XIII

ПРОБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕВЫ

То, о чем мы рассказали, происходило сразу после полудня. Теперь мы оставим на время в стороне мрачную драму и обратимся к дерзкой комедии. Вернемся к утру того же дня. Заглянем к Матюрин Горэ, нищенке-миллионерше. Мы найдем ее на ферме, в довольно большой комнате, шероховатые стены которой покрыты мертвенно-белым слоем известки.

Пол здесь глинобитный, но перед кроватью, больше похожей на шкаф и стоящей между очагом и деревянным, источенным червями сундуком, где хранятся тарелки из грубого фаянса, расписанные цветами, – перед кроватью лежит красивый ковер.

Над сундуком возвышается секретер красного дерева, который явно не гармонирует с остальной мебелью. Грубый дубовый ларь служил подставкой для кровати. Стол, почерневший от сырости, мог бы находиться в самом грязном кабаке; с этим столом странно контрастируют шесть расставленных вокруг мягких кресел, обитых шелковой узорчатой тканью ярко-желтого цвета.

Из этой же ткани сделан и полог кровати, в то время как единственное окно завешено рваной холщевой тряпкой, в самую большую прореху которой проникает луч утреннего солнца.

Единственный луч… Фермерский дом расположен в глубине двора и окружен густой зеленью.

В этом жилище и обитала Матюрин Горэ, невеста сына несчастного Людовика и будущая королева Франции.

Возлежа на шкафообразной кровати, она громко дышала, вернее, храпела, да так сильно, что заглушала весьма оживленный разговор окружавших ее людей.

Солнечный луч, проникавший за полог кровати, позволял созерцать высочайшую особу Матюрин.

Она спала в красной ситцевой блузе и в хлопчатобумажном чепце с бантом из синей шерсти; мужеподобный профиль старухи выделялся в темноте алькова с необыкновенной четкостью.

Даже Екатерина Великая была более женственной.

Орлиный нос с горбинкой тяжело нависал над грубым ртом Матюрин; над ее верхней губой росли щетинистые усы, а подбородок украшала настоящая борода, и как ни бились «придворные дамы», щеки старухи, изборожденные морщинами, оставались обветренными, как у старого солдата.

Портрет будущей королевы дополнялся узким лбом, на который спадали пряди седых волос, выбившиеся из-под чепца, и парой маленьких красноватых глазок, скрытых теперь под припухшими веками.

Нос выделялся на общем фоне ярким фиолетовым пятном.

Одним словом, на кровати лежало отвратительное создание, мерзкое – но в то же время сильное. Грубость физиономии спящей женщины вовсе не исключала ума.

Крестьянские кровати немного похожи на королевские. И те, и другие обычно не придвигают вплотную к стене.

В этом зазоре Горэ держала кропильницу, бутылку водки, сало и хлеб; старуха пристрастилась к этому с тех пор, как – по ее словам – «почувствовала, что станет королевой».

Контрасты в лачуге нормандской Ментенон становились еще более разительными, если перевести взгляд с мебели на людей.

Возле кровати стояли две восхитительно красивые женщины в простых, но отмеченных безупречным вкусом платьях; это свидетельствовало о довольно высоком общественном положении обеих дам. Сейчас они, казалось, ждали пробуждения чудовищного создания, которое величали «государыней».

Одной из женщин была графиня Фаншетта Корона, внучка полковника Боццо, в течение нескольких лет блиставшая в Париже; рядом с ней замерла мадам Жулу дю Бреу графиня де Клар.

Хотя она уже перешагнула порог зрелости, ей еще предстояло превратиться в одну из любимиц предместья Сен-Жермен.

События, разворачивавшиеся в доме Матюрин, не затрагивали судеб обеих женщин, и по воле Создателя красавицы выступали здесь в ролях статисток.

Мадам де Клар что-то тихо говорил блестящий молодой человек с белоснежной кожей и черными волосами – гагат и слоновая кость.

