовал о том, что больной недолго осталось жить, несчастная женщина ответила:

— Мой муж в деревне.

Добрейший Жафрэ все же счел нужным открыть дверцу и выйти из фиакра. Этот человек был закутан в три пальто, одно поверх другого, и обут в сапоги на меху.

— Ступай в дом, милочка, поболтай пока со своим приятелем, — сказал Жафрэ дрожавшей на ветру Тильде. — Скоро мы тебя оденем как следует, ты не будешь больше ни голодать, ни холодать.

Дети послушно скрылись в доме.

Внутри это строение больше походило на склад, низенькие комнатки были завалены всевозможными вещами, инструментами и материалами. На второй этаж вела винтовая лестница, чуть в стороне от нее красовалось подобие могилы с готовым надгробием. Оно было огромным и казалось еще больше из-за того, что находилось в тесном помещении.

На черном мраморе сияли золотые буквы:

Здесь покоится полковник Боццо-Корона, родившийся в 1739 году,

умерший в 1841 году,

благодетель всех бедных.

Больше века он творил добро.

Молитесь Господу,

дабы упокоил Он его душу.

Ни в доме, ни во дворе не было видно ни одного работника.

Больная, надсадно кашляя и едва держась на ногах от слабости, спускалась вниз по лестнице.

— Не беспокойтесь, я сам к вам поднимусь! — крикнул Жафрэ и устремился к госпоже Кадэ.

На середине лестницы они встретились, и хозяйка шепнула гостю:

— Его нет. Предупредили с Иерусалимской улицы… Воскресают давно забытые истории, кругом так все подозрительно!

Вдруг послышался тихий свист. И на первом, и на втором этажах царила тишина. Кто и где свистел — было совершенно непонятно.

Услышав этот резкий звук, больная вздрогнула и спросила:

— А девочка с вами?

Получив утвердительный ответ, госпожа Кадэ крикнула:

— Дети, идите поиграйте в саду. Нам нужно поговорить о делах.

Лишь только за Клеманом и Тильдой закрылась дверь со множеством щелей, ведшая в так называемый сад, женщина шепнула:

— Похоже, он хочет вас видеть. Это он вам свистел. Идемте.

— А где же его рабочий кабинет? — осведомился Добряк Жафрэ, озираясь по сторонам.

Они спустились на первый этаж, и госпожа Кадэ двинулась прямиком к надгробию; подойдя к могильному камню, она постучала по нему ключом, который держала в руке.

— Экие церемонии! — проговорил сердитый голос. — Давай пускай его ко мне, дурища!

Госпожа Кадэ слабыми исхудавшими руками нажала на камень, и он сдвинулся, открыв что-то вроде подпола.

Там, внизу, в полутьме лежал на охапке соломы человек и с недовольным видом попыхивал трубкой.

Его костистое лицо с орлиным носом было гладко выбрито, круглые глаза, похожие на глазки хищной птицы, глядели мрачно и недобро.

— Вот оно как, воробьиный дед! — сказал мужчина с трубкой хрипловатым и вместе с тем странно пронзительным, почти старушечьим голосом. — Обложили меня со всех сторон, задурили голову, да вдобавок я еще и приболел, а тут старуха того и гляди отдаст Богу душу. Смешно, по-твоему? По-моему, нет.

Старуха, словно желая подтвердить, что может в любой момент покинуть сей бренный мир, зашлась в надсадном кашле, прижимая руки к груди.

— А что все-таки случилось, Любимчик? — спросил Жафрэ, дрожа в трех пальто — и, похоже, не от холода.

— Да вот, делал я тут вывеску для могилки нашего полковника — недурное будет произведение, так мне кажется… — ухмыльнулся человек с трубкой. — Работал, стало быть, тихо-мирно, и вдруг заявляется Маргарита с доктором Самюэлем, а тот держит под мышкой какой-то сверток. Еще не зная, в чем дело, я сразу говорю: «Маргарита! Мне лишние неприятности ни к чему!» Но Самюэль разворачивает бумагу, а в ней — сутана, и мне, конечно, становится весело. Ты меня знаешь, я люблю хорошие шутки!..

От улыбки Любимчика кровь стыла в жилах.

— Знаю я ваши шутки… Вам — смех, а кому-то — слезы, — вздохнула больная.

