Глава I. ДВА ПУТНИКА

После того как Северо-Американские Соединенные Штаты в кровопролитных битвах завоевали свою независимость от далекой родины, их пример возбудил и в Южной Америке желание свергнуть испанское иго, под которым она стонала. Здесь попытки к освобождению тоже увенчались успехом, так что в начале XIX столетия владения испанского двора в Новом Свете ограничивались только Средней Америкой и Мексикой.

Желая сохранить за короной эти все еще весьма ценные остатки некогда обширных владений и предупредить всякую попытку восстания, вице-король Новой Испании предусмотрительно даровал мексиканскому народу некоторые права, которых он до сих пор тщетно добивался.

Но жившие в Мексике испанцы увидели в этом снисхождении гибель своих привилегий, и так как они опирались на королевские войска, то без всяких церемоний пленили вице-короля и отправили его в Испанию расплачиваться за свои деяния. Само собой разумеется, что все дарованные права и льготы у народа отобрали, и в Мексике водворился прежний порядок вещей.

Эти события произошли в 1808 году, и хотя с минуты на минуту можно было ожидать, что колонии попытаются силой вернуть отнятые у них права, однако два года внешней тишины снова вполне успокоили брожение умов. Поэтому мятеж, поднятый 16 сентября 1810 года простым священником по имени Идальго1 из маленького селения Долорес, перешедший в восстание, поразил сердца народа как бы ударом грома и повсюду возбудил смятение и переполох. Члены богатых и могущественных семей креолов недоумевали, следует ли им, как сыновьям испанцев, связанным узами кровного родства, выступить против повстанцев или присоединиться к борцам за свободу родины. Напротив, масса крестьянства не испытывала никаких сомнений, и как белые, так и метисы и индейцы, не долго думая, переходили на сторону Идальго, так что уже к началу октября армия знаменитого священника состояла почти из двухсот тысяч человек, разумеется, плохо вооруженных, но грозных своею численностью.

В это время начинается наша история.

Однажды утром какой-то всадник ехал среди бесконечных равнин по безлюдной дороге от границ провинции Веракрус к провинции Оахака. Вооружение и лошадь всадника были довольно плохи, если принять в расчет беспокойное время, не говоря уже об опасности, угрожавшей от бродячих разбойничьих шаек. Кривая сабля в заржавленных железных ножнах составляла, по-видимому, его единственное оружие, а лошадь, медленно подвигавшаяся вперед, несмотря на щедрые удары шпор, казалась жалкой клячей.

Всадник был одет в короткую светлую куртку, коричневые триковые2 штаны и в козловые ботинки. Широкополая соломенная шляпа оттеняла кроткое, открытое лицо с умными глазами; судя по тонкому худощавому стану и наружности ему было не более двадцати двух-двадцати трех лет.

Местность, по которой проезжал молодой путешественник, отличалась печальным однообразием. Бесконечная заросшая алоэ и колючим кустарником равнина простиралась вокруг до горизонта; местами на ней поднимались легкие клубы беловатой пыли. Разбросанные там и сям хижины были покинуты жителями; палящие лучи солнца, недостаток воды, совершенная пустынность этой безлюдной саванны нагоняли на всадника тоску, даже страх. Хотя он постоянно пришпоривал лошадь, но только на несколько минут удавалось заставить ее бежать мелкой рысью, по-видимому, это был ее самый быстрый бег.

— Проклятая лошадь! — восклицал он иногда с негодованием; но животное оставалось нечувствительно как к ругательствам, так и к немилосердным ударам шпор своего хозяина. Повернувшись в седле, юноша с грустью сравнил расстояние, которое уже проехал, чтобы выбраться из этих пустынных саванн, и с каким-то отчаянием покорился медленному ходу своего коня.

Солнце перевалило за полдень, когда путешественник добрался до другой деревушки; но и здесь хижины оказались так же пусты и безлюдны, как и все, которые он встречал раньше.