Его называли виконтом Аннибалом Джоджа, маркизом де Паллант.

Он приехал из Неаполя и знал множество итальянских штучек. Мадам де Клар одолжила его на время «герцогине де Горэ», чьим почетным шевалье он был объявлен.

Справа от виконта стоял священник.

За его спиной переминались с ноги на ногу «девушки из Парижа», которые выглядели так, как и следовало ожидать; они болтали с двумя новоиспеченными дворянами, Кокоттом и Пиклюсом, прекрасно известными парижской прокуратуре.

«Девушки из Парижа», которых титуловали также фрейлинами, естественно, принадлежали к знатнейшим дворянским семьям королевства. Этих особ звали Клоринда де Бирон и Жозефина де Нуармутье, но их настоящие имена были мадемуазель Прюно, белошвейка, и мадемуазель Меш, бывшая статистка в театре Бобино, в настоящее время без определенных занятий.

Меш была забавным маленьким существом, дерзким и бойким; она вполне заслуживала того внимания, которым одаривал ее наш друг Пистолет.

Сейчас Меш и ее подруга блистали в роскошных придворных туалетах, осыпанных великолепными драгоценностями стоимостью в несколько тысяч луидоров.

В Тампле вы купили бы эти побрякушки за сто су.

Дело и впрямь было поставлено с размахом.

Чтобы убедиться, что овчинка стоила выделки, вам достаточно было бы переступить порог фермерского дома и опуститься на колченогую деревянную скамью, стоявшую справа от двери.

Там уже сидели два человека; они перелистывали внушительный реестр. Это был список недвижимого имущества Матюрин Горэ, вдовы Гебрар.

Мы удачно назвали ее фермершей де Карабас; ей принадлежали обширные земли, сдаваемые в аренду, угодья, леса, мельницы, луга, конопляные поля, ланды, пахотные наделы… В общем, Матюрин владела половиной провинции.

Ля Горэ хранила более тысячи актов о покупке земельных участков; все сделки заключались через подставных лиц.

К каждому документу была приколота булавкой сопроводительная записка.

Месье Лекок держал в руках раскрытый реестр; славный маленький старичок, полковник, всегда веселый и улыбающийся, без очков просматривал перечень богатств Матюрин.

Время от времени полковник повторял:

– Непостижимо! Честное слово! Двое крестьян и крестьянка! Неграмотные люди! Скольких посредников они сумели задействовать – и никому не дали себя обмануть! Сын мой, наша ассоциация никогда не добивалась подобных успехов. Мне стыдно за Черные Мантии.

Лекок размышлял.

– Минимальные средства – и максимальная отдача, – пробормотал он. – Упорная работа трудолюбивых кротов… И никакой администрации, никакого представительства!

– Объясняй это, как хочешь, сын мой, но это чудесно! – вскричал старик. – Невольно проникаешься уважением к такой пиявке, когда давишь ее ногой!

– Остаются еще ипотечные ссуды и ценные бумаги, – сказал Лекок.

– Колоссально! – восхитился полковник. – Клянусь, это будет моим последним делом!

Лекок покачал головой и проворчал сквозь зубы:

– Полковник, тут еще придется поработать. Принц дурак. Вы неудачно выбрали исполнителя. Я ему не доверяю.

– Такой знатный молодой человек! – покачал головой старик. – Вы немного недолюбливаете его, дети мои; я же обожаю его, как и всех вас. И все же ради общего блага мне, видимо, придется расстаться с ним, если понадобится…

Лекок расхохотался.

– Возможно, полковник, потребуется нечто более радикальное, чем просто разлука, – заявил он. – Мы потом поговорим об этом. Вы – ангел!

Старик положил свою сухонькую лапку на крепкую руку Лекока.

– Только тебя, друг мой, я не покину никогда, – с чувством произнес полковник.

Лекок рассмеялся еще громче и ответил:

– Полковник, я рыдаю от умиления всякий раз, когда думаю о нашей дружбе.

