В лучах заходящего солнца, ожививших даже самые бескровные лица, она оставалась бледной, словно привидение. Ее длинные волосы растрепались и в беспорядке падали на плечи; в ее глазах, устремленных в небо, не было ни единой мысли.

— Да что тут говорить, — судачили на площади, — с ума она сойдет, да и точка. Она так гордилась своим ребенком! А ведь она уже пережила большое горе, когда исчез отец девочки!

— А помните маленькую Клеманс с улицы Моро? — припомнил какой-то старичок, — Когда у этой хохотушки украли ребенка, она и не думала с ума сходить. Она написала письмо в газету, его напечатали, несмотря на ошибки, и оно так и вышибало из всех слезу. Правда, потом Клеманс утопилась.

— Она тоже была прехорошенькой! — сообщил мужской голос из толпы.

— А ее мальчик был такой отчаянный! — заявила какая-то женщина.

— А ведь это Медор, верный пес матушки Нобле, нашел ее тело в канале… — заметила одна из женщин:

— Полицейские хороши только для того, чтобы мешать людям спокойно ходить по улицам! Ни на что другое они не годятся! — саркастически проговорил старичок.

Теперь вы понимаете, почему Медор устроился на полу под дверью Глорьетты. Память его была не отягощена излишними воспоминаниями, однако все, что он помнил, он помнил хорошо.

Он не хотел, чтобы Лили постигла участь крошки Клеманс, которая, пока не похитили ее ребенка, всегда смеялась, и чье тело Медор обнаружил в канале.

И все же, почему он так заботился о Лили?

Совершенно очевидно, что он принадлежал к тем творениям Господним, которых презрение богатых и милосердие бедных относит к разряду изгоев. Поэтому объяснение его действий следует искать в словах, произнесенных им в Ботаническом саду:

— Эта женщина слишком несчастна!

Действовал ли он из жалости? Да, разумеется, ибо у изгоев есть сердце; к тому же, как и многие другие, он был поражен исключительной красотой Лили.

Но кроме этого было и еще кое-что.

Несомненно, сама Лили уже давно забыла о том дне. Как-то утром, когда она только переехала жить в этот дом, выйдя на улицу с маленькой Жюстиной на руках, она увидела, что со стороны набережной движется похоронная процессия нищих.

За черными нищенскими дрогами следовал Медор; несчастная, совершавшая свой последний путь на кладбище, была его матерью.

Лили проводила Медора до кладбища Пер-Лашез.

И Медор до сих пор не поблагодарил ее.

С тех пор они больше не встречались. Теперь настала очередь Медора. Он не считал неудобством провести ночь на каменных плитах лестничной площадки. Если понадобится, он готов сделать для Лили гораздо больше.

Медор слышал, как захлопнулись обе половинки окна, затем ему показалось, что Лили, внезапно засуетившись, принялась расхаживать из угла в угол; шаги ее были необычайно быстрые.

Помимо реки есть и другие способы уйти из жизни; Медор испугался и приник к замочной скважине.

Страх его только возрос. Он увидел, как Глорьетта торопливо насыпает уголь в жаровню, зажигает огонь и изо всех сил раздувает пламя.

Все жильцы старых парижских домов прекрасно знают, зачем разжигают уголь, плотно закрыв окно в комнате, не имеющей каминной трубы.

Из-за тонкой двери доносились звуки — Лили разговаривала сама с собой.

— Ах, вот и ужин! — нараспев произносила она своим чистым и нежным голосом. — Да, да, ужин! Время уже позднее! После прогулки всегда очень хочется есть…

И она вновь принялась дуть изо всех сил.

Медор потряс своей большой головой и подумал:

«Однако этот ужин она готовит вовсе не для себя!»

Внезапно молодая женщина прекратила раздувать угли. Громко вскрикнув, она обеими руками схватилась за сердце и страшно застонала.

Она.словно окаменела, застыв на месте: глаза ее были широко раскрыты, волосы разметались по плечам.

Она забыла про жаровню, и та потухла.