Уже одно это обстоятельство представлялось довольно странным; но другое еще более удивляло путешественника: время от времени он встречал вдали от реки или ручья челноки и индейские пироги, привязанные к верхушкам деревьев или к их сучьям; и не было никого, кто бы объяснил ему, что это значит. Наконец, к его великой радости, суровое молчание пустыни нарушил конский топот. Он оглянулся и в самом деле у крайнего дома деревни, которую уже оставил позади, заметил всадника; тот вскоре поравнялся с ним и обратился с вежливым приветствием.

Встреча двух путешественников среди необозримой пустыни — всегда событие, возбуждающее взаимное любопытство; так произошло и в данном случае.

Вновь прибывший был так же молод, как и первый всадник; но этим и оканчивалось сходство между ними. Высокий и сильный стан незнакомца, его живые, изящные манеры сочетались с мужественной энергичной наружностью и черными огненными глазами; густые усы придавали воинственное выражение его лицу; одежда, а в особенности сомбреро с золотыми галунами, указывала на военное звание всадника. Он сидел на горячем коне, стройном и сильном, явно арабского происхождения. Оружие его состояло из карабина, привешенного к седлу, пары пистолетов и обоюдоострой шпаги на кожаной перевязи.

— Много вам осталось проехать на этой лошади? — спросил он, удерживая легким движением узды своего горячего жеребца и искоса посматривая на жалкую клячу первого всадника.

— Нет, слава Богу! — ответил тот. — Ведь если я не ошибаюсь, до гасиенды Сан-Сальвадор осталось всего шесть миль.

— Сан-Сальвадор? Эта гасиенда, должно быть, находится поблизости от гасиенды Лас-Пальмас?

— В двух милях приблизительно, сеньор.

— В таком случае мы попутчики, — сказал второй путешественник, — только я опасаюсь, что вы на своем скакуне немного поздно достигнете цели своего странствования, — прибавил он с улыбкой.

— Без сомнения, — тоже улыбнулся первый. — Я обязан этим удовольствием скупости своего отца.

— А сколько времени вы уже едете на этой лошади?

— Я еду прямиком из Вальядолида, сеньор, но уже около двух месяцев нахожусь в дороге.

В эту минуту кляча точно поняла, как презрительно о ней отзываются, сделала усилие и без всяких понуканий пустилась рысью, а улыбающийся всадник с черными усами был так любезен, что заставил своего коня трусить с ней вровень.

— Вы были так любезны сеньор, — начал он снова, — что сказали, откуда едете. Отвечаю на вашу любезность: я недавно из Мехико, мое имя дон Рафаэль Тревильяс, капитан драгун его величества.

— Корнелио Лантехос, студент Вальядолидского университета, — с поклоном отвечал его спутник.

— Ну-с, дон Корнелио, может быть, вы поможете разрешить мне одну загадку? О ней я никого не смог расспросить, потому что вот уже два дня как не встретил живой души в этой местности! Что означают эти заброшенные деревни и эти челноки, привязанные к сучьям деревьев в такой местности, где можно проехать целые мили, не встретив ни капли воды.

— Не знаю, дон Рафаэль, но все эти странности возбуждают во мне тревогу, — отвечал студент.

— Тревогу! — воскликнул драгун. — Чего же вам бояться?

— Я боюсь, что восстание докатилось и до этой провинции, хотя меня уверяли в противном, и думаю, не убежали ли жители, опасаясь мятежников.

— Вы ошибаетесь, сеньор, — возразил капитан. — Во-первых, жителям нечего бояться восставших; во-вторых, к чему же эти лодки на сучьях дерев? Очевидно, должна существовать какая-нибудь иная причина общей паники, которую и я никак не могу понять.

Некоторое время всадники ехали молча; потом драгун снова прервал молчание.

— Так как вы едете из Вальядолида, — спросил он, — то не можете ли сообщить мне что-нибудь новое об успехах восстания?