– Обними меня! – воскликнул старик. – Я объявляю тебя своим наследником!

И добавил, утирая слезу:

– Не знаешь, сколько мы уже вытрясли из фермерши до сегодняшнего дня?

– От шестнадцати до восемнадцати тысяч франков, считая и Шато-Неф-Горэ, – доложил верный помощник.

– Неплохо, – улыбнулся старик. – А сколько получила наша касса? – осведомился он.

– Ни единого су, – ответил Лекок. – Подготовка этого дела потребовала громадных затрат, а теперь Николя тянет одеяло на себя.

– Наша администрация нас разоряет! – вздохнул старик. – Я не знаю ни одного приличного хозяйства, содержание которого пожирало бы столько денег! Ужасные расходы! Они сведут меня в могилу!

– А! – махнул рукой Лекок. – Это все мелочи. Если дело выгорит, мы сразу прикарманим огромную сумму.

Старик поинтересовался:

– Подыскали ли парня, который убьет мать той девицы?

Он произнес эти страшные слова с нежной улыбкой.

– Парень должен приехать сегодня утром, – ответил Лекок. – К счастью, я вовремя вмешался и все устроил, как надо.

Что представляет собой этот тип?

Скотина. Я знаю крестьян: позвольте мне самому руководить этим делом.

Ответ старика был прерван шумом, который донесся из соседней комнаты.

– Уйдем отсюда, – быстро сказал Лекок, – мы не вписываемся в это изысканное общество.

И, покинув ферму, они стали подниматься по тропинке, ведущей к Шато-Неф-Горэ; но пока они не удалились от дома на приличное расстояние, до них долетал пропитой голос Матюрин:

– Привет честной компании. Как приятно, просыпаясь, видеть тут вас всех! Как поживает мой суженый там наверху? Что он поделывает сегодня утром?

– Сын несчастного Людовика, – ответила графиня де Клар, – посылает нежные приветы той, которую он соизволил выбрать себе в супруги.

– Черт возьми! – сказала королева. – До чего же у тебя, графиня, здорово подвешен язык! Я продвину тебя по службе. Аббат, давайте немного помолимся, а потом пойдем похлебаем супа.

Капеллан, бедный малый, тоже участвовал в «заговоре» и принимал всерьез весь этот фарс, относясь к нему так же, как сама Матюрин. Священник приблизился к кровати и опустился на колени перед распятием. Вся «свита» Матюрин последовала его примеру.

Матюрин взяла свои четки и скомандовала:

– Начнем поскорее, Фанфан. Коротко и ясно, «Отче наш»!

Как только молитва была закончена, Матюрин протянула толстую руку к бутылке с водкой, стоявшей в простенке.

Блистательный виконт Аннибал Джоджа сорвался с места, чтобы помочь старухе.

– Привет, красавчик, – подмигнула ему Матюрин Горэ, – а ты чисто вымылся? Твои белые лапки так и благоухают. За ваше здоровье, графини, фрейлины и все остальные. Я должна утром подкрепиться, чтобы потом хорошо себя чувствовать. И я могу пить, сколько влезет, правда! Уж мне-то есть чем расплатиться с торговцем!

Она широко улыбнулась; все почтительно поклонились.

Капеллан, который исполнял свою роль тем лучше, чем сильнее морочили голову ему самому, воспользовался этим моментом, чтобы припасть губами к тяжелой руке старой коротышки.

– У меня для вас хорошая новость, Ваше Королевское Высочество, – проговорил он.

– Мое Королевское Высочество! – воскликнула Горэ. – Я пока еще только герцогиня, малыш. Не болтай ерунды! Этикет прежде всего!

– Я правильно сказал: Ваше Королевское Высочество, – повторил капеллан. – Казуисты отказываются признавать достоинства таких морганатических браков…

– Что это он несет? – громко завопила Матюрин. – Как он называет мою свадьбу?! Выражайся-ка поосторожнее, малыш! Тот, кто мне не нравится, может и в тюрьму угодить! Да я бы и папу засадила в кутузку!