— Нет людей веселее могильщиков, — засмеялся Любимчик. — Озоруем, как воробышки на кладбище. В общем, речь шла о том, чтобы исповедовать старика Морана. Он ведь словно язык проглотил, затаившись у себя в норке на улице Маркаде. Вот я и согласился отправиться к нему в сутане, тем более что Моран, похоже, много чего знал. Полковник ушел в могилу застегнутым на все пуговицы, но пуговицы-то и у него порой терялись, не так ли? Вдобавок он умел завоевывать доверие честных людей. Сколько лет Моран был сторожевым псом господина Боццо на улице Культюр! И я частенько думал: «Судя по всему, Моран мог бы много чего порассказать о том, где лежит добро нашего старичка, и голову даю на отсечение, что этого обнищавшего аристократа придется долго щекотать, прежде чем он объяснит, куда полковник запрятал шкатулку… Ну, ты знаешь, ту самую, с двумя листочками бумаги… А эти документики дорогого стоят, так ведь, воробьиный дед, если знать, как ими распорядиться?

Жафрэ закивал.

— Можно было поставить десять против одного, — продолжал могильщик, — что Моран пожелает исповедаться, как-никак он из благородных и девчонку свою колотил, чтобы она «Отче наш» на латыни вызубрила, так что вряд ли ему хотелось сойти в могилу, не облегчив душу и не покаявшись в грехах. Ну вот, надел я сутану и все остальное, что положено. Неплохой из меня получился священник, а, старуха? Нет, она отвечать не будет, она у нас прямо-таки святоша. Ну, значит, вырядился я и пошел. Что Моран жил хорошо — не скажу, но лекарства у него были и даже врач сидел у постели. Догадайся, кто? Доктор Абель Ленуар!..

Добрейший господин Жафрэ никогда не сквернословил, но при имени «доктор Ленуар» у него вырвалось весьма крепкое выражение.

— Меня могли расколоть в ту же секунду, — продолжал Любимчик, — но, к счастью, доктор был при деле. Я держался как ни в чем не бывало, и он, я уверен, ничего не заподозрил. Зато Моран, крепкий орешек, послал меня подальше, стоило мне заикнуться об исповеди. Но вот что интересно: даже в агонии он повторял одно и то же… Кстати, как зовут его малышку?

— Тильда, — ответил Жафрэ.

— Вот-вот, Тильда, — закивал Любимчик. — Ну так он твердил, как попугай: «Не забудь свою молитву, не забудь свою молитву, не забудь свою молитву…» По-моему, стоит потолковать с малышкой, как считаешь?

— Она здесь, — заметил Жафрэ, — я как раз за ней и приехал.

Любимчик вскочил с соломы.

— По собственному почину? — заинтересовался он.

— Нет, по поручению графини Маргариты, — ответил Жафрэ.

— Вполне может быть, — вступила в разговор госпожа Кадэ, — что господин Моран не захотел тебе исповедаться, поскольку узнал тебя, и доктор Ленуар тоже. А иначе с чего бы к нам на следующий день нагрянула полиция?

Любимчик подмигнул Жафрэ.

— Нет у нас привычки откровенничать со старухами, — проворчал хозяин мастерской. — Я ведь дождался доктора Ленуара и проводил его немного. Думаю, он уже никогда ни на кого не донесет!..

Жест Любимчика не оставлял ни малейшего сомнения в том, какая судьба постигла несчастного Ленуара.

— Вот, значит, почему девчушка прибрела на кладбище одна? — мирно осведомился добрейший Жафрэ.

— Именно, именно, — отозвался камнерез. — Доктору было бы довольно затруднительно присутствовать на чужих похоронах.

И, повернувшись к жене, Любимчик распорядился:

— Малышку сюда! Живо!

Не прошло и минуты, как девочка стояла перед Кадэ.

— Я дам тебе новенькую монетку в десять су, — ласково сказал ей Любимчик, — если ты прочтешь мне свою молитву. Ну начинай, будь умницей!

Тильда бегала во дворе с Клеманом и влетела в дом улыбающаяся и раскрасневшаяся. Но стоило заговорить с ней о молитве, как девочка сразу помрачнела и насупилась.

— Я ее так и не выучила! — жалобно пролепетала она. — Вы меня тоже будете колотить, как папаша Моран?

Ничего другого от Тильды добиться не удалось.

— Жена! — скомандовал раздосадованный Любимчик. — Уведи ее и отправляйся к себе на второй этаж. Я останусь тут со своим добрым приятелем Жафрэ. А ты запри дверь.

Добрый приятель Жафрэ не слишком обрадовался оказанной ему чести, но делать было нечего, и он остался.

