XVIII

ОКОНЧАНИЕ МЕМУАРОВ ЭШАЛОТА

Долго не мог я смириться с этой разлукой. В течение долгих лет Симилор был единственным для меня родным человеком; я с нежностью вспоминал нашу романтическую юность и те испытания, что пришлось нам вместе пережить. Чувствительность — мой самый большой недостаток, и умрет он лишь со мной. Я простил ему наглые домогательства, и мадам Канада с полным правом устроила мне семейную сцену, когда я в ответ на ее сетования невольно возразил:

— Какой талант и сколько изящества в манере выражаться!

Подруга моя проявила ко мне снисхождение только потому, что безмерно обрадовалась уходу Симилора с Саладеном. Поначалу радость эта показалась мне слишком уж нарочитой, однако через несколько недель пришлось признать очевидное.

Если в сердце моем зияла пустота, вызванная их отсутствием, то на сундуках наших это сказалось прямо противоположным образом. Не знаю, как им удавалось обкрадывать меня, но едва нам было отказано в счастье иметь с ними дело, как прибыли наши возросли в размерах поистине удивительных.

Было и еще одно последствие — для нас гораздо более важное. Характер нашей милой девочки изменился к лучшему: она стала общительнее и ласковее; в первые дни создавалось впечатление, будто мы освободили ее от какой-то ужасной тягости.

При этом она несколько раз выражала сожаление по поводу разлуки с учителем своим Саладеном. Она питала к нему полное доверие в том, что имело касательство к занятиям, и когда мы предложили нанять для нее гувернантку или преподавательницу — ибо средства наши нам теперь это позволяли — она отказалась наотрез.

Вот и все, что могу я поведать на сегодняшний день. Ныне мадемуазель Сапфир четырнадцать лет, и успех ее превосходит все, что можно было увидеть в величайших театрах прославленных столиц Европы. С талантом нашей малютки сравнима только скромность ее.

Она продолжает учиться самостоятельно, читая теперь не всякие авантюрные романы, которыми снабжал ее мерзавец Саладен, а книги исторические и поэтические сборники лучших авторов.

Мы с мадам Канадой очень боялись, что она начнет презирать нас по мере того, как продвинется на пути совершенствования природных задатков, но ничуть не бывало: чем образованнее она становится, тем больше проявляет к нам нежности и любви, так что мы не ложимся спать прежде, чем воздадим хвалу доброму Господу, пославшему нам ее в утешение.

Сама же мысль молиться доброму Господу также пришла к нам благодаря ей. Я не ханжа, мадам Канада и того меньше, однако спится спокойнее, если станешь вечером на колени друг подле друга, чтобы вознести хвалу Верховному существу.

Девочка как-то раз попросила мою Амандину отвести ее в церковь: возвратившись, мадам Канада сказал мне:

— Она молилась, как херувим, право слово! Глядя на нее, и я сделала то же самое.

В тот вечер мадемуазель Сапфир, поцеловав нас, села на колени к моей подруге и какое-то время болтала о том о сем; потом вдруг поднялась, пристально взглянула нам в лицо и спросила:

— Вы никогда не знали мою мать?

Мы смущенно переглянулись, а она, взяв нас за руки, настойчиво продолжала:

— Скажите же, молю вас! Не скрывайте от меня ничего: мама моя умерла?

Отвечать пришлось Амандине — у меня не хватило духа. Я не мог оторвать взгляд от этого прекрасного благородного лица: девочка побледнела от страха и неистового желания узнать правду, а ее громадные, полные слез глаза молили нас о снисхождении.

Но откуда возникла в ней эта мысль о матери? И почему именно в этот день, а не накануне?

Мадам Канада ей ни словом не солгала: в нескольких словах рассказала, как подросток Саладен принес ее на руках в балаган, когда она была совсем еще маленькой.

Пока Амандина говорила, Сапфир мучительно пыталась что-то вспомнить — казалось, будто она гонится за каким-то постоянно ускользающим впечатлением.