– Я говорю, – тихо сказал аббат, – об этих морганатических браках, которых, к несчастью, так много в истории… Но они смущают мою совесть…

– Красавчик, – заголосила Матюрин обращаясь к виконту Аннибалу Джоджа, – я хочу, чтобы у тебя была при себе шпага! Тебе это здорово пойдет. И форма, как у церковных сторожей! Я заплачу, сколько надо, черт побери! Я трачу достаточно денег, но никому не должна ни су за свои пожитки! А пока выстави его за дверь, – ткнула старуха дрожащим пальцем в капеллана. – Он был невежлив с моей светлостью!

Матюрин даже не смогла выругаться, чтобы с блеском завершить свою тираду. Фермершу душил гнев. Капеллан поспешно произнес:

– Ваше Королевское Высочество меня не поняли. Короче говоря, я поделился своими сомнениями с монсеньором, и он согласился жениться на вас, как полагается, с соблюдением всех церковных обрядов.

– А в мэрии тоже? – пробормотала страшно взволнованная Горэ.

– И в мэрии тоже, – кивнул капеллан.

Такова была модификация первоначального плана Черных Мантий; негодяи довольно быстро сообразили, насколько трудно будет продать в короткий срок такое количество земельных угодий. Отказавшись от нереальной мысли быстро обратить недвижимость Горэ в деньги и скрыться с этими миллионами, они решили добиться того же результата с помощью брачного контракта, по которому после смерти одного из супругов все имущество достается другому.

Для этого была необходима официальная свадьба; в конце концов, наследнику стольких королей, подлинное имя которого было Луи-Жозеф-Николя, ничто не мешало сводить Горэ в муниципалитет и превратить ее в мадам Николя.

Слава Богу, она готова была считать это имя псевдонимом, необходимым для того, чтобы обмануть полицию их конкурента Луи-Филиппа, так называемого короля французов.

Разумеется, нельзя было, не рискуя свободой, а может, и жизнью, начертать в книге записей мэрии имя, которой произведет эффект разорвавшейся бомбы: «Луи-Жозеф де Бурбон, дофин, сын несчастного короля Франции Людовика XVI».

Есть самоочевидные вещи.

Что же касается формулировки того места в брачном контракте, по которому все имущество наследует супруг, переживший другого, мы скоро увидим, как понимали этот пункт Черные Мантии. Здесь крылся ключ к успеху всей операции.

Как те великолепные механизмы, которые не только самостоятельно работают, но еще и сами себя чистят, чинят и заводят, так и операция, задуманная полковником (это было его последнее дело), одним махом устраняла Горэ, открывала путь к ее наследству и подсовывала правосудию преступника, оставляя в тени истинных виновников трагедии.

С тех пор даже американцы не создали ничего более гениального.

Пока же Матюрин была совершенно счастлива.

– Малыш, – сказала она аббату, – я дозволяю тебе поцеловать руку моей королевской светлости. Даже обе руки, если хочешь, ты же добрый парень, знаешь? Честное слово! Я ничего не говорила, чтобы не оскорбить Его Величество, – у него и так забот полон рот, – но меня тоже беспокоил этот мор… морга… ну, в общем, этот самый брак, малыш? Ладно, теперь это неважно! Я лучше хочу быть принцессой, чем герцогиней! Этот титул почетнее, верно? Плесни-ка мне немного водки, красавчик. Я довольна, черт побери! За здоровье всей честной компании!

Старуха залпом осушила свой стакан и внезапно слезла с кровати.

Королевы, как и святые, могут показывать свое тело, и пока «девушки из Парижа» натягивали на Матюрин толстые шерстяные чулки, она закричала голосом, от которого волосы вставали дыбом.