— Прошу извинить, — сказал Корнелио, — вы забыли, что я благодаря медлительности своего коня уже два месяца в дороге. При моем отъезде из Вальядолида там так же мало думали о восстании, как о всемирном потопе; сверх того, мы надеялись, что вследствие нового указа его милости епископа Оахаки восстание найдет мало приверженцев.

— Почему же? — возразил офицер с некоторым высокомерием, которое довольно ясно указывало, что он приверженец свободы.

— Почему? — переспросил студент. — Да потому, что его милость епископ отлучил от церкви всех мятежников.

— Так вы бы не решились вступить в ряды восставших? — осведомился офицер, по лицу которого невозможно было догадаться, понравился ему ответ студента или нет.

— Сохрани меня Бог! — воскликнул студент. — Я человек совершенно мирный и готовлюсь, как только будет возможно, принять духовный сан; я могу только молиться о даровании мира нашей несчастной стране.

— Так вы едете в провинцию Оахака сдавать ваш экзамен? — поинтересовался офицер, окинув своего спутника довольно презрительным взглядом.

— Нет, сеньор! — отвечал студент. — Я еду в гасиенду Сан-Сальвадор по поручению отца. Это богатое имение принадлежит одному из моих близких родственников. Он холостяк и ищет себе наследника. Двое моих братьев уже были у него, но не понравились, и вынуждены были вернуться домой с пустыми руками; теперь отец посылает меня попытать счастья, может быть, мне удастся заслужить расположение дяди.

Такая откровенность по всей вероятности расположила офицера в пользу своего спутника. Он с своей стороны сообщил, что его отец, испанский дворянин, после ареста вице-короля переехал в свое имение Дель-Валле; туда он теперь направляется, но это имение было ему совершенно не знакомо. Капитан ограничился этим коротким сообщением о себе и целях своей поездки: может быть, были у него и другие причины предпринять это путешествие, но он не был так откровенен, как студент.

Между тем солнце начинало спускаться к горизонту, и тени путников на пыльной дороге заметно удлинились, а на вершинах пальм красные толстоклювы и зеленые попугаи начали свои вечерние песни. Голод, а еще более жажда сильнейшим образом мучили обоих путешественников. Время от времени драгун бросал нетерпеливый взгляд на лошадь студента, и всякий раз ему казалось, что несчастное, истомленное голодом и жаждою животное идет все тише и тише.

Дон Корнелио давно заметил, что его спутник великодушно удерживался от желания пустить лошадь в галоп, поэтому он удвоил усилия, чтобы заставить свою клячу поспевать за жеребцом офицера. Но все его старания остались тщетными.

— Господин студент, — сказал наконец капитан, — случалось вам читать рассказы о потерпевших кораблекрушение, которых голод заставлял наконец бросать жребий о том, кому первому быть съеденным.

— Ах да, — отвечал Корнелио с некоторым страхом, — но ведь мы еще не находимся в таком ужасном положении.

— Черт возьми, — отвечал капитан очень серьезно, — я чувствую голод, который скоро заставит меня забыть всякое стеснение.

— Но, сеньор, мы ведь не находимся на море, в лодке, из которой никто не может уйти.

Капитан хотел было подшутить над молодым человеком, но затем подумал, что доверчивый юноша может понять его слова буквально, тогда как он хотел только намекнуть о своем намерении отправиться вперед и с ближайшей гасиенды прислать студенту свежую лошадь со съестными припасами и водой.

Дон Корнелио бросил вокруг робкий взгляд и, испуганный пустыней, в которой ему почти безоружному приходилось оставаться наедине со своим сильным спутником, сказал:

— Надеюсь, господин офицер, что ваше сердце не согласно с вашими устами. Что касается до меня, то на вашем месте я поскакал бы вперед в гасиенду Лас-Пальмас и оттуда прислал бы помощь своему отставшему спутнику.