Потом она задрожала, и мы в последний раз услышали, как с губ ее сорвались почти неразличимые слова: «Мама, мама, мама…»

Она убежала, но прежде поцеловала нас не только в лоб, но облобызав еще и руки.

А Амандина в несравненной доброте своего сердца сказала мне, смахнув слезу, невольно выступившую на глазах:

— Господи, может быть, ее мать еще жива!

И с того вечера мы постоянно толковали наедине об этой матери, представляя ее и так и эдак — то бедной, то богатой, то старой, то молодой — и гадая, будет ли она довольна или, напротив, раздосадована, если в один прекрасный день ей скажут: «Вот ваше дитя».

В завершение мемуаров моих хочу поведать об одном событии, которое, с одной стороны, демонстрирует то обожание, с коим восторженная публика относилась к мадемуазель Сапфир, а с другой — показывает, каких нравственных высот честности и неподкупности достигли мы с мадам Канадой в общении с нашим добрым ангелом.

В Мансе, столице департамента Сарты, мы дали множество весьма удачных представлений, заменив шпагоглотательство и прочие вышедшие из моды номера гимнастикой, имевшей значительный успех — например, упражнениями на трапеции и акробатическими трюками под потолком; сверх того, было сыграно два водевиля, ибо у труппы имелись возможности поставить их на вполне пристойном уровне.

В духов день на Троицу пришел к нам молодой человек в одеянии простого горожанина и попросил предоставить за должную плату весь наш зал учащимся одного коллежа, учрежденного местным аббатством — допускались в него лишь знатные юноши из окрестных поместий. Нам было предложено ограничиться лишь теми номерами, которые не вызвали бы неодобрения у этой добродетельной молодежи; когда же подруга моя осведомилась, желают ли господа из аббатства видеть мадемуазель Сапфир, заказчик ответил:

— Из-за нее это дело и затевается.

Что ж, прекрасно! Мы отказались от водевилей и устроили представление, на котором вполне могли бы присутствовать барышни, едва принявшие первое причастие.

В общем, по окончании спектакля директор коллежа зашел нас поблагодарить, не поскупившись на самые изысканные комплименты. Но и это было еще не все.

В одиннадцать вечера, за час до полуночи, когда все укладывались спать, в дверь нашего балагана вдруг постучали.

— Кто там? — спросила мадам Канада.

— Граф Гектор де Сабран, — отозвался мелодичным тонким голосом некто, старавшийся говорить мужественным басом, только выходило это у него плохо, поскольку принять его можно было скорее за совсем юную барышню.

— И что вам угодно? — вновь осведомилась моя подруга.

— Я хочу обсудить с директором театра очень важное дело.

Амандина отворила не раздумывая: мы никого не опасались и ничего не боялись, ибо жили теперь, как вельможи.

Господин граф Гектор де Сабран вошел в нашу комнату, и, хотя был он в обычной одежде, я сразу же узнал в нем одного из учеников коллежа-семинарии.

Это был славный юноша лет семнадцати-восемнадцати, писаный красавчик, просто созданный для роли первого любовника. Держался он довольно уверенно, только на щеках вспыхнул от волнения румянец.

— Господин директор, — сказал он мне, горделиво вздернув голову, — я — лучший гимнаст в нашем заведении; я куда сильнее в упражнениях на трапеции, чем ваш парнишка, а если бы я показал вам сальто-мортале на трамплине, вы получили бы истинное удовольствие. Своими преподавателями я не слишком доволен; хотел поступать в Политехническую школу, но теперь раздумал. Я сирота, через четыре года смогу распоряжаться своим состоянием. Предлагаю вам нанять меня в качестве актера, и, поскольку я дворянин, не вы будете платить мне жалованье, а я вам.

Последняя фраза была произнесена воистину величественным тоном.

