XIII

ИСТОРИЯ МАТЕРИ

Повозка катилась медленно и они все еще находились в Нейи. Напрасно месье Фламан покрикивал через каждые десять шагов: – Но, Марион! Но, кляча! Марион никуда не спешила и медленно передвигала ноги. Казалось, ей нравилось выслушивать понукания хозяина.

Тогда в ход пошел хлыст, и по костлявому хребту бедного животного пробегала дрожь; однако кляча только прижимала уши и продолжала тащиться шагом.

– Это история моей подруги, – сказала Тереза после небольшой паузы. – Моей единственной настоящей подруги: крестьянки из той же деревни, что и я. Возможно, я ошибаюсь, полагая, что эта история вас заинтересует. Вы ведь военный и наверняка знаете множество подобных историй…

Мадам Тереза украдкой взглянула на своего спутника и возобновила рассказ:

– Ее звали Мадлен. Ее отец, хозяин небольшой фермы, прямо скажем, не купался в золоте, однако и не нуждался. Он очень любил свою дочь и баловал ее.

У нее были прекрасные веселые глаза, гибкий и тонкий стан, а волосы… На ярмарке за них бы дали не меньше десяти с половиной пистолей. Да! Ей неоднократно предлагали за них три или даже четыре луидора! Но она не рассталась бы со своими волосами ни за деньги, ни за золото.

Во всем потакая ей, отец способствовал тому, что, взрослея, девушка становилась страшной кокеткой.

Неважно, где это случилось, может – здесь, а может – там. К чему название той деревни? Генерал, граф де Шанма, знает лишь, как называется местность, где он хозяин. Ведь сколько бы ни совершали революций, всегда будут хозяева, всегда будут богатые и блистательные вельможи, которые, проходя через бедную страну, забирают с собой счастье чужих семей!

На ярмарке шарлатаны берут лишь волосы для продажи; совсем другое дело, когда речь идет о человеческом сердце! Есть проходимцы, умеющие под покровом ночи выкрасть сердце, но нет закона, наказывающего тех, кто похищает и забирает с собой чужую честь и чужое счастье.

В нашей деревне, находившейся недалеко от города, разводили лошадей. Поэтому на каждой ферме были прекрасные большие конюшни. Когда проходили войска, пехотинцев отправляли в город, а кавалеристы останавливались у нас.

– Как называется ваша деревня? – вдруг спросил генерал.

– Сент-Ивон, Сен-Месм или Сен-Жак, – ответила Тереза. – Не все ли вам равно?

А возле какого города? – допытывался генерал, испытывая охватившее его вдруг странное волнение.

– Под Дижоном, под Орлеаном, а может быть, и под Аррасом. Пусть останется тайной место, где жила моя несчастная Мадлен, которая была такой веселой и кокетливой девушкой, а потом плакала горькими слезами! – Тереза уклонилась от ответа.

Граф замолчал.

Тереза продолжила свою историю:

– Однажды в нашу деревню въехал кавалерийский полк. Все поспешили с полей и высыпали из домов на улицу, чтобы полюбоваться на блестящих, гарцующих всадников.

На уланах были красные мундиры, обтягивающие их талии, как женские корсеты, и синие шаровары с серебряными лампасами; их сапоги со шпорами блестели на солнце; на головах – лихо задвинутые сверкающие кивера, а на концах пик ветер играл маленькими флажками…

Почему солдаты часто наделены чуть ли не большим кокетством, чем женщины?

Мадлен, несчастное создание, тут же влюбилась в одного из них. У него были черные, словно выкрашенные сажей, усы и напомаженные волосы.

Тереза замолчала, вспоминая подругу и родную деревню.

Сиденья в двуколке были ощутимо жесткими, и генерал уселся поудобнее. Тишину нарушал лишь размеренный цокот копыт старой клячи по неровной, вымощенной булыжниками мостовой.

– Но, Марион, но, кляча, – сонно прикрикнул на лошадь месье Фламан.

Марион, признаться, тоже спала.

– Мадлен было восемнадцать лет, – продолжала Тереза. – Несмотря на кокетство легкомысленной и гордой девочки, я не встречала более чистого, открытого сердца, чем у нее…

А на следующий день… Не мне вам говорить: вы знаете сотни подобных несчастных историй! На следующий день Мадлен уже было что скрывать и от отца, и от приходского священника.