— Вы в самом деле так думаете?

— Конечно!

— Ладно! — воскликнул драгун. — Я последую вашему совету. — Затем, протягивая студенту руку, он прибавил почти сердечным тоном: — Дон Корнелио, мы расстанемся друзьями, надеюсь, что нам не придется встретиться врагами! Будьте спокойны, я не забуду прислать вам помощь.

С этими словами он сильно пожал слабые пальцы студента, отпустил поводья и поскакал по равнине.

«Слава Богу и его святым! — подумал студент со вздохом облегчения. — Этот голодный людоед был бы в состоянии съесть меня с кожей и волосами». Затем он продолжал свой путь, радуясь, что избавился от воображаемой опасности. Наконец за час до солнечного заката достиг он группы хижин, которые были так же пусты, как и прежние. Чувствуя крайнее истощение сил и ввиду жалкого состояния лошади, он решился подождать здесь обещанной офицером помощи.

Гамак из волокон алоэ, казалось, был специально для него подвешен на высоте двух метров от земли между двумя высокими тамариндами. Так как жара все еще стояла удушливая, то Корнелио, расседлав свою лошадь, чтобы она могла свободно пастись, не пошел в душную хижину, а взобрался по стволу тамаринда в гамак, где и расположился, как мог удобнее.

Тем временем наступила ночь, и торжественное молчание воцарилось окрест. Скоро, однако, оно было нарушено странным шумом, который даже непривычное ухо студента не могло спутать со стуком копыт ожидаемой им лошади. Это был беспрерывный рев, глухой, как отдаленные раскаты грома, скорее напоминающий рокот морского прибоя. Иногда путнику казалось также, что к этим странным звукам примешивается хриплый вой ветра. Объятый необъяснимым страхом, прислушивался он к этому грозному шуму, пока наконец усталость не одержала верх над боязнью, и студент погрузился в глубокий сон.

Глава II. ОХОТНИК НА ТИГРОВ

В это самое время, то есть примерно за час до заката солнца, когда Корнелио решился остановиться в уединенной деревушке, двое людей появились на берегу маленькой речки, протекавшей по узкой долине почти в двух милях от того места, где драгун расстался со студентом. Низкие берега речки заросли ясенями и ивами, ветки которых перевивали цветущие лианы. Впрочем, такая мирная картина представлялась только в том месте, где находились двое упомянутых людей; немного далее река, пробиваясь между высокими крутыми, покрытыми роскошной растительностью горами, приобретала бурный характер. Еще далее слышался величественный гул водопада. Один из людей, судя по цвету кожи и внешнему виду, был типичным индейцем: две густые черные косы свешивались с головы на рубашку, подобную тунике, из серой шерсти с черными полосами, не закрывавшую сильных рук медно-красного цвета; кожаный пояс перепоясывал рубашку, поддерживая и короткие, доходившие до колен, штаны из оленьей кожи; ноги были обуты в кожаные ботинки, а голову покрывало сплетенное из камыша сомбреро.

Индеец был высокого для своего племени роста, а его энергичное лицо не имело свойственного покоренным краснокожим рабского выражения.

Его спутником был негр, одетый в лохмотья и не представлявший ничего замечательного, кроме разве выражения неоправданного легкомыслия, с которым он слушал индейца. Время от времени лицо его обнаруживало плохо скрываемый страх.

Пока наши читатели знакомятся с индейцем и негром, первый наклонился над участком берега, почти сплошь покрытым белой глиной.

— Смотри, Брут! — воскликнул он. — Я обещал через полчаса отыскать следы, и вот они тут как тут!

С этими словами индеец с торжеством указал своему черному приятелю на несколько свежих следов, отпечатавшихся на мягкой почве; впрочем, это открытие, по-видимому, вовсе не произвело радостного впечатления на негра.