– А ну, скажите мне все хором: Ваше Королевское Высочество! А! графини! – заорала старуха, подбрасывая к потолку свой чепец. – Что, гордость не позволяет?! Красавчик, иди сюда и выкладывай всю правду. За моей спиной плетутся интриги, я знаю. Смог бы король, вступив на престол, прогнать свою королеву, на которой женился в мэрии, а перед этим подписал хороший брачный контракт, заключенный по всем правилам?

– Конечно, нет, – ответил виконт Аннибал.

– Немедленно приведите сюда двух нотариусов, нет четверых, шестерых, дюжину нотариусов, – завопила Матюрин. – Я желаю составить брачный контракт, да так, чтобы он был понадежнее. Я заплачу, сколько нужно.

Тут она энергично оттолкнула таз с водой, который ей поднесла графиня Корона.

– Ты, толстушка, – гордо сказала красавице старуха, – знай, что королевы никогда не бывают грязными. Умойся, дочка, сама, если хочешь, ты ведь простая дворянка.

Матюрин сияла от радости и гордости. Казалось, ее некрасивое лицо излучает свет. Поведение старухи было так смешно и нелепо, что уже просто пугало.

– Постойте, постойте! – вдруг воскликнула она. – Я надену новую юбку и свою воскресную блузу! Щеголять, так щеголять! Если Его Величество торопится, я перееду к нему в замок до венчания. Придержи язык, малыш, и не смей говорить, что это грех. Ты ничего не смыслишь в этих вещах. Для принцесс закон не писан… хотя им нельзя пропустить лишнюю рюмашку, что очень глупо. Вперед, попрошайки. Я уже продала много отличных участков земли, но у меня кое-что еще осталось! Черт побери, вы все мои слуги, а я хлебнула немало горя, прежде чем стать спутницей жизни монарха! Не желаю быть ничьей должницей! Ну, давайте! Чья очередь?

Графиня де Клар, Аннибал и Пиклюс разом подошли к старухе. У каждого из них была в руке бумага. Матюрин взяла у них один за другим эти листки и обнаружила там две вещи: общую сумму и свою печать невесты короля. Хотя фермерша не умела читать, в цифрах она разбиралась отлично.

В бумаге графини были проставлены суммы, необходимые для успеха «заговора», в бумаге кавалера Аннибала Джоджа – перечислены личные расходы сына несчастного Людовика, а в бумаге Пиклюса указаны затраты на содержание замка и «людей из Парижа».

– Да, денежки немалые! – весело сказала Горэ. – Мы живем на широкую ногу! Но после меня – хоть потоп! Мысами себе хозяева!

Она достала из-под подушки большой заржавленный ключ и открыла ларь, который служил подставкой для кровати.

Это был прочный сундук, окованный изнутри железом.

В ларе были сложены высокими столбиками серебряные пятифранковые монеты и даже экю по шесть ливров. Золото хранилось в углу; находилось там и несколько толстых пачек банкнот.

Ля Горэ потянулась к этим банкнотам, любовно посмотрев на столбики монет по сто су.

– Восемь дней назад, – заявила она, – это было отличной землей с прекрасным лесом, вот так!

Старуха вздохнула. Потом она запустила обе руки в кучу золотых монет и стала месить их, как тесто.

– Как тесто! Как тесто! – бормотала Матюрин с пылающим лицом, упиваясь своими ощущениями. – Как это приятно на ощупь! Песня, ну просто песня! Если бы я захотела, то наполнила бы блестящими желтыми монетами сундук размером с дом! Честное слово! И клянусь, я сделаю это, когда стану королевой!

Графиня Корона прикоснулась к ее руке.

– Вот молодой человек, который просит позволения поговорить с Вашим Королевским Высочеством, – произнесла красавица.

Матюрин Горэ обернулась.

На пороге стоял жалкий парень в убогих лохмотьях; он с глупым видом пялился на открытый сундук. Краска сошла со щек Горэ.