Ей целовали руки, под каштанами у реки…

Она не могла поверить, что мужчина может быть таким прекрасным, что он может шептать такие нежные слова на ушко милой девушке.

Он был офицер. Он говорил ей о Париже, о необыкновенных нарядах, о жемчугах, о любви. Почем я знаю, о чем еще? Мадлен мне никогда не говорила, произносил ли он слово «свадьба». Но для Мадлен, такой, какой она была тогда, не существовало любви без свадьбы.

Чтобы обмануть несчастных наивных детей, вовсе необязательно лгать.

Уланы оставались в деревне три дня. Мадлен верила, что прощалась с женихом. Уезжая, он сказал то, что всегда говорят в таких случаях: «Я вернусь!»

Вот оно, безрассудство несчастных девушек! Мадлен даже не знала имени своего жениха. Про себя она называла его. Шарль.

Он так и не вернулся. Разве они когда-нибудь возвращаются?

Когда Мадлен стала матерью, она впервые подумала о возможных поисках отца ребенка. Она написала ему письмо. Но по какому адресу писать? «Месье ШАРЛЮ, уланскому капитану». Какому Шарлю?.. Она порвала письмо.

Мадлен попала в ближайший город и очутилась в больнице. Ее отец не вынес позора. Бесчестие дочери больно задело его гордость. Он выгнал ее.

Девушка оказалась на улице, одна со своим малышом на руках. Работать она толком не умела, просить подаяние вблизи от родного дома не решалась. Господь милостив…

И вот однажды мимо проходит блистательный полк – уланы!

– Шарль! О мой Шарль!

Казалось, Мадлен потеряла голову от радости.

Красавца капитана повысили в чине. При виде Мадлен он покраснел. Офицеры и солдаты, смеясь, проскакали мимо, никто не остановился.

Мадлен села на придорожный камень. Ей хотелось верить, что она ошиблась, она не допускала мысли, что у Шарля не было сердца.

И она была права, хотя и не ошиблась. У Шарля было такое же сердце, как и у всех ему подобных.

Наступила ночь. Послышался звон копыт скачущей галопом лошади.

– Мадлен! Где ты, Мадлен?

Она подняла к нему свое заплаканное лицо. Он не обнял и не поцеловал ее – ему было стыдно. Но разве не достаточно того, что все же он вернулся? Он сказал:

– Ни вы, Мадлен, ни ребенок ни в чем не будете нуждаться. Вот деньги, держите.

Теперь он обращался к ней на «вы», но на этот раз назвал ей свое имя, свое настоящее имя. О! Это был честный человек. Он добавил нежно и в то же время холодно:

– Если будете нуждаться, напишите. Прощайте! И он вновь пустил коня в галоп.

Мадлен обняла свою маленькую девочку. Она много выстрадала за свою короткую жизнь, но тот день переполнил чашу ее страданий. Молодой офицер действительно был честным человеком: ни Мадлен, ни ее дочь никогда ни в чем не нуждались. Но душа Мадлен была смертельно ранена, здоровье ее стало угасать…

И однажды она решила написать ему. Она жила тогда в Париже, в приюте Дюбуа, где щедро платили за ее содержание, словно она была благородного происхождения.

Она написала:

«Я боюсь умереть и оставить ее одну, приезжайте!»

Он приехал издалека, приехал тотчас. Он был честным человеком. Мадлен не могла больше говорить; за ней ухаживала монашка.

Вошел полковник. Такой же молодой и красивый. Девочка играла в углу. Он взял ее на колени и поцеловал раз сто.

Мадлен не потеряла зрения, она все это видела.

Расцеловав и отпустив, наконец, девочку, полковник подошел к кровати и взглянул на больную с жалостью и добротой. Он даже взял ее за руку. Давно уже сердце Мадлен не билось с такой силой, не рвалось из груди.

– Сестра моя, – обратился он к монашке (Мадлен не могла говорить, но слух ей еще не изменил), – я отец ребенка. Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе.

Услышав эти слова, девочка отшатнулась от него и заплакала:

– Мама не умрет! Я не хочу, чтобы мама умирала!