— Они прошли здесь не более получаса назад, — продолжал индеец, — потому что вода в этой луже еще мутна и желтовата. Попробуй-ка сосчитать, сколько их тут было.

— Мне было бы приятнее уйти отсюда, — возразил негр, тщетно стараясь последовать совету индейца, которого звали Косталем, и сосчитать следы. — Jesus Maria! — воскликнул он вдруг. — Да тут прошло целое стадо тигров.

— Дурак! Ты преувеличиваешь! Сосчитаем вместе. Раз, два, три, четыре; самец, самка и двое молодых. Вот отрадное зрелище для тигреро!3

— Для меня вовсе не отрадное! — сказал негр жалобным тоном.

— Не бойся, я сегодня не стану охотиться за ними; у нас есть дело поважнее.

— Нельзя ли нам отложить его до другого дня и возвратиться в гасиенду? Хотя мне и очень любопытно увидеть те удивительные вещи, которые ты обещал показать, но…

— Далее откладывать это дело невозможно; иначе нам придется ждать еще месяц, а через месяц мы будем далеко отсюда! Сядем.

Косталь сделал несколько шагов в сопровождении негра и посадил его рядом с собой на мягкий дерн; но, по-видимому, негр, озиравшийся кругом с явным страхом, следовал за ним только по принуждению, так что индеец еще раз попытался успокоить его.

— Уверяю тебя, — сказал он, — бояться нечего. Так как тигры имеют доступ к воде по всему течению реки, то им не придет в голову прийти сюда, чтобы напиться снова именно в этом месте!

— Я слыхал, что они очень любят мясо негров, — сообщил Брут, пугливо осматриваясь.

— А я тебе говорю, что это вздор. Во всей Мексике не найдется ни одного тигра, который был бы так глуп, чтобы предпочесть твою толстую черную кожу мясу молодого оленя или жеребенка, которых ему ничего не стоит добыть. Притом я уже сказал тебе, что буду охотиться, и убью этих кошек завтра; ведь тигр, логовище которого я отыскал, — мертвый тигр. Сегодня же у меня есть дело поважнее. Сегодня новолуние и такой день, в который на зеркальной поверхности вод появляются сирены с вьющимися волосами и показываются тем, кто с мужественным сердцем, и решится их вызвать.

— Сирены с вьющимися волосами? — повторил Брут недоверчиво.

— Которые в равнинах и горах указывают, где находится золото, у морских берегов — мели с жемчужными раковинами.

— Ты это точно знаешь? Кто тебе сказал? — спросил негр тоном, в котором легковерие боролось с сомнением.

— Мои родители передали мне эту тайну, — отвечал индеец торжественно, — а Косталь больше доверяет своим родителям, чем христианским священникам, хотя и притворяется, что принадлежит к религии, которой они учат. Почему Талок и Матлакуце, боги вод и гор, не могут быть столь же могущественны, как Бог белых людей?

— Ради Христа, будь осторожен с такими речами! — поспешно сказал Брут, открещиваясь от столь явного богохульства. — Христианские священники повсюду имеют уши, а у святой инквизиции достаточно прочных темниц.

При слове «инквизиция», этом пугале тогдашних времен, индеец невольно понизил голос.

— Мои родители, — начал он снова, — говорили мне, что водяные божества никогда не являются одному человеку; двое людей должны заклинать их; двое людей одинаково храбрых, потому что иногда гнев богов бывает ужасен. Хочешь стать моим товарищем в этом деле?

— Гм! — покачал головой Брут. — Я не боюсь людей. Тигров я стараюсь избегать; ну а с твоими богами, которые, чего доброго, сами черти, я ни за что на свете не хочу иметь дел.

— Ни люди, ни тигры, ни черти не испугают того, у кого храброе сердце, — возразил Косталь. — В особенности если наградой за мужество будет золото, которое сделает из бедного индейца знатного сеньора!

— И из негра тоже?

— Без сомнения!