Примерно через час он снова вышел на крыльцо — однако в полном одиночестве. Усевшись в фиакр, Жафрэ поехал в сторону Парижа. Тильда осталась у кладбищенского камнереза вместе со своим новым приятелем Клеманом, который уже раз десять спросил ее, почему она не прочитала молитву папаше Кадэ? Он же тоже не знает латыни…

В тот вечер в кафе «Лавочка» на Королевской площади добрейший Жафрэ, которого все считали холостяком или, в крайнем случае, вдовцом, впервые заговорил о своей жене, сообщив, что та намерена вернуться к семейному очагу.

Похоже было, что сам Жафрэ от этого не в восторге.

На следующий день полиция устроила обыск в мастерской камнереза Кадэ. Перевернули вверх дном все — даже надгробия, простучали пол, но так никого и не нашли, только чахоточная лежала у себя в каморке на втором этаже и надсадно кашляла.

Папаша Кадэ, Тильда и Клеман исчезли.

С полицейскими был красивый и очень бледный молодой человек; кажется, он был ранен и страдал от мучительной боли.

Появление этого господина взволновало чахоточную, на лице ее отразились и стыд, и страх. С трудрм заговорив с раненым, она назвала его по имени: доктор Абель Ленуар.

После обыска, не принесшего никаких результатов, доктор Ленуар отвел в сторону начальника полиции и пообещал, что стражи порядка получат солидное вознаграждение, если разыщут обоих детей.

Но вознаграждение осталось невостребованным. Все поиски оказались напрасными.

Такова была легенда…

III

МАДЕМУАЗЕЛЬ КЛОТИЛЬДА

В этом волнующем предании наибольшее любопытство вызывала одна деталь — самая загадочная и таинственная. Мы, конечно же, имеем в виду латинскую молитву, которую в буквальном смысле слова вколачивал в ребенка изверг отец.

Все остальное не кажется таким уж захватывающим, напоминая множество подобных историй, происходящих в тех же парижских низах.

И, безусловно, именно молитва является ключом ко всем другим загадочным обстоятельствам этого дела. И не успели мы задуматься о нем, как у нас уже забрезжили какие-то давние смутные воспоминания…

Например, о тех днях, когда просторный дом стоял пустым, или о том зимнем утре, когда из ворот его вдруг выехал траурный катафалк — хоронили герцога де Клара, принца де Сузея, хотя ни окна, ни двери особняка Фиц-Роев не открывались добрый десяток лет.

Поэтому-то редкие соседи, которые заговаривали теперь с мадемуазель Клотильдой, едва удерживались, чтобы не спросить ее шепотом: «А молитва? Вы не позабыли свою молитву?»

Ведь мадемуазель Клотильда, как мы уже говорили, в один прекрасный день вернулась в старинный особняк, где жили когда-то папаша Моран и его маленькая дочка.

Но вернулась она через несколько лет после того, как разыгрались уже известные нам события на кладбище.

Тильду помнили в квартале милой несчастной крошкой, застенчивым диковатым заморышем.

Вернулась же она поздоровевшей и окрепшей, обещая скоро вырасти в настоящую красавицу. Глядя на эту цветущую девочку, одни соседи признавали в ней Тильду, другие — нет.

Неужели это и впрямь та самая Тильда, которая плакала в угрюмом доме за закрытыми ставнями? Бедная Тильда, героиня волнующей легенды?

Разумеется, мадемуазель Клотильду никто больше не бил, и она пела, как иволга, с утра до ночи.

Госпожа Жафрэ — на улице Культюр ее не без ехидства называли Аделью, больно уж не подходило мужиковатой старухе это нежное девичье имя — ласкала и баловала свою воспитанницу, а добрейший Жафрэ любил даже больше своих воробьев.

Особой набожностью семейство Жафрэ не отличалось, но к мессе эти люди ходили, и бывало, что кюре из храма Сен-Поль, человек в высшей степени достойный, тоже заглядывал к ним в гости. Особое расположение он питал к мадемуазель Клотильде, и когда ей должно было исполниться шестнадцать, девушке вдруг почудилось, что господин кюре хотел бы поговорить с ней наедине.

В день рождения священник подарил Клотильде чудесные четки.

Вручая их, он поцеловал девушку и тихо-тихо задал тот вопрос, который мучил всех обитателей квартала Марэ.

— Готов поспорить, — шепнул священник с несколько нарочитой веселостью, — что вы давно забыли свою молитву?