Мадам Тереза прервала свой рассказ. Видимо, грустные воспоминания глубоко тронули ее душу, нарушили покой.

– Но! Марион! – месье Фламан стал понукать свою лошадь, остановившуюся вдруг на самой середине моста Нантер. – Но! Кляча! Уродина! Черепаха! Доходяга! Но! Мертвая! Горе мое савойское! Но! Карлистка! – Услышав последнее, особое оскорбление, сопровождаемое непрерывными ударами кнута, Марион вдруг встрепенулась, дернулась и снова потрусила вразвалочку вперед. Очень тихо генерал произнес:

– Мадам, я уже стар. Вы затронули рану моей души, которая никогда не заживет. Скажите, мать Изоль еще жива?

– Вы прекрасно знаете, что она умерла, – глухо ответила Тереза. – Может быть, мне лучше не продолжать? Я вовсе не хочу причинять вам боль.

Генерал, неподвижно и прямо сидевший на своем месте, тихо и серьезно сказал:

– Прошу вас, продолжайте. Я желаю знать все до конца.

Тереза вернулась к рассказу:

– Вы прекрасно знали, что она умерла, потому что через три недели вы встретили девочку, одетую в траур.

Я сказала и повторяю: генерал, вы – человек чести. Вы признали свою маленькую дочь, дали ей свое имя и взяли ее к себе в дом вплоть до дня вашей женитьбы.

Правда, мать назвала ее Шарлоттой, а вы дали ей имя Изоль. Вы старались уничтожить любое воспоминание о ее матери.

Не пытайтесь ничего объяснять, не оправдывайтесь, месье граф, таков мир, и вас никто ни в чем не упрекает. Вы поступили так же, как любой из вашего круга. Вам было неприятно наклоняться, чтобы разглядеть внизу, под вами, несчастное отверженное создание, жизнь которого вы разбили…

Генерал погладил рукой лоб и спросил:

– Она так и не простила меня, даже за любовь, которой я окружил нашу дочь?

– Она уже давно вам все простила, – ответила мадам Сула, – и если чей-то голос и просит за вас Господа, так это голос несчастной Мадлен.

Спустя мгновение мадам Тереза добавила:

– А вы тем временем собирались стать генералом, собирались жениться. Но было одно препятствие: девочка Изоль, которую звали мадемуазель де Шанма. Ведь все знали, что вы неженатый, но вы – не вдовец.

– Месье граф. – Тереза повернулась к своему спутнику и посмотрела ему в глаза. – Месье граф, – повторила она, – вы потеряли святого человека, вы даже не знали ее до конца. А ведь у покойной мадам де Шанма была одна тайна от вас.

– Не беспокойтесь, граф! – Тереза жестом остановила графа, который попытался что-то сказать. – Если бы у вас было время сходить на Могилу перед отъездом из Парижа, вы бы обнаружили на ней свежие цветы. В этом скромном долге вам помог довольно бедный человек. Да, мне приходится иногда ухаживать за могилой вашей покойной супруги. У меня сохранился еще остаток тех сбережений, которые я взяла с собой из дома.

Как вы были удивлены, обрадованы, благодарны, когда благородная молодая девушка, руки которой вы добивались, сказала вам:

Граф, вы – отец. Все, кто любит меня, не советуют мне быть вашей женой, а я хочу ознаменовать мое счастье добрым делом, чтобы никогда в нашем доме не было слез. Мать Изоль скончалась, я согласна удочерить Изоль, только тайно, внеся соответствующий пункт в наш с вами брачный контракт.

– Вы и об этом знаете!.. – прошептал потрясенный генерал.

– Вот, что произошло, – сказала Тереза. – Накануне этого разговора к вашей невесте пришла женщина, под предлогом попросить милостыню. Как много в последнее время развелось этих попрошаек! Однако вместо того, чтобы взывать к жалости, незнакомка рассказала несчастную историю – историю Мадлен.

– Это были вы? – прервал ее генерал.

– Да, это была я, и я утверждаю, что во время нашей встречи с вашей будущей женой не было сказано ничего предосудительного, что могло бы унизить вас в глазах вашей невесты. Она была представительницей высшего общества, где даже мысли не могло возникнуть, чтобы человек вашего круга должен бы был жениться на простолюдинке Мадлен.