— Ты забываешь, что ни индеец, ни негр не могут воспользоваться золотом или серебром, потому что дон Сильва, у которого мы оба находимся в рабстве, отнимет у нас наши богатства, — уныло проговорил Брут.

— Я это знаю, но рабству приходит конец. Разве ты не слыхал, что внутри страны простой сельский священник Идальго провозгласил свободу всех племен и ручается за нее, если сумеет одержать победу?

— Нет, — покачал головой Брут с глуповатым удивлением, обнаруживавшим его полное невежество в политических вопросах.

— Так знай, близок час, когда индеец станет равен белому, креол — испанцу, и когда такой индеец, как я, возвысится над ними, — гордо прибавил Косталь. — Слава моих предков снова оживет, и потому мне необходимо получить богатство.

Брут с удивлением смотрел на своего товарища. Выражение дикого величия на лице тигреро, раба из гасиенды Лас-Пальмас, поражало его так же, как и дерзкое намерение индейца возродить былую славу своих предков.

Косталь, видимо, наслаждался удивлением Брута.

— Друг Брут, — сказал он, — выслушай тайну, которую я сохранил, прожив до пятидесяти лет в том униженном состоянии, в каком ты меня видишь, и которую тебе подтвердит в случае надобности любой мой соплеменник!

— До пятидесяти лет! — повторил изумленный негр, внимательно рассматривая индейца, которому, судя по лицу и великолепно развитому телу, нельзя было дать более тридцати.

— Не полных, — улыбнулся Косталь, — но около того, и я проживу еще пятьдесят, ибо боги предсказали мне, что я достигну столетнего возраста.

И, когда подстрекаемый любопытством Брут приготовился внимательно слушать, Косталь продолжал:

— Вся страна, между восходом и закатом солнца, в течение долгих столетий, еще прежде чем корабли белых пристали к нашим берегам, принадлежала касикам сапотеков4. Единственными границами их владений были моря, омывающие берега перешейка Тегуантепек, им принадлежали все жемчужные мели и золотые россыпи от северного до южного океана. Что же сталось теперь с могущественными касиками Тегуантепека? Их подданные истреблены белыми или погибли в рудниках, и последний потомок вождей зарабатывает свой хлеб как раб. Ежедневно он должен подвергать свою жизнь опасности, истребляя ягуаров, опустошающих сада в горах и на равнинах, которые были прежде владением его предков и в которых ему принадлежит теперь только клочок земли, занимаемое его хижиной.

Индеец мог бы говорить еще долго, и негру не пришло бы в голову перебить его. Изумление и нечто вроде бессознательного благоговения словно заставляли его хранить молчание. Быть может, он никогда не слыхал, что могущественное племя исконных жителей погибло вследствие завоевания испанцев, и во всяком случае был далек от того, чтобы видеть его представителя в полуязычнике-полухристианине тигреро, который старался приобщить к своим индейским суевериям потомка прежних властителей страны.

Что касается самого Косталя, то воспоминание о славе предков погрузило его в глубокую задумчивость. Устремив глаза в землю, он уже не думал следить за впечатлением, которое его рассказ производил на негра.

Солнце готово было спуститься за горизонт, когда в отдаленных кустах на берегу реки вдруг послышалось продолжительное мяуканье. Сначала пронзительное, оно затем окончилось глухим ревом и заставило негра перейти от удивления к величайшему ужасу.

— Jesus Maria! Тигр! — воскликнул он и вскочил на ноги, тогда как индеец продолжал сидеть неподвижно.

— Ну и что из того? — спросил он спокойно.

— Тигр! — повторил Брут.

— Ты ошибаешься.

— Дай Бог! — сказал негр, не смея надеяться, что ошибся.

— Я думаю, что ты ошибаешься в количестве зверей; я уже сказал тебе, что здесь четыре тигра, считая молодых.

При таком пояснении Брут, вне себя от страха, хотел было мчаться на гасиенду.