Близилась ночь. Как раз в это время Саладен покидал фиакр на дороге в Мезон-Альфор.

Лили молчала. Опустив голову, она присела на край кровати. Волосы упали ей на лицо.

Глубоко вздохнув, Медор занял свое место у двери ее комнаты.

Время шло. На площадке стало совсем темно, когда Медор услышал, как Лили зажигает серную спичку. Из-под двери просочился свет.

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! — раздались отчаянные возгласы; Медор не узнал голоса Лили. — Это правда, это правда, это правда!

Затем послышались душераздирающие рыдания, пронзительные, словно это рыдала сама душа.

Наступил кризис.

Каким бы простаком ни был Медор, он все прекрасно понимал.

Приподнявшись на локте, он прерывисто и часто задышал: так, высунув язык, дышит несчастная собака.

Он весь превратился в слух.

— Еще сегодня утром она была здесь, — причитала Лили. — Когда я простилась с ней на площади, сердце мое сжалось, словно предчувствуя беду. Но разве каждый раз, когдая оставляла ее, мое сердце не сжималось от тоски? А потом, возвратившись и заключив ее в объятия, разве я не смеялась над своими страхами? Чего мне бояться? Ах! А вот и место, где я в последний раз поцеловала ее! Она провожала меня взглядом: знала ли она, посылая мне воздушный поцелуй, что все кончено… Все! Все! У нее больше нет матери! И это в ее возрасте! Нет матери! А я так боялась умереть!

Голос несчастной женщины дрожал и слабел.

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! — стенала она. — Это правда! У меня ее больше нет! И никогда не будет! Отец наш небесный, да будет благословенно имя Твое! Да приидет царствие Твое! Да свершится воля Твоя… О! Нет, это не Твоя воля! Нет, нет, нет, Господи! С чего бы это Тебе вдруг захотелось сотворить столь тяжкое зло? Ты дал мне ее, Господи Боже мой! Боже мой! Боже мой! Да свершится воля Твоя как на земле, так и на небесах… Ах! Если бы мы вместе умерли, вдвоем с ней! Ты так добр, Боже, возьми нас к себе, только дозволь мне в мой смертный час взять ее на руки!

Она внезапно вскочила на ноги и, схватив лампу, направилась к колыбели; ведомая каким-то внутренним запретом, она до сей поры избегала ее. Колыбель была такой, какой они оставили ее утром: простыни смяты, а среди цветов сирени, подаренных доброй молочницей, виднелась маленькая рубашечка Жюстины.

Цветы совсем раскрылись, листья же, напротив, пожухли и облетели.

Из груди Глорьетты вырвался глухой, хриплый стон.

За дверью на коленях стоял Медор; он вслушивался во все более изменяющийся голос женщины:

— Больше никогда! Сердечко мое! Любовь моя! Жюстина! Разве это возможно? Ты была здесь! Я видела тебя… Ты улыбалась мне, осыпанная этими цветами, такая красивая! О! Какая ты была красивая!

Она наклонилась и с жаром принялась целовать подушку, рубашку, измятые цветы, все, чего касалась Королева-Малютка. Глаза ее блестели, однако в них больше не было слез.

Ноздри ее трепетали, вдыхая ароматы обожаемого ребенка…

Затем она упала на колени, держа свечу в руке.

Окаменев от горя, Лили молча созерцала опустевшую колыбель дочери. Свеча обожгла ей руку, и только тогда, словно очнувшись, она отбросила ее, прижала ладони к полу, а потом и вовсе легла на него; она уже забыла об ожогах.

— Пощади меня, Боже! Я не сделала Тебе ничего плохого! Отец наш небесный, да будет благословенно имя Твое! Отец наш небесный, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…

На лестнице ей вторил несчастный Медор, бормоча слова молитвы «Отче наш».

Но ведь Бог должен был ее услышать!

Лили произнесла торжественный обет, десять обетов, и столь безумными, столь трогательными были эти обещания, что к ней вернулась сладостная способность лить слезы.