– Что ты здесь делаешь, негодяй? – завопила старуха, давясь собственным криком. Слова застревали в её раздувшемся от злости горле.

– Матушка, – ответил бедняга, опуская заслезившиеся глаза, – я хочу есть и пить. Матье прогнали меня из-за тридцати пяти су, которые я задолжал за разбитую посуду.

– Слуги! – завизжала Матюрин, трясясь всем телом от безумного гнева. – Бейте его! Гоните его прочь! Этот мерзавец разорит меня! Ах! Негодяй! Ах! Бродяга! Тридцать пять су! Убирайся! Я проклинаю тебя! Я отказываюсь от тебя! Чтоб ты сдох, паршивец!

XIV

НОЖ МАТЕРЕУБИЙЦЫ

Молодые месье Кокотт и Пиклюс, усердные слуги, тут же поспешили исполнить приказ своей государыни и схватили единственного сына старухи за плечи, чтобы вышвырнуть его из дома. Виконт Аннибал Джоджа жестом остановил их и тихо шепнул мадам де Клар, вопросительно взглянувшей на него:

– День настал!

Эти слова стоили длинного объяснения.

Они означали, что несчастный парень, стоявший на пороге фермерского домика, должен – добровольно или по принуждению – сыграть свою роль в комедии Черных Мантий.

Матюрин кипела от злости.

Разумеется, потеря тридцати пяти су вполне могла довести старуху до бешенства; ведь ни одно человеческое существо не способно полностью изменить свою натуру, и Гарпагон по-прежнему будет трястись над медными монетами, даже разбрасывая золото пригоршнями; и все же Матюрин разъярилась по другой, куда более серьезной, причине.

Можно представить себе, сколь важным было для нее новообретенное королевское достоинство, если вспомнить о той цене, которую она, известная скупердяйка, за него заплатила; нетрудно догадаться, как держалась Матюрин за так дорого доставшиеся ей титулы; это было сумасшествие, порожденное крестьянской гордостью.

И вот, на вершине своей славы, старуха столкнулась с неожиданным унижением.

Этот увалень в лохмотьях назвал ее «матушкой» перед всеми этими слугами, графинями, виконтом, дамами из Парижа и прочими благородными особами. Гнев охватил все ее существо. Не будем забывать, что старуха была одержима смешной и грустной – но при этом самой настоящей – манией величия.

Это было безумие по-своему сильной женщины, которая, стоя по горло в грязи, проявляла чудеса изворотливости, чтобы увеличить свое богатство.

Матюрин не стыдилась себя самой; она прекрасно сознавала, что отталкивающе уродлива и часто смешна; она догадывалась, что ее шутовство внушает – или способно внушать – ненависть. И все же старуха прямо шла своей дорогой, высоко подняв голову. Она не собиралась шутить. Она не питала никакого доверия к этим прекрасным дамам и благородным слугам, которые оказывали ей почести, получая взамен наличные. Нет, она умышленно топтала своими тяжелыми сабо гордость всех тех блестящих господ, которые были для нее идеалом элегантности и изысканности.

У нее было достаточно ума, у этой чудовищной старухи, чтобы играть на контрастах…

В ее пухлых руках сверкало золото, она хорошо помнила об этом и дерзко позволяла превозносить себя – прямо здесь, в мерзости и грязи, превратившись в одного из тех жутких идолов, что внушают страх коленопреклоненным китайцам.

Однако Матюрин стыдилась своего сына, этого несчастного, ни в чем не повинного парня, нескладного, худого, хромого, оборванного, голодного. Фермерша всю жизнь колотила бедолагу.

А теперь она его ужасно стеснялась.

Он знать не знал о богатстве матери. Вид парня вызывал отвращение и жалость. Его ни во что не посвятили, и он искренне считал себя нищим. Лишь его редкие появления на ферме омрачали триумф Матюрин; само существование сына казалось теперь старухе оскорблением и позором.