Но ваша будущая супруга была истинной женщиной, и ее сердцем полностью овладело чувство долга по отношению к ребенку. У нее было золотое сердце, и она отдала себя в жертву материнского долга.

Я описала ей, месье граф, встречу в приюте Дюбуа. Она словно увидела печальное создание, прикованное страданиями к кровати, маленькую девочку, играющую у окна, суровую монашку, бесстрастно выполняющую свой долг; она увидела жизнерадостного, блещущего эполетами офицера, переступающего скорбный порог; возможно, она даже услышала, как он произносит, по его мнению, значительные слова: «Сестра моя, я отец ребенка. Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе…»

– Я действительно так сказал! – еле слышно подтвердил генерал.

– И я добавила… – продолжила Тереза дрожащим от волнения голосом, – я добавила, обращаясь к той, которая должна была стать вашей женой: «Мадемуазель, мать девочки услышала эти жестокие и в то же время нежные слова. Что-то разбилось внутри ее, что-то прекрасное в ее сердце, порвалась святая нить, связывающая мать и дитя: необыкновенный эгоизм материнской любви! Мать восстала против своего естества; с тоской и наслаждением одновременно она рассталась со всем прекрасным, что было в ее несчастной жизни; она почувствовала себя никчемной, во благо дочери; посчитав себя препятствием на пути к счастью своего маленького бога, она убила себя…»

– Покончила с собой! – вздрогнув, глухо вымолвил генерал.

– Я говорю образно, – более суровым тоном проговорила Тереза, и ее акцент стал менее заметен. – Достаточно было болезни, и не было необходимости кончать с собой.

Мадам Сула, вновь поддавшись воспоминаниям, опустила голову, но вскоре возобновила свой рассказ:

– Месье граф, ваша невеста слушала меня, и слезы текли у нее по лицу. Немного успокоившись, она поклялась мне:

– Я заплачу долг месье де Шанма! Я заплачу сполна!

– И она действительно заплатила. Правда, позже в ее сердце зародилась материнская ревность, и она потребовала удаления из дома чужого ребенка. Но добродетель восторжествовала. Изоль – старшая из законных дочерей де Шанма, и отец одинаково любит обеих.

Двуколка тем временем въехала в предместье Сен-Жермен и остановилась у постоялого двора, расположившегося на улице рядом с замком.

– Тпру, Марион! – приказал месье Фламан. – Выходите, прошу, мы приехали. Моя кляча лишь один раз остановилась. Сколько вы пробудете здесь?

– Около часа, – ответила мадам Сула, – и я вернусь одна.

– Как угодно, матушка. Мы неплохо ехали, не правда ли? Выглядит лошадка, прямо скажем, не очень, но передвигается, как тигр!

Недалеко от гостиницы виднелась освещенная фонарем вывеска, возвещающая, что здесь находится контора, отправляющая дилижансы до Руана.

Тереза и генерал медленно двинулись к конторе.

– Вы никогда не пытались увидеться с ней? – с волнением в голосе спросил генерал.

«Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе», – медленно произнесла Тереза, прежде чем ответить. – Эти слова продиктовали последующие поступки матери и той, кто собирался ее заменить. Вам была нужна дочь умершей матери, и вы ее получили.

Генерал опустил голову.

Пройдя к двери конторы, он снова спросил:

– Именем Господа заклинаю, вы не Мадлен?

– Я вам в третий раз заявляю: Мадлен умерла, действительно умерла, – решительным тоном промолвила Тереза.

– Вам ничего от меня не нужно? – тихо спросил граф де Шанма.

Тереза заколебалась.

– Если возможно… – ответила она наконец.

– О! Просите! – воскликнул генерал. Она холодно прервала его:

– Я уже просила об этом. Я давно мечтаю поцеловать дочь Мадлен… и дочь мадам графини де Шанма.

– Великое и благородное сердце! – прошептал граф, протягивая ей руки.

– Я подожду, пока вы напишете записку, а за одно и разузнаю, есть ли свободные места в дилижансе до Руана, – сказала мадам Сула, открывая дверь в контору.

