VI

НЕУРОЧНЫЙ ЧАС

Эшалот не спешил отпирать дверь, он только подошел к ней поближе и вступил в переговоры. — У вас все в порядке, господин Тюпинье? — осведомился он. — Вы ведь живете у своей сестры, госпожи Жафрэ, на улице Культюр в Марэ, вам еще идти и идти, а час уже поздний.

— Ты что, не понял? — послышался голос из-за двери. — Говорят же тебе: день настал!

— Это опасно, и время позднее! — не сдавался Эшалот. — Вы, наверное, шутите, господин Тюпинье. — Затем, набравшись духу, с детской гордостью Эшалот произнес: — Я не отрицаю, когда-то я мигом подхватывал эти ваши чудные слова. И я, бывало, принимал участие в делах Черных Мантий, хоть и не понимал ничего в ваших интригах. Но уж извините, без урона для собственной чести. И водил знакомство с самыми видными людьми из тех, кто посещал «Срезанный колос». Случалось, сам господин Пиклюс похлопывал меня по плечу и говорил: «Если бы порох не изобрели до тебя, ты бы наверняка его придумал».

— Сколько ты еще будешь держать меня за дверью, бестолочь?! — закричал возмущенный Тюпинье. — На улице собачий холод!

— Но время страстей миновало, — мирно продолжал Эшалот. — Моя дружба с госпожой Самайу открыла мне глаза, я узнал о вас всякое, и мне стало с вами не по пути. Тогда-то я лишился Симилора, моего единственного настоящего друга, выставил его за дверь за нечестность. И о вас могу сказать то же самое, Любимчик! Так что уж отправляйтесь домой и не мешайте спать честным людям.

Тюпинье выругался, но больше не настаивал. Эшалот прислушался, и ему показалось, что в тишине он слышит звук удаляющихся шагов.

«Пора обратно в гнездышко, — подумал он, — и будем надеяться, что Господь воздаст мне за то, что я прогнал этого негодяя, который, возможно, и избавил бы меня от всех моих неприятностей, но худшей неприятностью было бы для меня повести себя недостойно!»

В глубине комнатки стояло что-то вроде шкафа.

Эшалот отодвинул в сторону жутко заскрипевшую раздвижную дверцу, и показалась узкая кушетка с матрасом без простыни, зато застеленная роскошным одеялом серого цвета с малиновой оторочкой.

— Кадэ-Любимчик, — полушепотом продолжат Эшалот беседу с самим собой, — должно быть, уже добрался до площади Сен-Жорж, если не зашел развеять дурное настроение в какой-нибудь кабачок. Симилор говорил, будто он и есть госпожа Жафрэ и что он знает тайну сокровищ полковника Боццо: миллионы миллионов, на которые можно построить дворец из серебра… А вот Пистолет утверждает, что полковник вовсе не умер и в могиле на кладбище Пер-Лашез лежит скелет какой-то легавой. А сокровища в Америке на дне озера… И что старина Моран провел неведомо сколько ночей с полковником, строя тайник для бумаг семейства де Клар и для сокровищ… Но тогда они, значит, вовсе не в Америке… И что он бил свою малышку, чтобы она запомнила по-латыни что-то вроде молитвы, а на самом деле… Господи, да неужели?!

Голос Эшалота задрожал.

Лицо его преобразилось: на нем засияла улыбка, глаза заблестели.

Эшалот упал на колени возле своей кровати и, сперва воздев руки к небу, а потом со страстью поцеловав свой потертый бумажник, произнес:

— Возможно, это и есть та самая латынь! О, Всемогущий Творец Вселенной, помоги мне! Если я найду сокровища, то позволю себе небольшую роскошь и побалуюсь обедами у «Вефура» или в «Золотом Доме», но на остальное я буду помогать калекам, строить храмы и кормить бедняков Парижа, пусть у каждого будет несколько су в кармане на ежедневные расходы и курица в горшке на обед. О Господи! Что Тебе стоит помочь мне! Если Тебе надо для Твоих монахинь, для убогих и на содержание воспитательных домов и приютов, возьми, пожалуйста, сколько Тебе нужно, а мне хватит и ста миллионов! И из них я обещаю построить больницу!