Она осела на пол, опьянев от рыданий, но, с упорством всех помешанных, попыталась закончить начатую молитву.

— Если бы я умела просить, — говорила она себе, — просить так, чтобы меня услышали! Даруй нам хлеб наш насущный… Господи! Где она? Что ей отвечают, когда она с плачем зовет: «Мамочка! Мамочка!» Прости нам обиды наши, как прощаешь тех, кто нас обидел. Она никому не причинила зла, Господи! Вспомни, все свои жалкие гроши она всегда раздавала бедным.

— Кажется, успокоилась, — прошептал Медор.

Но тут же он задрожал всем телом, услышав незнакомый голос, разорвавший тишину, — этот голос грозил и проклинал:

— Как трусливо и как жестоко, Господи! Какое варварство! Отчего Ты не поразил нас одним ударом? Ты силен и могуч, Господи, а я слаба, я не могу защитить ни себя, ни ее. Женщина и дитя! О, это жестоко, жестоко! Я хочу оказаться в аду, хоть и ничем этого не заслужила. Хочу наказать Тебя за свои неправедные муки, слепой и глухой Бог!

Голос ее пресекся в невнятных стонах. Затем раздались слова, кроткие и мелодичные, словно нежная песня:

— Прости меня! Я знаю, Ты простишь, добрый милосердный Господь! Ты же видишь, как я страдаю! Неужели Ты покараешь за мое кощунство невинную девочку? Я безумна, но я стою перед Тобой на коленях, я плачу и молю Тебя… Смилуйся! Смилуйся! Даруй нам хлеб наш насущный… прости нас… не подвергай искушению и избавь от всякого зла. Аминь!

Не поднимаясь с колен, она подползла к распятию, стоявшему возле постели. Над распятием висело изображение Богоматери. К ней тянула Лили свои дрожащие руки.

— Пресвятая Дева, — заговорила она, воспряв духом и обретя всю свою невыразимую прелесть, словно бы ее одухотворяла сила материнской любви, — Пресвятая Дева, Ты и сама мать. Попроси Бога простить меня. Преклоняю перед Тобой колена, Мария, полная неизреченной милости, благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего. Ах, Ты улыбаешься мне, добрая Богоматерь, и младенец Иисус, которого Ты держишь на руках, тоже смеется. Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, несчастных грешников, ныне и в час кончины нашей. Аминь!

Последнее слово преобразилось вдруг в радостный вопль.

— Ты, Ты! — восклицала Лили, припав губами к ногам Пресвятой Девы. — Ты услышала меня, обожаемая Мария! Благодарю Тебя, благодарю! А я-то, безумная, беспамятная, обо всем забыла! Вот он, знак! Эта вишенка на Твоей груди — разве не чудо свершил добрый Господь, показав мне ее? Я ничего не сказала, а Ты мне напомнила! Я сейчас же побегу туда, Пресвятая Дева, я исправлю свою оплошность, и моя Жюстина вернется ко мне!

Даже не подумав надеть шляпку и набросить на плечи шаль, она устремилась к двери с такой быстротой, что Медор едва успел посторониться. Лили не обратила на него никакого внимания и стала спускаться по лестнице, держась за перила.

Медор двинулся следом.

В этом бедном доме не было консьержки — они вышли незамеченными.

Время пролетело для них незаметно: было уже около одиннадцати вечера. Лили уверенно направилась к полицейскому участку. Она шла легким шагом, весело и почти радостно. Дежурный у входа ответил ей в окошко, что господин комиссар сейчас в театре.

Разумеется, во всем этом не было ничего дурного, тем более что в театрах существуют специальные ложи для полицейских чинов, однако мир наш несовершенен, поэтому рекомендую вам не прибегать к услугам комиссара после наступления темноты.

Лили не в силах была понять, как люди могут заниматься своими делами вместо того, чтобы броситься на поиски ее ненаглядного сокровища. Когда дежурный предложил ей прийти завтра, она удалилась с негодованием.