— Берегись! — сказал Косталь, который, казалось, подшучивал над испугом своего товарища. — Я часто замечал, что когда самец и самка тигров находятся вместе, то очень редко ревут в таком близком расстоянии от людей; поэтому почти наверное можно сказать, что теперь они в разных местах. Таким образом, ты можешь попасть меж двух опасностей; или, может быть, ты хочешь доставить им удовольствие поохотиться за тобой?

— Сохрани меня Бог!

— Ну, так самое лучшее для тебя — оставаться подле человека, который нисколько не боится этой дряни.

Негр еще стоял в нерешительности, когда новый рев, раздавшийся в противоположном направлении, подтвердил догадку тигреро.

— Слышишь, они вышли на охоту и перекликаются друг с другом, — сказал Косталь, подзывая к себе негра.

Убедившись, что бегство в настоящую минуту опаснее, Брут подошел к своему неустрашимому товарищу, который даже не протянул руки к ружью, лежавшему подле него на траве.

«Этот дурак еще к тому же и трус, — подумал индеец, — но я должен покамест удовольствоваться им, пока не найду мужественного человека».

— Итак, я предлагаю тебе, — прибавил он вслух, — завтра или после завтра оставить службу у нашего господина и отправиться на запад к восставшим крестьянам.

— Может быть, дон Сильва скорее отпустит нас, если ты сначала избавишь его от этих зверей? — спросил хитрый негр, желая безопасным для себя образом отплатить за ужас, который в нем возбуждали ягуары.

Едва он кончил, раздался как бы в насмешку над терпением тигреро третий, более громкий и продолжительный рев в верховьях реки.

При этих пугающих звуках, в которых слышался как бы вызов индейцу, зрачки Косталя расширились, и непреодолимая жажда охоты, казалось, овладела им.

— Клянусь душою моего отца! — воскликнул он. — Это значит злоупотреблять человеческим терпением; и я хочу успокоить этих обоих зверей. Идем, Брут.

— Но у меня нет никакого оружия, — воскликнул негр, ужаснувшись при мысли о том, что он сам должен охотиться на тигра. — Я обещал сопровождать тебя к этой речке в надежде на добычу золота, а не на тигровую охоту.

— Послушай, Брут, — сказал Косталь, не обращая ни малейшего внимания на тревогу своего спутника, — животное, которое мы слышали раньше, самец, он зовет самку. Он должен быть довольно далеко отсюда, а так как в окрестностях гасиенды нет ни одной речонки, на которой бы у меня не было пироги, то…

— И здесь у тебя есть пирога? — перебил его Брут, которому это обстоятельство придало бодрости.

— Конечно; мы отправимся на ней вверх по реке. На воде ты окажешься вне всякой опасности.

— Говорят, что тигры плавают, как выдры, — пробормотал негр, снова начиная трусить.

— Не могу отрицать этого. Но пойдем скорее.

С этими словами тигреро поспешил к тому месту, где у него был привязан челнок; за ним побрел и Брут, предпочитая подвергнуться опасности вместе с охотником, чем встречать ее в одиночку.

Несколько минут спустя индеец отвязывал лодку от корня дерева. Это была пирога, выдолбленная из ствола акации, но достаточно широкая для того, чтобы в случае нужды вместить двух человек. Косталь сел на носу, негр поместился у кормы и, взяв короткое весло, начал грести против течения.

Сначала пирога плыла вдоль изгибов берега, которые мешали нашим пловцам видеть окрестность; чтобы поскорее миновать их, Косталь взялся за другое весло.

— Ради моей бедной души! — сказал дрожащий от страха негр, когда пирога проплывала мимо группы деревьев, наклонившихся над водой. — Не плыви так близко к берегу, кто знает, не подстерегают ли нас чудовища за этими деревьями.

— Будь спокоен, у меня есть план, — отвечал Косталь.