Он перевел дыхание и продолжал с нарастающей страстью:

— Господи! Господи! Господи! Как мне хочется спать на батисте, шелке и бархате в окружении дам, которые только и ждут своей очереди, и совершать благодеяния по всей, всей Вселенной! Похоже, мне наконец выпал счастливый билет в лотерее. Я поставил на Лиретту…

— И я тоже, старина, — вдруг снаружи послышался голос Тюпинье.

Но уже следующие его слова были произнесены в комнатке. Едва успев подняться с колен, изумленный Эшалот услышал визгливый скрежет отмычки в замочной скважине и увидел оседланный очками острый нос Кадэ-Любимчика, просовывающийся в приоткрытую дверь.

Он был славным малым, когда хотел, этот старичок-маркиз. И выглядел он весьма довольным той шуткой, какую сыграл с хозяином балаганного фургончика. Очень весело, чуть ли не вприпрыжку он добрался до стола.

— Небо исполнило твою мольбу, старина! — сказал он, прикрывая за собой дверь. — Погоди, я вытащу мой ключ из твоей двери. Готово! Я как раз пришел поговорить с тобой о Лиретте…

Сказано это было решительно и твердо.

Кадэ-Любимчик расстегнул свой широкий редингот, достал из внутреннего кармана бутылку и поставил ее на стол.

— Дай-ка сюда стаканы, старина, — приказал он тоном не терпящим возражений, вытащил из шкафа тощий матрас, свернул его и сел. — Малышка спит? — спросил Кадэ, растирая озябшие руки.

— Давным-давно, — дрожащим голосом проговорил Эшалот.

— Поставь стаканы, — повторил Кадэ-Любимчик.

— Мне не хочется пить, — неуверенно возразил Эшалот.

— Тогда за твое здоровье! — весело произнес старикашка.

Кадэ-Любимчик откупорил бутылку и сделал порядочный глоток.

— Собачий холод сегодня, — пояснил он, — я, кажется, уже это говорил, поэтому очень приятно пропустить стаканчик после долгой прогулки. Садись. Ты что, предпочитаешь стоять? Ну как знаешь. Можешь не стесняться, чувствуй себя как дома!

По всей комнатушке распространился запах водки. Ноздри Эшалота затрепетали. А Кадэ-Любимчик продолжал говорить:

— Ты ведь знаешь, что банда Кадэ — дурацкая выдумка. Я не говорю, что не приложил руки к кое-каким делишкам во времена полковника, он ведь и мне надел петлю на шею, как, впрочем, и многим другим. И никто никогда не посмел его ослушаться. Но как только старый дьявол исчез, я со всеми делами разом покончил. Больше ни-ни, остались только расчеты, которые мы честно ведем с госпожой Жафрэ, доктором Самюэлем и Маргаритой.

— Вам и не следует ссориться, господин Тюпинье, — посоветовал Эшалот, — особенно с вашей сестрой, госпожой Жафрэ.

Он взял с полки два стакана и поставил на стол рядом с бутылкой.

— Ну и шутник же ты! — проворчал Кадэ-Любимчик с самым простодушным видом. — При твоей-то дурацкой физиономии ума у тебя на четверых. Я вынужден признаться, что в гости к тебе попал совершенно случайно. У меня была назначена приятная встреча на углу улицы Миним. Женщины, мой друг, единственная моя слабость. Возраст тут ни при чем, я еще не так стар.

— Что верно, то верно, — согласился Эшалот, наполнил свой стакан до краев и вежливо чокнулся с гостем.

— Ревнивого мужа, — продолжал Кадэ-Любим-чик, — не минует его участь, но сегодня я остался с носом. Хуже того — жутко замерз. Хочешь заработать тысячу франков? — внезапно предложил он.

— Когда будете платить? — поинтересовался Эшалот, воспрянув духом.

Любимчик сунул руку в карман и вытащил оттуда прекрасный, почти новый тысячефранковый банковский билет и положил его на стол.

Эшалот зажмурился. Ему вдруг показалось, что деньги засияли неземным блеском.

— Судьба доверила моим бескорыстным заботам, — забормотал он, подавляя стон, — сироту без отца и матери. Если речь идет о покупке невинности, то ни за что!