Читатель может смеяться, сколько угодно, но на ярмарках чего только не случается, и далеко не все способны проявить такую же деликатность, как мы с мадам Канадой.

Я искусно выспросил молодого человека и без труда понял, что он безумно влюблен в нашу дорогую девочку. Будучи человеком чести, граф, впрочем, тут же попросил у нас ее руки.

Мадам Канада, ущипнув меня за руку, шепнула:

— Ну вот, бал и начинается! Теперь они будут толпами к нам ходить, и никогда мы от них не отвяжемся!

Я же с кроткой печалью размышлял о том, как впервые затрепетало в давние времена и мое юное сердце. Я благоволю молодым, и, если бы мог надеяться, что граф Гектор де Сабран станет впоследствии законным супругом мадемуазель Сапфир, то взял бы под покровительство эту любовь, которой наша девочка была вполне достойна.

Но бдительность превыше всего! Слишком много видел я в театрах Бульваров исторических пьес, чьи сюжеты почерпнуты из архивов и тому подобное — и в каждой из них знатные господа покушались на добродетель чистых девушек из народа.

Я ответил господину графу вежливо, но со всей твердостью, что принципы мои не позволяют мне принять подобное предложение.

Когда же он попытался соблазнить меня при помощи двенадцати луидоров, золотых часов и изумительной табакерки из того же металла, я взял его под руку и, пользуясь превосходством силы, препроводил его к вратам учебного заведения.

Амандина одобрила мой поступок, хотя и согласилась со мной, что юный граф очень красив и что из него впоследствии мог бы получиться удачный супруг для нашего сокровища.

Нынешняя молодежь отличается большой пронырливостью и всегда заходит с тыла, потерпев поражение во фронтальной атаке. Не знаю, как удалось это сделать графу де Сабрану, но мадемуазель Сапфир получила от него несколько писем, а однажды я застал ее, когда она любовалась портретом, весьма похожим на оригинал — и я сразу же узнал еще безусую физиономию господина графа.

Мы покинули Мане, и, как вы понимаете, дело на этом и закончилось.

Все это происходило достаточно давно; ныне же мы находимся на пути в Париж.

Это станет последним нашим путешествием. Когда Париж насмотрится на мадемуазель Сапфир, мы тем или иным образом осядем на месте. Оба мы с мадам Канадой твердо решил распрощаться с нашим артистическим поприщем, с целью перевернуть небо и землю в поисках родителей девочки, если они живы — если же умерли, она должна знать, где их могила.

Средства для этого у нас имеются; не забудем также и о примете, уже упомянутой мною — сама судьба позаботилась о нашей малютке.

Но даже если потерпим мы неудачу, юная особа обретет и имя, и состояние. Мы с Амандиной готовы осуществить план, порожденный в часы бессонницы, для чего нам требуется лишь содействие служителя закона. Освятив перед алтарем и без того нерушимый союз, мы имеем право внести в книгу записей имя ребенка, коего признаем своим. Ребенком нашим станет мадемуазель Сапфир.

В случае кончины или бесследного исчезновения истинных родителей это будет достойным выходом из положения, ибо у нас отложено более тридцати тысяч экю на черный день, а от имени Канада, слишком истрепавшегося на ярмарках, мы откажемся, отдав предпочтение фамилии Эшалот, которая хороша и для торговли, и для всякого другого промысла.

Да, мы изрядно постарели и держимся из последних сил, однако оба жаждем ослепить Париж этим заключительным представлением. В ход будет пущено все, чем мы располагаем, дабы ярмарочные актеры на века запомнили наше торжество. Я уже написал афишу следующего содержания:

«Мадемуазель Сапфир, несравненная танцовщица, превзошедшая в мастерстве мадам Саки, пресытившись успехом в провинции и обеспечив себя на всю оставшуюся жизнь, пожелала по единодушной просьбе истинных ценителей этого искусства дать в Париже всего лишь двенадцать представлений, после чего, окончательно удалившись со сцены в фантастически раннем возрасте, а именно в пятнадцать лет, она исчезнет, подобно метеору».