Генерал де Шанма вслед за Терезой переступил порог конторы, сел за большой стол, на котором нашлись и письменные принадлежности, и листки писчей бумаги, и написал:

«Изоль, Суавита! Дорогие мои девочки, постарайтесь полюбить женщину, которая передаст вам эту записку, и уважайте ее, как вы любите и уважаете меня самого.»

Пока он писал, Тереза спросила у обслуживающего дилижансы:

– Есть еще место до Руана?

– Последнее, наверху.

– Я беру его, – сказала Тереза.

«Прощай, Сула! – добавила она про себя, и, повернувшись к генералу, мысленно пожелала: – Счастливого пути, друг мой, поднимайся, пора».

Она взяла записку, которую он ей притянул, и вслух сказала:

– Я не буду злоупотреблять вашей благосклонностью, месье граф. Я поцелую их только один раз.

XIV

ЛЕЙТЕНАНТ

Покинув совет Черных Мантий, Куатье, известный в определенных кругах под прозвищем Лейтенант, нерешительно спускался по лестнице. Он был зол и раздражен. Ему очень не нравилось последнее поручение старого полковника. Куатье – хитрый убийца-профессионал – привык к крови и не раз проявлял ненужную жестокость. Сообщники боялись его. Однако он не всегда был преступником.

Прозвище Лейтенант намекало на его военное прошлое. Действительно, Куатье совсем еще молодым поступил на военную службу. Начало военной карьеры оказалось успешным, можно даже сказать – блестящим. После двух кампаний он раз двадцать был отмечен, как умный и храбрый до безрассудства солдат. Он дослужился до звания лейтенанта, уже близки были офицерские эполеты, когда вдруг влюбился в одно из тех глупых и никчемных созданий, которые, подчас не со зла, изводят мужчин и могут стать для них причиной неисчислимых бед.

Они часто встречаются нам, всегда веселые, этакие «розанчики», созданные для нашего развлечения.

По правде говоря, если не сталкиваешься с ними лично, то обращаешь на них не больше внимания, чем на левретку или на снегиря. Это справедливо, ведь у них нет ни ума, ни сердца, просто – ничего.

Но если обнародовать взаимосвязь между этими маленькими веселыми зверятами и статистикой преступности, то мир ужаснется. Да, это страшно.

Я не философ, я лишь от скуки сделал несколько подсчетов. И тут с некоторым удивлением обнаружил, что пять шестых злоупотреблений доверием в управлении и, особенно, в коммерции, не менее двух третей катастроф на бирже и добрая половина убийств происходят из-за этих невинных девушек. Но ничего нельзя с ними поделать, они имеют такое же право на существование, на жизнь, как вы или я.

Если не обращать внимания на их немного визгливые голоса, на речь, состоящую из словечек, подхваченных из разного рода пьесок низкого пошиба, на вызывающие парики и зверский аппетит, то, в целом, это вполне симпатичные маленькие бестии.

Хотя по совести говоря, эти девицы не заслуживают и тысячной доли тех богатств, которые они бессмысленно транжирят: чести, денег и счастья. Если когда-нибудь в результате прогресса цивилизации на их милые розовые ротики удалось бы надеть намордники, совместимые с принципом индивидуальной свободы, это стало бы общественным благом.

Маленькая бестия лейтенанта Куатье для начала внесла сумятицу в его счета, и это было еще не самое худшее. Из-за этой истории ему не дали эполетов, а эполеты – это лицо офицера. Нужно видеть, как они меняют человека.

Не дождавшись эполетов, Куатье женился на ней. Он был чудовищно ревнив. Она издевалась над ним. Тогда он проломил ей голову рукояткой пистолета.

Необязательно рассказывать дальше. Постепенно Куатье опускался все ниже и ниже, пока не упал на самое дно. От прошлой жизни у него остались лишь некоторая бравада и грубость в поведении да хладнокровие перед лицом опасности – редкие, как говорят, качества для ему подобных.

Спустившись, ступенька за ступенькой, по лестнице, он остановился перед дверью, ведущей в квартиру на втором этаже, и застыл на мгновение в нерешительности.

– Что-то давит мне на живот, хотя я ничего не ел. Чует мое сердце неладное. Это глупо, но я явно чувствую опасность, вот такие дела!

Он стал подбирать отмычки к замку, но безуспешно.