Любимчик смотрел на него с искренним удивлением.

— Ну и дурак же я, — наконец произнес Тюпинье. — Надо было принести тебе монеты по сто су, их бы тогда было целых две сотни! Ты себе такое представляешь?

Надо отдать должное: замечание маркиза имело основания. Однако Эшалот отвечал с достоинством:

— Господин Тюпинье, вы можете предлагать золото и серебро, рубины и алмазы, но только если это не противоречит моим добрым правилам и не затрагивает мою честь. Прошу вас, оставьте меня в покое, я не нуждаюсь в ваших деньгах!

КадэлПюбимчик, похоже, не ожидал такого отпора.

— Я бы не прочь удвоить эту сумму, — начал было он, — но раз ты так решил, то ничего не поделаешь! Хоть мне и показалось, что ты за своей дверью горько жаловался на судьбу и когда-то не чуждался интриг…

— Я только интригами и живу! — воскликнул бедолага, глаза которого уже наполнились слезами, так тяжело досталась ему эта жертва. — Но ни одна за двадцать лет не увенчалась для меня успехом! Интриги уж ладно, Бог с ними! Тут я готов на что угодно! Однако что касается чести, то лучше мне умереть! Заберите ваши деньги, мне на них смотреть противно!

Любимчик встал, потом снова сел и рассмеялся.

— Вот что значит не понять друг друга. Нам надо как следует объясниться, — заявил он, вновь наполняя стаканы. — Держу пари, что ты решил, будто речь идет о вострушке[20]? Конечно, я не пренебрегаю ими… Твое здоровье, дружок!

— И ваше, господин Тюпинье, вы — человек чести, — учтиво проговорил Эшалот.

— Но этих цветочков я собираю столько, сколько душа пожелает! Если меня прозвали Любимчик, то, наверное, не зря. Несмотря на мою солидность, я окружен приятными случайностями — юные девицы, графини, маркизы, актрисы лучших театров… и самые притом шикарные! Ты не понял меня, Эшалот! Совсем меня не понял! Я тебе предлагаю интригу, высокую комедию, с тремя действиями…

— Я готов! — больше не раздумывая воскликнул Эшалот.

Глаза его заблестели, но совсем не от выпитой водки, а от магического слова «интрига», от которого всегда трепетало все его существо.

— Если вы будете так добры, то изложите мне вкратце ситуацию, — отозвался Эшалот, даже не скрывая любопытства и охватившего его возбуждения. — Слава Богу, я ловлю все с полуслова, и если это настоящая интрига, искусная и коварная, но без свинства — об этом я всегда предупреждаю, вы увидите, как играют в моем околотке! — радостно вскричал владелец балагана.

Любимчик снова наполнил стаканы и продолжил. Теперь он заговорил цветисто, подражая Эшалоту, который именно так всегда излагал свои мысли:

— Нужно произвести оптическую иллюзию, чтобы ловко воспользоваться обстоятельствами, запутанными тайной, с тем, чтобы при возникающих последствиях добиться обильной добычи, возникающей в результате одной, рассчитанной на длительное время махинации… Если тебе что-то непонятно, то сразу скажи, Эшалот.

— Продолжайте! — воскликнул тот, подпрыгивая от нетерпения, глаза его блестели. — Пока я еще ничего не понял, но чем больше все запутано, тем больше мне это по вкусу! Если только не затрагивает моей чести, разумеется…

Они чокнулись.

Любимчик похлопал Эшалота по плечу.

— Шутник! Да только потому, что знаю твои способности, я и пришел к тебе. Слушай! Дело вот в чем.

VII

ПОБЕДА ЭШАЛОТА

— Пьеса разыгрывается, — начал Кадэ-Любимчик, поставив локти на стол, — между двумя знатными семействами, принадлежащими к старинному двору наших королей…

— Интрига политическая?.. — разочарованно протянул Эшалот.

— Нет-нет, исключительно семейная, — успокоил его Тюпинье. — И ты имеешь к ней непосредственное отношение, поскольку именно ты прибежал в кабачок «Срезанный колос» в тот самый вечер, когда последний герцог де Клар умирал в своем особняке на улице Культюр.