Афишей, извещавшей о выступлениях мадемуазель Сапфир в Париже, заканчивались мемуары Эшалота. Он не написал больше ни слова.

XIX

ПЕРВЫЙ РОМАН МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

Эшалот, которого некогда видели мы в такой крайности, что отдал он на прививку своего питомца Саладена за три франка, обещанных мэрией, нисколько не преувеличивал — ему действительно удалось скопить более ста тысяч франков, и балаган его, катившийся по парижской дороге, вызывал всеобщее восхищение встречных.

Ибо это было величественное зрелище. Давно уже бедную клячу Сапажу, скончавшуюся от непосильных трудов во времена прежнего жалкого балагана, сменили три роскошные лошади, впряженные в громадную карету, которая высотой и шириной могла бы сравниться с четырьмя дилижансами. В передней части ее восседала разряженная в пух и прах мадам Канада — она наслаждалась красотами пути в обществе верного Эшалота, а также знатнейших патрициев труппы.

Плебеи тащились пешком, чтобы не слишком утомились великолепные першероны, а те словно бы гордились почетной обязанностью везти этот роскошный экипаж.

В середине его, недалеко от выгородки, служившей убежищем семейной чете Канада, находилась очаровательная комнатка, где царила мадемуазель Сапфир.

Я назвал ее уголок очаровательным потому, что она сама устроила свое жилище с присущими ей изяществом и вкусом.

Есть счастливые натуры, которым не страшно соседство с вульгарностью; равным образом, существуют явления столь поэтические и столь прекрасные, что соприкосновение со смехотворным нисколько им не вредит.

Всем вам случалось видеть розу в волосах толстой уродливой женщины — но какой бы уродливой ни была эта толстуха, роза все равно остается прекрасной. Всем вам случалось любоваться юной розой, цветущей в центре комичного буржуазного семейства — этот цветок, сам того не замечая, несет на себе печать врожденного благородства; изысканностью своей он равен грезам Гете, а нежным ароматом напоминает вздохи Вебера. Для явлений просто красивых порой нужен соответствующий антураж и фон; прекрасное же совершенно не зависит от окружения, ибо в нем заключено совершенство — иногда, по прихоти контраста, оно приобретает дополнительное очарование.

В комнатке Сапфир было маленькое окошко с шелковыми занавесками. Внутри стояла кровать, небольшой диванчик, столик с разложенными на нем книгами и вышиваньем. На деревянной перегородке висели две рапиры и испанская мандолина, с нарядной инкрустацией из перламутра. В алькове стояла икона Богоматери.

Сапфир было почти шестнадцать лет; высокая и стройная, она обладала грацией, совершенно не свойственной ярмарочным артистам — и это изящество движений сохранилось в ней, невзирая на несомненный и изумительный талант танцовщицы на канате. Красота ее была невинной и благородной одновременно; в необыкновенно тонких и чистых чертах лица еще угадывалось детское веселье, однако на нем застыло выражение задумчивости и даже грусти.

Сапфир танцевала на канате перед грубой толпой на ярмарке с тех пор, как помнила себя — не испытывая ни удовольствия, ни стыда. Мадам Канада тщетно пыталась пробудить в ней ревность к успеху. Для нашей прекрасной Сапфир аплодисменты были пустым звуком, поскольку каждое ее появление вызывало овацию.

Равным образом не сознавала она и своего очарования, несмотря на некоторые уроки излишне усердного Саладена — однако все изменилось в тот день, когда семинария Манса сняла весь зал для своих воспитанников. С этого момента она познала силу своей великолепной красоты и, хотя в ней не было ни малейшей склонности к кокетству, стала дорожить ею.