Индеец продолжал уверенно двигать вперед пирогу, по-видимому, не обращая даже внимания на опасность, которая могла скрываться в чаще ив.

— В чем заключается твой план? — спросил наконец Брут.

— Он очень прост, и ты его, конечно же, одобришь.

— Ну так расскажи!

— Нам приходится иметь дело с двумя тиграми, не считая молодых. Ты безоружен, поэтому расправься с молодыми; ты схватишь их за загривки и разобьешь им черепа, ударив их друг о друга. Нет ничего проще.

— Мне это кажется, напротив, довольно затруднительным; да и как мне их поймать?

— Ловить и не придется: они сами бросятся на тебя; через четверть часа нам, без сомнения, придется иметь дело со всеми четырьмя.

— Со всеми четырьмя! — воскликнул негр, сделав от испуга такое сильное движение, что пирога едва не перевернулась.

— Разумеется, — заметил Косталь, быстро наклоняясь, чтобы восстановить равновесие. — Но теперь будь внимательнее! — продолжал он. — Мы сейчас обогнем вон тот выступ, который мешает нам видеть равнину; ты меня предупредишь, если заметишь зверя.

В самом деле, только сидевший у кормы негр мог видеть окрестность, не изменяя своего положения, тогда как индеец должен был время от времени оборачиваться. Впрочем, лицо негра служило ему зеркалом, отражавшим все, что ему следовало знать в любое время.

До сих пор глаза негра выражали только неопределенный страх; но в ту минуту, когда пирога оставила за собою последний изгиб реки, внезапный испуг отразился на его лице.

Внимательный индеец быстро повернул голову. Бесконечная равнина расстилалась направо и налево от реки; ничто не мешало осматривать ее. Довольно далеко от плывущих река изгибалась под острым углом, образуя таким образом треугольник, мимо вершины которого проходила дорога в гасиенду Лас-Пальмас.

Пурпуровые, еще освещенные лучами закатившегося солнца облака наполняли равнину золотистым сумраком, и в этом сумраке глазам восхищенного индейца предстало странное зрелище.

— Посмотри, Брут, — сказал он, передавая весло негру и с ружьем в руке становясь на колени на дне лодки, — видал ли ты когда-нибудь что-нибудь прекраснее?

Один из тигров, и именно тот, голос которого призывал самку, медленно плыл по течению, взобравшись на убитого буйвола.

Хриплое рычание вырвалось из его груди. Он увидел врагов и вызывал их на бой.

— Это самец, — сказал Косталь дрожащим от радостного волнения голосом.

— Стреляй! — воскликнул негр, которому ужас развязал язык.

— Нет, — отвечал Косталь, — мое ружье не бьет так далеко; притом, если я выстрелю, самка убежит от нас, а если мы подождем еще минуту, она явится сюда с обоими тигрятами.

Слова индейца оказались верными, поскольку отдаленный рев возвестил о приближении тигрицы: огромными скачками неслась она по саванне. Шагов за двести от берега и пироги самка остановилась, нюхая воздух. Оба тигренка стояли рядом с ней по правую и по левую сторону. Тем временем челнок медленно плыл по течению, поскольку растерявшийся негр перестал грести, вследствие чего расстояние между ним и тигром оставалось все одно и то же.

— Тысяча чертей! — нетерпеливо воскликнул индеец. — Греби же против течения, иначе я никогда не доберусь до этого тигра. Так… хорошо, так я расправлюсь с ним, только сиди смирно. Необходимо убить зверя с первого выстрела, иначе кто-нибудь из нас погибнет, так как придется иметь дело разом с раненым тигром и его самкой.

Ягуар медленно плыл на своей добыче, и расстояние между ним и лодкой мало-помалу сокращалось. Уже можно было видеть блеск его глаз и движение хвоста, которым он помахивал, точно играя. Индеец прицелился ему в морду и хотел было спустить курок, как неожиданно пирога начала колыхаться, точно на бурном море.