Ждать целую ночь! За ночь ребенка могут унести так далеко, что даже у полиции руки окажутся коротки. Да и кто знает, что может произойти за ночь? Врачи приходят ночью, чтобы оказать помощь больному; ночью можно купить вина или поужинать, по ночам танцуют, грабят, играют в карты; но все, кто имеет отношение к «администрации», будь то наемные служащие или чиновники, по ночам закрывают лавочку и отправляются спать.

Лили побеседовала с постовыми: те отнеслись к ней по-доброму, ибо уже знали ее историю. Они рассказали о «налете» на ярмарку — на Тронной площади была устроена самая настоящая облава, но никаких результатов это не принесло.

— И что же дальше? — спросила Лили.

Что могли знать постовые? Они ответили знаменитой фразой, которая лежит в основе административного языка, — именно с ее помощью в наших бесчисленных конторах с утра до вечера отбиваются от бесчисленных просителей:

— Будут приняты все необходимые меры.

Грандиозная фраза! Благодаря ей четверо французов из десяти ежемесячно получают приличное или скудное вознаграждение.

Глорьетта понятия не имела о выдающихся достоинствах этой фразы, однако про себя повторила слова крестьянина из басни:

— Свои дела нужно делать самой.

В принципе, это было верное решение, но как отыскать в Париже ночью пропавшую девочку? Бедняжка Лили!

Бывает так, что поступки, на первый взгляд совершенно бессмысленные, могут принести некоторое облегчение, ибо дают занятие телу и душе. Напряженно размышляя, Лили быстро зашагала по направлению к Сене.

На Аустерлицком мосту Медор подобрался к ней поближе, опасаясь несчастья. До этого момента Лили и не подозревала, что он идет следом. Узнав бедного малого, она сказала:

— Это опять вы?

— Я не хотел вам надоедать, — ответил Медор, — но ведь я могу понадобиться, правда?

Он попытался улыбнуться. Лили вновь двинулась вперед.

— Да, — произнесла она и неожиданно бросилась к парапету. — Мне все могут понадобиться.

Глорьетта склонилась вниз, и Медор обхватил ее руками. Не пытаясь вырваться, она подняла на него свой ангельский взор.

— Если я покончу с собой, — прошептала она, — кто станет ее искать? Кто найдет ее? Кто будет ее мамой? Нет-нет, — вскрикнула она, устремляясь дальше, — если бы я увидела ее мертвой, тогда другое дело… но она жива.

— Еще бы! — горячо откликнулся Медор. — Зачем им убивать ее? Да и если бы она умерла, я почувствовал бы это. Сердце подсказало бы мне.

Лили торопливо перешла через площадь Волюбер и, решительно направившись к решетке Ботанического сада, с удивлением обнаружила, что ворота заперты.

— Я должна войти, — произнесла она. — Как быть?

Она ударила по прутьям решетки так, словно стучалась в дверь, — но железо даже не скрипнуло под костяшками ее пальцев.

— Никого нет, — сказал Медор, — привратник уже спит, сейчас сюда не войдешь.

— Да? — переспросила Глорьетта. — А если она там? Потому что искали не везде… вообще не искали!

— Это верно, — пробормотал Медор.

— Только что, — продолжала Лили, — мне было видение у себя в спальне: я видела, как она лежит, заснув под цветущим кустом. Я знаю этот куст. О, я должна посмотреть!

— Черт возьми! — промолвил Медор. — В видениях часто есть подсказка. Они предупреждают…

Лили содрогнулась.

— А эти звери? — воскликнула она. — Львы, тигры…

— Что до этого, — прервал ее добрый малый, — то их надо выбросить из головы. Звери сидят в своих клетках.

Но Лили, словно в лихорадочном бреду, уже не могла остановиться:

— А змеи? Она так боялась змей! А медведи? Неужели она попала в овраг с медведями?

Медор изо всех сил теребил ухо.

Лили стремительно побежала вдоль решетки по набережной.

— Есть же здесь и другие ворота? — восклицала она. — Мне нужно войти, и я войду!