— Какую молитву? — удивилась мадемуазель Клотильда.

— Вы что же, и папашу Морана не помните? — шепотом продолжил разговор кюре, внимательно глядя девушке в глаза.

— Конечно, помню, — улыбнулась юная красавица.

И все-таки чуточку покраснела, отвечая на этот вопрос.

— Так вот, милая моя дочь, я имело в виду молитву, которой учил вас господин Моран, — негромко пояснил священник.

— Молитва со шлепками? — рассмеялась Клотильда. — Как же, отлично помню!

— Неужели отлично? — вскинул брови кюре.

— От зубов отскакивает! — грубо заверила его девушка.

На лице кюре отразилось глубочайшее волнение.

— Дитя мое, — сказал он необыкновенно серьезно, — я прошу вас прочесть мне эту молитву, но так, чтобы нас никто не слышал.

Тильда охотно согласилась и очень бегло прочитала «Отче наш».

Кюре нашел, что «Отче наш» она знает превосходно, и больше никогда не заговаривал о господине Моране.

В 1853 году мадемуазель Клотильде исполнилось восемнадцать лет, пора было выдавать ее замуж. Вы, наверное, догадались, что таинственные сборища в большой гостиной с четырьмя окнами и были семейными советами по поводу брака мадемуазель Клотильды. Что же до гостей господина Морана, приезжавших в своих экипажах, — столетнего старца, суетившихся вокруг него молодых людей и двух дам, похожих на герцогинь, — то вы можете думать о них все, что угодно.

Однако семейные советы собирались все реже по мере того, как мадемуазель Клотильда росла, а Жафрэ все больше сближался с многими известными и уважаемыми людьми. В круг его друзей входил доктор Самюэль, любимец обитателей Сен-Жерменского предместья[8], мэтр Изидор Суэф, нотариус, помогавший вести дела обладателям крупных состояний, граф де Комейроль, который, несмотря на свой титул, вкладывал немалые средства в промышленность, и несколько дам, в том числе — красавица графиня Маргарита дю Бреу де Клар; приятельствовал Жафрэ и с аббатом, а еще — с господином Бюэном, начальником тюрьмы де ла Форс, одним из самых честных и самых уважаемых людей Марэ.

Конечно, новость о предстоящем замужестве мадемуазель Клотильды в приходе узнали не от кухарки Мишель и не от лакея из «Птичьего дома», и тем не менее все горячо обсуждали эту животрепещущую проблему, можно сказать, с того самого дня, как о ней зашла речь в особняке; нам известно совершенно достоверно: в квартале между Ратушей и площадью Бастилии вопрос о замужестве Клотильды весьма взволновал две-три сотни молодых девиц и взбудоражил их почтеннейших матушек.

Разговоры продолжались не менее полугода, как вдруг распространился слух, что господин граф де Комейроль и мэтр Суэф выловили для питомицы Жафрэ преогромного кита. Конечно, когда за дело берутся такой нотариус и такой аристократ, подобной добыче удивляться не приходится. Все окрестные девицы поначалу понадеялись, что это какой-нибудь Жан-Дурачок из страны Дырляндии, но вот принц приехал с первым визитом — и обитательницы квартала Марэ прикусили язычки. А что поделаешь? Глядя на солнце, не скажешь, что это — кастрюля!

К Клотильде явился принц, причем самый настоящий.

И что еще обиднее, он был очарователен; возможно — немного слишком серьезен, но очень, очень мил!

И прикатил этот принц не откуда-нибудь из Валахии или России, где всяких князей хоть пруд пруди; он происходил из дома де Клар и носил чисто французское имя — Жорж де Сузей — плюс титул, плюс двадцать пять лет от роду, плюс не знаю уж сколько сотен тысяч ливров ренты.

Все девицы на выданье просто заболели от зависти.

Прошло три месяца, и ослепительный блеск жениха несколько потускнел в унылых потемках Марэ; теперь соседи обсуждали свадебные подарки, которые получила мадемуазель Клотильда.

А вам ведь и самим отлично известно, что значит обсуждать чужие свадебные подарки: тема животрепещущая, зудит, как комариный укус, — что кладут в корзинку, что из нее вынимают? Ах, это чудесное, болезненно мучительное перечисление всех вещей, предназначенных для другого человека, — ошибки, оговорки, преувеличения, преуменьшения… Ревнивые преуменьшали размер корзины, завистливые преувеличивали.