Мы объясним в двух словах те особенности ее натуры, которые остались неразрешимой загадкой для супругов Канада. С раннего детства у Сапфир была своя тайна: она постоянно думала о матери, черпая представления о ней не в памяти, так и не вернувшейся после перенесенного потрясения, а из воспоминаний совершенно новых и некоторым образом фальшивых, которые были делом рук предусмотрительного Саладена.

Не следует забывать, что с первых же дней Саладен взял на себя заботу об интеллектуальном развитии Сапфир. С первых же дней Саладен приступил к осуществлению плана, не лишенного хитроумия, который не удался ему лишь вследствие особых обстоятельств и инстинктивной неприязни девушки.

Саладен был деловым человеком, а вовсе не обольстителем. Он презирал пороки отца, не приносившие дохода, и выработал на сей счет собственную теорию, громогласно заявляя, что любой грех должен благотворно влиять либо на кошелек, либо на общественное положение согрешившего.

— Мир, — говорил он, будучи в философском настроении духа, — гораздо больше нашего балагана, но по сути ничем от него не отличается. Везде приходится глотать шпаги: только в балагане это приносит тридцать су в день, а в мире можно наткнуться на такие железки, что, если проглотить их, станешь миллионером.

Саладен сказал себе: затея с малышкой принесла мне сто франков, но их сожрал папаша Симилор. Папаша Симилор за это мне заплатит, но речь идет о другом. Прекрасно было бы возобновить затею, чтобы заработать состояние — ибо малышку можно вернуть семье или сорвать куш как-то иначе. Дальше будет видно.

Мать Королевы-Малютки была бедна — в этом Саладен не сомневался; однако мелькнул там еще один персонаж, живо поразивший воображение юного шпагоглотателя и запавший ему в душу на манер сказочного волшебника — это был господин со смуглым лицом и черной бородой, от которого он получил 20 франков у выхода из Ботанического сада на улицу Кювье.

Саладен горько сожалел, что сразу же не сторговался с этим богачом.

Но, будучи по натуре человеком терпеливым, он пока строил разнообразные планы в уме, решительно пожертвовав настоящим во имя будущего. Саладен смотрел на Королеву-Малютку, словно на горсть зерна, брошенного в тучную землю в ожидании грядущей жатвы.

Он стал говорить с девочкой о матери, не откладывая дела в долгий ящик — иными словами, едва лишь малютка научилась хоть что-то понимать; беседовал же на эту тему, напустив на себя таинственный вид, полунамеками, с оглядкой — чтобы держать свою ученицу в постоянном напряжении и страхе.

Он дал ей понять, что это большая тайна, и тем самым приобрел большое влияние на мадемуазель Сапфир, невзирая даже на ее инстинктивную антипатию к нему.

Но антипатия взяла верх в тот день, когда Саладен — вовсе не из распутства, а из соображений выгоды — сделал попытку продвинуться дальше, проявив при этом слишком большую прыть.

Это стало причиной его ухода. На сей раз, как он сам объяснил отцу, шпага пошла криво.

Странная вещь, уход Саладена оставил зияющую пустоту в существовании Сапфир, однако суть этой пустоты можно было выразить словом, которое она произносила только про себя: мама.

Итак, громадная карета четы Канада резво катилась по направлению к Парижу.

Солнце садилось справа от дороги, постепенно уходя за высокие деревья огромного Ментенонского леса. Стоял жаркий летний день; после грозы, прибившей пыль, на зеленых листках кустарника, росшего у обочины, блестели крошечные капли воды.

Мадемуазель Сапфир сидела на диванчике, подперев голову рукой, почти прикрытой светлыми локонами роскошных волос. В ногах у нее лежало соскользнувшее с колен вышиванье.

Она грезила, но мечты ее не были беспредметными — в них ощущалось присутствие еще одного человека; она грезила, перечитав несколько раз три помятых затертых письма, которые, очевидно, имели для нее очень важное значение.

Она держала их в своей хорошенькой ручке на манер веера, и между ними был виден еще один прямоугольник бумаги — это была фотокарточка.