– Вот такие дела, – чуть тише повторил он. – Тот, другой, оказался славным парнем. Упал, даже не охнув! Просто удар по черепу был мастерски выполнен! Он, конечно, ничего плохого мне не сделал, но совесть что-то меня беспокоит, уж больно я стал впечатлительным, но, думаю, к завтрашнему утру пройдет. Уверен, парни из безопасности следуют за мной по пятам, да и люди Видока тоже… У меня на эти дела обостренное чутье… Но бежать всю ночь с ребенком под мышкой, значит играть с дьяволом! Это уж слишком!

Он оставил неподатливый замок и подумал: «Им нужно только быстро пересечь Новый мост и проверить, нет ли меня на Монруж…»

Куатье, охваченный странной тревогой, посмотрел по сторонам, а потом сделал шаг к лестнице, но только один.

– Эти люди, – прорычал он сквозь зубы, – держат вас за горло! У них крепкая хватка. Если я допущу малейшую оплошность, то напрасно я буду метаться как кролик, они меня найдут, и тогда придется ответить за все!

Еще раз осмотрев лестницу, Лейтенант вернулся к двери и на этот раз отмычка бесшумно открыла замок. Привычка – вторая натура, это уж, извините, непреложная истина.

Входя, Куатье принял все меры предосторожности, стараясь сохранять хладнокровие.

Он закрыл дверь. Два небольших фонаря освещали вход в комнату, где спал ребенок.

– Вот дьявол! – прошептал Куатье, пересекая первую комнату. – Совсем не холодно, а у меня мурашки бегут по спине. Но ведь я не боюсь; спокойно, Лейтенант! Не знаю, как разные болезни проникают в организм, но я, наверное, заболел. – Это была попытка объяснить свое странное самочувствие, успокоиться и вновь обрести уверенность и самообладание.

Вместо того, чтобы прямо идти в следующую комнату, он пошарил вокруг по стенам в поисках какого-нибудь шкафа. Очевидно, сработал инстинкт. Через три секунды Куатье нащупал ручку и потянул. Перед ним раскрылся платяной шкаф.

– Платья! – зашипел он с неожиданной яростью. – Женские платья, муслиновые и шелковые! У-у! Женщины! Змеи!

Он закрыл шкаф, со всей силой хлопнув дверью.

– Если бы не женщины, я бы уже был капитаном, а может, и майором! Толстяк майор Куатье! С тридцатью шестью медалями и орденом Почетного Легиона, да! Ведь раньше я спасал людей, а не убивал!

Бывший лейтенант попытался рассмеяться, но вместо этого ему пришлось вытирать рукой вдруг неизвестно из-за чего зачесавшиеся глаза.

«Ну вот! – подумал он, – разве тут где-то лежит нарезанный лук? Я плачу. Я точно болен. Дьявол! Парень с чемоданом мне ничего не сделал. У него был вид наивного ребенка. Проломить голову женщине ударом кулака! Достаточно однажды начать, и входишь во вкус. Но ведь убить змею – не грех!» – Куатье все пытался оправдать свои поступки – совесть беспокоила, не отпускала.

Пойдя в следующую дверь, он открыл второй шкаф, и его рука наткнулась на столовое серебро.

– О! – пробормотал он радостно. – Вот это по мне, это буфет, и, видимо, какая-нибудь выпивка тоже здесь найдется!

Вместо того, чтобы прихватить ложки и вилки, он продолжал поиски. Он был прав: он действительно был болен.

После продолжительного осмотра буфета, Куатье, наконец, обнаружил спиртное. Он пригубил, не рассматривая, первый попавшийся ему под руку графин, и опорожнил его одним глотком.

– Тьфу! – Его передернуло от отвращения, но выплюнуть он уже ничего не смог. – Это же женские духи!

Он попробовал по очереди еще три графинчика.

– Везде духи! Ах! Чертовы плутовки!

В этот момент его голос дрожал от гнева.

– Я их задушу! – прошипел он злобно. – Я их всех задушу! В доме нечего выпить! Однако! Пахнет курицей! Не съесть ли мне кусочек, чтобы разогреться?

Он никуда не торопился, нельзя было его обвинить в неосторожности. Однако никогда еще в своей жизни он не действовал более безрассудно, чем сегодня. Он размышлял, разговаривая сам с собой.