— Я тогда оставил Саладена в полицейском участке, в караульном помещении, — пустился в воспоминания Эшалот. — Симилор хотел тогда забрать себе все пять франков, которые вы заплатили нам за слежку и беготню, но я потребовал сорок су на молоко для нашего малыша, который в конечном счете так дурно отблагодарил меня за заботу. Он ведь пошел по плохой дорожке, когда вырос. Давняя история, господин Тюпинье.

— Двенадцать лет прошло, ни больше ни меньше, — согласился Кадэ-Любимчик. — Герцог оставил сына, который теперь является, само собой разумеется, герцогом де Кларом. А с другой стороны, старина Моран… ты его помнишь?

— Помню, — ответил Эшалот, опуская глаза; он тут же подумал о латинской молитве.

Но Любимчик не смотрел на него.

— Когда Моран умер, он был самым настоящим нищим, а дочка его теперь почти так же богата, как молодой герцог. И ты сам понимаешь, что у некоторых людей возник к этим двум деткам определенный интерес…

— Понимаю… да… — пробормотал Эшалот.

— За здоровье твоей Лиретты! — воскликнул маркиз.

— С удовольствием! — улыбнулся Эшалот. — Продолжайте, господин Тюпинье.

— И вот собралось несколько весьма серьезных, ответственных особ, которые хотят заняться этим делом… Мне смешно слышать россказни о шайке Кадэ…

— Черт побери! — проворчал Эшалот, опуская на стол почти полный стакан. — Но ведь несчастье с двумя дамами на улице Виктуар — дело рук вашей шайки, и не пытайтесь меня переубедить!

— Но ведь полиция схватила преступника, — возразил Любимчик, — и не наша вина, что начальник тюрьмы де ла Форс его упустил.

— Неужели Клеман Ле-Маншо дал тягу? — вскричал Эшалот.

— Сегодня вечером, часов около девяти, — кивнул господин Тюпинье. — Где же я-то был в это время? Да-а, на собрании нашего сообщества, куда входят доктор Самюэль, графиня Маргарита де Клар и граф Комейроль…

— Этих всех я знаю, — заявил Эшалот. — А председательствовала, конечно, мадам Жафрэ?

Не знаю, водка ли была тому причиной, но Эшалот очень приободрился и бросал теперь на собеседника победоносные взгляды.

Кадэ-Любимчик, напротив, понизил голос; в глазах маркиза появилось смутное беспокойство.

Он вновь наполнил стаканы и осушил свой, тогда как Эшалот опять едва пригубил.

— За мое здоровье! — проговорил он. — Пейте, пейте… — Все вроде бы ясно, — продолжал Любимчик, стараясь не показать, что настроение у него просто отвратительное. — У нас есть великолепный юный герцог и прекрасная Клотильда де Клар, все шло как по маслу…

— И что же? — полюбопытствовал Эшалот.

— А то, что оба они, знаешь ли, не умеют ценить… — сердито пробурчал Тюпинье.

— И вы что же, их порешили? — спросил Эшалот, сурово насупив брови.

— Нет еще! — мотнул головой Любимчик. — Пока мы только выяснили, насколько они неблагодарны… И теперь нам нужны другие. Вот в чем загвоздка!

Эшалот почесал в затылке.

— И вы вспомнили о моей Лиретте? — осведомился хозяин балагана, помолчав.

— А ты что об этом думаешь? — пристально глянул на собеседника маркиз.

— Что вы неглупый человек, господин Тюпинье, — откликнулся Эшалот.

Он уже был слегка под хмельком и лукаво подмигивал Любимчику, но теперь Кадэ нахмурился и спросил уже без всяких околичностей:

— Так ты соглашаешься или нет, старина? Держать язык за зубами я тебя даже и не прошу, недаром прежде чем войти, я сказал тебе: «Скоро настанет день», — и если ты произнесешь пароль…

— Ладно, ладно, — прервал его Эшалот, — не волнуйтесь! И мы умеем молчать, когда надо.

— Так ты согласен или нет? — повторил Любимчик свой вопрос.

— Посмотрим, какие у вас условия, господин Тюпинье, — ответил Эшалот. — Но если вы будете злиться, лучше оставим этот разговор. Так что вы предлагаете?