Она резко захлопнула крышку своего ларя и выпрямилась во весь рост. Ее седые волосы встали дыбом на уродливой голове.

– Ох! Ох! – хрипло застонала Матюрин, с трудом сдерживая ярость. – Вы не хотите прогнать моего негодника!

Вы правы: если бы я пожелала, он был бы вашим господином! А теперь убирайтесь отсюда, да поживее! В вас больше не нуждаются! Я сама разберусь со своими делами. Ты, колченогий, пошевеливайся! Входи, говорю! Черт побери! Мы посмотрим, кто тут хозяин!

И молодой парень, и парижане молча повиновались старухе.

Несчастный увалень, прихрамывая, вошел в комнату.

Голова его была непокрыта; в искалеченной руке он держал свои сабо.

– Закрой дверь, Винсент Горэ! – приказала ему Матюрин, как только «свита» покинула спальню.

Парень захлопнул дверь, дрожа всем телом.

Снаружи, за этой дверью, лица парижан мгновенно преобразились. Графиня де Клар улыбалась виконту Анни-балу, который говорил ей:

Дорогая, император Веспасиан[18] рехнулся в тот день, когда произнес свои знаменитые слова: «Деньги не пахнут». Каковы наши планы на это утро?

Мы ищем того, на кого можно будет потом свалить всю вину, – спокойно отозвалась бывшая Маргарита Бургундская.

Аннибал понюхал флакон духов, который держал в руке.

– Отлично! Отлично! – прошептал виконт, по-прежнему ослепительно улыбаясь. – Матереубийство, я думаю? Мы будем действовать решительно, душа моя!

Маргарина поманила пальцем Кокотта и Пиклюса, которые любезничали с фрейлинами.

Найдите трех или четырех крестьян, – распорядилась она. – Нам нужны свидетели.

Отлично! Отлично! – повторил Аннибал. – Я понимаю. Друзья мои, приводите полдюжины. И возвращайтесь побыстрее: там уже начинают спорить; скоро дело дойдет до драки.

Я, – похвастался Кокотт, – уже был сегодня утром в Мортефонтэне и показал Трубадуру Терезу Сула. Дело движется.

И, выйдя из дома, Кокотт с Пиклюсом зашагали к деревне.

Графиню Корона все это совершенно не интересовало. Она удалилась, печальная и поникшая от страшной усталости, даже не сказав «до свидания» своей приятельнице, мадам де Клар.

– Она, – усмехнулась Маргарита, указывая на графиню концом своего веера, – стала бы настоящей святой, если бы на ней не лежало пятно первородного греха.

Аннибал поцеловал мадам де Клар руку, произнес несколько пошлых итальянских комплиментов и тоже ушел.

Бедный священник поплелся в другую сторону, читая на ходу свой требник.

В комнате с низким потолком остались мать и сын.

Все знают, как освещаются нормандские фермерские дома: практически весь свет проникает в них через распахнутые двери; если же дверь закрыта, то в помещении становится почти темно.

Ля Горэ по-прежнему опиралась на крышку заветного ларя. Несчастный Винсент, тяжело вздыхая, теребил завязки своих сабо.

Парень действительно был жалким созданием. Матюрин прикончила бы его одним ударом своего волосатого кулака.

– Итак, ты разбил посуды на тридцать пять су, идиот? – грозно осведомилась она.

– Да, матушка, такой уж я невезучий, – жалобно проскулил Винсент.

– И ты явился просить их у меня, эти тридцать пять су? – мрачно спросила старуха.

– Да, матушка, чтобы немного поесть и выпить, – объяснил парень, затравленно глядя на нее.

Ля Горэ сунула руку в простенок и извлекла оттуда бутылку.

– Это – лекарство, – проворчала она в качестве похвалы любимому напитку. – Тебе оно пошло бы во вред, слюнтяй. А для меня – сплошная польза.

И старуха сделала большой глоток прямо из горлышка.

Ее гнев немного остыл.