Внезапно она остановилась, пораженная другой мыслью, а затем, все так же бегом, вернулась к улице Бюффон.

На дивном небе, усыпанном звездами, не было ни единого облачка, лишь месяц во второй своей четверти неторопливо плыл по темно-лазурному своду. Редкие лучи света, пробиваясь под сенью тополей к черной земле, испещряли ее причудливыми пятнами.

— Вот здесь! — вскричала Глорьетта и принялась неистово раскачивать решетку, так что прутья дрогнули в ее хрупких, как у ребенка, руках. — Здесь! На этом месте играли малыши. Она где-то рядом, я уверена. Вы слышите? Да говорите, говорите! Как вы могли подумать, будто ее здесь нет?

— Черт возьми! — промолвил Медор во второй раз. Он теребил ухо с такой силой, что оно стало кровоточить.

— Слишком много тут толклось людей, — с возбужденной говорливостью продолжала Лили, — но разве заглянули они под каждое дерево? Она где-то здесь, я уверена, уверена! Подложила под щеку ладошку, как всегда делала в своей колыбельке! Знали бы вы, сколько я просиживала подле нее, глядя, как она спит… прекрасные, дивные минуты! Как улыбалась моя девочка! Какие у нее длинные шелковистые ресницы… нет, мягче шелка! А золотистые волосы выбивались из-под чепчика и свивались кольцами на подушке! Как бесшумно она дышала! Губки походили на два цветочных лепестка, и я целовала их, едва касаясь, чтобы не разбудить ее! Вы плачете? Отчего вы плачете? Вы думаете, она умерла?

Медор и впрямь тер кулаками глаза. Лили, задыхаясь, дрожа, но по-прежнему всматриваясь сквозь решетку, воскликнула:

— А я вам повторяю: она жива! Как-то раз она тяжело заболела, врач сказал мне, что боится за нее. Но я заглянула себе в душу и поняла — она не умрет! Я взяла ее на руки, прижала это маленькое сердечко к своему и сказала: «Пусть вся моя жизнь перейдет в нее, весь жар моей крови, все, что есть у меня!» Я говорила это Богу, и мои горячие молитвы были услышаны! Я почувствовала, как согревается ее холодное тельце… она уснула у меня на груди и проспала так двенадцать часов! Послушайте! Не она ли зовет?

Обдирая кожу, но не чувствуя боли, Глорьетта попыталась просунуть голову между прутьями решетки.

Медор покорно стал вслушиваться, но не услышал ничего.

Однако Лили слышала: тоненький и мелодичный, как песня, голосок проникал ей в самую душу. Этот голос твердил:

— Мама, дорогая мама, разве ты не видишь меня? Я здесь, приходи ко мне!

Лили повторяла каждое слово, и в конце концов Медор тоже стал их слышать.

— Там, — прерывисто говорила Глорьетта, — у подножья дерева! Она запрокинула свою светловолосую головку, белое пятно — это ее шапочка и платьице.. Ах, я вижу все, даже ее ножки в сверкающих башмачках… Там, да посмотрите же, вон там!

Ее вытянутый палец конвульсивно дрожал.

Медор изо всех сил таращил свои бедные глаза.

Лили же смотрела с таким напряжением, что начала и в самом деле видеть Королеву-Малютку.

— Вы просто не хотите поглядеть как следует! — вскричала Глорьетта, гневно топнув ногой.

— Нет, я вижу! — возразил Медор в порыве изумительного доверия. — Я хочу видеть… и вижу, клянусь честью!

Бедняжка с радостным воплем бросилась на решетку, чтобы сломать ее. Медор, взобравшись на гранитный парапет, подтянулся на руках и, благодаря своей силе, сумел перепрыгнуть на другую сторону. Лили следила за ним, тяжело дыша и бормоча что-то нечленораздельное.

Когда же Медор оказался в саду, она стала посылать воздушные поцелуи, смеясь и плача одновременно.

— Ах, Господь непременно вознаградит вас! — воскликнула Глорьетта. — Какой же вы счастливец! Вы первым обнимете ее!