— Малютке — особняк, бриллианты, кареты, лакеев… — начал перечислять маркиз.

— А мне? — осведомился Эшалот.

— Роль приемного отца принцессы… — осклабился Любимчик.

— Я подразумеваю — наличными, из рук в руки, — деловито проговорил хозяин балагана.

Кадэ и не подозревал раньше, что Эшалот столь корыстолюбив. Маркиз посчитал, прикинул — и заявил:

— Ты знаешь, что платим мы всегда по справедливости. Две тысячи четыреста франков ренты подойдет?

— О, Господи! Господи! Двести франков в месяц, чуть больше шести франков в день… — залепетал Эшалот.

— Подойдет? — настаивал Любимчик.

— Как сказать, господин Тюпинье, — задумчиво протянул хозяин балагана. — Могло бы быть и побольше. А что потребуется от меня взамен? Нет, спасибо, я больше не пью. Говорите без обиняков, пожалуйста.

Морщинистое лицо Кадэ-Любимчика побагровело.

Такого Эшалота он не знал, и новый Эшалот раздражал его и внушал беспокойство. Однако маркиз произнес:

— Ну так вот, карета ждет меня на углу улицы Фонтен. Ты разбудишь девочку, и я увезу ее, отмою и передам в руки моей достойной сестры госпожи Жафрэ, которая будет беречь малышку как зеницу ока. А затем мы выдадим крошку замуж за ее кузена, молодого герцога де Клара. Никаких особых хитростей, старина. Ну что скажешь?

Эшалот поднялся и отпихнул барабан, на котором сидел.

— Господин Тюпинье, — начал хозяин балагана, добродушно рассмеявшись, — у вас есть при себе миллион?

— Черт бы тебя побрал, идиот! — Взбешенный и побагровевший от ярости, господин Тюпинье уже был на ногах.

— Спокойно! — с достоинством прервал его Эшалот. — Не надо на меня орать! Если бы даже у вас был сейчас при себе миллион, вы все равно не увезли бы Лиретту. Час уже поздний, и негоже девушке благородного происхождения разъезжать по ночам в карете вместе со старым потаскуном.

Любимчик сжал кулаки.

Эшалот принял позу Фемистокла в его знаменитом споре с Эврибиадом.

— Нравится вам это или нет, но я считаю именно так, — твердо заявил хозяин балагана.

И, видя, что Кадэ-Любимчик уже занес руку для удара, прибавил:

— Предупреждаю, если вы меня хоть пальцем тронете, я просто разорву вас на куски.

Любимчик бесился от ярости и бессилия.

Эшалот наблюдал за ним со спокойным добродушием. Насмотревшись вдоволь, хозяин балагана проговорил:

— К вашему сведению, я позировал многим художникам, которые восхищались моей прекрасной мускулатурой, а у себя в заведении давал уроки французского бокса. Их посещал сам господин Винерон, а еще — сенаторы и депутаты от самых разных партий, придерживавшиеся диаметрально противоположных взглядов. Короче, млллион — сумма не окончательная.

Мне нужно время подумать и определить точную цифру. Если мы с вами столкуемся, то я сам привезу юную девицу в ее новый дом, где меня примут честь по чести. У людей бедных, но благородных тоже есть понятие, как делаются дела. А теперь вперед, господин Тюпинье!

Изложив свое мнение с большим достоинством, если не сказать — с важностью, Эшалот поклонился, как кланялись в театре Монмартр только герцоги, и с видом, не допускающим возражений, открыл дверь.

Кадэ-Любимчик сунул руку за пазуху, под свое просторное пальто, и схватился за нож, который лежал у него во внутреннем кармане.

Маркиз был вне себя от бешенства.

Но все-таки совладал с собой и выбежал вон, бормоча проклятия.

Эшалот крикнул ему вслед:

— До завтра! Не сомневаюсь, что мы увидимся. Нет другой лавочки, где был бы такой товар, как у меня.

Кадэ-Любимчик успел отойти уже довольно далеко. Услышав слова Эшалота, он обернулся и погрозил хозяину балагана кулаком, но Эшалот уже захлопнул дверь.