Она не относилась к своему сыну слишком плохо, когда тот был маленьким. Его колотили лишь в те дни, когда он воровал черный хлеб, и за исключением пальцев, перебитых по самой серьезной причине, парню никогда ничего не ломали, кроме ноги, искалеченной топором нарочно, чтобы уберечь его от армии.

Мы не преувеличиваем: Матюрин вовсе не была законченной злодейкой. Если бы она встретилась со своим колченогим сыном на дороге, один на один, она наверняка поцеловала бы его; возможно, она даже дала бы ему мелкую монетку, сэкономленную в табачной лавке.

Но появиться в лохмотьях перед людьми, которые говорили Матюрин: Ваше Королевское Высочество!

Ну, ничего. Буря улеглась. Матюрин соображала, как ей накормить и напоить сына, да еще дать ему тридцать пять су – и не прослыть при этом слишком богатой.

– Сынок, – проговорила старуха уже гораздо более спокойным голосом, – я всегда все хорошенько продумываю, хотя этого, может, и не видно. И сейчас я прикидываю, где мне найти сразу столько денег.

Мы уже знаем, что убогий Винсент не мог соображать сам. Его научили. Кто? Не у несчастного дурачка надо было спрашивать об этом.

На свою беду он пожал плечами и ответил:

– О, ля, ля! Матушка, для вас это совсем небольшие деньги. Подумаешь, тридцать пять су! Говорят, что у вас – сотни и тысячи ливров, и вам принадлежит все вокруг.

Руки старухи вновь сжались в кулаки.

– Кто это говорит? – спросила она со вновь пробудившимся гневом.

– Люди! – беспечно ответил Винсент.

– Люди, сынок? – произнесла Матюрин с обманчивой мягкостью. – А ну-ка, подойди ко мне, мой цыпленочек, и расскажи, что говорят люди.

– Да я и сам, – продолжал парень, – только что видел в вашем ларе… О, ля, ля! Он же, матушка, набит до краев! Там – франки, экю…

– Ага! – проскрежетала Матюрин. – Ты, стало быть, видел, что у меня в ларе? А известно ли тебе, сынок, что все это принадлежит тем господам и прекрасным дамам, которые только что вышли отсюда?

– Ну, ну, матушка, – ответил парень, улыбаясь с хитрым видом. – Вы же называли их своими слугами!

Все так и было – но не надо говорить правду королям!

Матюрин никогда не отличалась мягкостью нрава; возражать фермерше могли только те, кого она считала сильнее себя. А с того момента, как старуха приблизилась к подножью трона, она не переносила больше и намека на противоречие.

И теперь она бросилась на сына, который все еще простодушно смеялся над ее ответом; вырвав из рук парня сабо, она начала от души дубасить несчастного.

Сначала Винсент не сопротивлялся. Удары градом сыпались ему на спину и на голову; несколько раз старуха даже заехала ему по лицу; парень пытался прикрыться своими неловкими руками, жалобно бормоча:

– Матушка, вы бьете слишком сильно! Матушка, мне же больно! Матушка, вы что, хотите прикончить меня собственными руками? Опомнитесь: я же ваш родной сын!

Но Матюрин уже ничего не слышала; в безумном ослеплении она продолжала наносить удары. При этом она дико вопила:

– Здесь нет ничего моего! Пусть меня сотрут в порошок, но тридцати пяти су от меня никто не дождется! Ему надо есть, мерзавцу! Пить, вору! В твоем возрасте люди давно сами зарабатывают на жизнь! Это ты должен кормить и поить свою старуху-мать, слабую и увечную горемыку!

Удары становились все сильнее. Парень уже обливался кровью. Он принялся звать на помощь, но за дверью было тихо.

Вид крови окончательно разъярил Матюрин. Это была женщина-бык, она не переносила красного цвета. Старуха отшвырнула сабо, которые, разбив окно, вылетели на улицу, и схватила подвернувшуюся под руку большую мотыгу.