Вся история ее заключалась в этих письмах и в этом портрете. Никаких других событий не происходило в ее жизни, если не считать катастрофы, разлучившей ее с матерью.

Именно поэтому по какой-то странной ассоциации мыслей первая глава этого ребяческого романа, которому, конечно, суждено было закончиться ничем, погрузила ее в привычное раздумье о матери.

Она еще ничего не знала и не видела; но девушки обычно не склонны смеяться над наивными признаниями лицеистов. Первое послание графа Гектора де Сабрана было самым таинственным образом вручено Сапфир на следующий день после знаменитого представления; затем несчастный мальчик, обтиравший все скамейки в театре, передал второе, очень схожее с первым, а третье почти ничем не отличалось от предыдущих — в них говорилось, как она прекрасна, восхитительна, очаровательна; далее следовали уверения, что ее будут обожать на коленях и что никогда не изберут себе другую жену.

В третьем письме находилась фотокарточка господина Гектора, и мы знаем, что этот молодой дворянин отнюдь не был обманщиком, ибо по всей форме попросил руки мадемуазель Сапфир у четы Канада.

Девушке не приходило в голову стыдиться того, что она получает и читает любовные послания; особенно же взволновала ее фотография. Во время выступления она не заметила господина Гектора, но изображение его ей чрезвычайно понравилось.

Этим все тогда и завершилось. Между тем, уже прошло три года, а мадемуазель Сапфир, которая видела Гектора только один раз, по-прежнему перечитывала письма и любовалась портретом. Портрет заметно похорошел.

Впрочем, красивый господин Гектор некоторым образом подал сигнал к наступлению новой эры. Множество мужчин словно бы поставили своей целью последовать его примеру, и начиная с этого момента мадемуазель Сапфир получила на протяжении трех лет бесчисленное количество любовных записочек и даже мадригалов, сложенных провинциальными стихоплетами.

Супруги Канада были, пожалуй, польщены этим шквалом объяснений в любви. Эшалот и его подруга говорили себе: она воспитана на таких принципах, что не станет делать глупостей; внимание же к ней молодых людей служило добрым предзнаменованием — в будущем, когда придет пора подумать о серьезном браке, это облегчит задачу выбора.

Сама же мадемуазель Сапфир прочитывала иногда первую строку послания, очень редко вторую и никогда не смотрела на подпись.

«Гектор уже сказал мне все это», — думала она.

И каждый новый воздыхатель обращал ее мысли к Гектору.

В одном из писем Гектора содержалась банальная фраза, которую девушки обычно воспринимают буквально:

«Даже если жестокая судьба, — начертал семинарист, — разлучит нас на долгие годы, воспоминание о Вас будет жить в моем сердце, и я буду любить Вас вечно».

Жестокая судьба позволила им встретиться лишь один раз за три года. Не могу сказать вам, что творилось в сердце господина Гектора в течение этих трех лет, но не подлежит никакому сомнению, что в нынешний теплый и светлый летний вечер мадемуазель Сапфир со слезами на глазах всматривалась в портрет господина Гектора.

С ее розовых губ, приоткрывшихся, как цветочный бутон, срывались слова, смысл которых она почти не сознавала.

Она говорила:

— Париж! А вдруг я найду маму в Париже, и вдруг он ее знает! Ведь он граф, а мама моя, быть может, знатная дама.

Дорога из Версаля в Шартр, прославленная изумительной красотой окружающего пейзажа, проходит под Ментенонским акведуком, а затем сворачивает к широкой аллее, ведущей в лес.

Сапфир не любовалась пейзажем. Поэтические натуры отличаются разнообразием, вернее, в одной и той же натуре поэтический элемент претерпевает изменения с ходом времени. В душе Сапфир еще не было тех чувств, что пробуждаются при взгляде на прелестную природу. Пока Сапфир занимали только письма и портрет.