Любимчик брел, пошатываясь, но не вино, а ярость туманила ему мозги.

Хриплым голосом маркиз бормотал ругательства и проклятия.

— Бывают же такие паршивые дни! — злился он. — А ночи еще похлеще! Черт бы их всех побрал! Изничтожу! В куски изрублю! На улице Миним — ни души. А теперь еще этот идиот собрался сесть мне на шею! А компаньоны? Теснят, жмут, душат и еще приговаривают: «Тем хуже для тебя! Провалишь дело — прикончим!» Но прежде чем они меня съедят, я сам их сожру! Прежде чем они меня прихлопнут, я их разорву, загрызу, затопчу! Ох, попадись мне сейчас хоть кто-нибудь!

Любимчик добрался до угла улицы Фонтен, где, как он и говорил, его ожидала карета.

Дремавшего на козлах кучера разбудил сильный удар трости, и стоило вознице пожаловаться, как седок взорвался.

— Молчать! — рявкнул он и продолжал змеиным шепотом. — Полиция запрещает вам спать. А у меня руки длинные, сам знаешь! Вези меня на улицу Вьей-дю-Тампль, и если не домчишь в одну секунду, то пеняй на себя! А если тебе что-то не по нраву, слезай и получишь отменную трепку!

Кучеру вовсе не хотелось быть избитым, он взялся за вожжи, а Тюпинье шагнул на подножку кареты. Дверцу он захлопнул с такой яростью, что стекло рассыпалось на мелкие кусочки.

— И холод собачий! — взвился маркиз, исходя злобой. — Не везет, хоть плачь! Не хватало мне только насморка. Не карета, а старая рухлядь! Но Ле-Маншо мне за все заплатит.

Мысль о Ле-Маншо, похоже, немного успокоила Любимчика. Он забился в угол кареты и замер в неподвижности, лишь изредка чертыхаясь про себя.

Через полчаса карета остановилась перед семиэтажным каменным домом неподалеку от Национальной типографии. Выйдя из экипажа, Тюпинье заявил кучеру:

— У меня было дурное настроение, дружище! Моя красотка наставила мне рога. Но ты можешь рассчитывать на чаевые.

В этом густо населенном квартале улицы еще не опустели, и навстречу Тюпинье то и дело попадались прохожие. Время шло к полуночи.

Тюпинье толкнул дверь тесного подъезда без привратника и взбежал на последний этаж с резвостью, которой трудно было ожидать от человека столь преклонных лет.

На шестом этаже лестница брала вверх особенно круто, и Тюпинье поднимался по ней в полной темноте.

Ступени привели Любимчика на крошечный чердак; дверь в виде трапеции отворялась в тесную комнатенку под самой черепицей. Тюпинье открыл дверь толчком ноги. Прежде чем войти, Любимчик зажег спичку, осветив грязный пол и валявшийся в углу мешок, набитый соломой, в котором храпел какой-то человек.

Возле спящего стояли две бутылки. Из горлышка одной торчала свеча. Тюпинье зажег ее, и убогая нищета предстала перед ним во всей своей неприглядности.

Куда ни глянь — сплошная грязь, ни стола, ни стула, ни даже прибитой к стене дощечки, куда бедняк кладет горбушку хлеба, ни гвоздя, на который он вешает свои лохмотья.

Пол был покрыт толстым слоем пыли, и на ней отпечатались следы расхаживавшего взад-вперед хозяина; эти цепочки следов напоминали тропки на влажной лесной земле.

Хозяин крепко спал, забившись по самую шею в мешок с распущенными завязками.

Читатель сейчас поймет, что встретился со вторым Клеманом Ле-Маншо, о котором говорила мадемуазель Клотильда и который выполнил свою чудовищную работу 5 января на улице Виктуар.

Лица этого человека не было видно, из мешка торчали только грязные спутанные волосы.

Ле-Маншо спал и громко храпел.

Тюпинье неслышно подкрался к нему и, вцепившись в завязки мешка, крепко-накрепко затянул их вокруг шеи Клемана, стараясь не сдавить ему горло.

Потом Любимчик отошел на несколько шагов, и зубы его оскалились в свирепой, злобной улыбке.

VIII

РАЗЪЯРЕННЫЕ ЗВЕРИ

В людском гневе всегда есть что-то ребяческое. Кадэ-Любимчик, грозный убийца, который на протяжении сорока лет проливал человеческую кровь, дал выход своему бешенству, завязав в мешке несчастного, который даже не мог сопротивляться.

Тюпинье поймал в ловушку притихшего, уснувшего тигра — и шутка эта забавляла и радовала маркиза.

Безбородое лицо и даже голый, как у стервятника, череп Любимчика так и светились довольством. Он снял шляпу и не спеша закатал рукава, рассуждая при этом сам с собой.

— Говорят, что собаки приходят в раж ни с того ни с сего… Почему бы не поглядеть, как это бывает с людьми? Эй, ты, Ле-Маншо, — громко окликнул маркиз человека в мешке. — Тебе небось снится барашек на вертеле, так, обжора? Ты ведь получаешь немало и умудряешься проесть все, до последнего су. Я же запретил тебе появляться здесь, раз полиция прознала про эту дыру!

Спящий, продолжая храпеть, пошевелился. На чердаке было так холодно, что мешок, там, где не согревался теплом человеческого тела, заиндевел.

— Эй, Ле-Маншо! Ты меня слышишь? — повторил Любимчик.

И поскольку Клеман не просыпался, Тюпинье ударил его каблуком по голове.

Раздался глухой звук, словно стукнули по дереву.

Ле-Маншо подскочил, инстинктивно полагая, что разом окажется на ногах, но мешок не позволил ему встать, и, дернувшись, Клеман только откатился в сторону.

Этот Ле-Маншо был из породы диких зверей, и если бы не был спеленут как младенец, Тюпинье дорого бы заплатил за свою шутку. Но единственное, что мог сейчас сделать Клеман, так это выругаться со злобным изумлением. С проклятием произнес он имя Тюпинье и добавил:

— Эй, вы! За что ударили?

— За трепотню в «Срезанном колосе», — ответил Любимчик все с той же шакальей усмешкой. — Ты болтал, будто я лишил тебя руки по своей свирепости и злобе. Эти твои дурацкие россказни подрывают мою репутацию в глазах парижан. За свою руку ты получил две сотни франков, она их не стоила! И тебе отлично известно, что операция была проделана из лучших побуждений и в твоих же собственных интересах! Я ведь помог тебе избежать тюрьмы после истории на улице Виктуар! Только благодаря тому, что ты стал одноруким, нам удалось засадить вместо тебя за решетку другого парня. Разве не так? Но ты всегда отличался неблагодарностью! А потом, почему ты здесь? Ты прекрасно знаешь, что тебе нужно прятаться в другом месте; ведь негодяй Пистолет уже доложил о тебе!

Клеман молчал. Неимоверными усилиями он пытался высвободить из мешка руку, но тщетно; устав, он лежал теперь неподвижно.

— Я! — продолжал Кадэ, воодушевляясь, и его пронзительный голос был полон самого искреннего негодования. — Я был настолько деликатен, что лишил тебя левой руки, чтобы ты все-таки мог работать! И заплатил за твое благополучие пятьдесят экю хирургу. А теперь ты говоришь про меня гадости, про меня, который тебе вместо отца родного! Бессердечная ты скотина! И вдобавок не слушаешься, сквернавец!

Клеман по-прежнему молчал и не шевелился, но в глазах его горел огонь свирепой ненависти.

— Попроси у меня прощения, — продолжал Любимчик, — вместо того, чтобы злобствовать! Я же тебя насквозь вижу! Сейчас ты бы меня придушил, если б мог, выродок!

Кадэ вытащил из кармана платок и сложил его на коленях косынкой.

Ле-Маншо сообразил, что задумал Любимчик, и принялся орать во все горло, но тут же получил в рот полную пригоршню пыли, и губы его были туго затянуты платком.

Пальцы Кадэ кровоточили, Ле-Маншо пребольно укусил его.

Глаза Клемана налились кровью, несколько минут он отчаянно бился, пытаясь вырваться, словно муха, попавшая в паутину. Было видно, как напряглись и ходили под мешковиной все его мускулы.

— Давай, давай, действуй, не стесняйся!